Миллер Орест Федорович
Наши современные поэты

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Н. М. Минский.
    (Стихотворения. Спб., 1887 г.).

Наши современные поэты.

Н. М. Минскій.

(Стихотворенія. Спб., 1887 г.).

Не плачь, коль въ наши дни предъ чистой красотой
Толпа колѣнъ не преклоняетъ,
То -- признакъ силы. Море подъ грозой
Лазурь небесъ не отражаетъ.

   Таково обращеніе г. Минскаго къ современному художнику (стр. 155). Къ самому себѣ, по примѣру другихъ поэтовъ, заставляетъ онъ обращаться свою музу, и этимъ обращеніемъ, относящимся къ 1887 году, открывается сборникъ его стихотвореній. Оно, стало быть, служитъ ему напутствіемъ. Явившись когда-то поэту "молодою вакханкой", потомъ "строгою богиней, съ руками, грубыми отъ труда", со знаменемъ въ этихъ рукахъ, и съ призывомъ "ободрять усталыхъ", она, наконецъ, явилась ему, какъ "привидѣніе, глядѣвшее ему въ очи безумными очами, съ тлѣющимъ факеломъ въ одной рукѣ, съ зеркаломъ, мерцающимъ холодными лучами, въ другой". Въ этомъ послѣднемъ своемъ превращеніи она назвала себя "жаждою истины", "совѣстью мірозданья". Это, съ перваго взгляда, напоминаетъ Истину Баратынскаго, только поэтъ Пушкинской плеяды не видѣлъ въ ней особеннаго воплощенія той же музы и отказался отъ "печальнаго привѣта роковой гостьи, хотя она, "обливая суровымъ холодомъ его душу", и сулила ему "покой". Баратынскій, отсылая ее отъ себя, былъ готовъ ее снова призвать, но только наканунѣ смерти. Г. Минскій, напротивъ того, хотя и "удерживая рыданья", молча стоялъ передъ привидѣніемъ съ безумными очами, величающимъ себя "жаждою истины", какъ "покорный рабъ передъ царицей". Между тѣмъ, она со своимъ тлѣющимъ факеломъ пыталась пойти несравненно далѣе, чѣмъ Истина Баратынскаго со своимъ свѣтильникомъ. Она судила ему такимъ образомъ озарить "пустыню его чувствъ и думъ", чтобы "во всемъ, что считалъ онъ добромъ, увидалъ онъ ложь, а въ порочномъ и преступномъ увидалъ неизбѣжное".
   Намъ кажется, что это очень сомнительное озареніе душевной пустыни и что, при предсказаніи тутъ же и "невѣрія въ пророка и героя", напрасно разсчитывать на цѣлебное дѣйствіе какой-то возбуждаемой ею же "печали, уязвляющей сердце, застывшее въ глубокомъ безвѣріи". Впрочемъ, не зная, что будетъ у поэта далѣе, а судя по наличнымъ стихотвореніямъ г. Минскаго, мы прямо можемъ сказать, что въ нихъ онъ очень часто измѣняетъ завѣтамъ своей жестокой царицы. Напрасно, въ обращеніи къ своимъ наставникамъ: Пушкину и Лермонтову, онъ говоритъ съ опасеніемъ о той "отравѣ красоты", которая представляется ему даже у "мятежнаго Лермонтова". Не опасеніе ли этой "отравы" и обратило для насъ міръ въ то подобіе "храма египетскихъ царей", которое живописуется г. Минскимъ въ концѣ того же стихотворенія:
   
   Порфиръ и хризолитъ... Сіяніе чертога...
   Молящихся толпа... Жрецовъ поющихъ рядъ...
   Но тамъ, въ святилищѣ, но тамъ, на мѣстѣ Боса,
   Стоитъ священный быкъ и спитъ священный гадъ,
   Въ душѣ, въ людской душѣ, въ прекрасномъ храмѣ міра,
   Нѣтъ больше божества -- и даже нѣтъ кумира (стр. 59).
   
   Не отъ отсутствія ли той же "отравы красоты" г. Минскому и пришлось въ другой разъ воскликнуть:
   
   Хаосъ вокругъ меня! Надъ бездною глубокой
   Послѣдній гаснетъ лучъ, плыветъ, густѣетъ мракъ...
   Нѣтъ, не потокъ любви или добра изсякъ,--
   Изсякли родники, питавшіе потоки!
   Добро и зло слились. Опять хаосъ царитъ,
   Но Божій духъ надъ нимъ, какъ прежде, не паритъ (стр. 65).
   
   Не отъ отсутствія ли красоты пришлось г. Минскому сѣтовать и на то, что "солнца вѣры нѣтъ", что
   
   Кумиры прошлаго развѣнчаны безъ страха,
   Грядущее темно, какъ море предъ грозой,
   И родъ людей стоитъ межъ гробомъ, полнымъ мрака,
             И колыбелію пустой (стр. 68).
   
   Вотъ и приходится ему, какъ и покойному Надсону, сознавать, что, "быть можетъ, никогда такъ страстно міръ не ждалъ пророческаго слова". Но этого мало. Г. Минскій посвятилъ "отравляющей красотѣ" я цѣлую особую пѣсню. Онъ выставляетъ ее тутъ прямо "сестрой строгой истины". Мы надѣемся, что не той самозванки, которая явилась ему съ "безумными очами" и "тлѣющимъ факеломъ". Не даромъ же красота говоритъ у нашего поэта про себя и про свою сестру:
   
   Мы -- за труды и за невзгоды
   Награда высшая, ихъ цѣль.
   Нашъ храмъ -- земля, жрецы -- народы,
   И небо -- наша колыбель.
   
   Далѣе, она у него опредѣляетъ уже одну себя:
   
   Я называюсь Красотою.
   Не плачь, поэтъ: я не больна.
   Отъ глазъ сокрытыя грозою
   Не гаснутъ звѣзды и луна.
   
   Вслѣдъ за тѣлъ она сама же и выступаетъ защитницею своихъ противниковъ, говоря:
   
   Поэтъ! враговъ моихъ суровыхъ
   Не презирай и не кляни.
   Пророки словъ живыхъ и новыхъ
   И правды воины -- они.
   Когда исполнятся надежды,
   Герои, распростясь съ войной,
   Низложатъ бранныя одежды
   И въ прахъ падутъ передо мной... (стр. 156--157).
   
   То, что на одномъ языкѣ называется то на другомъ языкѣ -- любовь, нравственный законъ, правда внутренняя. У г. Минскаго есть особое стихотвореніе, противупоставляющее любовь мечу, т.-е. внѣшней силѣ, началу принудительному. Любовь проситъ Бога указать ей, гдѣ бы не былъ владыкою мечъ. Узнавъ, что такого края нѣтъ на землѣ, она отправляется ко вратамъ рая, но и тутъ останавливается передъ херувимомъ съ тѣмъ же мечомъ въ рукахъ. Но самъ поэтъ постоянно колеблется въ своемъ выборѣ между любовью и мечомъ. Онъ не только порою сочувствуетъ грозамъ, освѣжающимъ воздухъ, но и доходитъ до какого-то апоѳоза вулканическаго огня, говоря:
   
   Привѣть, привѣть тебѣ, губитель городовъ!
   Чей скрытый гнѣвъ смертельный страхъ вселяетъ
   Въ сердца людей. О, будь всегда таковъ!
   Весь міръ тебя за то лишь прославляетъ,
   Что ты жестокъ, что въ быстротечный мигъ
   Людей сразить ты можешь долгимъ горемъ;
   Кто-бъ зналъ тебя, когда-бъ дремалъ надъ моремъ
   Среди другихъ и твой безвредный ликъ?
   Твои бока изрѣзали бы плугомъ,
   До темени сковали бы сады,
   И сотня поселянъ, быть можетъ, другомъ
   Звала-бъ тебя въ награду за плоды... (стр. 28) {Пьеса Везувій.}.
   
   Но г. Минскій, гораздо соотвѣтственнѣе поэтическому своему призванію, вдохновляется и инымъ совершенно значеніемъ огня, -- тѣмъ, какое получилъ онъ въ рукахъ Прометея. Безсмертный титанъ противупоставляетъ свой трудовой, похищенный у боговъ, огонь -- ихъ небесному, грозовому. Онъ обращается къ этому послѣднему:
   
                                 Да, ты прекрасно
             О, небесное пламя! Изъ тучъ, безъ труда
   Ты нежданно летишь, но напрасно
             Люди долго стрѣлы твоей ждутъ иногда.
   Въ мигъ одинъ мощный дубъ одолѣешь,
             Но порой и лачугъ не жалѣешь.
             Нѣтъ, иной нуженъ людямъ огонь!
   
   Онъ наказанъ богами за то, что, направляемое ихъ произволомъ, стало орудіемъ человѣческой, на благо направляемой, воли.
   
   Долго въ тяжкихъ цѣпяхъ Прометей изнывалъ,
             Искупая свой грѣхъ благотворный.
   Но огня, имъ зажженнаго, Зевсъ не сковалъ:
             Разгорался огонь непокорный.
   И Олимпъ запылалъ, и наказанъ тиранъ,
   И пришелъ человѣкъ, и раскованъ титанъ... (стр. 32--33) *).
   *) Пьеса эта озаглавлена: Геній и трудъ. Не вѣрнѣе ли было бы: Огонь и трудъ? Есть у г. Минскаго и другое стихотвореніе на сходную тему: Счастье Прометея. Оно представляется намъ менѣе удачнымъ, нѣсколько риторическимъ.
   
   Но г. Минскій выставилъ передъ нами еще и другаго, восточнаго Прометея,-- въ лицѣ того, кто сталъ на своемъ столпѣ добираться до Митраса, говоря ему:
   
   Греми, бушуй и злись! Я здѣсь одинъ -- ты видишь --
   Но ты не страшенъ мнѣ -- ты, съ яростью своей.
   Не страшенъ потому, что я люблю людей,
   А ты ихъ только ненавидишь (стр. 114).
   
   Его сооруженіе рухнуло подъ ударомъ небеснаго огня, но любовь сооружавшаго къ человѣчеству уцѣлѣла: новый, уже не каменный, столпъ возсталъ:
   
   Изъ чистыхъ помысловъ, святаго состраданья,
   Изъ подвиговъ любви, изъ безкорыстныхъ думъ.
   Герой принесъ свой пылъ, поэтъ -- свои мечтанья,
             Мудрецъ -- испытанный свой умъ (стр. 116).
   
   Полное, всеоживляющее дѣйствіе любви выразилъ нашъ поэтъ въ лицѣ своего Прокаженнаго. Предметъ отвращенія и ужаса людей, постоянно предупреждающій встрѣчныхъ, чтобы они его береглись, онъ, въ невольномъ своемъ одиночествѣ, создаетъ себѣ духовное общеніе съ цѣлымъ міромъ, изливаясь въ слезахъ умиленія.
   
   Цѣлый день онъ рыдалъ, но съ вечерней зарей
   Стали слезы его все добрѣе и чище:
   Такъ на старомъ, забытомъ кладбищѣ
   Вдругъ повѣетъ прохладой вечерней порой.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И простилъ онъ, не вѣдая самъ отчего, --
   Всѣхъ простилъ онъ, кто мучилъ его отъ рожденья:
   Вѣтеръ, зной, непогоду я даже людей.
   Онъ былъ счастливъ избыткомъ печали своей,
   Величайшее счастье въ ту ночь онъ извѣдалъ,
   Онъ, природою проклятый, людямъ чужой,
   Кому Богъ ничего, кромѣ горестей, не далъ,
   Самъ онъ далъ себѣ счастье... (стр. 119).
   
   Порою, однако же, нашъ поэтъ создаетъ себѣ въ воображенія особый союзъ любви съ мечомъ, спрашивая:
   
   Зачѣмъ любовь теперь является ко мнѣ
   Сурово-страстная, съ кровавыми руками
   И, задыхался въ горячечномъ огнѣ,
   Все бредитъ битвами, и местью, и бойцами? (стр. 89).
   
   Онъ, повидимому, ужасается такого союза, задаваясь новыми вопросами, но оставляя ихъ безъ отвѣта:
   
   А кровь невинная... А мрачная свобода,
   Что кровью добыта... А грознаго народа
   Горячей крови разъ вкусившіе мечи (стр. 96).
   
   Онъ призываетъ учителя, который пришелъ бы и разрѣшилъ эти роковыя недоумѣнія. Все, вѣдь, сводится тутъ къ тому, насколько ученіе о "непротивленіи злу" вытекаетъ изъ любви и насколько оно же можетъ противорѣчить ей, заставляя своихъ исповѣдниковъ оставаться при одной проповѣди и тамъ, гдѣ приходится силою вырвать жертву изъ рукъ насильника. Г. Минскій такъ и оставляетъ этотъ мудреный вопросъ неразрѣшеннымъ. Онъ только взываетъ вслѣдъ за тѣмъ къ поэту, умоляя его "могучимъ словомъ любви гнать грозу, скопляющуюся въ серрахъ".
   Во многихъ своихъ стихотвореніяхъ превознося силу слова, г. Минскій въ одномъ изъ нихъ сопоставляетъ ее съ силою физическаго труда -- труда земледѣльческаго (Среди полей). И тутъ онъ опять касается одной изъ тѣхъ мудреныхъ задачъ, которыя такъ приковали къ себѣ вниманіе геніальнаго Л. Н. Толстаго, и по-своему рѣшаются имъ уже не со вчерашняго дня. Г. Минскій относится къ этой задачѣ совсѣмъ иначе, не принижая своего труда предъ крестьянскимъ, привѣтствуя въ крестьянинѣ "брата по судьбѣ". Онъ говоритъ, обращаясь къ нему:
   
   И я, какъ ты, свой трудъ неблагодарный,
   Завѣтный трудъ восторженно люблю.
   И я въ душѣ отъ глазъ толпы коварно
   На лучшій вѣкъ -- свободный, лучезарный --
   Надежду робкую таю (стр. 159).
   
   Стихи эти невольно напоминаютъ намъ кое-какіе еще изъ начала нынѣшняго столѣтія, оплакивавшіе суровую долю культурнаго человѣка съ его духовными муками и тяготами, особенно же неблагодарную долю поэта, никѣмъ не понимаемаго и вѣчно за всѣхъ болѣющаго. Въ приведенныхъ стихахъ г. Минскаго недостаетъ именно того, что, какъ бы ни были мы мало удовлетворены рѣшеніемъ того же вопроса у Л. Н. Толстаго, придаетъ этому рѣшенію особое обаяніе -- обаяніе смиренія передъ народомъ. Въ стихахъ же г. Минскаго на насъ прямо обратнымъ образомъ дѣйствуетъ тотъ избытокъ совсѣмъ уже не смиренія, а чего-то противуположнаго, который, пожалуй, и еще сильнѣе сказывается у него въ стихахъ, озаглавленныхъ Въ деревнѣ. Вотъ какимъ образомъ обращается онъ тутъ къ народу:
   
   Загадкой страшною встаешь ты предо мной,
   Зловѣщей, какъ мирахъ среди степи безводной.
   Кто лучше -- я иль ты? Подъ внѣшней тишиной
   Теченья тайныя и дно души народной
   Кто можетъ разглядѣть? О, какъ постигнуть мнѣ,
   Что скрыто у тебя въ душевной глубинѣ?
   Какъ мысль твою прочесть въ твоемъ покорномъ взорѣ?
   Какъ море, темень ты: могучъ ли ты, какъ море? (стр. 10).
   
   Тутъ уже достаточно озадачиваетъ вопросъ: кто лучше -- ты иль я? Мы понимаемъ, что это не значитъ: кто лучше -- народъ или г. Минскій,-- а значить: народъ, или культурный человѣкъ со всею преимущественностью его положенія? Но намъ кажется, что, при живой любви къ народу, и въ подобной формѣ вопросъ этотъ невозможенъ. Онъ столько же невозможенъ, какъ и въ устахъ сына, любящаго своего отца,-- отца, который, отдавъ всѣ свои средства на его образованіе, самъ остался за то въ нуждѣ и невѣжествѣ,-- былъ бы невозможенъ вопросъ: "кто лучше -- отецъ мой или я?" Если же у этого сына нѣтъ беззавѣтной любви къ такому отцу, то пусть же онъ и не превозносится своею культурой!
   Нашъ поэтъ съ глубокимъ сочувствіемъ рисуетъ намъ нашего культурнаго человѣка, особенно молодаго, въ своихъ Пѣсняхъ о родинѣ. И кто изъ насъ съ такимъ же сочувствіемъ не повторитъ съ поэтомъ:
   
                       ... Мы-ль не громили ложь,
             Мы-ль жертвъ не жаждали? Нѣтъ края,
   Такого въ мірѣ нѣтъ угла, гдѣ-бъ молодежь,
             Всѣ блага жизни презирая,
   Такъ честно, какъ у насъ, такъ рано обрекла
             Себя служенью правдѣ строгой.
   Жизнь чуть ли не дѣтьми насъ прямо повела
             Тернистой подвиговъ дорогой.
   Намъ сжалъ впервые грудь не женскихъ ласкъ восторгъ,
             Не сладкій трепетъ страсти новой,
   И первую слезу изъ дѣтскихъ глазъ исторгъ
             Не взглядъ красавицы суровой,--
   Надъ скорбной родиной скорбѣвшія уста
             Шептали первыя признанья;
   Надъ прахомъ дорогимъ товарища-бойца
             Звучали первыя рыданья.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И что же? Гдѣ плоды всѣхъ подвиговъ? Кого
             Нашъ пламень грѣлъ, кому онъ свѣтить?
   Нѣтъ насъ честнѣй и нѣтъ злосчастнѣй никого...
             Но почему?... О, кто отвѣтитъ?
   
   Дать вполнѣ удовлетворительный отвѣтъ на такой вопросъ, разумѣется, не легко. Въ составъ подобающаго тутъ отвѣта должно, бы войти слишкомъ многое. Но между многимъ должно бы, кажется намъ, оказаться и такое соображеніе: не слишкомъ ли часто обращалась наша самоотверженная молодежь къ народу съ тѣмъ же вопросомъ: кто лучше -- ты иль я? Не обращалась ли съ затаеннымъ мнѣніемъ: ужь не я ли лучше? Всего страшнѣе, конечно, было бы, еслибъ у той же самоотверженной молодежи развилось еще, въ довершеніе всего, и особое чувство горечи къ "непонимающему" ее народу, опасная мысль объ его "неблагодарности". На подобное опасеніе наводитъ насъ, между прочимъ, и драматическая поэма г. Минскаго: Кай Гракхъ. Скажемъ откровенно: она можетъ внушать прямо недоброе. Авторъ становится на скользкій путь, заставляя и самые призраки почившихъ римскихъ дѣятелей на пользу народную внушать Каю Гракху такія мысли:
   
             ...Лютую ехидну безопаснѣй
   Прижать къ груди, чѣмъ полюбить народъ (стр. 206).
   
   И Кай Гракхъ поддается такимъ внушеніямъ. Намъ случайно попала въ руки трагедія на ту же тему Винченцо Монти {Отеч. Записки, 1882 г., іюль.}. Въ ней, къ чести ея автора, нѣтъ ничего подобнаго. Все, что позволяетъ себѣ тутъ Кай Гракхъ, это сказать народу:
   
                       Плебеи, тяжко
   Заплачено тому, кто вамъ служилъ.
   
   Самая возможность настроить народъ противъ того, кто отдался ему вполнѣ, объясняется тутъ иначе. На К. Гракха возведено тутъ правдоподобное съ виду подозрѣніе въ томъ, что онъ принялъ участіе въ убійствѣ полуличнаго, полуполитическаго характера, и народъ, такимъ образомъ; получаетъ нѣкоторое основаніе разочароваться въ нравственной чистотѣ своего заступника. Глубоко тѣмъ огорченный, К. Гракхъ, все-таки, очень сдержанно восклицаетъ въ своей неповинности:
   
                                 Народъ повѣрилъ,
   Что я убійца!
   
   Сами сторонники К. Гракха изъ просвѣщеннаго класса стараются защитить народъ, указывая на то, что многіе изъ народа остались ему вѣрными: одни говорятъ, что бога
   
   Его покинули, а не плебеи.
   Тому свидѣтели -- тѣ тѣни павшихъ,
   Сраженныхъ въ грудь, въ чело за дѣло Гракха.
   Ихъ тысячи...
   
   Совершенно не то у г. Минскаго. Народъ оказывается у него огульно неблагодарнымъ, главнымъ образомъ ради ловко возбужденнаго въ немъ религіознаго суевѣрія, а Кай Гракхъ доходитъ у него подъ конецъ до подобной остервенѣлой выходки противъ народа:
   
   Пусть никогда лица свободы близко
   Не видитъ онъ, но тѣнь ея вдали,
   Какъ призракъ чести въ помыслахъ блудницы,
   Пусть вѣчно духъ терзаетъ въ немъ, въ то время,
   Когда въ пыли онъ будетъ изнывать
   У ногъ владыкъ, его безумьемъ сильныхъ... (стр. 231).
   
   Но этого еще мало. Онъ взываетъ къ богамъ:
   
   Зачѣмъ меня не сдѣлали вы звѣремъ,
   Волчицей руминальской, что вскормила
   Двухъ близнецовъ? Нѣтъ, я-бъ ихъ не вскормилъ,
   Я-бъ растерзалъ, я-бъ разметалъ ихъ члены
   По всѣмъ холмамъ -- и не было-бъ тогда
   Народа-звѣря въ логовищѣ Римѣ (стр. 241).
   
   Подобные мотивы могла нашептать г. Минскому развѣ та самозванная "Истина" съ "безумными очами" и "тлѣющимъ факеломъ", которая явилась ему, чтобъ оставить за собою чадъ и дымъ. Но если изъ-за этого чада и дыма не стало ему видно "солнца вѣры", то оно положительно опять восходило предъ нимъ во многихъ его стихотвореніяхъ. Вспомнимъ хоть третью изъ его пѣсенъ о родинѣ. Среди Колизея является поэту духъ этихъ историческихъ развалинъ и читаетъ ему такія наставленія:
   
   ...Сперва облей кровавымъ потомъ
   Родной страны чуть вспаханную ниву.
   Пускай затѣмъ твой сынъ, и внукъ, и правнукъ
   Надъ нивой той священной потрудятся;
   Пускай она заколосится пышно
   И цѣлый міръ накормитъ новымъ хлѣбомъ...
   Какъ счастливъ ты! Какъ скорбь твоя завидна!
   Вечернему подобная туману,
   Моя печаль сгущается, чернѣя;
   Твоя же грусть и грусть твоей отчизны,
   Какъ легкій дымъ въ лучахъ пурпурныхъ утра,
   Разсѣется безслѣдно...
   Проснись душой,-- не ты одинъ проснешься.
   Великое свершается: я знаю
   И боль родовъ, и муки агоніи... (стр. 102--103).
   
   Бодрою, незыблемою вѣрующею силой отзывается у нашего поэта стихотвореніе на текстъ изъ пророка Исаіи: "приближается утро, но еще ночь", Мы выписываемъ его цѣликомъ, считая его положительно лучшимъ у г. Минскаго. Оно невелико, но вполнѣ закончено; изъ него, въ то же время, не выкинешь ни одного слова. Если многія другія стихотворенія нашего поэта, какъ оно можно замѣтить даже по нашимъ выпискамъ, не чужды нѣкоторой растянутости и утомительныхъ повтореній, то это, наоборотъ, отличается прямо противуположнымъ.
   

Предъ зарею.

   Не тревожься, недремлющій другъ,
   Если стало темнѣе вокругъ,
             Если гаснетъ звѣзда за звѣздою,
   Если скрылась луна въ облакахъ
   И клубятся туманы въ лугахъ:
             Это стало темнѣй -- предъ зарею...
   Не пугайся, неопытный братъ,
   Что изъ норъ своихъ гады спѣшатъ
             Завладѣть беззащитной землею,
   Что бѣгутъ пауки, что, шипя,
   На болотѣ проснулась змѣя:
             Это гады бѣгутъ -- предъ зарею...
   Не грусти, что во мракѣ ночномъ
   Люди мертвымъ покоятся сномъ,
             Что въ безмолвіи слышны порою
   Только глупый напѣвъ пѣтуховъ
   Или злое ворчаніе псовъ:
             Это -- сонъ, это лай -- предъ зарею... (стр. 25).
   
   Такою же бодрою силой, такимъ же смѣлымъ отпоромъ повелительному соблазну той мнимой царицы истины, которая явилась ему, какъ мнимому своему рабу, отзывается у г. Минскаго и небольшая, но прекрасная пьеса Весталки. Между тѣмъ какъ одна изъ нихъ падаетъ духомъ среди разврата, заполонившаго цѣлый Римъ, и считаетъ совершенно безполезнымъ поддерживать священный огонь на жертвенникѣ богини, другая и не думаетъ сдаваться предъ окружающею тьмой, а говоритъ:
   
   Пусть дряхлый міръ забылъ свой жребій: надъ вселенной
             Безсмертнымъ разумомъ царить,--
   Ты, жрица, помни свой: небесъ огонь священный
             И сердце чистое хранить...
   И еслибъ міръ опять ниспалъ въ хаосъ нестройный,--
             Владѣя искрою одной,
   Ты изъ послѣдняго обломка съ ней спокойно
             Послѣдній жертвенникъ устрой.
   И вѣрь, что лучшій міръ изъ искры той родится
             И племя лучшее прядетъ,
   Отыщетъ твой огонь, и съ небомъ примирится,
             И небу жертвенникъ зажжетъ (стр. 21).
   
   Но и мрачное навожденіе безумныхъ очей лже-истины продолжало сказываться на нашемъ поэтѣ и порою заставляло его служить лже-красотѣ, создавать какіе-то изысканные образы, метящіе на плохой эффектъ, слагать какія-то изысканныя рѣчи, чуждыя всякой поэзіи, за то переполненныя риторикой. Такими качествами по преимуществу отличается у него пьеса Въ полночь, мѣсто дѣйстія которой -- на кладбищѣ, а дѣйствующія лица -- смерть и призраки. Это какая-то неудавшаяся попытка воспроизвести въ нашу пору средневѣковую Пляску смерти, внеся въ нее будто бы углубленную философскую мысль, на самомъ же дѣлѣ только риторическое разведеніе того общаго мѣста, что всѣ мы умремъ, обратимся въ прахъ. оНаклонившись надъ одинокимъ мечтателемъ и читая слагающійся подъ его перомъ горячій гимнъ безсмертію души, смерть самоувѣренно говоритъ, что "кто дерзновенно взываетъ къ безсмертію", тотъ-то и составляетъ для нея "настоящее лакомство, сладкій нектаръ, тотъ-то и является еще при жизни отрадою ея глазамъ, какъ тучнѣйшая овца владѣльцу стада". Смерть заключаетъ свой широковѣщательный монологъ приказомъ бросать на ея алтарь добро и красоту, и разумъ, и свободу, и наглою похвальбой:
   
   Иду, звеня косой, на жатву я иду! (стр. 188).
   
   И ничто такъ и не противупоставляется ея безсмысленнымъ притязаніямъ, ея посягательству даже на то, чего, подобно тѣлу, не обратишь во прахъ,-- на вѣчныя созданія человѣческаго духа, окружающія его несомнѣннымъ ореоломъ безсмертія, какъ бы ни понималось оно -- исторически или религіозно.
   Гораздо уже удачнѣе коснулся нашъ поэтъ той же мысли въ другомъ стихотвореніи, гдѣ тщета всего на свѣтѣ выставляется въ метафизической обстановкѣ съ указаніемъ и на множество міровъ, и на міровой процессъ, переходовъ и превращеній (метаморфозъ и метемисихозиса). Стихотвореніе это, по содержанію своему отвлеченное, то-есть, повидимому, не поэтическое, производитъ, однако, въ своемъ родѣ эстетическое впечатлѣніе и особою мелодіей стиха, и своими, до извѣстной степени, осязательными очертаніями.
   
   Какъ сонъ, пройдутъ дѣла и помыслы людей,
   Забудется герой, истлѣетъ мавзолей
             И вмѣстѣ въ общій прахъ сольются.
   И мудрость, и любовь, и званья, и права,
   Какъ съ аспидной доски ненужныя слова,
             Рукой невѣдомой сотрутся.
   
   Но изъ дальнѣйшаго развитія мысли тутъ видно, что исчезаютъ и будутъ исчезать только измѣняющіяся формы всего этого, но нѣчто основное, существенное, хотя и не представляющееся такимъ, остается.
   
   Лишь то, что мы теперь считаемъ празднымъ сномъ --
   Тоска неясная о чемъ-то неземномъ,
   Куда-то смутныя стремленья,
   Вражда къ тому, что есть, предчувствій робкій свѣтъ
   И жажда жгучая святынь, которыхъ нѣтъ,--
   Одно лишь это чуждо тлѣнья... (стр. 184--190).
   
   Его такимъ образомъ избѣгнетъ, должна избѣгнуть путеводная звѣзда идеала. Вѣра въ эту звѣзду устояла у нашего поэта, несмотря ни на какое навожденіе изступленныхъ глазъ его лже-царицы. Но далѣе и тутъ примѣшалось, однакоже, кое-что отъ тусклаго свѣта ея лже-истинъ. Онъ дѣлаетъ совершенно даже нелогическій выводъ, будто бы вслѣдствіе всего, у него сказаннаго (пріемъ совсѣмъ уже не поэтическій), будто бы вслѣдствіе всего этого даже и тотъ не безсмертенъ, кто превзошелъ другихъ въ добрѣ, "предъ кѣмъ ради этого благоговѣли толпы людей, являющіяся таютъ же прахомъ, какъ и онъ самъ..." Но развѣ не въ этомъ-то самомъ превосходствѣ добра и внушаемомъ имъ благоговѣніи и проявляются осязательные плоды той, только и признаваемой поэтомъ, какъ нѣчто вѣчное, жажды святыни, которая направляетъ человѣка все дальше и дальше?... Если же и это добро и его производители и поклонники -- тотъ же прахъ, то, вѣдь, прахомъ должны бы были разлетѣться и самыя эти святыни, манящія за собой человѣка... Вѣдь, и самый ихъ путеводный свѣтъ оказался бы тогда лишь обманчивымъ метеоромъ!...
   Мы невольно приходимъ къ заключенію о недодуманности у нашего поэта очень многаго, о томъ, что ему не удалось примирить очень многихъ противорѣчій, что онъ далеко не совладалъ съ представлявшимися ему задачами. Но мы не могли также не убѣдиться, что онъ касался самыхъ важныхъ задачъ, что стихи его не были тѣмъ щебетаніемъ вольныхъ птицъ, которое до сихъ поръ еще признается многими единственною чистою поэзіей, что въ этомъ смыслѣ онъ вообще оставался вѣренъ тому, о чемъ говорилъ онъ современному художнику. Но намъ представляется у г. Минскаго плохо совмѣстимою съ поэзіей нашего боеваго вѣка многое изъ того, что вошло у него въ IV отдѣлъ. Поэзія любви, на которую онъ тутъ претендуетъ, представляется намъ и вообще устарѣвшею, даже и при той элегической примѣси, которая есть у г. Минскаго. Вѣдь, и при ней трудно уже достичь чего-нибудь свѣжаго послѣ Пушкина, Лермонтова, а въ новѣйшее время Надсона, умѣвшаго такъ углублять личную любовь постояннымъ соприкосновеніемъ съ любовью міровою. Иногда г. Минскій пытается подражать восточному. У него есть одно прекрасное подражаніе такого рода въ другомъ отдѣлѣ: это пьеса фонтанъ (стр. 53--54), ярко и вѣрно воспроизводящая общечеловѣческія стороны восточной поэзіи. Мы не можемъ признать такой общечеловѣческой стороны въ нѣкоторыхъ восточныхъ его аккордахъ IV отдѣла. На насъ, напримѣръ, не обаятельно, а просто уморительно дѣйствуютъ слѣдующіе стихи:
   
   И не знаетъ никто, что уста эти льнутъ,
   Льнутъ къ устахъ моимъ въ ночи блаженныя
   И что послѣ весь день на нихъ пышно цвѣтутъ
   Поцѣлуи поэта священные (стр. 142).
   
   На нашъ взглядъ, въ послѣднихъ двухъ стихахъ непозволительная риторика. Риторику находимъ мы у г. Минскаго и еще кое-гдѣ,-- даже тамъ, гдѣ онъ уже вовсе не подражаетъ восточному. Приведемъ примѣры:
   
   Сребристыя плывутъ къ утесамъ облачка --
   Небесныя мечты среди земнаго горя... (стр. 8).
   Или же изъ характеристики скорби:
   Притаясь у родниковъ желаній,
   Ихъ кристалъ мутитъ она въ тиши,
   И толпу несмѣлыхъ упованій
   Сторожитъ на всѣхъ путяхъ души (стр. 51).
   
   Или:
   
   Безъ образовъ, какъ дымъ плывутъ моя страданья... (стр. 57).
   
   Или еще:
   
             ... Какъ съ вѣтокъ птицы,
   Вдругъ риѳмы звонкія вспорхнутъ со всѣхъ стиховъ,
   И потечетъ, блестя, ручей правдивыхъ словъ,
   И чувства стройныя, какъ древнія царицы,
   Нисходятъ къ зеркалу его прозрачныхъ водь (стр. 53).
   
   Или опять:
   
   Потоки звѣздъ струятся надо мною,
   Потоки слезъ текутъ въ душѣ моей (стр. 70--71).
   
   Или вотъ еще:
   
   Нагорный ключъ, ниспадшій въ грудь мою
   Съ вершинъ замерзшихъ счастія былого (стр. 129).
   
   Или, наконецъ (про Рубинштейна):
   
   Отъ мощныхъ рукъ твоихъ горячіе лучи
   Ко всѣмъ сердцамъ незримо протянулись
   И растопили въ нихъ заботъ упорный ледъ (стр. 162).
   
   Мы высказались съ полною откровенностью, полагая, что угодимъ этимъ и самому г. Минскому. Мы далеки отъ того, чтобы породитъ его подъ ту или другую мѣрку. Мы не стали бы и писать, если бы не признавали у него и поэтическаго таланта, и силы мысли, если бы не разсчитывали на дальнѣйшее его развитіе въ будущемъ. Отъ души жалѣемъ о томъ, что нѣкоторыя пьесы его явились не въ полномъ видѣ, а нѣкоторыхъ и совсѣмъ нѣтъ въ изданномъ теперь сборникѣ. Мы не считаемъ его преобладающимъ родомъ лирику, думаемъ, что у него менѣе живаго чувства, настоящаго жара, чѣмъ мысли, ищущей себѣ соотвѣтственныхъ образовъ. Ему болѣе удаются небольшія картины, которыя онъ обыкновенно символизируетъ, и довольно удачно, такъ что мысль не выскакиваетъ изъ рамки. Ему удаются и небольшія поэмы историческаго содержанія, а также и затрогивающія современныя впечатлѣнія, чаянія и думы. Мы очень довольны, что г. Минскій разъ навсегда распрощался со своею музой-вакханкой, такъ какъ этой веселой особѣ, хотя ей и попрежнему предоставляется широкій просторъ въ увлеченіяхъ современной жизни, совсѣмъ уже не мѣсто въ современной поэзіи. Мы довольны и тѣмъ, что онъ, какъ мы видѣли, только обманываетъ себя, вообразивъ себя покорнымъ рабомъ той "истины", которая учила его "видѣть ложь въ добрѣ и неизбѣжное въ порочномъ". Мы полагаемъ, что отъ черстваго вліянія ея печальной разсудочности спасала поэта та муза, которая звала его
   
   Туда, на тѣсный путь лишеній и борьбы,
   Гдѣ счастье -- рѣдкій гость, гдѣ горе -- гость обычный.
   
   Мы полагаемъ, что единственный, желанный призывъ въ наши дни -- призывъ именно этой музы:
   
   Буди огонь въ сердцахъ, усталыхъ ободряй!
   Какъ музыкантъ въ бою предъ строемъ утомленнымъ,
   Ступай передъ толпой со словомъ окрыленнымъ,
   Съ ней вмѣстѣ и живи, и вмѣстѣ умирай!

Ор. Миллеръ.

"Русская Мысль", кн.I, 1888

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru