Протопопов Михаил Алексеевич
Письма о литературе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Письмо пятое.

   

Письма о литературѣ.

Письмо пятое.

   
   "Всякій человѣкъ, что большой, что маленькій -- это все одно -- если онъ живетъ по правдѣ, какъ слѣдуетъ, хорошо, честно, благородно, дѣлаетъ свое дѣло себѣ и другимъ на пользу, вотъ онъ и патріотъ своего отечества. А кто проживаетъ только готовое, ума и образованія не понимаетъ, дѣйствуетъ только по невѣжеству, съ обидой и съ насмѣшкой надъ человѣчествомъ и только себѣ на потѣху, тотъ мерзавецъ своей жизни".

Островскій.

I.

   "По вѣдомству русской литературы въ 1892 году все обстояло благополучно". Этимъ краткимъ рапортомъ читателю вполнѣ достаточно резюмируется и характеризируется состояніе нашей литературы за только что истекшій годъ. Какъ извѣстно, слово благополучно имѣетъ у насъ особенный смыслъ, значитъ не то, что люди мирно пользовались какими-нибудь полученными благами, а значить лишь то, что они жили по-старому, быть можетъ, вовсе безъ всякихъ благъ и даже совсѣмъ напротивъ. Въ этомъ именно смыслѣ мы и говоримъ о благополучномъ обстояли нашей журналистики.
   Маленькія непріятности не должны мѣшать большому удовольствію, и потому нѣкоторыя недоразумѣнія, возникшія въ журналистикѣ, отнюдь не могутъ омрачить общій свѣтлый горизонтъ нашего благополучнаго процвѣтанія. Такъ, остается все еще не рѣшеннымъ вопросъ о томъ, какой именно въ нашихъ Органовъ печати и кто именно изъ журналистовъ заключилъ союзъ съ Франціей и тѣмъ обезпечилъ отечество отъ политическихъ осложненій ближайшаго будущаго? Московскія Вѣдомости утверждаютъ, что это сдѣлано ими, въ лицѣ ихъ "великаго публициста"; г. Татищевъ изъ Русскаго Вѣстника увѣряетъ, что уже цѣлыхъ двадцать лѣтъ, и въ качествѣ дипломата, и въ качествѣ журналиста, состоя на службѣ и оставшись за штатомъ, онъ употреблялъ всѣ усилія, чтобы сблизить Россію съ Франціей,-- усилія, нынѣ увѣнчавшіяся блестящимъ успѣхомъ. Новости доказывали, что никто столько не поработалъ для утвержденія союза, сколько они, и что честь спасенія отечества принадлежитъ именно имъ и никому больше. Доводы Новостей были убѣдительны, но, къ сожалѣнію, въ нѣдрахъ самой редакціи газеты произошелъ расколъ: г. Нотовичъ утверждалъ, что такъ какъ онъ редакторъ газеты, въ которой печатались спасательныя статьи, то вся честь спасенія принадлежитъ ему. Бывшій сотрудникъ, г. Сементковскій, съ своей стороны, заявилъ, что такъ какъ онъ -- авторъ этихъ статей, то, значить, онъ, Сементковскій, спасъ отечество и умиротворилъ Европу, а совсѣмъ не г. Нотовичъ. Извѣстный и даже, можно сказать, знаменитый г. Ціонъ, не довольствуясь уже давно пріобрѣтенными имъ лаврами ученаго, финансиста и, главное, пламеннаго патріота, намекалъ, что безъ его обширныхъ связей и безъ его могущественнаго вліянія какъ во Франціи, такъ и въ Россіи никакого сближенія между заинтересованными сторонами не произошло бы. Были и другія заявленія того же рода и на ту же тему ("да изъ лѣсу-то кто-жь? Все я его пугалъ") и только одинъ князь Мещерскій остался непоколебимъ: онъ полагалъ, полагаетъ и всегда будетъ полагать, что съ такими проклятыми безбожниками, какъ французы, у насъ не можетъ и не должно быть ничего общаго.
   Новое Время не принимало участія въ этихъ притязаніяхъ и препирательствахъ по одной, вполнѣ уважительной причинѣ: почтенной газетѣ некогда было. Чести русской печати грозила серьезная опасность, и кому же болѣе всего приличествовало вступиться за эту честь, какъ не Новому Времени? Громадный нравственный авторитетъ этой газеты, ея безупречное прошлое, ея исполненная достоинства и внутренней силы независимость, ея просвѣщенное направленіе, съ такою неуклонностью и съ такимъ прямодушіемъ всегда ею отстаиваемое,-- все это дѣлало газету естественнымъ представителемъ и защитникомъ нравственныхъ интересовъ русской печати. Все, что есть на Руси, обратило на Новое Время, по выраженію Гоголя, полныя ожиданія очи, и газета не обманула этихъ ожиданій: г. А. Суворинъ рѣшился самолично съѣздить въ Парижъ, гдѣ свила себѣ гнѣздо гнусная клевета, и разоблачить ее передъ лицомъ всего міра. Этотъ г. А. Суворинъ,-- не тотъ А. Суворинъ, который издаетъ Новое Время, а другой, впрочемъ, тоже очень хорошій Суворинъ, родной сынъ перваго. Онъ, конечно, далеко еще не такъ знаменитъ, какъ его отецъ, который, подобно Булгарину, справедливо можетъ сказать о себѣ: "я знаю Русь и Русь знаетъ меня", но онъ непремѣнно будетъ знаменитъ и даже въ самомъ скоромъ времени. Ее нужно думать, что онъ не болѣе какъ сынъ своего отца: нѣтъ, онъ тоже литераторъ и какъ разъ теперь печатаются длиннѣйшія публикаціи о скоромъ появленіи въ свѣтъ книги его собственнаго сочиненія о Палестинѣ. Это не только талантливый, но и благонамѣренный, смиренномудрый молодой человѣкъ.
   Г. Суворинъ-отецъ съ умилительною торжественностью возвѣстилъ Россіи, что его сынъ отправляется на подвигъ по собственному оцѣните, дескать, его чуткость, его деликатность, его самоотверженіе. Молодого человѣка провожали въ Парижъ такъ, какъ еслибъ онъ отправлялся къ сѣверному полюсу: съ дороги неслись телеграммы, печатались передовыя статьи, а г. Суворинъ-отецъ утиралъ въ своей газетѣ слезы и махалъ платкомъ въ слѣдъ уѣхавшему. И не напрасно: родительское сердце -- вѣщунъ. Страшныя опасности ожидали отважнаго путешественника: "переѣздъ нашъ совершился не безъ препятствій политическаго свойства",-- писалъ онъ впослѣдствіи. Поѣздъ, на которомъ "со скоростью семидесяти верстъ въ часъ" летѣлъ г. Суворинъ, торопясь защитить честь русской печати, быль взорванъ динамитомъ, причемъ вся сила удара была направлена на тотъ именно вагонъ, въ которомъ находился нашъ защитникъ. Г. Суворинъ въ разсказѣ объ этомъ эпизодѣ скромно замѣчаетъ, что "сюрпризъ предназначался канцлеру Каприви", а не ему, Суворину-сыну, но кто знаетъ, такъ ли это? У Россіи не мало враговъ и весьма возможно, что настоящимъ объектомъ покушенія былъ въ данномъ случаѣ именно г. Суворинъ или его спутникъ -- г. Татищевъ, тотъ самый, который устро; илъ союзъ между Россіей и Франціей. Какъ бы то ни было, возни враговъ не привели ни къ чему,-- г. Суворинъ, преодолѣвши всѣ препятствія, съумѣлъ-таки добраться до Парижа, хотя и съ нѣкоторымъ опозданіемъ.
   Парижъ съ нетерпѣніемъ ждалъ нашего соотечественника. Какъ только г. Суворинъ показался въ столицѣ міра, такъ, "конечно, парижскіе собратья пытались интервьювировать меня (разсказываетъ г. Суворинъ), но я перваго же такого собрата огорчилъ рѣшительнымъ отказомъ предоставить себя въ его распоряженіе для этихъ цѣлей". Г. Суворину было не до интервьюверовъ, потому что его ждали французскіе министры. Но и съ министрами г. Суворинъ обошелся не очень милостиво: "я говорилъ съ Рувье, но не сталъ говорить съ другими министрами",-- заявляетъ онъ. Почему не сталъ? Потому, съ важностью объясняетъ г. Суворинъ, что, "кромѣ намековъ и полуоткровенностей, не могъ ожидать отъ нихъ ничего. Предметъ разспросовъ слишкомъ близко соприкасался если не съ государственною, то съ профессіональною тайной министровъ-депутатовъ, и дорога, на которую я попалъ бы, при этомъ была бы и слишкомъ длинна, и сомнительна, и налагала бы на меня отвѣтственность, которую я не могъ принять на себя. Чтобы добиться истины на этомъ пути, пришлось бы идти отъ подозрѣнія къ подозрѣнію и, разъясняя ихъ для себя, невольно разсѣевать ихъ кругомъ себя въ Парижѣ. Я желалъ этого избѣгнутъ". Я не ожидалъ, я не могъ, я попалъ, я желалъ... Не нужно шокироваться этою, быть можетъ, ужъ слишкомъ личною формой изложенія. Правда, г. Суворинъ на протяженіи небольшого фельетона по нашему счету употребилъ местоименіе я ровно тридцать разъ и это только въ единственномъ числѣ въ именительномъ падежѣ, не считая многочисленныхъ "мы съ С. С. Татищевымъ" и безчисленныхъ меня, мнѣ, мною, обо мнѣ. Но это такъ понятно: бѣдный молодой человѣкъ, внезапно очутившій передъ лицомъ всего цивилизованнаго міра въ роли представителя русской печати, естественно долженъ былъ утратить мѣрило вещей, и никто въ этомъ не виноватъ, кронѣ тѣхъ, кто допустилъ его до такого положенія. Пробудь г. Суворинъ въ Парижѣ еще нѣсколько дней, и онъ сталъ бы увѣрять французскихъ репортеровъ, что онъ каждый день во дворецъ ѣздитъ и что газеты его папаши самъ государственный совѣтъ боится. Законы психологіи такъ же непреложны, какъ вообще всѣ законы природы.
   Пора, однако, начать говорить серьезно. Не г. Суворинъ-отецъ интересуетъ насъ,-- это давно опредѣленная литературная величина,-- и не самозванство г. Суворина-сына возмущаетъ насъ,-- слишкомъ много чести было бы для него возмущаться тѣми или другими его поступками. Насъ удивляетъ и въ нѣкоторомъ смыслѣ даже тревожитъ спокойствіе, съ какимъ наша печать смотрѣла на то, какъ чисто-частное дѣло одной газеты на виду у всѣхъ, ловкимъ движеніемъ опытныхъ рукъ, было превращено въ общее дѣло всей печати, и притомъ -- подумать только!-- въ дѣло чести. Тридцать лѣтъ назадъ такой фортель, конечно, не прошелъ бы безъ дружнаго протеста со стороны всѣхъ людей, дѣйствительно уважающихъ печатное слово, а нынѣ они ограничились только тѣмъ, что посмѣялись себѣ въ бороду. Что это -- мудрая ли опытность, которая знаетъ, что на всякое чиханье не наздравствуешься и за всякою шальною газетною выходкой не поспѣешь съ протестомъ, или, какъ опасаемся мы, это вялая и тусклая апатія, характеризующая наше время,-- апатія, для которой все -- все равно, лишь бы ее не трогали? Но, вѣдь, именно на почвѣ этой фальшивой мудрости и за ширмами этой всепрощающей апатіи и создается вліяніе тѣхъ теченій, тѣхъ нравовъ, привычекъ, пріемовъ, бороться противъ которыхъ есть долгъ всякаго дѣйствительно честнаго писателя. Въ нашемъ еще столь мало развитомъ обществѣ авторитетность нерѣдко пріобрѣтается не внутреннею, истинною силой, а смѣлымъ нахрапомъ, разсчитанною наглостью, амикошонскимъ третированіемъ всего, что мы привыкли чтить и любить. Кто первый палку взялъ, тотъ и капралъ,-- вотъ наша система дѣйствій; ай, моська, знать она сильна, колъ лаетъ на слона,-- вотъ наша обычная логика.
   Послушайте, что говоритъ г. Суворинъ въ оправданіе своего самозванства: я взялъ палку первымъ, слѣдовательно, я и капралъ. Вотъ его подлинныя слова: "Въ нашей печати я встрѣтилъ мнѣніе, что, перейдя отъ личнаго дѣла Новаго Времени въ общему дѣлу русской печати, я поступилъ безъ достаточной довѣренности отъ русской печати. Если въ этомъ дѣлѣ нужны извиненія, то меня, конечно, достаточно извинять тѣ два мѣсяца, которые прошли со времени обвиненія Делагэ, безъ того, чтобы русская печать сама дала кому-нибудь эту довѣренность. Кого винить? Въ каждой цивилизованной странѣ печать имѣетъ организацію, обыкновенно общество или клубъ печати, и ему-то принадлежитъ починъ и представительство во всякомъ общемъ дѣлѣ печати. У насъ ничего подобнаго нѣтъ и при этомъ по необходимости каждое общее дѣло русской печати должно ждать почина случайнаго". Не будемъ говорить о странной увѣренности г. Суворина, что если бы наша печать имѣла правильную организацію, то представителемъ ея общихъ интересовъ могъ бы быть выбранъ, въ случаѣ надобности, онъ, великій авторъ сочиненія о Палестинѣ. Но мы усиленно указываемъ только на то отождествленіе Нового Времени со всею русскою печатью, которое осмѣлились сдѣлать гг. Суворины и которое прошло для нихъ совершенно безнаказанно. Какъ было дѣло? Во французской печати было высказано предположеніе или утвержденіе, что Новое Время прямо или косвенно принимало участіе въ панамскомъ грабежѣ. Въ такомъ предположеніи могло быть иного обиднаго для газеты, если только могло быть, но русской печати во всей совокупности ея органовъ оно ни малѣйшимъ образомъ не касалось. Съ которыхъ это поръ мы, русскіе писатели, должны раздѣлять съ Новымъ Временемъ отвѣтственность за его дѣйствія? Развѣ мораль этой откровенной газеты -- наша мораль, развѣ ея консервативно-либерально-прогрессивно-реакціонное направленіе не есть ея исключительное достояніе, поддерживаемое только двумя-тремя ничтожными листками? Наоборотъ, одною изъ первыхъ заботъ всякаго чистаго органа и всякаго честнаго писателя было до сихъ поръ ревнивое отгораживаніе себя отъ всякаго сосѣдства съ Новымъ Временемъ, открещиваніе отъ всякой съ нимъ солидарности,-- нравственной въ особенности. Если бы газета дѣйствительно получила изъ панамскихъ капиталовъ пятьсотъ тысячъ франковъ, этотъ фактъ былъ бы не болѣе, какъ послѣднимъ штрихомъ, дорисовывающимъ ея физіономію, только и всего. Возмущаться этимъ фактомъ было бы слишкомъ странно, потому что слишкомъ поздно, и мы могли бы подивиться только ненасытной жадности газеты, кажется, достаточно обезпеченной въ своемъ привилегированномъ существованіи, чтобы не имѣть надобности продавать себя прямо за деньги, да еще иностранныя.
   Именно такъ: газета сыта и даже пресыщена, и въ этомъ весь секретъ ея запоздалой заботы о литературной нравственности, ея негодованіе на клевету, ея громы и молніи на подкупность. Подобно дѣвицамъ изъ Риги и изъ Ревеля, которыя, сколотивши своими трудами кругленькій капиталецъ и выйдя замужъ за какого-нибудь захудалаго статскаго совѣтника, превращаются внезапно въ неумолимо-строгихъ и высоконравственныхъ дамъ, съ большимъ авторитетомъ гдѣ-нибудь въ Гавани или на Охтѣ,-- подобно этимъ дѣвицамъ Новое Время намѣревается поправить свою репутацію, и отсюда ея теперешняя суетливость. Дама полусвѣта всѣми силами старается сдѣлаться дамой настоящаго свѣта и для этого нужны манеры, нуженъ извѣстный тонъ и, главное, нужно представительство, нужны подходящія знакомства и связи, а этого можно добиться или заискиваніемъ, или нахрапомъ, ничѣмъ не смущающеюся безцеремонностью. Послѣднее вѣрнѣе: мы, русскіе, люди деликатные и, къ тому же, безалаберные, такъ что втереться въ наше общество ловкому пронырѣ ничего почти не стоитъ. Давно сказано, что у насъ всѣ человѣка ругаютъ и этого же человѣка всѣ принимаютъ.
   Но судьба иногда бываетъ справедлива и очень часто бываетъ иронична. Такъ было и въ настоящемъ случаѣ. Въ самый разгаръ хлопотъ я заботъ Новаго Времени о спасеніи чести русской журналистики два главныхъ сотрудника этой газеты, гг. Буренинъ и житель, точно составивши между собою комплотъ противъ своей редакціи, внезапно начали исповѣдоваться и обнаружили сокровенные мотивы своей литературной дѣятельности. Это было тяжелое, непріятное, но въ извѣстномъ смыслѣ поучительное зрѣлище, которому одновременно происходившія хлопоты редакціи о нашемъ нравственномъ обѣленіи придали даже большую пикантность. Г. Буренинъ заявилъ, что онъ находитъ себя устарѣвшимъ для дальнѣйшей дѣятельности, и слѣдующими чертами обрисовалъ свое, дѣйствительно трудное, положеніе: "Мы живемъ въ такое время, когда все требуетъ необыкновеннаго серьезнаго отношенія къ себѣ, потому что всѣ о себѣ самаго серьезнаго мнѣнія. Теперь, когда даже явное шутовство претендуетъ на серьезность, трудно сохранятъ шутливое или ироническое настроеніе въ критикѣ. Я вотъ именно отъ того и предполагаю себя устарѣвшимъ и неудобнымъ для нашего времени критикомъ, что не ощущаю въ себѣ того важнаго, серьезнаго настроенія, которое требуется нынче во что бы то ни стало. Я, положимъ, встрѣчаю въ журналѣ забавную глупость и хотѣлъ бы пошутить надъ ней. А, между тѣмъ, на дѣлѣ-то оказывается, что по нынѣшнимъ понятіямъ это совсѣмъ не глупость, а философія или эстетика въ самомъ послѣднемъ вкусѣ. Какъ тутъ забавляться, помилуйте? Тутъ просто хоть плачь, а не то что забавляться: вотъ какое это прискорбное положеніе". Да, невесело, должно быть, г. Буренину и мы пожалѣли бы его, если бы естественное чувство состраданія по заглушалось въ насъ другими чувствами, болѣе приличными по отношенію къ г. Буренину. Если въ самомъ дѣлѣ наше время властно требуетъ серьезности, до того, что даже явное шутовство претендуетъ на е, то каково положеніе того шута, для котораго возвратъ уже невозможенъ, который хотѣлъ бы, но но въ силахъ быть серьезнымъ, потому что привычка -- вторая натура и еще потому, что никто его серьезности не повѣритъ? Да, это начало конца, это начало разсчета съ совѣстью, это приступъ въ подведенію итоговъ прошу* ченной жизни, промотаннаго таланта, опозоренной дѣятельности, загрязненной человѣческой личности. Природа мститъ за свое извращеніе, гдѣ бы и въ чемъ бы это извращеніе ни выразилось. Въ знаменитой драмѣ Гюго Le roi s'amuse придворный шутъ Трибулэ выражаетъ тотъ же мотивъ, который затронуть и г. Буренинымъ, въ слѣдующихъ энергическихъ стихахъ:
   
   "О raget être bouffon! o rage! être difforme!
   Toujours cette pensée! et qu'on veille ou qu'on dorme,
   Quand du monde en rêvant tous avez fait le tour.
   Retomber sur ceci: je suis bouffon de cour!
   Ne vouloir, ne pouvoir, ne devoir et ne faire
   Que rire! Quel excès d'opprobre et de misère!"
   
   Г. Буренинъ еще не дошелъ до этой степени отчаянія и врядъ ли дойдетъ когда-нибудь, потому что слишкомъ легкомысленъ для такихъ чувствъ, но онъ, очевидно, уже недалекъ отъ того, чтобы воскликнуть, оглядываясь на свое прошлое, вмѣстѣ съ Трибулэ: "quel excès d'opprobre et de misère!"
   Г. Житель,-- другая нововременская звѣзда,-- тоже почувствовалъ потребность въ публичномъ покаяніи и совершилъ его въ такихъ выраженіяхъ, которыя не оставляютъ ничего желать со стороны опредѣленности и откровенности. Разсказывая, какъ дорого въ нравственномъ смыслѣ обходится ему работа, являющаяся для него систематическимъ насиліемъ надъ своею совѣстью и надъ своимъ умомъ, г. Житель заключаетъ признаніемъ, которое производитъ истинно удручающее впечатлѣніе. "Къ этой нервной тревогѣ, самого по себѣ, процесса писанія,-- говоритъ г. Житель,-- прибавляется еще гнетущее сознаніе: нельзя быть такимъ. А такими, вѣдь, сдѣлались почему-нибудь люди безспорно даровитые, и сдѣлало ихъ такими питейное, увеселительное, жизнерадостное, сволочепоклонническое столпленіе праздныхъ". Каково это, читатель? Страшно! За человѣка страшно! Не будемъ подражать фарисею и благодарить Бога, что мы не похожи на этого мытаря, но, вѣдь, и сочувствовать ему нѣтъ силъ: онъ искрененъ теперь, въ эту рѣдкую минуту самосознанія и горькаго покаянія, но, вѣдь, и сомнѣнія нѣтъ, что онъ завтра же опять погрузится въ сволочепоклонническое столиленіе праздныхъ и опять начнетъ изрыгать худу на Духа Святаго. Грѣшить годами, каяться минутами, чтобы опять начать грѣшить до новаго безполезнаго раскаянія -- это или обманъ, или самообманъ, иди и то, и другое вмѣстѣ. Н зачѣмъ эти люди покидаютъ питейное и идутъ въ литературу? Зачѣмъ они переносятъ привычки и пріемы, приличествующіе питейному, въ чистую область безкорыстной мысли, общихъ цѣлей, неличныхъ идеаловъ? Затѣмъ, отвѣчаетъ г. Житель, что литература есть ремесло, какъ всякое другое: "въ печать сплошь и рядомъ идутъ люди безъ всякаго позыва къ ней, безъ всякаго значенія въ ней, просто ѣдятъ ее какъ легкій кусокъ хлѣба, потому что рядомъ со строгими требованіями въ авторамъ и ихъ работамъ уживается самая безшабашная покладливость въ оцѣнкѣ труда: ничего, молъ, и этотъ не хуже, сойдетъ. И если бы большинству нынѣшнихъ журналистовъ (себя отнюдь не исключаю) предложили тѣ же деньги за другую работу, менѣе показную и менѣе отвѣтственную, то, разумѣется, послѣдовало бы полное согласіе. Развѣ одни маньяки необузданнаго самомнѣнія остались бы работать для славы, воображая, что каждое слово ихъ глупости -- перлъ оракульскаго прорицанія". Это всего только отрывокъ изъ бѣглаго газетнаго фельетона, написаннаго ради хлѣба (вѣдь, Житель не исключаетъ себя изъ числа литературныхъ ремесленниковъ), но мы приглашаемъ читателя серьезно вдуматься въ него. Съ одной стороны, литература -- легкій кусокъ хлѣба; съ другой стороны, она -- дѣло полезное и отвѣтственное, которое большинство журналистовъ согласилось бы промѣнять на всякую другую работу, одинаково оплачиваемую. Хороша, значитъ, легкость! Тѣмъ не менѣе, тутъ нѣтъ противорѣчія, и съ своей точки зрѣнія г. Житель правъ: онъ разсказываетъ о себѣ, что пишетъ съ большою легкостью, безъ помарокъ, и, въ то же время, мучится своею работой, и оба эти показанія мы считаемъ вѣрными и, кромѣ того, типичными для того разряда писателей, къ которому принадлежитъ г. Житель. Дѣло въ томъ, что литература, какъ ремесло, дѣло дѣйствительно нетрудное и ея техническая сторона можетъ быть усвоена всякимъ сколько-нибудь способнымъ человѣкомъ. Литература, какъ искусство, какъ призваніе, какъ миссія, дѣло не легкое, но обаятельное, мучительно-сладкое, и тѣ писатели, которыхъ г. Житель съ злобною завистливостью обзываетъ "маньяками", конечно, не промѣняютъ своего дѣла ни на какое другое, хотя бы въ двадцать разъ болѣе выгодное. Въ первомъ случаѣ человѣкъ спокоенъ и даже по-своему счастливъ, какъ всякій трудолюбивый ремесленникъ, который въ потѣ лица ѣстъ хлѣбъ свой. Во второмъ случаѣ о невозмутимомъ спокойствіи не можетъ быть и рѣчи, о самодовольствіи -- тоже, но это недовольство происходитъ не отъ разлада съ самимъ собою, а отъ сознанія своего недостоинства передъ тѣмъ идеаломъ, которому призванъ служить писатель.
   
   Но тѣ мнѣ, Русь, противны люди,
   Тѣ изъ твоихъ отборныхъ чадъ,
   Что, колотя въ пустыя груди,
   Все о любви къ тебѣ кричатъ.
   Противно въ нихъ соединенье
   Гордыни съ низостью въ борьбѣ
   И къ русскимъ гражданамъ презрѣнье
   Съ подобострастіемъ къ тебѣ,
   Противны затхлость ихъ понятій,
   Шумиха фразы на лету
   И видъ ихъ пламенныхъ объятій,
   Всегда простертыхъ въ пустоту.
   
   Это блестящая характеристика тѣхъ именно писателей, которые дѣлаютъ изъ цѣли средство, изъ миссіи ремесло, которые не идеалу служатъ, а жизни прислуживаютъ. Они сами не вѣрятъ тому, въ чемъ убѣждаютъ, сами не уважаютъ того, что защищаютъ, и чѣмъ громче ихъ "шумиха фразъ", тѣмъ глубже они чувствуютъ всю фальшь этихъ фразъ. Меня всегда удивлялъ тотъ странный тонъ безпредметнаго и безпричиннаго ожесточенія, который составляетъ отличительную черту всѣхъ писаній г. Жителя. Теперь, послѣ сдѣланныхъ авторомъ признаній, дѣло выяснилось вполнѣ: это ожесточеніе противъ самого себя, это какъ бы месть за то самопрезрѣніе, которое испытываетъ писатель, простирая пламенныя объятія въ завѣдомую пустоту. Даже роль шута завидна въ сравненіи съ такимъ жребіемъ: шутъ, все-таки, веселится, хихикаетъ, позвякиваетъ бубенчиками, а эти несчастные медленно истаиваютъ въ припадкахъ хроническаго озлобленія. Нельзя быть такимъ, говорятъ они себѣ и, въ то же время, чувствуютъ, что имъ уже нельзя не быть такими.
   Если къ этимъ признаніямъ двухъ главныхъ сотрудниковъ Новаго Врмени присоединить заявленіе самого издателя, что, по его убѣжденію, читатели, конечно, легко повѣряли обвиненію его въ подкупности ("я знаю Русь и Русь знаетъ меня!"), то психологія газеты раскроется передъ нами до самаго дна. Эти люди сами себя не уважаютъ, сами себѣ опротивѣли и они-то представительствуютъ за всю нашу печать, они-то являются защитниками ея чести] Это одинъ изъ самыхъ печальныхъ эпизодовъ въ исторіи нашей журналистики,-- и подѣломъ намъ: это только справедливое наказаніе за наше бѣлоручничество, за нашу надменную брезгливость, съ какой мы уклоняемся отъ борьбы съ нечистоплотными противниками. Не журналистика для насъ, а мы для журналистики,-- вотъ чего забывать не нужно.
   

II.

   Со всѣхъ сторонъ мы слышимъ жалобы на отсутствіе въ современной литературѣ первостепенныхъ талантовъ. Жалобы справедливы, потому что фактъ вѣренъ, но онѣ безполезны, потому что что-жь подѣлаешь съ неурожаемъ? Надо терпѣть и ждать, въ увѣренности, что источники нашихъ умственныхъ силъ не изсякли, что наше случайное оскудѣніе не есть признакъ вырожденія. Гораздо рѣже, но я гораздо основательнѣе жалобы на пониженіе общаго нравственнаго уровня нашей литературы по сравненію съ недавнимъ прошлымъ. Это значитъ, что мы не только немножечко деремъ, но и въ ротъ хмѣльное беремъ. Если эти жалобы справедливы, то тутъ уже возникаетъ вопросъ о нашей отвѣтственности, котораго не было и не могло быть въ первомъ случаѣ. Каждый писатель пишетъ въ мѣру своего таланта и никто не обязанъ быть первокласснымъ писателемъ, никто не имѣетъ права упрекнуть меня за слабость моихъ способностей, хотя всякій, конечно, имѣетъ право указать на эту слабость. Пусть я или вы, какъ писатели, слабы, бездарны, ничтожны, пусть за это отведутъ намъ мѣсто въ самыхъ послѣднихъ рядахъ литературы, но если мы работаемъ по правдѣ, какъ слѣдуетъ, хорошо, честно, благородно, дѣлаемъ свое дѣло себѣ и другимъ на пользу, то мы не только патріоты своего отечества, но и настоящіе, хотя, конечно, очень маленькіе писатели. Наоборотъ, если вы даже при настоящемъ, большомъ талантѣ, ума и образованія не понимаете, дѣйствуете только по невѣжеству, съ обидой и съ насмѣшкой надъ человѣчествомъ и только себѣ на потѣху,-- вы не только мерзавецъ своей жизни, но даже и не писатель: вы литературный карьеристъ, литературный чиновникъ, наконецъ, литературный гешефтмахеръ, но не писатель, которымъ можетъ быть только тотъ, для кого истина дороже, его личности, кто общее благо ставитъ выше своихъ выгодъ, кто служитъ идеѣ, а не ѣсть ее какъ "легкій кусокъ хлѣба". Нравственный критерій въ литературѣ, какъ и въ жизни, имѣетъ рѣшающее значеніе. Маленькій чиновникъ, добросовѣстно исполняющій свои невидныя, но полезныя обязанности, почтеннѣе, какъ человѣкъ, и полезнѣе, какъ дѣятель, нежели тотъ блестящій генералъ, благодаря честолюбію или самолюбію котораго было проиграно генеральное сраженіе. Лучше маленькій деревянный домъ, нежели большая каменная болѣзнь, говорятъ практичные нѣмцы. Этическая точка зрѣнія, въ большинствѣ случаевъ, почти всегда совпадаетъ съ утилитарною.
   Не много лѣтъ назадъ одинъ изъ талантливѣйшихъ и честнѣйшихъ писателей нашихъ писалъ: "Какимъ образомъ балагурство для балагурства, бѣшенство для бѣшенства могутъ удовлетворять читающія массы, это -- секретъ той степени развитія, на которой можетъ находиться въ каждую данную минуту каждое данное общество. Ежели умственные и политическіе интересы, не возбуждаютъ вниманія общества, то и журналистика неизбѣжно принимаетъ соотвѣтствующій низменный характеръ". Объ этой неизбѣжности можно спорить и, во всякомъ случаѣ, она не избавляетъ насъ отъ отвѣтственности. Степень развитія общества -- это, конечно, важнѣйшій факторъ, но неужели, все-таки, въ паденіи или въ ослабленіи журналистики нѣтъ никакой вины журналистовъ? Пять, десять лѣтъ назадъ степень развитія общества была гораздо ниже, чѣмъ теперь, но былъ ли ниже уровень журналистики? На каждаго Булгарина приходился въ то время свой Бѣлинскій, а теперь мы имѣемъ массу Булгариныхъ, но Бѣлинскихъ что-то не видно и не слышно. Опятъ скажу: не въ талантѣ дѣло, который отъ Бога, а въ той общей нравственной атмосферѣ, которая окружаетъ насъ я которую мы своимъ личнымъ поведеніемъ можемъ или обеззараживать, или еще больше заражать. Тотъ же писатель, котораго мы цитировали выше, однажды замѣтилъ, что ему довольно затруднительно было бы представить себѣ Бѣлинскаго, понюхивающаго табачокъ съ Булгаринымъ. Этотъ образъ уясняетъ дѣло. Чѣмъ онъ неправдоподобнѣе, тѣмъ, значить, выше нравственный уровень журналистики, тѣмъ строже и чище ея нравы -- и наоборотъ.
   Если бы припомнить всѣ факты, случившіеся только за послѣднее пятилѣтіе и характеризующіе забвеніе даже самихъ элементарныхъ правилъ литературной нравственности, составилась бы довольно обширная коллекція, любой экземпляръ которой годится для сохраненія въ назиданіе потомству. Вотъ публицистъ и сотрудникъ очень почтеннаго журнала возводить на своего противника обвиненіе въ литературномъ подлогѣ, а по разслѣдованіи оказывается, что никакого подлога и въ поминѣ не было; вотъ тотъ же публицистъ, въ спорѣ съ другимъ противникомъ, приводить завѣдомо невѣрныя цитаты и скромно отмалчивается, когда его уличаютъ въ этомъ. Вотъ другой публицистъ и беллетристъ, благородно вступившись за славу своего умершаго друга, приписываетъ его критику слова, которыя тотъ не думалъ говорить, въ чемъ и изобличается постороннимъ человѣкомъ. Вотъ профессоръ, защищая теорію своего учителя, съ недоумѣніемъ разводитъ руками передъ тѣми истинно-шулерскими передержками, которыя дѣлаетъ его тоже ученый, по крайней мѣрѣ, патентованный оппонентъ. Вотъ критикъ, который дѣлаетъ тайныя позаимствованія изъ чужихъ работъ и объясняетъ это сильнымъ впечатлѣніемъ. Вотъ журналъ, блудливый какъ кошка и трусливый какъ заяцъ, который, надменно поднимая вверхъ голову, вызывалъ охотниковъ на смертельный бой съ нимъ и тотчасъ же началъ грозить жалобой въ судъ, какъ только въ толпѣ зрителей нашелся желающій принять его вызовъ. И т. д. Я бралъ только тѣ примѣры, которые остались въ памяти, и только изъ тѣхъ сферъ, которыя претендуютъ на порядочность, но ихъ, конечно, было больше и затѣмъ остается нетронутою еще дѣлая литературная облаетъ, въ которой прямо было провозглашено, что писателю нѣтъ никакой надобности быть честнымъ человѣкомъ. Представьте себѣ сразу совокупность всѣхъ этихъ явленій, да присоедините къ этому апатическое равнодушіе или прямо уныніе, поразившее почти все, что въ нашей журналистикѣ осталось почестнѣе и поискреннѣе, и вы получите точное представленіе о воздухѣ, которымъ всѣ мы дышемъ. Мы приглядѣлись и притерпѣлись до того, что разучились даже негодовать.
   Кого Богъ захочетъ наказать, у того онъ, прежде всего, отнимаетъ разумъ. Только такъ и можно объяснитъ, какимъ образомъ несомнѣнно неглупые, образованные, интеллигентные люди рѣшаются на постыдные поступки, которые завѣдомо не могутъ быть ни скрыты, ни чѣмъ-нибудь оправданы. Вѣдь, что написано перомъ, того не вырубишь топоромъ; вѣдь, печатные документы могутъ быть провѣрены каждымъ желающимъ; вѣдь, добрая слава лежитъ, а худая бѣжитъ. Ни одинъ писатель, въ особенности ни одинъ журналистъ, всегда пишущій на почтовыхъ, не можетъ считать себя застрахованнымъ отъ неловкостей, безтактностей, неудачныхъ выраженій, случайныхъ ошибокъ и т. п. Но, во-первыхъ, и такіе промахи должны влечь за собою отвѣтственность, а, во-вторыхъ, въ нихъ нѣтъ того, что придаетъ дурному поступку безнравственный характеръ,-- нѣтъ умышленности. А развѣ можно неумышленно сочинять цитаты?
   Перебирая мысленно имена всѣхъ нашихъ дѣйствующихъ работниковъ печати, безъ различія направленій, насчитываешь не болѣе двухъ, много трехъ десятковъ, совершенно свободныхъ отъ всякаго пятна и упрека. Господь, въ своемъ милосердіи, обѣщалъ пощадитъ Гоморру, если въ ней найдется хоть одинъ праведникъ,-- будемъ надѣяться, что ради нашихъ немногихъ праведниковъ простится и литературѣ обуявшій ее теперь "духъ праздности, унынія, любоначалія и празднословія". Въ особенности силенъ духъ любоначалія,-- иначе говоря, духъ мелкаго и пошлаго тщеславія, тѣмъ болѣе назойливаго и притязательнаго, чѣмъ мельче писатель и чѣмъ меньше его заслуга. Салтыковъ, Толстой, Успенскій на нашихъ глазахъ уклонялись отъ всякихъ юбилейныхъ чествованій, а Салтыковъ, кромѣ того, жестоко осмѣялъ ихъ въ спеціальномъ сатирическомъ очеркѣ, но юбилейныя торжества чрезвычайно привились въ нашей журналистикѣ и чередуются въ ней одно за другимъ. Какое, подумаешь, необыкновенное изобиліе знаменитостей! Редакторы прилагаютъ къ своимъ журналамъ свои портреты и обстоятельно повѣствуютъ, сколько необыкновеннаго ума, чрезвычайнаго искусства и сверхъестественнаго терпѣнія потрачено ими на то, чтобы провести утлую ладью своего изданія среди мелей и подводныхъ камней. Газеты, справедливо предполагая, что читатели нисколько не святѣе писателей, уловляютъ подписчиковъ, предлагая имъ купить безсмертіе по самой сходной цѣнѣ: пусть Бобчинскіе нашего отечества пришлютъ въ редакцію свою фотографическую карточку съ добавленіемъ нѣсколькихъ рублей и за то они, во-первыхъ, будутъ зачислены въ составъ интеллигенціи и, во-вторыхъ, всѣмъ и всюду будетъ повѣщено, что такой-то Бобчинскій проживаетъ въ такомъ-то городѣ и съ честью занимаетъ такое-то мѣсто. Лишнюю скромность редакція просить при этомъ оставить въ сторонѣ. Удивительныя времена, диковинные нравы! Клоуны (не въ метафорическомъ, а въ точномъ смыслѣ) печатаютъ свои автобіографіи, въ которыхъ разсказываютъ и мукахъ своего клоунскаго творчества (да, творчества!) и находятъ себѣ глубокомысленныхъ комментаторовъ. Геніальные русскіе шахматисты возбуждаютъ своими побѣдами патріотическій восторгъ. Геніальныя русскія лошади вызываютъ своими неудачами патріотическую скорбь. Дѣть номера газеты, въ которомъ не разсказывалось бы о поднесеніи кому-нибудь серебрянаго самовара или хоть серебрянаго подстаканника, причемъ всенепремѣнно въ слѣдующемъ No будетъ напечатано письмо самого виновника торжества, съ сакраментальною фразой: не имѣя возможности, я и проч. Обѣдаютъ, другъ друга съ чѣмъ-то поздравляютъ, другъ друга за что-то чествуютъ,-- во всѣ концы Россіи летятъ привѣтственныя телеграммы, музыка играетъ, штандартъ скачетъ,-- словомъ, жизнь течетъ въ эмпиреяхъ. А мы еще жалуемся на какой-то застой, говоримъ о нашемъ оскудѣніи талантливыми общественными дѣятелями!
   
   Не бездарна та природа,
   Не погибъ еще тотъ край,
   Что выводитъ изъ народа
   Столько славныхъ то и знай!
   
   Психологія тщеславія -- одинъ изъ интереснѣйшихъ для анализа вопросовъ. Вундтъ замѣтилъ однажды, что исторія человѣчества невообразимо измѣнилась бы, если бы изъ нея былъ вычеркнутъ такой факторъ, какъ "страхъ смерти. Отъ великаго до смѣшного одинъ только шагъ и можно утверждать, что исторія измѣнилась бы не меньше, если бы изъ нея вычеркнуть побужденія тщеславія. Кромѣ того, страхъ смерти есть величина приблизительно постоянная,-- древніе боялись смерти не больше и не меньше насъ, -- тогда какъ тщеславіе ростетъ и въ ширину, и въ глубину, все болѣе и болѣе вкореняясь въ человѣка и охватывая все большій и большій кругъ людей, по мѣрѣ развитія культуры и сопряженной съ нею публичности. Въ нашей литературѣ есть книга, появившаяся два-три года назадъ, въ которой мы найдемъ нѣсколько любопытныхъ иллюстрацій къ вопросу о сущности тщеславія. Книга имѣла совершенно другія цѣли (впрочемъ, трудно сказать съ точностью, какія именно цѣли), пыталась, а видимому, установить нѣкоторые положительные идеалы (опять-таки не легко формулируемые), блистала тою ученостью, которая выражается въ цитатахъ и эпиграфахъ на древнихъ и новыхъ языкахъ, приводимыхъ хотя и не всегда кстати, за то въ подлинникахъ, и тою философіей, которая пользуется только однимъ методомъ, -- методомъ аналогій, уподобленій, сравненій. Въ сущности, вся эта книга не болѣе, какъ очень длинное стихотвореніе въ прозѣ, кстати же она и написана поэтомъ, притомъ, довольно извѣстнымъ. Мы говоримъ о книгѣ г. Минскаго При свѣтѣ совѣсти. Свѣтъ совѣсти -- свѣтъ очень яркій; посмотримъ, что нашелъ при этомъ свѣтѣ г. Минскій.
   "Если бы человѣкъ спросилъ себя самого, чего онъ болѣе всего желаетъ и о чемъ мечтаетъ, то совѣсть заставила бы его отвѣтить такъ: я желаю стоять на возвышенномъ средоточіи земли, чтобы всѣ люди, склоненные, толпились кругомъ и славили меня, какъ единственный источникъ бытія и радости, чтобы матери указывали на меня своимъ дѣтямъ, чтобы юноши взирали на меня съ тайною грустью, а женщины -- съ тайнымъ восторгомъ. Я желаю, чтобы моему имени повсюду воздымалось и курилось столько алтарей, сколько на землѣ холмовъ и горъ. Я желаю дышать огненною атмосферой, раскаленнымъ кислородомъ всеобщей любви, не благодарности за оказанное добро, а чистой любви за то, что я существую, вижу, слышу и люблю себя. Я желаю, если мнѣ нельзя жить вѣчно, чтобы въ часъ моей смерти всѣ люди добровольно рѣшились перестать жить, чтобы они сожгли красивыя зданія, изорвали яркія ткани, закопали въ землю драгоцѣнности и, собравшись вокругъ моей могилы, умерли съ горя".
   Всего этого, по мнѣнію г. Минскаго, желаетъ "человѣкъ", т.-е. вообще человѣкъ, всякій человѣкъ, значитъ, и мы съ вами, читатель. Въ самомъ ли дѣлѣ таковы ваши задушевныя желанія? Что говоритъ вамъ объ этомъ ваша совѣсть? Думаю, то же самое, что и моя: отъ роду никогда ничего подобнаго я не желалъ. Такихъ людей, какъ мы съ вами -- массы; есть даже такіе, которые, подобно тургеневскому Берсеневу, видятъ свое назначеніе въ томъ, чтобы стать нумеромъ вторымъ. Но г. Минскій, все-таки, вѣрно указалъ здѣсь одну черту, свойственную многимъ нравственнымъ недостаткамъ, а тщеславію въ особенности: тщеславные люди судятъ о другихъ по себѣ и рѣшительно не могутъ повѣрить, что есть люди, которымъ не только не пріятно, но просто противно "стоять на возвышенномъ средоточіи" и принимать поклоненія. Вспомнимъ Башкирцеву и ея слова: "строгіе умы, не пожимайте плечами, вѣдь, вы и сами, въ сущности, таковы". Ну, конечно, таковы и иными быть не могутъ! Представьте, однако, на "возвышенномъ средоточіи", чтобы не выходить изъ литературной сферы, Кольцова, Крылова, Бѣлинскаго, Салтыкова, Хвощинскую, Льва Толстого, Глѣба Успенскаго: они были бы рады, въ такомъ глупомъ положеніи, спрятаться въ мышиную норку отъ стыда и конфуза, но можно вообразить, какія павлиньи позы принимали бы на ихъ мѣстѣ Башкирцевы обоихъ половъ! Какъ поэтъ, надѣленный, къ тому же, чисто-восточною фантазіей, г. Минскій употребляетъ чрезмѣрно гиперболическія выраженія, но сущность дѣла обрисована вѣрно и нужно только уменьшить масштабъ: оставляя въ сторонѣ возвышенное средоточіе земли (а, кстати, что такое возвышенное средоточіе земли и гдѣ его искать?), можно говоритъ о пьедесталахъ, пьедестальчикахъ, вплоть до внутреннихъ каблуковъ въ сапогахъ, употребляеныхъ людьми маленькаго роста, чтобы казаться хоть на полвершка повыше.
   Высшее счастіе человѣка, по убѣжденію и по внутреннему влеченію тщеславныхъ людей, состоитъ въ той или другой формѣ первенствованія надъ другими. Герой повѣсти Достоевскаго Село Степанчиково -- ничтожный шутъ и блюдолизъ Ѳома Опискинъ -- можетъ служить полнѣйшимъ олицетвореніемъ этого сорта людей. Достоевскій говоритъ о немъ: "онъ и въ шутахъ составилъ себѣ кучку благоговѣвшихъ передъ нимъ идіотовъ. Только чтобы гдѣ-нибудь, какъ-нибудь первенствовать, прорицать, поковеркаться и похвастаться,-- вотъ была главная потребность его! Его не хвалили, такъ онъ самъ себя началъ хвалить". Никто не споритъ, что такихъ людей сколько угодно и въ жизни, и въ литературѣ, но, все-таки, жалко, что совѣсть г. Минскаго весь родъ человѣческій изображаетъ въ видѣ одного огромнаго Ѳомы Опискина. "Самолюбіе,-- читаемъ мы у г. Минскаго,-- было, есть и будетъ не порокомъ, не болѣзнью души, но ея верховнымъ сокровеннѣйшимъ началомъ, неизмѣннымъ закономъ, управляющимъ всѣми ея движеніями. Передъ блаженствомъ превосходства ничто сладкія ощущенія вкуса, зрѣнія и слуха, равно какъ всѣ горести жизни -- ничто передъ мукой униженія. Только первенствуя надъ ближнимъ, мы вполнѣ сознаемъ полноту бытія и упиваемся имъ. Въ этомъ отношеніи былъ правъ Аристотель, назвавъ человѣка существомъ общественнымъ. Человѣку, въ самомъ дѣлѣ, необходимо общество, какъ путнику необходимъ верблюдъ въ пустынѣ, чтобы осѣдлать и взобраться на его хребетъ. Одиночное заключеніе оттого такъ мучительно, что, оставленный наединѣ съ собою, человѣкъ теряетъ мѣрило своего бытія, почти не живетъ". Подъ этою характеристикой подписались бы съ восторгомъ всѣ Башкирцевы и всѣ Ѳомы Опискины міра. Еще бы не съ восторгомъ! Вѣдь, въ этой характеристикѣ -- ихъ оправданіе, въ которомъ они нуждаются, потому что въ глубинѣ души всегда чувствуютъ что-то неладное, нездоровое въ своихъ отношеніяхъ къ людямъ; болѣе того, въ этой характеристикѣ ихъ прославленіе, потому что они являются въ освѣщеніи людей, лучше и полнѣе другихъ выразившихъ верховный законъ природы. Я не намѣреваюсь спорить съ г. Минскимъ, я только наблюдаю его. Китаецъ непоколебимо убѣжденъ, что всѣ люди, кромѣ китайцевъ, варвары, и разубѣждать его было бы напрасно, но самое его убѣжденіе, какъ психологическій признакъ, какъ типическую черту, нельзя оставить безъ вниманія: вѣдь, китайцевъ сотня милліоновъ и въ дѣйствіяхъ этой страшной массы людей непремѣнно должно отражаться вліяніе убѣжденія въ неизмѣримомъ превосходствѣ китайской цивилизаціи.
   Привилегія всякаго поэта, даже маленькаго, состоятъ въ томъ, что, выражая свое личное чувство, онъ выражаетъ, въ то же время, чувство людей, настроенныхъ съ нимъ по одному нравственному камертону. Въ этомъ смыслѣ субъективныя лирическія изліянія могутъ имѣть объективное общее значеніе. Представьте же себѣ общество или хоть только толпу людей, изъ которыхъ каждый полагаетъ свое счастье въ первенствованіи, убѣжденъ, что его "душа, чтобы быть счастливою, должна, такъ сказать, пожирать другія души, уподоблять ихъ себѣ, подчинять своему самолюбію", какъ говоритъ г. Минскій. Представьте также, что у огромнаго большинства этихъ страшныхъ пожирателей чужихъ душъ имѣются только слабенькіе молочные зубы, что при страшной жаждѣ успѣха у нихъ нѣтъ ровно никакихъ силъ для борьбы за успѣхъ. Картина получается больше комическаго, чѣмъ трагическаго свойства: людоѣдства никакого не совершается, "пожиранія" не видно, но толчки, булавочные уколы, удары "подъ ножку", разбитые носы и синяки подъ глазами,-- всего этого вдоволь и все это происходитъ при страшномъ гамѣ и пискѣ маленькихъ, но честолюбивыхъ конкурренговъ. "Такова жизнь", -- меланхолически говорятъ поэты мыслители вродѣ г. Минскаго. Нѣтъ, не жизнь такова, а такова накипь жизни, ея грязная пѣна, которая бурлитъ на поверхности. Дѣла жизни, ея серьезные шаги дѣлаются не тѣми, кто ищетъ удовлетворенія своему тщеславію, даже не тѣми, кто работаетъ ради не тщетной, а подлинной славы, а тѣми, кто работаетъ какъ птица летаетъ и какъ рыба плаваетъ, т.-е. живя трудомъ, какъ своею стихіей, и не требуя за это никакихъ чрезвычайныхъ наградъ: награда въ самомъ процессѣ труда, который есть, вмѣстѣ съ тѣмъ, и процессъ жизни, награда, наконецъ,-- и высшая, послѣдняя -- въ созерцаніи результатовъ труда.
   Въ одномъ изъ своихъ интимныхъ писемъ Хвощинская-Заіончковская писала: "Господь, при моемъ рожденіи, далъ мнѣ непогрѣшимость въ двухъ порокахъ. Это признавалъ когда-то мой духовникъ, нѣсколько лѣтъ назадъ скончавшійся, единственный священникъ, какого я знала и признаю. Одинъ порокъ -- это зависть; другой порокъ, въ которомъ мнѣ отказано и который до сихъ поръ напрасно старались развить во мнѣ близкіе я далекіе -- это литературное самолюбіе. Нѣтъ его во мнѣ -- и хоть что угодно". Это слова лучшей, первой русской писательницы, крупнаго литературнаго таланта. А вотъ что пришлось выслушать мнѣ въ печати по поводу статьи Ярмарка женскаго тщеславія отъ одного изъ "пожирателей душъ" и поклонниковъ Башкирцевой: "Немного найдется молодыхъ и даровитыхъ натуръ, которыя, хотя бы въ юношескомъ бреду, не испытывали влеченія къ славѣ. Называйте всѣ эти безчисленныя претензіи смѣшными, но онѣ живутъ почти въ каждомъ кропателѣ стиховъ, въ каждомъ юномъ рисовальщикѣ или актерѣ-любителѣ. Это -- страсть благородная и естественная, порождаемая влеченіемъ къ умственной и художественной прокреаціи, т.-е. къ духовному воспроизведенію самого себя въ искусствѣ или въ литературѣ. Это -- процессъ мучительный и сладкій, какъ любовь, какъ воспроизведеніе физическое. Онъ сопровождается тѣми же муками и тѣмъ же счастьемъ -- счастьемъ взаимности, но только болѣе широкой взаимности всѣхъ невѣдомыхъ людей, всего человѣчества. Немногіе, самые немногіе имѣютъ удачу, но жаждущихъ цѣлая неисчислимая тьма". Сравненіе очевидно невѣрно, а такъ какъ на немъ построена вся защита, то дѣло Башкирцевыхъ окончательно проигрывается. Можетъ ли явиться стремленіе къ прокреаціи у того, кто лишенъ природою воспроизводительной способности? Можетъ ли вожделѣть кастратъ? И если, посредствомъ какихъ-нибудь наркотиковъ, мы возбудимъ въ немъ безсильную страсть, то неужели это: будетъ "страсть благородная и естественная"? Физіологическій инстинктъ физической прокреаціи свойственъ каждому человѣку и каждому низшему животному,-- "чтобы имѣть дѣтей, кому ума недоставало!" -- но настоящее, дѣйствительно естественное стремленіе къ умственной и художественной прокреаціи вложено только въ немногихъ, въ тѣхъ, кому даны силы ли этого. "Неисчислимая тьма" импотентовъ стремятся къ духовной прокреаціи не подъ вліяніемъ "благородной и естественной страсти", а подъ вліяніемъ развращеннаго воображенія, немощнаго, искусственно вызваннаго вожделѣнія, и въ этомъ нѣтъ ничего хорошаго и очень много вреднаго и отвратительнаго. "Нѣтъ у меня литературнаго самолюбія и хоть что угодно",-- говорила Хвощинская. Это значитъ не то, что Хвощинская, дѣйствительно, не имѣла самолюбія, въ смыслѣ самоуваженія, а значить только. то, что ея самолюбіе было спокойно, потому что внутренно удовлетворено. Раздражительно-самолюбивы только тѣ, у кого охота смертная и участь горькая,-- кропатели стиховъ, а не поэты, рисовальщики, а не художники. Все это такъ очевидно и просто, что можетъ быть оспариваемо лишь тѣми, кому приходится апплодировать pro domo sua.
   Не могутъ похвалиться здоровьемъ то общество и та литература, въ которыхъ жалкое тщеславіе восхваляется какъ "благородная страсть". Мы жалуемся на отсутствіе идеаловъ въ нашей жизни, на ослабленіе солидарности между людьми, той связи между ними, которая нужна для всякаго общаго дѣла. Но о какихъ идеалахъ можетъ быть рѣчь тамъ, гдѣ человѣкъ поставляетъ идеаломъ самого себя? Какъ призывать къ служенію идеалу тѣхъ, кто требуетъ и ждетъ служенія себѣ? Возможно ли думать о солидарности, о заботѣ за одно съ тѣми, кому нуженъ только личный успѣхъ, кто съ злою радостью увидитъ ваше пораженіе, потому что однимъ конкуррентомъ для него стало меньше? Возмутительна даже борьба за существованіе между людьми, но эта борьба, если она точно фактъ, вызывается повелительнымъ инстинктомъ самосохраненія, освободиться отъ котораго человѣкъ не можетъ. Но борьба за пьедестальчики, за "возвышенное средоточіе", за дешевыя утѣхи самолюбія не только возмутительна, но и безсмысленна: въ книгѣ жизни рукою самой судьбы отмѣчаются имена избранныхъ и намъ не измѣнить ея рѣшеній ни за себя, ни за другихъ.
   
   Кому судьба вѣнецъ готовитъ,
   Того вопросъ: куда идти?--
   Не устрашитъ, не остановитъ.
   Но кто ни Богомъ не отмѣченъ,
   Ни даже любящей рукой
   Не охраненъ, не обезпеченъ,
   Тотъ долго бродитъ какъ слѣпой:
   Кипитъ, желаетъ, тратитъ силы,
   И, позднимъ опытомъ богатъ,
   Находитъ у дверей могилы
   Невольныхъ заблужденій рядъ...
   
   Любящею рукой, охраняющею людей отъ невольныхъ заблужденій, могла бы быть рука литературы: не въ этомъ ли ея настоящее, полузабытое теперь, призваніе? Но она предпочитаетъ идти по теченію...
   

III.

   Мы не кончили еще съ нашею темой. Но, прежде чѣмъ возвратиться къ ней, необходимо небольшое отступленіе. Въ Москвѣ уже три года издается журналъ, мало извѣстный большой публикѣ, и не безъ причины: журналъ, дѣйствительно, немножко не отъ міра сего, стоитъ въ сторонѣ отъ текущихъ интересовъ жизни и литературы. Принимаясь за его чтеніе, вы точно съ шумной площади вдругъ переноситесь въ чей-то тихій кабинетъ, съ немножко спертымъ воздухомъ, немножко темноватый и холодноватый, но уютный и опрятный. Я говорю о журналѣ Вопросы философіи и психологіи, издающемся подъ редакціей профессора Грота, "при участіи московскаго психологическаго общества". Журналъ, подобно своему французскому коллегѣ Revue Philosophique Рибо, не проповѣдуетъ какого-нибудь опредѣленнаго ученія, а хладнокровно и не спѣша ищетъ истины, объективной истины, такой, въ признаніи которой должны сойтись всѣ безчисленныя философскія школы. А пока журналъ гостепріимно раскрываетъ двери для всѣхъ желающихъ, изображая собою какъ бы нѣкоторое складочное мѣсто для всевозможныхъ издѣлій свободнаго любомудрія. Журналъ не чуждается даже полемики, но полемики не съ нами, журнальною толпой, а съ самимъ же собою: его одинаково правовѣрные сотрудники ведутъ между собою тихій споръ по тому или другому философскому вопросу, точь-въ-точь какъ шахматные игроки, уединившіеся въ уголокъ среди клубной сутолоки, чтобы сыграть партійку. Сыгравши, они пожимаютъ другъ другу руки за оказанное удовольствіе и разъѣзжаются по домамъ. Бѣлые ли выиграли, черные ли,-- все равно, но партія была интересная, да и игра-то обыкновенно кончается въ ничью.
   И вотъ этотъ-то кроткій и разсудительный, какъ подобаетъ философу, журналъ пришелъ недавно въ сильнѣйшее негодованіе и заговорилъ такимъ языкомъ, что хоть бы и намъ въ пору, и, притомъ, не устами какого-нибудь случайнаго, буйнаго сотрудника, а отъ лица самой редакціи. Мы имѣемъ въ виду редакціонную замѣтку къ статьѣ г. Преображенскаго Фридрихъ Ницше: Критика морали альтруизма, напечатанной въ сентябрьской (15-й) книжкѣ журнала за прошлый годъ. Вотъ эта замѣтка цѣликомъ: "Редакція рѣшается напечатать для русскихъ читателей изложеніе возмутительной по своимъ окончательнымъ выводамъ нравственной доктрины Фр. Ницше, съ: о цѣлью, чтобы показать, какія странныя и болѣзненныя явленія порождаетъ въ настоящее время извѣстное направленіе западно-европейской культуры. Талантливый писатель и мыслитель, не лишенный блеска и остроумія, Фр. Ницше, ослѣпленный ненавистью къ религіи, христіанству и къ самому Богу, цинически проповѣдуетъ полное снисхожденіе къ преступленію, къ самому страшному разврату и нравственному паденію во имя идеала усовершенствованія отдѣльныхъ представителей человѣческой породы, при чемъ масса человѣчества кощунственно признается пьедесталомъ для возвеличенія разнузданныхъ и никакими границами закона и нравственности не сдерживаемыхъ "геніевъ", вродѣ самого Ницше. И какой великій и поучительный урокъ представляетъ судьба этого несчастнаго гордеца, попавшаго въ домъ умалишенныхъ вслѣдствіе idée fixe, что онъ -- творецъ міра! Истинный ужасъ наводитъ это великое и заслуженное наказаніе злополучнаго безбожника, вообразившаго себя богомъ. Въ философскомъ журналѣ нельзя было обойти молчаніемъ такого крупнаго и назидательнаго факта въ исторіи современныхъ философскихъ аберрацій. Въ слѣдующей книгѣ журнала мы напечатаемъ болѣе подробный разборъ философской стороны ученія Ницше нѣкоторыми сотрудниками журнала (гг. Лопатинымъ, Астафьевымъ и Гротомъ)". Это настоящій крикъ взволнованнаго чувства и встревоженной совѣсти, и редакція, очевидно, не безъ колебаній "рѣшилась напечатать для русскихъ читателей изложеніе доктрины Ницше", да и то при условіи въ слѣдующей же книжкѣ дать противоядіе этому яду. Какъ волненіе, такъ и нерѣшительность редакціи въ данномъ случаѣ были понятны: ученія Ницше дѣйствительно страшны, а самъ онъ -- писатель не только "не лишенный блеска и остроумія", а съ избыткомъ надѣленный ими {Всѣ дальнѣйшія замѣчанія о Ницше основываются на свѣдѣніяхъ, полученныхъ мною изъ вторыхъ, но, кажется, надежныхъ рукъ: изъ упомянутой статьи г. Преображенскаго, изложеніе котораго суховато, но очень обстоятельно и ясно. Для цѣлей этого "письма" полагаю достаточнымъ и такого знакомства.}. По существу, по самой сердцевинѣ своей, ученія Ницше не могутъ явиться новостью для русскихъ читателей, потому что въ нашей литературѣ они развивались довольно подробно и совершенно независимо отъ нѣмецкаго мыслителя: г. Преображенскій указываетъ на "такого же самосожигателя" -- Герцена, а я напоминаю Достоевскаго, у котораго Иванъ Карамазовъ дошелъ до выводовъ, тождественныхъ съ выводами Ницше, и даже кончилъ такъ, какъ Ницше -- сумасшествіемъ. Сущность этихъ выводовъ вполнѣ укладывается въ столь понравившуюся лакею Смердякову формулу: "все позволено". Нѣтъ ничего ни внѣ, ни внутри насъ, чему бы человѣкъ былъ обязанъ повиноваться. Воля человѣка заключаетъ въ себѣ не только стимулъ поступковъ, но и санкцію ихъ. "Я такъ хочу" -- на это рѣшеніе личности апеллировать некуда и некому. Нужно только осмѣлиться, какъ говоритъ Иванъ Карамазовъ. "Личность есть начало и конецъ человѣчества. Какой можетъ быть смыслъ для самою индивидуума связывать себя цѣпями нравственныхъ предразсудковъ, вмѣсто того, чтобы давать своей личности и заложеннымъ въ ней силамъ полное и законченное выраженіе, къ какимъ бы послѣдствіямъ это ни повело?" Абсолютной морали нѣтъ. Обоснованіе морали чувствомъ состраданія или утилитарнымъ разсчетомъ не выдерживаетъ критики. Не жизнь для морали, а мораль для жизни. Если мораль совпадаетъ съ моими желаніями, если ея требованія отвѣчаютъ моимъ вкусамъ и наклонностямъ,-- пусть она существуетъ; пока она исполняетъ свое назначеніе -- оправдывать и оберегать свободу моихъ дѣйствій, до тѣхъ поръ я, личность, могу ее терпѣть; при малѣйшемъ протестѣ съ ея стороны она полетитъ за бортъ вмѣстѣ съ другими предразсудками-цѣпями.
   Очевидное неудобство для такого всесовершенно свободнаго человѣка состоитъ въ томъ, что онъ сердить, да не силенъ. Отказываясь отъ всякихъ обязанностей, отъ всякаго уваженія къ какимъ бы то ни было ограниченіямъ своей личности, мы тѣмъ самымъ отказываемся и отъ всякихъ правъ, отъ всякихъ гарантій своей личности. Если отъ моей воли и только отъ моей доброй воли зависитъ обидѣть или хоть живьемъ съѣсть моего сосѣда справа, то, вѣдь, и самъ я являюсь въ такомъ же положеніи относительно своего сосѣда слѣва: захочетъ -- помилуетъ, захочетъ -- проглотитъ. Такой строй жизни не представляетъ собою ничего неслыханнаго, неестественнаго, и мы можемъ наблюдать его и въ лѣсахъ, и въ водахъ, и въ воздухѣ. Пусть прекрасенъ этотъ строй, потому что не знаетъ никакой стѣснительной морали и каждому предоставляетъ полную свободу дѣйствій, но насъ одолѣваетъ опасеніе за судьбу самого Ницше: гдѣ же ему, истощенному нѣмецкому профессору, справиться съ какимъ-нибудь дюжимъ бюргеромъ, которому вдругъ придетъ желаніе заставитъ бѣднаго мыслителя возить воду на себѣ? И что тогда? Какъ втолковать этому крѣпколобому мужику или мѣщанину, что Ницше не хочетъ возить воду, что онъ хочетъ мыслить, что ему, наконецъ, некогда,-- онъ спѣшить обучить насъ обходиться безъ морали, жить безъ "цѣпей нравственныхъ предразсудковъ"?
   Ницше, конечно, предвидѣлъ возможность такихъ непріятностей и цѣлая сторона его доктрины посвящена ихъ устраненію. Въ изложеніи г. Преображенскаго эта сторона выражена такъ: не равенъ съ человѣкомъ и не равноцѣненъ; между людьми и ихъ натурами существуетъ естественное различіе въ рангѣ; между достоинствомъ и цѣнностью отдѣльныхъ людей существуютъ безчисленныя ступени и іерархическій порядокъ. Всеобщее равенство есть конецъ справедливости: истинный голосъ ея требуетъ отдавать равному равное, неравному неравное и неравнаго никогда не дѣлать равнымъ. Поэтому, что справедливо для одного, то не можетъ быть справедливо для другого, и требованіе одной морали для всѣхъ будетъ нарушеніемъ справедливости именно по отношенію къ людямъ высшимъ по цѣнности. Высшее не должно унижать себя до орудія низшаго; чувство разстоянія должно на всѣ вѣка разграничивать и отдѣлять задачи людей. Высшіе люди имѣютъ въ тысячу разъ болѣе правъ на существованіе; въ нихъ однихъ залогъ будущаго; что они могутъ, что они должны дѣлать, того не могутъ и не должны дѣлать люди низшіе, а чтобы они могли совершить то, что они должны,-- они не могутъ становиться слугами и орудіями людей низшихъ. Безумною расточительностью было бы дѣлать здороваго орудіемъ больного или генія орудіемъ массы".
   Коротко, ясно и логично! Впрочемъ, не очень логично: что такое должны дѣлать высшіе люди? Зачѣмъ тутъ ненавистное слово должны? Идея долга есть идея чисто-моральная а, вѣдь, ужь мы условились изгнать мораль изъ нашего обихода. Высшіе люди должны жить въ свое удовольствіе, а низшіе обязаны служить имъ -- вотъ и весь идеалъ. Что хочу, то и дѣлаю -- вотъ и вся мораль. Что твое, то мое, а что мое, до того тебѣ дѣла нѣтъ -- вотъ и вся справедливость. "Вотъ, вотъ, -- воскликнеть нашъ грубіянъ-Бюргеръ,-- я именно и думаю, что низшія, слабѣйшія натуры должны служить высшимъ, сильнѣйшимъ: отправляйся же за водой, профессоръ!" Нѣтъ, спѣшитъ защититься Ницше, не степенью физической силы опредѣляется цѣнность человѣка, а оригинальностью его смысла и воли, его способностью въ "широкимъ интересамъ", къ "возвышеннымъ настроеніемъ", къ "высокимъ подвигамъ"... Какой неожиданный языкъ! Только что похоронены! мертвецъ приподнимаетъ крышку своего гроба! Только что упраздненная мораль опять призывается на защиту нравственнаго права! Да, но это лишь въ тонъ случаѣ, когда Ницше нужно оборонить себя и подобныхъ себѣ отъ грозящихъ непріятностей, отъ насилія; когда же рѣчь идетъ о нашихъ правахъ, о правахъ массы, тогда Ницше не церемонится. Онъ говорить: "узкая низменная мѣщанская мораль -- смотрѣть, прежде всего, на ближайшія и самыя непосредственныя послѣдствія нашихъ дѣйствій для другихъ и съ ними сообразовать наши рѣшенія. Выше и свободнѣе -- смотрѣть мимо этихъ ближайшихъ послѣдствій для другихъ и способствовать осуществленію болѣе отдаленныхъ цѣлей въ случаѣ нужды -- даже путемъ страданія другихъ". Опасеніе причинить страданіе другимъ отнюдь не должно смущать насъ: "Не страданіемъ и удовольствіемъ опредѣляются для человѣка конечныя перспективы жизни. Человѣкъ -- самое мужественное, самое привычное къ страданіямъ животное, отрицаетъ не страданіе само по себѣ,-- онъ хочетъ его, онъ самъ ищетъ его, если только ему укажутъ смыслъ его и цѣль. Не страданіе само по себѣ возмутительно, а его безсмысленность. И не къ счастію направлены самыя глубокія стремленія человѣка,-- если у него есть цѣль жизни, то онъ мирится съ какимъ угодно образомъ жизни", Положимъ; но какую же цѣль поставляетъ Ницше, ради достиженія которой стоило бы подвергать большинство общества или націи страданіямъ? До сихъ поръ страданія въ громадномъ числѣ случаевъ переносились покорно людьми въ ожиданіи награды въ будущемъ: "претерпѣвый до конца -- спасется". Что можетъ обѣщать въ этомъ смыслѣ атеистъ Ницше? А вотъ то: "смыслъ и цѣнность общественной массы заключается не въ ней само.-- общество можетъ существовать не ради общества,-- но лишь въ качествѣ фундамента и подмостковъ, на которыхъ могъ бы подняться болѣе изысканный родъ существъ въ своей высшей задачѣ и вообще къ высшему существованію, подобно тѣмъ жаднымъ до солнца и стремящимся къ нему вьющимся растеніямъ на островѣ Явѣ, которыя своими вѣтвями обнимаютъ и обвиваютъ дубъ до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, высоко надъ нимъ, но опираясь на него, они въ свободномъ свѣтѣ не распустятъ своего вѣнца, гордыя своею красотой и счастьемъ. Назначеніе этихъ избранниковъ быть не функціей общества, но его смысломъ и высшимъ оправданіемъ; въ этомъ сознаніи они съ чистою совѣстью могутъ принять жертву безчисленнаго множества людей, которые ради нихъ должны быть обречены на неполное существованіе и низведены на степень забавъ и орудій".
   Вотъ теперь доктрина и логически округлена, и закончена: ея исходная точка -- неравенство, неравноцѣнность людей; ея средство -- упраздненіе морали; ея идеалъ -- олигархія умственной аристократіи. Ни по одному изъ этихъ основныхъ пунктовъ ученіе Ницше не является, повторяю, совершенною новинкой и заслуга (да, тутъ можно говорить о заслугѣ) Ницше состоитъ въ томъ, что онъ систематизировалъ и связалъ въ одно цѣлое частныя мысли и робкіе намеки, встрѣчавшіеся во всѣхъ литературахъ, между прочимъ, и въ нашей (замѣтимъ кстати, что, по словамъ г. Преображенскаго, Ницше зналъ и высоко ставилъ сочиненія Достоевскаго). Есть ли опасность отъ этого ученія? Оставляя въ сторонѣ вопросъ о логическихъ прорѣхахъ и прорухахъ этой системы, о ея возмутительности для нашего нравственнаго чувства, мы прямо спрашиваемъ о ея практическихъ послѣдствіяхъ для личности и для общества. О послѣдствіяхъ для личности свидѣтельствуетъ примѣръ самого автора этой системы, кончившаго горделивымъ сумасшествіемъ, а для общества эта система только лишній аргументъ въ давно уже завоевавшему популярность ученію, формула котораго гласитъ: "Kraft macht Recht". Почему г. Ницше будетъ "вьющимся растеніемъ", а мы съ вами "дубомъ", подпоркой для него? Нѣтъ, пусть онъ будетъ дубомъ, а мы тоже жаждемъ солнца и хотимъ пробраться наверхъ. Но у меня,-- говоритъ Ницше,-- "возвышенное настроеніе", "широкіе интересы", большой умъ, сильная воля... Ваши "широкіе интересы",-- отвѣчаемъ мы,-- сводятся къ интересамъ вашего личнаго счастія: такіе интересы и намъ совершенно по плечу. Ваше "возвышенное настроеніе" есть не болѣе, какъ стремленіе быть паразитомъ, а что касается сильнаго ума и воли, то взамѣнъ этого мы обладаемъ крѣпкими мускулами, которыхъ нѣтъ у васъ. И такъ, посмотримъ, кто кого...
   Въ послѣднемъ результатѣ, такимъ образомъ, мы приходимъ опять въ слишкомъ знакомой постановкѣ вопроса, къ тому самому отношенію вещей и силъ, которое озабочиваетъ всѣхъ теоретическихъ мыслителей и практическихъ дѣятелей нашего времени. Роковая задача не только не рѣшена Ницше, но даже ея постановка осталась прежнею. Развѣ формула: "гдѣ сила, тамъ и право" или "сила создаетъ право" выходитъ не изъ мысли о коренномъ неравенствѣ людей, обществъ, націй, племенъ? Далѣе, развѣ эта формула не упраздняетъ морали, -- той морали, которая учить любви къ ближнему и не дѣлаетъ различія между свободнымъ и рабомъ, между эллиномъ и іудеемъ? Наконецъ, послѣднее торжество этой формулы развѣ состоитъ не въ осуществленіи побѣды нѣкоторыхъ надъ многими? Но Бисмаркъ послѣдовательнѣе Ницше, потому что говорить прямо о физической силѣ, тогда какъ Ницше, отвергнувъ мораль, ищетъ для своего права моральныхъ основъ. Бисмаркъ хотѣлъ бы принудить насъ, Ницше хотѣлъ ба убѣдитъ. Первое трудно, второе невозможно.
   Если есть какая-нибудь опасность отъ системы Ницше, то она заключается не въ противуестественной сущности ея, а въ тѣхъ діалектическихъ узорахъ, которыми она украшена, въ тѣхъ рогатыхъ софизмахъ, которыми она обставлена. Если у Ницше будутъ послѣдователи, то, благодаря больше всего его критикамъ, т.-е. тѣмъ изъ критиковъ, которые борятся съ нимъ на почвѣ метафизическихъ хитростей и тонкостей. Доказывать и опровергать можно все, что угодно; умъ, какъ служебная способность, предупредительно доставитъ вамъ какіе хотите аргументы; діалектическій способъ разсужденія съ одинаковою достовѣрностью можетъ приводить къ противуположнымъ заключеніямъ. Есть пространство и время, нѣтъ пространства и времени; свободна воля, несвободна воля; есть абсолютная мораль, нѣтъ ровно никакой морали. Редакція журнала Вопросы философіи и психологіи, обѣщавши своимъ читателямъ "болѣе подробный разборъ" ученія Ницше, въ январьской книжкѣ сдержала свое обѣщаніе: гг. Лопатинъ, Астафьевъ и Гротъ представили свои разборы, но эти разборы таковы, что болѣе популяризируютъ Ницше, нежели дискредитируютъ его. Пылкаго негодованія, проявленнаго редакцій въ началѣ, теперь нѣтъ уже почти и тѣни. Авторы разборовъ борются съ Ницше на почвѣ отвлеченной аргументаціи, а это почва скользкая. Такъ, г. Лопатинъ, соглашаясь съ замѣчаніемъ г. Преображенскаго, что "у рѣдкаго мыслителя можно найти такъ много противорѣчій, какъ у Ницше", черезъ четыре страницы говоритъ о не малой заслугѣ Ницше, которая состоитъ именно въ послѣдовательности: "послѣдовательность есть главная добродѣтель философа". Критикъ-метафизикъ, очевидно, успѣлъ уже очароваться діалектическою стройностью построеній автора и почти подчинился ему. Г. Гротъ въ самомъ приступѣ къ своему разбору придаетъ ученію Ницше чуть не всеобъемлющее значеніе, хоти я симптоматическаго только характера: "Для наблюдателя жизни наше время имѣетъ особенное значеніе. Мы присутствуемъ при великой душевной драмѣ, переживаемой не отдѣльными личностями или даже народами, а всѣмъ культурнымъ человѣчествомъ. Дѣло идетъ, повидимому, о коренномъ измѣненіи міросозерцанія, о полной переработкѣ идеаловъ". Какіе ужасы, подумаешь! А мы осмѣливаемся утверждать, что ученія всевозможныхъ Ницше -- только крошечная заноза, воткнувшаяся въ мизинецъ ноги человѣчества,-- событіе, не заключающее въ себѣ особенно драматическихъ элементовъ. Наконецъ, г. Астафьевъ діалектическимъ узорамъ Ницше противупоставляетъ свои собственные узоры, между которыми наилучшій таковъ: какъ безъ логики нельзя разсуждать о логикѣ, точно также безъ морали нельзя разсуждать о морали. На это положеніе, конечно, можно представить милліонъ возраженій, какъ на всякое уподобленіе можно представить сколько угодно противуположныхъ уподобленій,-- comparaison n'est pas raison -- но то-то и хорошо: интересная шахматная партія усложняется, затягивается на неопредѣленное время и сколько мирныхъ наслажденій судитъ она безмятежному любомудру!
   "Ну, и пущай!" -- какъ любитъ повторять какой-то купецъ у Островскаго. Пущай господа философы и метафизики ведутъ свою политику, а мы съ читателемъ будемъ гнать свою статью, какъ выражается другой купецъ того же автора. Мы не хуже кого другого -- люди культурные, но никакой особенной душевной драмы мы не переживаемъ, ни о какой коренной переработкѣ нравственныхъ идеаловъ не думаемъ, никакого экстраординарнаго безпокойства не испытываемъ: живъ Богъ нашъ и жива душа наша. Времени нѣтъ, пространства нѣтъ, свободной воли нѣтъ, морали нѣтъ, міръ только призракъ -- пущай! А мы, все-таки, будемъ спрашивать: который часъ? Сколько верстъ? Зачѣмъ ты это сдѣлалъ? А что касается морали, то сорокъ тысячъ Ницше не поколеблютъ этого Атланта, который поддерживаетъ все небо нашего духовнаго бытія. То солнце, о которомъ говоритъ Ницше и къ которому онъ позволяетъ приближаться только единицамъ по трупамъ милліоновъ нашихъ братьевъ, -- солнце это въ насъ, сіяетъ въ нашей душѣ, освѣщаетъ наше нравственное сознаніе и имя ему -- совѣсть.
   
                       Ты, солнце святое, гори!
                       Какъ эта лампада блѣднѣетъ
                       Предъ яснымъ восходомъ зари,
             Такъ ложная мудрость мерцаетъ и тлѣетъ
                       Предъ солнцемъ безсмертнымъ ума.
             Да здравствуетъ солнце, да скроется тьма!

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.II, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru