Протопопов Михаил Алексеевич
Гончаров

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Гончаровъ.

"Я жилъ въ трехъ эпохахъ и онѣ оттиснулись во мнѣ
и въ моихъ сочиненіяхъ, въ доступномъ мнѣ быту,
насколько хватило у меня силъ и таланта".
Гончаровъ ("Лучше поздно, чѣмъ никогда").

I.

   Въ числѣ разнаго рода изысканностей и утонченностей, отличающихъ самое претенціозное и, въ то же время, самое слабое произведете Тургенева Довольно, находится слѣдующій замѣчательный афоризмъ: "Венера Милосская, пожалуй, несомнѣннѣе принциповъ 89-го года". Такъ это или не такъ въ строгомъ смыслѣ -- объ этомъ мы не будетъ разсуждать и, пожалуй, допустимъ, что, по крайней мѣрѣ, £въ фактическомъ отношеніи афоризмъ Тургенева совершенно справедливъ: "принципы 89 года" -- дѣло, во всякомъ случаѣ, спорное, тогда какъ Венера Милосская несомнѣнная, общепризнанная, непререкаемая представительница идеальной физической красоты.
   Въ параллель къ афоризму Тургенева приводимъ слѣдующее положеніе его друга и единомышленника, эстетическаго критика Анненкова: "На основаніи мысли легко быть судьею всякому, кто признаетъ въ себѣ мысли (кто же не признаетъ ихъ въ себѣ?), а на основаніи эстетическихъ условій это тяжелѣе". И съ этимъ мы должны совершенно согласиться и даже пойдемъ дальше Анненкова: судить на основаніи эстетическихъ условій не только "тяжело", но и вовсе невозможно. Эстетическій приговоръ постановляется не на основаніи суда, анализа, доводовъ, критики фактовъ и идей, а на основаніи непосредственнаго эстетическаго воспріятія и эстетическаго созерцанія. Можно ли доказать красоту пейзажа или какой-нибудь симфоніи? Какими словами (да и съ какою цѣлью) характеризовать красоту Венеры Милосской? "Принципы 89 года" могутъ быть разсматриваемы и въ философскомъ, и въ историческомъ, и въ соціальномъ, и въ этическомъ отношеніи, но передъ Венерой можно только "богомольно благоговѣть", восхищенно безмолвствовать, и вотъ почему "принципы" породили цѣлую громадную литературу, которая все продолжаетъ роста, тогда какъ Венерою Милосской "очень никто не озабоченъ". Всѣ чисто-эстетическія характеристики состоять по большей части изъ восклицаній и ме* тафоръ, выражающихъ похвалу или порицаніе, и вы принимаете ихъ, если за нихъ свидѣтельствуетъ ваше личное чувство,-- отвергаете, если того требуетъ вашъ вкусъ. Разуму, логикѣ, аргументаціи тутъ нѣтъ дѣлами нѣтъ мѣста. Хорошо, потому что хорошо, дурно, потому что дурно, -- дальше этого эстетика не идетъ, да и не можетъ идти. Съ этой точки зрѣнія эстетическія характеристики дѣйствительно трудны и "тяжелы", потому что тутъ приходится, вульгарно говоря, на обухѣ рожь молотить, отсутствіе идей замаскировывать изобиліемъ терминовъ и свои личныя ощущенія возводить на степень принциповъ.
   Большой художественный талантъ Гончарова -- это своего рода Венера Милосская: его красота чувствуется, его сила не подлежитъ сомнѣнію, но, анализу и опредѣленію онъ поддается съ большимъ трудомъ. Это талантъ по преимуществу изобразительный, пластическій, живописующій и объективный. Во время своего кругосвѣтнаго путешествія на фрегатѣ? Паллада Гончаровъ писалъ одному изъ своихъ друзей: "Я все время поминалъ васъ, мой задумчивый артистъ: войдешь, бывало, утромъ къ вамъ въ мастерскую, откроешь васъ гдѣ-нибудь за ранками, передъ полотномъ, подкрадешься такъ, что вы, углубившись въ вашу творческую мечту, не замѣтите, и смотришь, какъ вы набрасываете очеркъ, сначала легкій, блѣдный, туманный; все мѣшается въ одномъ свѣтѣ: деревья съ водой, земля съ небомъ... Придешь потомъ черезъ нѣсколько дней -- и эти блѣдные очерки обратились уже въ опредѣленные образы: берега дышатъ жизнью, все ярко и ясно". Такъ характеризовалъ Гончаровъ творчество живописца. А вотъ какъ характеризовалъ Добролюбовъ творчество самого Гончарова: "Талантъ Гончарова не податливъ на впечатлѣнія. Онъ не запоетъ лирической пѣсни при взглядѣ на розу и соловья; онъ будетъ пораженъ ими, остановится, будетъ долго всматриваться и вслушиваться, задумается... Какой процессъ въ это время произойдетъ въ душѣ его, этого намъ не;понять хорошенько... но вотъ онъ начинаетъ чертить что-то... Вы холодно всматриваетесь въ неясныя еще черты... Вотъ онѣ отдѣляются яснѣе, яснѣе, прекраснѣе... и вдругъ, неизвѣстно какимъ чудомъ, изъретихъ чертъ возстаетъ передъ вами и роза, и соловей со всею своею прелестью и обаяніемъ. Вамъ рисуется не только ихъ образъ, вамъ чуется ароматъ розы, слышатся соловьиные звуки".
   Какъ видитъ читатель, характеристики эти почти буквально одинаковы. И такъ, Гончаровъ -- живописецъ, нѣкоторымъ образомъ литературный Айвазовскій или Перовъ, иди и тотъ, и другой]вмѣстѣ, потому что онъ не только пейзажистъ или маринистъ, но также и жанристъ. На такой талантъ нельзя не указать, его нельзя не отличить, но многое ли о немъ можно сказать? Всѣ видятъ этотъ талантъ,-- нельзя, не будучи слѣпымъ, его не видѣть,-- всѣ имъ любуются и наслаждаются, но наслаждаются про себя, не волнуясь, не торопясь передать своя впечатлѣнія другимъ. Это талантъ у равновѣшанный, въ обладаніи котораго находятся всѣ эстетическія стихіи творчества, всѣ элементы чистой красоты, и, который пользуется ими умѣренно и разсудительно, не давая перевѣса ни одной изъ этихъ стихій, ни одному изъ этихъ элементовъ. Хотя ему, какъ живописцу, въ сущности, все равно, что ни рисовать, лишь бы рисовать {"Всѣмъ занялся онъ съ любовью, все очертилъ подробно и отчетливо. Не только тѣ комнаты, въ которыхъ жилъ Обломовъ, но и тотъ домъ, въ каждомъ онъ только мечталъ жить; не только халатъ его, но сѣрый сюртукъ и щетинистыя бакенбарды слуги его Захара; не только писаніе письма Обломовымъ, но и качество бумаги и чернилъ въ письмѣ старосты къ нему,-- все приведено и изображено съ полною отчетливостью и рельефностью". Это слова Добролюбова, сказанная въ похвалу Гончарову.}, онъ, все-таки, совсѣмъ не фотографическій аппаратъ: аппаратъ фотографируетъ безвольно, безчувственно и безсмысленно, а Гончаровъ живописуетъ по выбору, съ люби вью и съ мыслью. Но выборъ этотъ, однако же, совершается совсѣмъ независимо отъ значенія предметовъ, а просто въ силу субъективнаго влеченія, и любовь Гончарова -- любовь аматера къ своему дѣлу, а мысль его -- мысль артиста, вѣчно устремленная къ законамъ и тайнамъ своего искусства и нисколько не омрачаемая заботами объ этомъ "мірѣ печали и слезъ".
   Гончаровъ неоднократно, хотя и мимоходомъ, говорилъ о себѣ въ своихъ произведеніяхъ и каждый разъ подчеркивалъ одну свою нравственную черту, которая дѣйствительно составляла его особенность и наложила свою печать на весь характеръ его творчества. Въ Фрегатѣ Паллада Гончаровъ говоритъ о сомнѣніяхъ, овладѣвшихъ имъ передъ путешествіемъ: "Жизнь моя какъ-то раздвоилась или какъ будто мнѣ дали вдругъ двѣ жизни, отвели квартиру въ двухъ мірахъ. Въ одномъ я -- скромный чиновникъ, въ форменномъ фракѣ, робѣющій передъ начальническимъ взглядомъ, боящійся простуды, заключенный въ четырехъ стѣнахъ. Въ другомъ я -- новый аргонавтъ. Тамъ я редакторъ докладовъ, отношеній и предписаній; здѣсь -- пѣвецъ, хотя ex officio, похода. Какъ пережить эту другую жизнь? Какъ замѣнить робость чиновника и апатію русскаго литератора энергіей мореходца?" Въ Обломовѣ Гончаровъ такимъ образомъ рисуетъ свой портретъ: "Литераторъ, полный, съ апатическимъ лицомъ, задумчивыми, "якъ будто сонными глазами". Въ Литературномъ вечерѣ Гончаровъ является подъ прозрачнымъ псевдонимомъ Скуделѣникова: "Беллетристъ Скудеаниковъ какъ сѣлъ, такъ и не пошевелился въ креслѣ, какъ будто приросъ или заснулъ. Изрѣдка онъ поднималъ апатичные глаза, взглядывалъ на автора и опять опускалъ ихъ. Онъ, повидимому, былъ равнодушенъ и къ этому чтенію, и къ литературѣ,-- вообще ко всему вокругъ себя". Въ Замѣткахъ о личности Бѣлинскаго Гончаровъ разсказываетъ о своихъ спорахъ съ Бѣлинскимъ: "Я не разъ спорилъ съ нимъ, но не горячо, а скорѣе равнодушно, чтобы только вызвать его высказаться, и равнодушно же уступалъ. Безъ этого споръ бы никогда не кончился". Чтобы закончатъ образъ, вырисовывающійся этими вполнѣ добровольны" свидѣтельствами самого Гончарова, не лишнее прибавить слова Бѣлинскаго, сказанныя имъ Гончарову въ одномъ изъ ихъ споровъ: "Вы нѣмецъ, филистеръ, а нѣмцы, вѣдь, это -- семинаристы человѣчества. Вы хотите, чтобы Лукреція Флоріани, эта страстная, женственная фигура, превратилась въ чиновницу!" Слова эти до такой степени похожи на Бѣлинскаго, такъ хорошо идутъ къ нему, что сомнѣваться въ нихъ нѣтъ ни малѣйшаго основанія.
   Таковъ портретъ Гончарова, нарисованный хотя эскизно, но мастерски, самимъ Гончаровымъ, или такова, по крайней мѣрѣ, главная черта его духовной физіономіи. Эта черта -- ничѣмъ не возмутимое равнодушіе ея, по квалификаціи Гончарова, апатія,-- конечно, представляетъ собою самую подходящую почву для развитія въ художникѣ такъ называемой объективности. И дѣйствительно, какъ только вы попробуете подойти поближе къ таланту Гончарова и разложить его на составные его элементы, спокойствіе, равнодушіе, объективность этого таланта, прежде всего, представятся вашимъ глазамъ. Въ этомъ отношеніи изъ всѣхъ сверстниковъ Гончарова, членовъ извѣстной беллетристической плеяды, ближе всѣхъ приближается къ нему Писемскій. Но есть объективность и объективность. Одинъ объективенъ потому, что, по его убѣжденію, плетью обуха не перешибешь и, стало быть, пусть дѣла идутъ своимъ чередомъ, а наша хата съ краю: это -- равнодушіе отъ сознанія своего безсилія, это -- спокойствіе покорности. Другой равнодушенъ изъ крайняго эгоизма: лишь бы ему и лось тепло и свѣтло, а тамъ какъ хотите вы, люди, и послѣ него хоть трава не рости. Третій равнодушенъ въ силу философскаго убѣжденія, что добро и зло только разныя, но одинаково необходимыя стороны или степени одного и того же явленія, какъ свѣтъ и мракъ, тепло и холодъ: одно другое подразумѣваетъ, одно другимъ обусловливается. Равнодушіе четвертаго исчерпывается краткой формулой "наплевать": въ людяхъ столько грязи, столько цинизма и всяческаго свинства, что, право, не отбитъ иного о нихъ хлопотать. И такъ далѣе. Равнодушіе Гончарова происходило не отъ разума, а отъ темперамента,-- оно было не принципомъ, а потребностью и привычкой. Это равнодушіе не имѣло ничего общаго ни съ отчаяніемъ пессимиста, ни съ эпикурействомъ эгоиста, ни съ философіей квіетиста, ни съ холоднымъ презрѣніемъ циника,-- это была чистообломовская лѣнь, которой нѣтъ ни до чего дѣла просто потому, что соснуть хочется, и еще потому, что, сколько ни волнуйся, ни жизнь, ни люди не измѣнятся, а отъ волненій, между тѣмъ, и печень, и желудокъ могутъ разстроиться. Разъ, единственный только разъ, Гончаровъ, можно сказать, вышелъ изъ себя: это было при встрѣчѣ съ Маркомъ Волоховымъ, на котораго нашъ объективистъ напалъ съ совершенно несвойственною ему запальчивостью и полемическимъ увлеченіемъ. Что же? Вѣдь, и Обломовъ, какъ помнитъ читатель, далъ однажды "громкую оплеуху" Тарантьеву, который явился въ его глазахъ тѣмъ, чѣмъ Маркъ Волоховъ былъ для Гончарова съ самаго начала: ловкимъ мошенникомъ, настойчивымъ пройдохой и безстыднымъ шантажистомъ.
   Представимъ себѣ, что судьба надѣлила Илью Ильича Обломова, какъ его изобразилъ Гончаровъ, первостепеннымъ литературнымъ талантомъ. Это великое счастье было бы для него и великою обузой; онъ былъ бы въ нѣкоторомъ смыслѣ мученикомъ своей богоизбранности. "Жизнь трогаетъ", жаловался Обломовъ всѣмъ своимъ пріятелямъ по поводу письма отъ своего старосты, и не трудно вообразить, какими жалобами разрѣшился бы онъ, сознавая тѣ обязанности, которыя налагаются литературнымъ призваніемъ. Талантъ деспотиченъ и даже Обломовъ долженъ былъ бы повиноваться ему к взяться за перо. За всѣмъ тѣмъ лѣнь, покой, диванъ, халатъ ничуть не утратили бы въ глазахъ Обломова малѣйшей доли своей прелести и такимъ путемъ въ его внутреннемъ мірѣ произошла бы нѣкоторая коллизія враждебныхъ силъ,-- коллизія частью трагическая и большею частью чисто-комическая: талантъ зоветъ къ дѣятельности, темпераментъ тянетъ къ покою и неподвижности. Благодаря таланту, "работа идетъ въ головѣ, лица не даютъ покоя, пристаютъ, позируютъ въ сценахъ, писатель слышитъ отрывки ихъ разговоровъ и ему часто кажется, прости Господи, что онъ это не выдумываетъ, а что это все носится въ воздухѣ около него и ему только надо смотрѣть и вдумываться" (см. Лучше поздно, чѣмъ никогда). Именно, именно такими чертами обрисовалъ бы Обломовъ процессъ своего творчества, если бы Господь наказалъ его литературнымъ талантомъ: Образы не даютъ покоя, пристаютъ, позируютъ, разговариваютъ,-- вѣдь, это именно жалоба, повтореніе того же (мотива: "Жизнь трогаетъ". Но отъ старости ополчишься, отъ пріятелей запрешься, отъ Ольги сбѣжишь, отъ Штольца спрячешься, а куда дѣнешься отъ творческихъ видѣній и концепцій, которыя,-- чтобъ имъ ни дна, ни покрышки!-- пристаютъ, не даютъ покоя?!... Бѣдная жертва собственнаго таланта!
   Такой разладъ между призваніемъ и органическими наклонностями долженъ былъ бы ярко отразиться на литературной дѣятельности Обломова и и ея внѣшней, и съ ея внутренней стороны. Во внѣшнемъ смыслѣ этотъ разладъ выразился бы въ томъ, что Обломовъ каждое свое произведеніе писалъ бы лѣтъ по пятнадцати, такъ что, проработавши лѣтъ пятьдесятъ, онъ оставилъ бы литературное наслѣдіе листовъ въ сто, по два печатныхъ лета на каждый годъ дѣятельности. Это не обременительно даже для Ильи Ильича. Съ внутренней стороны вліяніе этого разлада сказалось бы, конечно, въ тонъ мирномъ, беззлобномъ, спокойномъ, намъ хочется сказать -- сонномъ, отношеніи къ жизни, которое такъ свойственно Обломову. Ужъ если нельзя не писать, ужъ если ничѣмъ не отдѣлаешься отъ требованій своей творческой способности, то надо постараться писать такъ, чтобы ни себя, ни другихъ не тревожить. Зачѣмъ, съ какой стати? "Мы не Титаны, мы не пойдемъ, съ Манфредами и Фаустами, на дерзкую борьбу съ мятежными вопросами, не примемъ ихъ вызова, склонимъ головы и смиренно переживемъ трудную минуту". Это слова любимца Гончарова -- Штольца, который, какъ видите, говоритъ о "мятежныхъ вопросахъ" точно о зубной боли или о дождливой погодѣ: надо склонить голову и смиренно переждать, когда они сами собой пройдутъ,-- вѣдь, должны же они когда-нибудь пройти! Рѣшать эти вопросы не наше дѣло, на то есть Манфреды и Фаусты, а мы всего только русскіе литераторы съ апатичными лицами и съ сонными глазами.
   Но оставимъ Обломова и вернемся опять къ Гончарову. Если бы онъ былъ не прозаикомъ, а поэтомъ, его дѣятельность резюмировалась бы въ этихъ знаменитыхъ стихахъ:
   
   "Не для житейскаго волненья,
   Не для корысти, не для битвъ,
   Мы рождены для вдохновенья,
   Для звуковъ сладкихъ и молитвъ!"
   
   Насколько это "мы" мало относилось къ самому автору этихъ стиховъ, рожденному именно для волненья и битвъ, настолько же оно было бы примѣнимо къ Гончарову-поэту. Романисту, уже по самому роду его работы, очень трудно ограничиться звуками и молитвами и, хочетъ ли онъ того или не хочетъ, ему непремѣнно надо какое-нибудь идейное содержаніе, хотя бы оно выражалось исключительно въ образахъ. Отъ этой обязанности не могъ уволить себя и Гончаровъ, но онъ умудрился общественныя задачи рѣшать на почвѣ личной психологіи, индивидуальныя, хотя и не случайныя, свойства своихъ героевъ поставить въ связь съ вопросами общественной физіологіи или патологіи, психологическіе типы представить какъ живыя общественныя силы. Дальше я представлю этому достаточныя доказательства, я пока отмѣчаю это обстоятельство лишь затѣмъ, чтобы указать на крупные размѣры художественнаго таланта Гончарова. Въ самомъ дѣлѣ, изобразить, наприм., Обломова, этого добродушнаго байбака и безобиднаго коптителя неба, въ видѣ какого-то общественнаго представителя, увѣрить всѣхъ, что "обломовщина", т.-е. способность ѣсть по шести разъ въ день и спать по пятнадцати часовъ въ сутки, составляетъ нашу общественную болѣзнь, заставить даже высоко-талантливаго критика-скептика лирически восклицать по поводу обрѣтенной или изобрѣтенной "обломовщины":
   
   "Теперь загадка разъяснилась,
Теперь имъ слово найдено!"
   
   для всего этого нуженъ былъ очень большой талантъ и очень большое искусство. Выше я сказалъ, что въ распоряженіи Гончарова имѣлись всѣ чисто-эстетическіе, художественные рессурсы, и это -- не преувеличеніе. Вѣрность дѣйствительности? Но это -- элементарное достоинство, которымъ обладаютъ даже третьестепенные таланты и безъ котораго не можетъ быть искусства. Живость и яркость изображенія? Но знаменитый Сонъ Обломова давно и по праву занялъ одно изъ первыхъ мѣстъ въ русской галлереѣ литературной живописи. Типичность образовъ? Если бы Гончаровъ создалъ одного только Захара (Обломовъ), то и этого было бы достаточно, чтобы признать за нимъ эту способность. Глубина и тонкость психологическаго анализа? Но первая часть Обломова лишена всякаго движенія, не только въ смыслѣ развитія фабулы, но просто даже въ смыслѣ физическаго движенія: Обломовъ лежитъ, Захаръ еле двигается, дѣйствіе или, вѣрнѣе, бездѣйствіе происходитъ въ четырехъ стѣнахъ, и, тѣмъ не менѣе, читатель ни разу не почувствуетъ скуки, не замѣтитъ монотонности разсказа, благодаря именно мѣткимъ, тонкимъ и мелкимъ психологическимъ штрихамъ, разсѣяннымъ буквально на каждой страницѣ. Юморъ? Гончарову стоитъ только захотѣть, чтобы заставить васъ улыбнуться. Нельзя не улыбнуться, наприм., надъ этою барышней (Обыкновенная исторія), которая такъ отлично училась, что на вопросъ: "какія суть междометія страха или удивленіе?" -- вдругъ, не переводя духу, проговорила: "ахъ, охъ, эхъ, увы, о, а, ну, эге!" Или припомните Захара, заливавшагося горюши слезами отъ "жалкихъ словъ" увѣщевавшаго его барина, или Марѳтьку (Обрывъ), которая не утерпѣла надѣть на себя именинные подарки и, сидя на своей кровати, въ одной рубашкѣ, но въ брилліантовыхъ серьгахъ к золотыхъ браслетахъ, плачетъ отъ восторга. Единственное качество, котораго совершенно былъ лишенъ Гончаровъ, это -- лиризмъ или паѳосъ, которыми такъ богаты Гоголь, Достоевскій, Левъ Толстой и даже Салтыковъ, смѣхъ котораго прерывался иногда настоящими рыданіями. Въ этомъ отношеніи Гончаровъ опять стоить рядомъ съ Писемскимъ, которому точно также лиризмъ не только чуждъ, но и противенъ. Очень существенная разница состоитъ въ токъ, что лиризмъ противенъ для Писемскаго потому, что со. всѣмъ ужъ не вяжется съ основными свойствами нашей жизни,-- до лиризма я тутъ, когда куда ни посмотришь -- свинство, куда ни пойдешь -- грязь?-- тогда какъ для Гончарова лиризмъ просто ребячество, признакъ невоспитанности, неловкость и безтактность. Превративши, по геніально-мѣткому выраженію Бѣлинскаго, Лукрецію Флоріани въ чиновницу, въ дѣйствительную статскую совѣтницу, Гончаровъ былъ бы убѣжденъ, что онъ ее облагородилъ, возвысилъ, перевоспиталъ. А Каролю онъ, по примѣру старшаго Адуева, рекомендовалъ бы открыть фарфоровый или мыловаренный заводъ, устроилъ бы его дѣло и затѣмъ, въ присутствіи узаконеннаго числа свидѣтелей, женилъ бы его на Лукреціи Флоріани.
   Здѣсь мы подходимъ къ вопросу несравненно болѣе важному, нежели вопросъ о размѣрахъ и свойствахъ литературнаго таланта Гончарова,-- къ вопросу о его нравственныхъ и общественныхъ идеалахъ. Художникъ рисуетъ превосходно, но чему онъ насъ учитъ? Велики и разнообразны дары, которыми осыпала его природа, но всегда ли во благо онъ употреблялъ ихъ? Наше удивленіе передъ его высокимъ мастерствомъ вполнѣ искренно, но въ чекъ заключаются его права на наше уваженіе? Если Гончаровъ объективенъ, какъ художникъ, и равнодушенъ, какъ мыслитель и человѣкъ, это не значитъ, конечно, что мы не найдемъ у него никакихъ опредѣленныхъ воззрѣній на жизнь. Такія воззрѣнія есть у Гончарова и ихъ несложная сущность можетъ быть хорошо выражена извѣстною пословицей: лучше синица въ рукахъ, нежели журавль въ небѣ. Поменьше романтизма и побольше практичности и дѣловитости -- вотъ что намъ нужно. Не объ идеалахъ, а о нормахъ слѣдуетъ заботиться. Зло есть зло, но было время, когда оно было добромъ для людей, и будетъ время, когда теперешнее добро станетъ зломъ. Совершенства нѣтъ и не будетъ на землѣ, но возможно осторожное и, главное, постепенное совершенствованіе. Какъ видите, это весьма положительная философія,-- не philosophie positive, а философія положительныхъ и благоразумныхъ людей.
   

II.

   Міросозерцаніе всякаго художника мы должны отыскивать въ его главныхъ типахъ и въ его отношеніяхъ къ этимъ типамъ,-- отношеніяхъ, которыя никогда не можетъ скрыть отъ насъ даже самый безкорыстный, безпристрастный и равнодушный художникъ. Въ настоящемъ случаѣ эта задача не представляетъ никакихъ трудностей. Какъ ни объективенъ Гончаровъ, даже неопытный его читатель пойметъ, что къ Адуеву-племяннику (Обыкновенная исторія), къ Обломову к къ Райскому (Обрывъ) авторъ относится отрицательно, т.-е. съ ироніей или съ состраданіемъ, тогда какъ къ другимъ главнымъ героямъ тѣхъ же произведеній -- Адуеву-дядѣ, Штольцу и Тушину -- онъ относится положительно, т.-е. съ надеждою и съ уваженіемъ. На этихъ типахъ мы и остановимся,-- не дальше, впрочемъ, того, насколько это нужно для нашей главной цѣли.
   Типъ Адуева-племянника не представлялъ собою ровно ничего новаго даже во время появленія повѣсти Гончарова, т.-е. пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ. За двадцать лѣтъ до Обыкновенной исторіи этотъ типъ былъ очерченъ въ нашей литературѣ съ такою силой и полнотой, что Гончарову не удалось прибавить съ своей стороны ни одной существенной черты. На сотняхъ страницъ Гончаровъ сказалъ своею прозой ни на волосъ не больше того, что заключалось въ этой поэтической характеристикѣ:
   
   "Отъ хладнаго разврата свѣта
   Еще увянуть не успѣвъ,
   Его душа была согрѣта
   Привѣтомъ друга, лаской дѣвъ.
   Онъ, сердцемъ милый, былъ невѣжда...
   Онъ вѣрилъ, что душа родная
   Соединиться съ нимъ должна,
   Что, безотрадно изнывая,
   Его вседневно ждетъ она;
   Онъ вѣрилъ, что друзья готовя
   За честь его принять оковы,
   И что не дрогнетъ ихъ рука
   Разбить сосудъ клеветника.
   Онъ пѣлъ любовь, любви послушный...
   Онъ пѣлъ разлуку и печаль
   И нѣчто, и туманну даль,
   И романтическія грезы..."
   
   Въ эту великолѣпную характеристику гончаровскій герой укладывается весь, цѣликомъ, со всѣми своими аттрибутами. Адуевъ какъ будто взялъ эти пушкинскіе стихи программой для своего поведенія и неукоснительно исполняетъ ее. Онъ пышно говоритъ о святости дружбы, еще пышнѣе о святости любви, ищетъ "родную душу" и пишетъ стихи, въ которыхъ воспѣваетъ именно любовь и романтическія грёзы. Отсылаемъ читателяхъ сапой повѣсти. Такимъ образомъ, и по замыслу, и по исполненію образъ Гончарова былъ не болѣе, какъ хорошею копіей, и новинкою явилось только отношеніе автора къ своему герою. Въ то время, какъ Пушкинъ заставляетъ своего героя погибнуть чрезвычайно красивою, съ романтической точки зрѣнія, смертью, Гончаровъ, точно предвосхищая замѣчаніе Бѣлинскаго насчетъ Лукреціи Флоріани, превращаетъ своего романтика въ "реалиста", т.-е., попросту, въ благополучнаго россіянина чичиковскаго пошиба. Пушкинъ окружилъ своего героя нѣкоторымъ ореоломъ и грустить надъ нимъ:
   
                   "...Младой пѣвецъ
   Нашелъ безвременный конецъ!
   Дохнула буря, цвѣтъ прекрасный
   Увялъ на утренней зарѣ;
   Потухъ огонь на алтарѣ!"
   
   Гончаровъ тоже увѣнчиваетъ своего героя, но только другаго рода, другаго смысла вѣнкомъ. Въ заключительной сценѣ повѣсти бывшій романтикъ, а нынѣ коллежскій совѣтникъ и кавалеръ приходитъ сказать своему реалисту-дядѣ о своей скорѣй женитьбѣ на богатой невѣстѣ:
   
   "Петръ Иванычъ вскочилъ съ креселъ съ несвойственною ему живостію.
   Постой, постой!-- сказалъ онъ,-- ты меня оглушилъ: такъ ли я слышалъ? Повтори, сколько?
   Пятьсотъ душъ и триста тысячъ денегъ!-- повторилъ Александръ.
   Ты... не шутишь?
   Какія шутки, дядюшка!
   И имѣніе... не заложено?-- спросилъ Петръ Иванычъ тихо, не двигаясь съ мѣста.
   "-- Нѣтъ.
   "Дядя, скрестивъ руки на груди, смотрѣлъ нѣсколько минутъ съ уваженіемъ на племянника.
   И карьера, и фортуна!-- говорилъ онъ почти про себя, любуясь на племянника.-- И какая фортуна! И вдругъ все, все!... Александръ!-- гордо, торжественно прибавилъ онъ,-- ты моя кровь, ты -- Адуевъ! такъ и быть, обними меня!
   "И они обнялись".
   
   Если хотите, въ фактическомъ смыслѣ, съ точки зрѣнія прозаической Дѣйствительности, Гончаровъ ближе къ правдѣ, нежели Пушкинъ: смерть Ленскаго -- случайность, благополучіе, Адуева -- почти необходимость. Въ огромномъ большинствѣ случаевъ восторженные романтики 20-хъ и 30-хъ годовъ, мечтательные идеалисты 40-хъ и 50-хъ годовъ, альтруисты 60-хъ я 70-хъ годовъ кончали тѣмъ, что совершенно приспособлялись къ жизни я примирялись съ обществомъ: это несомнѣнный историческій фактъ и это естественное психологическое явленіе. Но чему же тутъ радоваться? Пушкинъ не хуже Гончарова зналъ о возможности совершенно иного конца для Ленскаго, но говорилъ объ этомъ концѣ съ явною и злою насмѣшкой, тогда какъ Гончаровъ, въ лицѣ Адуева-дяди, ликуетъ и апплодируетъ. Пушкинъ говорилъ:
   
   "Во многомъ онъ бы измѣнился,
   Разстался-бъ съ музами, женился:
   Въ деревнѣ, счастливъ и рогатъ,
   Носилъ бы стеганый халатъ;
   Узналъ бы жизнь на самомъ дѣлѣ,
   Подагру-бъ въ сорокъ лѣтъ имѣлъ,
   Пилъ, ѣлъ, скучалъ, толстѣлъ, хирѣлъ
   И, наконецъ, въ своей постели
   Скончался-бъ посреди дѣтей,
   Плаксивыхъ бабъ и лекарей".
   
   Гончаровъ "любуется" на своего героя, заставляетъ на него смотрѣть съ "уваженіемъ", потому что онъ добылъ себѣ "и карьеру, и фортуну". Для Пушкина Ленскій былъ симпатиченъ, пока сохранилъ свою "прямо геттингенскую душу" и тотчасъ же былъ осмѣянъ, надѣленъ халатомъ, рогами и подагрой, какъ только "во многомъ измѣнился, разстался съ музами и сдѣлался счастливъ", Гончаровъ стоитъ на діаметрально противуположной точкѣ зрѣнія: онъ смѣялся надъ Адуевымъ, пока тотъ являлся геттингенскимъ мечтателемъ-романтикомъ, и проникся къ нему великимъ уваженіемъ, когда Адуевъ получилъ чинъ коллежскаго совѣтника (по ироніи судьбы какъ разъ тотъ самый "не очень крупный, но и не такъ чтобы мелкій" чинъ, который носилъ П. И. Чичиковъ) и триста тысячъ денегъ (какъ разъ такую же сумму, которою обладалъ тотъ же Павелъ Ивановичъ, прежде чѣмъ "пострадалъ за правду", т.-е. былъ выгнанъ изъ таможенной службы за мошенничество).
   Авторитету Гончарова я противупоставилъ авторитетъ Пушкина, имѣя въ виду читателей, для которыхъ важны не столько доводы, сколько имена. Для читателей другой категоріи достаточно, кажется, поставить, въ надлежащемъ освѣщеніи, самый фактъ, чтобы заручиться ихъ согласіемъ. Формы отвлеченнаго идеализма могутъ быть смѣшны, онѣ могутъ изнашиваться, какъ всякія другія формы, но сущность идеализма,-- та сущность, о которой напоминаютъ великія слова: "не о хлѣбѣ единомъ живетъ человѣкъ",-- останется навсегда лучшимъ духовнымъ достояніемъ человѣчества. Гончаровъ отпраздновалъ, какъ воскресеніе своего героя, то, что въ настоящемъ смыслѣ было его нравственною смертью.
   Переходимъ къ Обломову. Однако, прежде чѣмъ перейти, намъ приходится расчистить дорогу, на которой мы усматриваемъ огромное препятствіе въ видѣ извѣстной статьи Добролюбова Что такое обломовщина? Основной тезисъ этой статьи опредѣляется въ слѣдующихъ словахъ ея автора: "Въ повѣсти Гончарова отразилась русская жизнь, въ ней предстаетъ передъ нами живой современный русскій типъ, отчеканенный съ безпощадною строгостью и правильностью; въ ней сказалось новое слово вашего общественнаго развитія, произнесенное ясно и твердо, безъ отчаянія и безъ ребяческихъ надеждъ, но съ полнымъ сознаніемъ истины. Слово это -- обломовщина; оно служитъ ключомъ къ разгадкѣ многихъ явленій русской жизни, и оно придаетъ роману Гончарова гораздо болѣе общественнаго значенія, нежели сколько имѣютъ его всѣ наши обличительныя повѣсти. Въ типѣ Обломова и во всей этой обломовщинѣ мы видимъ нѣчто болѣе, нежели просто удачное созданіе сильнаго таланта; мы находимъ въ немъ произведеніе русской жизни, знаменіе времени".
   Вонъ оно куда дѣло-то пошло!-- скажемъ мы словами гоголевскаго героя. "Новое слово", "ключъ къ разгадкѣ", "произведеніе русской жизни", "знаменіе времени" -- какая чрезвычайная щедрость похвалы! И отъ кого же? Отъ критика, которому мудрено было угодить, который не хотѣлъ удостоить ни единымъ словомъ истинно-превосходный романъ Писемскаго Тысяча душъ, который говорилъ, что разсуждать по поводу произведеній Достоевскаго объ общихъ законахъ творчества такъ же странно, какъ разсуждать о генералъ-басѣ по поводу тапёра, сбившагося съ такта. Для тѣхъ, кто хорошо знакомъ съ пріемами и, главное, съ конечными цѣлями добролюбовской критики, не можетъ быть ничего удивительнаго въ тонъ восторженномъ пріемѣ, какой сдѣлалъ Добролюбовъ роману Гончарова. Эти цѣли состояли въ томъ, чтобы едва очнувшемуся обществу не дать снова погрузиться въ спячку, чтобы оживить въ немъ духъ солидарности, чтобы призвать его къ общему дѣлу, чтобы пробудить въ немъ не только самосознаніе, но и чувство своего достоинства. "Встань, проснись, посмотри, на себя погляди" -- въ этомъ кольцовскомъ стихѣ резюмируются, въ сущности, всѣ тенденціи добролюбовской критики. Ясно, что романъ Гончарова долженъ былъ явиться для Добролюбова чистою находкой: Обломовымъ можно было попрекнуть, въ обломовщинѣ можно было не безъ видимыхъ основаній обвинить русское общество, и этою возможностью Добролюбовъ, конечно, не упустилъ воспользоваться. Цѣли своей Добролюбовъ достигъ вполнѣ, романомъ Гончарова онъ воспользовался превосходно, но самый рожалъ сыгралъ въ его критикѣ роль бича, а самъ романистъ -- роль... пусть шпатель самъ рѣшитъ, какую именно роль.
   Я не имѣю возможности заняться здѣсь обстоятельнымъ опроверженіемъ статьи Добролюбова, да для простой "расчистки пути" въ этомъ нѣтъ к надобности. Достаточно будетъ указать на тѣ чисто-полемическія или сатирическія преувеличенія, которыя дѣлаетъ Добролюбовъ въ видахъ широкаго обобщенія. "Раскройте,-- говоритъ онъ,-- Онѣгина, Героя нашего времени, Кто виноватъ, Рудина или Лишняго человѣка, или Гамлета Щигровскаго уѣзда,-- въ каждомъ изъ нихъ вы найдете черты,.почти буквально сходныя съ чертами Обломова". Разумѣется, найдемъ, точно также какъ безъ всякаго труда найдемъ у Добролюбова черты, "буквально сходныя" съ чертами знаменитаго въ то время обскуранта Аскоченскаго. Добролюбовъ -- писатель и Аскоченскій -- писатель; Добролюбовъ пишетъ на бумагѣ, чернымъ по бѣлому, и Аскоченскій -- то же самое; Добролюбовъ пишетъ по русски -- и Аскоченскій пишетъ по русски; Добролюбовъ любитъ полемику -- и Аскоченскій горячій полемистъ. И такъ далѣе. Цѣлую страницу можно занять перечисленіемъ "буквально сходныхъ" чертъ между Добролюбовымъ и Аскоченскимъ. Слѣдуетъ ли отсюда, что Добролюбовъ и Аскоченскій -- "едино суть"? Но совершенно съ такимъ же правомъ и Обломова, можно признать братомъ по духу Онѣгину, Печорину, Бельтову и Рудину. Всѣ они одинаково, или почти одинаково, остались безъ вліянія на общук" жизнь,-- въ этомъ ихъ сходство, вѣрнѣе -- сходство ихъ положеній. Но для Онѣгина, Печорина, Бельтова и Рудина именно въ этомъ невольномъ бездѣйствіи и заключалось проклятіе ихъ жизни, тогда какъ Обломовъ въ бездѣйствіи и полагалъ все свое счастіе. Это можно было бы доказать цитатами пообильнѣе тѣхъ, которыя приводитъ Добролюбовъ для доказательства своего тезиса. А если такъ, то всѣ аналогіи и параллели Добролюбова разсыпаются прахомъ: нельзя ставить рядомъ людей, идеалы счастія которыхъ діаметрально противуположны. Обломовъ, умирающій на трехъ перинахъ отъ паралича, постигнувшаго его отъ обжорства и неподвижности, и, наприм., Рудинъ, умирающій со знаменемъ въ рукѣ на мостовой Парижа -- это, будто бы, люди одного типа! Нѣтъ, это -- не обобщеніе, а очевидная полемическая натяжка.
   Замѣтимъ мимоходомъ, что если бы мы и приняли аналогію Добролюбова, то Гончарову отъ того не поздоровилось бы. Если Обломовъ не болѣе, какъ повтореніе Онѣгина, Печорина, Бельтова, Рудина, то въ чемъ же состоитъ то "новое слово", которое будто бы удалось сказать Гончарову? И почему же Обломовъ -- знаменіе времени, если обществу это знаменіе извѣстно уже нѣсколько десятковъ лѣтъ?
   Послѣдовательно проводя свою основную мысль, Добролюбовъ довольна подробно анализируетъ отношенія Онѣгина и др. къ женщинамъ и доказываетъ, что эти отношенія были совершенно обломовскія: всѣ эти герои, подобно Обломову, обратились отъ любимыхъ женщинъ въ "постыднѣйшее бѣгство". Это, кажется, главный аргументъ Добролюбова. Аргументъ остроуменъ и внѣшне-правдоподобенъ, но его разбиваетъ слѣдующее простое соображеніе: Татьяна смотрѣла на Онѣгина точно такъ же, какъ княжна Мери на Печорина, Круциферская на Бельтова, Наталья на Рудина,-- снизу вверхъ,-- тогда какъ Ольга Ильинская командовала и даже прямо-таки помыкала Обломовымъ. Почему бы это? Потому, что Печоринъ, Рудинъ и др. были люди, преисполненные внутренней силы, передъ которой пасовали женщины, а Обломовъ былъ всего только пуховый тюфякъ, который могла сколько угодно, и такъ, и эдакъ, теребить и повертывать первая встрѣчная дачная барышня. Выводъ, стало быть, опять тотъ же: Онѣгинъ, Печоринъ, Бельтовъ, Рудинъ -- сами по себѣ, а Обломовъ -- самъ по себѣ. Послѣднее заключеніе, въ которомъ резюмируется вся аргументація Добролюбова, таково: "Общее у всѣхъ этихъ людей то, что въ жизни нѣтъ, ммъ дѣла, которое бы для нихъ было жизненною необходимостью, сердечною святыней, религіей, которое бы органически срослось съ ними, такъ что отнять его у нихъ значило бы лишить ихъ жизни". Такъ могъ говорить только юноша-ригористъ, привыкшій относиться къ живымъ, слабымъ и грѣшнымъ людямъ какъ къ отвлеченнымъ, стройнымъ, правильнымъ логическимъ построеніямъ. На основаніи признака, поставленнаго Добролюбовымъ, все человѣчество раздѣляется на двѣ неравныя группы: къ первой принадлежатъ нѣсколько тысячъ или, быть можетъ, десятковъ тысячъ человѣкъ, одаренныхъ рѣшительнымъ призваніемъ и талантомъ, такъ что для нихъ ихъ дѣло дѣйствительно жизненная необходимость и сердечная святыня; ко второй группѣ относится все остальное человѣчество. Общее у всѣхъ этихъ людей, но это общее не у этихъ только, а почти у всѣхъ людей: слѣдуетъ ли отсюда, что всѣ люди принадлежатъ къ одному психологическому или общественному типу? Какъ истый ригористъ, Добролюбовъ вмѣняетъ въ обязанность то, что при теперешнемъ уровнѣ жизни является рѣдкимъ счастьемъ, исключительною удачей. Много званыхъ, но мало избранныхъ. Милліарды людей трудились, трудятся и будутъ трудиться не потому, что ихъ влечетъ къ труду внутренняя сила, а потому, что того требуютъ внѣшнія условія. Несмотря на этотъ общій признакъ, всѣ эти люди раздѣляются на многочисленные и совершенно несходные между собою нравственные и психологическіе типы.
   Теперь можно обратиться непосредственно къ Обломову. Представимъ себѣ, что Гоголь, вмѣсто десятка страницъ, написалъ бы о своемъ Плюшкинѣ цѣлый романъ, въ эстетическомъ и въ психологическомъ отношеніи этотъ романъ могъ бы явиться высоко-замѣчательнымъ произведеніемъ. Исторія отдѣльнаго человѣка, какъ говоритъ извѣстный афоризмъ, можетъ быть интересна не менѣе исторіи цѣлаго народа. Гоголь только поставилъ вопросъ: "можетъ ли человѣкъ дойти до такого страшнаго паденія?" -- и отвѣчалъ: "можетъ", но процесса этого постепеннаго паденія онъ намъ не нарисовалъ. Между тѣмъ, такая задача могла бы, повторяю, имѣть огромный индивидуально-психологическій интересъ. Я подчеркиваю слова "индивидуально-психологическій", желая указать, что непосредственно соціальнаго значенія эта задача имѣть не можетъ. Плюшкинъ жалокъ, ужасенъ, отвратителенъ, какъ нравственный уродъ, любопытенъ и интересенъ для насъ, какъ раритетъ какой-нибудь кунсткамеры, но это и все. Не общія условія нашей жизни, а несчастная природа или неблагопріятныя личныя обстоятельства сдѣлали Плюшкина скрягой. Его жалкая судьба -- не наша вина, а его личная бѣда. Общество не несетъ никакой отвѣтственности за эту бѣду и, съ другой стороны, имѣетъ право не тревожиться по ея поводу на счетъ судьбы другихъ своихъ членовъ. Если человѣка ограбили или убили на Невскомъ проспектѣ, всѣ петербуржцы съ полнымъ основаніемъ обезпокоятся на счетъ своей безопасности. Но если человѣкъ самъ потерялъ свои деньги на улицѣ или, по своему ротозѣйству, былъ раздавленъ вагономъ конно-желѣзной дороги, то это не болѣе, какъ полицейское "происшествіе", о которомъ не стоитъ много говорить.
   Всѣ эти соображенія цѣликомъ примѣняются и въ Обломову. Скупость Плюшкина и лѣнь Обломова -- это явленія одной категоріи, явленія личной психической жизни, результаты личнаго неправильнаго развитія. Плюшкинство, какъ порокъ, какъ нравственный недугъ, имѣетъ такое же значеніе, какъ и препрославленная обломовщина, т.-е. "плюшквиство" есть порокъ Плюшкина или Плюшкиныхъ, а обломовщина есть порокъ Обломова или Обломовыхъ. О Плюшкинѣ и объ Обломовѣ можно говорить какъ о типахъ, но лишь въ статистическомъ смыслѣ, т.-е. въ томъ смыслѣ, что такихъ, или почти такихъ, людей у насъ, вѣроятно, не мало. Но у насъ не мало и глухо-нѣмыхъ, и горбатыхъ, и слѣпыхъ и, все-таки, они -- не правило, а исключеніе изъ правила. Подобно тому, какъ вся личность Плюшкина опредѣляется его господствующею чертой -- скупостью, доведенною до послѣднихъ предѣловъ, до психической болѣзни, личность Обломова опредѣляется его лѣностью, доведенною почти до атрофіи всѣхъ высшихъ человѣческихъ свойствъ. Напрасно Гончаровъ, отъ своего лица и устами своихъ персонажей, не разъ говоритъ о "золотомъ сердцѣ" Обломова, о его нѣжности, умѣ, благородствѣ: всѣ эти свойства остаются подъ спудомъ, безъ употребленія и безъ значенія, а истинная нравственная сущность Обломова выражена имъ самимъ очень хорошо: "Трогаетъ жизнь, нѣтъ покоя! Легъ бы и заснулъ... навсегда..." Таковъ идеалъ Обломова. Даже любовь, искренность которой не подлежитъ сомнѣнію, не могла расшевелить Обломова: "Плачетъ, не спитъ этотъ ангелъ!-- восклицалъ Обломовъ.-- Господи! зачѣмъ она любитъ меня? Зачѣмъ я люблю ее? Зачѣмъ мы встрѣтились? Это все Андрей: онъ привилъ любовь, какъ оспу, намъ обоимъ. И что это за жизнь: все волненія, да тревоги! Когда же будетъ мирное счастье, покой?" Это счастье не замедлило наступить для Обломова съ его квартирною хозяйкой, и все дѣлалось покойно: не было у него ни опухоли у сердца, ни разу онъ не волновался тревогой о томъ, увидитъ ли онъ хозяйку или нѣтъ, что она подумаетъ, что сказать ей, какъ отвѣчать на ея вопросъ, какъ она взглянетъ -- ничего, ничего! Тоски, безсонныхъ ночей, сладкихъ и горькихъ слезъ -- ничего не испыталъ (т.-е. не испытывалъ) онъ. Сидитъ и куритъ, и глядитъ, какъ она шьетъ, иногда скажетъ что-нибудь, или ничего не скажетъ, а, между тѣмъ, покойно ему, ничего не надо, никуда не хочется, какъ будто все тутъ есть, что ему надо. Никакихъ понуканій, никакихъ требованій не предъявляетъ Агаѳья Матвѣвна". И такого-то тюленя намъ показываютъ, какъ представителя русскаго общества! Этотъ пищеварительный аппаратъ ставятъ на одну доску съ людьми такого могучаго духа, какъ Печоринъ, такой сильной мысли, какъ Рудинъ, такого дѣятельнаго и тревожнаго чувства, какъ Онѣгинъ и Бельтовъ! Для Обломова было бы слишкомъ большою честью, если бы талантливый художникъ ограничился легкимъ эскизомъ его курьезной личности, какъ это сдѣлалъ Гоголь съ Плюшкинымъ; но Гончаровъ нашелъ нужнымъ нарисовать его портретъ во весь ростъ, предполагая, конечно, что Обломовъ -- чрезвычайно важная персона, а обломовщина -- серьезный общественный недугъ. Болѣе страннаго недоразумѣнія, кажется, и представятъ себѣ нельзя.
   Переходимъ къ герою Обрыва -- Райскому. "Что такое Райскій?" -- спрашиваетъ Гончаровъ въ критическомъ этюдѣ о своихъ собственныхъ произведеніяхъ (Лучше поздно, чѣмъ никогда) и отвѣчаетъ: "Да все Обломовъ, т.-е. прямой, ближайшій его сынъ, герой эпохи пробужденія. Это проснувшійся Обломовъ". Противъ чрезмѣрно-претенціознаго взгляда Гончарова на значеніе его произведеній и его персонажей я уже давно имѣлъ случай говорить довольно подробно {Слово 1881 года, мартъ, статья Неожиданныя признанія.}. Но собственно противъ этой квалификаціи или характеристики Гончарова мы ничего не имѣемъ возразить, если только личность Обломова будемъ понимать не въ смыслѣ авторскаго и добролюбовскаго, а въ смыслѣ нашего истолкованія. Да, Райскій -- тотъ же Обломовъ, но Обломовъ надѣленный, волею судьбы, нѣкоторыми художественными дарованіями, вѣрнѣе, художественными стремленіями и инстинктами. Эти инстинкты не позволяютъ Райскому удовлетворяться пирогомъ съ цыплятами и съ свѣжими грибами, какъ удовлетворялся Обломовъ, ни успокоиться въ супружествѣ съ какою-нибудь дебелою и хозяйственною Агаѳьей Матвѣвной: онъ хватается то за кисть, то за рѣзецъ, то за перо, а въ женщинахъ, въ качествѣ эстетика, ищетъ особенной красоты. По результатамъ эти метанія изъ одной стороны въ другую, отъ неудавшейся картины къ неоконченному роману, ни на волосъ не выше спокойнаго лежанія Обломова, но по формѣ, по внѣшнему виду жизнь Райскаго гораздо дѣятельнѣе и разумнѣе прозябанія Обломова. Въ этомъ собственно я состоитъ преимущество Райскаго надъ Обломовымъ, если только тутъ есть какое-нибудь преимущество. Райскій безплодно суетится, Обломовъ безплодно лежитъ,-- очевидно, что обществу тутъ нѣтъ никакого барыша. Гончаровъ характеризуетъ Райскаго такими чертами: "Его занималъ общій ходъ и развитіе идей, побѣды науки, но онъ выжидалъ результатовъ, не дѣлая pas de géants, не спѣша креститься въ новую вѣру, предлагающую всевозможныя умозрѣнія и часто невозможные опыты. Онъ привѣтствовалъ смѣлые шаги искусства, рукоплескалъ новымъ откровеніямъ и открытіямъ, видоизмѣняющимъ, но не ломающимъ жизнь, праздновалъ естественное, но не насильственное рожденіе новыхъ ея требованій" и пр. Все это можно было сказать и объ Обломовѣ. Что дѣлалъ Райскій, по характеристикѣ Гончарова? Онъ выжидалъ, не спѣшилъ, привѣтствовалъ, рукоплескалъ, праздновалъ. Очевидно, все это можно дѣлать, не вставая съ кровати, не снимая халата и не выходя изъ комнаты. Выжидать результатовъ борьбы не значитъ бороться, привѣтствовать чужіе труды не значитъ трудиться и рукоплескать чужимъ дѣйствіямъ и успѣхамъ не значитъ дѣйствовать самому. Все это чистѣйшая обломовщина, но еще худшаго калибра, потому что та обломовщина ни на что въ жизни, кромѣ пирога и перины, не претендовала, я эта претендуетъ на идейность, напрашивается на вниманіе, ищетъ движенія: мы, видите ли, не просто дрыхнемъ, а мудро "выжидаемъ" и благоразумно "не спѣшимъ".
   Да, "Райскій -- все тотъ же Обломовъ", но не проснувшійся, какъ утверждаетъ Гончаровъ, а просто надѣленный нѣкоторымъ художническихъ зудомъ, который онъ принимаетъ за талантъ и который не даетъ ему покоя. Ни о какихъ "эпохахъ", ни о какомъ "представительствѣ" тутъ не можетъ быть и рѣчи, какъ не могло быть рѣчи и по отношенію къ Обломову. Гончаровъ только чуть-чуть видоизмѣнилъ личность Обломова, внеся въ нее эстетическій элементъ, художественную закваску и этимъ исчерпалась вся его задача. Проснуться значитъ приступить къ дѣятельности,: т.-е. къ сознательному и цедесообразному утилизированію своихъ силъ, а у Райскаго, совершенно какъ и у Обломова, мы видимъ только мечтанія; о дѣятельности.
   

III.

   Насколько однообразны отрицательные герои Гончарова, настолько же,, или даже больше, однообразны и его положительные герои -- Адуевъ-старшій, Штольцъ и Тушинъ. Наша задача по отношенію къ героямъ этой, второй категоріи гораздо легче. Даже Добролюбовъ, столь вообще расположенный къ Гончарову, долженъ былъ сознаться, что Штольцъ -- фигура сочиненная, не столько образъ, сколько аллегорія, что "Штольцевъ еще нѣтъ въ жизни нашего общества".
   Собственно говоря, основной нравственный мотивъ, взятый Гончаровымъ для его положительныхъ героевъ, нельзя не признать очень удачнымъ, хотя бы только въ смыслѣ идеала или простаго пожеланія. Этотъ мотивъ -- практичность, умѣлость, дѣловитость, отличающія этихъ героевъ: совершенно въ одинаковой степени. Въ самомъ дѣлѣ, и въ жизни, и въ литературѣ мы пресытились рыцарями добрыхъ намѣреній, на словахъ двигающихъ горами, а на дѣлѣ не умѣющихъ двигнуть самихъ себя, этими благороднѣйшими идеалистами, которые "Гегеля изучали, Гёте знаютъ наизусть" и не умѣютъ заработать себѣ на сапоги, этими чистѣйшими альтруистами, которые курицы не обидятъ, потому что ихъ всякая курица обидитъ. Человѣкъ живетъ небомъ, но человѣкъ живетъ на землѣ. Вѣра; двигаетъ горами, но лишь тогда, когда она переходитъ въ дѣйствіе, въ дѣла, безъ которыхъ она мертва. Самый чистый идеалъ требуетъ отъ своихъ поборниковъ практическаго осуществленія извѣстной практической сноровки, дѣловой сметливости, жизненной опытности. Если хотите, Обломовъ былъ трогателенъ и симпатиченъ, когда сдѣлалъ дѣльцу Ивану Матвѣевичу такое признаніе: "Послушайте, я не знаю, что (такое барщина,: что такое сельскій трудъ, что значитъ бѣдный мужикъ, что богатый; не знаю, что значитъ четверть ржи или овса, что она стоитъ, въ какомъ мѣсяцѣ и что сѣютъ и жнутъ, какъ и когда продаютъ; не знаю, богатъ ли я или бѣденъ, буду ли я черезъ годъ сытъ или буду нищій -- я ничего не знаю!" Ахъ, бѣдный, бѣдный!-- воскликнемъ при этомъ мы, сердобольные русскіе люди, "мягкотѣлые" русскіе интеллигенты, и умилимся душою надъ этою голубиною непорочностью. Однако, поразмысливъ немного, мы, но имя здраваго смысла, должны будемъ сказать вмѣстѣ съ Иваномъ Матвѣевичемъ: "Какже-съ, надо знать, безъ этого ничего сообразить нельзя". Именно -- ничего сообразитъ нельзя. А "соображать" необходимо, не только ради матеріальныхъ, но и ради нравственныхъ интересовъ. Обломовъ, какъ помѣщикъ, былъ безъ сравненія кротче и снисходительнѣе по отношенію къ своимъ крестьянамъ, нежели какой-нибудь кулакъ и выжига Собакевичъ, и, въ то же время, нѣтъ сомнѣнія, что крестьянамъ Обломова жилось несравненно хуже, нежели крестьянамъ Собакевича. Иванъ Матвѣевичъ безъ труда выхлопоталъ отъ Обломова довѣренность на управленіе Обломовкой к безъ всякой помѣхи началъ выпивать изъ нея всѣ соки, ну, а Собакевкча, который самому Чичикову продалъ бабу за мужика, никакой Иванъ Матвѣевичъ не оплелъ бы и никому въ обиду своихъ крестьянъ Собакевкчъ не далъ бы. Даже "дубиноголовая" Коробочка спохватилась и поѣхала въ городъ разузнать, не продешевила ли она Чичикову своихъ мертвыхъ душъ, тогда какъ "идеалистъ" Маниловъ отдалъ ихъ Чичикову задаромъ и вознаградилъ себя мечтаніями о домѣ съ высочайшимъ бельведеромъ.
   "Эхъ, эхъ! придетъ ли времячко, когда -- приди желанное!" {Стихи Некрасова (Кому на Руси жить хорошо).} -- когда люди съ идеалистическими стремленіями и съ безкорыстными намѣреніями будутъ добиваться своихъ прекрасныхъ цѣлей съ такою же смѣлостью, ловкостью, находчивостью, съ какой сплошь да рядомъ дѣйствуютъ люди грубой наживы, личнаго успѣха и благосостоянія. Если бы Чацкому практичность Молчалива, Печорину -- настойчивость Чичикова, Рудину, Покорскому, Лаврецкому, Берсеневу -- энергію Бречинскаго! Это, читатель, не маниловскія мечты: это -- идеалъ, осуществленіе котораго,-- неполное, неточное, неудовлетворительное, но, все-таки, осуществленіе,-- мы можемъ теперь наблюдать и въ литературныхъ образахъ, и въ практической жизни. Полное осуществленіе этого идеала будетъ и полнымъ торжествомъ справедливости, которая до сихъ поръ почти одинаково была оскорбляема какъ тѣми, которые, не обижая себя, обижали другихъ, такъ и тѣми, которые, не обижая другихъ, обижали себя. Одною изъ первыхъ, до смѣхотворности неудачныхъ, попытокъ изобразить такого, какъ голубь чистаго и какъ змій мудраго человѣка, была попытка Гоголя, сочинившаго добродѣтельнаго откупщика Муразова, который съумѣлъ и десяти-милліонный капиталъ пріобрѣсти, и невинность соблюсти. Въ разряду менѣе неудачныхъ, болѣе правдоподобныхъ, но въ такой же степени безплодныхъ попытокъ должна быть отнесена и троекратная попытка Гончарова представить намъ образъ идеалистическаго дѣльца или дѣловаго идеалиста. Съ этой точки зрѣнія фигуры Адуева-дяди, Штольца и Тушина -- это образы безъ лицъ, не живые типы, а китайскія тѣни, не люди, а маріонетки.
   Адуевъ-дядя заставляетъ своего племянника характеризовать его въ письмѣ къ пріятелю такими чертами: "Дядя мой ни демонъ, ни ангелъ, атакой же человѣкъ, какъ и всѣ. Онъ думаетъ и чувствуетъ по-земному полагаетъ, что если мы живемъ на землѣ, такъ и не надо улетать съ ней на небо, гдѣ насъ теперь пока не спрашиваютъ, а заниматься человѣческими дѣлами, къ которымъ мы призваны. Оттого онъ вникаетъ во всѣ земныя дѣла и, между прочимъ, въ жизнь, какъ она есть, а не какъ бы намъ ея хотѣлось. Вѣритъ въ добро и вмѣстѣ во зло, въ прекрасное и прескверное. Дядя любитъ заниматься дѣломъ: мы принадлежимъ къ обществу,-- говоритъ онъ,-- которое нуждается въ насъ; занимаясь, онъ не забываетъ и себя: дѣло доставляетъ деньги, а деньги -- комфортъ, который одъ очень любить. Дядя не всегда думаетъ о службѣ, да о заводѣ, онъ знаетъ наизусть не одного Пушкина... Онъ читаетъ на двухъ языкахъ все, что выходитъ занимательнаго по всѣмъ отраслямъ человѣческихъ знаній, любитъ искусство, имѣетъ прекрасную коллекцію картинъ фламандской школы, часто бываетъ въ театрѣ, но не суетится, не мечется, не ахаетъ,, не охаетъ, думая, что это -- ребячество".
   Что можно подумать о человѣкѣ, характеризующемъ себя такими признаками? Кажется, ничего, кромѣ хорошаго: это почтенный, разсудительный, благоразумный джентльменъ, человѣкъ comme il faut, солидный человѣкъ, дѣловитый заводчикъ, человѣкъ, преисполненный здраваго смысла. Но вотъ что замѣчательно: всю эту характеристику, измѣнивши въ ней только нѣкоторыя чисто-фактическія подробности, могъ бы цѣликомъ "примѣнить къ себѣ и Павелъ Ивановичъ Чичиковъ. Чичиковъ -- ни демонъ, ни ангелъ; онъ не улетаетъ на небо, а занимается дѣлами (покупкой мертвыхъ душъ); онъ вникаетъ въ жизнь или, на его жаргонѣ, въ коловращеніе жизни; онъ вѣритъ въ добро (въ любовь губернаторской дочки, въ дружбу Манилова) и вмѣстѣ въ зло (въ ежеминутную возможность попасть подъ уголовный судъ); онъ любитъ заниматься дѣломъ,-- еще бы!-- но не забываетъ и себя,-- дважды еще бы!-- онъ принадлежитъ къ обществу, которое встрѣчаетъ его съ распростертыми объятіями (" Ахъ ты, мамочка моя!" -- говоритъ ему почтмейстеръ, предсѣдатель, полицейместеръ и проч., обнимаютъ и цѣлуютъ, и даже самый суровый Сабакевичъ отзывается о немъ: препріятный человѣкъ!) и, стало быть, нуждается въ, немъ. Правда, Пушкина онъ не знаетъ и картинъ фламандской школы не собираетъ, за то у него есть диковинное голландское полотно и такое мыло, которое придаетъ кожѣ сверхъестественную нѣжность и бѣлизну. Наконецъ, онъ не суетится, не мечется, не ахаетъ, не охаетъ, а, напротивъ, всѣхъ обольщаетъ обворожительностью своего обращенія. Аналогія полная. Вся разница между Адуевымъ (по его же собственной характеристикѣ) и Чичиковымъ заключается во внѣшнихъ формахъ, въ большей культурности Адуева и, пожалуй, въ масштабѣ: Чичиковъ называлъ себя "утлою ладьей", тогда какъ Адуевъ -- большой корабль, которому большое и плаваніе. Ни малѣйшей идейной основы въ жизни и въ дѣятельности Адуева мы не видимъ, а, стало быть, и разсуждать о немъ, какъ о положительномъ героѣ, мы не можемъ.
   Очередь за Штольцемъ. Лучшая характеристика Штольца принадлежитъ, по нашему мнѣнію, Писареву. Штольцъ,-- говорилъ Писаревъ (цитирую на нанять),-- и уменъ, и глупъ, въ одно и то же время. Уменъ -- потому, что отлично устраиваетъ свои дѣла и лихо разсуждаетъ о разныхъ психологи, чесихъ тонкостяхъ. Глупъ -- потому, что требуетъ мъ себѣ уваженія и лѣзетъ на пьедесталъ. Въ результатѣ получается какая то глупо-умная, т.-е. невозможная и деревянная фигура.
   Припоминая эту характеристику цѣликомъ, замѣтимъ только, что не столько самъ Штольцъ лѣзетъ на пьедесталъ, сколько его старается втащить туда Гончаровъ. Штольцъ соглашается, по крайней мѣрѣ, что онъ не Манфредъ и не Фаустъ, но Гончаровъ готовъ поставить его выше и того, и другаго -- и резонно: у Манфреда, вѣдь, не было никакого чина, а у Фауста -- никакого состоянія, и ужъ какіе же это люди, у которыхъ "ни карьеры, ни фортуны"! "Такъ, неосновательность одна",-- какъ говоритъ у Островскаго какой-то купецъ. Однако, что же именно подѣлываетъ господа Штольцъ? Въ чемъ заключаются его права не только на великолѣпное званіе положительнаго героя, но и на простое наше почтеніе или даже тонько вниманіе? Читатель напрасно сталъ бы искать въ романѣ опредѣленныхъ указаній относительно общественной дѣятельности Штольца: онъ найдетъ только намеки. Штольцъ -- "туристъ, негоціантъ", глухо говоритъ Гончаровъ; у него есть имѣніе, "дѣла по имѣнію", онъ производить какія-то "постройки", у него на рукахъ какія-то "компанейскія операціи"; онъ имѣетъ сношенія съ какими-то "подрядчиками"; далѣе, у него какія-то "дѣла въ Одессѣ"; наконецъ, онъ завѣдуетъ, между прочимъ, имѣніемъ Обломова. Вотъ, кажется, все, что Гончаровъ сообщаетъ о дѣятельности своего фаворита. Что-жь это такое? Намъ говорятъ: вотъ нормальный человѣкъ, которому вы должны подражать, съ паѳосомъ восклицаютъ: "сколько Штольцевъ должно явиться подъ русскими именами!" -- и, въ тоже время, умалчиваютъ о томъ, что болѣе всего характеризуетъ человѣка -- о его дѣятельности! "Зачѣмъ же такъ секретно?" Производство построекъ (по казеннымъ подрядамъ, должно быть), управленіе имѣніемъ и всякаго рода "операціи" и "негоціи", кажется, не такія дѣла, о которыхъ нельзя было бы прямо говорить, и Гончаровъ обязанъ былъ дать намъ на этотъ счетъ самыя подробныя разъясненія. Если же онъ отъ нихъ уклонился, мы вправѣ заключить, что дѣло обстоитъ не благополучно, что коммерческая дѣятельность Штольца не сіяетъ никакою особенною красотой и учиться намъ у Штольца нечему. А, стало быть, и пьедесталы, и вѣнки и прочіе героическіе аттрибуты лучше спрятать до болѣе подходящихъ оказій.
   На этомъ мы можемъ покончить со Штольцемъ. Безполезно судить о человѣкѣ, относительно котораго мы не знаемъ главнаго содержанія и направленія его дѣятельности. Какъ бы ни лихо разсуждалъ Штольцъ о "психологическихъ тонкостяхъ" и вообще о матеріяхъ важныхъ, подкупить насъ этимъ нельзя, во-первыхъ, потому, что соловья баснями не кормятъ, во-вторыхъ -- потому, что краснорѣчивый Рудинъ, конечно, въ двадцать разъ лучше Штольца умѣлъ разговоры разговаривать, но и Тургеневъ, и читатели усмотрѣли въ немъ не героя, не тріумфатора, а одну изъ искупительныхъ жертвъ нашей исторіи. Штольцъ не имѣетъ даже этого отрицательнаго значенія и ужь, конечно, не его подрядческіе и торговые таланты могутъ оправдать его претензію на положительное значеніе въ нашей жизни. Что же касается того, что Гончаровъ не рѣшился назвать своего героя Ивановымъ, Петровымъ, Сидоровымъ, а назвалъ Штольцемъ, то это черта высокаго комизма. Былъ извѣстный смыслъ въ томъ, что идею освобожденія Тургеневъ олицетворилъ въ болгаринѣ Инсаровѣ, затрудняясь приписать ее русскому. По усомниться въ томъ, что русскому человѣку, пожалуй, не по силамъ заниматься подрядами, управлять имѣніемъ и пр. и отдать эту высокую миссію въ благонадежныя нѣмецкія руки -- это до такой степени смѣхотворно, что для сколько-нибудь серьезныхъ разсужденій не остается мѣста. "Помилуйте, господинъ Гончаровъ!-- могли бы возопіять всѣ герои Островскаго, съ Подхалюзинымъ во главѣ,-- кажется, и мы не лѣвою ногой сморкаемся, и охулки на руку не кладемъ!"
   Относительно третьяго и послѣдняго "положительнаго героя", Тушина, Гончарова постигло недоразумѣніе иного свойства, но не меньшаго размѣра, нежели недоразумѣніе относительно Адуева-дяди и Штольца. Тушинъ, по характеристикѣ Гончарова, "простая, цѣльная фигура"; его сила -- "общечеловѣческая сила". "Это былъ чистый самородокъ, какъ слитокъ благороднаго металла, и полюбить его дѣйствительно можно было, кромѣ корыстной или обязательной любви,-- т.-е. какою могла любить его жена, мать, сестра, братъ,-- еще какъ человѣка". Все это чисто-психологическія черты. Далѣе Гончаровъ характеризуетъ и дѣятельность Тушина, но и при этомъ не оставляетъ своей обычной почвы личнаго психологическаго анализа. Вотъ эта характеристика: "Глядя на Тушина, слушая его, видя его дѣятельность, распоряженія по хозяйству, отношенія къ окружающимъ его людямъ, къ прикащикамъ, крестьянамъ -- ко всѣмъ, кто около него былъ, съ кѣмъ онъ соприкасался, съ кѣмъ работалъ, или просто говорилъ, жилъ вмѣстѣ, Райскій удивлялся до наивности какимъ-то, наружно будто противуположностямъ, гармонически уживавшимся въ немъ: мягкости рѣчи, обращенія -- съ твердостью, почти методическою, намѣреній и поступковъ, ненарушимой правильности взгляда, строгой справедливости -- съ добротой, тонкой природной, а не выработанной гуманностью, снисхожденіемъ,-- далѣе, смѣси какого-то трогательнаго недовѣрія къ своимъ личнымъ качествамъ, робкихъ и стыдливыхъ сомнѣній въ себѣ -- съ смѣлостью и настойчивостью въ распоряженіяхъ, работахъ, поступкахъ, дѣлахъ". Очевидно, что эта характеристика опредѣляетъ Тушина опять-таки не какъ дѣятеля, а какъ человѣка, знакомитъ насъ не съ его идеями, а съ его характеромъ, не съ его общественными цѣлями и идеалами, а съ его нравственностью. Мягкость въ соединеніи съ твердостью, доброта, справедливость, недовѣріе къ собственнымъ силамъ, настойчивость въ трудѣ,-- всѣ эти свойства Тушина -- чисто-нравственныя свойства, характеризующія его сагъ человѣка, но не какъ представителя эпохи. Въ видѣ общаго заключенія о личности Тушина, Гончаровъ указываетъ на "равновѣсіе силы ума съ суммою тѣхъ качествъ, которыя составляютъ силу души и воли, что и то, и другое, и третье слито у него тѣсно одно съ другимъ и ничто не выдается, не просится впередъ, не сверкаетъ, не ослѣпляетъ, а тянетъ къ себѣ медленно, но прочно".
   Ничего новаго въ психологическомъ смыслѣ личность Тушина не представляетъ. Во всѣ эпохи, среди всѣхъ обществъ и на всякой ступени развитія и образованія встрѣчаются эти цѣльныя и здоровыя натуры, въ которыхъ все уравновѣшено и согласовано, для которыхъ жить -- значить Явствовать, которыя дѣлаютъ добро не въ силу требованій отвлеченной морали, а въ силу органической нравственной потребности, столь же естественной и столь же непреодолимой, какъ потребность дышать или питаться. Герой г. Лѣскова, малограмотный мѣщанинъ, носящій оригинальную кличку, придуманную народомъ, "несмертельный Голованъ" принадлежатъ къ тому же нравственному типу, къ которому мы относимъ и Тушина. Г. Лѣсковъ сравниваетъ этого своего героя съ героемъ Гюго, Жилльятомъ (Труженики моря), и это сравненіе совершенно правильно: да, въ груди орловскаго мѣщанина и въ груди французскаго рыбака сердца билась, говоря выраженіемъ г. Лѣскова, "равнымъ боемъ", хотя и историческая, и общественная, и бытовая почва, воспитавшая этихъ людей, была совершенно самобытна. Можно и должно восхищаться всѣми этими людьми именно какъ людьми, но пріурочивать ихъ къ извѣстной эпохѣ и, тѣмъ болѣе, къ извѣстной партіи нѣтъ никакого смысла. Не характеромъ, а воззрѣніями человѣка опредѣляется его принадлежность къ той или другой партіи. Задача Гончарова, между тѣмъ, состояла въ томъ, чтобы нарисовать не психологическій, а общественный типъ,-- не человѣка, а дѣятеля, какъ представителя извѣстнаго историческаго момента и извѣстныхъ общественныхъ тенденцій. Гончаровъ понялъ затруднительность своего положенія и вышелъ изъ него съ замѣчательною находчивостью: онъ объявилъ, что "Тушины -- наша настоящая партія дѣйствія, наше прочное будущее: когда настанетъ настоящее дѣло, явятся, вмѣсто утопистовъ, работники Тушины". Партія дѣйствія! Кто слыхалъ о такой удивительной партіи? Партія дѣйствія! Но это простой плеоназмъ, потому что всегда и вездѣ люди составляютъ партіи затѣмъ именно, чтобы успѣшнѣе дѣйствовать. Партія дѣйствія неизбѣжно предполагаетъ собою и партію бездѣйствія, а въ этомъ нѣтъ уже и тѣни смысла, потому что бездѣйствовать всего удобнѣе въ одиночку и для успѣшнѣйшаго бездѣйствія не требуется никакой организаціи. И консерваторъ есть человѣкъ партіи дѣйствія, и либералъ -- человѣкъ партіи дѣйствія, и, тѣмъ не менѣе, они принадлежатъ не только къ разнымъ, но и враждебнымъ другъ другу партіями. Вся эта путаница произошла, очевидно, отъ смѣшеніе Гончаровымъ психологическихъ и политическихъ иди, шире говоря, общественныхъ явленій. Партія есть явленіе или понятіе соціальное; дѣйствіе или бездѣйствіе есть явленіе или понятіе психологическое или физическое. Какъ не можетъ быть партіи брюнетовъ или блондиновъ, такъ не можетъ быть и партіи дѣйствія или бездѣйствія. Не принципъ дѣйствія важенъ,-- онъ подразумѣется самъ собой,-- а то, что составляетъ содержаніе дѣйствія. Въ чемъ заключается содержаніе дѣятельности Тушина? Онъ занимается сельскимъ хозяйствомъ -- фактъ, ровно ничего собою не выражающій, причемъ обнаруживаетъ очень хорошія человѣческія свойства,-- вотъ все, что мы о немъ узнаемъ отъ Гончарова. Правда, далѣе Гончаровъ сравниваетъ Тушина съ Робертомъ Оуэномъ, но, конечно, это сравненіе не разъясняетъ, а только усиливаетъ путаницу. Оуэнъ хозяйничалъ въ своемъ Ланаркѣ, выработавши напередъ широкую соціально-экономическую программу, имъ руководила идея, онъ стремился къ осуществленію" извѣстнаго теоретическаго идеала, тогда какъ Тушинъ хозяйничаетъ просто потому, что ему досталось имѣніе, а по натурѣ онъ человѣкъ дѣятельный, совершенно также какъ Обломовъ, по натурѣ человѣкъ лѣнивый. Это люди различныхъ психологическихъ типовъ, но совсѣмъ не различныхъ общественныхъ партій. Относительно же теоретическихъ взглядовъ Тушина мы узнаемъ лишь то, что онъ "раздѣляетъ бабушкину мораль". Это не много.
   Вспомнимъ теперь слова Гончарова, взятыя нами эпиграфомъ: "Я жилъ въ трехъ эпохахъ и онѣ оттиснулись во мнѣ и въ моихъ сочиненіяхъ, и въ доступномъ мнѣ быту, насколько хватило у меня силъ и таланта". Никакихъ "эпохъ" въ сочиненіяхъ Гончарова не "оттиснулось",-- мы эта все время и доказывали. Съ начала и до конца своей дѣятельности Гончаровъ оставался чистѣйшимъ психологомъ-индивидуалистомъ и его претензія занять позицію идейнаго, руководящаго художника, вродѣ, на примѣръ, позиціи Тургенева (который, впрочемъ, въ этомъ отношеніи тоже больше старался и претендовалъ, чѣмъ дѣйствительно успѣвалъ), рѣшительно ничѣмъ не оправдывается. Лѣнтяи, вродѣ Обломова, дѣльцы, вродѣ Штольца, практики, вродѣ Адуева, трудолюбцы, вродѣ Тушина, могутъ появляться во всякія эпохи и во всякомъ обществѣ, совершенно независимо отъ какихъ бы то ни было тенденцій, прогрессивныхъ или регрессивныхъ.
   

IV.

   Уважая память Гончарова, какъ одного изъ самыхъ талантливыхъ беллетристовъ нашихъ, все таки, много сдѣлавшаго для нашего самосознанія, и я не остановлюсь на созданномъ имъ образѣ. Марка Волохова. Друзья и почитатели Гончарова еще такъ недавно молились объ отпущеніи ему прегрѣшеній вольныхъ и невольныхъ, вѣдѣніемъ и невѣдѣніемъ, что передъ этою свѣжею могилой смягчаются даже самыя справедливыя притязанія литературной критики. "Остается молчаніе", какъ говорилъ Гамлетъ.
   
   "Дню прошедшему -- забвенье,
   Дню грядущему -- привѣтъ".
   
   Но для полноты нашей характеристики слѣдуетъ хотя не надолго остановиться на нѣкоторыхъ женскихъ типахъ Гончарова. Желая во что бы то ни стало увѣрить читателя въ своей идейности, въ своей тенденціозности, Гончаровъ утверждаетъ, что даже его Наденька -- "дѣвушка, предметъ любви Адуева, вышла также отраженіемъ своего времени". Если; заурядная барышня, какихъ наша (да и всякая) жизнь производила и производить тысячами, можетъ взять на себя роль представительницы эпохи, то что же такое это представительство? Каждый человѣкъ своего времена есть сынъ своего времени -- это трюизмъ; но до сихъ поръ мы думали, что представлять свое время могутъ лишь тѣ немногіе сильные и многосторонніе люди, которые овладѣли передовыми идеями своей эпохи и жизнь которыхъ есть рядъ удачныхъ или неудачныхъ попытокъ провести эти идеи въ практику жизни. Права Наденьки на роль представительницы эпохи заключаются, по указанію Гончарова, въ томъ, что она "уже не безусловно покорная дочь передъ волей какихъ бы ни было родителей", что она "безъ спросу полюбила Адуева" и "считаетъ за собою право распоряжаться по-своему своимъ внутреннимъ міромъ". Прекрасно. Но вотъ представительница другой, послѣдующей, болѣе передовой эпохи -- Марѳинька изъ Обрыва. Ужъ если Наденька была не "безусловно покорная дочь" я безъ спросу полюбила, то Марѳинька, дитя позднѣйшаго поколѣнія, должна, конечно, проявить еще большую самостоятельность. Однако, когда Викентьевъ (см. Обрывъ) признался Марѳинькѣ въ любви и вынудилъ, у ней признаніе, Марѳинька назвала его "нечестнымъ": "нечестно дразнить дѣвушку, вырвать у ней секретъ...
   "--Не вѣкъ же ему оставаться секретомъ: когда-нибудь и кому-нибудь сказали бы его...
   "Она подумала.
   "-- Да, сказала бы: бабушкѣ на ушко, и потомъ спрятала бы голову подъ подушку на цѣлый день.
   "-- Какъ же было честно поступить мнѣ?... Кому мнѣ сказать свой секретъ?
   "--На другое ушко бабушкѣ, и у ней спросить, люблю ли я васъ?"Вотъ и извольте дѣлать заключенія объ эпохахъ на основаніи типовъ. Гончарова! Все дѣло заключается въ томъ, что ни Наденька, ни Марѳинька вопреки мнѣнію Гончарова, рѣшительно не годятся для какого бы то ни было представительства, будучи совершенно чужды не только идеямъ эпохи, но и какимъ бы то ни было идеямъ. Это барышни, которыхъ Помяловскій удачно назвалъ кисейными и различіе между которыми зависитъ не отъ идей, а отъ ихъ личностей, характеровъ и ихъ спеціальной обстановки: Наденька потверже, а мать ея помягче,-- отсюда самостоятельность Наденьки; Марѳинька помягче, а бабушка построже,-- отсюда покорность Марѳиньки. Вотъ и весь секретъ ларчика. То же самое нужно сказать и обо всѣхъ прочихъ женскихъ образахъ Гончарова: это психологическіе, а не общественные типы, и даже Вѣра (Обрывъ) не составляетъ исключенія изъ этого правила, потому что она даже вовсе и не типъ, не живой образъ, а холодная, разсудочная полемическая аллегорія, не только не прочувствованная, но даже и не продуманная.
   Въ изображеніи женскихъ типовъ Гончаровъ остался тѣмъ же художникомъ, какимъ мы его видѣли, анализируя его мужскіе типы, съ тѣми же симпатіями и антипатіями, съ тѣми же запросами отъ людей и жизни. Женщины, къ которымъ благоволитъ авторъ, отличаются уже знакомымъ намъ свойствомъ, тѣмъ самымъ, которымъ блещутъ Адуевъ-дядя и Штольцъ,-- практическою дѣловитостью. Наденька, будучи влюблена въ Адуева-племянника, преспокойно дала ему отставку, какъ только въ лицѣ графа представилась ей гораздо болѣе блестящая и выгодная партія, нежели помѣщикъ средней руки и маленькій чиновникъ Адуевъ. Ольга Ильинская (впослѣдствіи m-me Штольцъ) -- главная любимица автора и за то она надѣлена имъ практичностью даже "до безчувствія", какъ говорилъ Расплюевъ. Именного безчувствія. Я прошу читателя вспомнить ту, всѣми цвѣтами поэзіи и всѣми тонкостями психологіи пріукрашенную сцену, въ которой великолѣпная Ольга отставляетъ отъ своей великолѣпной особы горемычнаго Обломова. Обломову строго-на-строго приказано, въ видахъ ускоренія свадьбы, надлежащимъ образомъ распорядиться по своему имѣнію. Все, что Обломовъ придумалъ сдѣлать,-- это написать строгое письмо старостѣ, отъ котораго получился отвѣтъ обычнаго содержанія: неурожай, денегъ нѣтъ я пр. "Съ этимъ письмомъ, какъ съ оправдательнымъ документомъ, Обломовъ поялелся къ своей повелительницѣ. Произошла сцена:
   
   "--Ты озабоченъ?-- спроста она.
   "-- Я получилъ письмо изъ деревни,-- сказалъ онъ монотонно.
   "-- Гдѣ оно? Съ тобой?
   "Онъ взялъ письмо и прочелъ вслухъ. Она задумалась.
   "-- Что-жь теперь?-- спросила она, помолчавъ.
   "-- Я сегодня совѣтовался съ братомъ хозяйки,-- отвѣчалъ Обломовъ,-- и онъ реноме вдуетъ мнѣ повѣреннаго: я поручу ему обдѣлать все это...
   "-- Чужому, незнакомому человѣку?!-- съ удивленіемъ возразила Ольга,-- собирать оброкъ, разбирать крестьянъ, смотрѣть за продажей хлѣба...
   "-- Онъ говоритъ, что это честнѣйшая душа, двѣнадцать лѣтъ съ нимъ служитъ... А самъ братъ твоей хозяйки каковъ? Ты его знаешь?
   "-- Нѣтъ; да онъ, кажется, такой положительный, дѣловой человѣкъ, и, притонъ, я живу у него въ домѣ, посовѣстится обмануть!
   "Ольга молчала и сидѣла, потупя глаза.
   "-- Иначе, вѣдь, надо самому ѣхать,-- сказалъ Обломовъ,-- мнѣ бы, признаться, этого же хотѣлось...
   "Она все глядѣла внизъ, шевеля носкомъ ботинки.
   "-- Если даже я и поѣду,-- продолжалъ Обломовъ,-- то, вѣдь, рѣшительно изъ этого ничего не выйдетъ: я толку не добьюсь, мужики меня обманутъ, староста скажетъ, что хочетъ,-- я долженъ вѣрить всему; денегъ дастъ, сколько вздумаетъ.
   "Ольга усмѣхнулась, то-есть у ней усмѣхнулись только губы, а на сердцѣ... на сердцѣ "была горечь".
   
   Обломовъ продолжаетъ говорить въ томъ же родѣ и вдругъ видитъ: "она безъ чувствъ. Голова у ней склонилась на сторону, изъ-за посинѣвшихъ губъ видны были зубы". Придя въ чувство, Ольга ушла, потомъ пришла, но съ такимъ выраженіемъ лица, что Обломовъ спросилъ: "такъ ли я понялъ?" "Она медленно, съ кротостью, наклонила въ знакъ согласія голову". Далѣе она объявляетъ Обломову, что онъ "давно ужь умеръ". Обломовъ уходитъ, какъ побитая собака. Любви конецъ.
   Если бы Обломовъ, дорогой, спросилъ себя: за что меня собственно выгнали? Почему я "умеръ"?-- то отвѣть могъ бы быть только одинъ: за хозяйственную нерадивость. А "умеръ" -- это значитъ, что я не умѣю хлопотать, не умѣю дѣда дѣлать. Вотъ если бы я съѣздилъ въ Обломовку, да выпоролъ старосту, да выбилъ бы (хотя не собственноручно) изъ мужиковъ недоимку, да продалъ бы выгодно хлѣбъ и въ результатѣ привезъ бы обожаемой невѣстѣ биткомъ-набитый бумажникъ,-- о, тогда другое дѣло! Меня не только не прогнали бы, не только не сказали бы, что я "умеръ", но потопили бы въ морѣ тончайшихъ чувствъ, глубочайшихъ мыслей, изящнѣйшихъ ощущеній.
   Я прошу читателя еще разъ перечесть приведенную сцену: сколько штолъцевщины, сколько адуевщины у этого эѳирнаго ангела, носящаго нія Ольги Ильинской! Богъ съ ней, конечно, съ госпожой Ильинской, но что она несомнѣнно любимица автора -- это характерно для нашего знаменитаго писателя. Гончаровъ неудачно помѣщалъ свои симпатіи,-- вотъ наше послѣднее о немъ слово. Практичность безъ идеальнаго элемента, безъ идейной основы есть та же чичиковщина, сколько бы ее эстетически ни охорашивали.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.XI, 1891

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru