Москаленко-Судиенко Семен Григорьевич
Шекспир о самоубийстве

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Два Гамлета.

No 4. КРИТИЧЕСКАЯ БИБЛІОТЕКА. No 4.

Разборъ выдающимся произведеній русскихъ и иностраннымъ писателей,

   

С. СУДІЕНКО.

ШЕКСПИРЪ О САМОУБІЙСТВѢ.

ДВА ГАМЛЕТА.

Единственный сынъ Шекспира Гамлетъ -- Мысли Шекспира, навѣянный преждевременною смертью сына.--Міровоззрѣніе Шекспира.-- Нерукотворный памятникъ сыну Гамлету -- трагедія "Гамлетъ".-- Принцъ Гамлетъ и его знаменитое "Быть или не быть?.."

Цѣна 30 коп.

   

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   Вопросъ о самоубійствѣ принадлежитъ къ числу самыхъ важныхъ злободневныхъ вопросовъ нашего времени. Самоубійства всегда были, но въ настоящее время процентъ ихъ значительно выше, чѣмъ когда бы то ни было раньше. Убиваютъ себя богатые и бѣдные, знатные и простые, образованные и необразованные, духовные и свѣтскіе, старые и молодые и даже совсѣмъ еще дѣти. Самоубійство -- это страшное зло, чуть ли не губительнѣе воинъ и моровыхъ эпидемій. Войны и эпидеміи дѣйствуютъ временно, а самоубійства -- постоянно...
   Какъ же предохранить себя отъ этого зла? Гдѣ средство если не для искорененія, то хоть для уменьшенія его? Такое средство есть и найдено оно однимъ изъ величайшихъ міровыхъ геніевъ Шекспиромъ.
   Изслѣдованіемъ его мнѣнія о самоубійствѣ и пути, но которому онъ пришелъ къ этому мнѣнію, мы и займемся въ предлагаемомъ трудѣ.
   

I.

   До настоящаго времени шекспировская критика почему-то не обращала никакого вниманія на то обстоятельство, что единственный сынъ Шекспира и главный герой лучшей его трагедіи носятъ одно и то же имя "Гамлетъ". А между тѣмъ это обстоятельство имѣетъ въ высшей степени важное значеніе. Съ одной стороны оно бросаетъ яркій лучъ свѣта на отношенія Шекспира къ своему сыну; оно показываетъ, что Шекспиръ такъ любилъ своего сына, что позаботился объ увѣковѣченіи памяти о немъ въ человѣчествѣ посредствомъ запечатлѣнія его имени въ безсмертной своей трагедіи "Гамлетъ". Съ другой стороны оно проливаетъ не менѣе яркій свѣтъ на отношенія Шекспира къ самой этой трагедіи; оно показываетъ, что поэтъ такъ цѣнилъ эту трагедію, такъ высоко ставилъ ее среди всѣхъ остальныхъ своихъ произведеній, что изъ множества созданныхъ имъ лицъ только главнаго дѣйствующаго лица одной этой трагедіи нашелъ достойнымъ носить имя своего сына. Такимъ образомъ изъ факта совпаденія именъ единственнаго сына Шекспира и главнаго героя его трагедіи "Гамлетъ" само собою вытекаетъ: 1) что эта трагедія -- лучшее произведеніе Шекспира, 2) что Шекспиръ былъ нѣжнымъ, любящимъ и заботливымъ отцомъ и 3) что трагедіей "Гамлетъ" онъ воздвигъ своему сыну Гамлету одинъ изъ тѣхъ "нерукотворныхъ памятниковъ", къ которому, но выраженію нашего великаго поэта Пушкина:
   
   Но заростетъ народная тропа:
   Вознесся выше онъ главою непокорной
             Александрійскаго столпа.
   
   Такіе выводы вполнѣ согласны съ существующими данными но сему предмету. Такъ, самъ Шекспиръ въ одномъ изъ своихъ сонетовъ (55) прямо говоритъ:
   
             Ни гордому столпу, ни царственной гробницѣ
   Но пережить моихъ прославленныхъ стиховъ
   И имя въ нихъ твое надежнѣй сохранится,
   Чѣмъ на дрянной плитѣ, игралищѣ вѣковъ.
             Когда война столпы и арки вдругъ низложитъ,
   А памятники въ прахъ разсыпятся въ борьбѣ,
   Ни Марса мечъ, ни пылъ войны не уничтожатъ
   Свидѣтельства, мой другъ, живого о тебѣ.
   
   И въ другомъ своемъ сонетѣ (81) Шекспиръ тоже не менѣе увѣренно утверждаетъ:
   
   Стихи мои тебѣ послужатъ монументомъ
   И всюду ихъ глаза грядущіе прочтутъ,
   Уста-жъ, которыхъ въ свѣтъ еще рожденья ждутъ,
   Разсказы о тебѣ передадутъ легендамъ --
   И будешь вѣчно жить въ устахъ людей живыхъ
   Могуществомъ стиховъ прославленныхъ моихъ. *)
   *) Переводъ H. В. Гербеля.
   
   Но еще лучше сдѣланные нами выводы согласуются со всѣми относящимися сюда данными изъ біографіи Шекспира.
   Извѣстно, что Шекспиръ женился очень молодымъ, всего восемнадцати лѣтъ, на дѣвицѣ, которая была почти въ полтора раза старше его. Не любовь била причиною такого ранняго брака поэта; не была причиной его и съ какой-нибудь стороны выгодное положеніе невѣсты. А между тѣмъ бракъ былъ совершенъ съ необыкновенною поспѣшностью: черезъ пять мѣсяцевъ и три недѣли родилась у нихъ дочь Сусанна. Но всему видно, что женитьба не принесла счастья Шекспиру. Отецъ его въ то время находился въ самомъ бѣдственномъ матеріальномъ положеніи; родители жены были тоже люди небогатые, а самъ онъ еще такъ молодъ. Понятно, что при такихъ условіяхъ дочь его Сусанна едва ли могла вызывать въ" немъ большую нѣжность и привязанность къ себѣ, тѣмъ болѣе, что, по всей вѣроятности, это она была виновницей того "оплакиваемаго проступка", о которомъ онъ вспоминаетъ впослѣдствіи въ своихъ сонетахъ. Гораздо больше нѣжныхъ родительскихъ чувствъ могли возбуждать поэтому въ Шекспирѣ остальныя его дѣти, близнецы Гамнетъ или, что совершенно то же, Гамлетъ {Въ современныхъ Шекспиру метрическихъ книгахъ въ Англіи это имя писалось трояко: Hamlet, Hamnet и Amlett, т. е. Гамлетъ, Гамнетъ и Амлотъ.
   Выговаривать это имя, согласно англійскому произношенію, слѣдуетъ съ удареніемъ на а -- Гамлетъ, а не на е -- Гамлетъ, какъ произносятъ у насъ, безъ всякаго основанія, многіе.} и Юдифь. Но Юдифь всегда была слаба здоровьемъ, почему всею родительскою любовью Шекспира могъ пользоваться одинъ только Гамлетъ, какъ въ силу указанныхъ причинъ, такъ и потому, что это былъ сынъ и притомъ единственный. Такимъ образомъ съ самаго дня рожденія Гамлетъ былъ обставленъ счастливѣе своихъ сестеръ. Чѣмъ больше возрасталъ онъ потомъ, тѣмъ больше, разумѣется, должна была расти и привязанность къ нему Шекспира. И вообще такъ бываетъ, что съ возрастомъ ребенка растетъ къ нему и привязанность родителей. Но Шекспиру содѣйствовали въ этомъ и особенныя обстоятельства.
   Переселившись въ Лондонъ въ крайней бѣдности, Шекспиръ быстро пошелъ къ славѣ и матеріальному благосостоянію. Еще Гамлету не успѣло исполниться десяти лѣтъ, а уже, по удостовѣренію біографовъ, "начинается дѣйствительно эпоха славы Шекспира, эпоха счастливая въ полномъ смыслѣ слова, потому что такъ же хороши были въ это время внѣшнія условія жизни поэта, какъ и его самоувѣренное довольство собою и окружающими." {Шекспиръ П. Н. Полеваго.} Особенно онъ былъ счастливъ своимъ сыномъ Гамлетомъ, въ которомъ видѣлъ не только свое любимое дѣтище, но и наслѣдника своего славнаго имени и пріобрѣтеннаго большимъ трудомъ и талантомъ богатства.
   Отголоскомъ такого отношенія Шекспира къ своему сыну являются тѣ 17 первыхъ сонетовъ, въ которыхъ онъ горячо убѣждаетъ своего друга жениться, чтобы имѣть сына и такимъ образомъ продолжить въ потомствѣ на долго свое существованіе въ мірѣ.
   Когда написаны Шекспиромъ эти сонеты -- неизвѣстно въ точности, но замѣчательно, что самый выдающійся знатокъ произведеній и жизни Шекспира Гервинусъ относитъ время созданія ихъ къ 1594-5 г.г., т. е. какъ разъ къ тому періоду въ жизни поэта, который мы только-что описали. "Семнадцать первыхъ сонетовъ,-- говоритъ Гервинусъ,-- это и есть тѣ сонеты, въ которыхъ Шекспиръ совѣтуетъ своему другу вступить въ бракъ для того, чтобы "упрочить міру отпечатокъ своей красоты и своего превосходства". Именно въ 1594-5 г.-- время, къ которому всего естественнѣе отнести начало этихъ сонетовъ." {Шекспиръ. Гервинуса. Перев. Тимоѳеева. T. III, стр. 105.}
   Прошли 1594-5 г.г. Наступилъ августъ 1596 г. Шекспиръ находился въ зенитѣ своей славы, блеска и счастья. Гамлету его шелъ одиннадцатый годъ -- возрастъ самый дорогой для нѣжныхъ родителей. Вдругъ безпощадная смерть похищаетъ этого любимца его. Можно ли представить болѣе страшный, болѣе разрушительный ударъ для Шекспира!.. На нѣкоторое время онъ весь погрузился въ свое горе. Что происходило въ это время въ израненной душѣ гиганта-поэта? Что перечувствовалъ этотъ въ высшей степени чувствительный человѣкъ и нѣжный отецъ?-- видно изъ созданной имъ въ этотъ тяжелый періодъ своей жизни драмы "Король Джонъ".
   

II.

   Еще въ XVIII вѣкѣ одинъ изъ выдающихся комментаторовъ Шекспира Мэлоне высказалъ мнѣніе, что материнскіе вопли Констанціи въ "Королѣ Джонѣ" о смерти своего сына Артура есть искреннее выраженіе подобнаго же горя самого Шекспира. Въ настоящее время это мнѣніе Мэлоне считается общепринятымъ, и Георгъ Брандесъ въ самые послѣдніе годы въ своей монографіи о Шекспирѣ, переведенной на русскій языкъ М. А. Энгельгартомъ, такъ высказывается по этому предмету:
   "Само собою разумѣется, что эта смерть (смерть сына Шекспира Гамлета) должна была крайне огорчить отца, способнаго чувствовать такъ глубоко, какъ Шекспиръ, тѣмъ болѣе, что онъ всегда стремился поднятъ упавшее значеніе своей семьи, и вдругъ потерялъ наслѣдника.
   "Слѣды страданій, которыя испытало сердце отца, можно замѣтить въ его ближайшей работѣ "Королѣ Джонѣ", исполненной, кажется, въ 1596-97 г.
   "Однимъ изъ основныхъ мотивовъ этой драмы являются отношенія короля Іоанна Безземельнаго, узурпатора, къ законному наслѣднику престола, сыну старшаго брата Іоанна, Артуру, которому въ эпоху, къ которой относится пьеса, было около четырнадцати лѣтъ. Но Шекспиръ въ интересахъ поэтичности, а можетъ быть также подъ вліяніемъ думъ и чувствъ, одолѣвавшихъ его въ это время, сдѣлалъ его гораздо моложе и потому трогательнѣе и милѣе. (Шекспиръ изобразилъ его какъ разъ въ томъ возрастѣ,-- замѣтимъ мы отъ себя,-- въ какомъ былъ его сынъ Гамлетъ въ годъ своей смерти).
   "Король захватилъ мальчика въ свои руки. Самое знаменитое мѣсто драмы первая сцена второго дѣйствія, гдѣ камергеръ короля, Губертъ де-Бургъ, получившій приказъ ослѣпить маленькаго плѣнника раскаленнымъ желѣзомъ, является къ Артуру съ двумя служителями, которые должны привязать мальчика къ стулу и держать его, пока палачъ будетъ выжигать ему глаза. Маленькій принцъ, который относится къ Губерту довѣрчиво и опасается только злобы своего дяди, не подозрѣваетъ объ опасности и встрѣчаетъ своего тюремщика съ участіемъ и дѣтской нѣжностью. Прелесть этой сцены невыразима.....
   "Губертъ зоветъ служителей, и ребенокъ обѣщаетъ ему сидѣть смирно и вынести все, если онъ прогонитъ этихъ кровожадныхъ людей. Когда они уходятъ, у одного изъ нихъ вырывается сострадательное замѣчаніе, и Артуръ приходитъ въ отчаяніе, что прогналъ единственнаго друга. Онъ начинаетъ въ трогательныхъ выраженіяхъ умолять Губерта, желѣзо остываетъ во время ихъ разговора и у Губерта не хватаетъ духа раскалить его снова.
   Мольбы Артура пощадишь его глаза,-- это, въ мысляхъ Шекспира, мольбы маленькаго Гамлета дать ему еще поглядѣть на бѣлый свѣтъ, или скорѣе мольбы самого Шекспира за сына,-- мольбы и ггросьбы, въ исполненіи которыхъ ему было отказано.
   "Но яснѣе всего чувствуется скорбь отцовскаго сердца въ материнскихъ жалобахъ Констанціи, когда ея сынъ Артуръ попалъ въ плѣнъ (III, 4)....
   Въ страхѣ и безпокойствѣ она рисуетъ страданія, угрожающія ея любимцу въ плѣну:
   
             Червь скорби сгложетъ мой цвѣтокъ,
             Прогонитъ съ щекъ плѣнительную прелесть --
             И будетъ сынъ мой мертвеца, блѣднѣе
             И худъ, и слабъ, какъ послѣ лихорадки,
             И такъ умретъ онъ...
   Пандольфъ. Великій грѣхъ служить безмѣрно скорби.
   Констанція. О, вижу я, ты сына не имѣлъ!
   Пароль Филиппъ. Ты къ скорби привязалась будто къ сыну.
   Констанція. Да, мѣсто сына скорбь моя взяла:
             Дитятею лежитъ въ его постели,
             Со мною ходитъ, говоритъ, какъ онъ;
             Въ лицо глядитъ мнѣ свѣтлымъ дѣтскимъ взглядомъ.
             На мысль приводитъ милыя движенья И крадется въ его пустое платье --
             И платье то глядитъ моимъ ребенкомъ!
   Повидимому переполненное сердце Шекспира нашло исходъ дли своихъ жалобъ, воплощая свою скорбь въ чувства Констанціи
   Свои чувства и скорбь по поводу смерти сына Гамлета Шекспиръ излилъ въ "Королѣ Джонѣ", а свои думы и мысли, навѣянныя его смертью, вложилъ въ другого уже безсмертнаго "Гамлета", задуманнаго впервые подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ отъ этой смерти. Съ такимъ временемъ о зарожденіи трагедіи "Гамлетъ" согласны и существующія объ этомъ свѣдѣнія въ шекспировской литературѣ. Такъ, извѣстный драматическій писатель и современникъ Шекспира Томасъ Лоджъ упоминаетъ о "Гамлетѣ" въ одномъ изъ своихъ произведеній, относящемся къ 1596 г., т. е. году смерти сына Шекспира, говоря о чортѣ, что онъ такъ же блѣденъ, какъ тотъ духъ, который такъ жалобно кричитъ на сценѣ: "Гамлетъ, отомсти!" Въ этомъ же 1596 г. появился и англійскій переводъ французской новеллы Бельфорэ, составляющей передѣлку написанной по-латыни хроники датскаго историка XII вѣка Саксона Грамматика, послужившей источникомъ "Гамлета". Не опровергаетъ приведенной даты зарожденія "Гамлета" и рукописная замѣтка 1598 г. знаменитаго Гарвея, сообщенная Стивенсомъ, въ которой пьеса "Гамлетъ" упоминается вмѣстѣ съ поэмой Шекспира "Лукреціей". Изъ другихъ лицъ, писавшихъ о "Гамлетѣ", нѣкоторые полагаютъ, что эта пьеса написана Шекспиромъ около 1597 г., а Ульрици думаетъ, что она увидѣла свѣтъ никакъ не позже 1598 г.
   Что же касается мыслей Шекспира, навѣянныхъ смертью сына Гамлета и вложенныхъ въ трагедію "Гамлетъ", то онѣ, какъ порожденныя смертью, и касаются вопроса о смерти, вопроса о существованіи или несуществованіи, или иначе о "быть или не быть".
   

III.

   Находясь подъ живымъ впечатлѣніемъ смерти сына и невольно задумываясь надъ этой смертью, Шекспиръ есте, ственно долженъ былъ думать и о смерти вообще. И вотъ отъ личной своей трагедіи Шекспиръ переходитъ къ трагедіи: общей, къ трагедіи всего человѣчества, всего существующаго и вообще всего міра и такимъ образомъ, какъ истинный драматургъ, вырабатываетъ себѣ міровоззрѣніе чисто драматическаго характера. Вся вселенная представлялась ему не болѣе, какъ грандіознѣйшей трагедіей, въ которой всѣ дѣйствующія лица или, точнѣе, все существующее поставлено въ самое трагическое положеніе, явившееся вслѣдствіе столкновенія двухъ могущественнѣйшихъ и непримиримѣйшихъ враговъ -- жизни со смертью. И дѣйствительно, куда бы мы ни посмотрѣли, куда бы ни проникнулъ нашъ умственный взоръ,-- вездѣ замѣтимъ борьбу между этими врагами. Ведется эта борьба изъ-за громаднѣйшихъ небесныхъ міровъ, ведется она и изъ-за самыхъ ничтожныхъ одушевленныхъ и неодушевленныхъ предметовъ, невидимыхъ даже для простого, невооруженнаго глаза.
   
   Безъ жалости все смерть разить: --
   И звѣзды ею сокрушатся,
   И солнцы ею потушатся,
   И всѣмъ мірамъ она грозитъ,--
   
   говоритъ нашъ поэтъ Державинъ. Развязка этой борьбы вездѣ и во всемъ одна и та-же, трагическая: смерть побѣждаетъ. "Ни мѣдь, ни камень, ни земля, ни безпредѣльное море не могутъ противостоять печальной смертной участи",-- говоритъ самъ Шекспиръ въ 65 сонетѣ. Но не успѣетъ смерть сразить жизнь одного предмета, какъ на его мѣсто есть уже новые. Жизнь -- это гидра, у которой столько головъ, сколько отдѣльныхъ предметовъ въ природѣ. Смерть то и дѣло, что отсѣкаетъ эти головы... Напрасный трудъ: вмѣсто каждой отсѣченной головы появляются нѣсколько новыхъ... И такъ отъ сотворенія міра и до нашихъ дней; и такъ будетъ всегда, пока существуетъ вселенная.
   Зачатки такого міровоззрѣнія у Шекспира мы замѣчаемъ очень рано. Въ одномъ изъ первыхъ своихъ литературныхъ произведеній "Лукреціи" поэтъ, рисуя спящую героиню этого произведенія, говоритъ:
   
   О, чудный сонъ! Казалось, сочетали
   Въ прекрасномъ этомъ снѣ свои черты
   Я жизнь и смерть -- и взоръ равно плѣняли;
   Какъ будто вѣчный споръ межъ нихъ утихъ
   И цѣлое составилось изъ нихъ. *)
   *) Переводъ Н. Холодковскаго.
   
   Ближе всѣхъ къ такому міровоззрѣнію былъ другой почти такой же великій геній, какъ Шекспиръ, Гёте. Въ своемъ "Фаустѣ" Гёте слѣдующимъ образомъ изображаетъ картину вѣковѣчной борьбы жизни со смертью:
   
   Нѣчто будетъ споръ всегда, вести съ ничто.
   Ужъ съ чѣмъ по подступалъ я къ міру: и съ волнами,
   И съ бурой грозной, и съ громами;
   Ужъ чѣмъ его но распекалъ:
   Землетрясеньями, пожаромъ --
   Нѣтъ! всѣ труды пропали даромъ:
   Спокойно, ничему какъ будто не внемля,
   Стоятъ себѣ и поды, и земля --
   Проклятая матерія!-- а племя
   Людей съ животными?-- нѣтъ силъ!
   Напрасно съ ними тратишь время.
   Вѣдь сколько ихъ переморилъ,
   А все живутъ -- здоровы, свѣжи,
   И кровь кипитъ, и все ихъ тьма,
   И племена идутъ все тѣ же --
   Ну, просто, хоть сойди съ ума!
   И на землѣ, и въ атмосферѣ,
   Въ водѣ, въ жару и въ холоду --
   Вездѣ ростки пускаютъ на бѣду,
   И жизнь нигдѣ, посмотритъ, не въ потерѣ. *)
   *) Фаустъ, Гете, Перев. Н. Грекова.
   
   Составивши изложенное понятіе о борьбѣ жизни со смертью, Шекспиръ естественно долженъ былъ спросить себя какое же отношеніе къ этой борьбѣ всего существующаго въ мірѣ, всего того, изъ-за чего ведется эта борьба? На этотъ вопросъ не нужно долго искать отвѣта: слѣдуетъ только посмотрѣть вокругъ и видно, что всѣ наполняющіе вселенную предметы, начиная отъ самыхъ микроскопическихъ и кончая необъятными небесными тѣлами, умираютъ, разрушаются и уничтожаются, не имѣя возможности по своей волѣ ни отдалить, ни приблизить своего смертнаго часа. Одинъ только человѣкъ изъ всего существующаго пользуется въ этомъ отношеніи нѣкоторымъ преимуществомъ. Хотя человѣкъ и не самое видное мѣсто занимаетъ среди прочихъ предметовъ природы; хотя онъ по величинѣ всего только песчинка сравнительно съ землею, а самая земля не больше, какъ песчинка сравнительно съ многими небесными мірами,-- тѣмъ не менѣе эта песчинка песчинки принимаетъ активное участіе въ представленной борьбѣ жизни со смертью и оказываетъ значительное вліяніе на ходъ ея. Самъ Шекспиръ устами Гамлета говоритъ: "Какое образцовое созданіе человѣкъ! какъ благороденъ умомъ! какъ безконечно разнообразенъ способностями! какъ изумительно изященъ и видомъ, и движеніями! какъ подобенъ дѣяніями ангеламъ, а пониманіемъ-самому Богу! Онъ -- краса міра, вѣнецъ творенія!" {Переводъ Н. Кетчера.} И псалмопѣвецъ не менѣе восторженно восклицаетъ:Когда взираю я на небеса Твои,-- дѣло Твоихъ перстовъ, на луну и звѣзды, которыя Ты поставилъ, то что есть человѣкъ, что Ты помнишь его, и сынъ человѣческій, что Ты посѣщаешь его? Немного Ты умалилъ его предъ ангелами: славою и честью увѣнчалъ его; поставилъ его владыкою надъ дѣлами рукъ Твоихъ; все положилъ подъ ноги его." (Псал. VIII, 4--7).
   Жизнь своя на землѣ показалась человѣку короткою.
   И вотъ онъ къ суммѣ природныхъ средствъ, служащихъ къ сохраненію жизни, присоединяетъ и свои собственныя, добытыя разумомъ. "Онъ измѣняетъ климаты, осушаетъ болота и тундры, утучняетъ песчаныя степи, и на тѣ и на другія призываетъ богатство и роскошь растительной природы, велитъ течь водѣ тамъ, гдѣ ея не было, и каналами соединяетъ разъединенныя природою моря, озера и рѣки; цвѣтокъ, взлелѣянный имъ, лучше, красивѣе и благоуханнѣе цвѣтка дико растущаго, вода и вѣтеръ покорно работаютъ на его машинахъ, мелятъ и пилятъ; пары съ быстротою молніи носятъ его по сушѣ и но морю; обезоруженные громы минуютъ его жилища и зданія; онъ побѣдилъ и время и пространство". {Сочиненія В. Бѣлинскаго. Ч. VI. Мв. 1860 г.} Словомъ, онъ удалилъ, уменьшилъ или совсѣмъ уничтожилъ вредныя условія для своего существованія и окружилъ себя условіями полезными. И не только въ одномъ внѣшнемъ мірѣ хозяйничаетъ такъ человѣкъ, но и во внутреннемъ. И тутъ онъ, благодаря разуму, полный хозяинъ; и тутъ онъ одно вызываетъ изъ потенціи и развиваетъ, другое измѣняетъ, заглушаетъ или совсѣмъ искореняетъ. "Наше тѣло -- нашъ садъ,-- говоритъ Шекспиръ устами геніальнаго Яго въ "Отелло",-- а наша воля -- садовникъ въ немъ. Захотимъ ли мы посадить тамъ крапиву или посѣять салатъ, исопъ, тминъ; захотимъ ли украсить этотъ садъ однимъ родомъ травъ или нѣсколькими; захотимъ ли запустить его по бездѣйствію или обработать съ заботливостью -- всегда сила и распорядительная власть для этого лежитъ въ нашей волѣ. Если бы въ вѣсахъ нашей жизни не было чашечки разсудка для уравновѣшиванія чашечки чувствительности, то кровь и пошлость нашей натуры довели бы насъ до безумнѣйшихъ послѣдствій. Но у насъ есть разсудокъ для охлажденія бѣшенныхъ страстей, животныхъ побужденій, необузданныхъ похотей". {Переводъ П. Вейнберга.}
   Всѣми указанными дѣйствіями человѣкъ значительно облегчилъ для себя борьбу за существованіе и такимъ образомъ, слѣдовательно, уменьшилъ, ослабилъ силу смерти, такъ сказать, въ количественномъ отношеніи. Но можетъ ли онъ вмѣстѣ съ тѣмъ ослабить силу ея и въ качественномъ отношеніи? Съ перваго взгляда кажется, что нѣтъ, потому что, уменьшая силу смерти въ количественномъ отношеніи, человѣкъ тѣмъ самымъ увеличивалъ- значеніе жизни въ качественномъ отношеніи. Да и кромѣ того онъ много сдѣлалъ для своего благосостоянія, такъ что съ теченіемъ времени жизнь человѣческая не только ничего не потеряла въ цѣнѣ, но, напротивъ, значительно выиграла. На этомъ основаніи можетъ, пожалуй, показаться, что теперь тяжелѣе стало умирать, чѣмъ было раньше, или, другими словами, что смерть выиграла въ качественномъ отношеніи. Но на самомъ дѣлѣ это не такъ, на самомъ дѣлѣ человѣкъ можетъ уменьшить и качество смерти. Не говоря о религіи, которая дѣлаетъ то, что вѣрующій съ радостью принимаетъ всякую смерть, даже мученическую, мы должны указать на философію, которая обращаетъ смерть для насъ на столько въ простое и обыкновенное дѣло, на сколько обыкновенна самая простая изъ вещей. Вотъ эта философія, какъ ее излагаетъ самъ Шекспиръ въ рѣчи короля Клавдія, обращенной къ принцу Гамлету: "Прекрасно и похвально, Гамлетъ, что отдаешь долгъ сѣтованія отцу своему; долженъ однакожъ знать, что и твой отецъ потерялъ отца, что потерянный отецъ потерялъ своего. Оставшійся въ живыхъ, по долгу сына, обязанъ, конечно, нѣкоторое время оплакивать его; но постоянное, упорное сѣтованіе -- дѣло нечестиваго упрямства. Это скорбь недостойная мужа, обнаруживающая волю крайне небу непокорную, сердце далеко нетвердое, духъ нетерпѣливый, разумѣніе слабое и необразованное. Къ чему, изъ вздорнаго упорства, принимать такъ близко къ сердцу то, что знаешь должно быть и такъ обыкновенно, какъ самое обыкновенное изъ всего, что видимъ. Фи! это грѣхъ передъ небомъ, грѣхъ передъ усопшими, грѣхъ передъ природой, безуміе передъ разсудкомъ, у котораго смерть отцовъ -- обычная тема, который, отъ перваго трупа до нынѣ умершаго, постоянно провозглашалъ: "такъ должно быть!" {Переводъ Н. Кетчера.} И Юлій Цезарь, главный герой трагедіи Шекспира съ тѣмъ же названіемъ, передъ самой своей смертью признавалъ:
   
   Изъ всѣхъ чудесъ, о коихъ я слыхалъ,
   Страннѣй всего мнѣ то, какъ люди могутъ
   Бояться, зная на передъ, что смерть,
   Конецъ необходимый, къ намъ приходитъ
   Въ извѣстный часъ. *)
   *) Переводъ Д. Михаловскаго.
   
   Такимъ образомъ мы можемъ теперь съ увѣренностью сказать, что на вопросъ: какое отношеніе человѣка къ борьбѣ жизни со смертью, когда разумъ на сторонѣ жизни?-- отвѣтомъ служитъ содержаніе всей культуры. Я что разумъ человѣческій сталъ на сторонѣ жизни, а не смерти, такъ это потому, что таковъ ужъ законъ природы, что "никто же бо когда свою плоть возненавидѣ, но питаетъ и грѣетъ ю". (Еф. V, 20), А потому
   
   Простой и честный человѣкъ обязанъ
   Стоять за жизнь всей силою души,-- *)
   *) Переводъ А. Кронеберга.
   
   говоритъ Розенкранцъ въ "Гамлетѣ".
   

IV.

   Но человѣкъ есть свободное существо. Онъ можетъ, если захочетъ, сдѣлаться и сторонникомъ смерти. Да если бы онъ и не захотѣлъ, то обстоятельства могутъ иногда заставить его сдѣлать это. Бываютъ вѣдь обстоятельства, когда жизнь для человѣка дѣлается повидимому рѣшительно невыносимой, когда умереть пріятнѣе, чѣмъ жить, когда смерть кажется счастьемъ, вожделѣньемъ, котораго приходится молитвенно желать. Самъ Шекспиръ указываетъ довольно много подобныхъ случаевъ. Такъ, на восклицаніе Яго: "Я раненъ, но не убитъ",-- смертельный врагъ его Отелло отвѣчаетъ: "Я очень радъ тому. Желалъ бы я, чтобъ жилъ ты; умереть, по моему, блаженство." {Переводъ П. Вейнберга} И Констанція въ "Королѣ Джонѣ" восклицаетъ:
   
   Мнѣ нужно то, что рушитъ всѣ совѣты:
   Смерть, смерть нужна мнѣ. Радостная смерть!
   Твой сладокъ смрадъ, твое гніенье вѣчно!
   Ты счастью ненавистна и страшна!
   О, встань скорѣй съ постели вѣчной ночи --
   И къ гнуснымъ я костямъ прильну губами!...
   
   Примѣры подобной жажды смерти представляетъ намъ и Библія. Такъ, многострадальный Іовъ, сидя на гноищѣ, вопіялъ: "На что данъ страдальцу свѣтъ, и жизнь огорченнымъ душею, которые ждутъ смерти, и нѣтъ ея, которые вырыли бы ее охотнѣе, нежели кладъ; обрадовались бы до восторга, восхитились бы, что нашли гробъ?.... О, когда бы сбылось желаніе мое, и чаяніе мое исполнилъ Богъ! О, если бы благоволилъ Богъ сокрушить меня, простеръ руку Свою и сразилъ меня!" (Іов., III, 20--22, VI, 8 и 9).
   Какое же отношеніе человѣка къ борьбѣ жизни со смертью, когда разумъ на сторонѣ смертн? Этимъ вопросомъ задается Шекспиръ въ своемъ "Гамлетѣ" и разрѣшаетъ его. Да тутъ, скажутъ намъ, и вопроса то нѣтъ никакого. Не въ нашихъ ли рукахъ наша смерть? Ожидаютъ ли самоубійцы своей смерти?-- Совершенно вѣрно, не ожидаютъ, но, изъ этого не слѣдуетъ, чтобы именно разумъ побуждалъ самоубійцъ къ преждевременной смерти. По мнѣнію очень многихъ извѣстныхъ ученыхъ, каждый самоубійца -- душевно больной человѣкъ. Такъ, Эскироль утверждаетъ, что "человѣкъ только въ такомъ случаѣ желаетъ сократить свою жизнь, когда онъ въ бреду, и что самоубійцы душевно-больны". Подобныхъ же воззрѣній придерживались Ауенбруггеръ, Фарлэ, Бріанъ, Гризингеръ и др. Морзелли, авторъ одного изъ лучшихъ статистическихъ изслѣдованій вопроса о самоубійствѣ, дѣлавшій свои наблюденія на множествѣ самоубійцъ, думаетъ, что если бы можно было изслѣдовать мозгъ каждаго самоубійцы, то въ немъ находили бы измѣненія, какихъ не должно быть у всѣхъ здоровыхъ людей. "Судебная практика, по словамъ Крафтъ-Эбинга, должна бы извлечь правило, что всякаго самоубійцу слѣдуетъ считать психически больнымъ, пока не будетъ доказано противное". Еще болѣе категорически по этому вопросу высказался въ нашей литературѣ профессоръ судебной медицины Гвоздевъ. "Какъ за ближайшую причину всякаго пожара мы принимаемъ вообще огонь,-- говоритъ онъ,-- такъ за ближайшую причину всякаго самоубійства мы не можемъ, хотя бы употребили всю силу разумѣнія своего, принять другой причины, кромѣ измѣненія нормальной мозговой дѣятельности. Самоубійство совершается только помѣшанными". Другой извѣстный русскій ученый, профессоръ А. Кистяковскій, въ своемъ элементарномъ учебникѣ общаго уголовнаго права утверждаетъ также, "что состояніе, въ которомъ совершается самоубійство, не можетъ быть названо вообще нормальнымъ, въ этомъ едвали кто можетъ сомнѣваться". Наше гражданское законодательство тоже согласно съ такимъ мнѣніемъ о самоубійотвѣ, что видно изъ слѣдующихъ статей X т., ч. 1, св. зак.:
   "Ст. 1016. Всѣ духовныя завѣщанія должны быть составляемы въ здравомъ умѣ и твердой памяти.
   Ст. 1017. Посему недѣйствительны завѣщанія: 1) безумныхъ, сумасшедшихъ и умалишенныхъ, когда они составлены ими во время помѣшательства; 2) самоубійцъ".
   А если самоубійцы во время совершенія самоубійствъ находятся не "въ здравомъ умѣ и твердой памяти", то, слѣдовательно, нѣтъ примѣра, когда бы разумъ могъ быть виновникомъ чьей либо смерти. Правда, разумъ находитъ средства для самоубійства. Но вѣдь не въ средствахъ же дѣло, а въ томъ, можетъ ли человѣкъ разумомъ прійти къ рѣшенію насильственно покончить съ собою, можетъ ли рѣшить вопросъ: жить или умереть или, другими словами, "быть или не быть". Для нашего времени, какъ уже сказано въ предисловіи, крайне важно рѣшеніе этого вопроса, важно потому, что такъ много теперь совершается самоубійствъ и въ особенности среди, такъ называемой, интеллигенціи. Пусть же узнаютъ, что Шекспиръ, этотъ величайшій геній всѣхъ временъ и народовъ, этотъ глубочайшій знатокъ человѣческой души и сердца и философъ, находитъ, что вопросъ "быть или не быть" не можетъ быть рѣшенъ разумомъ въ пользу небытія, смерти; пусть узнаютъ, что Гамлетъ не приходитъ къ другому рѣшенію не смотря на то, что былъ одаренъ геніальными способностями, получилъ наилучшее образованіе въ лучшемъ изъ существовавшихъ во времена Шекспира университетовъ, Виттенбергскомъ, и рѣшалъ этотъ вопросъ въ тридцатилѣтнемъ возрастѣ, когда всѣ силы человѣка достигаютъ обыкновенно полнаго расцвѣта. "Гамлетъ",-- говоритъ извѣстный изслѣдователь Шекспира Гензе,-- по преимуществу ученый,-- онъ получилъ образованіе въ Виттенбергѣ и охотнѣе всего вернулся бы туда; онъ усвоилъ много изреченій изъ книгъ и можетъ цитировать на память цѣлыя страницы изъ драмъ. Онъ ведетъ записныя книги съ ученой цѣлью, онъ знатокъ въ драматической поэзіи, онъ даетъ актерамъ указанія и совѣты, дѣлающіе честь его тонкому эстетическому вкусу. Не менѣе того любитъ онъ примѣнять свои идеи и размышленія къ обстоятельствамъ жизни и нравственности; онъ выражаетъ свои наблюденія въ замѣчаніяхъ, поражающихъ психологической глубиной и пытливостью ума". Еще сильнѣе и обстоятельнѣе выражается по сему предмету Гервинусъ. Онъ говоритъ: "Отличаясь утонченностію нравовъ, богатствомъ духовныхъ дарованій, Гамлетъ и въ отношеніи умственнаго образованія такъ выдается надъ другими, такъ богатъ созерцательностію духа, глубокими внутренними опытами и наблюденіями, что Офелія справедливо говоритъ о немъ: "Онъ человѣкъ благороднаго, возвышеннаго ума, онъ предметъ наблюденія для всѣхъ наблюдателей". Съ этой стороны характеръ Гамлета есть изображеніе геніальнаго ума; монологи этого "царя спекулятивныхъ философовъ" суть мастерскія произведенія мышленія, въ которыхъ Шекспиръ добрался до глубочайшихъ основъ его богатой изреченіями мудрости; а лабиринтообразные ходы и подкопы его допытливой мысли въ состояніи переспорить глубокомысліемъ скандинавскія загадки. Онъ истинный ученый; онъ всегда имѣетъ при себѣ свою записную книжку; выдержки изъ прочитанныхъ имъ книгъ всегда у него въ памяти; будучи уже въ зрѣлыхъ лѣтахъ, онъ продолжалъ учиться въ университетѣ, и снова стремится въ него. Его тянуло не въ Парижъ, какъ Лаэрта, а въ Виттенбергъ, что звучало чѣмъ-то особенно возвышеннымъ для протестантскихъ сердецъ въ Англіи. Его царственное честолюбіе стремило его искать себѣ общества подъ пару; постоянный спутникъ его -- ученый Гораціо, его школьный другъ и товарищъ по наукѣ. Мы знакомимся съ Гамлетомъ, какъ съ любителемъ и знатокомъ драматическаго искусства, поэтомъ и актеромъ. Онъ уже и раньше видался съ актерами, былъ съ ними въ близкихъ сношеніяхъ; теперь онъ пишетъ вставочную сцену для ихъ пьесы, декламируетъ передъ ними и учитъ ихъ декламировать. Его похвала отрывку изъ "Пирра", написанному въ античномъ вкусѣ Сенеки, имѣетъ вполнѣ серьезное значеніе; этимъ онъ отличается отъ Полонія и ему подобныхъ, которымъ болѣе нравится какой-нибудь "джигъ". Его драматическіе совѣты актерамъ характеризуютъ его какъ человѣка съ воздѣланнымъ умомъ и вкусомъ, какъ такого именно знатока, похвала котораго одна стоитъ болѣе, нежели одобреніе всѣхъ прочихъ зрителей въ театрѣ... Такимъ образомъ повсюду, безсознательно, духъ беретъ преобладаніе надъ этимъ человѣкомъ внутренней жизни, среди напора природы и обыкновеній: повсюду мысль становится у него мѣриломъ вещей. Шекспиръ сообщаетъ этому характеру философскую основу, которая составляетъ въ высшей степени характеристическое видоизмѣненіе собственной жизненной мудрости поэта". По утвержденію Тэна, "Гамлетъ -- это самъ Шекспиръ."
   Надѣливъ Гамлета такими богатыми средствами для рѣшенія философскихъ вопросовъ, Шекспиръ вмѣстѣ съ тѣмъ поставилъ его въ такое положеніе, при которомъ рѣшеніе вопроса "быть или не быть" являлось для него не прихотью, не препровожденіемъ празднаго времени, а такою же крайнею потребностію, какъ и ѣсть и пить. Загляните въ душу Гамлета, на сколько онъ самъ открываетъ ее въ первомъ своемъ монологѣ, въ первый день появленія своего на сценѣ передъ нами, и вы увидите, что судьба была къ нему такъ неблагосклонна, такъ жестока и безпощадна, что довела его до полнаго отвращенія отъ своей жизни. Онъ чувствуетъ себя лишнимъ на этомъ свѣтѣ и выражаетъ это восклицаніемъ:
   
   Презрѣнный міръ: ты -- опустѣлый садъ,
   Негодныхъ травъ пустое достоянье.
   
   Все, что скрашиваетъ жизнь, что дѣлаетъ ее сносной, потеряно для Гамлета. Ничто не удерживаетъ его у жизни, но, напротивъ, все отталкиваетъ отъ нея:
   
   О Боже мой! О, Боже милосердный,
   Какъ пошло, пусто, плоско и ничтожно
   Въ глазахъ моихъ житье на отомъ свѣтѣ!
   
   Единственный выходъ изъ такого положенія является въ смерти, и Гамлетъ жаждетъ ея, какъ величайшаго блага:
   
   О, еслибъ вы, души моей оковы,
   Ты, крѣпко сплоченный составъ костей,
   Ниспалъ росой, туманомъ испарился!
   
   Но смерть не послушна принцу датскому, а жить все-таки такъ невозможно. Гамлетъ и самъ готовъ бы наложить на себя руки... Онъ не страдалъ бы долго,
   
   Если бы Ты, Судья земли и неба,
   Не запретилъ грѣха самоубійства.
   
   Но какъ идти противъ воли Судьи земли и неба? Какъ ослушаться всемогущаго Бога? Гамлетъ не можетъ это, а потому не можетъ и умереть, согласно своему хотѣнію, такъ какъ самоубійство представлялось пока единственнымъ средствомъ для этого. Такимъ образомъ желаніе Гамлета самовольно освободиться отъ своей жизни не только не увѣнчалось успѣхомъ, но и довело до самаго трагическаго положенія, явившагося отъ сознанія, что и жить ему нельзя и умереть невозможно. Выйти изъ этого положенія онъ можетъ, разумѣется, только тогда, когда явится возможность умереть или жить, когда, слѣдовательно, будетъ разрѣшенъ вопросъ: "быть или не быть". Но такъ какъ самъ Гамлетъ не могъ, какъ мы видѣли, рѣшить этого вопроса, то рѣшить его должна за него сама жизнь или, иначе, пьеса. Но протекаетъ половина пьесы, а роковой вопросъ "быть или но быть" все еще не рѣшенъ. Гамлетъ снова дѣлаетъ попытку рѣшить его, но уже на новыхъ основаніяхъ. Въ своемъ знаменитомъ монологѣ, на срединѣ пьесы, онъ прямо говоритъ: "Быть или не быть?..." Этотъ общій вопросъ онъ старается рѣшить теперь посредствомъ частнаго: "Вотъ въ чемъ вопросъ здѣсь: благороднѣе ли переносить въ душѣ всѣ ужасы разъяренной судьбы или, поднявъ оружіе противу моря золъ, погибнуть въ неравномъ бою?" {Переводъ А. Данилевскаго. Выдержки изъ трагедіи "Гамлетъ", при которыхъ не названъ переводчикъ, взяты по переводу А. Кронеберга.} Погибнуть не отъ самоубійства, а въ бою,-- это прекрасная, благородная смерть, въ особенности для принца, которому въ высшей степени трудно жилось; Гамлетъ и во снѣ не могъ желать лучшаго средства для освобожденія отъ своего тяжелаго бремени -- жизни. Но погибнуть въ неравномъ бою, при сознаніи, что этотъ бой дѣйствительно не равенъ и потому погибеленъ,-- это не одно и тоже, это въ сущности то же самоубійство, то же блюдо, но только подъ другимъ соусомъ. Это ясно само собою и потому Гамлетъ, поставивъ этотъ вопросъ, не останавливается на немъ, а сразу переходитъ къ разсужденіямъ о смерти вообще:
   
   Окончить жизнь -- уснуть,
   Не болѣе! И знать, что этотъ сонъ
   Окончитъ грусть и тысячи ударовъ,
   Удѣлъ живыхъ... Такой конецъ достоинъ
   Желаній жаркихъ...
   
   Однако, когда хорошенько подумать да разсудить, то и такой конецъ никуда не годится. Въ самомъ дѣлѣ:
   
   Умереть -- уснуть... Уснуть?
   Но если сонъ видѣнья посѣтятъ?
   Что за мечты на смертный сонъ слетятъ,
   Когда стряхнемъ мы суету земную?
   Вотъ что дальнѣйшій заграждаетъ путь!
   Вотъ отчего бѣда такъ долговѣчна!
   
   Но можетъ быть одному только Гамлету такъ кажется, что именно отъ этого бѣда такъ долговѣчна, можетъ быть другіе смотрятъ на это иначе. Но въ такомъ случаѣ Кто снесъ бы бичъ и посмѣянье вѣка,
   
   Безсилье правъ, тирановъ притѣсненье,
   Обиды гордаго, забытую любовь,
   Презрѣнныхъ душъ презрѣніе къ заслугамъ,
   Когда бы могъ насъ подарить покоемъ
   Одинъ ударъ? Кто несъ бы бремя жизни,
   Кто гнулся бы подъ тяжестью трудовъ?..
   
   Разумѣется, никто. А потому,-- подтверждаетъ вновь Гамлетъ,--
   
   Только страхъ чего-то послѣ смерти --
   Страна безвѣстная, откуда путникъ
   Не возвращался къ намъ, смущаетъ волю.
   
   Путемъ такихъ разсужденій Гамлетъ приходитъ къ заключенію, что "мы (Гамлетъ и всѣ люди) скорѣе снесемъ земное горѣ, чѣмъ убѣжимъ къ безвѣстности за гробомъ," т. е. какъ ни велико земное горе, какъ ни тяжело бремя жизни, но жить все-таки лучше, чѣмъ убѣжать къ безвѣстности за гробомъ, чѣмъ умереть. Этимъ признаніемъ Гамлетъ и за себя и за все человѣчество окончательно и безповоротно рѣшаетъ вопросъ "быть или не быть" въ пользу "быть." Поэтому-то мы и не встрѣчаемъ больше во всей пьесѣ ни одного слова, которымъ Гамлетъ выражалъ бы намѣреніе покончить съ собою насильственнымъ образомъ. Напротивъ, къ концу пьесы, онъ не только перестаетъ думать о самоубійствѣ или вообще о преждевременной смерти, но и совершенно отказывается въ такихъ случаяхъ своей жизни, когда разумомъ невозможно прійти ни къ какому опредѣленному и несомнѣнному рѣшенію, напримѣръ въ случаяхъ предчувствій,-- отъ своей воли, положившись всецѣло на волю Провидѣнія. За нѣсколько минутъ до смерти онъ самъ признаетъ это и но въ монологѣ, предъ однимъ собою, а въ діалогѣ, предъ Гораціо, и такимъ образомъ въ лицѣ его какъ бы предъ всѣмъ человѣчествомъ.
   "Гамлетъ, Однако, ты не можешь себѣ представить, какъ мнѣ тяжело на сердцѣ. Да это вздоръ.
   Гораціо. Нѣтъ, принцъ.
   Гамлетъ. Это глупость, а между тѣмъ родъ грустнаго предчувствія; женщину оно могло бы испугать.
   Гораціо. Если душѣ вашей что-нибудь не нравится -- повинуйтесь ей. Я предупрежу ихъ приходъ, сказку, что вы не расположены.
   Гамлетъ. Нисколько. Я смѣюсь надъ предчувствіями: и воробей не погибнемъ безъ воли Провидѣнія. Не послѣ, такъ теперь; теперь, такъ не послѣ; а не теперь, такъ когда-нибудь да придется же. Быть готовымъ -- вотъ все. Никто не знаетъ, что теряетъ онъ; такъ что за важность потерять рано? Будь, что будетъ!"
   

V.

   Найденное Гамлетомъ рѣшеніе вопроса "быть или не быть" въ пользу бытія, жизни, нужно особенно цѣнить, между прочимъ, потому, что онъ пришелъ къ нему, будучи подкупленъ, какъ мы видѣли, не жизнью, а смертью. Этимъ-то и объясняется, почему онъ въ теченіи пьесы такъ много употреблялъ стараній, чтобы убѣдить себя въ необходимости преждевременной смерти, а въ пользу жизни и словомъ не обмолвился. Но если бы онъ далъ себѣ трудъ поискать доводовъ и въ пользу жизни, то навѣрно нашелъ бы ихъ много. Прежде всего ему слѣдовало бы обратить вниманіе на природу живыхъ существъ. "Все живущее на нашей планетѣ, говоритъ докторъ Розановъ, {О самоубійствѣ. П. Г. Ронановъ. Мв. 1891 г.} не только не разсчитано, хотя бы въ ничтожной мѣрѣ, на самоуничтоженіе, но, въ силу своей организаціи, должно, повидимому, только жить и размножаться. Полагаемъ, для утвержденія сказаннаго едва ли есть необходимость прибѣгать къ примѣрному разсмотрѣнію животныхъ организмовъ, опредѣлять спеціальное назначеніе любого изъ ихъ органовъ: всѣ эти органы, скажемъ вообще, имѣютъ цѣлію удовлетворятъ требованію двухъ важнѣйшихъ инстинктовъ: самосохраненія и продолженія рода. При цѣлостности и здоровости организма и при отсутствіи въ немъ духа противорѣчія, допустимаго развѣ только онтологически, самоубійство, очевидно, невозможно." Невозможно оно и на основаніи разума, потому что если бы разумъ былъ за самоубійство, то человѣчество уже давно убило бы себя и ужо давно не существовало бы, а слѣдовательно не существовало бы и самаго разума; если же онъ существуетъ и кромѣ того такъ много дѣлаетъ для жизни, то ясно, что онъ за жизнь, а не за самоубійство. По мнѣнію такого пессимиста, какъ Шопенгауэръ, философіи котораго нѣкоторые приписываютъ даже увеличеніе за послѣднее время количества самоубійствъ въ интеллигентной средѣ, самоубійство только тогда имѣло бы смыслъ, если бы самоубійца въ принципѣ отрицалъ стремленіе (хотѣніе, охоту) къ жизни, составляющее внутреннюю суть всего живущаго. Но "самоубійца хочетъ жить и не доволенъ только условіями, при которыхъ она сложилась. Поэтому онъ прекращаетъ отнюдь не волю къ жизни, не хотѣніе жить, но самую жизнь, разрушая отдѣльное явленіе." "Самоубійство относится къ отрицанію воли, какъ отдѣльная вещь къ ея идеѣ: самоубійца отрицаетъ не цѣлый видъ, а только индивидуумъ." Поэтому "самоубійство, добровольное разрушеніе отдѣльнаго явленія, причемъ сущность явленія, вещь въ себѣ, остается не разрушимой, представляетъ совершенно безцѣльный и безсмысленный поступокъ". {Міръ какъ воля и представленіе, Шопенгауэра, перев. А. Фета, и Афоризмы и максимы, его же, перев. Черниговца, изд. Суворина.} Другой крупный представитель новѣйшаго пессимизма, Гартманъ, {Сущность мірового процесса или философія безсознательнаго, Гартмана, въ изложеніи професc. Л. Козлова. 1875 г.} совершенно согласно съ Шопенгауэромъ, утверждаетъ, что когда человѣкъ умираетъ добровольно, то здѣсь бываетъ тоже, что при каждой смерти, отъ какой бы причины она не происходила: міровая жизнь не прекращается и хотѣніе жить не ослабляется. Самоубійство достигаетъ только прекращенія отдѣльнаго явленія, не затрогивая сущности. Слѣдовательно, и но Гартману, самоубійство -- "совершенно безцѣльный и безсмысленный поступокъ." По крайней мѣрѣ оно не достигаетъ и не можетъ достигнуть той цѣли, на которую прямо указываютъ и къ которой стремятъ причины самоубійства. Это лучше всего видно на примѣрѣ съ Гамлетомъ.
   Что имѣетъ Гамлетъ противъ своей жизни? Что сдѣлала дурного она ему? Чѣмъ провинилась она передъ нимъ такъ, что онъ непремѣнно долженъ казнить ее смертью, убить себя? Рѣшительно ничѣмъ, ибо виновникомъ несчастій, приведшихъ его къ мысли о самоубійствѣ, былъ его дядя Клавдій, а не собственная жизнь. Онъ убилъ его отца, вступилъ въ кровосмѣшительный бракъ съ его матерью, лишилъ его короны и завладѣлъ ею самъ, посягалъ на его жизнь. Ему и долженъ былъ онъ воздать по дѣламъ его, а не своей жизни, ни въ чемъ томъ неповинной и всѣмъ тѣмъ измученной до крайней степени. Самоубійство въ этомъ случаѣ значило бы тоже самое, что казнить смертью человѣка за то, что его истерзалъ и изувѣчилъ безвинно злой человѣкъ. Такъ именно понимаетъ это Шекспиръ и въ такомъ именно смыслѣ заставляетъ высказаться одного изъ благороднѣйшихъ своихъ героевъ Брута, отца изнасилованной Тарквиніемъ Лукреціи, когда мужъ ея Коллатинъ, пораженный ея самоубійствомъ, собирался послѣдовать ея примѣру. Брутъ
   
   Сбросилъ маску, шутовской нарядъ,
   Носимый имъ изъ хитрости глубокой,
   И, прекращая слезъ постыдныхъ градъ,
   Такъ рѣчь повелъ онъ съ мудростью высокой:
   "Встань, римлянинъ: ты оскорбленъ жестоко!
   Глупцомъ у васъ я слылъ: внемли жь мудрецъ,
   Тому, что этотъ выскажетъ глупецъ.
   Какъ, Коллатинъ, поможетъ горю горе?
   Какъ рану рана можетъ исцѣлить?
   Себѣ ударъ ты долженъ наносить,
   А не тому, черезъ кого въ позорѣ
   Жена? Такъ только слабый можетъ метить!
   Жена твоя не такъ ли поступила:
   Не ворога -- сама себя убила!
   
   Убить себя -- убить человѣка, это само собою разумѣется; убить же человѣка за вину другого и при томъ вину не друга, а ворога, о, это высшая несправедливость, тягчайшее преступленіе, на какое только способенъ человѣкъ!
   Посмотрите, не такъ ли поступаютъ и всѣ самоубійцы. Вороги самоубійцъ -- причины или мотивы ихъ самоубійства. Мотивы эти очень разнообразны и ихъ весьма много. Одни сюисидологи (Бріеръ де-Буамонъ) принимаютъ ихъ 19 классовъ, другіе (А. Вагнеръ) 13, третьи (Морзелли, Эттингенъ) 10, Лихачевъ только 5, а Лиль 48 и т. д. Главныя группы этихъ мотивовъ слѣдующія: 1) душевныя болѣзни, 2) физическія болѣзни, 3) пьянство, 4) бѣдность (разстройство дѣлъ, долги и проч.), 5) стыдъ, страхъ и проч., 6) любовь, ревность и проч., 7) обиды, огорченія и проч., и т. д.
   При внимательномъ разсмотрѣніи этихъ мотивовъ прежде всего оказывается, что, какъ бы подробно ихъ ни перечислили, какъ бы точно ихъ ни назвали,-- въ числѣ ихъ не возможно найти разума, какъ причину самоубійства. А потому мы можемъ тутъ еще разъ повторить высказанное нами раньше утвержденіе, что разумъ не бываетъ виновникомъ ничьего самоубійства. Затѣмъ "не мѣшаетъ замѣтить, что помѣшательство и пьянство, строго говоря, не составляютъ мотивовъ, какъ побужденій, но онѣ суть состоянія, не исключающія и дѣйствительныхъ мотивовъ: какъ при пьянствѣ, такъ и при помѣшательствѣ могутъ быть и есть свои собственные мотивы, наприм. та же бѣдность, та же несчастная любовь, а чаще всего какая нибудь бредовая идея, или преувеличеніе дѣйствительнаго горя и проч. Слѣдовательно, чтобы быть ближе къ истинѣ -- если ужъ представляется выборъ,-- слѣдуетъ брать во вниманіе не мотивъ въ строгомъ смыслѣ слова, а именно состояніе, потому что, вѣдь, и меланхоликъ можетъ покончить съ собою и отъ "огорченія" и отъ "обиды" и проч." {Докторъ П. Г. Розановъ.} Если же брать во вниманіе состояніе, то, какъ мы видѣли, по утвержденію очень многихъ выдающихся людей науки, нѣтъ ни одного случая самоубійства въ нормальномъ психическомъ состояніи. Такимъ образомъ мотивы не сами по себѣ вызываютъ самоубійство, а въ связи съ ненормальнымъ психическимъ состояніемъ самоубійцы. но какъ бы это ни было, не подлежитъ сомнѣнію, что если бы больному дать здоровье, то онъ не убилъ бы себя отъ болѣзни; если бы влюбленному дать надежду на взаимность, то онъ не лишилъ бы себя жизни отъ безнадежной любви; если бы нищему дать богатство, то онъ не покончилъ бы съ собою отъ бѣдности, и т. д. Такимъ образомъ больной, влюбленный, нищій, будучи не въ состояніи избавиться отъ своихъ вороговъ (болѣзни, безнадежности въ любви, бѣдности) и не чувствуя въ себѣ достаточно силъ, чтобы терпѣливо переносить муки, причиняемыя этими ворогами, убиваютъ себя. Отсюда "самоубійство есть знакъ трусости, нравственной слабости. Мужество воина не въ томъ проявляется, когда онъ бѣжитъ съ поля битвы, бросаетъ оружіе, но въ томъ, когда онъ твердо и неуклонно противостоитъ всѣмъ нападеніямъ враговъ, выдерживаетъ натискъ ихъ, сражается, какъ говорится, до послѣдней капли крови." {О самоубійствѣ, И. А. Невзорова. Казань, 1891 г.} "Человѣкъ прибѣгающій къ самоубійству, говоритъ Шопенгауэръ въ письмѣ къ одному изъ своихъ послѣдователей, доказываетъ только то, что онъ не понимаетъ шутки, что онъ, какъ плохой игрокъ, не умѣетъ спокойно проигрывать, и предпочитаетъ, когда къ нему придетъ дурная карта, бросить игру и въ досадѣ встать изъ-за стола." Честно ли это? Чего заслуживаетъ такой игрокъ?... Но самоубійца поступаетъ несравненно хуже, чѣмъ такой "плохой игрокъ." Онъ, чувствуя, что ему непріятно за жизненнымъ столомъ, убѣгаетъ изъ-за него путемъ самоубійства, т. е. по трупу совершенно безвинно убитаго имъ человѣка. Впрочемъ тотъ же Шопенгауэръ, который такой положительный противникъ самоубійства, тѣмъ неменѣе утверждаетъ, что "каждый ни на что въ мірѣ не имѣетъ столько неоспоримаго права, какъ на свою собственную особу и жизнь." Но это невѣрно. Въ самомъ дѣлѣ, почему жизнь человѣка составляетъ исключительную его собственность: создалъ ли онъ ее самъ или какъ-нибудь иначе пріобрѣлъ въ полную свою собственность? Ни то, ни другое. Единственное право его на такъ называемую свою жизнь заключается въ томъ, что она дана ему на распоряженіе. Но это распоряженіе не безусловное. Прежде всего оно временное. Проходитъ это время и жизнь беретъ обратно тотъ, кто далъ ее человѣку, подобно тому, какъ заимодавецъ получаетъ обратно свой долгъ отъ должника, причемъ должникъ можетъ иногда и не отдать слѣдуемаго заимодавцу, но человѣка, ни въ какомъ случаѣ не можетъ удержать у себя "своей" жизни, разъ только настанетъ конецъ ея. Такимъ образомъ человѣкъ въ отношеніи владѣнія "своей" жизнью находится въ гораздо большей зависимости отъ давшаго ее ему, чѣмъ должникъ отъ своего заимодавца. Точно также и распоряженіе человѣка "своею" жизнью значительно уже, ограниченнѣе, чѣмъ распоряженіе должника полученнымъ взаймы капиталомъ. Должникъ можетъ распоряжаться этимъ капиталомъ, какъ ему угодно, вполнѣ самостоятельно, безъ всякаго вмѣшательства кредитора. Человѣкъ же распоряжается "своею" жизнью только отчасти, въ самой незначительной мѣрѣ, наша самодѣятельность ничтожна сравнительно съ самодѣятельностію въ насъ природы. Это ясно, какъ нельзя болѣе, для всякаго, кто хоть сколько-нибудь знакомъ съ такими жизненными процессами, какъ дыханіе, кровообращеніе и проч. А если это такъ, то гдѣ же то "неоспоримое право" на "нашу" особу и жизнь, на которое ссылается Шопенгауэръ? Его нѣтъ и быть не можетъ. А потому уничтоженіе человѣкомъ "своей" жизни является не только попраніемъ собственныхъ правъ на эту жизнь, но и нарушеніемъ неизмѣримо большихъ правъ дѣйствительнаго собственника ея, Творца міра и человѣка. Равнымъ образомъ преступенъ самоубійца и во многихъ другихъ отношеніяхъ.
   Сравненіе человѣка съ отдѣльнымъ членомъ организма, а человѣчества съ самимъ организмомъ, очень старо, но вмѣстѣ съ тѣмъ и очень вѣрно. По этому сравненію отношеніе между людьми такое же точно, какъ и между членами живого организма. Ап. Павелъ говоритъ (1 Коринѳ., XII, 21--27): "Не можетъ глазъ сказать рукѣ: ты мнѣ не надобна; или также голова ногамъ: вы мнѣ не нужны. Напротивъ, члены тѣла, которые кажутся слабѣйшими, гораздо нужнѣе, и которые намъ кажутся менѣе благородными въ тѣлѣ, о тѣхъ болѣе прилагаемъ попеченія; и неблагообразные нами болѣе благовидно покрываются, а благообразные наши не имѣютъ въ томъ нужды. Но Богъ соразмѣрилъ тѣло, внушивъ о менѣе совершенномъ большее попеченіе, дабы не было раздѣленія въ тѣлѣ, а всѣ члены одинаково заботились другъ о другѣ, i/o сему страдаетъ ли одинъ членъ, страдаютъ съ нимъ всѣ члены, славится ли одинъ членъ, съ нимъ радуются всѣ члены. И вы -- тѣло Христово, а порознь -- члены." Какъ ни одинъ членъ не можетъ быть отсѣченъ отъ тѣла безъ боли для другихъ членовъ, такъ никакой индивидуумъ не можетъ выдѣлить себя изъ ряда другихъ индивидуумовъ безъ того, чтобы прямо или косвенно не затронуть ихъ интересовъ. "Прежде всею каждый изъ насъ есть членъ своей семьи. Кровныя узы родства-вотъ что прежде всего налагаетъ на насъ обязанности. Родители имѣютъ обязанности въ отношеніи къ дѣтямъ, дѣти -- въ отношеніи къ родителямъ, братья -- въ отношеніи къ сестрамъ, сестры -- въ отношеніи къ братьямъ, словомъ, всѣ члены семьи связаны обязанностями въ отношеніи другъ къ другу. Самоубійца есть преступникъ потому, что отказывается отъ исполненія священныхъ семейныхъ обязанностей. Можно ли назвать любящимъ отца самоубійцу, оставившаго свое семейство безъ всякихъ средствъ къ жизни потому только, что ему жить надоѣло? Гдѣ любовь самоубійцы матери, оставившей своихъ дѣтей безъ материнскаго надзора, лишившей ихъ нѣжныхъ любвеобильныхъ попеченій и благотворныхъ воздѣйствій? Не преступленіе ли въ отношеніи къ своимъ родителямъ дѣлаетъ сынъ, нѣсколько лѣтъ требовавшій отъ нихъ послѣднія копѣйки для своего образованія и вслѣдствіе какой нибудь неудачи кончившій жизнь самоубійствомъ?...
   "Далѣе человѣкъ есть членъ общества и государства Общество есть та среда, гдѣ человѣкъ развивается и проводитъ свою жизнь. Безъ общества человѣку одинокому, или слишкомъ заключившемуся въ отношеніяхъ и интересахъ своей семьи, бываетъ весьма трудно прожить, не вдаваясь въ крайнюю односторонность понятій и стремленій, въ мелочность, въ сухость, въ личный эгоизмъ. Связью съ обществомъ пополняется личное бытіе человѣка, расширяется умственный и нравственный горизонтъ его. Въ обществѣ постоянно совершается обмѣнъ понятій, взглядовъ, убѣжденій, привычекъ, стремленій, интересовъ и проч. Каждый здѣсь находится подъ вліяніемъ другихъ.-- Нравственная обязанность человѣка, по мѣрѣ силъ и возможности, служить обществу, вносить въ него все лучшее и благородное, бороться съ пороками и несправедливостью. Самоубійца отказывается отъ этой обязанности. Вмѣсто того, чтобы содѣйствовать благосостоянію общества, онъ причиняетъ предъ ему, увеличивая сумму человѣческихъ несчастій, порождаетъ новыя слезы, нужды, бѣдность и т. п."
   "Разрывая тѣсную и органическую связь съ обществомъ, самоубійца причиняетъ положительный вредъ обществу, подобно тому какъ отсѣченіе одного какого-нибудь члена отзывается болью во всемъ организмѣ. Самоубійство часто разстраиваетъ благосостояніе семейства, производитъ нужды, лишенія, страданія. Мать, лишившаяся своего единственнаго сына, дѣти, потерявшіе своихъ родителей, жена, оставленная своимъ мужемъ -- всѣ часто дѣлаются несчастными на всю жизнь. Церковь и государство черезъ самоубійство лишаются иногда весьма полезныхъ дѣятелей въ достиженіи своихъ благихъ цѣлей." {И. А. Невзоровъ.} Словомъ, самоубійца является преступнымъ какъ разъ со всѣхъ тѣхъ сторонъ, какъ и всякій убійца, и сверхъ того преступнымъ противъ самого себя, какъ нарушитель собственныхъ правъ, ибо и самоубійца и убійца одинаково отсѣкаютъ отъ человѣческаго организма одинъ изъ членовъ. Разница здѣсь не въ самомъ фактѣ преступленія, а въ личностяхъ преступниковъ, какъ это показываетъ и смыслъ словъ самоубійца (убійца самого себя) и убійца (подразумѣвается: убійца другого). Въ томъ и другомъ случаѣ преступленіе одно и то же -- убійство, а преступники различные, какъ и вообще при преступленіяхъ: одинъ, положимъ, Сидоровъ, другой -- Петровъ и т. д. Поэтому-то и Библія не отдѣляетъ самоубійства отъ убійства, а видитъ въ нихъ одно преступленіе и запрещаетъ одною общею заповѣдью: "не убій," т. е. не убій ни себя, ни другого, почему и не прибавляетъ "твоего ближняго," какъ это есть въ другой заповѣди: "не послушествуй на друга твоего свидѣтельства ложна." Въ Новомъ Завѣтѣ самъ Спаситель говоритъ (Ев. Матѳ. XIX, 18 и 19): "Не убивай... люби ближняго твоего, какъ самого себя." Такимъ образомъ любовь къ самому себѣ поставляется въ образецъ, въ высшую ступень для любви къ ближнему. А потому если преступно убить ближняго, то тѣмъ болѣе преступно убить самого себя. Разница въ тяжести того и другого преступленія особенно рѣзко бросается въ глаза, если обратить вниманіе на интересы потерпѣвшихъ лицъ. Убійца нерѣдко самъ является съ повинной, самъ отдается въ руки правосудія, или же его берутъ власти, и потерпѣвшія лица имѣютъ возможность получитъ возмездіе и отъ уголовной кары преступника, и отъ удовлетворенія ихъ гражданскихъ исковъ за вредъ и убытки. Потерпѣвшіе же отъ самоубійства не имѣютъ такой возможности, такъ какъ самоубійца безслѣдно скрывается, убѣгаетъ и отъ уголовнаго, и отъ гражданскаго преслѣдованія. Самоубійца -- преступникъ нераскаянный, совершающій преступленіе въ сознаніи своей недосягаемости для земной кары... Вотъ почему законодатели древняго и новаго времени всегда осуждали самоубійство и такъ или иначе даже наказывали самоубійцъ. Не благоволило и не благоволитъ самоубійцамъ и наше уголовное законодательство. Осуждаютъ самоубійство также религіи Египтянъ, Персовъ, Римлянъ, Евреевъ, Христіанъ, Магометанъ и нѣкоторыхъ другихъ народовъ. Противъ самоубійства въ древнее время были Пиѳагоръ, Сократъ, Платонъ, Аристотель, неоплатоники, и въ новое время -- Гуго Гроцій, Христіанъ Вольфъ, Мендельсонъ, Энгель, Шопенгауэръ, Гартманъ, Л. Толстой и многіе другіе.
   Шекспиръ также былъ противникомъ самоубійства и въ лицѣ Гамлета высказался противъ него. Дорого обошелся Гамлету, какъ мы видѣли, такой взглядъ на самоубійство. Правда, онъ дошелъ къ нему самымъ прямымъ путемъ, но зато и самымъ тернистымъ; онъ дошелъ къ нему короткимъ путемъ однихъ доводовъ въ пользу смерти, хотя могъ бы еще вѣрнѣе дойти болѣе длиннымъ путемъ -- путемъ доводовъ въ пользу жизни. Во всякомъ случаѣ "если бы Гамлетъ,-- замѣчаетъ очень вѣрно извѣстны Я психологъ и психіатръ Генри Маудсли,-- попытался заглянуть за предѣлы настоящаго, уничтоживъ мысленно тѣ категоріи или обобщенія человѣческой перцепціи, которыя называютъ пространствомъ и временемъ, какъ ничтоженъ показался бы ему тѣсный кругъ событій, въ которыхъ онъ игралъ роль! Тогда передъ его умственными очами предстали бы, какъ на картинѣ, безчисленныя страданія людей всѣхъ вѣковъ и всѣхъ странъ:-- души, доведенныя до отчаянія жестокими гоненіями; умирающіе въ медленной и мучительной агоніи; благороднѣйшія стремленія, разбитыя какимъ-нибудь случайнымъ событіемъ; самоотверженный героизмъ, погубленный неудержимымъ потокомъ торжествующаго зла. Всѣ эти образы стояли бы передъ нимъ толпой и въ этомъ сонмѣ страданій не сразу бросились бы въ глаза печали Гамлета, принца датскаго. Человѣкъ создаетъ пространство и время и затѣмъ дѣлается рабомъ собственнаго творенія. Пусть онъ отрѣшится отъ этихъ узъ и Сократъ будетъ пить цикуту на его глазахъ; въ его ушахъ будетъ раздаваться послѣдній вопль съ Голгоѳскаго креста; онъ увидитъ кровожаднаго Піемонтца, бросающаго съ Альпійской скалы мать и ребенка; онъ будетъ сочувствующимъ зрителемъ предсмертныхъ страданій и славной побѣды мучениковъ." {Гамлетъ. Генри Маудсли. Знаніе 1374 г., сентябрь.} Такія зрѣлища облегчили бы собственныя страданія Гамлета или, по крайней мѣрѣ, заставили бы его спокойнѣе относиться къ нимъ, и онъ, по всей вѣроятности, не сразу занялся бы вопросомъ "быть или не быть," а потому не сразу и былъ бы поставленъ въ самое трагическое положеніе. Можетъ быть онъ и совсѣмъ не занялся бы рѣшеніемъ этого вопроса, потому что сильно больнымъ нравственно одинаково, какъ и сильно больнымъ физически, не долго обыкновенно приходится ждать своей смерти. Посмотрите хорошенько, не то ли самое въ сущности вызвало смерть Гамлета, что сдѣлало и жизнь его невыносимой?... но какъ бы то ни было, не подлежитъ сомнѣнію, что Гамлетъ своею смертью нисколько не былъ обязанъ самому себѣ. Онъ умеръ не отъ самоубійства, а отъ удара, нанесеннаго ему отравленной рапирой Лаэртомъ.
   

VI.

   Изъ всего сказаннаго ясно видно, что Шекспиръ въ трагедіи "Гамлетъ" дѣйствительно задается вопросомъ: какое отношеніе человѣка къ борьбѣ жизни со смертью или иначе къ "быть или не быть", когда разумъ на сторонѣ небытія, смерти. Такого человѣка въ собирательномъ смыслѣ представляетъ собою принцъ Гамлетъ. Посему онъ и соединяетъ въ себѣ черты всего человѣчества, необходимыя для успѣшнаго рѣшенія сказаннаго вопроса, какъ то: геніальный умъ, наилучше воспитанный и образованный, и сильнѣйшее желаніе и энергію дѣйствовать въ пользу смерти. Сборность характера Гамлета уже давно подмѣтила шекспировская критика. Такъ, по одной довольно извѣстной теоріи, впервые высказанной Фрейлихратомъ, Гамлетъ -- это вся Германія. О'Коннель находитъ, что Шекспиръ великолѣпно охарактеризовалъ въ образѣ Гамлета даже двѣ расы: германскую и англосаксонскую. "Гамлетомъ, говоритъ Георгъ Брандесъ, была столѣтія тому назадъ молодая Англія, Гамлетомъ была для Мюссе молодая Франція, а въ сороковыхъ годахъ этимъ именемъ окрестила себя Германія, согласно пророческому замѣчанію Берне..... Въ эпоху расцвѣта польской литературы въ нынѣшнемъ столѣтіи тоже былъ моментъ, когда поэты обнаруживали склонность говорить: Гамлетъ -- это Польша". {Вилліамъ Шекспиръ. Георга Брандеса. Перев. М. Л. Энгельгардта.} Такимъ образомъ мы можемъ тутъ съ новымъ основаніемъ повторить сдѣланное нами раньше утвержденіе, что найденное Гамлетомъ рѣшеніе вопроса "быть или не быть" есть вмѣстѣ съ тѣмъ и рѣшеніе всего человѣчества. Такъ какъ это рѣшеніе въ пользу "быть", то ясно, что отношеніе человѣчества къ смерти въ борьбѣ ея съ жизнью такое же самое какъ и всей остальной природы, т. е. страдательное, пассивное.
   Къ такому широкому пониманію рѣшенія вопроса "быть или не быть" приводитъ насъ и самая редакція этого вопроса. Если бы Шекспиръ относилъ свой вопросъ къ одному Гамлету или ко всему человѣчеству, или даже ко всѣмъ одушевленнымъ предметамъ вмѣстѣ, то онъ, чтобы быть точнымъ, долженъ былъ бы выразиться: "Жить или не жить", а не "быть или не быть", такъ какъ первая редакція вопроса можетъ быть примѣнима только къ одушевленнымъ предметамъ, а вторая редакція, т. е. "быть или не быть" или, другими словами, существовать или не существовать -- одинаково и къ одушевленнымъ, и къ неодушевленнымъ предметамъ. Объ одушевленныхъ предметахъ говорятъ, что они живутъ и умираютъ, хотя о нихъ можно сказать также, что они существуютъ или не существуютъ; о предметахъ же неодушевленныхъ можно выразиться только въ одной изъ этихъ формъ, а именно, что они существуютъ или не существуютъ, и нельзя сказать, не сдѣлавъ погрѣшности противъ точности языка, что они живутъ или умираютъ. Эта разница въ приведенныхъ формахъ выраженія рѣзко бросается въ глаза и замѣтна каждому, а тѣмъ болѣе не могла быть не замѣчена Шекспиромъ -- этимъ счастливымъ обладателемъ, можетъ быть, самаго богатаго, гибкаго и выразительнаго языка изъ всѣхъ, когда-либо существовавшихъ въ мірѣ. В. Вунтъ въ своемъ произведеніи "Душа человѣка и животныхъ" говоритъ: "Какъ запасъ словъ въ языкѣ служитъ мѣриломъ запаса представленій въ народѣ, такъ запасъ словъ, которымъ довольствуется индивидуумъ для своего обихода, есть вѣрное мѣрило количества тѣхъ легко подвижныхъ представленій, которыми онъ располагаетъ каждую минуту. Нѣтъ лучшаго пробнаго оселка для степени духовной культуры человѣка, какъ тотъ словарь, который онъ постоянно носитъ съ собою. Максъ Мюллеръ, знаменитый санскритологъ, сдѣлалъ любопытный сводъ исчисленій словъ у различныхъ писателей и нѣкоторыхъ приблизительныхъ опредѣленій количества словъ у людей различныхъ званій. Въ Англіи образованный человѣкъ рѣдко употребляетъ болѣе, нежели отъ 3 до 4 тысячъ словъ, и даже словесный запасъ журналовъ и газетъ простирается не болѣе какъ до 6 тысячъ. Въ ветхомъ завѣтѣ насчитали 6042 слова. У великихъ ораторовъ количество словъ доходитъ до 10 тысячъ. У Мильтона было 8 тысячъ словъ, у Шекспира, писателя самаго богатаго словами, 15 тысячъ". Весьма понятно, что при такомъ богатствѣ языка и необыкновенной легкости, съ которой Шекспиръ пользовался словами въ своихъ произведеніяхъ, ему не трудно было находить наиболѣе подходящія и точныя выраженія для своихъ мыслей. Въ предисловіи къ первому изданію полнаго собранія его драматическихъ произведеній, выпущенному въ свѣтъ въ 1623 году, т. е. спустя всего семь лѣтъ послѣ смерти поэта, его друзья и издатели Джонъ Геминджъ и Генрихъ Кондель удостовѣряютъ: "Его умъ и его руки дѣйствовали за одно. А то, что онъ задумалъ, онъ выражалъ съ такою легкостью, что въ его бумагахъ мы почти не нашли помарокъ", Тоже самое удостовѣряетъ и еще одинъ современникъ Шекспира Бепъ-Джонсонъ, говоря: "Я помню, что актеры часто ставили въ заслугу Шекспиру, что онъ никогда не вычеркивалъ ни одной строчки въ своихъ произведеніяхъ". Если же, не смотря на все это, Шекспиръ въ своемъ "Гамлетѣ" все-таки употребляетъ вмѣсто одного, повидимому, болѣе точнаго выраженія "жить или не жить", другое, повидимому, менѣе точное выраженіе "быть или не быть", то этому должна быть особенная причина. Причина этому та, что въ "Гамлетѣ" Шекспиръ рѣшаетъ, какъ мы видѣли, не только частный вопросъ относительно жизни и смерти однихъ одушевленныхъ предметовъ, но и общій относительно бытія и небытія всѣхъ вообще предметовъ, наполняющихъ вселенную,-- рѣшаетъ вопросъ относительно не части вселенной, а всей вселенной, не часть вопроса, а весь вопросъ. Поэтому, чтобы точнѣе и опредѣленнѣе выразить свою мысль, Шекспиръ и долженъ былъ вмѣсто предложенія "жить или не жить", выражающаго частное понятіе, употребить предложеніе "быть или не быть", выражающее общее понятіе, включающее въ себѣ предыдущее понятіе.
   Какое изъ этихъ двухъ выраженій нужно Шекспиру, такое онъ и употребляетъ въ своихъ произведеніяхъ. Въ "Гамлетѣ" онъ употребляетъ выраженіе "быть или не быть", а въ "Лукреціи" уже, напротивъ,-- выраженіе "жить или не жить". Это потому, что въ "Лукреціи" онъ рѣшаетъ вопросъ о. Жизни и смерти исключительно одной главной героини этого произведенія, тоже Лукреціи, а въ "Гамлетѣ" -- вопросъ о бытіи или небытіи не только одного Гамлета, но вмѣстѣ и всего человѣчества, а равно и всѣхъ одушевленныхъ и неодушевленныхъ предметовъ, составляющихъ вселенную. Вслѣдствіе этого на сколько умѣстно и правильно въ "Гамлетѣ" выраженіе "быть или не быть", на столько зісе умѣстно и правильно въ "Лукреціи" выраженіе "жить или не жить". Такимъ образомъ ясно, что Шекспиръ понималъ разницу между двумя этими выраженіями и умѣлъ пользоваться ими какъ слѣдуетъ въ своихъ произведеніяхъ. Это тѣмъ болѣе ясно и несомнѣнно еще потому, что "Лукреція" написана поэтомъ въ юношескомъ возрастѣ и принадлежитъ къ числу не вполнѣ зрѣлыхъ и совершенныхъ его произведеній, а "Гамлетъ" написанъ имъ въ пору наибольшаго расцвѣта своихъ силъ и таланта и принадлежитъ къ числу самыхъ зрѣлыхъ и совершенныхъ его произведеній. Отсюда само собою вытекаетъ, что если Шекспиръ правильно выражается въ "Лукреціи", то тѣмъ болѣе правильно выражается въ "Гамлетѣ".
   Переводчики отлично понимаютъ, какъ надо осторожно относиться къ выраженіямъ Шекспира и потому въ своихъ переводахъ его произведеніи стараются, на сколько возможно, не отступать отъ подлинниковъ. Но, къ сожалѣнію, не всѣ переводчики достаточно строги къ себѣ въ этомъ отношеніи; есть между ними такіе, которые позволяютъ себѣ даже исправлять его произведенія, замѣняя въ "Гамлетѣ", напримѣръ, его выраженіе "быть или не быть" своимъ собственнымъ выраженіемъ "жить или не жить". Изъ русскихъ переводчиковъ сдѣлали это исправленіе очень немногіе и въ томъ числѣ А. Л. Соколовскій, который въ одномъ изъ примѣчаній къ своему переводу трагедіи "Гамлетъ" такъ оправдываетъ свой поступокъ: "Протестуя однако противъ выраженія "быть или не быть", я прибавлю, что смыслъ подлинника былъ бы, пожалуй, еще лучше и яснѣе переданъ словами: "Существовать иль нѣтъ", но я удержался отъ этой редакціи, не желая искажать внѣшней формы вступительнаго стиха, которая въ англійскомъ языкѣ такъ хороша и характерна, вслѣдствіе усиленнаго ударенія на первыхъ двухъ стопахчі, что совершенно сохраняется въ русскомъ переводѣ, употребляя выраженіе: "Жить или нежить". Итакъ ради одной только "внѣшней фюрмы вступительнаго стиха", а не но какой-либо иной болѣе уважительной причинѣ, замѣнено г. Соколовскимъ выраженіемъ: "жить иль не жить" выраженіе: "существовать иль нѣтъ" или, что совершенно тоже, "быть или не быть", получившее право гражданства въ русской литературѣ и передающее, по удостовѣренію самого г. Соколовскаго, лучше и яснѣе смыслъ подлинника.
   Чтобы покончить съ вопросомъ "быть или не быть", мы должны сказать еще нѣсколько словъ относительно знаковъ препинанія въ первыхъ фразахъ монолога Гамлета, начинающагося этимъ вопросомъ. О зависимости смысла предложеній отъ знаковъ препинанія мы не будемъ распространяться; скажемъ только, что эта зависимость такъ значительна, что отъ измѣненія знаковъ препинанія часто зависитъ и полное измѣненіе смысла предложеній. Это -- безспорная, азбучная истина, извѣстная каждому. А между тѣмъ, посмотрите, какое большое разнообразіе въ знакахъ препинанія послѣ одной только фразы "быть или но быть"! Послѣ этой фразы ставятъ то одинъ вопросительный знакъ (Кронебергъ, Московскій), то вопросительный знакъ и тире (Каншинъ, Маклаковъ), то восклицательный знакъ (Кетчеръ), то одно тире (Вронченко, Загуляевъ, Полевой, Соколовскій, Данилевскій) и т. д.
   Такое же значительное разнообразіе въ знакахъ препинанія въ первыхъ фразахъ монолога "быть или не быть" мы замѣчаемъ и въ англійскихъ изданіяхъ трагедіи "Гамлетъ". Такъ, въ знаменитомъ форнесовскомъ изданіи этой трагедіи принята слѣдующая редакція начальныхъ фразъ указаннаго монолога: "То be, or not, to be,-- that is the question; Whether'tis nobler"... Въ другихъ изданіяхъ этотъ монологъ Гамлета начинается такъ: "То be, or not to be, that is the question: Whether 'tis nobler"... или: "То be, or not to be! That is the question, Whether'tis nobler"... и т. д.
   Объясняется это разнообразіе въ знакахъ препинанія главнымъ образомъ тѣмъ, что не установлено, къ какому изъ двухъ вопросовъ: 1) "быть или не быть" или 2) "благороднѣе ли переносить въ душѣ всѣ ужасы разъяренной судьбы или, поднявъ оружіе противу моря золъ, погибнуть въ неравномъ бою",-- нужно отнести стоящую между ними фразу: "вотъ въ чемъ вопросъ здѣсь". Одни комментаторы и переводчики "Гамлета" относятъ эту фразу къ первому вопросу, а другіе -- ко второму и въ зависимости отъ того измѣняютъ форму самой фразы. Но изъ анализа монолога Гамлета, въ которомъ помѣщены приведенные два вопроса, мы видѣли" что сказанная фраза относится именно ко второму вопросу, который и есть спеціальный вопросъ этого монолога; вопросъ же "быть или не быть" только ставится здѣсь Гамлетомъ и составляетъ принадлежность столько же этого монолога, сколько и перваго его монолога въ пьесѣ, а равно и всей пьесы. Поэтому вѣрнѣе всего будетъ поставить послѣ вопроса "быть или не быть" вопросительный знакъ и многоточіе, а послѣ фразы: "вотъ въ чемъ вопросъ здѣсь" -- двоеточіе, а самую фразу начать съ прописной буквы.
   На этомъ мы и окончимъ свое изслѣдованіе двухъ самыхъ замѣчательныхъ изъ существующихъ въ мірѣ трагедій: личной Шекспира и общей -- всего міра. Въ заключеніе скажемъ, что великій драматургъ съ своимъ міропониманіемъ близко подходитъ къ нѣкоторымъ основателямъ религій, которые, подобно ему, находили, что міръ представляетъ собою арену вѣковѣчной борьбы двухъ началъ: свѣта со тьмою, добра со зломъ, Ормузда съ Ариманомъ или, какъ у Шекспира, жизни со смертью, бытія съ небытіемъ.

-----

   [Москаленко-]Судиенко С. Шекспир о самоубийстве. Два Гамлета. Единственный сын Шекспира Гамлет. Мысли Шекспира, навеянные преждевременной смертью сына. Мировоззрение Шекспира. Нерукотворный памятник сыну Гамлету. Трагедия "Гамлет". Принц Гамлет и его знаменитое "Быть или не быть!" Тверь, 1910, 32 с. (Критическая б-ка. No 4).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru