Протопопов Михаил Алексеевич
Добролюбов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Добролюбовъ.

Въ негодованіе души твоей вникая,
Собратъ, пойму ли я тебя?
Я. Полонскій.

I.

   Въ нынѣшнемъ году вышло новое, пятое изданіе сочиненій Добролюбова (г-жи Поповой); въ нынѣшнемъ же году, въ ноябрѣ, минуло тридцать пять лѣтъ со дня смерти даровитаго критика (ум. 17 ноября 1861 г.). Таковы внѣшніе поводы для нашей статьи. Этихъ поводовъ, конечно, было бы вполнѣ достаточно для коммеморативной замѣтки, но едва ли не мало для критической статьи, претендующей на современность. Нѣтъ ли поводовъ болѣе серьезныхъ, поводовъ внутреннихъ, и если есть, то въ чемъ они заключаются?
   Не трудно отвѣтить на этотъ вопросъ. Возьмите любой изъ четырехъ томовъ сочиненій Добролюбова и раскройте на любой страницѣ: по крайней мѣрѣ, въ восьми случаяхъ изъ десяти вы почувствуете себя въ обществѣ человѣка, который болѣетъ вашими болями и радуется вашими радостями. Не мертвый это, а живой человѣкъ, и не только живой, но и до сихъ поръ передовой во многихъ отношеніяхъ. Даже самая громкая фраза быстро остываетъ и изнашивается, но живая мысль долговѣчна. Добролюбовъ не былъ мыслителемъ, въ спеціальномъ значеніи этого слова, но онъ всегда былъ человѣкомъ мысли, которую вы найдете у него даже въ бѣглой рецензіи или въ шуточномъ стихотвореніи. Писаревъ удачно характеризовалъ это главное достоинство Добролюбова, какъ писателя: идея прежде всего въ противоположность тѣмъ писателямъ, у которыхъ иной лозунгъ: "все прежде идеи". Въ этой идейной содержательности произведеній Добролюбова заключается причина ихъ жизненности.
   Идея прежде всего, конечно, это не столько индивидуальная черта литературной личности Добролюбова, сколько типическій признакъ всякаго настоящаго, призваннаго писателя. Вопросъ въ томъ, какая идея и откуда она почерпнута? Есть писатели, духовное развитіе которыхъ совершается какъ-то особнякомъ, въ сторонѣ отъ запросовъ и интересовъ общественной жизни. Они идутъ не по большой дорогѣ, вмѣстѣ со всѣми, а уединенною тропиночкой, за свой собственный страхъ и рискъ и въ концѣ-концовъ, разумѣется, приходятъ куда-нибудь. Иногда тропиночка, черезъ болота и лѣсныя трущобы, выводитъ ихъ опять на большую дорогу, и они идутъ въ передовыхъ рядахъ общей массы пилигримовъ. Такъ было, наприм., съ Бѣлинскимъ, который отъ моральнаго дидактизма черезъ метафизическій квіетизмъ перешелъ къ раціонализму и критицизму. Иногда тропинка идетъ почти параллельно съ большой дорогой и даже не въ очень дальнемъ отъ нея разстояніи, но съ нея открываются или, по крайней мѣрѣ, мерещатся такія перспективы, что разстаться съ ними не хватаетъ силъ, хотя бы сама по себѣ тропинка была очень неудобна. Такъ было въ значительной степени съ Гоголемъ и въ еще большей степени съ Достоевскимъ. Иногда тропинка выводитъ на красивую лѣсную поляну, гдѣ нашъ уединенный пилигримъ и ставитъ свою келью въ увѣренности, что обрѣтенная поляночка и есть та самая обѣтованная земля, къ которой онъ стремился. Такъ было... не зачѣмъ и пояснять -- съ кѣмъ, гдѣ и когда. Идеи писателей этого рода являются продуктомъ ихъ самодѣятельности и зачастую находятся въ рѣзкомъ противорѣчіи съ текущими интересами общества. Текущіе интересы, какъ все текущее, относительны и условны, а эти писатели стремятся непремѣнно къ абсолютному.
   Писатели другой, противоположной категоріи -- люди по преимуществу общественные. Они не творятъ, они только формулируютъ, но за то они никогда и не фантазируютъ, какъ это нерѣдко случается съ писателями-одиночками. Роль ихъ состоитъ въ томъ, чтобъ уловить духъ времени и дать господствующимъ въ жизни тенденціямъ по возможности наилучшее теоретическое обоснованіе. Идея не принадлежитъ имъ, они принадлежатъ идеѣ. Они пишутъ подъ диктовку жизни, и степень талантливости ихъ выражается не въ томъ, худое или хорошее они пишутъ,-- за это они отвѣтственны не болѣе, сколько и ихъ читатели,-- а въ томъ лишь, худо или хорошо они пишутъ. Въ безцвѣтное время безцвѣтна бываетъ и ихъ дѣятельность, но въ эпохи рѣшительныхъ акцій или рѣшительныхъ реакцій они пріобрѣтаютъ значеніе вождей, хотя и не совсѣмъ по праву, потому что ведутъ по путямъ, не ими проложеннымъ. Болѣе чѣмъ кто-либо, они рождены для житейскаго волненья, для корысти (не въ грубомъ смыслѣ, конечно), для битвъ. Важнѣйшая задача ихъ въ томъ, чтобы родиться въ пору и во-время, т.-е. поспѣть съ своей работой въ такой историческій моментъ, когда борьба общественныхъ силъ и группъ особенно обостряется. Это не мыслители-созерцатели, это -- практическіе агитаторы. Новаго слова они не скажутъ, но никто лучше и громче ихъ не скажетъ того слова, которое носится въ воздухѣ, у всѣхъ (т.-е. у большинства, конечно) на умѣ и на сердцѣ.
   Писатели этой категоріи въ общихъ чертахъ очень подходятъ подъ характеристику "людей реальныхъ, съ крѣпкими нервами и здоровымъ воображеніемъ", сдѣланную однажды Добролюбовымъ. "Осмотрѣвшись кругомъ себя,-- говоритъ Добролюбовъ,-- они (реальные люди), вмѣсто туманныхъ абстракцій и призраковъ прошедшихъ поколѣній, увидѣли въ мірѣ только человѣка, настоящаго человѣка, состоящаго изъ плоти и крови, съ его дѣйствительными, а не фантастическими отношеніями ко всему внѣшнему міру. Они въ самомъ дѣлѣ стали мельче, если хотите, и потеряли ту стремительную страстность, которою отличалось прошлое поколѣніе; но за то они гораздо тверже и жизненнѣе. Они спустились изъ безграничныхъ сферъ абсолютной мысли и стали въ ближайшее соприкосновеніе съ дѣйствительною жизнью. Отвлеченныя понятія замѣнились у нихъ живыми представленіями, подробности частныхъ фактовъ обрисовались ярче и отняли много силы у общихъ опредѣленій. Люди новаго времени не только поняли, но и прочувствовали, что абсолютнаго въ мірѣ ничего нѣтъ, а все имѣетъ только относительное значеніе". Характеристика недурна, но въ ней кроется нѣкоторое недоразумѣніе. Это характеристика не "новыхъ людей", а новой жизни, новыхъ историческихъ условій и вызвавшихъ ими новыхъ общественныхъ потребностей. Осмотрѣвшись вокругъ себя,-- поколѣнію Добролюбова было на что посмотрѣть: вокругъ закипало такое оживленіе, которое было бы замѣчательно даже безъ сравненія съ предшествовавшимъ мертвымъ періодомъ. Всякія абстракціи, конечно, должны были отойти на второй планъ. Они увидѣли человѣка съ его дѣйствительными отношеніями къ міру -- а даже гораздо болѣе чѣмъ человѣка: увидѣли цѣлый народъ, добрая половина котораго стояла въ очень дѣйствительныхъ отношеніяхъ къ міру, а именно въ крѣпостныхъ, и эти нечеловѣческія отношенія доживали свои послѣдніе дни. Конечно, ужъ не до абсолютовъ тутъ было! Они потеряли стремительную страстность людей прошлаго поколѣнія, потому что эта страстность была бы неумѣстна: прозаическія, насущныя, хотя бы и очень большія дѣла требуютъ не страстности, не экстаза, а знанія, внимательности, трудолюбія, разсудительности. Они стали въ ближайшее соприкосновеніе съ дѣйствительною жизнью, но совсѣмъ не потому, что захотѣли стать, додумались до необходимости этого, а просто потому что повиновались призыву жизни. Недавніе лишніе люди сдѣлались желанными и жданными дѣятелями не потому, что сами лично переродились нравственно и умственно, а потому, что рѣзко измѣнились историческія условія. Противопоставлять поколѣніе поколѣнію не было, очевидно, никакого резона; можно и должно было противопоставлять эпоху эпохѣ. Крѣпкіе нервы и здоровое воображеніе были совершенно не причемъ въ "реализмѣ" новыхъ людей.
   Еслибы слово "практичность" не было такъ захватано и опошлено, мы сказали бы, что добролюбовскій реализмъ былъ именно практичностью высшаго порядка. "Живое дѣло вмѣсто словъ"--вотъ какъ опредѣлилъ самъ Добролюбовъ свои отношенія къ дѣйствительности. Этотъ реализмъ не былъ философскою системой, ни даже просто системой, онъ былъ именно выраженіемъ стремленія къ "живому дѣлу" всѣхъ тѣхъ, кто былъ утомленъ "надменно-праздной болтовней". Добролюбовъ угадалъ это стремленіе и превосходно выразилъ его въ своей литературной дѣятельности -- вотъ въ чемъ состояла его роль.
   
   Еще работы въ жизни много,
   Работы честной и святой;
   Еще тернистая дорога
   Не залегла передо мной.
   
   Такъ говорилъ Добролюбовъ, выражая въ этихъ стихахъ общую думу и общее чувство. Пока не сдѣлана эта настоятельно-нужная работа и пока возможность работать не исчезла, тернистая дорога не залегла, до тѣхъ поръ не можетъ и не должно быть мѣста никакимъ абстракціямъ. Вотъ почва, на которой выросъ и развился "реализмъ" Добролюбова и его единомышленниковъ. Жизнь и исторія выдвинули на первую очередь великій крестьянскій вопросъ. Казалось бы, что тутъ дѣлать литературному критику? Да, критику-эстетику тутъ дѣла не могло быть, но сколько его отыскалъ для себя даровитый критикъ-публицистъ! Вотъ разсказы изъ народной жизни Марка Вовчка: посмотрите, что сдѣлалъ съ ними Добролюбовъ! Свои разсужденія о психіи крестьянина, основанныя на беллетристическихъ данныхъ, онъ довелъ до той черты, за которою уже начинается область чисто-практическихъ мѣропріятій: "мы не смѣемъ прилагать,-- говорилъ Добролюбовъ,-- всѣхъ вышеизложенныхъ разсужденій какъ непремѣннаго условія къ правительственнымъ мѣрамъ освобожденія, приводимымъ теперь къ концу въ редакціонной коммиссіи. Мы говорили только о томъ, что должно быть вообще, по требованію логики и наблюденій надъ крестьянскимъ бытомъ и характеромъ". Мы не смѣемъ, но логика смѣетъ и справедливость требуетъ,-- самый простодушный читатель пойметъ этотъ языкъ. Вотъ статьи Добролюбова о "темпомъ царствѣ", царствѣ не только купеческаго, но и всякаго другого, а въ томъ числѣ и помѣщичьяго самодурства: защитники освобожденія могли найти въ этихъ статьяхъ цѣлый арсеналъ аргументовъ въ свою пользу. Въ то время какъ другъ и соратникъ Добролюбова расчищалъ дорогу реформѣ, подготовляя къ ней общественное мнѣніе на почвѣ^экономическихъ и статистическихъ фактовъ, ту же самую задачу рѣшалъ Добролюбовъ на почвѣ психологическихъ и моральныхъ соображеній. Искусство въ рукахъ Добролюбова было тѣмъ же, чѣмъ политическая экономія въ рукахъ Чернышевскаго.
   Добролюбовъ имѣлъ большую удачу -- родиться чрезвычайно во-время. Если правда, что во всякую эпоху является "мужъ потребенъ", то горячая эпоха шестидесятыхъ годовъ была богата такими мужами, и въ числѣ ихъ Добролюбовъ былъ однимъ изъ самыхъ "потребныхъ", самыхъ нужныхъ. Онъ обладалъ всѣми качествами, необходимыми для партійной дѣятельности, а въ то время только такая дѣятельность и могла имѣть значеніе: даже такіе дѣятели-одиночки, какъ Левъ Толстой, оставались тогда почти не у дѣлъ и во всякомъ случаѣ не пользовались признаніемъ и популярностью въ должной мѣрѣ. Сдержанность, самообладаніе, дисциплинированность юноши-критика были въ самомъ дѣлѣ чрезвычайно замѣчательны. Ничего для себя, все для общаго дѣла -- это у Добролюбова было не принципомъ, а чѣмъ-то большимъ, было самою натурой. Онъ имѣлъ значительный писательскій успѣхъ, отъ котораго закружилась бы голова даже не у юноши, но Добролюбовъ сохранилъ полное хладнокровіе и до конца оставался суровымъ аскетомъ и ригористомъ. "Работа наша ужъ пилигримовъ новыхъ ждетъ и не минетъ святая чаша всѣхъ, кто ее не оттолкнетъ",-- вотъ о чемъ, о чашѣ страданій за идею, думалъ Добролюбовъ въ самый разгаръ своихъ литературныхъ успѣховъ. Ни тѣни самодовольства, не говоря ужъ о пошломъ самохвальствѣ, не замѣчалось въ немъ никогда. Конечно, и у него была гордость собою и онъ выражалъ надежду, что навѣрно родному краю будетъ извѣстенъ, но это была та гордость, къ которой примѣнимы вполнѣ слова Тургенева: "гордость -- добродѣтель, господа". Безъ сознанія своего человѣческаго достоинства не можетъ быть хорошаго человѣка, и точно также безъ сознанія своихъ силъ и своихъ заслугъ не можетъ быть хорошаго работника. А Добролюбовъ былъ работникомъ образцовымъ и въ сущности на что же онъ надѣялся? Вѣдь, онъ уже умиралъ, выражая свою надежду на извѣстность въ родномъ краѣ, а стало быть желалъ извѣстности не себѣ,-- мертвые не имутъ не только срама, но и славы,-- а своему труду, т.-е. опять-таки своей идеѣ.
   "Сама собою напрашивается параллель между Добролюбовымъ и другимъ современнымъ представителемъ "реализма" -- Писаревымъ. Слѣдуя извѣстному подраздѣленію Гейне, мы скажемъ, что Добролюбовъ былъ іудей, а Писаревъ -- эллинъ. Писаревъ былъ болѣе даровитъ, разностороненъ и блестящъ въ литературномъ отношеніи, нежели Добролюбовъ,-- съ этимъ нельзя не согласиться. Въ свои вдохновенныя минуты Писаревъ поднимался на такія высоты мысли и патетическаго краснорѣчія, до которыхъ Добролюбовъ никогда не достигалъ. Но вотъ въ чемъ дѣло: Писарева можно было заслушаться, но слушаться его было бы очень рисковано, тогда какъ на Добролюбова можно было положиться. Оба они были критики-публицисты, но въ публицистикѣ Писарева преобладалъ чисто-поэтическій элементъ, фантазія и чувство, тогда какъ публицистика Добролюбова имѣла разсудочный характеръ, свойственный чистой наукѣ. Поддаваясь своему увлекающемуся темпераменту, Писаревъ рѣшительно не въ состояніи былъ идти съ спокойною увѣренностью, какъ шелъ и другихъ училъ идти Добролюбовъ. Онъ то забѣгалъ впередъ, то отбѣгалъ въ сторону, то перепрыгивалъ черезъ встрѣчную канаву, то вдругъ зачѣмъ-то влѣзалъ на дерево, то-есть безъ метафоръ говоря, безпрестанно сыпалъ парадоксами, иногда очень остроЛ' умными и всегда очень безполезными. Дѣлалъ это Писаревъ не изъ разсчитаннаго кокетства и щегольства,-- онъ былъ слишкомъ честенъ и искрененъ для этого,-- а просто такъ, отъ избытка силъ, отъ той "прыткости бойкости молодецкой", про которую поетъ нашъ народъ въ пѣснѣ. Въ этомъ и сказывалась его недисциплинированность, которая дѣлала его для партіи прямо-таки неудобнымъ человѣкомъ. Еслибы Писаревъ дѣйствовалъ, какъ всякій писатель-одиночка, за свой страхъ,-- бѣда была бы не велика его грѣхъ, его и отвѣтъ. Но когда отъ лица партіи провозглашалось, что учить народъ грамотѣ не нужно, что родительская палка лучше родительской ласки, что поэтомъ можно сдѣлаться, какъ можно сдѣлаться столяромъ, сапожникомъ и пр., и пр.,-- разсудительные люди не могли тогда не шокироваться.
   Образъ дѣйствія Добролюбова былъ прямо противоположенъ этому. Мы увѣрены, что еслибы Добролюбовъ имѣлъ возможность познакомиться съ дѣятельностью Писарева въ самомъ шумномъ и блестящемъ ея періодѣ (1863--65 гг.), она возбудила бы въ немъ чувство жгучей и нетерпѣливой досады. Сколько таланта и блеска, но и какая же безалаберность, какое неумѣнье цѣлесообразно распоряжаться своими средствами, какое легкомысліе! Vae soli! А онъ будетъ однимъ и долженъ быть однимъ, потому что онъ насъ и наше дѣло просто компрометируетъ, несмотря на всю свою талантливость. Ну, зачѣмъ, напримѣръ, дразнить гусей и гусенятъ нападеніями на Пушкина? Это не дѣло, а литературное озорничество, и какъ же не понимать простой истины, что кстати сказанное слово -- серебряное, кстати умолчанное -- золотое. Такъ бы сказалъ или подумалъ Добролюбовъ, и непремѣнно сказалъ бы, потому что его строго-соображенной дѣловитости нельзя было мириться съ распущенностью, хотя бы и талантливою. Добролюбовъ былъ строгъ къ себѣ, но и ревностно слѣдилъ за другими: вспомнимъ его статьи Всероссійскія иллюзіи, разрушаемыя розгами, и Отъ дождя да въ воду. Если Добролюбовъ не поцеремонился съ Пироговымъ, это значитъ, что онъ не поцеремонился бы ни съ кѣмъ.
   Хорошій это былъ союзникъ для своихъ и опасный врагъ для чужихъ. Его нельзя было подкупить похвалой и нельзя было смутить порицаніемъ: "не я хочу, то хочетъ", могъ бы сказать онъ словами тургеневской Елены.
   
   Еще пристрастьемъ ни единымъ
   Своей судьбы я не связалъ,
   И сердца полнымъ господиномъ
   Противъ соблазновъ устоялъ.
   
   Это слова аскета-іудея. Проповѣдывать аскетизмъ, какъ принципъ жизни -- это, разумѣется, дѣло напрасное и безнадежное, но исповѣдывать аскетизмъ для личной борьбы съ соблазнами и пристрастіями -- это не то чтобы разумно, а какъ-то почтенно и въ высшей степени симпатично. Аскету лично для себя ничего не надо; можно ли сомнѣваться въ полнѣйшей искренности человѣка, который ничего для себя не добивается, а между тѣмъ трудится лучше и усерднѣе всякаго карьериста? За кого другого, а ужъ за Власа можно головой поручиться, что онъ не растратитъ на свои прихоти деньги, собранныя имъ на Божій храмъ.
   
   Роздалъ Власъ свое имѣніе,
   Самъ остался босъ и голъ,
   И сбирать на построеніе
   Храма Божьяго пошелъ.
   
   Примѣръ его ни для кого не обязателенъ, но "могій вмѣстити да вмѣститъ", и во всякомъ случаѣ этотъ Власъ -- какая импозантная фигура! Такимъ Власомъ въ нашей литературѣ былъ до нѣкоторой степени и Добролюбовъ. "Сила вся души великая въ дѣло Божіе ушла" -- это самое мы не безъ основанія можемъ сказать и о Добролюбовѣ. "Полонъ скорбью неутѣшною" -- это опять-таки мы можемъ повторить и о нашемъ, литературномъ Власѣ. Но въ Добролюбовѣ эта скорбь неутѣшная всегда почти сопровождалась другимъ, не менѣе сильнымъ чувствомъ: обратите вниманіе на избранный нами эпиграфъ. Къ сожалѣнію, въ этомъ отношеніи Добролюбовъ -- писатель не для толпы, не для тѣхъ равнодушныхъ и апатичныхъ читателей, которые "почитываютъ", а не читаютъ. Добролюбовъ очень рѣдко возвышалъ голосъ, очень мало жестикулировалъ и никогда не колотилъ себя въ перси, и вотъ онъ для толпы "сухъ", "холоденъ" и даже "вялъ". Но кому даны уши для того, чтобъ ими слышать, а не для того, чтобъ ими хлопать, тотъ безъ труда различитъ въ голосѣ Добролюбова вибрацію сдержанной, но тѣмъ болѣе могучей страсти. "Когда вы разсчитываете, какъ устроить свою жизнь, то, конечно, не будете основывать своихъ разсчетовъ на томъ, что, можетъ быть, выиграете большое состояніе въ лотерею. Такъ точно въ разумной, сознательной жизни невозможно разсчитывать и на выигрышъ великодушія самодура. Пусть лучше не будетъ этихъ благородныхъ, широкихъ барскихъ замашекъ, которыми восторгались старые, до идіотства захолопѣвшіе лакеи; но пусть будетъ свято и неприкосновенно то, что мнѣ принадлежитъ цо праву; пусть у меня будетъ возможность всегда употреблять свободно и разумно мою мысль и волю, а не тогда, когда выйдетъ милостивое разрѣшеніе отъ какого-нибудь Гордѣя Карпыча Торцова..." Это одинъ изъ очень многихъ примѣровъ. Ну, что же, сухо, холодно, вяло это сказано?
   Вспомогательными литературными способностями, какъ даромъ яснаго изложенія, оригинальнымъ остроуміемъ, находчивою діалектикой, Добролюбовъ обладалъ вполнѣ. Но замѣчательно, что его изложеніе становилось особенно краснорѣчивымъ, остроуміе-колкимъ, діалектика -- неотразимою именно тогда, когда имъ овладѣвало чувство негодованія. Онъ всегда ясно мыслилъ и потому всегда ясно излагалъ, но какъ "власть имѣющій" онъ говорилъ лишь вдохновляемый негодованіемъ. Поводовъ къ этому чувству жизнь представляла не мало: не только самодурство во всѣхъ его формахъ и видахъ, но и воспитавшія его нравственныя свойства наши, какъ отсутствіе сознанія своей личности, хата съ краю и т. п., возбуждали въ молодомъ и тѣмъ болѣе нетерпѣливомъ критикѣ даже какое-то ожесточеніе, доходившее иногда до несправедливости. Русское общество до Инсарова не доросло,-- эти двѣ темы разработаны Добролюбовымъ въ большихъ отдѣльныхъ статьяхъ, очень эффектныхъ, но неубѣдительныхъ. Несправедливъ и неубѣдителенъ былъ также и его упрекъ русской литературѣ за то, что она будто бы, вѣчно идетъ на буксирѣ и всѣ ея просвѣтительные прогрессъ! являются послѣ факта (Литературныя мелочи прошлаго года). Въ жару борьбы Добролюбовъ не замѣчалъ, что его упреки могутъ быть обращены противъ него самого, противъ его завѣтнѣйшихъ стремленій. Почему же обществу и не благодушествовать по-обломовски, если ему живется такъ же хорошо и беззаботно, какъ Обломову? И если русская литература даже не поспѣваетъ съ своими теоріями за практикой жизни, то какого прогресса еще нужно? Съ логической точки зрѣнія все это были несомнѣнныя противорѣчія, но эти противорѣчія вели къ цѣли,-- вотъ что было существенно важно. Не о томъ хлопоталъ Добролюбовъ, чтобы въ его разсужденіяхъ благополучно сводились логическіе и діалектическіе концы, а исключительно о томъ, чтобъ и въ обществѣ, и въ литературѣ возбудить энергію. Такъ любящій воспитатель упрекаетъ своего воспитанника въ лѣности или малоуспѣшности, очень хорошо сознавая внутренно, что его воспитанникъ и очень хочетъ, и очень можетъ учиться. Несправедливо, а надо, для его же собственной пользы надо!
   Но этотъ суровый и насмѣшливый критикъ, въ сущности, былъ очень молодъ не только годами, но и душой. Скептицизмъ Добролюбова, его саркастическое отношеніе къ нашему прогрессу -- все это были только внѣшніе пріемы, за которыми скрывался самый розовый оптимизмъ. "Когда же придетъ настоящій день?" -- спрашивалъ Добролюбовъ по поводу Наканунѣ Тургенева, и, разумѣется, оказывалось, что настоящій день еще долго-долго не придетъ, потому что Обломова въ Инсарова превратить не легко. Такъ говорилось въ литературно-воспитательныхъ цѣляхъ Добролюбова, но не такъ чувствовалось имъ въ интимнѣйшихъ глубинахъ сердца: завтра придетъ настоящій день, даже сейчасъ, быть можетъ, и надо опасаться только, чтобы не врасплохъ застало насъ встающее солнце. Заря близится, но не всѣ еще проснулись -- только въ этомъ и бѣда:
   
   О, подожди еще, желанная, святая!
   Помедли приходить въ нашъ боязливый кругъ!
   Теперь на твой призывъ отвѣтитъ тишь нѣмая,
   И лучшіе друзья не приподымутъ рукъ.
   
   Такъ говорилъ Добролюбовъ-лирикъ, какъ бы напрашиваясь на самые язвительные сарказмы Добролюбова-критика. Опять-таки наличность формальнаго противорѣчія не подлежитъ сомнѣнію, но опять-таки упреку за него Добролюбовъ не подлежитъ. Совсѣмъ даже наоборотъ: это постоянное самообладаніе молодого критика, эта скептическая трезвость его мысли, отличающія его какъ публициста, становятся тѣмъ удивительнѣе для насъ, когда мы узнаемъ, что Добролюбову приходилось бороться съ самимъ собою, съ неудержимыми вспышками своей юношеской вѣры. Такая "наивная и страстная душа", какъ Бѣлинскій, былъ рѣшительно неспособенъ къ обдуманной, хладнокровной литературной стратегіи, до самаго конца отлично выдержанной Добролюбовымъ. Да, до послѣдняго конца. Статья Забитые люди была написана Добролюбовымъ всего за два мѣсяца до его смерти, и въ заключительныхъ словахъ этой статьи, обращенныхъ непосредственно къ читателямъ, выразился не только послѣдній завѣтъ безвременно умиравшаго писателя-борца, но и общій смыслъ всей его недолгой, но напряженной дѣятельности. "Будьте живы, а не мертвы",-- вотъ эти слова. Прекрасны эти слова и сами по себѣ, но въ устахъ умирающаго человѣка они пріобрѣтаютъ особенно глубокій и трогательный смыслъ. Но ничего иного въ сущности Добролюбовъ и не говорилъ за все время своей литературной дѣятельности. Всѣ его статьи, до послѣдней замѣтки, написаны въ этомъ духѣ призыва къ жизни, къ сознательному участію въ устроеніи и совершенствованіи ея формъ.
   "Будьте живы, а не мертвы" -- казалось бы, что можетъ быть проще этихъ словъ? Мысль, выраженная въ нихъ, проста до элементарности, а между тѣмъ она заключаетъ въ себѣ цѣлую программу общественной и личной дѣятельности. Что значитъ быть мертвыми, это мы, современные люди, знаемъ слишкомъ хорошо, а что значитъ быть живымъ человѣкомъ, это намъ объяснитъ Добролюбовъ: "людямъ, имѣющимъ въ себѣ достаточную долю иниціативы, полезно вникнуть въ положеніе дѣла, полезно знать, что большая часть этихъ забитыхъ, которыхъ они считали, можетъ быть, пропавшими и умершими нравственно, все-таки крѣпко и глубоко, хотя и затаенно даже для себя самихъ, хранятъ въ себѣ живую душу и вѣчное, неисторжимое никакими муками, сознаніе своего человѣческаго права на жизнь и счастье". Это говорилось по поводу "забитыхъ" героевъ Достоевскаго, но ничто не мѣшаетъ намъ гораздо шире раздвинуть рамки вопроса. Двадцать милліоновъ "забитыхъ людей" въ то время только что получили доступъ къ человѣческому существованію и, конечно, не о канцелярскихъ чиновникахъ, не и Макарахъ Дѣвушкиныхъ говорилъ умиравшій Добролюбовъ, поручая ихъ заботамъ людей "имѣющихъ въ себѣ достаточную долю иниціативы". Основной мотавъ дѣятельности Добролюбова, какъ и всѣхъ его сотрудниковъ и единомышленниковъ, былъ какъ разъ около этого времени превосходно выраженъ ихъ поэтомъ. Просимъ читателя сравнить между собою слѣдующіе два отрывка -- прозаическій и стихотворный. Въ Россіи "трудъ и богатство распредѣлены съ гораздо большимъ неравенствомъ, нежели въ какой бы то ни было другой странѣ. Почти весь производительный трудъ приходится на долю простонародья, почти всѣ выгоды его достаются образованнымъ классамъ. На обязанности земледѣльца лежитъ не только забота о своемъ собственномъ прокормленіи, но и содержаніе,-- да не просто содержаніе, а богатое, роскошное содержаніе,-- и другихъ классовъ общества. Когда тутъ думать ему о высшихъ потребностяхъ собственной натуры, когда хлопотать о средствахъ для улучшенія своего собственнаго быта?" А вотъ стихотворный отрывокъ:
   
   Пожелаемъ тому доброй ночи,
   Кто все терпитъ во имя Христа,
   Чьи не плачутъ суровыя очи,
   Чьи не ропщутъ нѣмыя уста,
   Чьи работаютъ грубыя руки,
   Предоставивъ почтительно намъ
   Погружаться въ искусства, въ науки,
   Предаваться мечтамъ и страстямъ;
   Кто бредетъ по житейской дорогѣ
   Въ безразсвѣтной, глубокой ночи,
   Безъ понятья о правѣ, о Богѣ,
   Какъ въ подземной тюрьмѣ безъ свѣчи...
   
   Сходство мысли доходитъ здѣсь до полной тождественности, даже въ мелкихъ оттѣнкахъ, и эта мысль лежала въ основѣ всего міросозерцанія и всей дѣятельности литературной фракціи Современника. Видѣть въ Добролюбовѣ литературнаго критика, какого-то истолкователя Островскаго, Тургенева, Гончарова, Достоевскаго, Марко-Вовчка -- это то же самое, что видѣть въ Некрасовѣ лирическаго поэта, воспѣвавшаго "личико смуглое" и т. п. Не за себя только, но и за всю свою, говоря его собственнымъ выраженіемъ, "дружную семью" Некрасовъ могъ бы сказать:
   
   Я призванъ былъ воспѣть твои страданья,
   Терпѣньемъ изумляющій народъ!
   
   Поэтъ воспѣвалъ, политико-экономъ высчитывалъ, беллетристъ изображалъ, публицистъ доказывалъ, а критикъ... критикъ бралъ свои аргументы и у поэта, и у экономиста, и у бытописателя, и у публициста, согрѣвалъ ихъ жаркимъ огнемъ своего личнаго воодушевленія и съ неустанною энергіей билъ все въ одну и ту же точку: "будьте живы, а не мертвы" Будьте живы, т.-е. будьте справедливы, участливы, дѣятельны, сѣйте разумное, доброе, вѣчное. Славное было время и хорошіе были дѣятели!
   Такъ вотъ что такое былъ Добролюбовъ: не словесныхъ дѣлъ мастеръ, не литературный экспертъ, не художественный оцѣнщикъ, а неустанный ходатай и предстатель за обездоленный народъ. Это не значитъ, однако, что Добролюбовъ былъ народникомъ въ позднѣйшемъ значеніи этого слова. Непосредственно о народѣ онъ говорилъ рѣдко и мало, да и нечего было сказать о томъ, кто брелъ въ безразсвѣтной, глубокой ночи, но онъ будилъ въ образованномъ обществѣ сознаніе исторической и нравственной отвѣтственности за судьбу народа и въ этомъ состояло его служеніе. А для того, чтобы пробудить это сознаніе, нужно было сначала пробудить общественное самосознаніе, т.-е. именно на тысячу ладовъ и по всевозможнымъ поводамъ твердить намъ: "будьте живы, а не мертвы".
   

II.

   Мы, современные люди, имѣемъ въ одномъ отношеніи большое преимущество передъ поколѣніемъ Добролюбова: мы исторически-старше и потому исторически-опытнѣе. Тридцать пять лѣтъ, вообще говоря, очень небольшой историческій промежутокъ, но тѣ именно тридцать пять лѣтъ, которыя отдѣляютъ насъ отъ той эпохи,-- періодъ огромный, потому что многосодержательный и многозначительный. Передъ нашими глазами прошелъ цѣлый рядъ явленій, вызванныхъ 19 февраля 1861 г. и до тѣхъ поръ не только невозможныхъ, но у насъ и немыслимыхъ. Вотъ промелькнуло передъ нами дворянское оскудѣніе; вотъ посторонился немного передъ представителемъ земли всемогущій и вездѣсущій до тѣхъ поръ чиновникъ; вотъ новоиспеченная разночинная интеллигенція; вотъ прошелъ "чумазый" съ девизомъ "распивочно и на выносъ"; вотъ длинная вереница дѣльцовъ на западноевропейскій образецъ, "оживлявшихъ" нашу торговлю и промышленность; вотъ подрастающая, юная буржуазія наша, которая устами доморощенныхъ Сіесовъ увѣряетъ, что она "все можетъ"; вотъ... да что тутъ много говорить. Вотъ хронологически-послѣднее слово прожитаго нами тридцатипятилѣтія: "русскому мужику нужно вывариться въ фабричномъ котлѣ; пойдемъ на выучку къ западному капитализму".
   Читатель дополнитъ изъ запаса собственныхъ воспоминаній и свѣдѣній наши бѣглыя указанія, а мы лишь попросимъ его не забыть присовокупить къ общему итогу длинный рядъ перемежающихся вліяній на наши умы западныхъ системъ и ученій, отъ Бокля и Дарвина до Шопенгауэра и Ницше. Въ общемъ получается какая-то невообразимо пестрая ткань, на которой исторія выткала самые прихотливые и неожиданные узоры. Неожиданные -- это самое главное. Въ политикѣ -- неожиданные союзы; въ литературѣ -- неожиданныя теченія, какъ декадентство и символизмъ; въ народной жизни такія неожиданности, какъ массовыя переселенія. Что все это значитъ? Значитъ то, что жизнь не укладывается въ рамки нашей логики, шире нашего пониманія и двигается впередъ такими путями, возможности которыхъ никто изъ насъ не предвидѣлъ. Въ отчетливомъ пониманіи этой истины, добытой нами путемъ чисто-практическимъ, опытнымъ, заключается наше преимущество передъ эпохою шестидесятыхъ годовъ. Мы стали осторожны и недовѣрчивы. Идти на выучку къ западному капитализму? Что же, пойдемъ, если къ тому приведетъ неотразимая сила вещей, а пока мы только зарегистрируемъ ваше предложеніе, въ числѣ другихъ подобныхъ предложеній. Вы увѣряете насъ, что "все можете"? Поживемъ -- увидимъ, а волноваться, горевать или радоваться не станемъ, потому что отъ фразы до дѣла очень далеко. Вы, господа народники, увѣряете, что не новоявленная буржуазія, а деревенскій народъ все рѣшитъ и "все можетъ"? Запишемъ и эту формулу, какъ и всякую другую, будемъ ее обсуждать, но не будемъ ею клясться. Жизнь великаго историческаго народа -- очень большое и сложное дѣло. Несомнѣнно мы знаемъ объ этой жизни только одно: никакими силами не остановить ея могучаго теченія, а ближайшее направленіе этого теченія зависитъ отъ взаимодѣйствія столь многочисленныхъ и столь разнообразныхъ силъ, что синтезу онѣ не^.поддаются. Это не значитъ, что мы индифферентны и оставляемъ историческому фатуму свободу полнаго произвола надъ нами: совершенно наоборотъ, это значитъ, что фатуму довѣриться мы не можемъ, такъ какъ совсѣмъ не убѣждены въ томъ, что онъ самъ по себѣ, безъ нашихъ личныхъ усилій, поведетъ насъ по наилучшему пути. Наши желанія, убѣжденія, интересы, въ своей совокупности -- только одинъ изъ факторовъ прогресса, и для того, чтобы перетянуть чашу вѣсовъ на нашу сторону, мы должны принять активное участіе въ процессѣ исторіи. Пусть мы убѣждены непоколебимо, что правда на нашей сторонѣ: гдѣ неопровержимыя ручательства того, что и сила вещей на сторонѣ нашей правды?
   Въ эпоху шестидесятыхъ годовъ разсуждали иначе. Вотъ что мы находимъ на этотъ счетъ у Добролюбова: "Говоря о народѣ, у насъ сожалѣютъ обыкновенно о томъ, что къ нему почти не проникаютъ лучи просвѣщенія и что онъ поэтому не имѣетъ средствъ возвысить себя нравственно, сознать право личности, приготовить себя къ гражданской дѣятельности и пр. Сожалѣнія эти очень благородны и даже основательны; но они вовсе не даютъ намъ права махнуть рукой на народныя массы и отчаяться въ ихъ дальнѣйшей участи. Не одно скромное ученье, подъ руководствомъ опытныхъ наставниковъ, не одна литература, всегда болѣе или менѣе фразистая, ведетъ народъ къ нравственному развитію и къ самостоятельнымъ улучшеніямъ матеріальнаго быта. Есть другой путь -- путь жизненныхъ фактовъ, никогда не пропадающихъ безслѣдно, но всегда влекущихъ событіе за событіемъ, неизбѣжно, неотразимо. Факты жизни не пропускаютъ никого мимо; они дѣйствуютъ и на безграмотнаго крестьянскаго парня, и на отупѣвшаго отъ фухтелей кантониста, какъ дѣйствуютъ на студента университета. Холодъ и голодъ, отсутствіе законныхъ гарантій въ жизни, нарушеніе первыхъ началъ справедливости въ отношеніи къ личности человѣка -- всегда дѣйствуютъ несравненно возбудительнѣе, нежели самыя громкія и высокія фразы о правѣ и чести".
   Проведите этотъ взглядъ до его логическаго конца, и вы придете къ печально-знаменитой теоріи: чѣмъ хуже, тѣмъ лучше. Если холодъ, голодъ и безправность человѣка являются самыми вразумительными и дѣйствительными двигателями, то пусть они и дѣйствуютъ на исторической аренѣ. И чего же лучше? Именно нужно выварить мужика въ фабричномъ котлѣ, отослать его на выучку къ капиталу. Тотъ охулки на руку не положитъ -- выучитъ: обезземеленному пролетарію будетъ предоставлена на фабрикѣ такая доза холода, голода и безправія, о какой ему и не грезилось даже при нищенскомъ надѣлѣ. За то онъ будетъ обладать пиджакомъ и даже часами, какъ эмблемами своего повысившагося человѣческаго достоинства. Жизненные факты,-- говоритъ Добролюбовъ,-- неизбѣжно, неотразимо влекутъ событіе за событіемъ. Да, конечно, и примѣръ этому мы можемъ найти у Добролюбова хотя бы въ его фразѣ: "отупѣвшій отъ фухтелей кантонистъ". Фухтеля -- это жизненный фактъ, а отупѣніе кантониста -- это "событіе", неизбѣжно, неотразимо воспослѣдовавшее за фактомъ. Расширьте, обобщите этотъ фактъ и если васъ не оцѣпенитъ ужасъ передъ лицомъ этого обобщеннаго факта, тогда продолжайте питать свои надежды на благодѣтельную силу рока. Добролюбовъ не оставилъ и этотъ пунктъ безъ защиты; "нѣтъ такой вещи,-- говоритъ онъ,-- которую бы можно было тянуть и гнуть безконечно: дойдя до извѣстнаго предѣла, она непремѣнно изломится или оборвется. Такъ точно нѣтъ на свѣтѣ человѣка и нѣтъ общества, котораго нельзя было бы вывести изъ терпѣнія. Вѣчной апатіи нельзя предположить въ существѣ живущемъ; за летаргіей должна слѣдовать или смерть, или пробужденіе къ дѣятельной жизни". Это -- чисто-идеалистическая вѣра въ достоинство личности и общества. Добролюбовъ, какъ это нерѣдко съ нимъ бывало и чему я уже приводилъ примѣры, платитъ здѣсь дань тому самому оптимизму, который онъ съ большою суровостью преслѣдовалъ въ другихъ. Вотъ какой урокъ преподалъ онъ, наприм., Плещееву за его сладостныя мечтанія, по насмѣшливому выраженію Добролюбова: "хорошо мечтать въ тѣ дни, когда еще намъ новы впечатлѣнья бытія; хорошо надѣяться въ ту пору, когда еще не пришла пора практической дѣятельности... Но что за охота взрослому человѣку тратить свое воображеніе и драгоцѣнное время на мечты о томъ, какъ вотъ прійдетъ нянюшка, погладитъ его по головкѣ и дастъ гостинца? Да и можно ли спокойно предаться такимъ мечтамъ?" А можно ли, спросимъ мы въ свою очередь, спокойно предаться мечтамъ о томъ, что субъектъ, погруженный въ летаргію, самъ собою проснется? "Вѣчной апатіи нельзя предположить въ существѣ живущемъ",-- да, вѣчной нельзя, но лишь въ томъ безплодномъ смыслѣ, что вѣчнаго ничего на землѣ нѣтъ, но предположить апатію длящуюся, укоренившуюся, вошедшую въ нравственную природу человѣка или народа,-- это, къ несчастью, очень можно. Чего нельзя сдѣлать съ субъектомъ, находящимся въ летаргіи? Онъ беззащитнѣе всякаго ребенка, и если вы дѣйствительно желаете ему добра, то не станете, конечно, возлагать надежды только на силы его организма, а постараетесь такъ или иначе способствовать его пробужденію. Холодъ и голодъ, отсутствіе законныхъ гарантій и нарушеніе первыхъ началъ справедливости -- все это не возбудительныя средства, какъ оптимистически полагаетъ Добролюбовъ, но усыпительныя, поддерживающія умственную и нравственную летаргію. Чего другого, а этого добра (холода, голода и пр.) въ любой моментъ нашей исторіи было у насъ предостаточно, а тысячелѣтняя исторія все еще продолжается. Очевидно, средства эти не пригодны и даже болѣе того: это не только не средства противъ болѣзни, это причины болѣзни и съ ними поэтому нужно бороться, и уже, конечно, не по принципу гомеопатовъ: similia similibus curantnr.
   Вопросъ Обломова: "какъ же такъ вдругъ?" -- вопросъ, надъ которымъ съ негодующимъ сарказмомъ издѣвался Добролюбовъ, совсѣмъ уже не такой глупый вопросъ. Вотъ въ этомъ сознаніи, добытомъ нами рядомъ тяжелыхъ испытаній, и заключается наше преимущество передъ пылкою, юношескою эпохой шестидесятыхъ годовъ. Мы вѣримъ въ идеи, но не вѣримъ въ панацеи и, понимая страшную сложность жизни, не рискнемъ подводить ее подъ какой-нибудь единый, принципъ. А въ то кипучее время все казалось и очень просто, и очень близко,-- стоитъ только понятъ да руку протянуть. Правда, у самого же Добролюбова инкрустированы мѣстами замѣчанія, изъ которыхъ слѣдуетъ, что понятъ не такъ, вообще говоря, легко, какъ кажется. Въ статьѣ о книгѣ Жеребцова онъ, наприм., говоритъ: "Чтобы понятъ общее благо, нужно много основательныхъ и твердыхъ знаній объ отношеніи человѣка къ обществу и ко всему внѣшнему міру; чтобы полюбитъ общее благо, нужно воспитать въ себѣ эти здравыя понятія, довести ихъ до степени сердечныхъ, глубочайшихъ убѣжденій, слить ихъ съ собственнымъ существомъ своимъ. Но и этого еще мало отдѣльному человѣку для того, чтобы по идеѣ любви къ общему благу расположить всю свою дѣятельность. Тутъ уже силы одного человѣка ничтожны: нужно, чтобы большинство общества прониклось тѣми же убѣжденіями, достигло такой же степени развитія". Какъ видите, очень долгая пѣсня,-- до того долгая, что даже странно ставить вопросъ: когда же придетъ настоящій день? Очевидно, онъ придетъ не скоро, а что же дѣлать до тѣхъ поръ? Народъ -- въ летаргіи, обществу нужно еще расти, и расти до сознанія общаго блага,-- спрашиваемъ опять: что же дѣлать? Для насъ этотъ вопросъ нисколько не страшенъ: вѣдь мы уже сказали, что вѣримъ въ идеи, но не вѣримъ въ панацеи. Но въ то время этотъ вопросъ не только ставился, а и рѣшался въ смыслѣ общеобязательномъ. Одно изъ рѣшеній Добролюбова мы видѣли: "будьте живы, а не мертвы", и, разумѣется, это рѣшеніе можетъ быть принято цѣликомъ, потому именно, что оно ничего не предрѣшаетъ, ничѣмъ не связываетъ свободы нашихъ дѣйствій. Въ переводѣ съ метафорическаго языка на простой оно значитъ вотъ что: работайте въ размѣрѣ своихъ силъ и способностей на пользу общую. Это удобопонятно и удобоисполнимо. Но выслушайте слѣдующій совѣтъ Добролюбова, болѣе частнаго и практическаго характера: "если вы хотите вести дѣла честно, не бойтесь вступать въ серьезный, рѣшительный споръ съ самодурами. Изъ ста случаевъ въ девяносто девяти вы возьмете верхъ. Только рѣшитесь заранѣе, что вы на полусловѣ не остановитесь и пойдете до конца, хотя бы оттого угрожала вамъ дѣйствительная опасность. Первая ваша попытка заикнуться о вашемъ мнѣніи будетъ предупреждена возвышеніемъ голоса самодура; но вы, все-таки, возражайте. Возраженіе ваше встрѣчено будетъ бранью или выговоромъ, болѣе или менѣе неприличными. Но вы не смущайтесь: возвышайте вашъ голосъ наравнѣ съ голосомъ самодура, усиливайте ваши выраженія соразмѣрно съ его рѣчью, принимайте болѣе и болѣе рѣшительный тонъ. Если разговоръ прекратился, возобновляйте его на другой и на третій день, не возвращаясь назадъ, а начиная съ того, на чемъ остановились вчера,-- и будьте увѣрены, что ваше дѣло будетъ выиграно. Самодуръ возненавидитъ васъ, но еще болѣе испугается. Онъ радъ будетъ прогнать и погубить васъ; но, зная, что съ вами много хлопотъ, самъ постарается избѣжать новыхъ столкновеній, сдѣлается даже очень уступчивъ: во-первыхъ, у него нѣтъ внутреннихъ силъ для равной борьбы на-чистоту; во-вторыхъ, онъ вообще не привыкъ къ какой бы то ни было послѣдовательной и продолжительной работѣ, а бороться съ человѣкомъ, который смѣло и неотступно пристаетъ къ вамъ,-- это тоже работа не малая..."
   Дѣлая эту выписку, мы произвели кое-какія незначительныя купюры съ тою цѣлью, чтобы придать мысли Добролюбова болѣе общій характеръ. Добролюбовъ имѣлъ собственно въ виду чиновника, чиновнику указывалъ пріемы борьбы съ самодурами-начальниками и въ этомъ видѣ его совѣты до того отчаянно-непрактичны, что вызываютъ невольную улыбку: въ распоряженіи каждаго начальника имѣется знаменитый третій пунктъ, съ помощью котораго легко можно управиться съ департаментскими и канцелярскими протестантами. "У сильнаго всегда безсильный виноватъ",-- въ чиновничьемъ мірѣ это положеніе пользуется законною санкціей. Но практична ли программа Добролюбова борьбы съ самодурами даже въ общемъ смыслѣ? Отвѣтъ на этотъ вопросъ мы находимъ въ другой статьѣ Добролюбова, и именно какъ отвѣтъ на еще болѣе общій вопросъ: "когда же придетъ настоящій день?" Настоящій день придетъ тогда, когда самодурство будетъ побѣждено, поставлено въ легальныя рамки, ограничено закономъ. Ну, какъ же добиться этого? Добролюбовъ разсказываетъ исторію одного доктора, который еще на гимназической скамейкѣ началъ войну со всяческими злоупотребленіями и неправдами, энергично продолжалъ ее на службѣ, былъ разжалованъ въ фельдшерскіе помощники и "пробывши двѣ недѣли въ этой должности и не выдержавъ нарочито-звѣрскаго обращенія съ нимъ, застрѣлился". Эту трагическую исторію кто-то "разсказалъ" Добролюбову очевидно въ видѣ аргумента противъ его приглашенія воевать съ самодурствомъ даже въ одиночку. Аргументъ возымѣлъ свое дѣйствіе на Добролюбова, который въ статьѣ "Наканунѣ" и видоизмѣнилъ свою программу слѣдующимъ образомъ. "Во всѣхъ его (доктора-героя) поступкахъ,-- говоритъ Добролюбовъ,-- нѣтъ ничего такого, чтобы не составляло прямой обязанности всякаго честнаго человѣка на его мѣстѣ; а ему нужно, однако, много героизма, чтобы поступать такимъ образомъ, нужна самоотверженная рѣшимость, гибнуть за добро. Спрашивается теперь: если ужъ въ немъ есть эта рѣшимость, то не лучше ли воспользоваться ею для дѣла большого, которымъ бы дѣйствительно достигалось что-нибудь существенно-полезное? Но въ томъ-то и бѣда, что онъ не сознаетъ надобности и возможности такого дѣла и не понимаетъ того, что его окружаетъ. Онъ не хочетъ видѣть круговой поруки во всемъ, что дѣлается передъ его глазами, и воображаетъ, что всякое замѣченное имъ зло есть не болѣе какъ злоупотребленіе прекраснаго установленія, возможное лишь какъ рѣдкое исключеніе. При такихъ понятіяхъ русскіе герои только и могутъ, разумѣется, ограничиваться мизерными частностями, не думая объ общемъ".
   Герой-докторъ, конечно, съ полнымъ правомъ могъ бы замѣтить Добролюбову: вѣдь я точнѣйшимъ образомъ дѣйствовалъ по предложенной вами программѣ. Я "рѣшился заранѣе на полусловѣ не останавливаться и пойти до конца"; я "возражалъ, не смущался и возвышалъ голосъ"; я "возобновлялъ разговоръ на другой и на третій день"; я "смѣло и неотступно приставалъ". Если, по вашимъ словамъ, все это произошло отъ того, что я "не понималъ" окружающей жизни, "не хотѣлъ" видѣть круговой поруки и "воображалъ", что зло есть только злоупотребленіе, то, по всей справедливости, вы должны раздѣлить со мной мою отвѣтственность за ошибку. Вы говорили: "будьте увѣрены, что ваше дѣло будетъ выиграно" а мнѣ вотъ пришлось застрѣлиться. Это ли выигрышъ?
   Послѣ доктора -- наша очередь побесѣдовать съ Добролюбовымъ. Конечно, самоотверженною рѣшимостью гораздо лучше воспользоваться "для дѣла большого, которымъ бы достигалось что-нибудь существенно-полезное". Только... только "какъ же такъ вдругъ?" Даже маленькія хорошія дѣла оказываются жизни не по плечу, а тутъ вдругъ большое дѣло... Намъ самимъ противно выписывать эти "трезвенныя" слова, ставить эти "трезвенные" вопросы, уподобляясь щедринскому Молчалину съ его знаменитой формулой: "нужно, голубчикъ, погодить". Противно! Но вѣдь иногда и жить становится противно, да вотъ живемъ же и будемъ жить до естественнаго конца, повторяя въ трудныя минуты именно эти нехитрыя слова: нужно, голубчикъ, погодить". Не Россія для насъ, а мы для Россіи. Поколѣніе, воспитавшееся на Добролюбовѣ и его единомышленникахъ, такъ называемые "семидесятники", дорогою цѣною оплатили свое право ставить какіе угодно вопросы, если въ нихъ нѣтъ личнаго, эгоистическаго элемента, если они оправдываются не только жизнью, но и разумомъ и совѣстью. "Батько, слышишь ли ты?" могло оно, какъ Остапъ, воскликнуть въ свои горькія минуты, и отвѣтъ могъ бы быть только одинъ: "Добре, сынку, добре!" Такъ вотъ мы ставимъ вопросъ: что дѣлать съ человѣкомъ, лежащимъ въ летаргическомъ снѣ? Отвѣтъ простъ: летаргія -- болѣзнь, а стало быть ее надо лѣчить, только и всего. Но, Боже мой, за этимъ коротенькимъ и маленькимъ "только" какъ много подразумѣвается дѣла, разнообразнаго, живого и плодотворнаго! Открываются перспективы, которымъ конца края не видно, и если при такихъ условіяхъ вы поставите вопросъ: что дѣлать?-- то докажете этимъ только свою собственную несостоятельность. Отъ просвѣщеннаго государственнаго человѣка до захолустнаго школьнаго учителя всѣ могутъ дѣлать одно и то же великое дѣло, то дѣло, которое называется развитіемъ народнаго самосознанія. Sapienti sat.
   "Реализмъ" шестидесятыхъ годовъ имѣлъ чисто-идеалистическую подкладку и этимъ объясняются его противорѣчія. Истинный реалистъ формируетъ свои идеалы, свои конечныя цѣли на основаніи фактовъ дѣйствительности и притомъ фактовъ общихъ и болѣе или менѣе постоянныхъ (сообразоваться съ текущими фактами, съ фактами дня, значитъ быть не реалистомъ, а оппортюнистомъ). Идеалистъ дѣлаетъ свои построенія, конечно, тоже на основаніи фактовъ, но фактовъ мало сказать -- общихъ, а надо сказать -- всеобщихъ. Вотъ для данной страны общій фактъ: масса ея населенія невѣжественна, живетъ безъ понятія о правѣ, о Богѣ, какъ въ подземной тюрьмѣ безъ свѣчи. Отсюда слѣдуетъ, что населеніе этой страны нуждается прежде всего въ просвѣщеніи, и вотъ поставляется вполнѣ реальная цѣль, возникаетъ вполнѣ жизненный идеалъ. Но вотъ всеобщій фактъ: всякій человѣкъ, безъ всякаго сомнѣнія, желаетъ себѣ блага. Просвѣщеніе-благо; слѣдовательно просвѣщеніе явится само собой, въ силу естественнаго стремленія каждаго человѣка къ лучшему. Это -- чисто-идеалистическое разсужденіе, образчикъ котораго мы уже видѣли у Добролюбова. но у Добролюбова есть цѣлая теорія такого смѣшаннаго характера, наполовину реалистическая, наполовину идеалистическая теорія, которой онъ придавалъ, повидимому, настолько серьезное значеніе, что дважды повторилъ ее въ однихъ и тѣхъ выраженіяхъ, почти буквально, въ статьѣ о Станкевичѣ и въ статьѣ о книгѣ Жеребцова (стр. 10 и 253 второго тома четвертаго изданія). Вотъ въ чемъ состоитъ эта теорія:
   "Мы спросимъ: кто же когда-нибудь могъ освободиться отъ дѣйствія эгоизма и какое наше дѣйствіе не имѣетъ эгоизма своимъ главнымъ источникомъ? Мы всѣ ищемъ себѣ лучшаго, стараемся удовлетворить своимъ желаніямъ и потребностямъ, стараемся добиться счастья. Разница только въ томъ, кто какъ понимаетъ это счастье. Есть, конечно, грубые эгоисты, которыхъ взглядъ чрезвычайно узокъ и которые понимаютъ свое счастье въ грубыхъ наслажденіяхъ чувственности, въ уничиженіи предъ собою другихъ и т. п. Но, вѣдь, есть эгоизмъ другого рода. Отецъ, радующійся успѣхамъ своихъ дѣтей -- тоже эгоистъ; гражданинъ, принимающій близко къ сердцу благо своихъ соотечественниковъ -- тоже эгоистъ; вѣдь, все-таки онъ -- именно онъ самъ -- чувствуетъ удовольствіе при этомъ, вѣдь, онъ не отрекся отъ себя, радуясь радости другихъ. Даже если человѣкъ жертвуетъ чѣмъ-нибудь своимъ для другихъ и тогда эгоизмъ не оставляетъ его. Онъ отдаетъ бѣдняку деньги, приготовленныя на прихоть: это значитъ, что онъ развился до того, что помощь бѣдняку доставляетъ ему больше удовольствія, нежели исполненіе прихотей".
   И такъ далѣе: всѣ человѣческія дѣйствія происходятъ отъ эгоистическихъ побужденій и всѣ люди, безъ исключенія, величайшіе эгоисты. А что же такое альтруизмъ? Въ то время этого слова въ нашемъ языкѣ еще не было, оно явилось позднѣе, съ распространеніемъ у насъ ученія Конта, который и былъ настоящимъ авторомъ этого слова. Конечно, только слова, а не понятія: самопожертвованіе, самоотреченіе, самоотверженіе -- все это чистѣйшія русскія слова, хорошо выражающія понятіе противоположное понятію себялюбія. Эта теорія эгоизма была однимъ изъ немногихъ пунктовъ, на которомъ сходились всѣ прогрессисты того времени, всевозможныхъ оттѣнковъ. Проповѣдывалъ ее Добролюбовъ, и проповѣдывалъ ее Писаревъ, который, по его собственнымъ словамъ, "почти ни въ чемъ" не соглашался съ Добролюбовымъ. Что же было привлекательнаго въ этой теоріи? Какъ теорія, она ровно ничего не объясняетъ и представляетъ собою весьма безплодную игру ума, напрасно обезцѣнивающую наши лучшія дѣйствія и душевныя движенія. "Говорятъ иные (я слышалъ и читалъ это), что высочайшая любовь къ ближнему есть въ то же время и величайшій эгоизмъ. Ужъ въ чемъ тутъ-то былъ эгоизмъ, никакъ не пойму". Это замѣчаніе сдѣлалъ Достоевскій, разсказавъ (Записки изъ мертваго дома) объ одной старушкѣ, которая "казалось, назначеніемъ жизни своей избрала помощь ссыльнымъ". Каждый читатель безъ труда припомнитъ изъ запаса своихъ наблюденій и своего опыта людей и поступки, о которыхъ можно сказать тоже самое: "ужъ въ чемъ тутъ эгоизмъ никакъ не пойму". Привлекательность этой теоріи для нашего юнаго реализма заключалась: во-первыхъ, именно въ ея внѣшней жесткости; во-вторыхъ, въ томъ, что источникомъ и верховнымъ регуляторомъ человѣческихъ дѣйствій она поставляла умъ. Бываютъ простодушнѣйшіе люди, воображающіе себя великими хитрецами, добрѣйшіе люди съ чрезвычайно суровыми манерами и грозною наружностью. Нѣчто очень похожее мы имѣемъ и въ данномъ случаѣ. Добролюбовъ,-- мы видѣли этому примѣры,-- питалъ такую глубокую вѣру въ человѣческую природу вообще и, въ частности, въ превосходныя свойства русскаго человѣка, что могъ опасаться упрека въ идеализаціи -- не со стороны, а отъ самого себя. "Суровъ ты былъ,-- сказалъ о Добролюбовѣ Некрасовъ,-- да, къ самому себѣ". Но, "какъ женщину, ты родину любилъ", говорить дальше Некрасовъ и вотъ въ этомъ все дѣло. Страстная и вмѣстѣ съ тѣмъ цѣломудренная любовь зачастую выражается въ суровыхъ формахъ, которыя какъ бы маскируютъ чувство. Для такой любви не нужны изліянія и не нужны увѣренія. Добролюбовъ любилъ такою любовью не только родину, но и вообще человѣка, и "страшная" теорія безпримѣснаго эгоизма являлась какъ бы нѣкоторымъ коррективомъ къ этому вполнѣ идеалистическому, вполнѣ юношескому чувству. Съ другой стороны, эта теорія была привлекательна тѣмъ, что предлагалъ очень простой критерій для опредѣленія достоинства человѣка: умный человѣкъ -- хорошій, добрый человѣкъ, глупый человѣкъ -- злой, дурной человѣкъ. Дайте правильное умственное развитіе всѣмъ и каждому, и задача общежитія радикально рѣшена, злодѣянія и преступленія исчезнутъ. Это преувеличенное довѣріе къ силамъ человѣческаго ума составляетъ постоянную отличительную черту молодыхъ даровитыхъ людей и молодыхъ даровитыхъ обществъ. Двадцатилѣтнему юношѣ, уже вкусившему плодовъ отъ древа познанія, но еще не испытавшему силы страстей, жизнь представляется очень простой и подчинить ее отвлеченной мысли кажется ему дѣломъ нетруднымъ. Жизненный опытъ въ томъ и состоитъ, что шагъ за шагомъ разбиваетъ эту прекрасную иллюзію.
   Объ эстетическихъ воззрѣніяхъ Добролюбова нѣтъ надобности говорить, потому что они опредѣлялись его общественными взглядами. Добролюбовъ часто и язвительно осмѣивалъ чистую эстетику, но, мимоходомъ, поспѣшая къ своему настоящему дѣлу -- къ разъясненію смысла явленій жизни, воспроизведенныхъ тѣмъ или другимъ художникомъ. Онъ "родину какъ женщину любилъ", а искусство цѣнилъ лишь постольку, поскольку оно служило родинѣ. И родина не осталась неблагодарной: "родному краю вѣрно буду я извѣстенъ", писалъ Добролюбовъ незадолго передъ своею смертью, и теперь, по прошествіи тридцати пяти лѣтъ, едва ли найдется въ Россіи хорошо грамотный человѣкъ, который не зналъ бы его имени.
   
   Года минули, страсти улеглись,
   И высоко вознесся ты надъ нами...

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.XII, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru