Миллер Орест Федорович
Я. П. Полонский в своей поэзии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Я. П. Полонскій въ своей поэзіи *).

*) Лекція, читанная передъ его юбилеемъ въ залѣ с.-петербургской городской думы.

   Мы, можно сказать, живемъ въ юбилейную пору. Мы то и цѣло поминаемъ своихъ славныхъ предшественниковъ, про которыхъ можно сказать, что
   
             ... На насъ ихъ портреты
   Укоризненно смотрятъ со стѣнъ...
   
   Но мы догадываемся иногда чествовать и тѣхъ, еще не ушедшихъ отъ насъ, дѣятелей, которые все же таки принадлежатъ порѣ, видимо отъ насъ уходящей,-- догадываемся, послѣ того какъ многимъ изъ недавно умершихъ дѣятелей приходилось отъ насъ при жизни солоно и мы настоящихъ образомъ ихъ почтили только опуская ихъ въ гробъ, въ могилу. Въ сущности, мы провожаемъ цѣлую, скрывающуюся отъ насъ, эпоху, провожаемъ, несмотря на то, что -- "дальніе проводы -- лишнія слезы". Да, мы находимъ какую-то горькую сладость въ этихъ е лишнихъ слезахъ"...
   Недавно, поминая Пушкина, мы точно будто бы переживали все то, что такъ преждевременно свело въ могилу нашего великаго поэта. А давно ли такъ больно доставалось ему отъ насъ за его поэтическую независимость? Давно ли мы вмѣняли ему въ вину и'то, что написалось у него уже подъ самый конецъ жизни:
   
   " Зависѣть отъ властей, зависѣть отъ народа --
   Не все ли намъ равно? Богъ съ ними! Никому
   Отчета не давать, себѣ лишь одному
   Служить и угождать; для власти, для ливреи
   Не гнуть ни совѣсти, ни помысловъ, ни шеи;
   По прихоти своей скитаться здѣсь и тамъ,
   Дивясь божественнымъ природы красотамъ
   И предъ созданьями искусствъ и вдохновенья
   Безмолвно утопать въ восторгахъ умиленья --
             Вотъ счастье, вотъ права!"
   
   Мы, очевидно, поняли эту поэтическую прихоть въ буквальномъ смыслѣ, мы не разглядѣли въ ней вполнѣ законнаго нежеланія писать по заказу -- чьему бы то ни было, благородной смѣлости не ломать шапки ни передъ кѣмъ.
   Не тотъ же ли самый Пушкинъ въ ту же самую пору сказалъ:
   
   "И долго буду тѣмъ любезенъ я народу,
   Что чувства добрая я лирой пробуждалъ,
   Что въ мой жестокій вѣкъ возславилъ я свободу
   И милость къ падшимъ призывалъ?
   
   Пушкинъ хотѣлъ и умѣлъ въ своемъ смыслѣ служить народу, только не выслуживаясь и у него, не добиваясь такъ называемой популярности. Онъ, несомнѣнно, отзывался и на такъ называемую "злобу дня", только никогда не забывая при этомъ и служенія "вѣчной правдѣ". Да, вѣдь, настоящій, глубокій отзывъ на все живое-текущее и возможенъ-то только при широкой отзывчивости на все человѣческое, при постоянномъ сознаніи той внутренней связи, которая существуетъ между черногорцемъ, отстаивающимъ свою дикую свободу отъ цивилизованнаго завоевателя, и Франклиномъ, въ сочувствіи которому обвинялся Екатериною нашъ Радищевъ, между какою-нибудь Пѣснью плѣннаго Ирокезца и Шиллеровымъ Вильгельмомъ Телемъ.
   Мы вернулись къ Пушкину, когда поняли, наконецъ, каково оставаться обществу безъ широты поэтическаго и философскаго кругозора. Вернувшись къ Пушкину, мы вернулись и къ тѣмъ немногимъ современнымъ обитателямъ идеальныхъ высотъ, для которыхъ, какъ оказывается на повѣрку, вполнѣ возможно слѣдить оттуда за всѣмъ, что происходитъ у насъ внизу. Вотъ такимъ-то образомъ мы вернулись и къ чествуемому нами теперь, за его пятидесятилѣтнюю поэтическую дѣятельность, Я. П. Полонскому.
   Да, мы уже не ставимъ и ему въ вину того, что находимъ у него не одни только современные, или, лучше сказать, очередные мотивы,-- что и онъ, подобно Пушкину, отзывается, такъ сказать, на все. Мы не станемъ, напримѣръ, пожимать плечами, прочитавъ его поэтическую небылицу о Солнцѣ и мѣсяцѣ {Полное собраніе сочиненій, т. I, стр. 1--2.}, въ которой, вопреки естествовѣдѣнію, утверждается, будто бы мѣсяцъ даетъ каждодневно отчетъ солнцу въ томъ, что онъ видѣлъ ночью, и будто бы солнце весело всходитъ, если мѣстъ видѣлъ доброе, и заволакивается туманомъ, если онъ видѣлъ злое. Мы едва ли также отвернемся отъ того Ангела, который въ младенческіе годы поэта грустно задумывался у его изголовья, говоря:
   
   "Дитя, поймешь ли ты слова моей печали?" {Тамъ же, стр. 32.}
   
   Мы горькимъ опытомъ научились понимать, что та чистота младенца, надъ предстоящею утратой которой задумывается тутъ ангелъ, слишкомъ была бы нужна и юношѣ, и зрѣлому мужу,-- нужна именно для того, чтобъ онъ могъ, не колеблясь, пройти свое общественное поприще. Мы не осудимъ уже теперь и того безумія горя {Тамъ же, стр. 209--210.}, которое съ такою страшною силой сказалось у нашего поэта послѣ тяжкой семейной утраты. Не каждый ли изъ насъ бываетъ способенъ повторить вслѣдъ за нимъ:
   
   "Когда твой гробъ исчезъ, забросанный землею,
   Увы! мой все еще насмѣшливо сѣлдъ --
   И озирался я, покинутый тобою,
   Душа души моей, и смутно сознавалъ,
   Какъ не легко въ моемъ громадно-пышномъ гробѣ.
   И порывался я очнуться, встрепенуться,
   Подняться,-- вѣчную мою гробницу изломать --
   Какъ саванъ, сбросить это небо,
   На солнце наступить и звѣзды разметать,--
   И ринуться по этому кладбищу,
   Покрытому обломками свѣтилъ,
   Туда, гдѣ ты, гдѣ нѣтъ воспоминаній,
   Прикованныхъ къ ничтожеству могилъ".
   
   Конечно, иному изъ насъ представится тутъ не семейная, а иного рода утрата,-- утрата всего того, во что вѣрилось, что нами чаялось, что испытало у насъ на глазахъ окончательное крушеніе, такъ что въ самомъ дѣлѣ какимъ-то огромнымъ гробомъ представляется намъ этотъ міръ съ его веселымъ, точно будто дразнящимъ насъ, солнцемъ,-- міръ, въ которомъ мы будто живемъ, на самомъ же дѣлѣ медленно, заживо умираемъ.
   Мы, пожалуй, только снисходительно выслушаемъ наивную жалобу той дѣвушки въ извѣстномъ стихотвореніи Полонскаго {Тамъ же, стр. 49--60.}, которая употребляетъ всѣ усилія, чтобъ обратить на себя вниманіе живущаго у нихъ въ домѣ студента, и которой приходится, опустивъ руки, сказать:
   
   "Но что ни дѣлаю, ничто не помогаетъ!
   Попрежнему онъ холоденъ и тихъ,
   Попрежнему сидитъ я книги все читаетъ,
   Какъ будто хуже я его несносныхъ книгъ".
   
   Насъ невольно, однако же, привлекаетъ этотъ неподатливый оврагъ юноши, всецѣло погруженнаго въ званіе для будущаго живаго труда. Въ этомъ дѣвственномъ образѣ какъ бы намѣченъ уже Алеша, котораго вывелъ Полонскій въ своей большой поэмѣ: Мими {Полное собраніе сочиненій, т. III.},-- этотъ, съумѣвшій отстоять свою независимость, молодой человѣкъ, о твердую волю котораго сокрушился и идеальный соблазнъ красоты, и практическій соблазнъ комфорта и про котораго нашъ поэтъ въ заключеніе говоритъ:
   
   "Судя по блѣдности, по выраженью глазъ
             И по его ланитамъ впалымъ,
   Онъ много бѣдствовалъ и голодалъ не разъ.
   Ожесточился, но... остался честнымъ малымъ.
             Порой у насъ такихъ ребятъ
             И понимать-то не хотятъ".
   
   Да, хочетъ этихъ сказать поэтъ, частенько у насъ не хотятъ понять, что въ этихъ-то неподатливыхъ ни на какіе соблазны,-- въ тонъ числѣ и на соблазнъ выслуги, милостей,-- выносливыхъ людяхъ и заключается соль земли, хотя бы и страстно кипѣли въ нихъ силы, отведенныя всѣ въ одну сторону -- на общественное служеніе; не хотятъ понять, что надо только предоставить широкій законный исходъ этихъ кипучихъ силахъ, и онѣ-то и примкнутъ къ самымъ твердыхъ, самымъ надежныхъ устояхъ родной земли.
   Съ перваго взгляда, пожалуй, только какою-то поэтическою игрушкой представляется у Полонскаго поэма Куклы {Полное собраніе сочиненій, т. II.}, но въ затаенномъ ея символизмѣ несомнѣнно заключается и извѣстный общественный смыслъ. Приглядитесь хорошенько къ этимъ кукламъ, и вы невольно признаете въ нихъ людей, только низведшихъ себя до куколъ. Вспомнимъ обращеніе къ одной изъ нихъ олицетворенной въ поэмѣ "Нужды":
   
   "Познакомься со мной, и тебя я
   Натолкну на ученье, умѣнье,
   На заботу, работу, на прибыль,
   И спасетъ васъ обѣихъ терпѣнье --
   Понемногу изъ куклы, въ которой
   Нѣтъ ни сердца, ни смысла, тебя я
   Превращу въ золотую бабенку,
   И счастлива ты будешь, родная...
   Чай, слыхала? Нужда всѣхъ научитъ
   Калачи ѣсть, не корку сухую,--
   Калачи!!! Я -- Нужда, и любого
   Человѣка одѣну, обую"...
   "Ты -- Нужда!-- отмахнувшись руками,
   Гнѣвно пискнула кукла:-- о Боже!
   Ты -- Нужда! Мнѣ, какъ нищей, нуждаться!
   Да на что-жь это будетъ похоже?
   Мнѣ, съ моимъ деликатнымъ сложеньемъ,
   Съ воспитаньемъ моимъ, и съ такою
   Красотой... Жить безъ всякой прислуги,
   Да на рынокъ ходить... Богъ съ тобою!"
   
   Поэтъ, конечно, нѣсколько прикрашиваетъ тутъ нужду, утверждая, будто она постоянно учитъ человѣка только уху-разуху. Часто, конечно, она учитъ и многому иному, низводя человѣка до томительныхъ, до душевно-тяжелыхъ профессій. Но поэтъ съумѣлъ, съ убійственною наглядностью, указать намъ и на это,-- напримѣръ, въ своей Натурщицѣ {Полное собраніе сочиненій, т. I, стр. 180 и 187.}. Напрасно старается она у него утѣшительно вразумить себя, кто она, вѣдь, не какая-нибудь соблазнительница со своею "Богомъ данною красотой-наготою". Вырывается же у нея вслѣдъ затѣмъ:
   
   "Мнѣ не стыдно, не обидно;
   Только такъ -- порой завидно,
   Для чего я не манкенъ!
   Твой манкенъ не проситъ хлѣба,
   Не боится кары неба,
   Не клянетъ своей судьбы;
   Онъ не зналъ обидъ напрасныхъ,
   Соблазнителей безстрастныхъ,
   Сокрушительной борьбы.
   Дни, года пройдутъ, быть можетъ,
   Нагота ноя поможетъ
   И тебѣ карманъ набить.
   Я же, снова голодая,
   Можетъ быть, приду, больная,
   Подъ окно твое просить".
   
   То же живое участіе ко всякой рабочей долѣ заставило Полонскаго очутиться на крыльяхъ воображенія и на Каланчѣ, чтобы подслушать душою, что ощущаетъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и что человѣчески чувствуетъ взгроможденный на нее пожарный, занимающій на такой высотѣ одно изъ самыхъ низменныхъ, а потому и наименѣе вознаграждаемыхъ мѣстъ {Тамъ же, стр. 471 и слѣд.}. Но и въ находящемся въ иномъ совсѣмъ положенія Больномъ писателѣ Полонскій выставляетъ намъ, при надорванныхъ болѣзнью силахъ, того же рабочаго, напрасно остерегающагося, какъ бы этотъ, его такъ увлекающій, умственный трудъ не обратился, наконецъ, въ то же ремесло, только что не дающее умереть съ голоду. Напрасно такъ чутко слѣдитъ онъ за политическими событіями въ Европѣ,-- ему некогда хорошенько надъ ними задуматься, некогда дать своимъ мыслямъ устояться, созрѣть и окрѣпнуть,-- онъ, вѣдь, на самомъ дѣлѣ давно уже литературный поденщикъ, къ которому постоянно протягивается рука жены за деньгами на расходъ да на то лѣкарство, которымъ онъ еле-еле еще поддерживаетъ свои силы {Полное собраніе сочиненій, т. II.}.
   Даже и въ Кузнечикѣ-Музыкантѣ {Тамъ же.}, этой, казалось бы, только граціозной поэтической шуткѣ, Полонскій выставляетъ передъ нами честнаго труженика артиста, не находящаго отзыва въ легковѣсной феѣ-бабочкѣ, плѣненной такимъ важнымъ маэстро, какъ соловей, въ свою очередь, относящійся къ ней свысока и доводящій ее до ранней смерти. Поэма отзывается, въ цѣломъ, духомъ того народнаго животнаго эпоса, въ которомъ въ лицѣ животныхъ, въ сущности, выступаютъ передъ нами тѣ же люди. Вспомнимъ, наконецъ, и такую подробность этой поэмы, какъ находящееся въ началѣ 5-й пѣсни поэтическое обращеніе кузнечика къ родной, умѣющей отзываться на всякую тяжелую долю, музѣ:
   
   "Плачь, родная муза! Затяни ты пѣсню:
   Не о томъ, какъ "ходитъ молодецъ на Прѣсню",
   Не о томъ, какъ "пряха пряла, не лѣнилась",
   Не о томъ, какъ "Волга матушка катилась",--
   Спой намъ пѣсню такъ, чтобъ туча разразилась
   Надъ широкой нивой, чтобъ дождемъ шумящимъ
   Пробѣжала сила по листамъ дрожащимъ,
   Чтобъ червей, враждебныхъ зелени и лѣту
   Ненавистныхъ, падкихъ въ завязи и цвѣту,
   Смыло, разнесло бы по крутымъ оврагамъ!
   Туча дождевая, будь ты нашимъ благомъ!
   Поднимая вѣтеръ, оборви ты сѣти
   Паука съ крестами, что гордится въ свѣтѣ
   Тѣмъ, что изсушалъ онъ множество народу,
   Изъ души сердца высосавъ свободу!
   
   "Кузнечикъ-музыкантъ", такимъ образомъ, оказывается и поэтомъ, даже поэтомъ, не чуждымъ своего рода "гражданскихъ мотивовъ". Если же видѣть живую человѣческую душу, какъ и слѣдуетъ видѣть ее, не только въ животныхъ, понимаемыхъ поэтически, но и въ поэтически понимаемомъ Нагорномъ ключѣ и Утесѣ, то и такъ озаглавленныя, замѣчательныя но силѣ выраженія, стихотворенія Полонскаго окажутся не пшенными общественнаго смысла. Говоритъ же у нашего поэта нагорный ключъ:
   
   "Погоди, когда-нибудь
   Выбьюсь я на вольный путь!
   На долину я сойду,
   Водопадомъ упаду,
   Засверкаю жемчугомъ,
   Покачусь живымъ ручьемъ...
   Буду жажду утолять,
   Ваши силы обновлять".
   
   Напрасно угрожаютъ ключу преградами -- скалами, которыя торчатъ гребнями, и глубокимъ проваломъ въ бездну. Онъ отвѣчаетъ:
   
   "Силъ моихъ не истребятъ
   Ни провалъ, ни самый адъ;
   И въ провалѣ, и въ аду
   Я товарищей найду.
   Вмѣстѣ съ влагой огневой,
   Вмѣстѣ съ пепломъ и золой,
   Я, чтобъ небо увидать,
   Буду землю колебать.
   На просторъ когда-нибудь!
   Потайной пророю путь..." *).
   *) Полное собраніе сочиненій, т. I, стр. 316--318.
   
   Такое же душевное участіе возбуждаетъ невольно и утесъ, отшатнувшійся отъ родимыхъ горъ и далеко ушедшій въ чужое бурное море.
   
   "... Пришлецъ недужный,
   Онъ молчитъ,-- уже съ разбитой
   Грудью, всѣмъ вѣтрамъ открытой,
   Посреди чужихъ -- ненужный,
   Посреди своихъ -- забытый!"
   
   Мы невольно прислушиваемся къ лепету той волны, которая ластится къ одинокому пришельцу:
   
   "О утесъ! герой мой милый!
   Надышись моею силой,
   Позабудь свои проклятья,
   Упади въ мои объятья!
   Или -- воротись къ великимъ
   Тѣмъ горамъ, глухимъ и дикимъ,
   Къ тѣмъ, когда-то милымъ братьямъ,
   Къ ихъ цѣпямъ и къ ихъ объятьямъ" *).
   **) Тамъ же, стр. 318--321.
   
   Свободно отзывчивый, подобно своему учителю Пушкину, на все живое, Полонскій, подобно ему, любовно относится и къ скудной русской природѣ, порою смѣняя ея незатѣйливыя картины величавыми картинами природы Кавказа, и въ обыкновеннымъ явленіямъ русскаго быта, порою переходя отъ нихъ къ чертамъ быта нашихъ восточныхъ инородцевъ, и къ выдающимся личностямъ нашего литературнаго пантеона, а подчасъ, наконецъ, и къ чарующимъ образамъ русской народной поэзіи. Однажды онъ даже придалъ своей музѣ причудливыя очертанія сказочной, замкнувшейся въ своемъ теремѣ Царь-дѣвицы, еще съ ребяческихъ лѣтъ ставшей для него предметомъ чуднаго бреда, а затѣмъ, наконецъ, какъ-то выглянувшей къ нему изъ окна и прижегшей ему ко лбу горячую печать своего поцѣлуя {Тамъ же, стр. 401 и 402.}. А, вѣдь, посредницей между нею и поэтомъ вовсе не служила, повидимому, няня Полонскаго, обрисовавшаго намъ ее далеко не такъ, какъ когда-то Пушкинъ свою милую Арину Родіоновну. Старая няня выставлена Полонскимъ безъ малѣйшаго, можно сказать, ореола, съ полнѣйшимъ жизненнымъ реализмомъ, не скрывающимъ всякихъ изъяновъ той отжившей уже среды, которая когда-то ее породила.
   
   "Ты дѣвчонкой крѣпостной
             По дорогѣ столбовой
   Къ намъ съ обозомъ дотащилася;
   Долго плавала, дичилася,
             Не причесанная, не отесанная..."
   
   Вотъ какимъ образомъ обращается къ ней поэтъ, касаясь затѣмъ, уже пряно съ ироніей, и педагогическихъ ея изъянцевъ:
   
   "Славной няней ты была:
   Скоро въ роль свою вошла;
   Теребила меня за воротъ,
   Да гулять водила за городъ,
             Съ горокъ скатывалась,
             Въ рожь запрятывалась...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И, побитая не разъ,
   Ты любила, разсердясь,
   Потихоньку мнѣ отплачивать:
   Меня больно поколачивать;
             Я не жаловался,
             Отбояривался".
   
   Поэтъ не скрываетъ отъ насъ и того, кто она невольно посвящала его съ отроческихъ лѣтъ въ свои извѣстнаго рода шашни, сама же и каясь мальчику въ такихъ потайныхъ грѣхахъ. И все же его воспоминанія о ней сохраняютъ въ себѣ оттѣнокъ теплаго снисходительнаго состраданія, а говоря намъ о томъ, какъ онъ, послѣ тридцатилѣтней разлуки, снова увидался съ нею, уже старухою, онъ прямо даетъ намъ почувствовать, что тутъ-то, наконецъ, она въ самомъ дѣлѣ подѣйствовала на него воспитательно,-- тѣми присущими ей духовными устоями народной жизни, отъ которыхъ онъ отшатнулся, подобно намъ всѣмъ, не замѣнивъ ихъ ничѣмъ инымъ, хотя сколько-нибудь устойчивымъ. Не даромъ же поэтъ говоритъ своей старой нянѣ:
   
   "И напомнила Христа
   Ты страдальцу безъ креста,
   Гражданину, сыну времени,
   Посреди роднаго племени
   Прозябающему,
   Изнывающему..." *)
   *) Тамъ же, стр. 331--334.
   
   Не заглядывая въ отдаленную глубь русскаго историческаго прошлаго, Полонскій раза два заглянулъ въ бытописанія нашихъ соплеменниковъ, какъ южныхъ, такъ и западныхъ. Покойный И. С. Тургеневъ, какъ мы сами слышали, относилъ прямо къ лучшимъ стихотвореніямъ Полонскаго его Симеона, царя Болгарскаго. Стихотвореніе это, дѣйствительно, отличается сжатою силой выраженія и глубокимъ пониманіемъ смысла югославянской исторіи -- со стороны отношеній ея къ тому заживо разлагавшемуся въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ византійскому трупу, оживить котораго не смогло и само христіанство, со времени провозглашенія его государственною религіей лишившееся своей настоящей зиждительной силы. Никто иной, какъ грекъ, т.-е. грекъ-монахъ, очевидно, отчаявшійся, подобно всѣмъ вообще византійскимъ аскетамъ, въ возможное" дѣятельной борьбы съ византійскою скверной, а потому и ударившійся, подобно имъ всѣмъ, въ аскетизмъ, останавливая коня, на которомъ возвращается царь Симеонъ послѣ своего свиданія съ императоромъ, пророчески укоряетъ болгарскаго царя въ томъ, что онъ далъ себя обойти, склонившись на льстивыя греческія рѣчи и удержавшись отъ нанесенія послѣдняго, рѣшительнаго удара Византіи.
   
   "Что ты сдѣлалъ, царь великій,
   Царь славянскихъ христіанъ,
   Уступилъ ты тронъ Востока
   Грозной власти мусульманъ?!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Ни союзы, ни коварство,
   Византіи не спасутъ!
   Для сыновъ ея растлѣнныхъ
   Наступаетъ страшный судъ...
   Мечъ твой былъ въ десницѣ Бога;
   Знай же, царь Болгарскій, знай:
   Опустивъ свой мечъ, ты предалъ,
   Ты сгубилъ родной свой край!
   Вижу я потоки крови,
   Бездну ужасовъ и зла:
   Отъ Царьграда до Дуная
   Замолчатъ колокола,--
   И народъ твой будетъ плѣнный,
   Цѣпи рабскія влачить,
   Надрываться или: "братья,
   Помогите!" голосить" *).
   *) Тамъ же, стр. 312 и 313.
   
   Не менѣе удачно выбранъ и выполненъ нашимъ поэтомъ и сюжетъ изъ польской исторіи. Мы разумѣемъ его небольшую поэму: Казиміръ Великій. Этотъ "хлопскій король", какъ его называли,-- самое, можетъ быть, симпатичное лицо между всѣми польскими королями, вмѣстѣ же съ тѣмъ и самый добрый примѣръ для всѣхъ вообще представителей власти въ славянскомъ -- и вообще-то, можно сказать, по преимуществу "поискомъ", т.-е. крестьянскомъ мірѣ. Казиміръ зазываетъ въ себѣ на пиръ народнаго пѣвца; по пѣвецъ поетъ ему только объ его походахъ, да величаетъ его ненаглядную, по своей красотѣ, королеву. Не того совсѣмъ нужно народолюбивому королю,-- ему нужно узнать отъ пѣвца народнаго всю правду о народной долѣ. И вотъ пѣвецъ рѣшается затянуть передъ королемъ такую именно пѣсню:
   
   "Ой вы, хлопы, ой вы, божьи люди!
             Но враги трубятъ въ побѣдный рогъ,
   По пустыхъ полямъ шагаетъ голодъ
             И, кого ни встрѣтитъ, валитъ съ ногъ,
   Продаетъ за пудъ муки корову;
             Продаетъ послѣдняго конька.
   Ой, не плачь, родная, но ребенкѣ!
             Грудь твоя давно безъ молока.
   Ой, не плачь ты, хлопецъ, о дѣвчинѣ!
             По веснѣ, авось, помрешь и ты...
   Ужъ ростутъ,-- должно быть къ урожаю,--
             На кладбищѣ новые кресты*"
   
   Казиміръ дождался того, къ чему онъ давно стремился, и слѣдитъ за тѣмъ, что происходитъ вокругъ него.
   
   "Поднялись, дрожатъ, блѣднѣютъ гостя.
             "Что же вы не славите пѣвца?
   Божья правда шла съ нимъ изъ народа
             И дошла до нашего лица..."
   
   Говоритъ имъ король, договариваясь прямо до дѣла:
   
   "Завтра же, въ подрывъ корысти вашей,
             Я мои амбары отопру...
   Вы, лжецы, глядите: "Я, король вашъ,
             Кланяюсь за правду гусляру" *).
   *) Тамъ же, стр. 365 и 366.
   
   Поэма -- изъ дали временъ и написана въ чисто-эпическомъ тонѣ, какъ, напримѣръ, и Анчаръ Пушкина; но если это, повидимому, столь спокойное, чисто-фактическое, такъ сказать, стихотвореніе великаго поэта служитъ лучшею уликой деспотизму, то и поэма Полонскаго -- живая проповѣдь о томъ, что дѣйствительно сильная власть -- это только власть, узнающая отъ самого народа всю правду.
   Способность "перевоплощаться" въ любую народность, отмѣченная Достоевскимъ у Пушкина, сказывается до извѣстной степени и у Полонскаго. Передъ нами возстаетъ подъ его перомъ и Индія съ ея губительнымъ для самой души удрученіемъ плоти {Факиръ. Полн. собр. соч., т. I, стр. 24--31.}, сродни которому приходится а аскетизмъ, доживающій свой вѣкъ въ принадлежащемъ уже эпохѣ новогреческой борьбы за независимость Келіотѣ {Передъ закрытою картиной. Полн. собр. соч., т. I, стр. 195--201.}; и Египетъ, съ его олицетворенною истиной, никому не дающей узрѣть себя безъ покрова {Тамъ же, т. III.}; и древняя Греція, съ ея глубоко-человѣчнымъ сказаніемъ о вдохновлявшемъ поэтовъ чуть ли не всего міра, страждущемъ благодѣтелѣ человѣчества, Прометеѣ {Тамъ же, стр. 447--449.}. Мы находимъ у Полонскаго и библейскіе -- то чисто-эпическіе, то полусимволическіе мотивы, и отзвуки бытовыхъ явленій и преданій мусульманскаго Востока, и сцены изъ временъ паденія язычества и распространенія христіанства. Эпоха разцвѣта среднихъ вѣковъ и начала новой исторіи почти не остановили на себѣ вниманія нашего поэта. За то онъ своеобразно откликнулся на грозныя явленія конца прошлаго вѣка въ своемъ стихотвореніи о Шиньонѣ, не дающемъ, повидимому, ни малѣйшаго повода предполагать въ немъ подобное содержаніе:
   
   "Въ вѣкъ осмьнадцатый когда-то
   Мода пышная была;
   Честь и волосы народа
   Въ жертву роскоши несла.
   
   Короли, пажи, маркизы,
   Селадоны старики,
   И артисты, и лакеи --
   Всѣ носили парики.
   
   Но народъ -- Сампсонъ, Далилой
   Позабытый, отростивъ
   Гриву львиную, почуялъ
   Силъ отчаянныхъ приливъ,
   
   Надъ пирующими гнѣвно
   Своды Франціи потресъ
   И отмстилъ чужеволосымъ
   За клочки своихъ волосъ" *).
   *) Тамъ же, стр. 349--352.
   
   Послѣдовавшее затѣмъ оскверненіе "свободы -- богини чистой" святотатственными руками тѣхъ "самодержавныхъ палачей", которыхъ, устами А. Шенье, изобличилъ Пушкинъ, въ свою очередь, изобличено Полонскимъ въ его мистеріи: У сатаны, написанной по образцу извѣстныхъ байроновскихъ мистерій. Асмодей сообщаетъ въ ней:
   
   "... воплотилась въ богиню свобода
   И нарядилася въ красный колпакъ;
             Я преподнесъ ей въ тавернѣ
                       Чашу вина,
             И захмѣлѣла она;
   Эту блудницу, какъ идола черни,
             Я препоясалъ мечомъ,
             Ей подчинилъ эшафоты,
   Рядомъ поставилъ ее съ палачомъ...
             И не одни идіоты
             Вѣрятъ съ тѣхъ поръ,
             Что тираннія народа
             Есть молодая свобода,
   Что ея символъ -- топоръ" *).
   *) Полн. собр. соч., т. II, стр. 300--301.
   
   Возникшій изъ революціи наполеоновскій цезаризмъ, возродившая снова послѣ смѣнившей его на время реставрированной монархіи и реставрированной республики, въ свою очередь, обратилъ на себя вниманіе нашего поэта, вызвавъ у него въ 1859 г. посланіе Къ одному изъ дѣтей въ Парижѣ, -- посланіе, въ которомъ поэтъ съ горькою ироніей говорилъ предполагавшемуся наслѣднику Наполеона III:
   
   "Счастливое дитя! Чтобъ цвѣтъ твой не увялъ,
   Отецъ твой Францію наполнилъ чуднымъ чадомъ.
   Чтобъ ты былъ невредимъ, отецъ твой сладкимъ ядомъ
   Свободу отравилъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Счастливое дитя! Чтобъ сонъ твой былъ покоенъ,
   Отецъ твой доказалъ, что онъ искусный воинъ:
   Ужь сотни тысячъ спятъ въ землѣ холоднымъ сномъ,
   Уже Италія, что ныла подъ ярмомъ,
   Очнувшись, вновь должна страдать и надрываться,
   Чтобъ могъ ты сладко спать и сладко улыбаться" *).
   *) Полн. собр. соч., т. I, стр. 178 и 179.

-----

   Любовь къ "свободѣ -- богинѣ чистой", неповинной, по словамъ путинскаго А. Шенье, во всѣхъ злоупотребленіяхъ ея именемъ, постоянно называлась у Полонскаго.
   Очень оригинальнымъ образомъ отозвался онъ на великое, нынѣ ставшее, въ глазахъ нѣкоторыхъ публицистовъ, чуть ли не "крамольнымъ" цѣло 19 февраля {Полонскій собирался выставить передъ нами всю ужасающую мерзость крѣпостнаго права въ поэмѣ Свѣжее преданіе, задуманной, къ сожалѣнію, слишкомъ широко, а потому и оставшейся неоконченною (см. Полн. собр. соч., т. II).}. Въ своемъ стихотвореніи Бѣглый поэтъ нашъ заглянулъ въ душу одного изъ "несчастныхъ", какъ ихъ называетъ народъ, къ которому вѣсть о свободѣ доходитъ въ мѣсто его тюремнаго заключенія:
   
   "Какъ въ острогѣ-то послышалося намъ,
   Что про волю-то читаютъ по церквамъ,
   Ужь откуда сила-силушка взялась,
   Цѣпь желѣзная -- и та, вишь, порвалась.
   И задумалъ я на родину бѣжать,
   Божья ночка обѣщалась покрывать" *).
   *) Бѣглый. Полн. собр. соч., т. I, стр. 212 и 213.
   
   Поэтическимъ отзвукомъ на ту все же значительную свободу слова, которая была предоставлена намъ вслѣдъ за освобожденіемъ крестьянъ, является у Полонскаго стихотвореніе, не менѣе своеобразное по своей формѣ, связанной съ однимъ изъ сказаній классической древности. Поэтъ въ немъ взываетъ:
   
   "Свободная мысль, если ты не больная,
   Не тощая мысль, а полна красоты
   И силы, явись намъ, какъ Фрина, нагая
   Во всемъ обаяньи своей наготы.
   И смѣло скажи ты намъ,-- знайте, кто я!
   Смутится доносчикъ и ахнетъ судья,
   И полны восторгомъ, и полны смятеньемъ,
   Толпы за тобой потекутъ съ увлеченьемъ" *).
   *) Фрина. Полн. собр. соч., т. I, стр. 203.
   
   Неполнота доставшейся вамъ свободы, ограниченія, который она была обставлена и которыя свидѣтельствовали о недостаточной вѣрѣ въ собственныя средства свободной мысли, въ полную возможность для нея самозащиты, отразились въ той сатирической пьесѣ Полонскаго, гдѣ онъ говоритъ:
   
   "Господа! Я нынче все бранить готовь, --
   Я не въ духѣ, не въ духѣ потому,
   Что одинъ изъ самыхъ злыхъ моихъ враговъ
   Изъ-за фразы осужденъ идти въ тюрьму...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Передъ этою защитой я пигмей...
   Или вы еще не знаете, что мы
   Легче вѣруемъ, подъ музыку цѣпей,
   Всякой мысли, выходящей изъ тюрьмы?
   Нѣтъ борьбы, и -- ничего не разберешь --
   Мысли спутаны случайностью слѣпой,--
   Стала свѣтомъ недосказанная ложь,
   Недосказанная правда стала тьмой.
   Что же дѣлать и кого теперь винить?
   Господа! Во имя правды и добра --
   Не за счастье буду пить я -- буду пить,
   За свободу мнѣ враждебнаго пера" *).
   *) Литературный врагъ. Тамъ же, стр. 268 и 259.
   
   Когда такъ быстро, наперекоръ всякимъ ограниченіямъ, сталъ у насъ развиваться соблазнъ запретнаго, поетъ нашъ остановился на тѣхъ, которыхъ дѣлала безоружными противъ него неудовлетворенная жажда правды. Въ стихотвореніи: Что съ ней, самое заглавіе котораго указываетъ на, то, что развязка тутъ остается въ туманѣ, поэтъ выставляетъ передъ нами одного изъ тѣхъ, за которыми вскорѣ пошли -- не одинъ, не одна, а многіе.
   
   "Иди, говорилъ онъ, или вслѣдъ за мной,
             И будетъ твой путь -- путь свободный
   И скоро, среди мастерскихъ, мы съ тобой
             Сойдемся на тризнѣ народной.
   На каждой верстѣ будетъ общій дворецъ;
             За трудъ будетъ плата любовью;
   И будетъ тогда отрицанью конецъ --
             Созрѣетъ политое кровью".
   
   Но что же съ ней сталось далѣе?
   
   "Ушла ли на Западъ она, въ край чужой,
             Гдѣ жатва давно ужь созрѣла,
   И все, что не смято въ ней братской враждой,
             Для новой вражды уцѣлѣло?
   Ушла ли она въ наши степи, туда,
             Гдѣ нѣтъ ни конца, ни начала,
   Гдѣ требуетъ время иного труда
             И вѣры иного закала?" *).
   *) Тамъ же, стр. 321--324.
   
   Не всѣ изъ тѣхъ женщинъ, которыми управляло чувство неудовлетворенной правды, пошли по подобной опасной дорогѣ; другія направилась по иной, повидимому, такой, что не въ чемъ тутъ было и упрекнуть ихъ кому бы то ни было. Но и эта дорога, такъ долго казавшаяся непроторенною для женщины, вскорѣ представилась многимъ совсѣмъ для нея и не подобающею. Поэтъ нашъ съ глубокимъ сочувствіемъ отозвался обѣ одной изъ подобныхъ труженицъ, вскорѣ такъ легкомысленно и такъ нагло у насъ оклеветанныхъ.
   
   "Я помню блескъ и сухость глазъ
   И блѣдность твоего чела,
   Когда, съ дворовыми простясь,
   Къ отцу проститься ты вошла....
   Когда съ крыльца въ послѣдній разъ
   Сошла ты, словно торопясь.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   ... Если-бъ даже въ этотъ мигъ
   Предсталъ тебѣ самъ Донъ-Жуанъ,
   Чтобъ за улыбку устъ твоихъ
   Отдать и сердце и карманъ,
   Ты-бъ на него какъ на шута
   Взглянула,-- такъ была свята,
   Такъ дѣтски наслаждалась ты
   Зарей свободы, такъ была
   Полна возвышенной мечты
   И цѣломудренно-смѣла,
   Такъ вѣрила, что жизнь и трудъ
   Для всѣхъ рай Божій создадутъ" *).
   *) Полн. собр. соч., т. II, стр. 5--13.
   
   Было время, когда для тѣхъ юныхъ силъ, которыя жадно доискивались новыхъ путей, нежданно открылся особый исходъ,-- и эти юныя силы восторженно за него ухватились.
   Мы такъ живо помнимъ эти лѣтніе мѣсяцы 1876 г., когда, заодно съ простыми русскими людьми, такъ и рвавшимися положить свою душу за своихъ отдаленныхъ братьевъ, просились туда же, съ горячими слезами на своихъ цвѣтущихъ щекахъ, образованные русскіе юноши и дѣвушки. Мы помнимъ, какъ глубоко сострадали они жертвамъ турецкаго варварства и какъ безстрашно отвѣчали на предостереженіе, что, вѣдь, и сажи же они могутъ сдѣлаться жертвами. Мы помнимъ, какъ на откровенный вопросъ, предложенный нами кому-то изъ требовавшихъ тогда у Славянскаго общества средствъ, чтобы отправиться въ Сербію: "да не поѣдете ли вы на эти деньги не туда, а въ Женеву?", мы получили короткій и ясный отвѣтъ отрицательнаго свойства, и знаемъ, что на самомъ дѣлѣ никто изъ отправившихся въ Сербію не измѣнилъ этому назначенію. Да, то была пора, воспользовавшись которою можно было бы предотвратить многія печальныя явленія позднѣйшей поры. Овладѣть тогдашнимъ славянскимъ движеніемъ въ его міровомъ смыслѣ, понять, что славянское призваніе Россіи вызываетъ ее на смѣлое, ни передъ чѣмъ не останавливающееся рѣшеніе важнѣйшаго изъ европейскихъ вопросовъ, вопроса соціальнаго,-- это значило призвать къ открытой и признанной дѣятельности самыя честныя, самыя самоотверженныя, самыя пылкія и надежныя юныя силы Россіи. Нашъ поэтъ отозвался на тогдашнее общественное движеніе въ пользу южныхъ славянъ цѣлымъ рядомъ горячихъ стихотвореній {Грезы, Вѣчный жидъ, Болгарка, Ренегатъ (Полн. с. с., т. I, стр. 402-- 414).}, а отчасти и своею поэмой Келіотъ {Полн. собр. соч., т. III.}, хотя она связана не съ славянскою, а съ греческою, т.-е. все же южнохристіанскою освободительною борьбой. Когда началась, наконецъ, не добровольческая только, но и открыто объявленная война Россіи съ Турціей, поэтъ нашъ написалъ свою прекрасную поэтическую варьяцію на извѣстную тему Гёте: Kennst du das Land.
   
   "Ты знаешь ли тотъ край, гдѣ высится Балканы,--
   Гнѣздо грабителей, орлятъ и Божьихъ грозъ,
   Гдѣ солнца зной гноитъ зіяющія раны
   И трупный запахъ слитъ съ благоуханьемъ розъ?...
             Туда, туда, о милый мой,
             Умчалась бы я слѣдомъ за тобой!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Ты знаешь ли тотъ край, гдѣ страшное страданье
   Встрѣчаетъ стономъ нашъ привычный къ лести слухъ,
   Гдѣ женщина въ трудѣ найдетъ свое призванье
   И закалитъ въ борьбѣ изнѣженный свой духъ?...
             Въ тотъ страшный край, о милый мой,
             Умчалась бы я слѣдомъ за тобой!..." *).
   *) Туда! Полн. собр. соч., т. I, стр. 426.
   
   Поэтъ чутко подслушалъ этотъ голосъ самоотверженнаго женскаго сердца. Одну изъ тѣхъ, слухъ которыхъ, казалось, дѣйствительно могъ бы привыкнуть, но не привыкъ, однако же, къ лести,-- ту самую, которой посвятилъ одно изъ своихъ "стихотвореній въ прозѣ" и другъ Полонскаго, И. С. Тургеневъ,-- покойную баронессу Бревскую, бросившую большой свѣтъ, чтобы сдѣлаться настоящею сестрой милосердія, воспѣть, какъ когда-то у насъ говорили, и нашъ поэтъ въ своемъ стихотвореніи Подъ краснымъ крестомъ {Тамъ же, стр. 427--430.}.
   Страшная, безпримѣрная, можетъ быть, своими подвигами война увѣнчалась далеко не тѣмъ, что бы сколько-нибудь соотвѣтствовало размѣрамъ подобныхъ подвиговъ. Насъ, какъ и прежде, попутала наша дружба съ вѣковыми врагами славянскаго племени,-- тѣми, кого, несмотря на постоянный съ ними союзъ оффиціальной Россіи, такъ крѣпко не любитъ и самый чуждый всякой національной исключительности русскій человѣкъ. Извѣстно, до какой степени во время франко-прусской войны, несмотря на всѣ патріотическія преданія о совершенно ненужной, чуждой и малѣйшаго историческаго смысла, нашей отечественной войнѣ 1812 I года, сочувствіе русскаго общества и даже русскаго народа было на сторонѣ Франціи. Когда война, смѣло можно сказать, на зло чувству русскаго человѣка, окончилась полнымъ торжествомъ Германіи и слѣдствіемъ ея должна была оказаться военная диктатура въ Европѣ Германіи, поэтъ нашъ, когда-то такъ сочувственно привѣтствовавшій столѣтній юбилей Шиллера {Полн. собр. соч., т. I, стр. 215--218.}, написалъ по адресу побѣдоноснаго гуманизма обличитель! мое стихотвореніе: Вложи свой мечъ {Т. III, стр. 345--347.}.
   
             "Твои трофеи -- символа печали,
             Тоски и ужасовъ.-- Довольно, восклицали
             Всѣ, для которыхъ идеалъ
   То человѣчности, то правды, то свободы
   Ты такъ роскошно въ блескъ и звуки облекалъ,
             Когда къ лобзанью призывалъ
   Устами Шиллера весь міръ и всѣ народы.
   Все измѣнилось. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . Тотъ лишь у тебя великій патріотъ,
             Кто изъ презрительнаго чувства
             Къ другимъ народамъ говоритъ,
             Что самъ Господь тебѣ велитъ
             Востокъ и Западъ онѣмечить!...
              . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             О, просвѣщеннѣйшій народъ!
             О, нашъ великій просвѣтитель!
             Знай, если Франція падетъ --
             Съ ея могилы встанетъ мститель!
             Онъ проскользнетъ къ тебѣ, какъ змѣй:
             Онъ дастъ тебѣ познать всю силу
             Полураздавленныхъ идей,
             Не помѣстившихся въ могилу...
              . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             Скорѣй вложи свой мечъ и руку ту отмой,
                       Которая грозой пороховой,
                       Кровавымъ запахомъ пропахла..."
   
   Голосъ поэта остался и останется, конечно, вопіющимъ въ пустынѣ, какъ и всякій подобный голосъ въ наши просвѣщенные и, въ то же время, такъ сильно вооруженные дни. Едва ли не напрасно спрашиваетъ поэтъ:
   
   "Кто этотъ геній, что заставитъ
   Очнуться насъ отъ тяжкихъ сновъ,
   Разъединенныхъ мысли сплавитъ
   И силу новую поставитъ
   На мѣсто старыхъ рычаговъ?
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Прядетъ ли онъ, какъ утѣшитель,
   Иль какъ могучій, грозный мститель,
   Чтобъ образумить племена?
   Любовь ли въ нужды наши вникнетъ,
   Иль ненависть народамъ кликнетъ,
   Пойдетъ и сдвинетъ знамена?" *).
   *) Полн. собр. соч., т. I, стр. 243.
   
   Конечно, послѣднее должны мы, хотя бы и скрѣпя сердце, отвѣтятъ поэту. И хорошо еще, если борьба неминуемая, несомнѣнно приближавшаяся, борьба двухъ міровъ, борьба страшная, быть можетъ, никогда еще и не испытанная "видавшимъ виды" человѣческимъ родомъ, окончится торжествомъ не "германца-аристократа", а "славянина-труженика и разночинца". А что, ежели, при нашемъ неумѣньи-нехотѣньи понимать свои міровыя задачи, мы такъ и не возьмемъ въ толкъ, что надо и безъчего нельзя,-- и хозяйничанью въ цѣлой Европѣ нѣмецкаго капрала такъ и не видно будетъ конца? Какъ бы то ни было, но дѣйствительно только бредомъ сумасшедшаго остается то, о чемъ говорилъ Полонскій еще въ одномъ изъ своихъ старыхъ стихотвореній:
   
   "Народы поднялись и обнажили мечъ,
   Но образумились и обнялись какъ братья.
   Гербы и знамена -- все надо было сжечь,
   Чтобъ только снять печать проклятья.
   Настало царствіе небесное,-- свѣтло,
   Просторно... На землѣ нѣтъ ни одной столицы,
   Тирановъ также нѣтъ, и все какъ сонъ прошло:
   Рабы, оковы и темницы.
   Науки царствуютъ, видѣнья отошли,
   Одни безумцы ими одержимы...
   Чу!... слышите, поютъ со всѣхъ концовъ земли
   Невидимые херувимы" *).
   *) Тамъ же, стр. 190 и 191.
   
   Было бы, разумѣется, странно, какъ бы горячо ни желали мы нашему поэту еще долгихъ лѣтъ, пожелать ему дождаться той поры, когда все это перестанетъ быть только бредомъ сумасшедшаго. Поэтъ, конечно, не будетъ въ обидѣ, если мы пожелаемъ только, чтобы хотя немногіе изъ нашихъ юныхъ слушателей или читателей когда-нибудь дождались хотя бы малѣйшихъ признаковъ осуществленія -- хотя бы только! нѣкоторыхъ изъ такихъ сумасшедшихъ грёзъ!!

Ор. Миллеръ.

"Русская Мысль", кн.VI, 1887

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru