Л.
Современная голландская литература

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Teodor de Wyzewa, Ecrivains étrangers (La littérature hollandaise).
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн.IX, 1897.

   

Современная голландская литература *).

*) Teodor de Wyzewa, Ecrivains étrangers (La littérature hollandaise).

I.
Поэты и критики.

   Изъ всѣхъ литературъ нашего времени намъ наименѣе извѣстна литература голландская. Это не значитъ, что намъ объ ней не говорили, но одновременно съ нею намъ говорили о столькихъ другихъ литературахъ, болѣе громкихъ, что подъ конецъ мы забыли о ея существованіи. За исключеніемъ Мультатули, я не знаю ни одного, имя котораго было бы хорошо знакомо французской публикѣ. Между тѣмъ какъ Мультатули, кромѣ того, что онъ уже умеръ около десяти лѣтъ тому назадъ, не представляетъ собою всей литературы своей страны. Наоборотъ, онъ является въ ней какъ бы исключеніемъ и ему какъ разъ недостаетъ преобладающихъ качествъ голландской современной литературы: ясности, простоты, чисто-классической правильности композиціи и слога, а какъ разъ этими свойствами голландская литература рѣзко отличается отъ другихъ литературъ сѣвера. Можно сказать, что латинскія традиціи остались въ ней неприкосновенными черезъ цѣлыя столѣтія и что духъ старыхъ, батавскихъ гуманистовъ живетъ до сихъ поръ въ глубинѣ души ихъ потомковъ.
   Точно также въ Европѣ нѣтъ страны, гдѣ бы французское вліяніе сохранилось сильнѣе. Теперь, какъ и сто лѣтъ тому назадъ, въ Голландіи наиболѣе читаютъ, изучаютъ и разбираютъ нашихъ писателей, охотнѣе слушаютъ французскихъ лекторовъ. Даже въ самыхъ маленькихъ городахъ образовались комитеты Французскаго Союза, занимающагося распространеніемъ нашего языка.
   Не слѣдуетъ, однако, думать, что голландская литература держится подражаніемъ французской литературѣ. Наоборотъ, она очень оригинальна или, лучше сказать, она очень "мѣстная", что собственно и мѣшаетъ ей распространяться внѣ ея страны. Къ своимъ драгоцѣннымъ традиціоннымъ достоинствамъ, ясности и правильности, она присоединяетъ медлительность, спокойствіе, серьезность, которыя служатъ отличительными чертами ихъ націи, въ чемъ, впрочемъ, ихъ никто не думаетъ упрекать. Но нужно видѣть, напримѣръ, съ какою серьезностью наиболѣе авторитетные критики въ большихъ амстердамскихъ журналахъ разбираютъ, комментируютъ выдумки нашихъ символистовъ, поэтовъ, драматурговъ или живописцевъ, не замѣчая той маленькой дозы шутки, которая въ нихъ всегда кроется и которая въ нашихъ глазахъ составляетъ главную привлекательность. Шутка совсѣмъ не свойственна голландскимъ писателямъ; самые тонкіе изъ ихъ юмористовъ рискуютъ показаться намъ немного тяжелыми. Но, за исключеніемъ комическаго, я не знаю жанра, который не имѣлъ бы въ Голландіи замѣчательныхъ представителей. И по-истинѣ я удивляюсь, сколько жизни, здоровья, силы въ этой неизвѣстной литературѣ.
   Но если мы ея не знаемъ или, по крайней мѣрѣ, знаемъ недостаточно, за то она имѣетъ читателей тѣмъ болѣе вѣрныхъ, чѣмъ менѣе они многочисленны. Я не встрѣтилъ ни одного образованнаго голландца, который не былъ бы знакомъ съ литературнымъ движеніемъ своей страны и съ произведеніями и достоинствами того или другого писателя.
   Первыя произведенія голландскихъ авторовъ, какъ бы мало они ни имѣли дѣйствительныхъ заслугъ, тотчасъ же распродаются въ нѣсколькихъ изданіяхъ, и мнѣ кажется, что для этихъ молодыхъ людей большое удовольствіе и драгоцѣнная поддержка -- чувствовать вокругъ себя такое дѣятельное любопытство.
   Кромѣ голландцевъ метрополіи, есть еще колоніальные, публика достаточно богатая, чтобы покупать книги, и достаточно свободная, чтобъ ихъ старательно прочитывать. Во фламандскихъ провинціяхъ Бельгіи голландскіе авторы также извѣстны и любимы. Многіе сотрудники самыхъ лучшихъ журналовъ въ Амстердамѣ -- бельгійцы изъ Антверпена и Гента. Ихъ языкъ, по правдѣ говоря, немного отличается отъ языка ихъ голландскихъ собратьевъ: менѣе простоты, свободы, постоянное усиліе избѣгать всякія выраженія французскаго происхожденія. Но зачастую эти недостатки выкупаются движеніемъ и страстностью, которыхъ нѣтъ въ такой степени въ произведеніяхъ голландскихъ авторовъ.
   Современная голландская литература мнѣ представляется одною изъ наиболѣе жизненныхъ въ Европѣ. Медленно, спокойно, она идетъ своимъ путемъ, не заботясь о томъ невѣдѣніи, въ которомъ мы относительно нея находимся. Она представляетъ еще ту особенность, что она прежде всего литература поэтовъ, что поэзія занимаетъ въ ней, какъ это и слѣдуетъ, первое и самое лучшее мѣсто. Въ самомъ дѣлѣ, изъ всѣхъ современныхъ голландскихъ авторовъ наиболѣе извѣстны и пользуются наибольшимъ успѣхомъ поэты и въ самомъ дѣлѣ они выдаются между всѣми писателями.
   Но за то этимъ поэтамъ труднѣе быть извѣстными внѣ ихъ страны. Ни Гортеръ, ни Клоосъ, ни Фрицъ вамъ Ееденъ не могутъ никогда надѣяться, что ихъ произведенія будутъ оцѣнены у насъ. Но мнѣ хотѣлось бы, по крайней мѣрѣ, сказать нѣсколько словъ объ одной молодой женщинѣ, которая пользуется большею славой, чѣмъ другіе поэты, и, безъ сомнѣнія, въ настоящее время представляетъ наиболѣе любопытную фигуру во всей голландской литературѣ.
   До весны прошлаго года ее звали Еленой Свартъ и подъ этимъ именемъ она напечатала свои первые сборники. Теперь она носитъ другую фамилію, такъ какъ вышла замужъ за Лапидота, художественнаго критика, извѣстнаго въ особенности своими статьями о французскихъ художникахъ и граверахъ. Уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ она прочувствовала и выразила въ стихахъ трагическое могущество любви. Всѣ ея произведенія въ сущности -- одна пѣсня любви, но любви прекрасной, блестящей страстью и безподобнымъ богатствомъ гармоніи и оттѣнковъ. Инстинктивно и безъ всякихъ усилій г-жа Свартъ-Лапидотъ достигла высокой степени поэтическаго мастерства. Ея сонеты отличаются чистотою линій, благородствомъ, легкостью и изяществомъ, которымъ могли бы позавидовать самые непогрѣшимые изъ нашихъ парнасцевъ. И подъ этой чисто-класскческою формой чувствуется сердце женщины, трепещущее страстью. Но можно сказать, что какъ только страсть проникаетъ въ это сердце, она облекается въ роскошные поэтическіе образы, и большая часть сонетовъ г-жи Лапидотъ есть не что иное, какъ послѣдовательное развитіе символа, выражающаго опредѣленный строй чувствованій или идей.
   Но голландскіе поэты раздѣляютъ участь всѣхъ поэтовъ: прелесть, свойственная ихъ стихамъ, не переводима. Нельзя и представить себѣ, сколько красокъ и звучности въ сонетахъ г-жи Лапидотъ, въ ихъ текстѣ. Это зависитъ отъ того, что красота ихъ не въ чувствѣ, которое онѣ выражаютъ, не въ образахъ, не въ риѳмахъ, но въ чудной гармоніи всего этого, въ полномъ соотвѣтствіи образовъ съ идеями и формы съ сущностью. Современная голландская литература къ тому же такъ проникнута поэзіей и форма играетъ въ ней такую значительную роль, что романы, также какъ и стихи, при переводѣ на другой языкъ потеряли бы большую долю своей прелести. Такъ я не думаю, чтобы переводъ далъ возможность оцѣнить какъ слѣдуетъ романы Куперуса, который вмѣстѣ съ г-жею Лапидотъ мнѣ представляется однимъ изъ самыхъ замѣчательныхъ голландскихъ писателей. Ни въ его пессимистическихъ романахъ Elene Vère и Рокъ (Fatalité), ни въ поэтическомъ романѣ Экстазъ, ни въ Величествp3;, его послѣдней книгѣ, родъ полуполитической, полулирической фантазіи, ни въ одномъ изъ этихъ произведеній нельзя выкинуть, для ихъ пониманія, искусственности слога, вложенной въ нихъ авторомъ. Это произведенія чисто-голландскія съ дѣйствіемъ, которое не преминуло бы намъ показаться слишкомъ медленнымъ, и съ мелочностью анализа, который, конечно, намъ бы наскучилъ.
   Тѣмъ не менѣе, Куперусъ искусный психологъ и поэтъ совершенно личнаго вдохновенія, интересный въ особенности своими неутомимыми усиліями обновлять и возвышать свою писательскую манеру.
   На ряду съ нимъ Marcellus Emants и вамъ Ееденъ, поэтъ, романистъ и медикъ, и фламандецъ Cyriel Buysse представляютъ въ Голландіи литературу воображенія. Чтобы закончить этотъ перечень, нужно назвать еще двухъ драматическихъ писателей: Van Nouhuys, автора Красной рыбы, и г-жу Виссепкерке, автора Лотуса, такъ какъ въ Голландіи есть также и народный театръ. Я припоминаю, что какъ-то видѣлъ въ Амстердамѣ психологическую драму, подходившую по своей мрачности къ самымъ мрачнымъ фантазіяхъ "Свободнаго театра". Но я долженъ прибавить, чтобы быть откровеннымъ, что игра голландскихъ актеровъ не оставила во мнѣ очень пріятныхъ воспоминаній.
   Я упоминалъ о журналѣ Gids. Безспорно, это одинъ изъ самыхъ важныхъ голландскихъ журналовъ. Между его сотрудниками въ прежнее время были Мультатули и его другъ Bus-Ken-Huet, авторъ Страны Рембрандта, поэта и критика, одного изъ самыхъ свободныхъ умовъ и лучшаго писателя во всей голландской литературѣ. Теперь въ немъ печатаютъ свои произведенія г-жа Свартъ-Лапидотъ и Куперусъ, и въ немъ я познакомился съ главнѣйшими голландскими критиками. Одинъ изъ нихъ -- "Биванкъ" -- не былъ мнѣ незнакомъ. Два года тому назадъ я прочелъ во французскомъ переводѣ довольно странную книгу, родъ путешествія-изслѣдованія французской литературы и французскихъ пивныхъ. Въ ней, съ изобиліемъ подробностей, которыя мнѣ показались излишними, приводились частные разговоры Верлэна, Ришпена и пѣсенника Брюана; несмотря на мое восхищеніе его чистосердечіемъ и правдивостью, я, тѣмъ не менѣе, былъ нѣсколько смущенъ тѣмъ страннымъ представленіемъ о нашей литературѣ, которое онъ долженъ былъ дать своимъ голландскимъ читателямъ. Но, къ счастью, оказалось, что сами соотечественники Биванка посмотрѣли на эту книгу, какъ на занимательную фантазію. Другіе критики взяли на себя трудъ исправить и пополнить для нихъ свѣдѣнія Биванка о нашемъ литературномъ движеніи. Критики эти: М. van Hall, печатающій въ Gids прекрасныя рецензіи о новыхъ французскихъ книгахъ, и М. А. G. van Hamel, ученый профессоръ въ Гронингенскомъ университетѣ, неутомимый распространитель "Французскаго Союза" въ Голландіи и можетъ быть изъ всѣхъ иностранныхъ критиковъ наиболѣе знающій французскій языкъ и французскую литературу. По крайней мѣрѣ его статьи о нашей литературѣ среднихъ вѣковъ могли бы быть такъ же интересны для насъ, какъ и для голландской публики, которой собственно они предназначаются. Это образцы ясности и точности; но самое удивительное въ нихъ то, что они написаны съ чисто-французской точки зрѣнія, между тѣмъ какъ нѣтъ ни одного англійскаго или нѣмецкаго критика, который бы не проявилъ нѣкоторую неспособность судить объ этомъ предметѣ такъ, какъ мы о немъ судимъ.
   Такимъ образомъ намъ нечего бояться, что Биванкъ испортитъ о насъ мнѣніе своихъ соотечественниковъ. Благодаря этому, мнѣ легче отдать ему полную справедливость, такъ какъ онъ, кажется, знаетъ довольно хорошо все прошлое французской литературы. Кромѣ того онъ, повидимому, знаетъ и все разнообразіе предметовъ, о которыхъ онъ трактуетъ, по-истинѣ, удивительно. Одну за другой, въ теченіе двухъ мѣсяцевъ, онъ печатаетъ въ Gids длинныя статьи о Виллонѣ, о нѣмецкомъ поэтѣ Христіанѣ Вагнерѣ, о вопросѣ о Ломбокѣ, о святомъ Ѳомѣ Аквинскомъ и о философіи исторіи, о символистскихъ драмахъ Клоделя, о Леконтѣ Лилѣ и Вальтерѣ Патерѣ, не считая ежемѣсячнаго иностраннаго обозрѣнія. Я не думаю, чтобы можно было найти много примѣровъ подобнаго разнообразія свѣдѣній. Биванкъ, повидимому, отдается каждый разъ всецѣло предмету, о которомъ онъ трактуетъ, говоритъ ли онъ о филологіи, или о ботаникѣ, о политической экономіи, или международномъ законодательствѣ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ скоро дѣлается очевиднымъ, что онъ прежде всего фантазёръ и что желаніе удивить своихъ соотечественниковъ соединяется въ немъ съ желаніемъ ихъ поучить и что, какъ ни многочисленны предметы его вниманія, между ними нѣтъ ни одного, который бы онъ изслѣдовалъ основательно. Написанныя въ нѣсколько спутанномъ и часто темномъ стилѣ, эти статьи изобилуютъ остроумными парадоксами и тонкими взглядами, но всѣ производятъ болѣе или менѣе одинаковое впечатлѣніе съ книгой о французской литературѣ: именно, что изъ всего того, о чемъ онъ говорилъ, многое остается недосказаннымъ.
   Въ Gids же печатались главные труды Robert Fruin, извѣстнаго голландскаго историка. Robert Fruin родился въ Роттердамѣ, въ 1823 году. Въ теченіе своего почти сорокалѣтняго профессорства въ Лейденскомъ университетѣ онъ съ удивительнымъ стараніемъ, добросовѣстно и дѣятельно занимался исключительно исторіей своей страны. Его соотечественники, которые почитаютъ его, кромѣ того, какъ старѣйшаго изъ своихъ ученыхъ и писателей, не колеблясь, приравниваютъ его къ первымъ историкамъ Европы, и, по-истинѣ, Fruin -- достойный соперникъ Фреймана и Зибеля, этихъ неутомимыхъ изслѣдователей, которые прежде всего претендуютъ на точность и на изображеніе историческихъ фактовъ такими, какъ они были въ дѣйствительности. Можетъ быть, Fruin даже превосходитъ ихъ всѣхъ эрудиціей, также какъ сухостью и строгостью формы. Факты, факты и только факты и ничего другого въ его Прелиминаріяхъ войны за независимость, о ЛІотлеѣ и исторіи Нидерландовъ, о Голландскомъ городѣ въ средніе вѣка.
   Нельзя себѣ представить исторіи болѣе ученой, безпристрастной и лишенной всякаго участія воображенія.
   

II.
Романисты.

1.

   Съ г-жею Свартъ-Лапидотъ, о которой я уже имѣлъ случай говорить, Л. Куперусъ безспорно принадлежитъ теперь къ самымъ замѣчательнымъ голландскимъ писателямъ. Онъ занимаетъ это мѣсто благодаря врожденной наблюдательности, своему слогу, богатству фантазіи, точности и блеску образовъ, но больше всего благодаря тому благородному стремленію дѣлать хорошо, которое побуждало его перепробовать одно за другимъ самые разнообразные жанры, начиная съ натуралистическихъ картинъ его Рока, тонкой психологіи его Элинъ Вэръ и кончая философской поэмой, на чемъ онъ, кажется, и остановился. Двѣ его послѣднія книги -- Величество и Миръ вселенной -- въ самомъ дѣлѣ скорѣе большія поэмы въ прозѣ, чѣмъ романы, или, вѣрнѣе, романъ и поэзія также тѣсно связаны въ ней, какъ въ Торжествѣ смерти и Дѣвы скалъ д'Анунціо. Въ самомъ дѣлѣ, странно представить себѣ этихъ двухъ людей противоположныхъ національностей, этого неаполитанца и этого голландца, идущихъ сходными путями къ одному и тому же идеалу. Оба, слѣдовавъ сначала за эволюціей французскаго романа, стараются теперь превзойти ее; и вотъ они пытаются, и тотъ, и другой, замѣнить обыкновенную форму романа новой литературной формой, болѣе свободной, въ нѣкоторомъ родѣ, и болѣе широкой, допускающей одновременно больше идей и больше музыки.
   Но между тѣмъ какъ въ произведеніяхъ д'Анунціо любовь остается всегда преобладающей страстью и какъ бы центромъ, вокругъ котораго гармонично группируются чувства и мысли, въ обоихъ романахъ! Куперуса любовь едва играетъ какую-нибудь роль. Благородныя души, которыя онъ выводитъ на сцену, безпокойныя и лихорадочныя, дѣлятся между желаніемъ и неспособностью дѣйствовать, они не могутъ ни отказаться отъ своихъ мечтаній, ни осуществить ихъ. Но ихъ мечты вовсе не направлены въ сторону любви. Это души менѣе чувственныя и болѣе чувствительныя. Безразлично относясь къ личному счастью, онѣ забываются въ своей любви къ человѣчеству; единственно, что ихъ влечетъ къ себѣ, это идея всеобщаго счастья. Онѣ хотятъ уничтожить страданіе и дать міру торжество добра. Чудная идея, но тѣмъ ужаснѣе для нихъ разочарованія, которыя она имъ приноситъ. Самое большое препятствіе это то, что; онѣ чувствуютъ внутри себя непоправимую слабость, недовѣріе къ себѣ, постоянное столкновеніе ихъ инстинктивныхъ стремленій и слишкомъ острой разсудочности.
   Такъ сердце молодого императора Оттомара терзается равнымъ образомъ, какъ и сердце Георга Ауриспа въ прекрасномъ романѣ Д'Анунціо. Но въ то время какъ послѣдній выводитъ намъ своихъ влюбленныхъ, прекрасныхъ молодыхъ людей, независимыхъ и богатыхъ, занятыхъ только своею любовью, Куперусъ старается обрисовать намъ въ душѣ государя прекрасное стремленіе. Оттомаръ располагаетъ абсолютной и безграничной властью, подданные его обожаютъ, онъ въ мирѣ со своими сосѣдями, но онъ думаетъ только объ осуществленіи своей благородной мечты. И эта мечта въ немъ естественна и законна, какъ единственная мечта, достойная принца. Потому насъ нисколько не удивляетъ, что онъ такъ поглощенъ ею, и крушеніе его попытокъ имѣетъ для насъ интересъ трагической катастрофы.
   Можно бы и еще продолжить сравненіе двухъ романистовъ и указать, напримѣръ, въ какой широкой степени они оба вдохновляются иностранными образцами. Почти каждая страница напоминаетъ прежнія произведенія, напримѣръ: Войну и Миръ, Королей Жюля Лемэтра, прекрасный романъ Элемира Буржъ Птица улетаетъ и цвѣтокъ опадаетъ, не говоря уже о Гамлетѣ и его безконечныхъ варьяціяхъ. По, также какъ въ романахъ Д'Анунціо, эти подражанія нисколько не отнимаютъ у Мира вселенной его подлинную оригинальность. Они имѣютъ вліяніе только на подробности произведенія, а сущность остается совершенно новой и вполнѣ принадлежитъ голландскому писателю, потому что сущность эта -- не изображеніе души властителя, но души мечтателя, энтузіаста и скептика, терзающагося своимъ стремленіемъ къ цѣли, и сознаніемъ, что онъ никогда ея не достигнетъ. Его царское достоинство только расширяетъ поле для этихъ стремленій и дѣлаетъ для насъ болѣе захватывающимъ ихъ роковой исходъ. Такимъ образомъ, напоминая намъ столько другихъ и, лучшихъ произведеній, послѣдній романъ Ку перу са тѣмъ не менѣе прекрасная книга.
   Но прекрасная голландская книга: это пунктъ, на которомъ я не могу не остановиться мимоходомъ, потому что въ то время, какъ всѣ страны Европы усвоили себѣ общую манеру чувствовать и понимать, Голландія, кажется, одна осталась упорно вѣрна своему старому національному генію. Ея литература носитъ до сихъ поръ такой особенный отпечатокъ, что иностранный читатель, чтобы оцѣнить ее, долженъ сначала, такъ сказать, освоиться съ тѣмъ, что есть въ голландской жизни болѣе интимнаго и мѣстнаго. Я знаю, что соотечественники Куперуса долго его упрекали за его стремленія къ космополитизму и за частое употребленіе французскихъ словъ и оборотовъ. Кромѣ того, я знаю, что онъ разсчитываетъ имѣть читателей не въ одной только своей странѣ и что никто болѣе его не старается быть всегда знакомымъ съ другими литературами Европы. Но вмѣстѣ съ тѣмъ его романы сохраняютъ чисто-голландскій характеръ, и я думаю, что. его Миръ вселенной въ переводѣ на французскій языкъ потерялъ бы свою цѣну. Никогда французскіе читатели не освоились бы съ этимъ мелочнымъ выписываніемъ, съ этими повтореніями, объясненіями и безконечными подготовками, которыя такъ нравятся публикѣ, любящей точныя подробности, публикѣ, обладающей серьезнымъ, солиднымъ, немного тяжелымъ характеромъ, для котораго длинноты вовсе не кажутся скучными. Для этой публики нужна другая литература, чѣмъ для насъ. Ей нужна литература болѣе положительная, подробная, съ болѣе точными выраженіями, ничего неопредѣленнаго, подразумевающагося, но за то нѣтъ такихъ высокихъ вопросовъ, которыхъ публика не допускала бы въ романѣ. Вотъ почему Куперусъ могъ взять темой приключенія принца-философа, не имѣющаго въ своемъ сердцѣ другого чувства, кромѣ страстной любви къ человѣчеству.
   Но пора мнѣ приступить къ этимъ самымъ приключеніямъ. Не имѣя возможности перевести романъ Куперуса, я постараюсь по крайней мѣрѣ передать вкратцѣ его содержаніе.
   Миръ вселенной -- прямое продолженіе другого романа Величество, первое изданіе котораго появилось въ 1894 году. Авторъ описывалъ въ этомъ романѣ дѣтство и молодость принца Оттомара, старшаго сына императора Липарійскихъ острововъ. Онъ рисуетъ его уже тогда колеблющимся между своими стремленіями и сомнѣніями; принцъ полонъ благородныхъ намѣреній, но не рѣшается на дѣло. "Я всегда любилъ народъ,-- говоритъ онъ,-- въ своей длинной бесѣдѣ съ отцомъ, я только и думаю о томъ, какъ бы ему помочь, но я думаю объ этомъ неопредѣленно, въ совершенно отвлеченной формѣ. Я протягиваю передъ собой руку, не зная, въ какую сторону ее повернуть, и прихожу въ отчаяніе, схватывая всегда только пустоту". Въ концѣ романа императора Оскора убиваетъ анархистъ, и Оттомаръ послѣ минутнаго желанія отказаться отъ престола принимаетъ съ рѣшимостью, смѣшанною съ безпокойствомъ, тяжелое бремя власти.
   Мы его снова встрѣчаемъ въ прологѣ Мира вселенной. Онъ прогуливается съ своимъ сыномъ Ксаверіемъ въ окрестностяхъ своихъ замковъ. Ксаверій -- болѣзненный и слабый ребенокъ, еще менѣе своего отца вооруженный на борьбу за жизнь. Но онъ тоже безпокоится, жаждетъ правды, занятъ тысячью вопросовъ совсѣмъ не по его возрасту. Доктора ему предписали движеніе, и вотъ, чтобы заставить его ходить, Оттомаръ пошелъ вмѣстѣ съ нимъ, что не мѣшаетъ ему брать сына на руки, какъ только онъ замѣчаетъ, что тотъ немного утомленъ. Такъ проходятъ они мимо веселыхъ пейзажей, грустные, углубленные въ свои мечты. Затѣмъ они возвращаются въ замокъ, и Оттомаръ сдаетъ ребенка на руки его матери, молодой императрицы Валеріи, а самъ идетъ въ свой кабинетъ для совѣщаній съ канцлеромъ и съ однимъ изъ своихъ министровъ.
   Ему приходитъ въ голову образовать въ столицѣ своей имперіи, Липарѣ, международный конгрессъ мира, на которомъ въ присутствіи делегатовъ всѣхъ странъ Европы онъ самъ предложитъ всеобщее разоруженіе и учрежденіе третейскаго суда. Ему казалось, что война и содержаніе войскъ, являвшееся слѣдствіемъ ея, были однимъ изъ главныхъ источниковъ людскихъ страданій, и онъ сказалъ себѣ, что, беря лично на себя иниціативу этого конгресса, онъ можетъ разсчитывать, что и другія государства примкнутъ къ нему. Лппарійская имперія -- большая, могущественная имперія, и для изображенія важнаго политическаго значенія своего молодого героя Куперусъ бралъ за образецъ, конечно, не короля голландскаго.
   Итакъ, предстоитъ открытіе конгресса. Императоръ хочетъ заранѣе обсудить нѣкоторыя подробности съ двумя своими совѣтниками. Одинъ изъ нихъ, канцлеръ Ezzera, политикъ старой школы, крайне недоволенъ, что его государь пускается въ такія странныя предпріятія. Онъ настаиваетъ, чтобъ Оттомаръ, по крайней мѣрѣ, не присутствовалъ лично на этомъ конгрессѣ, гдѣ его царское достоинство можетъ быть компрометировано. Наоборотъ, другой министръ, Wlenizi, говоритъ съ энтузіазмомъ о проектѣ конгресса. Его главная цѣль -- понравиться государю, и онъ начинаетъ прекрасную рѣчь объ ужасахъ войны, умоляетъ Оттомара лично предсѣдательствовать на засѣданіяхъ и подъ конецъ рисуетъ широкій планъ международной организаціи, гдѣ бы папа имѣлъ право разрѣшать столкновенія. Этотъ риторъ говоритъ такъ долго и такъ изящно, что императоръ, слушая его, чувствуетъ, что къ нему вернулись всѣ его сомнѣнія. Онъ спрашиваетъ себя, можетъ ли въ самомъ дѣлѣ этотъ конгрессъ принести какіе-нибудь результаты,-- вѣдь, въ концѣ-концовъ, его главное желаніе -- не заботиться о счастьѣ цѣлаго міра, а быть хорошимъ принцемъ для своихъ собственныхъ подданныхъ. Что онъ для нихъ сдѣлалъ? И не крадетъ ли онъ у нихъ время, которое посвящаетъ этимъ великимъ международнымъ проектамъ?
   Отрывокъ изъ его дневника, писаннаго нѣсколько дней спустя, носитъ слѣды тѣхъ же самыхъ размышленій, Оттомаръ въ ужасѣ отъ своей слабости и одиночества. Всегда колебаться, сомнѣваться, переходить отъ надежды къ разочарованію! Онъ завидуетъ спокойному счастью своей жены, которая инстинктивно, единственно благодаря своей прямой, здоровой натурѣ, прекрасно справляется съ своей ролью жены, матери и императрицы. Не она ли права? И его сердце сжимается при мысли, что онъ долженъ будетъ уѣхать отъ нея, оставить этого слабаго ребенка, который такъ нуждается въ его помощи. Но онъ не можетъ отступить передъ обязательствомъ, которое онъ на себя наложилъ. И онъ отправляется и торжественно въѣзжаетъ въ свою столицу. Всѣ улицы на его пути разукрашены. Толпа, сбѣжавшаяся со всѣхъ четырехъ сторонъ имперіи, привѣтствуетъ его, какъ благодѣтеля, спасителя народовъ, принца мира.
   Въ Липаріи и во всей Европѣ обращается въ моду восхищеніе идеей всеобщаго мира. Въ кофейныхъ, салонахъ только и говорятъ, что о мирѣ, разоруженіи, третейскомъ судѣ. Засѣданія конгресса имѣютъ удивительный успѣхъ, вся пресса занята ими, самыя незначительныя рѣчи воспроизводятся, комментируются, обсуждаются съ одного конца свѣта до другого. Но въ особенности восхищаются рѣчью молодого императора, между тѣмъ какъ ему было достаточно взойти въ залу засѣданій, чтобы тотчасъ понять, и на этотъ разъ ясно и опредѣленно, полнѣйшую безполезность своего предпріятія. Слова, только слова! Съ отчаянной рѣшительностью выслушиваетъ онъ надутую рѣчь Wlenizi и рѣчи делегатовъ другихъ странъ. Увы, какое добро можетъ произойти отъ этихъ пустыхъ словъ! Помѣшаютъ ли они людямъ страдать, ненавидѣть и пожирать другъ друга, когда роковой инстинктъ будетъ ихъ толкать къ этому? Ни общія мѣры, ни конгрессы, ни законы не могутъ дать человѣчеству счастья. Но тогда что же дѣлать? Покориться, предоставить людей ихъ судьбѣ, или продолжать дѣйствовать, попытать еще что-нибудь?
   Конгрессъ закрытъ. Императоръ возвращается въ свой дворецъ въ открытой коляскѣ, въ сопровожденіи двухъ адъютантовъ. Онъ раскланивается направо и налѣво, отвѣчая на привѣтствія толпы, какъ вдругъ замѣчаетъ неподвижно стоящаго человѣка съ покрытой головой, съ руками засунутыми въ карманы. Этотъ человѣкъ бросилъ на императора, при его проѣздѣ, холодный, жесткій взглядъ. Это продолжалось только одну секунду, но Оттомаръ успѣлъ прочесть въ этомъ взглядѣ глубокую ненависть, ненависть одновременно къ его особѣ и къ его идеямъ, къ существующей дѣйствительности и къ мечтамъ, которыя онъ хотѣлъ осуществить Это было привѣтствіе анархиста Мелены принцу мира.
   Едва прошло нѣсколько мѣсяцевъ послѣ закрытія конгресса, какъ ужасныя событія заставили жителей Динаріи и самого императора забыть благородную идею всеобщаго мира. Исправительная колонія Кзара возмутилась противъ своихъ начальниковъ; мятежъ распространялся все дальше и дальше по имперіи и проникъ даже въ столицу Динару. Нельзя было ни указать причины, ни предвидѣть конца этого возстанія. Посѣянное тамъ и сямъ анархистскими проповѣдями, оно кажется внезапнымъ выраженіемъ безсознательной потребности возмущенія, скрытой до того времени въ глубинѣ народной души. Императоръ, пораженный всѣмъ этимъ, видитъ необходимость дѣйствовать рѣшительно. Онъ объявляетъ осадное положеніе, приказываетъ арестовать вожаковъ возмущенія и вообще борется съ ужаснымъ мятежомъ. Чудо спасаетъ его и его имперію. Анархистъ Мелена, увидѣвъ его на балконѣ дворца, поднимаетъ револьверъ, прицѣливается, но даетъ промахъ. Неожиданный переворотъ совершается въ толпѣ, переворотъ быстрый, столь же таинственный, какъ было и начало мятежа. На Мелену бросаются, растерзываютъ его и объявляютъ императора спасителемъ народа, принцемъ мира. Въ сущности его никогда и не переставали любить, и теперь выясняется, что возмутились вовсе не противъ него, а противъ его министровъ, которые такъ долго мѣшали его сближенію съ народомъ.
   Въ эпилогѣ мы видимъ Оттомара больнымъ и въ отчаяніи,-- ему стыдно за себя и за отечество. Доктора предписали ему покой, бездѣятельность его грызетъ, хотя онъ и не имѣетъ никакого понятія, въ какомъ направленіи онъ можетъ теперь дѣйствовать. Наконецъ его новый канцлеръ совѣтуетъ ему предпринять съ женой и ребенкомъ большое путешествіе по его имперіи. Онъ узнаетъ нужды народа, изучитъ на мѣстѣ необходимыя реформы, но главнымъ образомъ развлечется этой иллюзіей дѣятельности. О послѣднемъ канцлеръ ничего ему не говоритъ, по было ясно, что оба они именно такъ это и понимали. И въ самомъ дѣлѣ императоръ понемногу ожилъ, у него явилось желаніе дѣятельности, новыя мечты опять стали приходить ему въ голову.
   По крайней мѣрѣ, еслибъ его сынъ послѣ него могъ бы продолжать его дѣло болѣе твердой, болѣе вѣрной рукой, еслибъ ему удалось сдѣлать человѣчество болѣе счастливымъ! "Сынъ мой,-- говоритъ онъ ему въ послѣднихъ строкахъ своего дневника,-- тяжелую обузу взваливаю я на тебя. Я взвалилъ уже на тебя обузу жизни, а теперь, можетъ быть, даже моя любовь будетъ для тебя обузой. Если это такъ, то прости меня, Ксаверій, прости меня за то, что ты прочтешь на этихъ пожелтѣлыхъ страницахъ, за мои страданія, угрызенія, за мое незнаніе, за мои попытки, надежды и -- увы!-- за мое безсиліе что-нибудь найти и что-нибудь сдѣлать. А теперь поди ко мнѣ, скажи мнѣ, что ты меня любишь. Обвей мою шею твоими руками и скажи, что ты меня любишь. Дѣти такъ рѣдко прощаютъ своихъ родителей, что мнѣ страшно за себя... Ксаверій, Ксаверій, когда ты прочтёшь эти строки, прости меня, дитя мое!"
   Таковъ основной сюжетъ любопытнаго романа Куперуса. Въ моемъ анализѣ я намѣренно оставилъ въ сторонѣ два случайныхъ эпизода, которымъ однако отведено въ романѣ такъ много мѣста, что это не одинъ разъ вредитъ единству разсказа. Первый изъ этихъ эпизодовъ -- это -- исторія молодой и прекрасной принцессы, тайно обвѣнчанной съ анархистомъ Меленой. Она флиртуетъ съ родственникомъ императора, пока ея мужъ не убиваетъ ее выстрѣломъ изъ револьвера, но онъ дѣлаетъ это вовсе не изъ ненависти или ревности, но въ припадкѣ человѣкоубійственнаго безумія. Какъ видите, исторія романтическая и банальная, которая была бы болѣе на своемъ мѣстѣ въ какомъ-нибудь фельетонѣ.
   Второй эпизодъ, наоборотъ, довольно трогательный. Авторъ "сдѣлалъ изъ него нѣчто вродѣ новеллы, независимой отъ остального романа и вставленной между двумя главными частями подъ заглавіемъ "Intermezzo", но она, очевидно, имѣетъ отношеніе къ произведенію. Эта новелла написана для того, чтобы показать намъ, что какъ бы ни были высоки стремленія принцевъ и какія бы страданія они имъ ни приносили, ни эти стремленія, ни.эти страданія не избавляютъ ихъ отъ обыкновенныхъ горестей жизни и что въ государѣ и въ философѣ всегда живетъ человѣкъ такой же, какъкаждый изъ насъ. Другая цѣль Intermezzo, мнѣ кажется,-- подчеркнуть пессимистическую тенденцію романа, показывая намъ, сколько горя и тоски кроется подъ видомъ самаго вѣрнаго счастья. Эта молодая и прекрасная императрица Валерія, тихой ясности которой императоръ завидуетъ въ прологѣ книги, тоже носитъ въ своемъ сердцѣ кровавую рану. Она любила прежде одного принца, который также ее любилъ, и противъ своего желанія, повинуясь государственнымъ соображеніямъ, сдѣлалась женой Оттомара, но въ глубинѣ души она сохранила о своемъ прежнемъ женихѣ нѣжное воспоминаніе; онъ, въ свою очередь, напрасно старался отказаться отъ нея и кончилъ самоубійствомъ. Знаменитая пѣвица, на которой онъ женился въ надеждѣ забыть Валерію, нѣкто Эстелла Дево, пріѣзжаетъ въ Липару дать нѣсколько представленій въ придворномъ театрѣ. Тогда около императрицы начался рядъ интригъ; старались, помимо ея воли, запретить представленія, грозили скандаломъ, такъ что несчастная, обезумѣвшая императрица открыла мужу свою грустную тайну.
   -- И теперь,-- спрашиваетъ ее Оттомаръ,-- эта женщина будетъ пѣть?
   -- Завтра вечеромъ.
   -- Лучше, Валерія, намъ не ходить въ театръ изъ-за Кзары.
   -- Да, Оттомаръ, изъ-за Кзары.
   И вдругъ, въ отчаяніи, она бросается въ его объятія: "Оттомаръ, изъ жалости, помоги мнѣ! Я такъ слаба! Прости меня, Оттомаръ... Это не могло такъ продолжаться... Я не могла никому сказать... Только съ тобой, не правда ли, только съ тобой я могу говорить... Оттомаръ... на...-- Она ищетъ на своей груди и срываетъ съ шеи цѣпочку съ медальономъ.-- На, Оттомаръ, возьми это, брось, сожги это! Это то, что дѣлаетъ меня такой слабой. Уже нѣсколько лѣтъ у меня это отнимаетъ всѣ силы; уже нѣсколько лѣтъ это меня гложетъ, какъ будто бы это былъ ядъ"...
   Съ страшными рыданіями она упала къ его ногамъ... И Оттомаръ увидѣлъ въ медальонѣ портретъ принца Леопольда.
   Онъ поблѣднѣлъ и посмотрѣлъ на все еще рыдавшую у его ногъ Валерію. Да, она сказала правду: это былъ въ самомъ дѣлѣ ядъ. И вдругъ онъ сломалъ медальонъ и зашвырнулъ его далеко.
   Потомъ онъ склонился къ своей женѣ, поднялъ ее и обнялъ. Онъ слышалъ, какъ она плакала. Онъ стоялъ около окна, устремивъ глаза на свою столицу, заснувшую ночью".
   Кзара, о которой говоритъ Оттомаръ, это исправительная колонія, въ которой только что вспыхнула революція, и понятно, какъ много глубокотрагическаго въ совпаденіи двухъ этихъ катастрофъ, разбившихъ однимъ ударомъ двѣ самыя дорогія мечты молодого императора.
   

II.

   Впрочемъ, этотъ мрачный пессимизмъ -- черта, свойственная многимъ голландскимъ писателямъ. Она встрѣчается также въ новеллахъ и сказкахъ Эмантса, но -- увы!-- безъ гармонической поэзіи, въ которую ее облекъ авторъ Мира вселенной. Нельзя представить себѣ разсказовъ болѣе прозаическихъ, я хочу сказать -- болѣе строго-реальныхъ, съ безжалостной мелочностью анализа, чѣмъ въ двухъ исторіяхъ, недавно напечатанныхъ Эмантсомъ, одной въ Gids, другой Tweemcwtdéliiksch Tiidschrift. Можно сказать, что только тѣ изъ нихъ могутъ составить себѣ представленіе объ этомъ жанрѣ, кто читалъ и еще не забылъ тяжелые романы Шамфлери и Дюранти. Вовсе не обвиняю Эмантся, что онъ заставилъ ихъ забыть, но можно сказать, что онъ инстинктивно усвоилъ себѣ ихъ манеру: такъ, онъ настаиваетъ на перечисленіи самыхъ незначительныхъ подробностей какъ въ чувствахъ своихъ дѣйствующихъ лицъ, такъ и въ обстановкѣ, въ которой онъ заставляетъ ихъ жить. Въ концѣ концовъ я даже не знаю, чѣмъ эта манера хуже другой. Мнѣ даже кажется, что Несчастія Генріэты Жераръ, романъ Дюранти, еслибъ только слогъ его былъ бы поразнообразнѣе, могъ бы принадлежать къ почтеннѣйшимъ произведеніямъ реалистической школы. Во всякомъ случаѣ новеллы Эмантся нѣкоторыми первоклассными достоинствами выкупаютъ то, что въ нихъ есть утомительнаго. Анализъ слишкомъ мелоченъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ такъ точенъ, такъ ясенъ, что не раскаиваешься, что прослѣдилъ его.
   Кромѣ того эти новеллы имѣютъ чисто-голландскій характеръ. Читая ихъ, вспоминаешь картины Pieter Hooghe или Isaïe Bourse, гдѣ каждая мебель, каждая складка матеріи, каждая рамка на стѣнѣ выписаны съ такою же заботливостью, какъ и движенія людей и выраженія ихъ лицъ. Мало-помалу отъ этой дѣйствительности, такъ добросовѣстно воспроизведенной, выдѣляется очарованіе. При всѣхъ длиннотахъ и повтореніяхъ, при всей банальности интриги, при довольно безполезныхъ пессимистическихъ преувеличеніяхъ, подобное же очарованіе испытываешь и отъ меланхолическихъ разсказовъ Эмантса.
   О выборѣ своихъ сюжетовъ Эмантсъ заботится не болѣе старыхъ голландскихъ художниковъ. Можно даже сказать, что онъ разъ навсегда выбралъ себѣ одинъ сюжетъ, очень простой и трогательный, къ которому прекрасно подставляетъ безконечныя варьяціи. Постоянная тема его разсказовъ, это -- агонія любви, постепенное или внезапное охлажденіе двухъ сердецъ и сожалѣнія, угрызенія совѣсти и отчаяніе, которыя изъ этого проистекаютъ. То, какъ въ новеллѣ, только что напечатанной въ Gids, жена съ ужасомъ замѣчаетъ, что она не любитъ больше своего мужа; въ другой разъ это мужъ послѣ нѣсколькихъ лѣтъ равнодушія, чувствуетъ, что въ немъ оживаетъ его прежняя любовь, онъ грустно признается себѣ, что уже слишкомъ поздно, что пропасть, вырытая имъ самимъ, не засыплется и что время счастья для него прошло навсегда.
   Но нигдѣ Эмантсъ не трактуетъ этотъ сюжетъ съ такихъ чувствомъ и съ такой правдивостью, какъ въ двухъ большихъ новеллахъ, появившихся недавно въ одномъ томѣ подъ общимъ заглавіемъ, предназначенныхъ, очевидно, дополнять одно другое. Bood, смерть, такъ онъ ихъ назвалъ, и онъ, въ самомъ дѣлѣ, съ замѣчательной точностью, богатствомъ деталей, строгостью анализа заставляетъ насъ присутствовать при смерти любви, довѣрія, радости въ душахъ двухъ молодыхъ и прекрасныхъ существъ, отдавшихся другъ другу.
   Въ особенности, мнѣ кажется, первая изъ этихъ новеллъ представляетъ собою одно изъ самыхъ характеристическихъ произведеній голландской литературы. Одинъ офицеръ, нѣкто van Harden, вернувшись къ себѣ послѣ маневровъ, говоритъ своей молодой женѣ, что ходятъ слухѣ о войнѣ. При мысли, что ея мужъ уѣдетъ, что онъ, можетъ быть, умретъ, несчастная не скрываетъ болѣе тайны, которую она давно хранила. Она признается своему мужу, что любила другого, что она даже была готова уйти съ нимъ, и нѣжно, униженно проситъ у него прощенія. Это точка отправленія разсказа, и Эмантсу довольно нѣсколькихъ строкъ, чтобы намъ это изложить; но затѣмъ начинается длинный монологъ, тридцать страницъ мельчайшихъ разсужденій, перечисленныхъ во всей ихъ послѣдовательности. Мужъ по очереди сердится, смиряется, отчаивается и снова надѣется. Тысяча воспоминаній приходитъ ему въ голову, слова, которыя онъ говорилъ и которыхъ не долженъ былъ говорить; тысяча плановъ мелькаетъ передъ нимъ и сейчасъ же исчезаетъ. И когда, часъ спустя, онъ встрѣчается съ женой, онъ понимаетъ, что что-то существенное порвалось и въ ней и въ немъ и что то, чѣмъ они до тѣхъ поръ жили, рушилось по ея винѣ, по винѣ ихъ обоихъ, или скорѣе только по винѣ судьбы. Съ этихъ поръ они будутъ хоть и подъ одною крышей, но чужими другъ другу. Они будутъ только двумя живыми мертвецами... Но никакой пересказъ не можетъ дать представленія объ этомъ жанрѣ, достоинства котораго только въ изобиліи и разнообразіи подробностей, и я боюсь, что прелесть терпѣливыхъ анализовъ Эмантся слишкомъ голландская, чтобы когда-нибудь быть оцѣненной внѣ его родины.

Л.

"Русская Мысль", кн.IX, 1897

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru