Мищенко Федор Герасимович
Античные мотивы в произведениях Генрика Сенкевича

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Античные мотивы въ произведеніяхъ Генрика Сенкевича *).

*) Публичная лекція, читанная въ Казани 27 марта 1897 года.

   "Знаю, цезарь, ты съ нетерпѣніемъ ожидаешь моего пріѣзда въ Рилъ, и твое нѣжное сердце друга тоскуетъ по мнѣ днемъ и ночью. Знаю также, что ты осыпалъ бы меня подарками, возвелъ бы въ префекты преторіи, а Тигеллину повелѣлъ бы стать тѣмъ, для чего боги и создали его,.именно надсмотрщикомъ надъ мулами въ тѣхъ земляхъ, которыя ты захватилъ послѣ отравленія Домиція. Прости мнѣ однако: пріѣхать къ тебѣ я не могу: клянусь въ томъ Аидомъ, то-есть тѣнями твоей матери, жены, брата и сестры. Жизнь, мой милѣйшій,-- богатая сокровищница; изъ нея я умѣлъ выбирать наилучшія драгоцѣнности, но и въ жизни есть вещи, которыхъ я не могъ бы долго выносить. Не думай, прошу тебя, будто бы я возмущаюсь тѣмъ, что ты убилъ мать, жену и брата, что ты сжегъ Римъ и отправилъ въ Эребъ всѣхъ честнѣйшихъ людей государства. Нѣтъ, правнукъ Крона. Смерть есть удѣлъ человѣческаго рода, а иныхъ подвиговъ нельзя было и ожидать отъ тебя. Но еще цѣлые годы терзать свой слухъ твоимъ пѣніемъ, видѣть твое домиціевское брюхо, на тонкихъ ногахъ, какъ оно трясется въ тирренской пляскѣ, слушать, жалкій поэтъ изъ предмѣстья твою игру, твою декламацію и твои поэмы -- вотъ что превышаетъ мои силы, и что пробудило во мнѣ желаніе смерти. Слушая тебя, Римъ затыкаетъ уши, свѣтъ высмѣиваетъ тебя, а я ужъ больше не хочу и не въ силахъ терзаться изъ-за тебя. Вытье Цербера, другъ мой, хотя бы оно походило на твое пѣніе, будетъ для меня не такъ противно, потому что другомъ Цербера я никогда не былъ и не обязанъ краснѣть за его голосъ. Будь здоровъ, только больше не пой; убивай, по стиховъ не пиши; отравляй, но не танцуй; поджигай, но не играй на киѳарѣ,-- таковы пожеланія и послѣдніе совѣты, какіе посылаетъ тебѣ arbiter elegantiarum" {Всѣ цитаты изъ сочиненій Сенкевича сдѣланы по переводамъ В. М. Лаврова, несомнѣнно лучшимъ переводамъ польскаго романиста; мною допущены лишь незначительныя отступленія по подлинникамъ. Примѣч. автора.},
   Этимъ письмомъ прощался Петроній Арбитеръ съ Нерономъ и съ жизнью, когда въ Кумахъ въ ожиданіи неизбѣжнаго смертнаго приговора отъ цезаря онъ, по обычаю того времени, въ кругу знатныхъ или близкихъ ко двору римлянъ, велѣлъ открыть себѣ жилы, и на веселомъ пиру, въ обществѣ друзей, истекалъ кровью вмѣстѣ со своею возлюбленной: красавица Эвника не пожелала пережить страстно любимаго господина, отказалась пользоваться радостями жизни безъ него и тѣми обильными благами, которыя онъ оставлялъ ей въ завѣщаніи. Когда кровь Петронія брызнула изъ открытой жилы, Эвника протянула врачу свою румяную руку, и черезъ минуту ея кровь полилась и смѣшалась съ кровью Петронія за общимъ торжественнымъ столомъ.
   Гай Петроній въ романѣ Quo vadis -- историческая личность. Съ его именемъ въ римской литературѣ связано обширное обличительное сочиненіе, въ которомъ рукою знатока и тонкаго наблюдателя, но безъ чувства горечи или озлобленія, изображались нравы знакомаго ему общества, забавы и приключенія людей темнаго происхожденія, запятнавшихъ себя плутнями, мошенничествомъ, прелюбодѣяніемъ и даже тяжкими преступленіями, и несмотря на это, или, вѣрнѣе, благодаря этому самому, достигшихъ богатства и вліянія въ римскомъ обществѣ. До насъ дошла сравнительно небольшая часть этого сочиненія, а въ ней центральное мѣсто занимаетъ картина пира у богача вольноотпущенника Тримальхіона въ собственной виллѣ въ окрестностяхъ Неаполя (Cena Trimalchionis); уцѣлѣвшихъ отрывковъ достаточно для того, чтобы въ смыслѣ утвердительномъ рѣшить вопросъ о принадлежности Сатирикона нероновскому времени.
   Съ другой стороны, свѣдѣнія о нашемъ Петроній даетъ Тацитъ въ своей Лѣтописи. Петроній -- бывшій проконсулъ Внеиніи, потомъ опять консулъ, съ репутаціей человѣка умѣлаго и къ государственной дѣятельности способнаго; но онъ удалился отъ дѣлъ и охотно промѣнялъ труды и заботы государственной службы на утѣхи и безпечное довольство домашней жизни.
   "Другіе стяжали себѣ славу трудами,-- замѣчаетъ историкъ,-- а Петронія прославила его безпечность; впрочемъ его считали любителемъ умѣренныхъ наслажденій, а не безпутнымъ гулякой и мотомъ, какихъ было много. Его рѣчи и поступки отличались непринужденностью, выказывали его беззаботность, что охотно принималось за доказательство его благодушія". Историкъ зачисляетъ Петронія въ ряды ближайшихъ и наиболѣе постоянныхъ товарищей Нерона съ званіемъ цѣнителя вкуса и изящества, знаетъ о зависти къ нему второго префекта преторіанцевъ Тигеллина, также сильнаго при дворѣ императора, сообщаетъ и о немилости Нерона къ Петронію, который, благодаря кознямъ префекта, обвиненъ былъ императоромъ въ прикосновенности къ заговору Пизона; разсказъ свой о Петровы Тацитъ заключаетъ извѣстіемъ о его кончинѣ въ Кумахъ въ той же приблизительно обстановкѣ, какъ и въ нашемъ романѣ (Лѣтоп. XVI, 18--19).
   Сенкевичъ воспользовался краткими, хотя и выразительными показаніями римскаго историка, пополнилъ ихъ собственными наблюденіями надъ авторомъ упомянутой выше сатиры и создалъ изъ Петропія цѣльный художественный образъ, во весь ростъ встающій передъ читателемъ, индивидуальный, жизненный и вмѣстѣ съ тѣмъ высоко-типическій. Случайно ли, или намѣренно, но романистъ начинаетъ свою повѣсть о Лигіи и Виниціи описаніемъ роскошной бани Петропія, съ точнымъ поименованіемъ всѣхъ ея отдѣленій и тѣхъ послѣдовательныхъ манипуляцій, которымъ подвергаетъ себя римскій сибаритъ послѣ ночного сна передъ завтракомъ, начинаетъ слѣдовательно романъ такою самою сценой, какая въ Сатирахъ Петропія Арбитра служитъ вступленіемъ къ знакомству странствующихъ гулякъ съ Тримальхіономъ: и въ сатирѣ описана прежде всего роскошная баня хозяина дома, мытье въ ней во всей его послѣдовательности и со всѣми принадлежностями, и затѣмъ пышный выходъ Тримальхіопа въ триклиній, особую столовую въ домахъ богатыхъ римлянъ. Согласно съ большинствомъ филологовъ, нашъ романистъ не сомнѣвается въ принадлежности Сатирикона Петронію, полагая, что сочиненіе вышло въ свѣтъ безъ имени автора.
   Петроній романа -- эстетикъ по природѣ и образованію, патрицій до мозга костей, эпикуреецъ по всему складу жизни и привычкамъ, скептикъ по образу мыслей. "Я люблю книги,-- говоритъ онъ Виницію,-- которыхъ ты не любишь; люблю поэзію, которая наводитъ на тебя скуку; люблю вазы, геммы и множество вещей, на которыя ты не смотришь; наконецъ, я нашелъ Эвнику, а ты не нашелъ ничего подобнаго. Мнѣ хорошо дома, среди произведеній искусства, а изъ тебя я никогда не сдѣлаю эстетика. Я увѣренъ, что въ жизни ничего ужъ не найду выше того, что нашелъ, а ты не знаешь этого, вѣчно надѣешься и ищешь чего-то. Еслибъ къ тебѣ пришла смерть, то ты при всей своей храбрости и при всѣхъ твоихъ горестяхъ умиралъ бы удивляясь, что надо уже покидать міръ, а я принялъ бы смерть какъ нѣчто неизбѣжное, зная по опыту, что во всемъ мірѣ нѣтъ плодовъ, которыхъ я не отвѣдалъ. Я не спѣшу навстрѣчу смерти, но не буду и оттягивать, и постараюсь только о томъ, чтобы мнѣ было весело до конца". Слушая увлекающагося добродѣтелями христіанъ племянника, онъ вообразилъ, что тотъ разсчитываетъ и его совратить въ христіанство. "Нѣтъ, клянусь солнцемъ,-- восклицаетъ Петроній,-- я не приму его, хотя бы въ немъ заключалась правда и мудрость не только человѣческая, но и божеская. Это потребовало бы усилій, а я не люблю трудиться, потребовало бы отреченій, а я не люблю отказываться ни отъ чего въ жизни... Въ Олимпъ я не вѣрю, но устраиваю его для себя на землѣ и буду наслаждаться до тѣхъ поръ, пока не пронзятъ меня стрѣлы божественнаго стрѣльца или пока цезарь не повелитъ мнѣ вскрыть себѣ жилы". Во всемъ поведеніи Петроній остается вѣренъ своимъ рѣчамъ, а эти послѣднія всегда точно выражаютъ его характеръ. Онъ отлично знаетъ цѣну Нерону, мѣру его актерскихъ и артистическихъ дарованій; онъ лично гнушается злодѣяній, какія лежать на совѣсти цезаря; онъ издѣвается надъ нимъ въ откровенныхъ бесѣдахъ съ вѣрнымъ другомъ, называя его рыжебородымъ, обезьяной, тучнымъ, тонконогимъ, "несравненнымъ, божественнымъ" цезаремъ, Августомъ, шутомъ, но это нисколько не мѣшаетъ ему состоять въ свитѣ цезаря, участвовать въ его оргіяхъ, разсыпаться въ притворныхъ похвалахъ его талантамъ и состязаться въ остроуміи и изворотливости съ презираемымъ Тигеллиномъ. "Ты говоришь, что я играю съ жизнью,-- возражаетъ онъ Виницію:-- правда, но я дѣлаю такъ потому, что это меня занимаетъ, а ваши христіанскія добродѣтели наскучили бы мнѣ, какъ разсужденія Сенеки, въ одинъ день". У него не лежитъ душа ни къ чему грубому, кричащему, будутъ ли это стоны и мученія безсмысленно терзаемыхъ людей, или запахъ сушеныхъ бобовъ, которые простолюдинъ носитъ у себя за пазухой, пропитанное потомъ и грязью платье бѣдняка, плоскія шутки и остроты придворныхъ. Къ черни онъ относится съ презрѣніемъ истаго патриція и эстетика, тѣмъ болѣе, что ему хорошо извѣстно непостоянство толпы, ея безучастіе къ такимъ злодѣяніямъ Нерона, какъ отравленіе брата или убійство матери и жены. По гибкости ума и душевной мягкости онъ головой выше всѣхъ льстецовъ и угодниковъ, окружающихъ цезаря, пользуется особеннымъ вниманіемъ императора, какъ arbiter elegantiae; онъ могъ бы не разъ восторжествовать надъ своимъ завистливымъ и злымъ врагомъ, Тигеллиномъ, и занять его мѣсто во главѣ преторіанцевъ; но онъ оберегаетъ себя отъ всякихъ усилій, предпочитая дожидаться, пока тотъ же Тигеллинъ не пересилитъ его и не пошлетъ на смерть; онъ боится труда, какой потребуется для того, чтобъ избавить городъ отъ неистовствъ кровожаднаго вольноотпущенника. Восторжествовать надъ Тигеллиномъ было бы тѣмъ легче, что народъ любитъ Петронія за его сравнительное благодушіе, особенно съ того времени, какъ стало извѣстно его заступничество за невинныхъ рабовъ и вольноотпущенниковъ префекта города, Педанія Секунда: нѣсколько сотъ подневольныхъ людей, согласно приговору сената, должны были заплатить смертью за убійство господина однимъ изъ рабовъ, такъ какъ они жили подъ общею кровлей съ убійцей. Благодаря вмѣшательству Петропія цезарь смягчилъ приговоръ сената. Петроній знаетъ расположеніе къ нему толпы, но онъ единственный разъ воспользовался своею популярностью, когда послѣ пожара нужно было оградить цезаря отъ ярости черни. Вообще все, что можетъ нарушить спокойное теченіе жизни, исполненной утонченнѣйшаго комфорта, онъ гонитъ отъ себя прочь какъ несносную помѣху. И все же Петроній своимъ присутствіемъ при дворѣ умѣрялъ сумасбродства Нерона и нѣкоторое время сдерживалъ наиболѣе свирѣпыхъ совѣтниковъ цезаря. Не уклоняясь отъ правды, романистъ отвелъ значительную роль Петронію въ противодѣйствіи казнямъ христіанъ изъ личныхъ побужденій, изъ нѣжной привязанности къ Виницію и изъ желанія спасти для племянника его возлюбленную; къ этому прибавлялось, впрочемъ, и его эстетическое чувство, возмущавшееся ужасами картины.
   Въ Петроній Сенкевича мы имѣемъ прекрасно написанный образъ представителя римской аристократіи временъ имперіи. Она обречена самовластіемъ цезарей на бездѣйствіе, украшаетъ ихъ дворъ, подыскиваетъ оправданіе для самыхъ беззаконныхъ ихъ дѣйствій и совершенно неспособна на активную борьбу со зломъ даже тогда, когда искренно возмущается явными преступленіями. Въ рукахъ аристократіи остаются еще богатства, собранныя раньше войнами и трудомъ рабовъ; представители ея обладаютъ вкусами и привычками, которыя цѣлою бездной отдѣляютъ ее отъ народной массы, а эта послѣдняя тѣмъ покорнѣе исполняетъ волю цезарей и отказываетъ аристократіи въ какой бы то ни было поддержкѣ. И нашъ романистъ не забылъ отмѣтить, что Неронъ искалъ въ народѣ опоры для укрощенія сенаторовъ и патриціевъ, и что онъ боялся только народа. Пассивностью опредѣляются всѣ отношенія Петронія къ общественному дѣлу. Вмѣстѣ съ тѣмъ авторъ показалъ, что ко времени имперіи у многихъ патриціевъ явились новыя потребности, художественныя, научныя, которыя побуждали ихъ больше прежняго дорожить домашнимъ спокойствіемъ и въ извѣстной степени возмѣщали имъ утрату политической власти; гражданскія доблести уступили мѣсто интересамъ личнаго благополучія и личнаго совершенствованія; въ заслугу себѣ Петроній ставитъ даже смерть отъ собственной руки въ той самой обстановкѣ, которой онъ дорожитъ больше всего на свѣтѣ. Безопасная иронія въ обществѣ цезаря и самыя язвительныя насмѣшки надъ цезаремъ въ его отсутствіе въ кругу друзей -- чуть ли не единственный видъ протеста и оппозиціи просвѣщенныхъ и остроумныхъ изъ патриціевъ. Благодушіе, вкусъ къ изящному, находчивость и наконецъ мужество смерти поддерживаютъ въ читателѣ сочувствіе къ Петронію.
   Другимъ лицомъ романа, не менѣе удавшимся автору и столь же типическимъ, слѣдуетъ признать грека Хилона, сына Хилонова. Имя Хилонъ -- довольно распространенное въ греческой литературѣ; между прочимъ, такъ назывался одинъ изъ семи мудрецовъ греческихъ; Хилонъ же былъ рабъ Катона старшаго. У нашего автора Хилонъ -- лицо вымышленное; но для созданія его романистъ мастерски воспользовался обильнымъ матеріаломъ, собраннымъ у римскихъ писателей и ярко рисующимъ видовыя качества этого сорта людишекъ, graeculi, и. ихъ роль въ римскомъ обществѣ такъ называемыхъ временъ упадка. "Голодающій грекъ,-- говоритъ Ювеналъ,-- пойдетъ на небо, только прикажи". Онъ все знаетъ: онъ -- грамматикъ и риторъ, математикъ, живописецъ и баньщикъ, авгуръ, канатный плясунъ, врачъ, знахарь {Grammaticus, rhetor, geometres, pictor, aliphes, augur, schoenobates, medicus, magus, omnia novit. Graeculus esuriens, in coelum jusseris, ibit. luven. Sat. III, 76.}. Тотъ же сатирикъ добавляетъ, что эти искусившіеся въ лести люди превозносятъ рѣчь неуча, находятъ красоту въ безобразномъ патронѣ, длинную шею изможденнаго сравниваютъ съ шеей Геркулеса, который держитъ Антея высоко надъ землей, восторгаются пискливымъ голоскомъ пѣвца, хуже котораго не бываетъ крикъ пѣтуха, когда онъ клюетъ курицу. Всѣ греки -- комедіанты: ты смѣешься, онъ заливается смѣхомъ; если онъ видитъ слезы на глазахъ патрона, онъ и самъ плачетъ, хоть не чувствуетъ скорби; въ зимнюю пору ты потребуешь немножко огня, онъ надѣваетъ толстый плащъ (эндромида); ты скажешь "жарко", съ него катится потъ. Наконецъ, для нихъ нѣтъ ничего святого, и отъ похоти ихъ никто не застрахованъ: ни мать семейства, ни дочь-дѣвица, ни супругъ съ моложавой наружностью, ни сынъ его, сохранившій еще цѣломудріе; нѣтъ этихъ лицъ, онъ накинется на бабку своего патрона". Такими яркими красками рисуетъ сатирикъ I -- II в. нашей эры тотъ классъ людей, къ которому принадлежитъ нашъ Хилонъ.
   Греческое населеніе римской столицы дѣйствительно въ большинствѣ своемъ состояло изъ сброда проходимцевъ, которые изъ богатыхъ и роскошныхъ городовъ Востока стремились въ Римъ искать хлѣба, счастья и острыхъ ощущеній; они не чуждались никакихъ профессій, не отказывались ни отъ какихъ порученій, и въ то же время были необходимыми подонками той среды, въ которой развратъ, предательство, хищеніе, самыя преступныя козни и злодѣянія находились въ частомъ оборотѣ. Правда, римляне обыкновенно мѣшали грековъ съ большей еще массой всякаго рода восточныхъ людей изъ Египта, Сиріи, Халдеи, тѣмъ легче и охотнѣе, что весь этотъ народъ пользовался въ сношеніяхъ съ иноземцами греческимъ языкомъ. Но съ нашей стороны было бы ошибкой и явной несправедливостью переносить черты презрѣнныхъ graeculi на всю греческую націю того времени, какъ поступали тогда гордые римскіе аристократы и вторившіе имъ обличители нравовъ. Въ то самое время, къ которому относится дѣйствіе нашего романа, европейскіе греки у себя дома мирно занимались земледѣліемъ, ремеслами и торговлей, сохраняли исконное пристрастіе къ наукамъ и искусству; и другой сатирикъ, Лукіанъ, болѣе тонкій наблюдатель, нежели Ювепалъ, противопоставляетъ тихій и скромный образъ жизни аѳинянъ роскоши и распутству римлянъ; и вообще деморализація міровой столицы далеко оставляла за собою испорченность грековъ того же времена. Ювеналъ клеймитъ Грецію именемъ mendax, а по словамъ Лукіана, римляне всего одинъ разъ въ жизни говорятъ правду,-- когда пишутъ духовныя завѣщанія. Мы не говоримъ уже о томъ, что никакая другая нація, но именно греческая доставляла Риму замѣчательныхъ литераторовъ, критиковъ, профессоровъ философіи, музыки, математики, что и въ то время Греція была законодательницей изящнаго вкуса и высшей школы, въ которой любознательные римляне довершали свое образованіе.
   Настоящее отступленіе казалось намъ необходимымъ вовсе не для того, чтобы внушить слушателямъ сомнѣніе въ вѣрности образца, созданнаго польскимъ романистомъ, но ради выясненія исторической перспективы. Мало того, польскій романистъ въ пониманіи и изображеніи этого типа стоитъ на высотѣ своей задачи и много правдивѣе римскихъ сатириковъ. Характеръ Хилона выдержанъ авторомъ съ строгою послѣдовательностью отъ начала до конца, а рисуемыя въ романѣ условія жизни и дѣятельности жалкаго гречишки распредѣляютъ въ должной мѣрѣ вину за его пороки между ихъ носителемъ и тѣми патриціями, а также могущественными вольноотпущенниками и самимъ цезаремъ, которые требовали отъ него услугъ и щедро ихъ оплачивали. Къ тому же презрѣнный graeculus даже и въ той ужасной обстановкѣ, въ какую кинула его судьба, не совсѣмъ освободился отъ достоинствъ своей націи, и эти послѣднія уже цѣликомъ принадлежатъ ему.
   Хилонъ, какъ и слѣдовало ожидать, является дѣятельнымъ участникамъ въ личномъ романѣ Виниція и Лигіи, равно какъ и въ главныхъ событіяхъ того времени, въ пожарѣ Рима и въ слѣдовавшихъ за пожаромъ казняхъ христіанъ. Впрочемъ, уже до появленія на болѣе широкой аренѣ онъ успѣлъ взвалить на себя гнусное преступленіе, а мысль о послѣдствіяхъ его и опасеніе за собственное спокойствіе толкаютъ его къ новымъ злодѣяніямъ. Незадолго до встрѣчи съ Виниціемъ онъ предалъ разбойникамъ своего благодѣтеля Главка, тѣмъ отнялъ у него семью и едва не лишилъ его жизни. Теперь за деньги онъ разыскиваетъ убѣжище Лигіи для богатаго патриція и при этомъ случаѣ обманомъ и притворствомъ склоняетъ наивнаго, довѣрившагося ему Урса убить невиннаго Главка, жертву своего недавняго предательства. Онъ же въ ожиданіи милостей отъ цезаря предаетъ вскорѣ Виниція, лжетъ и клевещетъ на христіанъ, отъ которыхъ видѣлъ только добро и прощеніе, указываетъ мѣста собранія христіанъ, куда безъ его указаній не могли бы проникнуть враги ихъ; наконецъ, цѣлымъ рядомъ предательствъ онъ достигаетъ желанной цѣли: денегъ и вліянія въ Римѣ и попадаетъ въ свиту цезаря. "Я стоикъ по необходимости,-- говоритъ Хилонъ Нерону, когда изъ устъ цезаря услышалъ, что онъ не любитъ стоиковъ,-- "Но укрась, о лучезарный, мой стоицизмъ вѣнкомъ изъ розъ, поставь передо мною чашу съ виномъ, и я буду воспѣвать Анакреона такъ, что заглушу всѣхъ эпикурейцевъ". Въ дѣйствительности онъ мастеръ на всѣ руки, готовъ сквернаго ради прибытка пойти подъ надежнымъ прикрытіемъ, конечно, на самыя рискованныя предпріятія; способенъ мѣняться какъ Хамелеонъ, и каждый разъ исповѣдуется въ такихъ убѣжденіяхъ, какія сулятъ ему наибольшую выгоду; по своей проницательности и знанію людей, онъ далеко превосходитъ тѣхъ сильныхъ и богатыхъ, передъ которыми пресмыкается, сыплетъ остротами и двусмысленностями, и которые обходятся съ нимъ презрительно, подвергаютъ его всевозможнымъ обидамъ и истязаніямъ, а онъ отплачиваетъ имъ наглыми насмѣшками, доносами или затаенной злобой и предательствомъ.
   Однако, романистъ нашъ сумѣлъ открыть и въ душѣ этого паріи глубоко заложенное, на долгое время усыпленное нравственное чувство; оно восторжествовало надъ всѣми соблазнами и испытаніями и, возвративши тяжкому грѣшнику образъ божій, примирило съ нимъ апостола любви, примиряетъ и насъ, новыхъ читателей. Нужно отдать справедливость Сенкевичу въ томъ, что нравственное перерожденіе Хилона, умирающаго христіанскимъ мученикомъ на крестѣ, является у него вполнѣ подготовленнымъ всѣми терзаніями совѣсти, какія переживаетъ жалкій graeculus при видѣ неистовствъ цезаря и его угодниковъ, при видѣ жестокихъ страданій жертвъ предательства, которыя превзошли мѣру злобы и испорченности предателя. Картина возрожденія Хилона принадлежитъ къ лучшимъ страницамъ романа.
   Петроній и Хилонъ -- представители двухъ классовъ населенія нероновской столицы, знати и черни; оба они одинаково не пригодны для борьбы съ воплощеніемъ порока и безсмысленной жестокости въ лицѣ цезаря; каждый изъ нихъ даже служитъ по своему этому пороку до возможнаго предѣла, и только за этою гранью возможнаго каждый изъ нихъ по своему протестуетъ противъ общественной язвы. Но тогда какъ гордый патрицій ищетъ успокоенія въ тихой смерти, на пиршественномъ ложѣ, среди всѣхъ радостей предшествующей жизни, и съ смертнаго одра посылаетъ Нерону полное язвительности и заслуженныхъ укоровъ письмо, которое не могло имѣть никакихъ послѣдствій для умирающаго автора, презрѣнный и униженный graeculus испытываетъ подъ конецъ жизненнаго пути всѣ муки наболѣвшей души., всенародно кидаетъ Нерону въ лицо обвиненіе въ поджогѣ Рима, возмущаетъ народную толпу противъ истиннаго виновника бѣдствія и умираетъ смертію мученика. Не слѣдуетъ при этомъ думать, что романистъ нашъ поступилъ въ этомъ случаѣ какъ проповѣдникъ христіанской морали, и что онъ рисуетъ Хилона только какъ одинъ изъ множества примѣровъ чудодѣйствующей силы христіанскаго ученія. Хилонъ -- цѣльный художественный образъ, и Сенкевичъ рукою художника, съ подобающею тщательностью и правдою выписалъ послѣдовательныя душевныя состоянія Хилона, неизбѣжно обусловившія его обращеніе.
   Образъ Хилона подводитъ насъ близко къ фону картины всѣхъ событій романа, къ римской народной массѣ. Правда, авторъ не задается анализомъ страстей римской толпы, не расчленяетъ ея на типы, ее составлявшіе; къ сожалѣнію, онъ не говоритъ намъ ничего объ ея обычныхъ занятіяхъ и интересахъ, равно какъ и о тѣхъ чаяніяхъ и духовныхъ потребностяхъ, съ которыми она обращала свои мысли къ ближайшему будущему, и подъ вліяніемъ которыхъ въ ней бродило недовольство окружающимъ. Само собою разумѣется, что не вся жизнь римскаго простонародья уходила на шатанье по улицамъ и площадямъ, и публичныя зрѣлища, какъ бы они ни были часты и занимательны, не могли составлять всего содержанія жизни простолюдиновъ; не могли и государственныя житницы, какъ бы онѣ ни были обильны, прокормить милліонное или даже полуторамилліонное населеніе Рима. Поэтому нельзя считать всесторонней и правильной ту характеристику римскаго плебса, какую даетъ Ювеналъ въ Х-й сатирѣ: "этотъ самый народъ, отъ котораго зависѣли нѣкогда власть, фаски, легіоны, все,-- теперь покоренъ и только двухъ вещей жаждетъ: хлѣба и зрѣлищъ". Будничныя занятія, домашняя жизнь съ ея повседневными радостями я печалями все-таки и для римскаго плебса временъ имперіи имѣли первостепенное значеніе, хотя и мало интересовали тогдашнихъ историковъ.
   Въ полномъ согласіи съ источниками Сенкевичъ слѣдующими чертами рисуетъ необыкновенно пеструю по своему составу толпу въ Римѣ, этомъ, по словамъ Петропія, "гнѣздѣ квиритовъ -- безъ квиритовъ". Собственные римляне терялись въ этой толпѣ, состоявшей изъ представителей всѣхъ расъ и народностей. "Въ ней мелькали жители Эѳіопіи, огромные, свѣтловолосые обитатели далекаго сѣвера, бритты, галлы и германцы, косоглазые выходцы изъ Серики, люди отъ Евфрата и Инда съ бородами, окрашенными въ кирпичный цвѣтъ, сирійцы съ береговъ Оронта, съ черными и вкрадчивыми глазами, высохшіе какъ кость кочевники аравійскихъ пустынь, іудеи со впалою грудью, египтяне съ неизмѣнно-безразличною улыбкой на лицѣ, пуиндійцы, африканцы, греки изъ Эллады, наравнѣ съ римлянами господствовавшіе надъ міромъ, но завоевавшіе это господство знаніемъ, искусствомъ, умомъ и плутовствомъ, греки съ острововъ, изъ Малой Азіи, Египта, Испаніи и Нарбонской Галліи. Въ толпѣ рабовъ съ проколотыми ушами не было недостатка и въ свободномъ праздномъ людѣ, котораго цезарь увеселялъ, кормилъ и даже одѣвалъ на свой счетъ; не кало толпилось здѣсь и вольныхъ пришельцевъ, которыхъ привлекла въ огромный городъ возможность пожить безъ труда и надежда на счастье, перекупщиковъ, жрецовъ Сераписа съ пальмовыми вѣтками въ рукахъ, жрецовъ Изиды, къ алтарямъ которой стекалось больше жертвоприношеній, чѣмъ въ храмъ Юпитера Капитолійскаго, жрецовъ Кибелы, несущихъ въ рукѣ золотистые плоды кукурузы, и жрецовъ странствующихъ божествъ, восточныхъ танцовщицъ въ яркихъ митрахъ и продавцовъ амулетовъ, укротителей змѣй и халдейскихъ маговъ, и наконецъ не мало проходимцевъ безъ всякихъ занятій, каждую недѣлю обращавшихся за хлѣбомъ въ житницы надъ Тибромъ, дравшихся въ циркѣ изъ-за лотерейныхъ билетовъ, кочевавшихъ въ постоянно обваливающихся домахъ зарѣчнаго квартала, проводившихъ солнечные и теплые дни въ портикахъ, въ грязныхъ харчевняхъ Субуры, на мосту Мильвія или передъ усадьбами знатныхъ римлянъ, откуда время отъ времени имъ выбрасывали остатки со стола рабовъ". Насколько вѣрна дѣйствительности картина художника, видно, напримѣръ, изъ сопоставленія ея съ описаніемъ населенія Рима въ научной книгѣ Фридлендера: Картины изъ исторіи римскихъ нравовъ отъ Августа до послѣдняго изъ Антониновъ (русск. перев. T. I, Спб., 1873 г., стр. 12 -- 13): сходство между романомъ и ученымъ изслѣдованіемъ весьма близкое.
   Опять-таки нисколько не расходясь съ историками и сатириками, Сенкевичъ изображаетъ римскую толпу грубой, легкомысленной, жадной до зрѣлищъ; въ моменты сильнѣйшаго раздраженія противъ цезаря она быстро смиряется, когда ей обѣщаютъ раздачу хлѣба, масла, одежды и денегъ; она забываетъ обрушившееся на городъ страшное бѣдствіе при видѣ кровавыхъ зрѣлищъ въ циркѣ, амфитеатрѣ и въ садахъ цезаря; самыя жестокія страданія тысячъ людей обращаются для нея въ праздную потѣху, и ея гнѣвъ противъ Нерона смѣняется восторгомъ и ликованіемъ по мѣрѣ того, какъ устроенныя для нея зрѣлища становятся болѣе кровавыми и быстрѣе смѣняются одно другимъ. Тѣмъ не менѣе въ разныхъ мѣстахъ романа художникомъ вѣрно отмѣчены черты, дѣлающія общую картину не столь безотрадной. Въ римской толпѣ не утратилась окончательно способность къ истинно-человѣчному настроенію. Такъ, прочнымъ сочувствіемъ ея пользуется Петроній съ того времени, какъ онъ исходатайствовалъ смягченіе участи осужденныхъ на смерть рабовъ и вольноотпущенниковъ Педанія Секунда; на торжественныхъ процессіяхъ, на играхъ и мѣстахъ казней Неронъ неоднократно слышалъ ругательства и проклятія, сопровождаемыя криками: "Агепобарбъ! Матереубійца! Женоубійца! Поджигатель!" Въ минуты откровенности Неронъ сознается Петронію, что въ народѣ его считаютъ злодѣемъ, что на стѣнахъ римскихъ домовъ появляются оскорбительныя для него надписи; ярость толпы противъ цезаря по случаю пожара достигаетъ высшаго предѣла, и вмѣшательство Петропія сдерживаетъ мятежныя страсти. Жалость, какъ пламя, вспыхнула въ народѣ при видѣ истерзанной, обреченной на смерть дѣвушки; "тысячи зрителей обратились къ цезарю съ искрами гнѣва въ глазахъ и сжатыми кулаками"; толпу охватывало бѣшенство; цезарь понялъ, что противиться дольше было бы не безопасно: "волненіе, начавшееся въ циркѣ, могло распространиться на цѣлый городъ и имѣть неисчислимыя послѣдствія",-- и дѣвушка вмѣстѣ съ преданнымъ ей исполиномъ Урсомъ были спасены. Императрицѣ Поппеѣ было извѣстно, что народъ по ночамъ опрокидываетъ ея изображенія и расклеиваетъ по стѣнамъ пасквили на ея счетъ; а когда Поппея вмѣстѣ съ цезаремъ отправлялась въ Антій, на встрѣчу ей раздавались въ толпѣ голоса: Flava coma, что значитъ -- непотребная женщина. Наконецъ, откуда же, какъ не изъ этой толпы выходили тысячи христіанъ, нравственную доблесть которыхъ столь яркими красками рисуетъ нашъ романистъ? Отъ Тацита мы знаемъ, что римскій народъ возропталъ на цезаря за изгнаніе невинной Октавіи, законной супруги его, дочери Клавдія, и цезарь, уступая народу, позволилъ Октавіи возвратиться въ Римъ; но здѣсь ожидала Нерона еще большая опасность, и дѣло дошло почти до открытаго возмущенія. "Лишь только стала извѣстна воля цезаря, какъ весь городъ пришелъ въ движеніе. Народъ толпами устремился въ Капитолій, чтобы публично принести благодарность богамъ. Никто не ожидалъ такого движенія, и никто не противился ему. Отсюда, оту центра города, оно скоро разлилось по всѣмъ улицамъ, и чѣмъ больше возрастали численныя силы народной толпы, тѣмъ она становилась необузданнѣе. Наконецъ, какъ будто хмѣль ударилъ всѣмъ въ голову, и нечаянная вспышка приняла характеръ довольно буйной народной демонстраціи. Вездѣ появились изображенія Октавіи: ихъ съ торжествомъ носили на плечахъ, разставляли по площадямъ и храмамъ, убирали цвѣтами, и въ то же время вездѣ опрокидывали попадавшіяся изображенія Поппея. Увлекаясь все болѣе и болѣе своимъ же движеніемъ и не видя нигдѣ ни угрозы, ни сопротивленія, толпа расходилась до того, что обступила самый дворецъ цезаря, громкими кликами давая знать о своемъ приближеніи. Когда уже толпа стояла у дворца, противъ нея былъ высланъ отрядъ войска. Она выждала появленія вооруженной силы, но не выдержала первыхъ ударовъ и разбѣжалась во всѣ стороны" (Кудрявцевъ: "Римскія женщины по Тациту". Пропилеи. 5, 38). Для римскаго историка, убѣжденнаго въ безнадежной испорченности народа, равно какъ и для талантливаго русскаго историка-художника Кудрявцева, который въ своихъ блестящихъ очеркахъ о римской женщинѣ слѣдуетъ вѣрно за Тацитомъ, движеніе это представляется случайнымъ и загадочнымъ, и они оба сообщаютъ о немъ съ оговорками, какъ о чемъ-то рѣшительно противорѣчащемъ извращенной природѣ тогдашней римской массы. По волновавшійся изъ-за Октавіи народъ былъ въ сущности тотъ самый, который въ 19-мъ году по смерти Германика устроилъ настоящее тріумфальное шествіе супругѣ его, Агриппинѣ старшей, когда она съ прахомъ Гермаяика вступила на почву Италіи и отъ Брундизія направлялась въ Римъ. "День похоронъ, когда прахъ Германика долженъ былъ занять назначенное ему мѣсто въ гробницѣ Августа, былъ особенно поразителенъ своею нѣмою торжественвоетью, которая потомъ перешла въ неудержимое рыданіе". Демонстрація была тѣмъ внушительнѣе и опаснѣе, что народъ догадывался, кто былъ истинный виновникъ безвременной кончины его любимца, добраго Германика,-- самъ Тиберій. Нельзя тоже забывать, какимъ равнодушіемъ и презрѣніемъ провожалъ народъ Мессалину, когда она послѣ брака съ Силіемъ при живомъ мужѣ-цезарѣ снарядилась въ дорогу въ надеждѣ вымолить прощеніе у Клавдія. "Одна, лишь въ сопровожденіи трехъ человѣкъ, прошла она пѣшкомъ весь городъ, и только у Остійской заставы сѣла на простую телѣгу, на какихъ вывозили мусоръ изъ садовъ; никто, однако, не напутствовалъ ее сожалѣніемъ". Еслибы польскій романистъ въ изображеніи римскаго плебса и черни не удовольствовался сужденіями римскихъ историковъ и сатириковъ и, придерживаясь только фактовъ, силою своего художественнаго дарованія постарался бы проникнуть въ сокровенныя для исторіи народныя чувства, то навѣрное онъ открылъ бы въ нихъ разгадку многихъ историческихъ явленій того времени, и быстрые успѣхи христіанской проповѣди въ Римѣ были бы тогда понятнѣе и являлись бы результатомъ не одного посторонняго воздѣйствія. Отъ хлѣба и зрѣлищъ не отказывается никакая народная ÿacca, хотя бы и болѣе однородная по составу, чѣмъ была римская, и болѣе ея дисциплинированная; самый же характеръ зрѣлищъ опредѣляется уровнемъ развитія зрителей и современнымъ состояніемъ нравовъ. Не въ одномъ императорскомъ Римѣ и не одною только чернью охотно и съ признательностью принимаются денежныя и иныя подачки и развлеченія; но было бы неправильно заключать отсюда объ окончательномъ паденіи человѣческой природы. Нельзя не напомнить при этомъ, что Сенека, этотъ проповѣдникъ отреченія, милостями того же Нерона составилъ себѣ громадное состояніе, оцѣниваемое на наши деньги въ пятнадцать милліоновъ рублей, что старинныя патриціанскія семейства съ неменьшимъ любопытствомъ собирались на нероновскія зрѣлища, какъ и римская чернь. Римскихъ писателей сильно смущаетъ разнородность населенія Рима въ періодъ имперіи, чрезвычайный наплывъ иноземцевъ, обращавшихъ городъ квиритовъ -- въ гнѣздо безъ квиритовъ. И польскій романистъ съ своей стороны обходитъ молчаніемъ то огромное значеніе, какое для проповѣди христіанства имѣло это самое собраніе представителей множества народностей въ стѣнахъ одного города. Въ этой-смѣшанной массѣ легче и искреннѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было въ другомъ мѣстѣ, усвоивались великія слова апостола Павла о равенствѣ и единеніи во Христѣ всѣхъ языковъ и состояній.
   Христіанскому ученію отведена важная роль въ романѣ Сенкевича; отношенія Виниція и Лигіи представляютъ длинный рядъ послѣдовательныхъ перемѣнъ въ настроеніи и характерѣ главнаго героя подъ вліяніемъ христіанской проповѣди и праведныхъ дѣлъ христіанъ; душу христіанства составляютъ, по ученію апостоловъ Павла и Петра, любовь, свобода и равенство людей; оно не только не отрицаетъ правъ человѣка на земное счастье, но еще пріумножаетъ его и охраняетъ. Даже Петроній сознается, что будь въ Римѣ императоромъ христіанинъ такой, какихъ онъ видѣлъ въ апостолахъ и ихъ послѣдователяхъ, то жизнь и благополучіе римлянъ были бы болѣе обезпечены. Все это прекрасно у Сенкевича. Мы настаиваемъ только на томъ, что романъ его много выигралъ бы въ исторической правдѣ, еслибъ авторъ съ такимъ же вниманіемъ и искусствомъ изобразилъ другую сторону движенія, наличность въ душѣ римскаго простолюдина и раба расположенія къ добру, тѣхъ душевныхъ движеній и запросовъ, которымъ по временамъ онъ давалъ просторъ и открытое выраженіе которыхъ не разъ смущало даже души Нерона и Поппеи. Въ языческомъ Римѣ императорами были не одни Калигулы и Нероны, и римскій народъ умѣлъ своимъ сочувствіемъ отличать отъ нихъ Титовъ, Веспасіаповъ, Траяновъ, какъ отличалъ онъ Мессалину или Поппею отъ Агриппины или Октавіи. Мы, однако, должны быть признательны польскому романисту и за то, что онъ не забылъ положительныхъ сторонъ въ характерѣ римской толпы при Неронѣ и отмѣтилъ хотя бы немногія свидѣтельства въ ея пользу; въ этомъ отношеніи онъ даетъ все-таки больше, чѣмъ древніе сатирики и историки своимъ однообразнымъ, огульнымъ осужденіемъ толпы.
   Другимъ непремѣннымъ предметомъ нападокъ и жалобъ римскихъ моралистовъ временъ имперіи была женщина; женщины играютъ видную, нерѣдко первенствующую роль и въ романѣ Сенкевича. Прочитайте тѣ главы Лѣтописи Тацита, въ которыхъ историкъ знакомитъ читателя съ Мессалиной, супругой императора Клавдія, съ наложницей Нерона Актеей, съ Агриппиной младшей, матерью Нерона, съ Поппеей Сабиной младшей, любовницей и потомъ женой того же цезаря; прочитайте VI-ую сатиру Ювенала, обличающую пороки римскихъ женщинъ; сравните съ этими описаніями женскіе характеры нашего романа,-- и вы неизбѣжно прійдете къ заключенію, что польскій романистъ въ значительной мѣрѣ освободился отъ односторонности своихъ римскихъ источниковъ и правильнѣе ихъ изобразилъ женщину имперіи.
   Въ русской литературѣ есть превосходная монографія о томъ же предметѣ: это -- "Римскія женщины по Тациту" П. Н. Кудрявцева; авторъ ея не только передаетъ съ точностью матеріалъ Лѣтописи, онъ усвоилъ себѣ воззрѣнія римскаго историка на тогдашнюю женщину, проникся самымъ его идеаломъ женщины; поэтому русскій читатель имѣетъ въ этомъ сочиненіи незамѣнимое пособіе при изученіи Тацита, но по той же самой причинѣ онъ найдетъ въ этой монографіи ту же неполноту и односторонность, тотъ же, такъ сказать, общій тонъ древне-римскаго аристократа-республиканца, который отличаетъ лѣтопись Тацита.
   Прежде всего самыя имена и положеніе упомянутыхъ выше Тацитовскихъ женщинъ указываютъ на то, что здѣсь мы имѣемъ дѣло съ личностями исключительными, дѣйствующими въ исключительныхъ условіяхъ женъ и любовницъ цезарей, и такъ какъ такія женщины были если не лучше, то и не порочнѣе своихъ повелителей, бездушныхъ и развратныхъ, или до карикатурности тщеславныхъ и безумно расточительныхъ, то большинство пороковъ этихъ женщинъ нельзя считать характеристическими даже для того класса женщинъ, которому онѣ принадлежали по рожденію и воспитанію; еще менѣе позволительно обобщать Мессалинъ или Поппей и по нимъ составлять скорбные или негодующіе приговоры о римской женщинѣ въ періодъ имперіи вообще. Непомѣрная роскошь придворной жизни и въ домахъ знатныхъ и богатыхъ патриціевъ, частыя оргіи, пресмыкательство искателей порождали въ этомъ кругу лицъ ему одному свойственные пороки и еще чаще болѣзненныя разстройства. Между тѣмъ къ нему главнымъ образомъ, если не единственно, были обращены взоры моралистовъ, историковъ и поэтовъ: Горація, Овидія, Ювенала, Сенеки и др. Писатели особенно часто жалуются на недостатокъ вѣрности въ женахъ, которая, по словамъ Ювенала, существовала развѣ въ вѣкъ Сатурна,-- по нашему при царѣ Горохѣ. Тотъ же сатирикъ укоряетъ женщинъ безразлично въ лживости и притворствѣ, въ жестокости, расточительности, надменности, въ страсти къ тяжбамъ, сплетнямъ, къ цирку,-- словомъ, не было ничего, чего бы не позволила себѣ женщина, что она считала бы для себя постыднымъ. "Всѣ женщины,-- говоритъ сатирикъ,-- робки, когда нужно встрѣтить опасность, поступить согласно дѣлу и чести; онѣ тогда холодѣютъ отъ страха, стоять не могутъ, ноги не держатъ ихъ. Онѣ смѣлы только въ безстыдствѣ". Овидій пишетъ пространный сборникъ правилъ въ руководство мужчинамъ, ищущимъ любовныхъ интрижекъ (Amores). Ювеналъ въ ужасъ приходитъ отъ страсти римской женщины къ собиранію новостей. "Пускай лучше она поетъ,-- восклицаетъ сатирикъ,-- чѣмъ будетъ бѣгать какъ помѣшанная по городу, вмѣшиваться въ толпы мужчинъ, вести бесѣды съ офицерами въ присутствіи мужа, съ поднятой головой и открытой грудью. Эта женщина знаетъ все, что творится на бѣломъ свѣтѣ, что дѣлаютъ индійцы и что еракіяне; ей извѣстны секреты свекрови и пасынка; она знаетъ, кто кого любитъ, кто кому мѣшаетъ въ любви; она скажетъ, отъ кого рожаетъ эта вдова и въ какомъ мѣсяцѣ... Она первая видитъ комету, угрожающую царямъ Пареіи и Арменіи; у городскихъ воротъ она отбираетъ свѣжія новости и сама иныя присочиняетъ: то Пифатъ идетъ на народы и заливаетъ страшнымъ потопомъ цѣлыя поля, то города рушатся, земли осѣдаютъ, и все это она разсказываетъ гдѣ и кому попало". А что до жестокости, то ей ничего не стоитъ распять на крестѣ безвиннаго раба, высѣчь ремнями бѣднаго сосѣда за то, что его собака нарушила ея благородный сонъ, и т. д. и т. д.
   Нашъ романистъ не поддался искушенію сатириковъ и моралистовъ и взглянулъ на римскую женщину болѣе спокойно и объективно. Онъ выдвинулъ на передній планъ знаменательный фактъ міровой исторіи, дѣятельное участіе римской женщины въ христіанскомъ движеніи того времени и ея заслуги въ пропагандѣ новаго ученія, которое часто требовало отъ новообращенныхъ и тяжелыхъ жертвъ, и необыкновенной стойкости; онъ съ большимъ стараніемъ и любовью выписываетъ въ Лигіи и Грецинѣ Помпоніи черты высшей духовной красоты, передъ которой преклоняется даже Петроній и смиряется страсть Виниція; онъ не глумится надъ тѣмъ, что дѣвушка въ домѣ Авла Плавція отвѣчаетъ на любезное привѣтствіе гостя греческой цитатой изъ Одиссеи, надъ чѣмъ непремѣнно посмѣялся бы Ювеналъ.
   "На греческомъ языкѣ,-- говоритъ сатирикъ,-- женщины выражаютъ страхъ, гнѣвъ, радость, заботы, на немъ изливаютъ онѣ всѣ тайны своего сердца. Чего только онѣ не дѣлаютъ?" Если читатель могъ бы возразить, что такова, по убѣжденію автора, была сила христіанскаго ученія, преображавшаго самую порочность въ добродѣтель, то романистъ показываетъ намъ и женщину-язычницу, Эвнику, сначала рабыню, потомъ подругу Петронія, глубоко искреннюю въ своей привязанности, безкорыстную, неспособную пережить любимаго человѣка. Романисту хорошо извѣстны и Поппея Сабина, и Хризотемида, и Пигидія; онъ знаетъ тѣ безумныя оргіи въ дворцѣ Перопа, на прудахъ Агриппы, гдѣ римскія аристократки и вольноотпущенницы предавались самому утонченному или необузданному разврату. Но онъ очевидно не забываетъ также, что въ языческомъ и императорскомъ Римѣ были и Агриппина старшая, и тихая, безотвѣтная Октавія, даже при дворахъ Клавдія и Перопа не увлекавшаяся разгуломъ страстей, и вольноотпущенница Эппхарита, замѣшанная въ заговорѣ Пизона противъ Нерона. Тацитъ съ недоумѣніемъ разсказываетъ о томъ, какъ эта послѣдняя женщина держала себя на допросѣ, когда отъ нея требовали поименованія участниковъ заговора. "Ни розга, ни огонь,-- замѣчаетъ историкъ,-- ни злость палачей на то, что они не могутъ одолѣть женщины, не вынудили у нея признанія. Такъ прошелъ первый день пытки. Когда на другой день понесли ее пытать въ носилкахъ,-- держаться на искалѣченныхъ членахъ она не могла,-- Епихарита развязала на груди шнурокъ, прикрѣпила его къ верхушкѣ носилокъ, сдѣлала петлю, надѣла на шею и, натянувъ ее всею тяжестью тѣла, испустила уже ослабѣвшее дыханіе жизни. Эта отпущенница подала блистательный примѣръ, оставшись вѣрною чужимъ и почти неизвѣстнымъ людямъ въ столь ужасномъ истязаніи, тогда какъ свободнорожденные люди -- мужчины, всадники и сенаторы, при одномъ ожиданіи пытки, предали ближайшихъ имъ людей".
   Если при этомъ вспомнить, что въ многочисленныхъ надгробныхъ надписяхъ временъ имперіи часто называются такія домашнія добродѣтели, какъ супружеская вѣрность жены, бережливость, трудолюбіе, то мы обязаны будемъ воздержаться отъ огульнаго осужденія римской женщины этого времени, и тогда не покажутся намъ совершенно неожиданными, оторванными отъ исторической почвы и тѣ римскія женщины, которыхъ чтитъ христіанская церковь, и тѣ, которыхъ рисуетъ въ своемъ романѣ Сенкевичъ столь обаятельными чертами. Слѣдуетъ думать, что въ милліонномъ населеніи Рима не однѣ Лигіи и Грецины съ омерзѣніемъ и ужасомъ отворачивались отъ безстыдства и разгула нероновскихъ пиршествъ и кровавыхъ зрѣлищъ. Правда, героиня романа -- варварская женщина; она дочь вождя ливійскаго народа, воспитывается и выростаетъ въ домѣ христіанки Помпоніи; даже Эвника -- гречанка, также какъ и христіанка Актея. Помпонія Грецина -- истая римлянка, съ характеромъ и нравственною чистотою римской женщины лучшихъ временъ республики; подъ ея вліяніемъ и любовнымъ попеченіемъ воспитана идеальная Лигія. Но образъ Грецины у Сенкевича нарисованъ нѣсколькими вѣрными штрихами, и она остается на дальнемъ планѣ картины. Художнику слѣдовало бы ввести въ свой романъ и женщину римлянку средняго состоянія въ ея будничной, трудовой обстановкѣ и въ ней показать тѣ достоинства характера, съ которыми она переходитъ въ христіанскую литературу. Но важную заслугу художника составляетъ и то, что, вопреки римскимъ моралистамъ и сатирикамъ, онъ воздержался отъ обобщенія исключительныхъ характеровъ и сочувственными чертами пріобщилъ римскую женщину къ міровому движенію.
   Что касается самого Нерона, то было бы нелегко показать какое бы то ни было разнорѣчіе между нашимъ романистомъ и свидѣтельствами Тацита, Светонія, Діона, Кассія, а также позднѣйшихъ христіанскихъ историковъ.
   Описываемыя въ романѣ событія относятся приблизительно къ 64 г. нашей эры, т.-е. ко времени римскаго пожара, когда Неронъ имѣлъ за собою, помимо многихъ другихъ смертей, отравленіе брата Британика, убійство Агриппины матери, начальника преторіанцевъ и своего воспитателя Бурра, убійство Корнелія Суллы и Рубелія Плавта, удаленіе отъ двора другого воспитателя, Сенеки, убійство жены Октавіи и вступленіе въ законный бракъ съ Поппеей Сабиной, когда онъ избавился отъ докучливыхъ или опасныхъ свидѣтелей, товарищей и соперниковъ, и далъ полную волю своимъ инстинктамъ и привычкамъ. Главныя положенія романа и наиболѣе патетическія, его части поставлены авторомъ въ связь съ пожаромъ Рима и слѣдовавшими за пилъ казнями христіанъ. Всѣ предшествующія дѣйствія цезаря, равно какъ и преобладающія въ немъ наклонности достаточно подготовляютъ читателя къ безумнѣйшему акту его управленія, и поджогъ Рима является необходимымъ звеномъ въ длинной цѣпи злодѣяній Нерона. Правда, главный нашъ свидѣтель о Неронѣ, Тацитъ, оставляетъ подъ сомнѣніемъ основательность народныхъ толковъ, въ которыхъ виновникомъ бѣдствія назывался не кто другой, какъ самъ цезарь {Sequitur clades forte an dolo principis incertum: nam utrumque auctores prodiderunt. Annal. XV, 38 нач.}. Послѣдующіе историки не раздѣляютъ этого сомнѣнія, какъ не раздѣляли его и нѣкоторые изъ авторовъ, служившихъ для Тацита источникомъ. По словамъ правдивѣйшаго изъ историковъ, Светонія, Нерону ненавистенъ былъ старый Римъ съ его кривыми улицами и некрасивыми зданіями, и онъ жаждалъ видѣть его разрушеніе. Историкъ прибавляетъ даже, что во время пожара Неронъ всходилъ на Меценатову башню, стоявшую вблизи одного изъ его увеселительныхъ домовъ, и оттуда любовался красотою пылающаго города (Nero, гл. 38). Діонъ Кассій выражается еще опредѣленнѣе: Неронъ давно завидовалъ Пріаму въ томъ, что владыка Трои удостоился видѣть паденіе своей власти одновременно съ гибелью родного города въ пламени (62, 16). У насъ нѣтъ достаточныхъ основаній отвергать почти всеобщее убѣжденіе древнихъ, не говоря о томъ уже, что оно находитъ себѣ оправданіе во всемъ характерѣ обвиняемаго: въ этомъ послѣднемъ пунктѣ не расходится съ прочими свидѣтелями и Тацитъ. Въ виду сказаннаго, художникъ былъ въ полномъ правѣ изобразить событіе въ томъ видѣ, какъ оно представлялось народной массѣ и многимъ приближеннымъ цезаря, хотя отъ прямыхъ уликъ противъ поджигателя и онъ воздерживается. Намъ необходимо отмѣтить должную мѣру и художественный тактъ, соблюденные въ этой части романа. Низкій лицемѣръ и трусливый убійца, Неронъ прежде всего и всего постояннѣе былъ актеръ, "бездарный фигляръ", какъ называетъ его Петроній, обезьяна, мимъ, шутъ и танцовщикъ. Разъ какъ-то цезарь пожелалъ сравняться въ танцовальномъ искусствѣ съ дворцовымъ плясуномъ Парисомъ, протанцовалъ приключеніе Леды, при этомъ вспотѣлъ и простудился... "Онъ весь былъ мокрый и скользкій, какъ угорь, вынутый только что изъ воды. Онъ перемѣнялъ маски одну за другою, кружился какъ веретено, махалъ руками какъ пьяный; просто, отвращеніе брало смотрѣть на это толстое брюхо на тонкихъ ногахъ. Парисъ училъ его въ продолженіе двухъ недѣль. Но представь себѣ Агенобарба въ видѣ Леды или въ видѣ бога-лебедя. Вотъ такъ лебедь! Нечего сказать. Но онъ хочетъ выступить публично съ этой пантомимой сначала въ Антіи, потомъ въ Римѣ". Быть актеромъ и смотрѣть актеровъ и ихъ представленія, срывать апплодисменты въ толпѣ пѣніемъ ли то, музыкой или фиглярствомъ, обратить, если возможно, весь покорный ему міръ въ зрительный залъ сдѣлалось къ этому времени господствующею страстью пресыщеннаго деспота, второй его природой. Петроній прекрасно зналъ чувствительнѣйшую струну въ душѣ Нерона, когда, желая возможно больнѣе уязвить его, подчеркивалъ въ своемъ предсмертномъ письмѣ бездарность его какъ актера, и Нерону не такъ было бы тяжело потерять царство, какъ получить приведенное въ началѣ письмо Петропія. Правда, вмѣстѣ со свирѣпостью Неронъ соединялъ въ себѣ и труса; поэтому можно думать, что онъ предвидѣлъ бы взрывъ народнаго негодованія и долженъ былъ бы опасаться ярости толпы. Но раньше онъ такъ часто выходилъ сухъ изъ воды, въ чемъ обыкновенно помогали ему представители высшаго въ имперіи сословія; въ полномъ его распоряженіи были преторіанцы съ Тигеллиномъ во главѣ и неисчислимыя средства задобрить народъ или обратить его гнѣвъ на другихъ; за то самое ожиданіе опасности и тревожныя догадки о томъ, какъ онъ извернется въ критическихъ обстоятельствахъ и подъ конецъ восторжествуетъ надъ мятежниками, скорѣе должны были только подогрѣвать актерскія страсти цезаря и подталкивать его на злодѣяніе. Разсчеты Нерона и на сей разъ оправдались. Дѣло не въ томъ, по чьему распоряженію дѣйствовали поджигатели и какіе-то невѣдомые люди тамъ-и-сямъ не давали гасить огонь; совершенно достаточно, что народная масса и многіе изъ придворныхъ чувствовали поджигателя въ самомъ цезарѣ. И что же?-- Онъ пережилъ ощущенія страха, для него привычныя и, навѣрное, даже занимательныя, а въ концѣ-концовъ пострадали другіе,-- и цезарь торжествовалъ побѣду. Этого мало: народное бѣдствіе дало ему случай удивить міръ невиданными зрѣлищами и съ избыткомъ вознаградить себя, какъ актера, за пережитыя минуты тревоги. Съ точки зрѣнія художественной правды не имѣетъ особеннаго значенія документальное удостовѣреніе, что Римъ сожженъ былъ Нерономъ, да и для историка гораздо существеннѣе другія обстоятельства, не отрицаемыя ни однимъ источникомъ, именно: что и во время бѣдствія, и въ послѣдующее, народная молва обвиняла въ злодѣяніи цезаря, что народъ чувствовалъ, а нѣкоторые, быть можетъ, воочію видѣли не только равнодушіе Нерона къ горѣвшему городу, но еще и его артистическое изступленіе "передъ красотою пламени" (flammae pulcliritudo); важно для историка и то также, что первоначальное подозрѣніе взяло верхъ въ памяти потомковъ, и что народная совѣсть позднѣйшихъ поколѣній удержала на Неропѣ клеймо поджигателя. Такимъ образомъ, Сенкевичъ въ своемъ изображеніи Нерона правъ не только какъ художникъ, но и передъ судомъ исторіи. Точно также вѣрно изображены имъ ближайшія послѣдствія пожара: гибель значительнѣйшей части города вмѣстѣ съ прочимъ имуществомъ его жителей, отчаяніе многихъ тысячъ населенія и жажда толпы утолить свою ярость карами подозрѣваемыхъ виновниковъ бѣдствія. Нельзя было не предчувствовать, что мѣра наказанія виновныхъ, разъ только народъ признаетъ кого-либо за таковыхъ, превзойдетъ все до тѣхъ поръ видѣнное.
   Народная молва упорно искала поджигателя въ Неронѣ. "Напрасно еще разъ обращались къ Сивиллинскимъ книгамъ,-- говоритъ Фарраръ по Тациту; -- напрасно возносились по ихъ совѣту общественныя молитвы Вулкану и богинямъ земли и ада; напрасно римскія матроны въ траурныхъ платьяхъ, съ распущенными волосами устраивали процессіи для умилостивленія оскорбленной Юноны и для окропленія морской водой ея древней статуи; напрасно народу оказывались всевозможныя щедроты и приносились богамъ умилостивительныя жертвы; напрасно совершались общественныя пиршества въ честь различныхъ божествъ",-- ничто не заглушало угрожающихъ толковъ, что пожаръ былъ дѣломъ приказанія, и мрачное подозрѣніе противъ Нерона росло.
   Но цезарь-актеръ зналъ свою публику давно, зналъ ея легковѣріе и стадность. Въ романѣ Сенкевича мы видимъ, что до самой этой поры Неронъ пребывалъ въ невѣдѣніи о христіанахъ и не имѣлъ объ ихъ ученіи никакого понятія. На выручку ему явились, какъ бывало и въ другихъ случаяхъ, ближайшіе его пособники и совѣтники: Тигеллинъ, префектъ преторіанцевъ, и императрица Поппея. Они доставили Нерону свидѣтелей противъ христіанъ, двухъ іудейскихъ равви изъ-за Тибра и хорошо намъ извѣстнаго Хилона. Однако ни іудейскіе священники, ни даже всезнающій graeculus не нашли возможнымъ выступить обвинителями христіанъ въ поджогѣ; они только ясно дали понять, въ какую сторону можно было съ вѣрнымъ успѣхомъ отклонить волновавшее народъ подозрѣніе. "Мы, господинъ,-- говорили равви,-- обвиняемъ христіанъ только въ томъ, что они враги закона, враги человѣческаго рода, враги Рима и твои, и въ томъ, что они давно угрожали огнемъ городу и міру". Къ показаніямъ равви Хилонъ добавилъ, что христіане почитаютъ за бога нѣкоего Христа, который обѣщалъ имъ истребить всѣхъ людей, уничтожить всѣ города на землѣ и оставить только ихъ однихъ, что христіане проклинаютъ Римъ и его храмы, отравляютъ всѣ источники, убиваютъ дѣтей для добыванія нужной имъ крови и т. п. Хилонъ же обязался указать молитвенные дома и кладбища, гдѣ сотни, тысячи христіанъ собираются для совершенія своихъ гнусныхъ обрядовъ. Неронъ вслѣдъ за симъ издалъ эдиктъ противъ христіанъ, и разъяренная толпа кинулась разыскивать повсюду враговъ человѣческаго рода; христіанами переполнены были тюрьмы, изъ которыхъ одна была дорога -- къ мѣсту казней.
   Пресытившись кровавыми зрѣлищами, устроенными для него Нерономъ, народъ, однако, почувствовалъ жалость къ жертвамъ своей ярости и укрѣпился въ первоначальномъ убѣжденіи, что поджигатель не кто иной, какъ самъ цезарь. Видное мѣсто въ своемъ разсказѣ романистъ отводитъ двумъ апостоламъ, Петру и Павлу, которые то неустанно возвѣщаютъ новое ученіе, умножая число его послѣдователей, то утѣшаютъ и вдохновляютъ преслѣдуемыхъ христіанъ, предсказывая близкое воздаяніе мученикамъ и погрязшему во грѣхахъ міру. Рукою мастера написаны и картины страданій христіанъ, и увлеченіе римской толпы жестокими зрѣлищами. Тутъ же замѣтимъ, что романистъ во многихъ чертахъ событія остается вѣренъ исторіи, хотя для читателя романа недостаточно выяснена та легкость, съ какою Неронъ свалилъ собственную вину на христіанъ, и то ожесточеніе, какимъ римская толпа откликнулась на призывъ власти.
   По времени ближайшій къ римскому пожару свидѣтель -- Тацитъ, хотя и его разсказъ написанъ 50 лѣтъ спустя послѣ событія. Самый разсказъ обличаетъ, помимо обычной у историка сдержанности, неполноту свѣдѣній и, кажется, анахронизмы. Христіанъ Тацитъ считаетъ неповинными въ пожарѣ и прибавляетъ, что при разслѣдованіи дѣла обвиненіе противъ нихъ не подтвердилось, что христіанъ истребляли не ради общественнаго блага, но въ угоду кровожадности одного человѣка: "подставилъ виновныхъ Неронъ для подавленія толковъ" (abolendo rumori Nero subdidit reos). Тѣмъ не менѣе, римскій писатель произноситъ надъ христіанами суровый приговоръ; ученіе ихъ кажется ему пагубнымъ суевѣріемъ (exitiabilis superstitio), которое будучи на время подавлено послѣ казни Христа, снова прорвалось наружу и распространилось не только по Іудеѣ, но и въ Римѣ, "куда,-- замѣчаетъ онъ,-- стекаются отовсюду и гдѣ выставляются на показъ всѣ гнусности и безстыдства". Христіане, по его словамъ, были ненавистны римлянамъ за ихъ мерзости (per flagitia invisa); привлеченные къ отвѣту по обвиненію въ поджогѣ, они были изобличены въ ненависти къ человѣческому роду (odio humani generis convicti sunt), и онъ самъ считаетъ ихъ людьми преступными и достойными жесточайшей кары (soutes et novissima exempla meritos). Тацитъ же разсказываетъ, какъ христіанъ, обвиненныхъ въ поджигательствѣ, одѣвали въ шкуры дикихъ звѣрей и въ такомъ видѣ кидали собакамъ на растерзаніе, какъ распинали ихъ на крестахъ, жгли на огнѣ, а когда вечерѣло, зажигали для ночной иллюминаціи. Неронъ предоставилъ свои сады для этого зрѣлища и устроилъ игры въ циркѣ, гдѣ смѣшивался съ чернью въ одеждѣ возницы или стоя на колесницѣ правилъ лошадьми.
   Такъ во II вѣкѣ писалъ о христіанахъ просвѣщеннѣйшій римлянинъ, возмущавшійся тѣми изысканными казнями и издѣвательствами, какимъ они подверглись при Неронѣ. Относился къ христіанамъ подобнымъ образомъ не одинъ Тацитъ. Можно бы привести рядъ именъ философовъ, императоровъ, моралистовъ изъ того же и даже болѣе поздняго времени, которые были или безпощадными обличителями христіанства, или пренебрежительно несвѣдущими относительно его ученія. Въ основѣ всѣхъ подобнаго рода обличеній лежали толки, ходившіе въ простомъ народѣ; представители знанія и власти обыкновенно не давали себѣ труда вникнуть ближе въ новую религію.
   Христіанство вошло въ міръ, по выраженію Тертулліана, подъ покровомъ іудейства и долгое время считалось за одну изъ его сектъ. Задолго до нашего времени іудеи съ ихъ національною нетерпимостью, съ ихъ единобожіемъ, исключавшимъ всякое иное богопочитаніе, съ ихъ изворотливостью въ торговыхъ и другихъ дѣлахъ, сдѣлались предметомъ народной ненависти и презрѣнія въ римскомъ обществѣ. Іудейское вѣроученіе казалось римлянамъ безбожнымъ суевѣріемъ, атеизмомъ, а ихъ обряды и религіозныя установленія пагубными, отвратительными, вошедшими въ силу у іудеевъ благодаря своей порочности (Hist. V, 5). Совращеніе римскаго гражданина въ іудейство преслѣдовалось закономъ, а обрѣзаніе новообращеннаго приравнивалось къ смертельному увѣчью. По словамъ Тацита, іудеи ненавидятъ всякій другой народъ и жалостливы только къ своимъ единовѣрцамъ; ненависть ко всѣмъ остальнымъ людямъ -- первое, что они внушаютъ новообращеннымъ; все, по мнѣнію римлянъ, запретное или нечестивое они разрѣшаютъ себѣ и дозволяютъ, и, наоборотъ, все священное для римлянъ они попираютъ.
   Христіанскому исповѣданію, какъ вышедшему изъ іудейства и въ продолженіе нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ сохранявшему вѣрность іудейскому закону, приписаны были римлянами многія черты іудейства, а вмѣстѣ съ ними перенесены были на христіанъ и тѣ чувства непріязни или пренебреженія, съ какими римляне привыкли издавна относиться къ іудеямъ. Правда, ко времени Пероновскаго пожара проповѣдь апостола Павла, окончательно разорвавшаго съ закономъ отцовъ и возвѣстившаго равенство и братское единеніе всѣхъ людей во Христѣ, сдѣлала большіе успѣхи, превращая христіанство въ религію для всѣхъ людей и отвергая притязанія іудеевъ на положеніе народа избраннаго. Но въ то же время это постепенное обособленіе христіанства не могло не сопровождаться распрями въ нѣдрахъ самихъ христіанскихъ общинъ, и со стороны іудеевъ должно было встрѣчать жестокій отпоръ и озлобленіе. Присутствіе апостола Павла въ Римѣ, куда онъ явился за два, если не за четыре года до іюльскаго пожара, послѣ посѣщенія многихъ городовъ Азіи, Македоніи и Греціи, поднимало смѣлость и безбоязненность христіанской общины; проповѣдь апостола, какъ онъ самъ свидѣтельствуетъ о томъ въ посланіи къ филиппіянамъ, глубже проникала въ окружающую среду, и въ самомъ дворцѣ кесаря апостолъ находилъ ревностнѣйшихъ послѣдователей. Христіанская община становилась въ Римѣ замѣтнѣе, а среди іудеевъ не было недостатка въ людяхъ, изъ ревности къ "закону", готовыхъ воспользоваться всякимъ случаемъ для того, чтобы привлечь вниманіе римскихъ властей къ ненавистнымъ отщепенцамъ, смирить ихъ карою законовъ и, быть можетъ, охранить навсегда вѣру отцовъ. Сама по себѣ римская власть относилась къ новому ученію съ высокомѣрнымъ равнодушіемъ; въ распри между іудеями и христіанами она вмѣшивалась въ тѣхъ только случаяхъ, когда раздоры угрожали общественному спокойствію, или же когда этого настоятельно требовала одна изъ сторонъ, какъ и бывало не разъ съ апостоломъ Павломъ въ Іерусалимѣ, въ Коринѳѣ и въ самомъ Римѣ.
   Въ новеллѣ Сенкевича Пойдемъ за нимъ; мѣткими чертами обрисованъ образъ дѣйствій римскаго прокуратора Іудеи, Понтія Пилата, когда онъ даетъ согласіе на казнь Назорея. Намѣстникъ императора, презрительно относясь къ іудейскому народу, не желаетъ однако "дразнить осъ, которыя жужжать вокругъ храма"; въ поведеніи Христа онъ не находитъ ничего преступнаго, но онъ обязанъ поддерживать порядокъ-и спокойствіе въ Іерусалимѣ и, въ предупрежденіе народныхъ волненій изъ-за одного человѣка, уступаетъ требованіямъ разъяренной толпы іудеевъ и синедріона. Впослѣдствіи коринѳскій проконсулъ Галліонъ отказался входить въ разсмотрѣніе жалобъ іудеевъ на Павла и отпустилъ его; почти то же самое повторилось съ тѣмъ же апостоломъ въ Іерусалимѣ. Такимъ образомъ римская власть иногда приходила на помощь христіанской проповѣди.
   Во время Нерона потребовались совершенно исключительныя условія, прежде всего желаніе самого кесаря и крайнее возбужденіе безпомощной толпы, для того, чтобы на христіанъ всею тяжестью обрушились и тогдашняя грубость нравовъ, и отсутствіе правильнаго суда въ подобныхъ дѣлахъ. До сихъ поръ въ представителяхъ кесаря христіанскіе проповѣдники находили себѣ не разъ защиту противъ своихъ враговъ изъ іудеевъ; теперь они сами натравливали чернь на тотъ классъ людей, который, казалось, за вящія безчинства отвергнутъ былъ даже іудеями. Подозрѣніе противъ цезаря находило себѣ пищу въ толкахъ о какихъ-то загадочныхъ людяхъ, не дававшихъ во время пожара гасить огонь, о томъ, какъ восхищался цезарь картиной горящаго города. А развѣ христіане не высказывали открыто своей вѣры въ близость кончины міра? Развѣ они не радовались отъ предвкушенія того, какъ грядущій во славѣ Мессія истребить огнемъ погрязшій во грѣхѣ міръ, и развѣ многіе изъ нихъ не видѣли въ страшномъ пожарѣ начало исполненія ихъ чаяній? По словамъ Тацита, хватали прежде всего тѣхъ изъ христіанъ, которые сознавались въ своей винѣ (qui fatebantur), значитъ -- тѣхъ, кто въ религіозномъ экстазѣ, какъ въ романѣ Ериспъ, напримѣръ, выказывалъ безбоязненно свою радость по случаю гибели города въ пламени, или сознавались въ ненависти къ гибнущимъ язычникамъ; самая покорность терзаемыхъ христіанъ и мужество въ смерти получали въ глазахъ толпы видъ дикаго изувѣрства и признанія собственной виновности.
   Въ виду всего сказаннаго едва ли можно отрицать, что слѣдовавшія за пожаромъ казни христіанъ, были однимъ изъ кровавыхъ разгромовъ, какіе на памяти исторіи въ годину тяжелыхъ общественныхъ бѣдствій обрушивались на классы людей, неповинныхъ въ бѣдствіяхъ, но отчужденныхъ отъ массы населенія и подозрѣваемыхъ въ порокахъ и даже преступленіяхъ. Въ данномъ случаѣ неистовства черни были тѣмъ ужаснѣе, что предержащая власть подстрекала обезумѣвшую толпу, а изъ среды іудеевъ, боровшихся съ новымъ исповѣданіемъ за исконную вѣру, выступали фанатическіе обвинители противъ христіанъ. Предположеніе объ участіи іудеевъ въ нероновскомъ разгромѣ высказываетъ Ренанъ, вслѣдъ за нимъ еще рѣшительнѣе Фарраръ (Первые дни христіанства. Русск. переводъ. Спб., 1888 г., стр. 75 и сл.); эту же мысль проводитъ въ романѣ и Сенкевичъ. Римскія власти и представители образованныхъ классовъ того времени не имѣли еще понятія о христіанствѣ; въ немъ они видѣли какое-то иноземное суевѣріе, съ виду походившее на іудейство, но теперь іудеями рѣшительно отвергаемое; не извращая факта и не ожидая возраженій со стороны христіанъ, іудейскіе равви могли утверждать, что истребленіе Рима пожаромъ отвѣчало задушевнѣйшимъ желаніямъ многихъ христіанъ.
   Придуманные Нерономъ способы казни, обращая мученія христіанъ въ рядъ зрѣлищъ, отвѣчали грубымъ вкусамъ зрителей, а когда цезарь, одѣтый возницею, мѣшался въ толпу, она готова была простить ему многое. Вообще при оцѣнкѣ Нерона и современнаго ему Рима никогда не должно забывать, что своими казнями онъ посягалъ прежде всего на жизнь гордыхъ патриціевъ, а своимъ безпутствомъ и сумасбродствомъ оскорблялъ ихъ гордость и чувства сословнаго достоинства; плебсъ не могъ раздѣлять негодованія патриціевъ, которые даже въ лицѣ благодушнаго Петронія смотрѣли на массу съ нескрываемымъ презрѣніемъ. Мы не говоримъ уже о вольноотпущенникахъ и рабахъ, для которыхъ истязанія и казни отъ господъ и патроновъ были обычнымъ явленіемъ, и таковыми изображены въ романѣ Сенкевича. Инстинктамъ толпы не могло не льстить, что всесильный повелитель міра безпощадно попиралъ всяческія сословныя различія и не только забавлялъ простой народъ, но и забавлялся съ нимъ вмѣстѣ. Въ романѣ прекрасно написана картинка общества, собиравшагося къ столу цезаря. "Среди его гостей были и сенаторы, но преимущественно такіе, которые вмѣстѣ съ тѣмъ соглашались быть шутами. Были патриціи, старые и молодые, жаждущіе блеска, роскоши и наслажденій. Бывали здѣсь и женщины съ громкими именами, но не стѣсняющіяся вечеромъ надѣвать русые парики и для потѣхи искать приключеній по темнымъ улицамъ. Бывали и высокіе сановники, и жрецы, которые за полными чашами издѣвались надъ собственными богами, и рядомъ съ ними всякій сбродъ -- пѣвцы, мимы, музыканты, танцовщицы. Декламируя стихи, поэты мечтали о сестерціяхъ, которыя могутъ перепасть имъ за похвалу стиховъ цезаря; голодные философы жадными глазами провожали всякое новое блюдо; были тутъ прославленные возницы, фокусники, барды, наконецъ, всякая знаменитость, возведенная въ это званіе модою или человѣческою глупостью, мошенники, между которыми не было недостатка и въ такихъ, которые длинными волосами прикрывали уши, проколотыя въ знакъ ихъ рабскаго происхожденія". Дворъ Нерона съ его пестротою -- это самъ Римъ въ миніатюрѣ.
   Ко всему сказанному и большею частью романистомъ не забытому необходимо привлекать наше вниманіе для того, чтобы дать себѣ ясный по возможности отчетъ въ Нероновскомъ разгромѣ христіанъ: это были поистинѣ невинныя жертвы искупленія за грѣхи міра, за грубость нравовъ и невѣжество, за борьбу и пресмыкательство. Но лишь только ярость толпы была утолена, народъ проникся жалостью къ жертвамъ казней, и въ народной памяти Неронъ остался поджигателемъ.
   Въ романѣ Сенкевича, намъ кажется, недостаточно анализированы мотивы и условія пережитаго христіанами бѣдствія, допущены нѣкоторые анахронизмы и нѣсколько умалено значеніе проповѣднической дѣятельности апостола Павла по сравненію съ первенствующимъ вліяніемъ Петра. Во-первыхъ, едва ли количество христіанъ въ Римѣ было такъ велико въ эпоху Нероновскихъ казней, какъ можно заключить изъ романа, хотя въ основѣ этого представленія и лежатъ слова самого Тацита: ingens multitudo -- огромное множество. Во всякомъ случаѣ, въ понятіяхъ римскаго народа и его образованныхъ представителей не было еще такого строгаго разграниченія между іудеями и христіанами, какое проходитъ черезъ весь романъ Сенкевича; только при Септиміи Северѣ (193--211) впервые былъ изданъ законъ, возбранявшій переходъ римскихъ гражданъ въ христіанство, т.-е. приравнивавшій христіанъ къ іудеямъ по ихъ значенію въ государствѣ. Далѣе, до Домиціана (87--96) исторія не знаетъ въ рядахъ христіанъ знатныхъ римлянъ. Между тѣмъ, въ списокъ христіанъ при Неронѣ авторъ заноситъ, кромѣ бывшей наложницы Нерона, Актеи, и Помпоніи Грецины, жены покорителя Британіи Авла Нлавція, еще Флавія и Домитиллу, Корнелія Пудента, Виниція. Изъ этихъ именъ Флавій и Домитилла принадлежатъ времени Домиціана, а не Нерона; Корнелій Пуденть, упоминаемый въ эпиграммахъ Марціала, какъ знатный римлянинъ, едва ли то самое лицо, о которомъ говоритъ апостолъ Навелъ въ посланіи къ римлянамъ; о христіанствѣ Актеи ничего не говорятъ ближайшіе къ этому времени историки; только принадлежность къ христіанству Помпоніи Грецины не подлежитъ въ настоящее время никакому сомнѣнію; однако, сообщая объ этомъ фактѣ, Тацитъ не упоминаетъ вовсе о христіанствѣ и называетъ исповѣданіе, въ принадлежности къ коему заподозрѣна была Помпонія, "иноземнымъ суевѣріемъ" (Annal. XIII, 32); самое имя "христіанинъ" тогда еще не было, по крайней мѣрѣ, усвоено самими христіанами, какъ видно и изъ словъ Тацита, что "этихъ людей, ненавистныхъ за ихъ мерзости, чернъ называла христіанами" (quos per flagitia invisos valgus Christianos appellabat). Наконецъ, изданіе особаго эдикта Нерономъ противъ христіанъ болѣе чѣмъ сомнительно: "противъ гнуснаго иноземнаго суевѣрія, какимъ представлялось тогда Риму христіанство, достаточно было коренныхъ, органическихъ римскихъ законовъ, которые уже не разъ примѣнялись противъ недозволенныхъ культовъ и всяческихъ преступныхъ суевѣрій" (Труды Кіевской Духовной академіи. 1892 г., май, стр. 58). Что касается романа въ цѣломъ, то можно было бы пожелать отъ художника болѣе глубокаго вниманія къ фактамъ античной жизни, большей независимости его и отъ того освѣщенія фактовъ, субъективнаго или односторонняго, которое привлечено было въ ихъ истолкованіе уже древними историками и потомъ усилено преданіемъ и увлеченіями борьбы. Мы имѣемъ въ виду не философскія системы, авторы которыхъ ко времени появленія христіанства и въ это время тщетно искали отвѣтовъ на вопросы, до сихъ поръ не разрѣшенные философіей, по чувства и настроеніе простыхъ, безхитростныхъ людей. Свобода творчества, направляемая вниманіемъ къ фактамъ, дала бы возможность художнику показать въ жизненныхъ, типическихъ образахъ большую преемственность между античнымъ и новымъ человѣкомъ въ чувствахъ и понятіяхъ, которыя принято считать новопріобрѣтеннымъ достояніемъ европейскихъ обществъ. Помимо сказаннаго выше о Хилонѣ, о римской толпѣ и римскихъ женщинахъ, мы въ заключеніе припомнимъ только тѣ впечатлѣнія, какія выносились тысячами и десятками тысячъ простыхъ людей изъ греческаго и отчасти римскаго театра, гдѣ любимѣйшими авторами были Еврипидъ и писатели танъ называемой новой аттической комедіи. Припомнимъ образъ Прометея, навлекающаго на себя казнь громовержца за участіе къ безпомощнымъ смертнымъ, припомнимъ трогательныя, потрясающія изображенія рабынь въ античныхъ трагедіяхъ, перешедшія и на ново-европейскія сцены, многочисленныя выраженія правъ раба на свободное, человѣческое существованіе, на признаніе въ немъ человѣческаго достоинства. "Человѣкъ я, и мнѣ присуще все человѣческое",-- такъ устами раба говорили поэты со сцены, обращаясь къ тысячной публикѣ, и народъ любилъ своихъ вдохновенныхъ учителей и отличалъ ихъ славой и почетомъ.
   Но сумѣемъ умѣрить паши требованія къ художнику; не забудемъ, сто и въ точной наукѣ остается далеко не разрѣшенною задача, къ которой онъ подходитъ съ любовью въ своихъ художественныхъ произведеніяхъ; будемъ ему признательны за то, что силою дарованія и изученія онъ вѣрно возсоздалъ многія явленія давно минувшей смутной эпохи и рельефными, часто увлекающими чертами нарисовалъ намъ рядомъ съ одичаніемъ нравовъ возвышенныя движенія человѣческой души, способныя вдохнуть новую жизнь въ общество, повидимому, разложившееся безповоротно. Романъ прочитанъ, книга закрыта,-- а читатель благодаря таланту и старанію романиста долго еще находится подъ обаяніемъ истины, за которую ратовалъ дерзновенный Павелъ: "Нѣсть эллинъ, ни іудей; нѣсть рабъ, ни свободъ; нѣсть мужескій полъ, ни женскій: ней бо едино есте о Христѣ Іисусѣ".

Ѳ. Мищенко.

"Русская Мысль", кн.VIII, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru