Протопопов Михаил Алексеевич
Беллетрист-публицист

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Романы и повести г. Боборыкина).

   

Беллетристъ-публицистъ.

(Романы и повѣсти г. Боборыкина).

Реветъ ли звѣрь въ лѣсу глухомъ,
Трубитъ ли рогъ, гремитъ ли громъ,
Поетъ ли дѣва за холмомъ,--
На всякій звукъ
Свой откликъ въ воздухѣ пустомъ
Родишь ты вдругъ.
Пушкинъ.

I.

   Изъ всѣхъ современныхъ дѣйствующихъ русскихъ писателей г. Боборыкинъ едва ли не больше всѣхъ имѣетъ право претендовать на нашу литературную критику. Съ изумительною энергіей и съ талантомъ, во всякомъ случаѣ, замѣчательнымъ онъ работаетъ уже болѣе тридцати лѣтъ, но общей оцѣнки своей дѣятельности и характеристики своей литературной личности онъ до сихъ поръ не дождался. Не то, чтобы г. Боборыкина игнорировали читатели или умышленно "замалчивали" критики: читаютъ г. Боборыкина охотно и написано о немъ довольно много,-- больше, впрочемъ, въ отрицательномъ духѣ,-- но писательская репутація его, все-таки, не установлена прочно. Проработавши тридцать лѣтъ, г. Боборыкинѣкакъ будто все еще не вышелъ изъ рядовъ писателей, "подающихъ надежды", то-есть именно писателей не опредѣлившихся, не сформировавшихся. Не удивительно ли это?
   Нѣчто гораздо болѣе серьезное, чѣмъ простая случайность, лежитъ въ основѣ этого факта. Если писатель послѣдователенъ, если его міросозерцаніе представляетъ собою стройную систему извѣстныхъ идей, если, наконецъ, онъ преслѣдуетъ опредѣленныя литературныя или общественныя цѣли, вы будете, сообразно со своими личными взглядами, относиться къ нему съ симпатіей или съ антипатіей, но никакихъ недоразумѣній между вами не возникнетъ. Зная общіе принципы такого писателя, вы заранѣе и почти безошибочно съумѣете предугадать, какъ онъ отнесется къ тому или другому новому явленію жизни. Представьте себѣ, наприм., Салтыкова, только что ознакомившагося съ теоріей непротивленія злу: пойдете ли вы освѣдомляться относительно мнѣнія сатирика объ этомъ оригинальномъ продуктѣ русскаго ума? Незачѣмъ вамъ идти: десять томовъ Сочиненій Салтыкова есть ничто иное, какъ сплошное и упорнѣйшее противленіе злу и, стало быть, отвѣть Салтыкова предрѣшенъ заранѣе. Но вообразите, наприм., Достоевскаго передъ этою же самою теоріей. Это тоже первоклассный талантъ, но идеи его такъ смутны и сбивчивы, онъ указываетъ вамъ пути въ столь различныхъ направленіяхъ,-- то къ протесту (въ Бѣдныхъ людяхъ), то къ резиньяціи (въ Братьяхъ Карамазовыхъ),-- что ваше сомнѣніе будетъ въ данномъ случаѣ вполнѣ основательно. Быть можетъ, Достоевскій объявилъ бы теорію Толстаго вдохновеннымъ откровеніемъ, а, быть можетъ, и возмутительною ересью. Въ умственномъ запасѣ этого писателя не было такихъ фундаментальныхъ идей, которыя бы обязывали, какъ только можетъ обязывать простая, здоровая логика, и потому вы могли ожидать отъ него какихъ угодно заключеній.
   Въ огромномъ большинствѣ подобныхъ случаевъ очень трудно было бы предугадать мнѣніе г. Боборыкина, трудно даже тому, кто внимательно изучилъ произведенія этого писателя. Можно ручаться только за одно: "на всякій звукъ" жизни г. Боборыкинъ не замедлитъ "родить свой откликъ", и это произойдетъ именно "вдругъ", экспромтомъ и для читателя, и для самого писателя. Въ эпоху наибольшаго процвѣтанія у насъ классицизма въ наше общество нахлынули разные то честолюбивые, то просто голодные "братушки" въ качествѣ нашихъ наставниковъ и просвѣтителей,-- и г. Боборыкинъ пишетъ на эту тему большой разсказъ Докторъ Цьгбулька. Около того же времени пышнымъ цвѣтомъ распустилось у насъ всякаго рода гешефтмахерство,-- и г. Боборыкинъ предлагаетъ огромный романъ Дѣльцы, въ которомъ едва возникшее явленіе изображено со всѣхъ возможныхъ сторонъ. Начались въ обществѣ и въ литературѣ толки о зарождающей ея у насъ буржуазіи на западно-европейскій ладъ,-- буржуазіи образованной, не имѣющей, кромѣ происхожденія, ничего общаго съ старозавѣтнымъ Китъ Китычемъ,-- и г. Боборыкинъ ужь тутъ какъ тутъ съ романомъ Китай-городъ. Послышались голоса объ упадкѣ общественной нравственности, объ исчезновеніи у насъ идеаловъ, объ отсутствіи широкихъ жизненныхъ цѣлей и проч.,-- г. Боборыкинъ является съ романомъ На ущербѣ. Оплакиваютъ многочисленныя измѣны, говорятъ съ горечью о какомъ-то почти повѣтріи ренегатства,-- г. Боборыкинъ живою рукой воплощаетъ образъ современнаго ренегата въ повѣсти Поумнѣлъ. Идетъ рѣчь о деревнѣ, о возможности въ ней для интеллигенціи плодотворной дѣятельности, о культурныхъ демократическихъ идеалахъ,-- г. Боборыкинъ, въ романѣ Василій Теркинъ, даетъ изображеніе во весь ростъ чистокровнаго демократа, совмѣщающаго въ своей личности необыкновенный идеализмъ съ чрезвычайною практичностью. Словомъ, не возникало за послѣднія двадцать лѣтъ въ нашей жизни такого значительнаго явленія или "вопроса", который бы не былъ беллетристически обработанъ и обсужденъ г. Боборыкинымъ.
   Вообще говоря, это прекрасно. Живой о живомъ и думаетъ, какъ говорится, а, вѣдь, писатель, беллетристъ, художникъ -- человѣкъ живой по преимуществу. Онъ не можетъ быть не отзывчивымъ и обязанъ быть отзывчивымъ на всѣ житейскія волненья и битвы:
   
   Писатель, если только онъ
   Волна, а океанъ -- Россія,
   Не можетъ быть не возмущенъ,
   Когда возмущена стихія.
   
   Но тутъ представляются нѣкоторыя требованія, не какія-либо партійныя требованія, а чисто-литературныя, художественныя, обязательныя для всякаго писателя, независимо отъ общаго направленія его идей. Во-первыхъ, прежде всего, нужно умѣть выбирать явленія. Любой изъ безчисленныхъ фактовъ жизни можетъ стать объектомъ для изученія и для художественнаго воспроизведенія, но литературные старовѣры, къ которымъ и мы себя причисляемъ, полагали и полагаютъ, что лишь тѣ явленія заслуживаютъ вниманія художника, которыя внутренно -- значительны, въ которыхъ есть общественный смыслъ, которыя, наконецъ, отличаются типичностью, то-есть извѣстною степенью всеобщности. Во-вторыхъ, для того, чтобы вѣрно возпроизвести такое явленіе, нужно вполнѣ овладѣть имъ, понять или, какъ говорилось встарину, выноситъ его. Въ-третьихъ, нужно умѣть координировать явленія, т.-е. соотносить ихъ къ какому-нибудь единому и общему принципу. Это послѣднее требованіе (такъ же, впрочемъ, какъ и второе) предъявляется одинаково и со стороны литературнаго утилитаризма, и со стороны чистѣйшей эстетики. Утилитаристъ ставитъ это требованіе, желая, чтобы художникъ дѣйствовалъ во имя опредѣленнаго идеала, въ лучахъ котораго онъ и покажетъ намъ сдѣланныя имъ наблюденія. Эстетикъ предъявляетъ то же самое требованіе въ интересахъ литературной архитектоники, въ интересахъ эстетическаго единства и стройности художественнаго произведенія. Спрашивается, въ какой мѣрѣ удовлетворяетъ г. Боборыкинъ этимъ элементарнымъ требованіямъ?
   Въ мѣрѣ очень незначительной, отвѣтимъ мы безъ всякихъ обиняковъ. Однако, г. Боборыкинъ можетъ спокойно выслушать этотъ нашъ отвѣть, потому что, какъ это слишкомъ ясно, если бы дѣло этимъ и исчерпывалось, ни г. Боборыкинъ не игралъбы той, очень видной, роли въ нашей литературѣ, какую играетъ онъ теперь, ни мы не предложили бы читателямъ большой критической статьи о писателѣ, о которомъ можно лишь то сказать, что его не надобно читать, по лермонтовскому выраженію. Есть, значить, нѣчто въ душевномъ и умственномъ запасѣ г. Боборыкина, нѣчто, возвышающее его надъ среднимъ уровнемъ нашей литературы и тѣмъ самымъ привлекающее къ нему вниманіе и читателей, и критики. Объ этомъ будетъ разговоръ дальше, а пока вернемся къ ближайшему пункту. Первому требованію г. Боборыкинъ удовлетворяетъ лучше, нежели двумъ остальнымъ. У него есть то чутье жизни, которое позволяетъ писателю многое вѣрно угадывать, даже находясь въ сторонѣ отъ событій, не участвуя непосредственно въ водоворотѣ жизни. Его интересуетъ все, что въ данную минуту интересуетъ общество, и, кромѣ того, онъ удачно предугадываетъ и то, чѣмъ общество можно заинтересовать или чѣмъ оно будетъ интересоваться въ ближайшемъ будущемъ. Г. Боборыкинъ всегда au courant жизни. Однако, не все то важно, о чемъ говорится въ газетахъ и въ салонахъ, не все то значительно, что составляетъ интересъ дня. Нашествіе, наприм., разнаго рода "докторовъ Цыбулекъ" будто бы съ просвѣтительными, а на самомъ дѣлѣ съ хищническими цѣлями, могло бы въ свое время послужить матеріаломъ для хорошаго фельетона, но писать на эту тему романъ въ двадцать печатныхъ листовъ значитъ, по-просту говоря, хватить черезъ край. Г. Боборыкину слѣдовало бы родиться не въ Россіи, а гдѣ-нибудь на Западѣ и всего лучше во Франціи. Наша сѣренькая жизнь плетется черезъ пень-колоду, самыя могучія и чистыя ея струи долго остаются подъ почвой, прежде чѣмъ пробиться на свѣтъ Божій, да и пробиваются онѣ какъ-то спорадически, маленькими отдѣльными фонтанами, такъ что иногда и не разберешь, случайная ли это чья-нибудь затѣя, или признакъ настоящаго, готоваго прорваться подпочвеннаго теченія. На Западѣ -- иное дѣло. Тамъ жизнь кипитъ при полномъ солнечномъ освѣщеніи, тамъ явленія группируются не искусственно, а естественно, силою своего внутренняго значенія, тамъ нѣтъ надобности гадать и предугадывать, а достаточно лишь наблюдать и размышлять. Наша жизнь такъ не богата крупными явленіями, а г. Боборыкинъ такой плодовитый и нетерпѣливый бытописатель, что ему волей-неволей нужно или дѣлать изъ мухи слона, или прибѣгать къ сочинительству. Мы живемъ, какъ говорится, съ прохладцей, утѣшаясь тѣмъ, что надъ нами не каплетъ и дѣло не медвѣдь -- въ лѣсъ не уйдетъ, а г. Боборыкинъ "жить торопится и чувствовать спѣшитъ". Г. Боборыкинъ слишкомъ нервенъ для насъ, а мы слишкомъ флегматичны для него. Наше сегодня не только совершенно походитъ на наше вчера, но и повторяетъ собою то, что было лѣтъ за пять передъ тѣмъ, а г. Боборыкину нужны каждый день новыя впечатлѣнія, каждый мѣсяцъ -- новыя темы, каждый і годъ -- новыя вѣянія и настроенія. Только тогда онъ почувствовалъ бы себя совершенно въ своей тарелкѣ, а намъ, помилуйте, откуда же намъ взять всего этого? Но если мы несомнѣнно ни въ чемъ не виноваты, потому что на нѣтъ и суда нѣтъ, то и г. Боборыкинъ тоже по-своему правъ, разыскивая въ нашей жизни всякаго рода новинки и "послѣднія слова": таково ужь его призваніе, такова его спеціальность, такъ ужь созданъ его талантъ.
   Въ этой неустанной погонѣ за самыми животрепещущими общественными темами г. Боборыкину, разумѣется, совсѣмъ не до того, чтобы "вынашивать" свои образы. Второе основное требованіе, поставленное нами выше, слишкомъ стѣснительно для г. Боборыкина, чтобы онъ могъ серьезно надъ нимъ задуматься. Г. Боборыкину ждать некогда, да, быть можетъ, и не зачѣмъ, потому что онъ беллетристъ публицистъ, а не беллетристъ-художникъ. Въ силу этого процессъ концепціи, творческаго воспріятія, упрощается до послѣдней крайности. Явленіе едва возникло, передъ нимъ еще лежитъ длинная дорога развитія, которая когда-то къ чему-нибудь положительному приведетъ, а, между тѣмъ, впечатлительность нашего беллетриста-публициста уже затронута, быстрая фантазія уже рисуетъ ему перспективы будущаго, а опытное и талантливое перо, конечно, съумѣетъ облечь призраки въ плоть и кровь и крошечный бутончикъ изобразить въ видѣ пышно распустившагося цвѣтка. Кто, наприм., навѣрное знаетъ, каково будетъ наше будущее третье сословіе и въ чемъ выразится его историческая роль? Навѣрное никто не знаетъ. Писаревъ, наприм., полагалъ, что "придетъ время, и оно ужь вовсе недалеко", когда образованный капиталистъ пойметъ, что приносить пользу обществу гораздо пріятнѣе, нежели получать съ своего капитала самые жидовскіе проценты; г. B. В. полагаетъ, что никакой будущности у нашего третьяго сословія нѣтъ, потому что чаша капиталистическаго производства должна миновать насъ; Новое Время утверждаетъ, что не въ будущемъ только, а уже въ настоящемъ наше третье сословіе благодѣтельствуетъ Россіи и будетъ еще больше благодѣтельствовать, даже до послѣдней рубашки, только, Бога ради, поддержите коммерцію, т.-е. возвышайте, возвышайте, возвышайте таможенные тарифы. Существуютъ на этотъ счетъ и другія мнѣнія и самое ихъ разнообразіе доказываетъ, что явленіе далеко еще не опредѣлилось, но г. Боборыкинъ, случайно повстрѣчавшись за табльдотомъ съ волжскимъ купцомъ Теркинымъ и побесѣдовавши съ нимъ полчаса, возвращается къ себѣ въ кабинетъ и пишетъ романъ Василій Теркинъ, въ которомъ и психологія, и цѣли, и средства, и все прошедшее, настоящее и будущее нашей буржуазіи представлено какъ на ладони. Быстрота воспріятія изумительная, сметливость теоретическаго пониманія замѣчательная, гибкость литературнаго таланта необыкновенная! Но что тутъ дѣлать бѣдному, старомодному "творчеству"? Оно, какъ "гробовой мастеръ" Пушкина въ пьесѣ На выздоровленіе Лукулла, сконфуженно "взоры клонитъ"...
   Относительно третьяго требованія,-- требованія, касающагося общаго идеала писателя,-- всего удобнѣе выслушать показаніе самого г. Боборыкина. Въ печати недавно появилось одно его частное письмо, въ которомъ мы найдемъ нужныя намъ свѣдѣнія. Вотъ что мы находимъ въ этомъ письмѣ: "Когда я впервые, въ 1865 г., попалъ въ Парижъ, во мнѣ были всѣ данныя и почти вся подготовка того, что французы называютъ libre penseur на подкладкѣ нѣмецкаго матеріализма, на который я, однако, и тогда смотрѣлъ уже не снизу вверхъ, а сбоку, видя, что онъ и нетерпимъ, и узокъ, и несостоятеленъ, какъ система, что онъ даже совсѣмъ не міровоззрѣніе. Нечего говорить, что припадки нашего нигилизма я продѣлывалъ еще студентомъ въ Дерптѣ, когда всѣ "лиловыя" и другія книжки воспринялъ въ оригиналѣ и шестью годами раньше ихъ распространенія въ Петербургѣ. Я искалъ и жаждалъ широкаго и, главное, научнаго, объективнаго, твердаго обобщенія. Бывшій "естественникъ" сидѣлъ во мнѣ, да и теперь сидитъ еще. Нашелъ я это обобщеніе въ системѣ Конта. Она на первыхъ порахъ отвѣтила на мой запросъ. На ея изученіе и усвоеніе ушло два-три года. Но, познакомившись съ нею еще въ 1868 г., когда я напечаталъ первую свою статью въ Philosophie Positive, я уже былъ самый лѣвый изъ всѣхъ лѣвыхъ позитивистовъ оттѣнка Литтре. Я уже сильно и ясно чувствовалъ неполноту и даже просто недостаточность системы въ жгучихъ безотлагательныхъ вопросахъ дня. Въ это время какъ разъ я, въ звани корреспондента и по своей охотѣ, столкнулся съ цѣлымъ рядомъ соціальныхъ и политическихъ явленій, очень много видѣлъ и впервые почувствовалъ значеніе и дѣйствительную жгучесть разныхъ общественныхъ силъ и стремленій. Былъ даже одинъ моментъ, на одномъ изъ конгрессовъ, когда я испыталъ ударъ вродѣ того, какой озарилъ Павла на дорогѣ въ Дамаскъ Съ этимъ я вернулся въ Россію въ 1871 г. Какъ беллетристу и журналисту, мнѣ не было ни повода, ни свободы высказываться насчетъ своей profession de foi, но оно сложилось не въ сухой и формальный компромиссъ съ дѣйствительностью, какъ у Вырубова или г. Стронина, какъ у всѣхъ систематическихъ позитивистовъ-доктринеровъ, а въ ученіе, гдѣ на основѣ научно-философской лежитъ неустанное стремленіе: отзываться на явленія жизни активно, бороться со всѣмъ, что только стоитъ на пути ко благу, какъ долженъ его понимать живой человѣкъ, работающій на все культурное и некультурное человѣчество. Если доктринеры будутъ сидѣть съ своими катехизисами, ихъ жизнь оставитъ за штатомъ. Мой же комически позитивистъ есть чиновничье, дилетантское отраженіе сухости и бездушія школы. Бездушіе это, если хотите, не намѣренное, но, все-таки, бездушіе".
   Все это очень интересно. Здѣсь, между прочимъ, указываются такія черты, которыхъ мы не подозрѣвали въ г. Боборыкинѣ, судя о немъ лишь на основаніи его произведеній. Мы не думали, наприм., что г. Боборыкинъ озабоченъ судьбами "некультурнаго человѣчества". Наоборотъ, намъ всегда казалось, что одною изъ главнѣйшихъ особенностей г. Боборыкина, какъ беллетриста, является его отчужденность отъ сѣрыхъ, некультурныхъ массъ человѣчества. Не то чтобы г. Боборыкинъ презиралъ народъ за его некультурность и не то чтобы онъ не желалъ ему всякаго блага,-- нѣтъ, г. Боборыкинъ писатель гуманный и доброжелательный. Но эта гуманность вытекаетъ не изъ живаго чувства, а изъ холоднаго принципа, не отъ любви, даже не отъ состраданія, а изъ просвѣщенной снисходительности. Доброжелательность г. Боборыкина -- доброжелательность платоническая. Въ его идеалѣ, насколько онъ выразился не въ словахъ, а въ дѣлахъ, т.-е. въ литературныхъ произведеніяхъ г. Боборыкина, рѣшительно нѣтъ демократическаго элемента. Это скорѣе всего идеалъ высоко-просвѣщеннаго джентльмена-европейца, который очень цѣнитъ свободу, но еще болѣе цѣнитъ порядокъ. "Быть можно дѣльнымъ человѣкомъ и думать о красѣ ногтей. Равноправность, четвертое сословіе, эмансипація труда, націонализація земли, государственное вмѣшательство и пр., и пр.,-- все это прекрасно, всему этому не можетъ не сочувствовать просвѣщенный человѣкъ, который и со Спенсеромъ дебатировалъ, и Конта знаетъ наизусть, но только, пожалуйста, нельзя ли безъ шума, безъ восклицаній, безъ дикихъ сценъ, безъ чрезмѣрной жестикуляціи? Прогрессъ -- прогрессомъ, но и благовоспитанность -- хорошее. Вотъ чувство или настроеніе, которое, кажется намъ, почти всегда сквозитъ въ рѣчахъ г. Боборыкина. Это не брезгливый аристократизмъ, это именно утонченный, изящно-культурный европеизмъ, который съ готовностью, съ искреннею даже симпатіей подастъ руку демократизму, но, все-таки, дорого надѣнетъ перчатки или послѣ того тщательно умоется водою съ одеколономъ,-- не отъ лицемѣрія, а отъ чрезвычайной чистоплотности. Щедринскій герой съ ужасомъ разсказывалъ, какъ онъ только что встрѣтилъ на Невскомъ нигилиста: "онъ былъ mal lavé, mal peigné и отъ него... пахло!" Г. Боборыкинъ -- не щедринскій герой, онъ произноситъ приговоры вещамъ и водямъ на основаніи ихъ внутреннихъ, а не внѣшнихъ свойствъ, и поэтому енъ ничего не имѣетъ противъ идеи демократизма. Но что отъ демократіи... "пахнетъ", этого онъ ни на минуту не можетъ забыть.
   Мы вовсе не оспариваемъ фактическихъ показаній г. Боборыкина, заключающихся въ его письмѣ: мы только представляемъ ихъ нѣсколько въ иномъ освѣщеніи. Нельзя сомнѣваться, наприм., что "лиловыя" книжки г. Боборыкинъ прочелъ шестью годами раньше ихъ распространенія въ интеллигентной массѣ, но мы подчеркиваемъ, что, кромѣ какихъ-то, сожалѣнія достойныхъ, "припадковъ", эти книжки не дали ничего г. Боборыкину. Не сомнѣваемся мы и въ томъ, что, отыскивая "широкое, научное, объективное, твердое обобщеніе", г. Боборыкинъ изучилъ позитивизмъ настолько основательно, что могъ сотрудничать въ его спеціальномъ органѣ, но,-- опять подчеркиваемъ мы,-- вскорѣ отвернулся отъ него, какъ отъ "сухаго, формальнаго компромисса". "На одномъ изъ конгрессовъ" г. Боборыкинъ "испыталъ ударъ вродѣ того, какой озарилъ Павла (т.-е. Савла) на дорогѣ въ Дамаскъ", и, вѣроятно, это такъ и было. Но гонитель Савлъ, вслѣдствіе удара, превратился въ энергичнѣйшаго ученика Павла, а ударъ, постигшій г. Боборыкина, неизвѣстно какія имѣлъ послѣдствія. Въ послѣднемъ результатѣ, послѣ всѣхъ своихъ изученій и размышленій, г. Боборыкинъ пришелъ только къ тому убѣжденію, что необходимо "отзываться на явленія жизни активно, бороться со всѣмъ, что только стоитъ на пути къ благу, какъ долженъ его понимать живой человѣкъ". Это -- чисто-публицистическая программа и первую ея половину г. Боборыкинъ, какъ мы видѣли, исполняетъ неукоснительно: онъ "отзывается" на все, что сколько-нибудь стоитъ отзыва. Въ произведеніяхъ г. Боборыкина есть и "борьба", но мы, все-таки, не знаемъ, какъ именно понимаетъ нашъ романистъ идею общаго блага, выдвигаемую имъ на первый планъ.
   Въ этомъ почти вся сущность дѣла. Писательская личность г. Боборыкина неясна для насъ -- и ужь, конечно, не отъ недостатка внимательности, съ какою мы присматривались къ ней. Огромная энергія и очень мало выдержки; много ума и мало убѣдительности; стремленіе къ борьбѣ на почвѣ объективнаго обобщенія; чистѣйшій космополитизмъ рядомъ, рука объ руку съ чистѣйшимъ патріотизмомъ. Одна изъ симпатичныхъ героинь г. Боборыкина, судьба которой похожа на судьбу самого автора въ смыслѣ долгаго, даже слишкомъ долгаго, общенія съ западно-европейскою жизнью, выражается такимъ образомъ: "Мнѣ противно въ Петербургѣ. Дальше ві Россіи я не ѣздила, но, кажется, и тамъ такъ же. Это такая страна. Если быть prolétaire и работать, чтобы не быть голодной, такъ лучше тамъ, гдѣесть солнце, гдѣ дешевле жить, гдѣ народъ смѣется не такъ, какъ у васъ здѣсь, гдѣ всѣ... rôdent tomme des âmes en peine! Это такой городъ. Это такая земля. Никто не живетъ. Tout le monde végète. Развѣ всѣмъ не скучно?" Это говорить чистокровная русская дѣвушка. Г. Боборыкинъ тоже чистокровный русскій человѣкъ. Но эти слова, которыя мы выписали, это высокомѣрное презрѣніе къ своей несчастной родинѣ, эта забота о своихъ удобствахъ, о яркомъ солнцѣ, о веселомъ смѣхѣ, о дешевизнѣ жизни,-- развѣ это не простое видоизмѣненіе формулы космополитизма: "гдѣ хорошо, тамъ и отечество"? Мы не рѣшимся сказать, чтобы г. Боборыкинъ безъ всякихъ оговорокъ подписался подъ словами своей героини, но отчего же, все-таки, такъ оживляются краски г. Боборыкина, когда онъ рисуетъ не "эти бѣдныя селенья, эту скудную природу", а шумную уличную жизнь французскихъ городовъ, живописную прелесть швейцарскихъ деревень, яркое небо и роскошную природу Италіи? Г. Боборыкинъ тяготѣетъ къ Западу,-- это несомнѣнно. Но несомнѣнно и то, что онъ всѣми корнями вросъ въ родную почву, оторваться отъ которой онъ, быть можетъ, и хотѣлъ бы, но не въ силахъ. Его сознательныя симпатіи всѣ на сторонѣ Запада; но его безсознательные инстинкты, его воспоминанія, его невольныя влеченія, -- все это принадлежитъ его родинѣ. Едва ли не это именно обстоятельство лишаетъ г. Боборыкина той духовной цѣлостности, безъ которой нѣтъ и настоящей устойчивости, и твердой опредѣленности. Приведемъ одинъ не крупный, но вразумительный примѣръ. Г. Боборыкинъ говорить о кровной связи человѣка съ родною природой. "Никакая растительная роскошь не дастъ вамъ этихъ ощущеній. Вы ходите по теплицамъ "Jardin des Plantes" и "Нью-Гардена", любуетесь тропическими папоротниками, пальмами и бананами, орхидеями и магноліями, но вы не живете съ ними, вы не чуете ихъ пульса, они не будятъ въ васъ образовъ, миѳовъ, порываній, сострастій, назрѣвавшихъ среди другихъ обаяній природы. Только тутъ вы и познаете, какъ далеки искусственные восторги и возгласы отъ безмолвнаго, простаго, но неустаннаго чувства, исполняющаго васъ въ минуты вашего соединенія съ тѣмъ, что вдохновенные греки звали "Панъ". Вдругъ среди дальнихъ странствій, гдѣ-нибудь въ долинахъ андалузскихъ Сьерръ, тихою и теплою ночью, вдохнете вы въ себя струю пахучаго воздуха я спросите: чѣмъ это пахнетъ? Розмариномъ, отвѣчаетъ вамъ туземный спутникъ. Но розмаринъ превращается въ запахъ родныхъ "корешковъ" и "свѣтиковъ", и въ груди вашей задрожитъ первобытное чувство бытія... Панъ воскреснетъ!... Берега Гвадалквивира унесутъ васъ въ глушь "Дуплянки", гдѣ вы припадали къ свѣтлому ключу и рвали ландыши, и ловили раковинки, гдѣ каждый кустъ зари издавалъ особое благоуханіе, воспринятое впервые младенческими нервами и сливавшееся съ безконечною вереницей другихъ обаяній". Это чрезвычайно характерно. Г. Боборыкину какъ будто неловко, конфузно признаться въ своемъ чувствѣ и назвать его настоящимъ именемъ. Просвѣщенному ли европейцу тосковать о непросвѣщенной Россіи? И вотъ г. Боборыкинъ ссылается зачѣмъ-то на грековъ и припутываетъ къ дѣлу Пана, которому тугъ совсѣмъ дѣлать нечего. "Великій Панъ умеръ", но любовь къ родной землѣ живетъ въ каждомъ человѣческомъ сердцѣ и ничего общаго эта любовь не имѣетъ съ тѣмъ проникновеніемъ природой, съ тѣмъ восторженно-эстетическимъ любованіемъ ея вѣчными красотами, которое выражалось въ образѣ Пана. Г. Боборыкинъ не хуже насъ знаетъ, конечно, что если все дѣло въ томъ, чтобы воскресить Пана, то это удобнѣе сдѣлать на берегахъ Гвадалквивира, нежели въ какой-нибудь Дуплянкѣ, но у него нѣтъ мужества сознаться, что его влечетъ къ Дуплянкѣ не въ силу эстетическаго, а въ силу патріотическаго чувства. Любить Россію -- Боже мой! "Это такая земля. Это такая страна. Никто не живетъ. Tout іе monde végète. Развѣ всѣмъ не скучно?" И. все-таки, г. Боборыкинъ страстной любовью любить эту скучную страну. Оль бѣжитъ изъ нея, потому что хочетъ жить, а не прозябать, по, очутившись на берегахъ Гвадалквивира или па бульварахъ Парижа, тотчасъ же убѣждается, что чужая радость плохо веселить. Умственные интересы и привычки влекутъ г. Боборыкина въ одну сторону, а стихійныя симпатіи или, говоря его собственнымъ выраженіемъ, "сострастія" -- въ другую сторону, и это придаетъ особый отпечатокъ его литературной физіономіи.
   У г. Боборыкина, какъ у одной героини русской сказки, "тысяча-тысячъ думушекъ". Его литературное амплуа и многосложно, и довольно исключительно. Съ одной стороны, онъ является какимъ-то литературнымъ посредникомъ между нами и западными европейцами: имъ разсказываетъ о насъ, а намъ разсказываетъ о нихъ. Съ другой стороны, онъ зачастую въ одномъ и томъ же произведеніи, а иногда на одной и той же страницѣ, отъ роли беллетриста-бытописателя переходить къ роли публициста-теоретика, отъ картинъ -- къ разсужденіямъ и обратно. Большой бѣды въ этомъ пѣть,--точно такъ же часто поступалъ и Глѣбъ Успенскій,--по есть бѣда въ томъ, что свое спеціальное призваніе "отзываться" г. Боборыкинъ часто понимаетъ въ смыслѣ "увлекаться". Г. Боборыкинъ то реалистъ въ духѣ русской реалистической школы (Въ путъ-дорогу, Жертва вечерняя), то французскій натуралистъ (По-американски, Поддѣли), то чуть не народникъ (Въ усадьбѣ и на порядкѣ), то почти антинародникъ (На ущербѣ), то пессимистъ (Поумнѣлъ), то оптимистъ (Василій Теркинъ) и т. д. Это не перемѣна убѣжденій, это -- перемѣна настроеній и увлеченій. Но потому-то и нельзя сказать заранѣе, какъ отнесется г. Боборыкинъ къ тому или другому явленію. Вы не можете быть за него спокойны, какъ спокойны за каждаго писателя, у котораго не тысяча, а одна думушка, одна цѣль, одинъ идеалъ. I'. Боборыкинъ писатель талантливый и многоопытный и, все-таки, за него приходится каждый разъ опасаться, какъ за начинающаго: въ настоящее время, напримѣръ, мы съ искреннимъ безпокойствамъ ждемъ окончанія послѣдняго произведенія г. Боборыкина Передъ чѣмъ-то. Г. Боборыкинъ только одному всегда и неизмѣнно вѣренъ: той общей почвѣ просвѣщенной культурности, съ которой онъ сжился въ западно-европейскихъ обществахъ, той, если такъ можно выразиться, цивилизованной порядочности мышленія, для которой невозможны, неприличны разные взъерошенные и распущенные парадоксы и абсурды, какихъ не мало циркулируетъ въ нашей литературѣ. Эту справедливость мы охотно воздаемъ г. Боборыкину. Онъ можетъ мѣнять свои воззрѣнія на психологическія свойства народа, но своего мнѣнія объ общихъ человѣческихъ правахъ народа онъ не измѣнить никогда, потоку что слишкомъ умственно дисциплинированъ для этого. Ученія какого-нибудь князя Мещерскаго должны представляться ему совершенно въ такомъ же освѣщеніи, какъ и легенды о бабѣ-ягѣ, о коровьей смерти, о лѣшихъ и русалкахъ.
   Собственно литературный талантъ г. Боборыкина, какъ спеціальная техническая способность, принадлежитъ къ разряду второстепенныхъ, но замѣчательныхъ талантовъ. Въ немъ нѣтъ ни той глубины психологическаго проникновенія, которая отличаетъ Достоевскаго, ни той изящной поэтичности, которою всегда блисталъ Тургеневъ, ни той грубоватой, по несомнѣнной правдивости, которую мы находимъ у Писемскаго, за то въ талантѣ г. Боборыкина имѣются всѣ эти свойства,--въ гораздо слабѣйшей степени, конечно. Какъ психологъ, г. Боборыкинъ представилъ нѣсколько типовъ (мы ихъ сейчасъ увидимъ), которые долго не забудутся. Какъ бытописатель, онъ далъ рядъ картинъ изъ жизни самыхъ разнообразныхъ общественныхъ слоевъ, -- картинъ, въ которыхъ есть и правда, и красота. Фактическій художественный запасъ г. Боборыкина разнообразенъ и значителенъ. Г. Боборыкинъ много видѣлъ и наблюдалъ, много учился и размышлялъ... и, все-таки, онъ распоряжается своимъ матеріаломъ не какъ настоящій хозяинъ, который любить каждый уголокъ и знаетъ каждую вещицу въ своемъ хозяйствѣ, помнить и ея происхожденіе, и ея назначеніе, а какъ практичный арендаторъ, которому нѣтъ дѣла до разныхъ преданій и воспоминаній. Я хочу сказать этою метафорой только то, что уже говорилъ: г. Боборыкинъ, за немногими исключеніями, заимствуетъ свои темы чисто-внѣшнимъ образомъ, говоритъ не о томъ, о чемъ болитъ его душа (болитъ же она о чемъ-нибудь!), а лишь о томъ, чѣмъ въ данную минуту интересуется общество. Это и естественно для г. Боборыкина: его сила не въ непосредственности, а въ рефлексіи, въ идейности. Беллетристика для него -- только средство; его цѣли -- чисто-публицистическія.
   Не стоить распространяться о мелкихъ писательскихъ недостаткахъ г. Боборыкина, о нѣкоторой вычурности его языка, о манерности его описаній и т. п. Недостатки эти досадны, потому что лежать не въ сущноиі самаго дарованія г. Боборыкина, а какъ будто, но недоразумѣнію, добровольно привиты къ нему самимъ писателемъ, полагающимъ, что сказать просто: "онъ улыбнулся" -- далеко не такъ красиво, какъ выразиться, наприм., такимъ образомъ: "въ одномъ уголку его рта зазмѣилось что-то похожее на улыбку". Такой именно фразы у г. Боборыкина нѣтъ, но подобныхъ фразъ у него сколько угодно. Гораздо интереснѣе и важнѣе то обстоятельство, что вообще въ суховатомъ, немножко резонерскомъ дарованіи г. Боборыкина есть элементъ искренняго и горячаго лиризма, который, точно въ укоръ всякимъ космополитическимъ тенденціямъ, невольно и тѣмъ болѣе неудержимо прорывается именно при воспоминаніи о "такой странѣ", въ которой "никто не живетъ и tout le inonde végète". Читаете вы какой-нибудь романъ г. Боборыкина -- Солидныя добродѣтели, наприм.,--и на протяженіи всѣхъ 500 страницъ романа видите въ авторѣ только бойкаго и умнаго разсказчика, немножко щеголяющаго своимъ умомъ европейца, въ одно и то же время, и высокомѣрнаго, и снисходительнаго къ намъ, бѣднымъ русскимъ варварамъ. Съ этимъ впечатлѣніемъ, въ которомъ есть и нѣкоторая доля почтительности, какъ дань утонченной цивилизаціи и большая доля отчужденности, вы готовы .закрыть романъ и -- вдругъ, въ самомъ послѣднемъ уголку его, въ концѣ послѣдней страницы, встрѣчаете такой удивительный и неожиданный пассажъ:
   "Медлительная слеза скатилась по его поблѣднѣвшей щекѣ. Онъ чувствовалъ въ эту минуту, какъ все его существо было охвачено любовью къ тому многообразному бытію, которое зовутъ родиной. Высоты цивилизаціи, гдѣ онъ дышалъ, откуда онъ обозрѣвалъ безпредѣльные кругозоры, не заморозили фибра, трепетавшаго въ немъ такъ сладостно при видѣ, и тихой рѣки, и блѣднаго неба, и глинистой землицы, и бѣдныхъ кустиковъ. А посреди родной, не крикливой картины, его духовный взоръ, съ надсадой сострастія, обнималъ безропотно идущаго своею темною стезей кормильца-пахаря. Какъ глубоко несчастливъ былъ бы онъ, еслибъ міровое движеніе, мозговая работа, яркіе цвѣты всесвѣтной культуры оставили его, въ эту минуту, безучастнымъ наблюдателемъ того, что творится въ одномъ углу вселенной, и не дали ему силъ, держась за вѣчные устои, на которыхъ зиждется людское преуспѣяніе, припасть горячими, любовными устами къ матери русской землѣ..."
   Что-жь это такое? Кто бы ожидалъ, что нашъ позитивистъ можетъ такъ плакать передъ образомъ "кормильца-пахаря", нашъ космополитъ и европеецъ можетъ припадать горячими, любовными устами къ матери русской землѣ? Не часты, очень не часты у г. Боборыкина такіе порывы, но они сближаютъ, сдружаютъ васъ съ писателемъ, въ которомъ, подъ конецъ, вы перестаете видѣть щеголя-европейца, гоголемъ прохаживающагося около нашей бѣдноты и темноты, н усматриваете въ немъ своею человѣка, своею и по крови, и по духу, по той скорби и по той любви, безъ которыхъ не живетъ русскій интеллигентный человѣкъ. Одна, двѣ, три такихъ встрѣчи съ писателемъ въ общемъ чувствѣ, въ одинаковомъ стремленіи и -- вы уже съ большимъ спокойствіемъ, безъ нетерпѣливой досады и безъ унынія будете выслушивать его разсказы о "яркихъ цвѣтахъ всесвѣтной культуры". Ну, что-жь? Дай Богъ имъ всякой удачи и мы рады у нихъ, чѣмъ можно позаимствоваться, но мы съ г. Боборыкинымъ знаемъ, что
   
   Какъ ни тепло чужое море,
   Какъ ни красна чужая даль,
   Не ей размыкать наше горе,
   Развѣять русскую печаль.
   
   Разъ слившись съ писателемъ въ этомъ чувствѣ русской печали, вы уже не забудете его, охотно отпустите ему всякія прегрѣшенія, вольныя и невольныя, и сколько бы онъ потомъ, въ силу требованій свѣтско-культурной благоприличности, ни сдерживался, вы не забудете, что этотъ парижско-лондонскій джентльменъ еще недавно вмѣстѣ съ вами плакалъ надъ пахаремъ-кормильцемъ, что подъ его вѣнскимъ фракомъ бьется простодушное русское сердце. "Краски чуждыя съ лѣтами спадаютъ ветхой чешуей".
   

II.

   Огромнѣйшее большинство нашихъ талантливѣйшихъ беллетристовъ всегда гораздо болѣе занималось психологіей, нежели соціологіей, изображеніемъ людей болѣе, нежели изображеніемъ дѣятелей, изученіемъ характеровъ, нежели изученіемъ идей. Онѣгинъ, Чацкій, Печоринъ, Лаврецкій, Обломовъ, Вольтовъ, Рудинъ, Базаровъ,-- все это замѣчательные въ разныхъ отношеніяхъ характеры, все это очень интересные люди, но нисколько не дѣятели, потому что и не дѣлаютъ ничего, а только тоскуютъ о дѣятельности или до сѣдыхъ волосъ все только подготовляются къ ней. Но это не значить, конечно, чтобы наша общественная жизнь была лишена своихъ героевъ. Онѣгинъ уступалъ мѣсто Чичикову, Чацкій -- Молчалину, Бельтовъ, Печоринъ, Лаврецкій стушевались передъ Калиновичемъ, Обломовъ и Рудинъ были вытѣснены Штольцемъ, Базаровъ посторонился передъ Соломинымъ. Постоянное и повсемѣстное торжество "трезвенныхъ взглядовъ" надъ "завиральными идеями", приспособленныхъ людей надъ неприспособленными, жизнерадостныхъ практиковъ надъ хмурыми идеологами,-- вотъ что составляетъ одну изъ характернѣйшихъ особенностей нашей общественной исторіи почти за все девятнадцатое столѣтіе. Замѣчательные люди не были дѣятелями. Недолгіе историческіе моменты, когда такое оригинальное теченіе дѣлъ измѣнялось, точно такъ же, какъ нѣсколько личныхъ и случайныхъ счастливыхъ исключеній, конечно, не измѣняютъ общаго смысла нашей формулы.
   Беллетристическая дѣятельность г. Боборыкина, сообразно съ только что указаннымъ общимъ фактомъ, распадается на два главныхъ теченія -- индивидуалистическое и общественное. Въ началѣ своей литературной карьеры г. Боборыкинъ углублялся преимущественно въ вопросы личной психологіи, запинался тщательнымъ анализомъ интересовавшихъ его нравственныхъ типовъ. Такъ было съ г. Боборыкинымъ въ шестидесятыхъ годахъ. Въ семидесятыхъ и въ восьмидесятыхъ -- публицистическій элементъ занимаетъ въ произведеніяхъ г. Боборыкина все большее и большее мѣсто, въ ущербъ психологическому анализу. У г. Боборыкина недостало силъ сохранить равновѣсіе и гармонію между этими элементами, по существу вовсе между собой не враждебными, и въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго въ виду трудности задачи, разрѣшить которую не съумѣлъ и самъ Тургеневъ: общественные дѣятели Тургенева или умираютъ преждевременно, едва взявшись за дѣло, какъ Инсаровъ, Базаровъ, Неждановъ, или, понуривши голову, безсильно разводить руками, какъ Лаврецкій, Рудинъ. Берсеневъ. или обрисовываются авторомъ въ какой-то туманной дымкѣ, какъ Соломинъ. Этотъ гордіевъ узелъ беллетристики г. Боборыкинъ не развязалъ. а разрѣзалъ: онъ является въ однихъ своихъ произведеніяхъ только психологомъ, въ другихъ -- только публицистомъ, который заимствуетъ у беллетристики одну внѣшнюю форму ея, почти не заботясь о психологической обрисовкѣ характеровъ. Это обстоятельство для насъ удобно: сначала мы посмотримъ на г. Боборыкина, какъ на психолога, а потомъ постараемся оцѣнить его публицистику, т.-е. его тенденціозныя беллетристическія произведенія.
   Самое большое по объему и самое малое но значенію произведеніе г. Боборыкина -- романъ Въ путь-дорогу -- можно оставить въ сторонѣ. Это собственно не романъ, а какая-то "проба пера" начинающаго романиста, какая-то безсвязная хроника безъ характеровъ, безъ идей, даже безъ замысла и фабулы. Совсѣмъ другое нужно сказать о Жертвѣ вечерней; это произведеніе, въ которомъ талантъ г. Боборыкина сразу сдѣлать огромный шагъ, произведеніе въ полномъ смыслѣ замѣчательное, преисполненное уча. наблюдательности и задушевности. Героиня этой повѣсти--любимѣйшій типъ г. Боборыкина. Въ теченіе своей литературной карьеры г. Боборыкинъ нѣсколько разъ обращался къ этому типу (Жертва вечерняя, По-американски, Дѣльцы -- эпизодически, въ лицѣ Зинаиды Алексѣевны, и Обречена), изучилъ его до мельчайшихъ подробностей и въ психологѣ такой интересъ совершенно понятенъ: сложная, вся созданная изъ мучительныхъ противорѣчій, нравственная природа женщинъ этого сорта представляетъ любопытный матеріалъ для анализа. Но г. Боборыкинъ придаетъ этому типу большое общественное значеніе и этого нельзя оставить безо возраженій. Героиня повѣсти По-американски такимъ образомъ защищаетъ себя и свое дѣло: "Наша армія сойдетъ со сцены не раньше, какъ черезъ сорокъ лѣтъ. И мы будемъ во всѣхъ углахъ такъ называемаго порядочнаго свѣта. Изъ насъ выберутъ себѣ женъ всѣ стоящіе на виду мужчины,--тѣ, изъ кого лѣтъ черезъ пятнадцать-двадцать выйдутъ администраторы, судьи, дипломаты, члены земства, придворные, игроки англійскаго клуба, хозяева, спекулаторы. Пока горсть новыхъ женщинъ станетъ пробивать себѣ кое-какъ безвѣстную тропинку, мы, рожденныя въ сгнившемъ будто бы міркѣ, будемъ жить припѣваючи, разъѣзжать по заграницѣ, проигрывать куши въ Баденѣ и Монако, лечиться у всѣхъ нѣмецкихъ профессоровъ, вмѣшиваться въ дѣла, плясать, хандрить, злословить, увлекаться моднымъ либерализмомъ или вдаваться въ самую безпощадную реакцію и ежедневно, ежечасно, ежеминутно изрекать сентенціи, охать и ахать на традиціонныя темы и муштровать слѣдующее поколѣніе барышень, вбивая въ нихъ тотъ же бездушный вздоръ, какимъ такъ ревностно переполняя насъ!... И послѣ того есть такіе наивные люди, которые увѣрили себя, что нашъ легіонъ находится при послѣднемъ издыханіи!"
   Мы пойдемъ дальше героини г. Боборыкина: ихъ армія не только черезъ сорокъ, но и черезъ сто сорокъ лѣтъ еще не сойдетъ со сцены. И, все-таки, наивные люди правы, полагая, что легіонъ этихъ героинь находится при послѣднемъ издыханіи. Медленно, постепенно, но неудержимо измѣняются условія жизни, и измѣняются какъ разъ въ томъ направленіи, при полномъ торжествѣ котораго довольно затруднительно будетъ людямъ, не умѣющимъ заработать личнымъ трудомъ четвертака, проигрывать кули въ Монако. Медленно, но неудержимо измѣняются и взгляды общества, его понятія о добрѣ и злѣ, его нравственныя требованія. Героини Хвощинской, принадлежащія къ тому же "легіону" по своимъ нравственнымъ свойствамъ, но выросшія въ атмосферѣ крѣпостничества, съ его изуродованною моралью, смотрѣли на себя съ уваженіемъ, считали себя солью земли, потому что такъ смотрѣло на нихъ и все общество, тогда какъ героиня г. Боборыкина очень хорошо понимаетъ, что, кромѣ "бездушнаго вздоха", у ней нѣтъ ничего за душой. Героиня Хвощинской -- г-жа Верховская (Большая Медвѣдица) въ своей чувственности видѣла страстность, въ своихъ капризахъ -- тонкость нервной организаціи, въ своей жаждѣ новизны и наслажденій -- признакъ избранной натуры и т. п. Героиня повѣсти г. Боборыкина По-американски моложе Верховской лѣтъ на тридцать -- и она уже далеко не считаетъ себя избранною натурой и непонятнымъ существомъ, а съ похвальною откровенностью говоритъ о "бездушномъ вздохѣ". А героиня недавней повѣсти г. Боборыкина Обречена, принадлежащая къ самому новѣйшему поколѣнію, но того самаго нравственнаго типа, выражается еще прямѣе,-- такъ, что ей остается менѣе шага до полнаго самосознанія. Bon ея слова: "Кончить съ собою нѣтъ храбрости... Я могла бы сказать кому-нибудь... вамъ, напримѣръ: "застрѣлите меня", но я этого не скажу... Ядъ уже вошелъ въ меня... Это не фраза. Я не рисуюсь и не люблю театральныхъ эффектовъ. Ядъ, по наслѣдству, вродѣ болѣзни... Вѣдь, не всѣ застрѣливаются отъ неизлечимыхъ болѣзней, а мучатся, презираютъ себя, и живутъ. И я буду жить, какъ моя мать, жила и живетъ. Много-много денегъ, салонъ въ Парижѣ, вилла на Ривьерѣ, рулетка въ Монте-Карло, лошади, брилліанты, съ каждымъ годомъ все новыя и новыя фантазіи. C'est du cynisme, en c'est ce pas?-- то, что я вамъ сказала?...-- это только правда... И вѣрьте, каждая дѣвушка двадцати лѣтъ, изъ того же міра, гдѣ я родилась и воспиталась, все знаетъ и видитъ... И если она смотритъ наивностью, она лжетъ; да нынче и нѣтъ такихъ въ нашемъ обществѣ, ич здѣсь, ни за границей. Даже любовь, страсть не спасутъ... Придетъ минута... Le coup de foudre... Кого подставить судьба?... Un bellâtre quelconque!... Теноръ или торреадоръ... Все, все возможно! А жадность къ высокой жизни -- вѣдь, это переводъ словъ high-life? все будетъ глодать... до самой смерти, вмѣстѣ съ презрѣніемъ къ себѣ... Тѣ, у кого совѣсть совсѣмъ умерла, счастливицы!..."
   Вотъ какъ совершается ростъ общественныхъ понятій: представительницы одного и того же нравственнаго типа пятьдесятъ лѣтъ назадъ не могли достаточно налюбоваться собою, двадцать пять лѣтъ назадъ сознавались, что весь ихъ душевный запасъ -- "бездушный вздохъ", а нынѣ онѣ съ неподдѣльнымъ трагизмомъ говорятъ въ минуты искренности: "счастливицы, у кого совѣсть совсѣмъ замерла". Очевидно, наивные люди, говорившіе о послѣднемъ издыханіи, были совершенно правы. Существовать, презирая себя, завидуя счастливицамъ, потерявшимъ совѣсть, конечно, не значить жить, значить -- находиться въ агоніи.
   Г. Боборыкинъ съ вѣрнымъ разсчетомъ и съ тонкимъ беллетристическимъ тактомъ изобразилъ въ лицѣ своей "жертвы вечерней" не заурядную женщину, гоняющуюся за неиспытанными впечатлѣніями, вродѣ Зинаиды Алексѣевны изъ романа Дѣльцы, но женщину съ натурою глубокой, съ теплымъ сердцемъ, съ яснымъ умомъ. Со стороны внѣшнихъ преимуществъ она тоже не обижена судьбой: опа красива, богата, молода и, въ довершеніе всего, совершенно свободна, въ качествѣ вдовы. Кому бы и жить, какъ не такой счастливицѣ? И она живетъ -- по-своему, по традиціямъ, по установленному свѣтскому шаблону: "спанье до одиннадцатаго часу, гостиный дворъ, магазины, Невскій, визиты, Лѣтній садъ и Англійская набережная, коньки, понедѣльники въ оперѣ, суббота въ Михайловскомъ и потомъ плясъ, плясъ и плясъ съ разными уродами". Это ея собственная характеристика (повѣсть имѣетъ форму дневника героини). Ничего не можетъ быть однообразнѣе, монотоннѣе этой, повидимому, столь наполненной жизни. Представьте себѣ музыканта, который принужденъ разыгрывать десятокъ все однѣхъ и тѣхъ пьесъ, или живописца, который долженъ рисовать на одинъ и тотъ же сюжетъ, или писателя, который можетъ разрабатывать только одну тему: чѣмъ они даровитѣе, тѣмъ скорѣе ихъ жизнь и ихъ ремесло превратится для нихъ въ пытку. Рубинштейнъ въ роли тапера, Рѣпинъ въ роли вывѣсочнаго живописца, Толстой въ роли репортера очень скоро или сошли бы съ ума, или пустили бы себѣ пули въ лобъ. Тоть же самый душевный процессъ происходитъ и въ героинѣ г. Боборыкина: она выше того общества, въ которомъ живетъ, лучше той жизни, которую ведетъ. Повторяю: это очень удачно, что г. Боборыкинъ избралъ своею героиней не такую женщину, въ которой всѣ человѣчныя свойства подавлены тщеславіемъ, желаніемъ блистать и первенствовать, но такую, которая хотѣла бы и могла бы жить, а не порхать,--мыслить, а не сентенціи изрекать,--трудиться, а не плясать. Марья .Михайловна (имя героини) должна быть отнесена къ общему типу обреченныхъ (по выраженію г. Боборыкина), но обрекла се не собственная ничтожность и пустота, а внѣшнія условія ея жизни. Это обстоятельство придаетъ личности Марьи Михайловны извѣстное общественное значеніе, даетъ право взглянуть на повѣсть г. Боборыкина не какъ на психологическій этюдъ только, но и какъ на соціальный трактатъ въ беллетристической формѣ.
   Свой дневникъ Марья Михайловна начинаетъ признаніемъ, что ей "вчера было особенно какъ-то тоскливо", и черезъ нѣсколько строкъ заявляетъ: "мнѣ бы хотѣлось увидать настоящій канканъ. А гдѣ его увидишь? Поѣхать на пикникъ... или попасть къ Огюсту, когда пріѣдутъ мужчины съ француженками?" Какая безнравственность! Совершенно справедливо. Точно также и точно съ такимъ же правомъ воскликнули бы мы, увидавши тапера -- Рубинштейна и репортера -- Толстаго, отправляющимися послѣ своей работы въ ближайшій трактиръ. Это мое сравненіе не слишкомъ грѣшитъ преувеличеніемъ. Несообразность положенія Толстаго въ роли репортера только немного побольше и порѣзче несообразности положенія нашей героини въ роли расхожей свѣтской женщины. Чистая, какъ кристаллъ, душа Марьи Михайловны, ея горячее сердце, которому некого любить, ея топкій и свѣтлый умъ, которому не о чемъ думать, вся ея нравственная личность, способная не только къ дѣятельности, но и къ подвигу,-- все это страница за страницей раскрывается передъ вами въ ея дневникѣ, безъ всякаго намѣренія со стороны героини порисоваться передъ вами или хоть только передъ собою. Дневникъ Марьи Михайловны -- не фразистое ломаніе передъ всею Европой, съ цѣлью подольше "остаться на землѣ", это -- или покорное покаяніе грѣшной Магдалины, или бурная жалоба на несправедливость судьбы, все показавшей и ничего въ дѣйствительности не давшей, или, наконецъ, то мучительное самовопрошеніе передъ тайной жизни, которое посѣщаетъ человѣка, какъ только онъ надолго остается наединѣ съ своею чуткою и требовательною совѣстью. Нужно сказать правду: г. Боборыкинъ показалъ очень большое мастерство именно въ изображеніи безсознательности чистоты своей героини, подобно тому, какъ Хвощинская въ лицъ героя своей повѣсти Первая борьба изобразила безсознательность подлости. Марья Михайловна преискренно и прегорячо казнить себя за свою грѣховность, тѣмъ самымъ доказывая, безсознательно для себя, что въ ея такъ называемыхъ "паденіяхъ" не было участія воли, души, разума, даже разсудка. Въ концѣ дневника, передъ своимъ самоубійствомъ, она даже прямо записала эту мысль, какъ послѣдній выводъ всѣхъ своихъ думъ: "иной разъ мнѣ кажется, что вся моя жизнь прошла безъ моего участія". Совлеките съ этой мысли нѣкоторый мистическій флёръ и передъ ваяя вся правда, во всей ея чистотѣ: да, жизнь нашей героини сложилась и прошла безъ ея участія, какъ безъ нашего участія катится по рельсамъ вагонъ, въ которомъ мы сидимъ, точнѣе, въ который насъ посадили, и вотъ почему мы сказали, что психологическій этюдъ г. Боборыкина имѣетъ общественное значеніе.
   Но развѣ не возможенъ протестъ, развѣ нельзя было бороться? Но героиня наша только и дѣлала, что протестовала и боролась: противъ "идоловъ свѣта" (по лермонтовскому выраженію) она протестовала,-- ужъ не взыщите,-- посѣщеніями аѳинскихъ вечеровъ, а противъ пустоты собственной жизни боролась энергично, отыскивая себѣ живое дѣло. Но она была слишкомъ умна для иллюзій. "Я знаю,-- писала она въ дневникѣ,-- могутъ, пожалуй, сказать: чѣмъ вамъ здѣсь заниматься плясомъ и дѣлать глазки разнымъ pinioufs, лучше бы поѣхать въ деревню, поселиться тамъ, хозяйство оставить на рукахъ Ѳедора Христіанина, а самой завести школу, больницу... Видѣла я эти школы и больницы. Въ школы никого калачомъ не заманишь, а больницъ мужики терпѣть не могутъ. Такъ давать по рукамъ лѣкарства,-- я нахожу это нелѣпостью. Мало развѣ у насъ деревенскихъ барынь, которыя лечать по книжкамъ арникой?... Я не злая, слава Богу. Я готова помочь всякому. Можно дѣлать добро и въ городѣ. Здѣсь есть много барынь по добрымъ дѣламъ: пріюты разные, общины... Еслибъ представился случай, я не прочь; но всѣ эти добрыя дѣла -- на половину мода, реклама, или, опять-таки, спасеніе отъ скуки. Подать нищему копѣйку не трудно, не трудно отдать и весь кошелекъ. Для этого нужно только доброе сердце имѣть. Но сдѣлать изъ благотворительности особую спеціальность, какъ нѣкоторыя изъ нашихъ барынь, для этого нужно, какъ для леченія же, какъ бы это сказать... принципъ, да и взяться надо съ толкомъ, а не зря. Да меня сейчасъ проведутъ, какъ маленькую дѣвочку. Всякая нищенка, попрошайка вымолитъ у меня все на свѣтѣ... и кончается это такимъ надувательствомъ, что даже смѣшно. Бѣгаютъ, хлопочутъ, устраиваютъ разныя лотереи, спектакли, концерты, жантильничаютъ. Боже мой, какъ онѣ рисуются, эти покровительницы! И раздадутъ деньги какимъ-нибудь салопницамъ, а тѣ ихъ пропьютъ. А для собственной охоты, pour la chose en elle même, т.-е., чтобы быть дѣйствительно образованною женщиной, нужно начать съ начала. А мы, еслибъ и захотѣли учиться съ аза, остались бы на вѣки-вѣчные недоучками. У меня, дѣвочкой, правда, была охота читать; но теперь мнѣ и романы-то въ тягость. Взять мудреную книжку и сидѣть передъ ней четыре часа сряду каждое утро безъ всякаго интереса такъ же глупо, какъ и помогать пьянымъ салопницамъ. Все, что мнѣ нужно для своего собственнаго поведенія, я это и безъ книгъ знаю. Un peu de savoir vivre et du sens commun!..."
   Противъ этого, кажется, намъ возражать довольно затруднительно. Оставимъ школы, больницы и филантропію: всѣ эти дѣла могутъ быть цѣлью и содержаніемъ дѣятельности, но не могутъ и не должны быть поводомъ къ дѣятельности, средствомъ къ самовоспитанію. Но книги? Лучшаго средства для саморазвитія и перевоспитанія себя нельзя, кажется, и найти. Но Марья Михайловна логична и искренна. Ея логика -- та самая, которая справедливо восхитила когда-то Писарева въ фонъ-визинской госпожѣ Простаковой, объявившей, что географія -- не дворянская наука, потому что кучеръ долженъ привезти куда прикажетъ баринъ. Зачѣмъ двадцатидвухлѣтней женщинѣ, съ пятнадцатью тысячами годоваго дохода, утруждать себя чтеніемъ книгъ? Именно, именно такъ: все, что ей нужно въ ея положеніи, въ условіяхъ ея жизни, это -- свѣтскій тактъ да здравый смыслъ. Вы -- литераторъ: вздумаете ли вы когда-нибудь изучать китайскій языкъ? Въ вашемъ положеніи для васъ совершенно достаточно полнаго обладанія роднымъ языкомъ и знанія двухъ-трехъ иностранныхъ. Вы -- купецъ: углубитесь ли вы въ тайны интегральнаго исчисленія? Въ вашемъ положеніи достаточно хорошаго знанія ариѳметики. Я хочу сказать этими примѣрами, что лишь тѣ знанія усвоиваются прочно, въ которыхъ человѣкъ ощущаетъ не только внутреннюю потребность, но и практическую, внѣшнюю необходимость, которыя пріобрѣтались не изъ платонической любознательности, а ради насущныхъ жизненныхъ интересовъ. Ничего не можетъ быть проще и симпатичнѣе по своей искренности этихъ словъ нашей героини: "взять мудреную книжку и сидѣть передъ ней четыре часа безъ всякаго интереса -- глупо". Глупо и лицемѣрно, прибавимъ мы. Откуда же возьмется интересъ? Марья Михайловна не додумалась еще до той простой истины, что для того, чтобы перевоспитать человѣка,-- себя или другого,-- нужно кореннымъ образомъ измѣнить условія его жизни. Вспомните притчу о богатомъ юношѣ; вспомните аналогичную по смыслу исторію перерожденія толстовскаго Пьера Безухова. Если бы наша героиня имѣла счастіе разориться и вмѣсто шикарнаго проживанія готовенькихъ пятнадцати тысячъ въ годъ была принуждена жить на трудовыя, заработанныя пятнадцать рублей въ мѣсяцъ,-- какіе новые горизонты раскрылись бы передъ ней! Для большинства такой крутой переломъ былъ бы гибелью во всѣхъ отношеніяхъ, но мы потому такъ и ставимъ высоко героиню г. Боборыкина, что энергичная дѣятельность ея духа не заглохла даже подъ бременемъ абсолютной, хотя и суетливой, праздности. Если даже такой импульсъ, какъ чувство мелкаго тщеславія, можетъ побудить человѣка къ серьезному, упорному труду, какъ это мы знаемъ изъ исторіи Башкирцевой, то, конечно, борьба за жизнь и за свою долю счастія заставитъ человѣка развернуть всѣ свои силы. Нельзя налагать на человѣка бремена неудобоносимыя; но еще болѣе опасно освобождать его отъ всякаго бремени. Безъ идеи долга, безъ сознанія чужаго права, безъ чувства отвѣтственности не проживешь хорошо на этомъ свѣтѣ. "Дайте мнѣ глубокое суевѣріе! Дайте мнѣ мрачное изувѣрство! Дайте мнѣ дѣтскія грезы, что-нибудь дайте мнѣ, въ чемъ бы я хоть на секунду забылась!" Вотъ съ какими воплями отчаянія обращалась наша героиня къ жизни, къ той самой жизни, которая могла предложить, какъ свою лучшую и послѣднюю новинку, всего только аѳинскіе вечера да французскій канканъ...
   Конецъ повѣсти испорченъ, по нашему мнѣнію. Г. Боборыкинъ очень вѣрно понялъ, что для такихъ натуръ, какъ его героиня, истинная, серьезная любовь можетъ явиться источникомъ возрожденія, и онъ не отказалъ своей героинѣ въ этомъ счастьи. Но тутъ же и покаралъ ее за что-то -- столько же ужасно, сколько и неправдоподобно. Эта брызжущая жизнью женщина, съ такимъ горячимъ сердцемъ, съ такимъ сильнымъ чувствомъ, внезапно превращается въ какую-то деревянную резонерку, которая убѣждаетъ себя, что она никакъ не можетъ соединиться навсегда съ любящимъ и любимымъ человѣкомъ. Но почему же?! Что за путаница, когда дѣло такъ просто, что за рефлексированіе передъ свѣжимъ и чистымъ чувствомъ, что за странная робость передъ явившимся счастіемъ?! А вотъ послушайте: "Чтобъ я была его женой, сознавая, что онъ будетъ меня любить только какъ не злую, не глупую и не скучную женщину? Чтобъ я чувствовала ежесекундно глубокую пропасть моего pot-au-feu и его настоящей, духовной, самоотверженной жизни? Чтобы его нетребовательность и терпимость кололи меня хуже всякаго пояса и говорили про безвыходность моего невѣжества, моей узости, моей безпомощности предъ тѣми вѣчными задачами, которымъ онъ служить и будетъ служить? Никогда,-- о, никогда!" Это совсѣмъ не та женщина, которую мы до сихъ поръ видѣли. Та умѣла и здраво мыслить, и искренно чувствовать, эта -- истерическая пустомеля, для которой всего важнѣе ея собственное болѣзненное самолюбіе. Казалось бы, если мужъ любитъ свою жену какъ не злую, не глупую и не скучную женщину, а она,-- все равно, правильно или неправильно,-- видитъ въ немъ человѣка идеи, то этого и вполнѣ достаточно для прочнаго счастья. Какая такая "пропасть" грозитъ образоваться между ними? Избранникъ Марьи Михайловны какой-то химикъ или технологъ: неужели будущей женѣ этого человѣка необходимо тоже изучить химію, чтобы устранить опасность "пропасти"? Въ этомъ смысла нѣтъ, но иного смысла нельзя отыскать въ ламентаціяхъ Марьи Михайловны. Служеніе "вѣчнымъ задачамъ" многообразно и вовсе не требуетъ непремѣнно технологическаго образованія. Тѣмъ не менѣе, наша героиня предпочла лучше умереть, нежели выдти за химика, не зная химіи. Богъ знаетъ что такое!
   Мы кончили съ "жертвой" но не кончили съ самою повѣстью. Въ лицѣ литератора Домбровича, развратителя жертвы вечерней, г. Боборыкинъ раньше всѣхъ и, быть можетъ, глубже всѣхъ представилъ хорошо изученный теперь типъ изящнаго краснобая, жреца красоты и эстетики, слова котораго въ такой же мѣрѣ красивы, какъ скверны его дѣла. Стоитъ привести ту характеристику, которую Домбровичъ дѣлаетъ людямъ своего типа,-- такъ много въ ней животрепещущаго, современнаго:
   "Мы теперь попали въ дураки. Если бы вы послушали кого-нибудь изъ новыхъ... nous ne sommes que des ganaches! Никакимъ вопросамъ мы не сочувствуемъ, переплетныхъ заведеній не заводимъ и не можемъ мы никакъ понять, что такое дѣлается въ россійской литературѣ! Я помню, какъ мы всѣ начинали свою жизнь... Мы не мудрствовали, не разрушали основъ,-- да-съ, это такое теперь спеціальное занятіе. Мы обожали искусство. Вѣра была, огонь, оттого и таланты появлялись... Да вотъ и теперь еще, на старости лѣтъ, возьмешь какую-нибудь сцену... "Сганареля", что ли, Мольеровскаго, и хохочешь себѣ какъ малое дитя; предъ картиной, предъ барельефомъ, предъ маленькимъ антикомъ простаивали мы по цѣлымъ часамъ. Каждую точку, каждый штрихъ изучали мы съ благоговѣніемъ,-- да-съ, съ благоговѣніемъ! Мнѣ скучно, я глупъ, я ничего не понимаю во всѣхъ этихъ реализмахъ, соціализмахъ, нигилизмахъ и разныхъ другихъ измахъ. Все это мертвая болтовня! Талантишку ни въ одномъ на булавочную головку. Что такое писатель, поэтъ, позвольте васъ спросить? А вотъ что-съ. Художникъ, артистъ во всемъ одинаковъ. Скульпторъ какой-нибудь или живописецъ бьется изъ-за того, чтобъ у него фигура вышла живая, чтобъ вы видѣлъ какъ въ ней кровь переливается. Больше ничего-съ! Точно то же самое и писатель. Клади краски, схватывай жизнь прямо, "не мудрствуя лукаво". Чтобъ каждое слово было звучно, какъ нота въ аккордѣ. А нынче нѣтъ-съ. не такъ. Повѣсть ли, романъ ли, разсказъ ли -- должны быть написаны съ дѣтскою простотой, да-съ, безъ всякихъ тенденцій тамъ, прогрессивныхъ идей и всего этого дешеваго товару. Тотъ не писатель, т.-е. я хотѣлъ сказать, не артистъ, кто впередъ думаетъ, что я, дескать, вотъ докажу то-то, размягчу сердца, взяточниковъ обличу и подѣйствую на гражданскія чувства". Не правда ли, все очень знакомыя рѣчи? Г. Боборыкинъ не оставилъ этого яда безъ противоядія и устами другаго своего персоналка, молодаго писателя, дѣлаетъ надлежащую оцѣнку людямъ этого типа, оцѣнку мѣткую и вѣрную во всѣхъ отношеніяхъ, кромѣ одного: онъ пріурочиваетъ этотъ типъ къ извѣстной эпохѣ и къ извѣстному поколѣнію и тѣмъ самымъ умаляетъ его значеніе. Опять спрошу: развѣ разсужденія Домбровича отошли въ область преданія? Развѣ не слышимъ мы теперь варіацій на ту же тему изъ устъ молодыхъ Домбровичей? А Домбровичъ вотъ что такое:
   "Не то бѣда, что Домбровичъ и люди его сорта не понимаютъ молодыхъ стремленій и клевещутъ на нихъ, не то бѣда, что они не обучались естественнымъ наукамъ, но они развратники и лжецы. Я сталъ нынче снисходителенъ до гадости, но, все-таки, скажу это. Они развратники и какъ частные люди, и какъ общественные дѣятели, потому что никакихъ основъ у нихъ не было и нѣтъ, кромѣ совершенно внѣшнихъ увлеченій таланта и празднаго ума. Лжецы они опять-таки вдвойнѣ: въ домашней жизни и предъ глазами всего общества. Лгать для нихъ такая же потребность, какъ теперешней генераціи добиваться правды. Въ этомъ они, если хочешь, не виноваты. Все ихъ умственное и душевное воспитаніе вышло изъ красивой, увлекательной лжи. Домбровичу теперь, вѣроятно, лѣтъ сорокъ пять. Онъ -- человѣкъ сороковыхъ годовъ. Ихъ образцы доживаютъ теперь свой вѣкъ во Франціи. Видѣлъ я ихъ вблизи; они написали много талантливыхъ вещей, но, все-таки, весь свой вѣкъ лгали и теперь лгутъ. Высочайшихъ эгоистовъ ты встрѣтишь въ ихъ средѣ. Эгоизмъ доведенъ у нихъ до художественности, до цѣлой системы".
   Молодыя стремленія, о которыхъ упоминается здѣсь, были въ то время прогрессивными стремленіями. Были люди, несомнѣнно принадлежавшіе къ поколѣнію сороковыхъ годовъ и съ ненавистью относившіеся къ молодыхъ стремленіямъ, но никакихъ выводовъ на основаніи этого факта дѣлать нельзя. Назовемъ на удачу десятка два именъ людей, которые въ большей или меньшей степени могутъ считаться представителями эпохи сороковыхъ годовъ. Василій Боткинъ, Константинъ Аксаковъ, Грановскій, Кудрявцевъ, Некрасовъ, Кетчеръ, Бакунинъ, Панаевъ, Достоевскій, Катковъ, Бѣлинскій, Клюшниковъ, Коршъ, Гончаровъ, Никитенко, Станкевичъ, Герценъ, Огаревъ, Тургеневъ, г. Плещеевъ,-- все это люди одного поколѣнія, но есть ли хоть какая-нибудь возможность свести ихъ къ одному и тому же нравственному типу?
   Домбровичи -- такой же скверный, но и такой же неизбѣжный продуктъ жизни, какъ и типъ "обреченныхъ" женщинъ. Можно сказать, что оба эти типа -- порожденіе однихъ и тѣхъ же условій и сторонъ жизни. Это не труженики, а трутни общества,-- не работники, а диллетанты. Служа, въ сущности, только своему личному комфорту, они возводятъ это служеніе на степень какой-то общественной миссіи. Окружая себя рѣдкими картинами и гравюрами, простаивая по часамъ передъ антиками и барельефами, всячески холя себя и нѣжа всѣ свои пять чувствъ, они, въ то же время, воображаютъ себя какими-то высшими, утонченными натурами, жрецами красоты, которая безъ нихъ погибла бы, а съ нею и весь міръ, конечно. Въ этой ихъ претензіи -- ихъ главная ложь. Все получая отъ жизни, отъ общества, и ничего имъ не возвращая, они требуютъ къ себѣ уваженія и даже поклоненія. Всякіе общественные идеалы и идеи имъ ненавистны, потому что всѣ такіе идеалы обязываютъ, призываютъ къ труду, а часто и къ жертвамъ, эти же люди помнятъ только свои права, точнѣе -- свои привилегіи. Они изображаютъ себя невинными, чистосердечными малыми дѣтьми, по горе человѣку, который имъ довѣрится, горе женщинѣ, которая ихъ полюбитъ! Эти малыя дѣти въ дружбѣ -- предадутъ, въ любви -- сотни разъ измѣнятъ, въ опасности -- струсятъ, въ бѣдѣ -- не помогутъ. Все это черты не только типическія, но, можно сказать, историческія.
   Подобно тому какъ прогрессъ нравственныхъ понятій общества можетъ измѣряться постепеннымъ измѣненіемъ его взгляда на "обреченныхъ" женщинъ, духъ и характеръ эпохи можетъ опредѣляться степенью вліятельности такихъ людей, какъ Домбровичъ. Въ моменты общаго подъема духа и общаго дружнаго труда Домбровичи скрываются въ свои разукрашенныя норы и съ завистливою злобой шипятъ оттуда противъ всякихъ "измовъ", т.-е. противъ всякихъ идей. "Все это мертвая болтовня",-- говорятъ они, утѣшая себя и другъ друга. Въ моменты затишья, когда уставшее или растерявшееся общество, какъ обезматочившій улей, теряетъ сознаніе своей солидарности и превращается въ толпу Ивановъ и Петровъ, поглощенныхъ исключительно своею личною жизнью, -- на улицѣ Домбровичей настаетъ праздникъ. Вѣдь, что же такое они, какъ не представители личнаго счастья, личнаго комфорта? Такимъ образомъ, они внезапно оказываются на высотѣ положенія. Ихъ самоуслаждающееся бездѣлье перестаетъ быть стыдомъ и становится достоинствомъ: вѣдь всѣ бездѣльничаютъ, но никто не бездѣльничаетъ красивѣе и изящнѣе ихъ. Они, такимъ образомъ, являются для всѣхъ примѣромъ и образцомъ. И, все-таки, они, какъ и ихъ достойныя спутницы -- "обреченныя" -- находятся при послѣднемъ издыханіи. "Наивные люди" опять правы...
   Какъ психологъ, г. Боборыкинъ, какъ видите, не обладаетъ очень большимъ запасомъ и довольно часто повторяется. Но запасъ этотъ почерпнуть прямо изъ жизни и г. Боборыкинъ могъ бы утилизировать его, не опасаясь повтореній (вѣдь, и Тургеневъ, и Достоевскій постоянно повторялись), если бы вполнѣ овладѣлъ имъ. Повидимому, этому препятствуютъ чисто-внѣшнія причины: г. Боборыкинъ работаетъ не какъ писатель-олимпіецъ, который пишетъ по извѣстному гоголевскому рецепту, то-есть съ полудюжиной черновыхъ, съ безчисленными вставками и поправками, а какъ журнальный работникъ, которому зачастую некогда перечитать, не только что переписать и обдѣлать свою работу. Замыселъ у г. Боборыкина обыкновенно очень хорошъ. Начало повѣсти или романа написано почти всегда прекрасно; середина -- послабѣе, конецъ всегда скомканъ и выручаютъ его только разныя лирическія вставки, которыя г. Боборыкинъ, какъ опытный писатель, будто нарочно приберегаетъ въ видѣ послѣдняго рессурса. Мелкіе штрихи и черточки, которые въ психологіи имѣютъ большую важность, исчезаютъ совсѣмъ. Едва ли не единственнымъ исключеніемъ изъ этого является тоже чисто-психологическая повѣсть г. Боборыкина -- Въ усадьбѣ и на порядкѣ. Основной мотивъ этой повѣсти отлично выдержанъ до конца, но за то какой же это и избитый мотивъ! Онъ исчерпанъ до дна еще въ Гамлетѣ, а преднамѣренное сопоставленіе нашей культурной дряблости и нерѣшительности съ мужественною непосредственностью неиспорченнаго цивилизаціей дикаря, конечно, не выдерживаетъ критики.
   Обратимся къ беллетристической публицистикѣ г. Боборыкина.

М. Протопоповъ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.XI, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru