Lib.ru/Классика: Милюков Александр Петрович. Очерк Истории Русской Поэзии А. Милюкова

Очеркъ Исторіи Русской Поэзіи А. Милюкова. Санктпетербургъ. Въ тип. военно-учебныхъ заведеній. 1847. Въ 8-ю д. л. 227 стр.

Вотъ книга, которую мы прочли съ удовольствіемъ и за которую нельзя не благодарить г. Милюкова, особенно потому-что у насъ совершенный недостатокъ руководствъ къ изученію нашей литературы, не смотря на то, что объ этомъ предметѣ много пишутъ и говорятъ теперь. "Очеркъ Исторіи Русской Поэзіи" -- не что иное, какъ краткій обзоръ замѣчательныхъ произведеній нашей поэзіи. Нельзя сказать, чтобъ взглядъ, развитый г. Милюковымъ, былъ новъ или впервые высказанъ: онъ былъ даже полнѣе развитъ въ разное время при оцѣнкахъ заслугъ каждаго изъ нашихъ поэтовъ, но г. Милюковъ представитъ это въ одной общей картинѣ, многое сократилъ, и изъ этого вышелъ очеркъ. Авторъ раздѣляетъ русскую поэзію на древнюю и новую и ставитъ границей между ними, какъ читатели сами могутъ догадываться, Петра, нашего великаго преобразователя.

Прежде, нежели приступимъ къ дѣлу, позволимъ себѣ маленькую оговорку. Можетъ-быть, нѣкоторымъ изъ нашихъ читателей покажется не вполнѣ понятнымъ, что разумѣлъ г. Милюковъ подъ "исторіей русской поэзіи" -- то ли, что мы называемъ русской литературой, или словесностью въ обширномъ смыслѣ, или только поэзію въ тѣснѣйшемъ смыслѣ, т. е. одни художественныя произведенія русскаго слова? Предупреждаемъ читателей, что г. Милюковъ написалъ очеркъ исторіи нашей поэзіи во второмъ, тѣснѣйшемъ ея значеніи, ибо въ книгѣ его мы не находимъ ни нравственной... ни религіозной, ни политической стороны нашей жизни, а эти части, какъ извѣстно, въ настоящее время составляютъ одну изъ необходимыхъ принадлежностей исторіи литературы, для объясненія даже чисто-художественныхъ произведеній.

Итакъ. возвратимся къ "Очерку". Мы сказали, что авторъ дѣлитъ русскую поэзію на древнюю и новую. Характеръ той и другой слѣдующій (стр. 6).

"Разсматривая древнюю вашу поэзію видимъ слѣды неподвижно однообразныхъ понятій, продолжительнаго сна, лишеннаго даже видѣній; обозрѣвая новую поэзію, находимъ произведенія, свидѣтельствующія о быстромъ пробужденіи духовной жизни, согрѣтыя благороднымъ чувствомъ, запечатлѣнныя свѣтлыми идеями. въ одной -- едва примѣтное проявленіе духа, огрубѣлаго отъ продолжительнаго бездѣйствія; въ другой -- Быстрый полетъ ума и фантазіи, воспрявувшихъ отъ вѣковой дремоты и озаренныхъ животворнымъ лучемъ европейскаго образованія. Такимъ образомъ исторія нашей поэзіи, какъ исторія политической жизни, представляя двѣ совершенно отдѣльныя картины, распадается на двѣ части: на древнюю Поэзію -- до временъ Петра Великаго и новую -- съ эпохи преобразованія Россіи."

Причиной бѣдности и застоя нашей древней поэзіи, по мнѣнію г. Милюкова, Было то, что мы, не смотря на наше знакомство съ Константинополемъ, не усвоили себѣ древне-греческаго образованія и поэзіи, ибо считали ихъ еретическими гнилословіемъ; знакомство же съ латинскою литературою Было невозможно по отвращенію къ католицизму. Въ-слѣдствіе этого, Россія, отчужденная отъ древне-классической образованности и примкнутая къ Татарамъ и другимъ народамъ азіатскимъ, не двигалась ни въ умственномъ, ни въ художественномъ отношеніи. Со временъ Петра, умственная дѣятельность ожила, и изъ этой дѣятельности явилась новая поэзія, или, какъ говоритъ краснорѣчивѣйшій авторъ: "тѣсная кокона распалась, мотылекъ отрастилъ крылья и готовъ порхнуть ее тотъ очаровательный міръ, гдѣ живутъ и наслаждаются ею собраты, ранѣе освѣщенные и согрѣтые лучомъ образованія."

Мысль о неподвижности древней Руси и о быстромъ развитіи новой не подлежитъ сомнѣнію и всѣмъ извѣстна; слѣдовательно, въ этомъ отношеніи мы согласны съ г. Милюковымъ. Согласны также, что отъ неподвижности древней Руси произошелъ застой и въ поэзіи, но замѣтимъ, что наша древняя поэзія отнюдь не Была отпечаткомъ жизни, слѣдовательно, и ея застоя, какъ думаетъ г. Милюковъ (стр. 30). Объяснимся.

Началомъ нравственной, умственной и политической дѣятѣльности древней Руси Было принятіе христіанства Владиміромъ..

Этотъ фактъ равносиленъ и равнозначителенъ только еще одному факту нашей исторіи: реформѣ Петра. Перовымъ опредѣляется вся минувшая исторія нашей образованности до XVIII столѣтія, вторымъ судьба нашего отечества до сего дня; первымъ поставлена во главу жизни религія, вторымъ наука и искусство; первымъ положенъ отпечатокъ религіозный на нашу древнюю жизнь, вторымъ -- характеръ умственнаго, нравственнаго, художественнаго и политическаго развитія,-- словомъ, развитія внутреннихъ и внѣшнихъ силъ человѣка. Отсюда вся.наша дѣятельность и йсторія, отсюда два совершенно-различныя направленія нашей жизни. Религія, какъ Божественное откровеніе, не есть дѣло рукъ человѣческихъ, слѣдовательно, не подлежитъ измѣненію, дополненію и усовершенствованно, потому-что она вышла изъ устъ учителя совершенною и непогрѣшительною. Такъ передала намъ православную вѣру церковь константинопольская, такъ мы сохранили ее свято и держали крѣпко по старинѣ. Другое начало, начало науки и искусства -- дѣло рукъ человѣческихъ, пріобрѣтается, совершенствуется, развивается, вѣчно растетъ, вѣчно идетъ объ-руку съ дѣйствительностью, съ земною жизнью -- человѣка и государства; оно можетъ погрѣшать и исправляться, но его неотъемлемая принадлежность -- вѣчно двигаться. Подъ первымъ вліяніемъ мы жили исключительно въ нашей древней исторіи: Религія занимала мѣсто науки и искусства; она смотрѣла на міръ какъ на тщету и тлѣнъ; она выразилась у насъ въ распространеніи власти духовной и монастырей съ ихъ подвижниками; она обняла древнюю жизнь нашу своими заповѣдями, и мы хранили ихъ крѣпко. Наши писатели были духовные: они писали поученія народу, въ духѣ евангельской истины, передавали намъ минувшую судьбу въ лѣтописяхъ и смотрѣли на дѣла человѣческія только въ той мѣрѣ, какъ въ нихъ выражался промыслъ божественный, какъ онъ каралъ и миловалъ князей и царей нашихъ, какъ онъ блюлъ народъ православный. Въ устроеніи государственномъ, религія была опорой царей московскихъ, помазанниковъ Божіихъ, подобно Саулу, Давиду и Соломону; въ жизни общественной замѣняла она всѣ собранія и увеселенія; хожденіе, въ церковь и по монастырямъ наполняло жизнь Русскаго, незанятаго дѣломъ государственнымъ или частнымъ; въ быту семейномъ, жена была вполнѣ покорна мужу, а любовь земная считалась грѣховною. Отсюда въ нашей древней жизни были исключены почти всѣ элементы поэзіи, и потому поэзія, естественно, казалась гнилословіемъ... Но за то вся эта жизнь выразилась, какъ мы сказали, въ религіозномъ направленіи. Не говоря уже о лѣтописяхъ, написанныхъ подъ этимъ вліяніемъ, всѣ замѣчательныя лица въ умственномъ отношеніи и произведенія ихъ носятъ на себѣ характерѣ религіозный; всѣ подвижники на этомъ поприщѣ имѣютъ одинакій характеръ: Иларіонъ, Ѳеодосій, Несторъ, Даніилъ-Паломникъ; поученія Владиміра Мономаха, посланія митрополита Никифора къ Владиміру Мономаху, слово Даніила Заточника, проповѣди Кирилла Туровскаго, митрополиты Петръ и Алексѣй, Кипріанъ, Максимъ-Грекъ, митрополитъ Макарій, богословская переписка Ивана-Грознаго и Курбскаго, Никонъ, Димитрій Ростовскій, наконецъ, духовныя академіи кіевская и московская, все это стремится къ одной цѣли -- религіи. Религія есть то знамя, подъ которымъ подвизалась древняя Русь. Она исключительно жила этою жизнію и изжила ее въ царствованіе Петра. При такой исключительности нашей древней жизни, народная поэзія нисколько не выражала ея; жизнь выражали посланія, проповѣди, увѣщанія, пастырскія слова и даже лѣтописи по образу ихъ изложенія: Всѣ эти умственно-религіозныя произведенія наши скудны, потомучто мы не были тверды въ письмѣ. Повидимому, такое мощное вѣрованіе должно бы произвести образцы религіозной поэзіи -- но и этого не было. Почему? Причина въ характерѣ древней Руси и въ способѣ усвоенія религіознаго ученія.

Стараясь дать многознаменательность древней поэзіи, наши ученые роются въ народныхъ сказкахъ и пѣсняхъ, хватаются за каждое выраженіе и слово, даютъ имъ вѣсъ не въ мѣру большой,даютъ имъ смыслъ не въ попадъ ученый, стараются связать новую поэзію съ древней, надрываютъ легкія и умъ -- и ничего не выходить. Съ одной стороны, выражаясь языкомъ г. Милюкова, кокона такъ мала, что въ ней никакимъ образомъ нельзя; помѣстить новаго мотылька; съ другой стороны, мотылекъ имѣетъ такой странный видъ, что нельзя предполагать, будто онъ родился изъ этой коконы: всѣ кажется, будто онъ прилетѣлъ съ другой стороны. Въ-самомъ-дѣлѣ, древнею жизнію была развита и исчерпана совершенно другая сфера; новѣйшее искусство имѣетъ свой исходъ изъ міра науки, изъ области ума... Не смотря однакожь на это, у насъ говорятъ, что древняя наша поэзія вполнѣ выражала жизнь и изъ нея должно развиться новое искусство. Первое допускаетъ и г. Милюковъ (стр. 30).

"Немного народовъ, у которыхъ первобытная поэзія была бы такъ богата множествомъ памятниковъ и съ такой полнотою выражала всю жизнь, какъ у насъ, Русскихъ; въ ней, какъ въ самомъ чистомъ зеркалѣ, отразилась вся жизнь Русскаго народа до временъ Петра Великаго; въ ней всего лучше мы видимъ нашу старую народность и то, чего могли ожидать отъ нея безъ коренной реформы.

Какая жь это жизнь?

"Въ русскихъ пѣсняхъ и сказкахъ вы видите нею обширную и суровую сторону, которая досталась намъ въ удѣлъ, съ ея широкими полями, покрытыми травою шелковою и цвѣтами. лазоревыми, съ ея дремучими лѣсами, колеблющимися отъ буйнаго вѣтра, съ ея сыпучими снѣгами, надъ которыми виднѣется чорная ель, да бѣлая береза; гдѣ весной поетъ жаворонокъ на проталинкѣ, лѣтомъ красиветъ калина-малина и летаетъ ясный соколъ, сизый голубь, да лебедь бѣлая, а зимою все занесено спѣтомъ, и мертвая, печальная тишина прерывается крикомъ ворона, да свистомъ мятели. Въ этихъ пѣсняхъ и сказкахъ вы находите всю Русь: тутъ и свѣтлый Дунай, и тихій Донъ, и кормилица Волга и государь Великій Новгородъ и каменна Москва; тутъ и разгульная жизнь волжскихъ разбойниковъ, и удалые наѣзды храбрыхъ казаковъ. Историческія событія также наложили яркое клеймо на нашу народную поэзію: въ ней встрѣчаете всѣхъ, кого привыкъ видѣть Русскій народъ,-- и Владиміра, и Ермака, и царя Іоанна Грознаго, и хана Узбека, и Гришку Отрепьева. Словомъ, въ нашихъ пѣсняхъ и сказкахъ вся до-петровская Русь съ ея ростомъ и дородствомъ, съ ея правами и обычаями, съ ея вѣрой и повѣрьями, съ ея грустью и разгуломъ -- Русь ненапудренная, ненарумяненная схоластикою, но какъ матъ родила, съ своимъ, удальствомъ и грубостью, съ своей рѣчью и ухватками."

Итакъ, посмотримъ, какимъ образомъ выразилась въ нашей древней поэзіи наша народность. Обширная и суровая страна наша, широкія поля, трава шелковая и цвѣты лазоревые, дремучіе лѣса и сыпучіе снѣга, ель да береза, жаворонокъ на проталинкѣ и калина-малина, ясный соколъ, сизый голубь, да бѣлая лебедь -- все это еще не составляетъ нашей народности, а тѣмъ болѣе древней: все это можно найдти и у сосѣднихъ племенъ и народовъ, а тѣмъ болѣе въ настоящее время и, слѣдовательно, въ новѣйшей поэзіи. Свѣтлый Дунай, тихій Донъ и кормилица Волга, съ почетомъ носятъ эти названія, и пѣсни волжскихъ разбойниковъ и казаковъ составляютъ исключеніе изъ нормальной русской жизни; каменная Москва и теперь существуетъ, только въ лучшемъ видѣ. Остались упоминовенія именъ Владиміра, Ивана Грознаго, Гришки Отрепьева, Ермака... Развѣ этого достаточно для обрисовки народной жизни? развѣ внѣшняя жизнь съ елями и березами, съ голубями и соколами, составляетъ характеристику нашей нравственной исторіи, слѣдовательно, и жизни? развѣ Дунай, Донъ и Волга опредѣляютъ намъ образъ мыслей нашихъ предковъ, ихъ завѣтныя мысли и стремленія, ихъ волненія и борьбу? развѣ мы имѣемъ картины нравственнаго изнеможенія народа но время татарскаго порабощенія? развѣ въ пѣсняхъ выразилось московское государство и его цари -- строители новаго порядка жизни? развѣ видимъ въ нихъ волненія народныя смутнаго времени? развѣ созерцаемъ надъ всѣмъ этимъ религіозный духъ, парящій надъ каждымъ дѣломъ, получающимъ отъ этого свой особый колоритъ?... Нѣтъ, кто могъ бы воспѣть эти событія въ ихъ историческомъ, т. е, нравственномъ и общественномъ значеніи, кто могъ бы вылитъ ихъ въ пѣсни, тотъ считалъ свѣтскую піѣснь гнилословіемъ, тотъ пѣлъ однѣ духовныя пѣсни, писалъ только посланія, увѣщанія, слова поучительныя!.. Сказки эти и пѣсни складывалъ тотъ же народъ, который ихъ теперь поетъ и разсказываетъ; отъ-этого онѣ обнимаютъ не цѣдую жизнь, а только отрывки изъ нея, доступные этому классу; отъ-этого вы часто найдете въ нихъ противорѣчія и разладъ съ главнымъ направленіемъ жизни -- религіознымъ, увидите грубыя понятія и страсти, несовмѣстимыя съ христіанствомъ; въ нихъ нѣтъ ни такта дѣйствительности, ни духовности содержанія. Богатыри Владиміра -- это языческая Русъ, видоизмѣненная въ-теченіе столѣтій разсказами, прикрашенная, и принявшая въ себя, въ-теченіе времени, понятія и періода удѣловъ и періода татарскаго. Богатыри олицетворяютъ одну матеріальную силу: богатырь за руку схватитъ -- рука прочь, за голову возьметъ -- голова долой. Богатыри мечутъ въ ротъ по цѣлой ковригѣ и запиваютъ чашею зелена вина въ полтора ведра; у нихъ голова съ пивной котелъ: ударьте въ нее пятидесяти-пудовымъ чингалищемъ -- и кудри не пошевельнутся; у нихъ между плечь косая сажень, а между глазъ калена стрѣла. Князья и бояре на пирахъ безпрестанно въ полсыта наѣдаются, въ полпьяпа напиваются и ползаютъ окарачь по терему. Женщины -- олицетвореніе грубой чувственности. Княгиня Апраксѣевна, при всѣхъ, на пиру обнимается съТугаринымъ-Змѣсвичемъ, а Тугаринъ Змѣевичъ

Нечисто у князя за столомъ сидитъ

Ко княгинѣ руки въ пазуху кладетъ...

Настасья Королевишна разсуждаетъ такъ: кто ее побьетъ въ чистомъ полѣ, за того она замужъ пойдетъ. И вотъ, когда она опочивъ держитъ во шатрѣ, наѣзжаетъ Дунай Ивановичъ; пустилъ онъ изъ лука калену стрѣлу семи четвертей,

Хлеснетъ онъ Дунай по сыру дубу

А спѣла вѣдь тетивка у туга лука,

А дрогнетъ матушка сыра земля

Отъ того удару богатырскаго.

Угодила стрѣла въ сыръ кряковястый дубъ,

Изломала его въ черепья ножевые.

Бросилась дѣвица изъ бѣла шатра будто угорѣлая

А и молодой Дунай, онъ догадливъ былъ,

Соскочилъ онъ, Дунай, съ добра коня

И гораздъ онъ съ дѣвицею дратися:

Ударилъ онъ дѣвицу по щекѣ,

А пнулъ онъ дѣвицу подъ...--

Женскій полъ отъ того пухолъ живетъ,

Сшибъ онъ дѣвицу съ рѣзвыхъ ногъ,

Онъ выдернулъ чингалище булатное,

А и хочетъ взрѣзать груди бѣлыя --

Эта поры дѣвица взмолилася:

Гой еси ты, удалой молодецъ!

Не коли ты меня дѣвицу до смерти,

Я у батюшки, сударя, отпрошалася,

Кто меня побьетъ во чистомъ полѣ

За того мнѣ дѣвицѣ за мужъ идти.

Въ старинныхъ пѣсняхъ нашихъ промелькиваютъ кой-гдѣ чувства любви, жалобы на горькую участь, отмѣченныя печатью тяжелой грусти, ненаходившей себѣ удовлетворенія въ прежнемъ обществѣ; но большею частію эти пѣсни или неимѣютъ никакого опредѣленнаго содержанія, или въ такомъ родѣ:

Ай, на горѣ мы пиво варили;

Ладо мое, ладо, пиво варили!

Мы съ этого пива всѣ вкругъ соберемся,

Мы съ этого пива всѣ разойдемся,

Мы съ этого пива всѣ присядемъ,

Мы съ этого пива спать ляжемъ,

Мы съ этого пива опять встанемъ,

Мы съ этого пива всѣ въ ладоши ударимъ,

Мы съ этого пива всѣ перепьемся;

Теперь съ этого пива всѣ передеремся,

Ладо мое, ладо, всѣ передеремся!..

Не-уже-ли въ подобныхъ пѣсняхъ и сказкахъ мы будемъ искать выраженія всей народной жизни? Нѣтъ, отказываемся отъ этого во славу московскаго государства, имѣвшаго болѣе-обширное значеніе. Въ этомъ случаѣ мы несогласны съ г. Милюковымъ, который говоритъ, что такія пѣсни и сказки были выраженіемъ всей жизни, и думаемъ, что для уразумѣнія нашей древней жизни нужно писать не исторію поэзіи, а исторію литературы, которая обнимаетъ не однѣ пѣсни и сказки, но и литературу историческую и религіозную. Къ этому невольно былъ приведенъ самъ авторъ, потому-что онъ начинаетъ исторію древней поэзіи поисками у Нестора художественныхъ разсказовъ о Рюрикѣ, Аскольдѣ, Дирѣ, Святославѣ. По нашему мнѣнію, гораздобольше было бы пользы отъ философскпго взгляда на эти сказанія, нежели отъ чисто-художественнаго.

Объ исторіи новой русской поэзіи ничего не можемъ сказать г. Милюкову, кромѣ похвалы; жалѣемъ только объ одномъ -- объ излишней краткости изложенія. Кто усвоилъ уже себѣ такой взглядъ на нашихъ поэтовъ, какой находимъ у г. Милюкова, тому книга его представитъ мало новыхъ данныхъ; тому же, кто бы захотѣлъ защищать Петрова, Кострова, Богдановича, Хераскова.-- книга г. Милюкова представить мало убѣдительныхъ доказательствъ, которыя бы могли заставить отказаться отъ старинныхъ повѣрій нашей піитики,-- что дѣйствительно и случилось, какъ увидимъ ниже. Весь взглядъ г. Милюкова на новѣйшую поэзію основанъ на слѣдующемъ положеніи (стр. 71):

"Русская жизнь послѣ Петра Великаго представила два элемента: стремленіе сблизиться съ цивилизаціею образованнаго запада и препятствіе, противопоставленное невѣжествомъ, старавшимся подавить новое начало и утвердиться на прежнихъ до-петровскихъ идеяхъ. Усилія къ сближенія съ Европою должны были необходимо навлечь ближайшее знакомство съ ея нравами,-- и отъ-того жизнь лучшаго класса общества, класса жаждавшаго образованія, сдѣлалась подражательною и совершенно-чуждою формъ старой жизни. Противоборство же, встрѣчаемое этимъ элементомъ на пути къ развитію, препятствія, поставляемыя ему упорною закоснѣлостію невѣжества, должны были породить негодованіе одной части общества къ другой."

Въ-слѣдствіе этого, говоритъ г. Милюковъ, и поэзія, какъ отголосокъ жизни, должна была выразить оба эти элемента, и потому они явились въ-видѣ поэзіи или подражательно-реторической или самобытно-сатирической. Обѣ школы поэзіи, какъ реторическая, такъ и сатирическая, шли объ-руку съ общественною жизнью, какъ ея выраженіе. Другой поэзіи у насъ не могло быть, потому-что въ жизни не существовало другихъ элементовъ, кромѣ безпрестаннаго усвоенія чужаго образованія и безпрестаннаго противодѣйствія новымъ идеямъ.

Это совершенно-справедливо. Но такъ-какъ, не смотря на противодѣйствія, общество наше развивалось быстро, то и новая русская поэзія дѣлала быстрые успѣхи. Поэтому г. Милюковъ говоритъ:

"Современъ Петра все кипитъ жизнію: Идеи Кантеміра нисколько не сходны съ идеями Симеона Полоцкаго; Державинъ, кажется, цѣлымъ вѣкомъ отдѣленъ отъ эпохи Ломоносова, а, поэзія Пушкина шагнула неизмѣримо-далеко отъ поэзіи Державина".

Съ этимъ мы согласны; этой мысли мы бы и не развивали, еслибъ нечаянно не прочли въ "Санктпетербургскихъ Вѣдомостяхъ и (нумеръ 206) (страннаго мнѣнія по этому поводу, которое заставило насъ перенестись къ двадцатымъ годамъ XIX столѣтія. Вотъ г-ну Милюкову урокъ. мы выше сказали, что его книга написана такъ коротко, что люди, крѣпкіе въ старыхъ вѣрованіяхъ, не покинутъ своихъ убѣжденій послѣ этого Бѣглаго очерка поэзіи. Слова г. Милюкова вызвали вотъ-такую критику:

"Мнимый прогрессъ въ поэзіи есть мечта, модное слово, принимаемое многими съ голосу систематиковъ, часто увлекающихся своими выводами. Если бы существовалъ такой прогрессъ въ Русской поэзіи, то онъ давно былъ бы у Французовъ, Англичанъ, Нѣмцевъ, у всѣхъ просвѣщенныхъ народовъ. Но что видимъ мы у нихъ? Иногда является цѣлый рядъ необыкновенныхъ поэтовъ, и потомъ настаетъ время убійственнаго прозаизма (?), гдѣ вмѣсто прежннхъ великановъ являются пигмеи -- послѣ Корнеля и Расина видимъ Лемерсье и Лагарпа, послѣ Гёте и Шиллера -- Раупаха и Гейне! Хорошъ прогрессъ!..."

Прочтя эти строки, мы такъ были поражены мыслію, въ нихъ заключающеюся, что долгое время не могли отдать себѣ яснаго въ ней отчета. Что хотѣлъ сказать авторъ статьи? Съ перваго взгляда, намъ показалось, что рецензентъ перемѣшалъ геній и талантъ художника съ поэзіею, способность творить съ твореніемъ, поэта съ поэзіей. И такъ-какъ люди не родятся одинъ другаго геніальнѣе, а таланту часто наслѣдуетъ человѣкъ весьма-обыкновенный, то онъ и сказалъ, что и въ поэзіи нѣтъ прогресса, что въ ней вдругъ явится поэтъ необыкновенный, а за нимъ идетъ литераторъ-компиляторъ. Въ этомъ отношеніи, мысль справедлива, таланты отъ Бога, и поэтому въ Греціи явились Эсхилъ, Софоклъ и.Эврипидъ, а послѣ нихъ не было уже такихъх^у^гдожественныхъ геніевъ; въ Италіи въ средніе вѣка явился Даитъи Италія. ни прежде, ни послѣ не производила Дантовъ. Точно то же можно указать о Шекепирѣ, Гёте, Шиллерѣ;. И это справедливо не въ одномъ художественномъ мірѣ, но и на другихъ поприщахъ. Александры Македонскіе, Юліи Цезари, Наполеоны не вездѣ являются на военномъ поприщѣ; Платоны, Аристотели, Декарты, Бэконы, Спинозы, Канты и Гегели не слѣдуютъ преемственно одинъ за другимъ въ области философіи: нужны столѣтія, чтобъ появился такой геніи. Но что жь изъ этого? То ли, что если философскій геніи Платона равенъ генію Гегеля, то и философія Платона равна философіи Гегеля; если военный геній Александра Македонскаго равенъ генію Наполеона, то и военное искусство временъ Александра Македонскаго равно военному искусству Наполеона; если драматическій геній Софоклэ равенъ драматическому генію Шекспира, то и содержаніе драмы Софокла тождественно съ содержаніемъ драмы Шекспира, а "Адъ" Данта равенъ "Фаусту" Гёте? Нисколько! потому-что въ поэзіи, кромѣ геніальности творца, берется въ разсчетъ содержаніе его произведеній, которое дается развитіемъ человѣчества, и на этомъ основаніи говорится, что поэзія дѣлаетъ прогрессъ. Слѣдовательно, видимо, г. рецензентъ ошибкою не такъ выразился? Однакожъ, онъ очень-ясно сказалъ: "прогрессъ вы поэзіи есть мечта, модное слово" -- нѣтъ, тутъ не обмолвка, тутъ долженъ крыться другой смыслъ.

Какой же это смыслъ? Для поясненія возьмемъ примѣръ, приведенный рецензентомъ: "Державинъ, тамъ, гдѣ "онъ поэтъ -- онъ поэтъ не только на "ряду съ Пушкинымъ, но и ее всѣми "неликими поэтами". Какимъ же образомъ измѣрить величіе Державина? Гдѣ мѣрило? Содержаніе поэзіи Державина? Въ такомъ случаѣ, поэзія Пушкина несравненно-шире обняла русскую жизнь, нежели поэзія Державина; а что же сказать о какомъ-нибудь изъ европейскихъ поэтовъ, на-прим., Гёте, котораго поэзія обняла весь міръ, доступный уму и фантазіи человѣка, не только нѣмца? Нѣтъ, въ этомъ случаѣ не можетъ быть сравненія... Вторымъ мѣриломъ служитъ художественность формы. Но художественность формы достигла въ Пушкинѣ такой высоты, которая ставитъ его наравнѣ съ европейскими поэтами, и въ этомъ отношеніи Державина и Пушкина раздѣляетъ цѣлая бездна. Что же остается для мерила? Художественный талантъ поэтовъ безъ отношенія къ ихъ произведеніямъ? Но тогда какимъ же образомъ мы измѣримъ ихъ художественную личность, если не будемъ обращать вниманія ни на содержаніе поэзіи, ни на ея форму? Для этого нужно изобрѣсть какой-нибудь инструментъ въ родѣ термометровъ, барометровъ... назовемъ его хоть талантометромъ; но у насъ еще нѣтъ пока такого снаряда, и мы отказываемся отъ подобной попытки. Что же значатъ слова рецензента, недопускающаго развитія поэзіи? Признаемся, ихъ очень-трудно объяснить; но постараемся вывесть какое-нибудь заключеніе изъ слѣдующихъ словъ:

"Поэзія всегда поэзія: и въ вѣкъ Гомера, и въ поэтическую эпоху Трубадуровъ, и въ непоэтичecкій вѣкъ Шекспира. Она не дѣлится на ранги и классы, и нельзя сказать, въ который вѣкъ она была лучше или хуже. Посреди самыхъ прозаическихъ (по видимому) обстоятельствъ, вдругъ является человѣкъ, одаренный какою-то силою видѣть, посягать и чувствовать иначе, нежели другіе, и Богъ даетъ ему притомъ особенный языкъ, въ стихахъ-ли, въ прозѣ-ли, и этотъ человѣкъ увлекаетъ современниковъ. и становится на высоту, иногда недосягаемую и потомствомъ его".

Вы видите, что для рецензента не имѣетъ значенія вѣкъ и люди; слѣдовательно, общество ничего не значитъ для поэта: онъ отрѣшенъ отъ міра, еадъ которымъ гдѣ-то, за синевой небесъ, паритъ поэзія, никому недоступная, міру непричастная, и для низведенія этой-то поэзіи на землю родятся великіе художники. Въ чемъ заключается эта поэзія, въ какихъ формахъ она будетъ проявляться, не спрашивайте, мы не поэты, этого не знаемъ, и не можемъ знать. Она живетъ тамъ, тамъ... Для нея на землѣ нѣтъ содержанія; она не для насъ; она поэзія для поэзіи, какъ искусство для искусства... Вы видите, что это давнишнее, очень-давнишнее ученіе; посмотрите назадъ лѣтъ за тридцать -- оно тамъ господствуетъ... Но время идетъ, ученія мѣняются, и этотъ же самый рецензентъ допустилъ такую мысль: "Говоря о прогрессѣ, авторъ (т. е. г. Милюковъ) упускаетъ изъ виду, что не поэзія идетъ прогрессомъ, а цѣлый народъ, и что поэзія бываетъ только отголоскомъ своею вѣка и дѣйствователей его". Какимъ же образомъ та небесная поэзія оказалась на землѣ? Значить, вы даете ей земное содержаніе? въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же вы Державина ставите на ряду съ Пушкинымъ, когда въ этомъ отношеніи поэзія Державина относится къ поэзіи Пушкина^, какъ единица къ тысячѣ? Видимо, рецензентъ на старую мысль наложилъ новую заплату; но отъ этого воззрѣніе его не сдѣлалось новымъ, даже превратилось въ какую-то крайность. Такимъ образомъ, допустивъ вліяніе общества на поэта, онъ необходимо подвергаетъ его вліянію времени и перемѣнѣ поколѣній, и такъ-какъ развитіе понятій идетъ у насъ быстро, то тѣ же великіе поэты, каковы Державинъ, котораго онъ сравниваетъ съ великими поэтами всѣхъ вѣковъ, и Пушкинъ, котораго онъ ставитъ на ряду съ Державинымъ, погибнутъ для насъ, т. е. перестанутъ быть великими поэтами, по-крайней-мѣрѣ въ большей части своихъ произведеній? Такимъ-образомъ, онъ начинаетъ пророчить быструю погибель "Онѣгину"... Но изъ этого мы видимъ только, что рецензентъ, вздумавъ дать содержаніе своей отвлеченной поэзіи на землѣ, не видитъ, какое содержаніе поэтическое навсегда останется художественнымъ, и какое содержаніе принадлежитъ къ мимолетнымъ явленіямъ литературы.

"Отечественныя Записки", No 10, 1847

Оставить комментарий Милюков Александр Петрович (bmn@lib.ru) Год: 1847 Обновлено: 20/01/2025. 29k. Статистика. Песня: Критика О творчестве автора	Скачать FB2 Ваша оценка:

Милюков Александр Петрович Очерк Истории Русской Поэзии А. Милюкова

Милюков Александр Петрович
Очерк Истории Русской Поэзии А. Милюкова