Протопопов Михаил Алексеевич
Критик-декадент

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (А. Л. Волынский: "Русские критики. Литературные очерки". Спб., 1896 г.).

   

Критикъ-декадентъ.

(А. Л. Волынскій: "Русскіе критики. Литературные очерки". Спб., 1896 г.).

"Мысль моя, какъ острый мечъ,
Смѣло губитъ предразсудки,
Созерцая смутный смерчъ
Въ волосахъ моей малютки,
Ниспадающихъ до плечъ..."
Изъ русскихъ декадентовъ.

I.

   Если читатель, прочитавши нашъ эпиграфъ, съ недоумѣніемъ разведетъ руками, то это докажетъ только то, что онъ мало знакомъ съ декадентствомъ вообще и съ привлекательною литературною личностью г. Волынскаго въ частности. Вступая въ область декадентства, нужно отрѣшиться отъ обыкновенныхъ критическихъ пріемовъ и нужно, кромѣ того, вооружиться рѣшимостью ничему не удивляться и ничѣмъ не оскорбляться. Этимъ я вовсе не хочу сказать, что декаденты, импрессіонисты, символисты и т. п.-- люди-психически больные и потому невмѣняемые. Это мнѣніе Макса Нордау -- мнѣніе, на нашъ взглядъ, очень узкое и одностороннее, защитить которое нѣмецкому критику-врачу рѣшительно не удалось (см. его книгу Вырожденіе). Я хочу сказать только то, что декадентство -- явленіе ничтожное, а сами декаденты -- люди не серьезные. Это совсѣмъ не болѣзненные выродки, какъ полагаетъ Нордау, а просто духовные недоросли, какіе всегда были и всегда будутъ, потому что въ семьѣ не безъ урода. Судьбы какой-либо націи или расы или, еще менѣе, всего человѣчества, тутъ ровно не причемъ. Ни о какомъ "вырожденіи" тутъ не должно быть и рѣчи. Никакого другого декаданса (упадка) кромѣ своего собственнаго, личнаго, декаденты не представляютъ и не выражаютъ.
   Послѣ этого стоитъ ли говорить о нихъ? На всякое чиханье не наздравствуешься и за всякой печатной безсмыслицей не угоняешься. И не противорѣчу ли я самъ себѣ, собираясь писать даже цѣлую статью о критикѣ-декадентѣ, когда, на основаніи моихъ же собственныхъ заключеній, самое естественное было бы предоставить г. Волынскому полный просторъ губить предразсудки какъ мечъ, созерцая въ волосахъ смутный смерчъ? Пусть его забавляетъ публику, какъ онъ давно уже забавляетъ критику. Такая роль не лишена даже нѣкотораго утилитарнаго значенія, и зачѣмъ же мѣшать человѣку, избравшему эту роль не только сознательно, но и по призванію, по естественной склонности?
   Вашими бы устами, да медъ пить, сказали бы мы читателю, предъявившему намъ такія замѣчанія. Очень легко было бы работать критикамъ, еслибъ они могли во всѣхъ подходящихъ случаяхъ ограничиться брамбеусовской фразой: "Ванька! Это твоя литература!" -- сохраняя увѣренность, что послѣ этого читатель уже самъ, собственными силами, разглядитъ шарлатана подъ маской философа или критика. Къ сожалѣнію, читатели далеко не всегда внимательны. "Мысль моя, какъ острый мечъ, смѣло губитъ предразсудки",-- увы, сколько читателей дальше этого и вникнуть не захотятъ или не сумѣютъ, а, вѣдь, что же дурного въ этомъ заявленіи самоувѣреннаго декадента? Губить предразсудки -- это дѣло прямо превосходное и если вы, повѣривъ декаденту на-слово, не доберетесь до смутнаго смерча въ волосахъ малютки, то вы должны будете почтить дѣятельность декадента самымъ искреннимъ уваженіемъ. "Я хотѣлъ не разсказывать, а судить", заявляетъ г. Волынскій въ предисловіи къ своимъ очеркамъ. Что же?-- это прекрасно: пусть разсказываютъ біографы и библіографы, а дѣло критики освѣщать и оцѣнять факты. Далѣе г. Волынскій объявляетъ, что это судъ будетъ безпощаденъ: "Критика историческихъ явленій должна быть безпощадною въ своихъ приговорахъ надъ отживающими системами и отдѣльными предвзятыми сужденіями". И это очень хорошо: судить, такъ ужъ судить, безъ сантиментальности, безъ послабленій. Правда, когда подумаешь, что подъ "историческими явленіями", подлежащими безпощадному суду г. Волынскаго, подразумѣваются три главныхъ критика наши,-- Бѣлинскій, Добролюбовъ и Писаревъ,-- становится какъ-то грустно: по человѣчеству судя, ихъ жалко, да жалко и самого себя, то-есть, собственно, тѣхъ привычныхъ представленій, которыя связаны съ именами этихъ писателей. Чисты, прекрасны, почти святы эти представленія и какъ же горько услышать отъ свѣжаго человѣка, что они -- не болѣе какъ грубая ошибка и иллюзія наша. Однако, дѣлать нечего: Платонъ -- другъ, но истина -- другъ еще болѣе, и если г. Волынскій овладѣлъ истиной, то ужъ, конечно, мы не отступимся отъ него. А онъ именно овладѣлъ. Критика Бѣлинскаго, Добролюбова и Писарева была болѣе чѣмъ слаба. Она "никогда не углублялась до истинно-философскихъ идей; она "не умѣла укрѣпить гуманныя стремленія на непоколебимыхъ основаніяхъ"; она -- "оставляла безъ разработки то, что есть самаго существеннаго во всякомъ глубокомъ поэтическомъ произволеніи"; она "не вскрывала духовныхъ источниковъ искусства". Все это съ теченіемъ времени сдѣлаетъ г. Волынскій: онъ углубится, онъ укрѣпитъ, онъ разсмотритъ, онъ вскроетъ. Онъ сдѣлаетъ это, потому что онъ знаетъ, какова должна быть истинная критика: "Истинная критика должна изслѣдовать художественныя и поэтическія произведенія, такъ сказать извнутри, подходя къ нимъ съ идеалистическимъ мѣриломъ и разсматривая весь конкретный матеріалъ искусства только какъ форму болѣе или менѣе совершеннаго воплощенія высшихъ философскихъ началъ". Г. Волынскій обѣщаетъ далѣе, что при такой критикѣ "извнутри" искусство "окрѣпнетъ" и "создастъ совершенные образцы новой красоты, болѣе прозрачной".
   Вотъ, не угодно ли. Мы убѣждены, что не десятки, а сотни читателей будутъ ошеломлены самоувѣреннымъ тономъ г. Волынскаго, и не сообразятъ, что передъ ними совсѣмъ не новаторъ, а просто декадентъ. Недавно умершій Поль Верленъ очень хорошо опредѣлилъ сущность декадентства: "Они мнѣ надоѣли, всѣ эти цимбалисты! Когда въ самомъ дѣлѣ хотятъ произвести переворотъ въ искусствѣ, поступаютъ не такъ. Въ 1830 г. шли въ битву съ однимъ знаменемъ, на которомъ было написано: "Эрнани!" А теперь всякій лѣзетъ съ своимъ знаменемъ, на которомъ написано: "Реклама!" Это самое слово написано и на знамени нашего критика-декадента. Надо отдать справедливость г. Волынскому: изъ тысячи существующихъ способовъ рекламировать себя онъ избралъ самые вѣрные, самые испытанные. Первый изъ этихъ способовъ состоитъ въ томъ, чтобы безъ драки попасть въ большія забіяки. Въ каждой литературѣ есть своего рода "слоны", установившіеся авторитеты и репутаціи, нападая на которые можно чрезвычайно выгодно оттѣнить свою умственную самостоятельность. Когда-то еще разберутъ, что вамъ, въ сущности, совсѣмъ нечего сказать, что вся ваша мнимая полемика противъ этихъ авторитетовъ именно только лай съ безопаснаго разстоянія, а до тѣхъ поръ наивные люди будутъ говорить другъ другу: знать онъ силенъ! При этомъ можно похваливать самого себя,-- не прямо, конечно, а косвенно, осторожно инсинуируя читателю высокое мнѣніе о своихъ достоинствахъ. "Видно по всему, что А. не былъ знакомъ со всѣми извилистыми оттѣнками и неуловимо-нѣжными нюансами геніальнаго ученія Канта" (простите, читатель, что я такъ глупо-напыщенно выражаюсь,-- я, вѣдь, подражаю),-- эта фраза, конечно, значитъ не только то, что А. не былъ знакомъ, а также и то, что я-то, авторъ этой фразы, ужъ, разумѣется, знакомъ и съ оттѣнками, и съ нюансами. "Не подлежитъ сомнѣнію, что В. выступилъ на критическое поприще безъ глубокой теоретической подготовки, безъ возвышеннаго настроенія чуткихъ нервовъ, безъ вдохновеннаго подъема обнаженной души" (простите, читатель),-- это значитъ, что у меня и подготовка глубока, и нервы чутки, и душа вдохновенно обнажена. Вотъ, стало-быть, я какая жаръ-птица въ литературѣ! Второй способъ импонировать читателю, прекрасно усвоенный г. Волынскимъ, состоитъ въ томъ, чтобы при всякихъ обстоятельствахъ сохранять апломбъ и нахмуренно-значительный видъ, хотя бы рѣчь шла о выѣденномъ яйцѣ или о такомъ предметѣ, въ которомъ я ровно ничего не понимаю. Кто твердо стоитъ на собственныхъ ногахъ, тому не зачѣмъ подниматься на ходули; кто дѣйствительно талантливъ, тотъ спокойно можетъ оставаться самимъ собою, не ломаться и не позировать передъ читателемъ. Талантливый человѣкъ и пошутитъ, посмѣется, если предметъ разговора допускаетъ шутку, и безъ всякаго стѣсненія скажетъ: "не знаю" или "не понимаю", когда предметъ выходитъ изъ предѣловъ его компетентности. Для претенціозной бездарности этого никакъ нельзя. Веселая шутка унизитъ ея достоинство,-- вѣдь, оно такое маленькое -- прямодушное "не знаю" пошатнетъ ея авторитетъ,-- вѣдь, онъ и безъ того еле держится. Впрочемъ, все это сказано гораздо раньше и гораздо лучше насъ. Помнитъ ли читатель старую повѣсть Льва Толстого Поликушка? Придурковатый герой этой повѣсти сдѣлался съ голода коноваломъ и пріобрѣлъ успѣхъ, сталъ авторитетомъ въ глазахъ мужиковъ, изъ которыхъ каждый въ десять разъ былъ умнѣе его. "Какъ онъ вдругъ сдѣлался коноваломъ,-- разсказываетъ Толстой,-- это никому не было извѣстно и еще меньше ему самому. Пріемы, которые онъ употреблялъ для внушенія довѣрія, тѣ же самые, которые дѣйствовали на нашихъ отцовъ, на насъ и на нашихъ дѣтей будутъ дѣйствовать. Мужикъ, брюхомъ навалившись на голову своей единственной кобылы, составляющей не только его богатство, но почти часть его семейства, и съ вѣрой и ужасомъ глядящій на значительно-нахмуренное лицо Поликея и его тонкія, засученныя руки, которыми онъ нарочно жметъ именно то мѣсто, которое болитъ, и смѣло рѣжетъ живое тѣло съ затаенною мыслью: "куда кривая не вынесетъ!" -- и, показывая видъ, что онъ знаетъ гдѣ кровь, гдѣ матерія, гдѣ сухая, гдѣ мокрая жила, а въ зубахъ держитъ цѣлительную тряпку или стклянку съ купоросомъ,-- мужикъ этотъ не можетъ представить себѣ, чтобъ у Поликея поднялась рука рѣзать, не зная. Самъ онъ никогда не могъ бы этого сдѣлать". Поликей убѣдилъ въ своихъ познаніяхъ даже свою жену, которая, зная его лучше всѣхъ, не уважала его нисколько и, все-таки, думала: "Вишь, дошлый! Откуда что берется!" Такихъ Поликеевъ сколько угодно во всякой человѣческой дѣятельности, между прочимъ и въ литературѣ. Въ нашей литературѣ Поликеямъ особенно привольно потому именно, что русскіе читатели (какъ и русскіе писатели) простодушнѣе, чистосердечнѣе, нежели ихъ западные собраты. Какъ толстовскій мужикъ, нашъ читатель "не можетъ представить себѣ" шарлатанство систематическое и сознательное, не можетъ представить, чтобы можно было рѣшиться "рѣзать не зная". Читатель судитъ по себѣ, а "самъ онъ не могъ бы этого сдѣлать". Вотъ почему въ безсмыслицѣ онъ склоненъ видѣть глубокомысліе, нарочно закутанное въ аллегорію, въ юродивыхъ выкрикиваньяхъ -- наитіе высшей силы. Вотъ и извольте при такихъ условіяхъ презрительно игнорировать декадентское и всякое другое шарлатанство!
   Въ огромной (пятьдесятъ слишкомъ печатныхъ листовъ,-- обстоятельство, конечно, не случайное и характерное) книгѣ г. Волынскаго самую существенную часть занимаютъ сокрушительныя ниспроверженія Бѣлинскаго, Добролюбова и Писарева. На этихъ трехъ послѣдовательныхъ ниспроверженіяхъ мы теперь и остановимся. Это именно ниспроверженія, а не опроверженія: аргументовъ въ нихъ нѣтъ или очень мало, но шумныхъ фразъ, задорныхъ словъ, крикливыхъ метафоръ -- цѣлая коллекція. Ote-toi de là, que je m'y mette -- вотъ плохо замаскированный смыслъ всей этой элоквенціи въ декадентскомъ вкусѣ.
   

II.

   "Имя Бѣлинскаго вызываетъ почти всеобщее поклоненіе",-- такъ начинаетъ г. Волынскій. Но мы,-- продолжаетъ г. Волынскій,-- "не побоимся отмѣтить пробѣлы въ его общемъ міросозерцаніи и промахи въ его критическихъ сужденіяхъ". Какъ видите, павлинъ съ перваго же шага раскидываетъ вѣеромъ свой хвостъ и съ горделивой осанкой проходитъ мимо насъ. Ахъ, неразумная, тщеславная птица! "Мы не побоимся",-- да чего же тутъ бояться? Вѣдь, даже не критикъ, а всего только обстоятельный біографъ Бѣлинскаго, г. Пыпинъ, преспокойно, безъ всякихъ геройскихъ позъ, отмѣчалъ въ своемъ трудѣ и "пробѣлы", и "промахи" Бѣлинскаго. То же дѣлали и другіе писатели, и никто изъ нихъ своею смѣлостью не хвасталъ, не потому только, что хвастаться вообще неприлично, но и потому, что тутъ и нѣтъ никакой смѣлости. Кто же считалъ Бѣлинскаго непогрѣшимымъ? Но прежде, чѣмъ дойти до "промаховъ" Бѣлинскаго, смѣлый критикъ тутъ же, въ приступѣ къ статьѣ, на первой ея страницѣ, совершаетъ съ своей стороны такой "промахъ", который свидѣт тельствуетъ не о простой ошибкѣ, а о совершенной неспособности къ логическому мышленію. Въ критикѣ Бѣлинскаго,-- заявляетъ г. Волынскій,-- "мы должны найти тотъ матеріалъ, изъ котораго создалась послѣдующая журнальная критика". Совершенно справедливо. Эту самую мысль высказывали и Добролюбовъ, и Писаревъ, и другіе, родственные имъ по духу, критики, открыто признававшіе себя послѣдователями и продолжателями Бѣлинскаго. Ничего другого этотъ фактъ собою не показываетъ, какъ только то, что Бѣлинскій былъ у насъ основателемъ цѣлой критической школы, и притомъ такой, къ которой принадлежать "наиболѣе авторитетные и вліятельные русскіе критики", по собственному признанію г. Волынскаго. Представьте же, что всего черезъ десятокъ страницъ г. Волынскій пишетъ: "критика Бѣлинскаго не создала никакой школы и осталась безъ рѣшительнаго воздѣйствія на исторію нашего дальнѣйшаго эстетическаго развитія", а еще черезъ два десятка страницъ то же самое утверждается въ категорической формѣ: "не забудемъ, что критической школы у насъ, все-таки, нѣтъ". Итакъ, критика Бѣлинскаго доставила матеріалъ, "изъ котораго создалась послѣдующая журнальная критика", и та же критика "осталась безъ рѣшительнаго воздѣйствія на исторію нашего дальнѣйшаго эстетическаго развитія" и "не создала никакой школы". Учитель -- на лицо, ученики -- на лицо, ученье -- на лицо, а школы "у насъ, все-таки, нѣтъ". Не забудемъ, что этотъ перлъ "идеалистическаго мышленія" мы нашли, едва приступивъ къ чтенію книги г. Волынскаго.
   Тутъ же, рядомъ, мы находимъ другую критическую жемчужину, доказывающую одно изъ двухъ: или невѣжество г. Волынскаго, или его недобросовѣстность. Характеризуя въ общихъ фразахъ литературу слѣдовавшаго за Бѣлинскимъ періода, г. Волынскій усматриваетъ въ ней, главнымъ образомъ, "Журнальныя сатурналіи, которыя устраивались съ высшими либеральными цѣлями, съ негодованіемъ противъ всего, что не соприкасается съ матеріальными нуждами даннаго времени". Что же,-- спросимъ мы,-- идея свободы, идея личности, идея человѣческаго достоинства, идея просвѣщенія, идея равенства передъ закономъ и т. д.-- всѣ эти идеи находятся въ противорѣчіи съ "высшими либеральными цѣлями"? Или быть можетъ эти идеи -- совсѣмъ не идеи, а всего только "матеріальныя нужды даннаго времени"? Передъ литературою характеризуемаго періода стояла задача, заслонявшая собою всѣ другія,-- задача, рѣшенная 19 февраля 1861 года. Какъ полагаетъ г. Волынскій, вопросъ освобожденія былъ ли исключительно (или хотя бы только преимущественно) вопросомъ одного матеріальнаго благосостоянія? Никакъ онъ не полагаетъ, разумѣется, потому, что разсуждать -- не по его части. Онъ огласилъ воздухъ "протестантской" фразой,-- съ него и достаточно. Такое же значеніе и такую же цѣль имѣютъ и прочія фразы вступленія, вродѣ того, напримѣръ, что у Бѣлинскаго "не было всеобъемлющей системы мысли", что у него "философскія убѣжденія разносились по теченію вѣтра", что онъ "не былъ мыслителемъ, философомъ, призваннымъ вырабатывать какія-нибудь новыя идеи, раскрывать новые духовные горизонты". Читатель обнаружилъ бы большую недогадливость, еслибы не сообразилъ, у кого онъ долженъ искать "всеобъемлющую систему мысли" и "новыя идеи, новые горизонты" и даже "новыя мозговыя линіи". Однако, вѣдь, мало сказать; надо бы постараться доказать. Къ удивленію, забывая свое торжественное обѣщаніе не разсказывать, а судить, г. Волынскій спокойно переходитъ въ слѣдующей главѣ къ описанію "внѣшняго вида" Бѣлинскаго. Это описаніе можетъ доставить читателю нѣсколько веселыхъ минутъ. Мы узнаемъ изъ него, что у Бѣлинскаго была "выдающаяся лопатка", "тембръ нервическаго, хрипящаго голоса" и глаза "сверкавшіе золотыми искорками въ глубинѣ зрачковъ". На улицѣ Бѣлинскій "производилъ впечатлѣніе травленнаго волка", за то дома "не робѣлъ" и ходилъ въ сюртукѣ "застегнутомъ на-криво". Затѣмъ начинается полемика съ Тургеневымъ, который, по мнѣнію г. Волынскаго, представилъ Бѣлинскаго "въ электрическомъ свѣтѣ великолѣпныхъ фразъ" и изобразилъ его "съ поэтическимъ интригантствомъ". Съ поэтическимъ интриганствомъ -- каково выраженьице! Гончаровъ характеризовалъ Бѣлинскаго тоже неудовлетворительно, хотя и безъ интригантства, за то характеристика, сдѣланная Достоевскимъ, великолѣпна. Еще бы! Достоевскій и Бѣлинскій "стояли рядомъ, глядѣли другъ другу въ глаза" и говорили: Бѣлинскій -- "съ взвизгивающей хрипотою въ голосѣ", а Достоевскій "съ гнѣвнымъ испугомъ въ глазахъ". Послѣ этого какъ же имъ было не понять другъ друга? Не надо думать, что "гнѣвный испугъ" Достоевскаго былъ вызванъ "взвизгивающей хрипотою" Бѣлинскаго,-- совсѣмъ нѣтъ: несмотря на свой испугь, Достоевскій относился независимо къ Бѣлинскому, не имѣвшему никакого вліянія на его произведенія,-- на "эти раскаленныя, безформенныя глыбы высшей психологической правды". Эти глыбы, какъ и всю картину, недовѣрчивый читатель найдетъ на 20 страницѣ Очерковъ г. Волынскаго. А еще черезъ страницу читатель найдетъ другую, еще болѣе удивительную картину, изображающую, какъ Бѣлинскій, умирая, "лежа въ жару, безъ силъ и безъ памяти",-- "вдругъ разразился патетическою рѣчью къ русскому народу". Откуда почерпнулъ г. Волынскій извѣстіе о такомъ чудѣ? А какъ же: "Панаевъ разсказываетъ, что за четверть часа до смерти Бѣлинскій вдругъ вскочилъ съ постели, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, проговорилъ невнятно, но съ энергіею какія-то слова и началъ падать". Вотъ откуда! Какія-то слова, произнесенныя невнятно, г. Волынскій на глазахъ читателя превращаетъ въ патетическую рѣчь къ русскому народу -- и ничего, нисколько не конфузится. Онъ разсказываетъ, какъ судитъ, и судитъ, какъ разсказываетъ -- съ передержками.
   Вторая половина первой статьи о Бѣлинскомъ (ниспроверженіе состоитъ изъ трехъ статей) заключаетъ въ себѣ изложеніе кое-какихъ критическихъ отзывовъ о дѣятельности знаменитаго критика. Давать намъ здѣсь, по характеру нашей теперешней задачи, совсѣмъ нечего, за исключеніемъ, впрочемъ, одного пункта. Можете ли вы представить себѣ г. Волынскаго въ роли защитника Бѣлинскаго? Трудно, конечно, но г. Волынскій въ самомъ дѣлѣ беретъ на себя эту роль, и сколько же благороднѣйшаго пыла и негодованія онъ обнаруживаетъ при этомъ случаѣ! Какъ настоящій философъ, г. Волынскій ставитъ вопросъ широко и частному инциденту даетъ значеніе показателя "нашихъ литературныхъ нравовъ", презираемыхъ имъ со всею страстью безукоризненно-нравственнаго писателя. Ну, какіе же наши нравы, г. Волынскій? А вотъ видите ли: въ Сѣверной Пчелѣ почти сорокъ лѣтъ тому назадъ былъ напечатанъ о Бѣлинскомъ пасквильный фельетонъ Ксенофонта Полевого -- вотъ и все, весь поводъ къ изобличенію нашихъ нравовъ. Хорошо ужъ и это, но г. Волынскій, по обыкновенію, не могъ воздержаться, чтобъ еще больше не напутать: изъ его же собственныхъ показаній слѣдуетъ, что нравы, на которые онъ ополчается, были даже очень не дурны, "Фельетоны Полевого,-- говоритъ г. Волынскій,-- вызвали шумный протестъ въ литературныхъ кружкахъ, и надо сказать правду -- по заслугамъ". Чего же вамъ еще нужно, г. Волынскій? Но самое лучшее впереди. Просимъ читателя оцѣнить слѣдующую тираду: "Изданіе сочиненій Бѣлинскаго не имѣетъ никакого литературнаго значенія. Онъ почти исключительно писалъ критическія статьи, рѣзко, дерзко, безпрестанно увлекаясь своими страстями и разными личными отношеніями. Несчастный можетъ быть и не подозрѣвалъ этого, бѣсновался, увлекался и умеръ жалкимъ образомъ, не принесши никакой пользы нашей литературѣ, но извративши понятія многихъ юношей, возроставшихъ во время его широкошумной дѣятельности". Что же особеннаго въ этой, именно въ этой тирадѣ г. Волынскаго?-- съ удивленіемъ спроситъ читатель. Среди его безчисленныхъ утвержденій, что "Бѣлинскій вышелъ на арену журналистики безъ научной и философской подготовки, даже безъ надлежащаго знакомства съ европейскою литературой", что онъ "путался въ наивныхъ теоретическихъ разсужденіяхъ, громоздя риторическія фразы", что ему "систематическое мышленіе не давалось", что онъ "не умѣлъ примѣнять трудныхъ философскихъ теоремъ къ вопросамъ жизни", что онъ попросту "не вѣдалъ, что творилъ" и т. д. и т. д.,-- среди океана такихъ утвержденій приведенная тирада представляется чѣмъ-то совершенно незначительнымъ. Правда, читатель. Но дѣло въ томъ, что приведенная тирада принадлежитъ не г. Волынскому, а Полевому, и г. Волынскій именно по ея поводу изливаетъ свой благородный гнѣвъ, называетъ эту тираду "совершенно невѣроятной выходкой", "общими, совершенно нелѣпыми и позорными словами". Ты глаголеши!-- можемъ сказать мы г. Волынскому. Фельетонъ Полевого,-- говоритъ г. Волынскій,-- "классическій образчикъ газетной наглости",-- такъ; но не знаетъ ли г. Волынскій примѣра, тоже достойнаго быть классическимъ, журнальной наглости? "Полевой,-- продолжаетъ г. Волынскій,-- одинъ изъ первыхъ въ длинномъ ряду газетныхъ шарлатановъ, не церемонящихся никакими соображеніями умственной и нравственной благопристойности",-- правда; но на кого надо указать, какъ на одного изъ самыхъ послѣднихъ журнальныхъ шарлатановъ этого рода?... И необходимо замѣтить еще вотъ что: на сторонѣ Полевого были смягчающія обстоятельства, которыхъ нѣтъ у г. Волынскаго. Во-первыхъ, у Ксенофонта Полевого ни за себя, ни за брата (Николая Полевого, извѣстнаго критика) не прошла еще въ то время боль отъ ударовъ, которые наносилъ имъ Бѣлинскій, какъ полемистъ и какъ рецензентъ, такъ что личное раздражительное чувство Ксенофонта Полевого было вполнѣ естественно; во-вторыхъ, огромное значеніе Бѣлинскаго, извѣстное теперь каждому толковому гимназисту, прежде было ясно только для такихъ людей, какъ Чернышевскій и Добролюбовъ. Ни одного изъ этихъ смягчающихъ обстоятельствъ на сторонѣ г. Волынскаго нѣтъ и стало быть... Заключеніе такъ ясно, что его на этотъ разъ сумѣетъ правильно сдѣлать даже г. Волынскій.
   Съ первою частью сокрушительнаго "ниспроверженія" Бѣлинскаго мы покончили. Какъ видите, не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ, и грозное "мы не побоимся" г. Волынскаго оказалось не столько грозно, сколько забавно. Что-то ждетъ бѣднаго Бѣлинскаго во второй части? Но вторая статья г. Волынскаго начинается слѣдующимъ неожиданнымъ заявленіемъ: "подробному и всестороннему изученію Бѣлинскаго должно предшествовать знакомство со Станкевичемъ". Вотъ это сюрпризъ! Почему должно предшествовать? Потому что Станкевичъ имѣлъ "огромное вліяніе" на Бѣлинскаго. Но на Бѣлинскаго имѣли не меньшее вліяніе и Боткинъ, и Бакунинъ, и Герценъ, и Грановскій: неужели характеристикѣ Бѣлинскаго должны предшествовать характеристики всѣхъ этихъ людей? Въ видахъ увеличенія объема статьи или книги такой пріемъ удобенъ, но это совсѣмъ не критическій пріемъ. О Станкевичѣ мы узнаемъ отъ г. Волынскаго, напримѣръ, вотъ что: "красивый, изящный, необычайно деликатный, съ прекрасными черными волосами, съ ясными карими глазами, онъ былъ точно воплощенная мечта юности". Все это намъ необходимо было узнать "для всесторонняго изученія Бѣлинскаго". Кто не знаетъ, что у Станкевича глаза были каріе, а волосы черные, тотъ никогда не пойметъ Бѣлинскаго. А вотъ вамъ свѣдѣніе о духовной личности Станкевича: "все его душевное развитіе шло самыми свѣтлыми, воздушными тропами". Если вамъ этого мало, то вотъ еще драгоцѣнное сообщеніе: "безплотнымъ призракомъ въ лучахъ разсвѣта встаетъ онъ на фонѣ свѣтлѣющей русской жизни, съ ласковымъ взоромъ, съ привѣтливой улыбкой, которая нѣжно змѣилась около тонкихъ, правильно очерченныхъ губъ его". Если вамъ все еще не тошно, то можно привести еще и еще -- сколько угодно -- точно такихъ же образовъ. За этимъ у г. Волынскаго дѣло не станетъ. Къ чему же все это пустопорожнее краснорѣчіе? Но къ тому, вопервыхъ, что г. Волынскій иначе писать не умѣетъ. Если бы изъ его толстой книги исключить всѣ метафоры, параболы и гиперболы, то она превратилась бы въ тощую брошюру, нисколько не импонирующей наружности. Во-вторыхъ,-- вотъ это пунктъ не лишенный нѣкоторой серьезности. Безплотный призракъ Станкевича съ его нѣжно змѣящейся улыбкой понадобился г. Волынскому въ качествѣ союзника противъ Бѣлинскаго. Дѣло въ томъ, что Бѣлинскій, равно какъ и его наставникъ въ гегеліанствѣ -- Бакунинъ -- не понимали Гегеля, по мнѣнію г. Волынскаго, а вотъ Станкевичъ -- тотъ понималъ. Предметомъ разногласія является извѣстное положеніе Гегеля насчетъ разумности дѣйствительности и дѣйствительности разума. Старая и до смерти надоѣвшая эта исторія, но г. Волынскій съ такимъ трескомъ провозглашаетъ единоспасительную силу гегелевской системы, что невольно останавливаетъ на себѣ вниманіе. "Это -- восклицаетъ г. Волынскій,-- дѣйствительно грандіозная система. Это -- послѣднее слово идеализма, развернутаго въ одно стройное, организованное ученіе". Стоило послѣ этого огородъ городить, крикомъ кричать о появленіи какихъ-то новыхъ мозговыхъ линій, когда достаточно было сдѣлать простую архивную справку и, смахнувши пыль съ "послѣдняго слова идеализма", представить его намъ въ назиданіе. Но въ томъ-то и дѣло,-- говоритъ г. Волынскій,-- что Гегеля у насъ невѣрно понимали. Бѣлинскій и Бакунинъ, на основаніи теоремы Гегеля, оправдывали всякую дѣйствительность, тогда какъ оправданію подлежитъ только разумная дѣйствительность. "Все разумное дѣйствительно и все дѣйствительное разумно, ибо то, что не разумно, не слѣдуетъ называть дѣйствительнымъ, какъ не называютъ плохого поэта дѣйствительнымъ поэтомъ, какъ не называютъ дѣйствительнымъ государственнымъ человѣкомъ того, кто не можетъ создать ничего дѣльнаго и разумнаго". Такъ защищаетъ г. Волынскій Гегеля. Понимаетъ ли г. Волынскій то, что онъ говоритъ? Понимаетъ ли онъ, что лазейка, которую онъ открываетъ гегелизму для избѣжанія упрека въ квіетизмѣ, уничтожаетъ его и теоретическое и практическое значеніе? Положимъ, передъ нами какое-нибудь явленіе жизни,-- хотя бы, наприм., самъ г. Волынскій и его книга. По извѣстнымъ, такимъ-то и такимъ-то, основаніямъ я нахожу, что г. Волынскій критикъ не разумный и, слѣдовательно (по Гегелю), не дѣйствительный, а вотъ, наприм., г-жа Гуревичъ, которой статьи г. Волынскаго (см. предисловіе) "обязаны появленіемъ на страницахъ журнала", находитъ безъ сомнѣнія, что ея протеже -- критикъ въ высшей степени разумный и стало быть въ высшей степени дѣйствительный. И я, и г-жа Гуревичъ можемъ въ равной степени тяготѣть къ ученію Гегеля, но сужденія наши о дѣйствительности г. Волынскаго будутъ, все-таки, діаметрально противоположны. Понимаете, что это значитъ? Это значитъ, что съ вашей лазейкой, приготовленной для Гегеля, рѣшительно все остается по старому, на своихъ прежнихъ мѣстахъ, такъ, какъ бы гегеліанство и не сущестовало вовсе. Если критеріемъ дѣйствительности поставляется разумность, то въ чемъ же заключается критерій для самой этой разумности? Мы вотъ съ г-жей Гуревичъ совершенно согласны въ томъ, что дѣйствительно только разумное, но мы рѣзко расходимся въ оцѣнкѣ степени вашей разумности, а, слѣдовательно, и вашей дѣйствительности. "Не разуменъ -- значитъ не дѣйствителенъ", говорю я; "разуменъ -- значитъ дѣйствителенъ", говоритъ г-жа Гуревичъ, и съ точки зрѣнія гегеліанства мы оба правы, несомнѣнно между тѣмъ, что кто-нибудь изъ насъ только одинъ правъ, и кто же именно? Въ рѣшеніи этого, самаго существеннаго, вопроса Гегель совершенно не причемъ. Разумность не судья, а подсудимый.
   Безплоднѣе и неутѣшительнѣе этого діалектическаго выверта метафизической мысли трудно себѣ и представить что-нибудь. Меня, наприм., засадилъ въ тюрьму Меттернихъ или наказалъ шпицрутенами Аракчеевъ (нарочно беру современниковъ Гегеля) и я обращаюсь къ прославленному философу за поддержкой. Егоръ Ѳедоровичъ (какъ шутливо называли Гегеля въ интимной бесѣдѣ Бѣлинскій и его друзья) какъ мнѣ быть? Во имя чего я долженъ страдать и терпѣть? И кто же изъ насъ правъ: я ли, маленькій человѣкъ, или мои высокопревосходительные истязатели? "Другъ мой,-- отвѣтитъ мудрый Егоръ Ѳедоровичъ,-- съ тобой поступили неразумно, а значитъ и недѣйствительно. Въ неразумности и въ связанной съ нею недѣйствительности твоихъ страданій и ты долженъ обрѣсти свое высшее утѣшеніе". Да вы, почтеннѣйшій, только взгляните на мою исполосованную спину: какой еще вамъ дѣйствительности надо? "Разумной, разумной! Исполосованная спина есть явленіе неразумное и стало быть стоящее внѣ предѣловъ той дѣйствительности, которую я единственно признаю за дѣйствительность. Внѣ разума и мысли -- все сонъ и м:ечта. Твоя спина -- тоже мечта, да и самъ ты, по своей глупости, тоже не болѣе какъ мечта и фикція". Дальнѣйшій разговоръ между мною и Егоромъ Ѳедоровичемъ, конечно, можетъ быть изображенъ только многоточіемъ...
   Однако,-- спроситъ читатель,-- что же, все-таки, Станкевичъ? За чѣмъ-нибудь да понадобился же онъ г. Волынскому, и каковы же его воззрѣнія на систему Гегеля? А именно таковы, какими я изобразилъ только что ихъ въ разговорѣ съ философомъ. "Дѣйствительность, въ смыслѣ непосредственности, внѣшняго бытія, есть случайность, а дѣйствительность, въ ея истинѣ, есть разумъ, духъ" -- вотъ подлинныя слова Станкевича, радостно цитируемыя г. Волынскимъ. Мы спрашиваемъ: велико ли различіе между такимъ пониманіемъ гегелевскаго афоризма и пониманіемъ Бѣлинскаго и Бакунина? Станкевичъ скажетъ, глядя на мою истерзанную спину: "это случайность, это явленіе внѣшняго бытія" и спокойно удалится затѣмъ въ область созерцанія абсолютнаго духа, тогда какъ Бѣлинскій и Бакунинъ воскликнутъ: "такъ тебѣ, значитъ, и надо! Твоя коллизія съ шпицрутеномъ есть не болѣе какъ одно изъ безчисленныхъ проявленій вѣчно творящей и вѣчно развивающейся идеи! Гордись, гордись, человѣкъ, своимъ высокимъ призваніемъ-" (см. Литературныя мечтанія) и пр., и пр. Который изъ этихъ двухъ отвѣтовъ возмутительнѣе? Возмутительны они въ равной мѣрѣ, но противнѣе, конечно, первый: сердобольный квіетистъ унижаетъ мое человѣческое достоинство, исключая меня съ моей бѣдой изъ міра истинной дѣйствительности, тогда какъ энтузіасты видятъ въ моихъ страданіяхъ необходимый элементъ міровой гармоніи, а стало быть видятъ и во мнѣ, все-таки, личность, а не фикцію. Они зафилософствовались до портиковъ, это несомнѣнно, но они относятся ко мнѣ по-человѣчески, какъ къ равному себѣ, тогда какъ квіетистъ, отправляясь въ свой храмъ, указываетъ мнѣ мѣсто на паперти. И съ какимъ отраднымъ чувствомъ вспоминается то прекрасное негодованіе, съ которымъ Бѣлинскій относился къ своимъ "гнусностямъ", т.-е. къ своимъ статьямъ, написаннымъ подъ вліяніемъ системы Гегеля! Да, а теперь вотъ, когда скоро минетъ полстолѣтіе со времени смерти нашего незабвеннаго учителя, эти самыя "тусности" вновь всплываютъ на поверхность и рекомендуются намъ въ качествѣ "новаго слова!" Tempora mutantur...
   Вотъ, мы раздѣлались и со второй статьей г. Волынскаго о Бѣлинскомъ. Да, читатель, раздѣлались, потому что отъ Станкевича г. Волынскій переходитъ къ Надеждину, который тоже "имѣлъ вліяніе" на Бѣлинскаго, но до котораго намъ нѣтъ, собственно говоря, ни малѣйшаго дѣла. Бѣлинскій, такимъ образомъ, опять остался невредимъ и даже безъ царапинки -- вотъ, можно сказать, везетъ человѣку! Однако, насъ ждетъ третья статья, въ заголовкѣ которой стоитъ: Сочиненія В. Бѣлинскаго: I--ХІІ. Наконецъ-то! Г. Волынскій до того истомилъ насъ своими прелиминаріями, что мы даже рады надвинувшейся тучѣ: "буря бы грянула, что ли, чаша съ краями полна!" И буря грянула... Сначала, впрочемъ, не очень страшно, потому что идетъ обычное легонькое хвастовство: "прогрессивная сила идеализма -- въ отчетливомъ пониманіи той борьбы, которая" и пр.-- "прогрессивный по самой природѣ, идеализмъ только въ неопытныхъ рукахъ можетъ обратиться въ орудіе ретрограднаго вліянія" и т. д. Конечно, неопытныя руки -- это руки Бѣлинскаго, но что же значить такой булавочный уколъ, когда мы ожидаемъ громовыхъ стрѣлъ? Но вотъ глаза наши падаютъ на фразу: "въ этихъ разсужденіяхъ коренится основная ошибка Бѣлинскаго". Основная ошибка! Вотъ это самое намъ и надо! Въ какихъ разсужденіяхъ? Въ разсужденіяхъ,-- говоритъ г. Волынскій,-- объ относительности эстетическихъ понятій и вкусовъ -- смотри такую-то статью Бѣлинскаго, такую-то страницу {Отмѣтимъ здѣсь кстати обычный у г. Волынскаго пріемъ цитировать писателей не ихъ подлинными, а своими словами. Такой пріемъ удобенъ для приданія своему изложенію вида самостоятельности и большей плавности, но онъ невѣжливъ по отношенію къ цитируемымъ писателямъ и неприличенъ по отношенію къ читателю, желающему судить по документамъ, а не по пересказамъ.}. Спѣшимъ отыскать, находимъ и читаемъ:
   "У насъ еще такъ зыбки понятія объ изящномъ и вкусъ еще въ такомъ младенчествѣ, что наша критика по необходимости должна отступать въ своихъ пріемахъ отъ европейской. Хотя нѣкоторые досужіе наши эстетики и говорятъ, что будто бы законы изящнаго опредѣлены у насъ съ математическою точностью, но я думаю иначе, ибо, съ одной стороны, собственныя издѣлія этихъ эстетиковъ, слишкомъ отличающіяся топорною работой, рѣзко противорѣчатъ законамъ изящнаго, опредѣленнымъ съ математическою точностью, а съ другой стороны законы изящнаго никогда не могутъ отличаться математическою точностью, потому что они основываются на чувствѣ, и у кого нѣтъ пріемлемости изящнаго, для того всегда кажутся незаконными. Нѣтъ, пусть каждый толкуетъ по-своему объ условіяхъ творчества и подкрѣпляетъ ихъ фактами, это самый лучшій способъ развивать теорію изящнаго".
   Вотъ вамъ, читатель, своего рода "загадочная картинка": гдѣ основная ошибка? Найдите намъ въ этихъ немногихъ строкахъ "основную ошибку" Бѣлинскаго! Не въ томъ ли она, что Бѣлинскій отрицаетъ математическую точность законовъ изящнаго? Приходится освѣдомиться объ "основной ошибкѣ" у г. Волынскаго. Вотъ онъ величественно опровергаетъ ее:
   "На чувствѣ не можетъ и не должна основываться никакая критика. Сужденія о литературѣ, какъ работа логическая, должны опираться на опредѣленныя понятія и, будучи выводимы изъ твердыхъ теоретическихъ положеній, стремятся и могутъ стремиться только къ тому, чтобы дать полное духовное удовлетвореніе нашимъ высшимъ эстетическимъ и философскимъ потребностямъ. Факты должно объяснять мыслью, а не мысли фактами. Поэзія есть выраженіе творящаго духа и, какъ фактъ, какъ явленіе человѣческой жизни, должна быть объяснена мыслью, а не чувствами и не другими фактами..."
   Итакъ, значитъ, мы угадали вѣрно: основная ошибка Бѣлинскаго состоитъ въ томъ, что онъ не признавалъ математической точности въ законахъ изящнаго и придавалъ эстетическому чувству ("пріемлемости изящнаго") большое значеніе. Что же, если это ошибка, да еще основная, Бѣлинскаго, то, конечно, г. Волынскій напрягъ всѣ силы для ея опроверженія? Но вы видѣли,-- я выписалъ опроверженіе цѣликомъ: оно занимаетъ не больше строкъ, сколько посвящено чернымъ волосамъ и смѣющейся улыбкѣ Станкевича. Послѣ этого десятка строкъ, имѣющихъ, по крайней мѣрѣ, хоть тѣнь аргументаціи, мы опять попадаемъ въ неудобно проходимое болото общихъ фразъ: "мысли Бѣлинскаго постоянно расходятся въ противоположныя стороны", "не будучи новаторомъ по дарованію, Бѣлинскій" и пр., и пр. Очутившись въ этой родной своей сферѣ, г. Волынскій окончательно забываетъ объ "основной ошибкѣ", полагая, конечно, что она побѣдоносно уничтожена его десятью строками. Напрасно. "На чувствѣ не можетъ и не должна основываться никакая критика": это -- не аргументъ, а, прежде всего, передержка. Бѣлинскій говорилъ не о критикѣ, а о законахъ изящнаго, что совсѣмъ не одно и то же. Идейное значеніе изящнаго произведенія должно быть истолковано, разумѣется, посредствомъ мысли, но самое изящество этого произведенія можетъ быть воспринято только эстетическимъ чувствомъ. Никакія толкованія не дадутъ глухому почувствовать прелесть музыки, слѣпому -- прелесть живописи. "Сужденія о литературѣ, выводимыя изъ твердыхъ теоретическихъ положеній" и пр. Какія это въ эстетикѣ "твердыя теоретическія положенія?" Не самъ ли г. Волынскій пророчествуетъ въ предисловіи къ своей книгѣ, что будущее искусство "создастъ совершенные образцы ковой красоты, болѣе прозрачной?" Если, такимъ образомъ, подлежитъ спору самое понятіе, самый идеалъ красоты, что же можетъ быть безспорно въ ученіи о красотѣ? Если возможна новая красота, то возможны и новые законы изящнаго, а стало быть "твердыя теоретическія положенія", провозглашенныя г. Волынскимъ, уничтожаются его же собственными усиліями. Наконецъ, заключительный аргументъ г. Волынскаго: "Факты должно объяснять мыслью, а не мысли фактами". Это до того глубоко, что я отказываюсь понимать. Смѣло утверждаю, что и читатель ничего тутъ не разберетъ. Мысль не объясненная, не провѣренная фактами -- не болѣе какъ фантазія; факты не освѣщенные, не одухотворенные мыслью -- не болѣе какъ сырой матеріалъ,-- кто-жъ этого не знаетъ? Идти отъ изученія частныхъ фактовъ къ познанію общихъ законовъ (какъ рекомендовалъ въ инкриминируемомъ отрывкѣ Бѣлинскій въ области изящнаго) -- это одинъ, вполнѣ разумный путь мысли; обратный путь -- отъ общей мысли къ объясненію частныхъ фактовъ нисколько не менѣе разуменъ. Исторія науки представляетъ многочисленныя и великолѣпныя доказательства плодотворности обоихъ этихъ методовъ, и не знать этого даже г. Волынскому непростительно. Правда, метафизика всегда старалась сама себя поднять за поясъ, т.-е. довольствовалась открытіями, сдѣланными въ таинственныхъ глубинахъ самосознающаго духа, но за то, вѣдь, метафизика (которую, въ скобкахъ сказать, г. Волынскій, подтасовывая термины, всегда величаетъ идеализмомъ) и осталась не у дѣлъ.
   Съ "основной ошибкой" за плечами, Бѣлинскій, разумѣется, не могъ быть основателемъ "истинной" критики. На свойства "истинной" критики г. Волынскій, какъ мы уже видѣли, намекнулъ въ предисловіи, а теперь онъ подходитъ къ этому вопросу вплотную. Конечно, мы съ читателемъ радостно потираемъ руки: то-то поучимся, просвѣтимся, наслушаемся "новыхъ словъ!" Къ сожалѣнію, новыя слова оказываются не очень новыми. Шестьдесятъ лѣтъ назадъ -- да, да, шестьдесятъ лѣтъ назадъ -- въ Московскомъ Наблюдателѣ былъ помѣщенъ переводъ (Каткова, если не ошибаюсь) статьи нѣмца Ретшера О философской критикѣ художественнаго произведенія. Ну, вотъ эта статья и заключаетъ въ себѣ "новое слово", многократно обѣщанное намъ г. Волынскимъ. "Разсужденія Ретшера,-- говоритъ г. Волынскій,-- держатся на высотѣ строгихъ идеалистическихъ (т.-е. метафизическихъ, поправимъ мы) понятій и остаются вѣрными эстетическимъ воззрѣніямъ Гегеля, какъ по философскому направленію, такъ и по тому духу прогресса, который проникаетъ ихъ насквозь. Руководящій взглядъ Ретшера на художественное творчество никогда не будетъ опровергнутъ". Здѣсь справедливо въ особенности послѣднее утвержденіе: никогда не будетъ опровергнутъ. Дѣйствительно, взглядъ Ретшера не будетъ опровергнутъ, потому что по самой своей сущности не допускаетъ опроверженія и въ то же время не вызываетъ его, такъ какъ стоитъ совершенно въ сторонѣ отъ всѣхъ большихъ дорогъ исторіи и жизни. Бѣлинскій, сдѣлавшій обстоятельное изложеніе идей Ретшера, вотъ какъ характеризуетъ его критику: "Это критика абсолютная и ея задача -- найти въ частномъ и конечномъ проявленіе общаго, абсолютнаго. Ея суду могутъ подлежать только произведенія вполнѣ художественныя, т.-е. такія, въ которыхъ все необходимо, все конкретно и всѣ части органически выражаютъ единое цѣлое, т.-е. конкретную идею". Выражаясь менѣе почтительно, мы скажемъ, что это,-- однимъ словомъ,-- критика небывалая. И нельзя ей быть, если для своего проявленія она требуетъ непремѣнно совершенныхъ созданій искусства. Теоретикъ-эстетикъ Ретшеръ живѣйшимъ образомъ напомнилъ намъ теоретика-стратега, генерала Пфуля, такъ хорошо изображеннаго въ романѣ Война и миръ. Пфуль былъ одинъ изъ безнадежно, неизмѣнно, до мученичества самоувѣренныхъ людей. У него была наука -- теорія облическаго движенія, выведенная имъ изъ исторіи войнъ Фридриха Великаго, и все, что встрѣчалось ему въ новѣйшей военной исторіи, казалось ему безсмыслицею, варварствомъ, безобразнымъ столкновеніемъ, въ которомъ съ обѣихъ сторонъ было сдѣлано столько ошибокъ, что войны эти не могли быть названы войнами: онѣ не подходили подъ теорію и не могли служить предметомъ науки. Пфуль былъ одинъ изъ тѣхъ теоретиковъ, которые такъ любятъ свою теорію, что забываютъ цѣль теоріиприложеніе ея къ практикѣ; онъ изъ любви къ теоріи ненавидѣлъ всякую практику и знать ее не хотѣлъ". Къ тому же типу теоретиковъ принадлежалъ, очевидно, и Ретшеръ. Съ своей критическою теоріей онъ остался внѣ литературы, какъ остался и Пфуль внѣ военнаго искусства съ своей теоріей облическаго движенія. Теоретики этого рода именно "объясняли факты мыслью", и если факты (т.-е. у Пфуля -- войны, у Ретшера -- художественныя произведенія) не согласовались съ ихъ теоріей, то они выбрасывали за борть не теорію, а факты, а вмѣстѣ съ фактами, конечно, и самихъ себя: стратегія безъ войны, эстетика безъ искусства -- вотъ что оставалось въ рукахъ этихъ неудачниковъ. Ничего этого, разумѣется, не сообразивъ, г. Волынскій вооружается теоріей Ретшера и подступаетъ съ ней къ критикѣ Бѣлинскаго, въ которой, какъ и слѣдовало ожидать, все оказывается или ложнымъ, или безсмысленнымъ, совершенно такъ же, какъ съ точки зрѣнія Пфуля всѣ дѣйствія Кутузова оказались бы сплошными ошибками. Пусть Кутузовъ выгналъ непріятеля,-- дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что его облическія движенія были неудовлетворительны, и стало-быть какой же онъ полководецъ? Конечно, это только забавно, но соотвѣтственныя разсужденія г. Волынскаго не столько забавны, сколько возмутительны, потому что касаются не облическихъ движеній, а кое-чего несравненно болѣе важнаго.
   Простите, читатель, не могу я говорить о г. Волынскомъ въ томъ серьезномъ и даже приподнятомъ тонѣ, въ какомъ я повелъ было рѣчь. Обстановка серьезна и даже священна, но стоящая передо мной крошечная фигурка хлестаковствующаго декадента до того уморительна, до того комично-нелѣпа, что не хватаетъ силъ воздержаться отъ смѣха. Отъ закипавшаго было во мнѣ негодованія не осталось и слѣда, а если читатель еще продолжаетъ возмущаться, то я скажу ему, какъ Маломальскій Островскаго: "брось! оставь втунѣ! пренебреги!" Итакъ, г. Волынскій пожалуйте,-- честь и мѣсто!
   "Чтобы сдѣлаться первымъ русскимъ критикомъ и указать дорогу и русскому творчеству, и русскому сужденію о созданіяхъ національнаго таланта, надо было раскрыть внутреннія основы народной жизни и показать, въ какой мѣрѣ и съ какою силой онѣ отразились въ лучшихъ произведеніяхъ литературы". Вотъ то-то и есть, Виссаріонъ Григорьевичъ! Чѣмъ тратить время и силы на писанье полемическихъ статей противъ Булгарина, Брамбеуса, Шевырева, лучше бы вамъ заняться раскрытіемъ основъ народной жизни. Были бы вы первымъ русскимъ критикомъ тогда, а теперь первымъ русскимъ критикомъ будетъ г. Волынскій, которому очень даже легко удалось раскрыть основы народной психологіи. "Что-о?-- возражаетъ намъ кто-то, упорствуя, волнуясь и спѣша,-- Я долженъ былъ раскрывать психологію задавленнаго крѣпостнымъ гнетомъ народа?! Да, вѣдь, такое требованіе можетъ прійти только въ филистерскую голову какого-нибудь метафизика-книгоѣда! Пигмеи -- всѣ эти гегелята! Не было человѣка пишущаго, который бы такъ глубоко оскорбилъ меня своею пошлостью, какъ этотъ нѣмецкій Шевыревъ... Ретшеръ въ отношеніи къ Гегелю есть тотъ человѣкъ въ "Разъѣздѣ", Гоголя, который, подцѣпивъ у другого словечко "общественныя раны" повторяетъ ею, не понимая его значенія" (курсивъ -- изъ переписки Бѣлинскаго). Можетъ быть оно и такъ, скромно возражаемъ мы, однако, вотъ, не вамъ, а одному изъ новѣйшихъ нашихъ гегелятъ удалось раскрыть основы русской національной психіи. Былъ передъ вами превосходный матеріалъ -- произведенія Пушкина, о которыхъ вы написали цѣлый томъ, но путнаго ничего не сказали. Вы взглянули на Пушкина "съ узкой и ложной точки зрѣнія",-- вотъ приговоръ надъ вами потомства въ лицѣ г. Волынскаго! Послушайте-ка дальше: "Восторгаться поэтическими описаніями Пушкина, на тысячу ладовъ изображать красоту его стиха, изливаться лирическими тирадами по поводу отдѣльныхъ художественныхъ эпитетовъ,-- не значитъ оцѣнивать такого писателя, какъ Пушкинъ. Въ Пушкинѣ надо было открыть основныя качества русской народности: духъ силы и молодого удальства, широкій размахъ души, не знающей мѣры ни въ горѣ, ни въ радости, съ одной стороны,-- тихую грусть и тоску глубоко спрятаннаго религіознаго чувства, какъ выраженіе высшихъ духовныхъ стремленій, съ другой стороны, и затѣмъ только показать, какъ эти качества національнаго темперамента, какъ этотъ широкій и всеобъемлющій паѳосъ воплотились въ его художественныхъ произведеніяхъ".
   По малой вѣроятности этихъ строкъ надо указать страницу, на которой они въ книгѣ г. Волынскаго напечатаны: 115-я.
   Такъ вотъ какъ "Россеюшка, старая бабусенька!" (по выраженію Достоевскаго). Вторую тысячу лѣтъ живешь ты, бабусенька, на свѣтѣ, чегочего ни перевидала, чего-чего ни переиспытала -- и вотъ, оказывается, твоя душа преудобно укладывается на ладони перваго попавшагося пигмейчика. Какая маленькая, какая коротенькая душа! Нѣсколькихъ стишковъ, взятыхъ съ конфетныхъ билетиковъ и переложенныхъ въ скверную прозу, оказывается предостаточнымъ, чтобъ опредѣлить твою внутреннюю жизнь и "съ одной стороны" и "съ другой стороны". Боже мой, какіе мы, коренные русскіе люди, простофили, какъ подумаешь! Ужъ намъ ли бы, казалось, не знать свою собственную "бабусеньку", но не найдется между нами дерзкаго, который бы сказалъ: я знаю. Что мы знаемъ? Мы только вотъ какъ спрашиваемъ: какая же непостижимая, тайная сила влечетъ къ тебѣ? Почему слышится и раздается немолчно въ ушахъ твоя тоскливая, несущаяся по всей длинѣ и ширинѣ твоей, отъ моря до моря, пѣсня? Что въ ней, въ этой пѣснѣ? Что зоветъ, и рыдаетъ, и хватаетъ за сердце? Какіе звуки болѣзненно лобзаютъ и стремятся въ душу и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь отъ меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты такъ? Что пророчитъ сей необъятный просторъ? Русь, куда-жъ несешься ты, дай отвѣть? Не даетъ отвѣта!
   Отнынѣ всѣ эти вопросы упраздняются. "Раздолье безъ конца, просторъ, необъемлемый глазомъ, безконечные лѣса, по которымъ пробѣгаетъ таинственный шумъ и на всемъ этомъ какое-то томленіе невыразимой тоски и печали. Порывъ, удалой разгулъ страстей и затѣмъ, чрезъ нѣсколько мгновеній, мысль о смерти, вопль неудовлетвореннаго чувства, настроеніе безсвязныхъ и своею безсвязностью мучительныхъ запросовъ, встающихъ въ туманѣ. Таковъ геній русской жизни. Такова русская душа"(стр. 120). Очень просто. О чемъ тутъ спрашивать? Въ шумѣ нашихъ лѣсовъ именно и выражается нашъ геній. Въ разгулѣ, за которымъ слѣдуетъ мысль о смерти и настроеніе безсвязныхъ запросовъ, именно и выражается наша душа. Замѣтимъ только, что "настроеніе безсвязныхъ запросовъ, встающихъ въ туманѣ", является послѣ разгула не такъ скоро, какъ полагаетъ г. Волынскій, не "чрезъ нѣсколько мгновеній", а обыкновенно на другой день. Такова ужъ русская душа.
   Теперь Бѣлинскому остается только выслушать отъ г. Волынскаго наставленіе въ христіанской религіи, послѣ чего его душу можно будетъ отпустить на покаяніе. Въ извѣстномъ письмѣ къ Гоголю, Бѣлинскій съ негодованіемъ говоритъ о совѣтѣ, преподанномъ Гоголемъ помѣщику насчетъ того, какъ надо рѣшать крестьянскіе ссоры и споры: разбери, кто правъ, кто виноватъ, да обоихъ и накажи. Эта логика пушкинской капитанши показалась Бѣлинскому не подходящей для великаго русскаго писателя, и онъ рѣзко упрекнулъ Гоголя. Кстати будетъ замѣтить здѣсь, что г. Волынскій, по обыкновенію, даже фактическую сторону дѣла передаетъ невѣрно, причемъ, тоже по обыкновенію, дѣлаетъ строгій выговоръ людямъ, передававшимъ факты вѣрно. Гоголя, утверждаетъ г. Волынскій, нисколько не поколебали нападенія на его Переписку. "Гоголь былъ не таковъ, чтобы уступить въ этомъ кровномъ дѣлѣ убѣжденій, исходившихъ изъ глубочайшаго источника, и Пыпинъ обнаруживаетъ непониманіе его характера, утверждая, что онъ былъ подавленъ тяжестью упрековъ Бѣлинскаго, которыхъ не сумѣлъ опровергнуть. Онъ не былъ подавленъ ни печатнымъ отзывомъ Бѣлинскаго, ни знаменитымъ письмомъ его изъ Зальцбурна" (т.-е. изъ Зальцбрунна,-- г. Волынскій даже названія города не сумѣлъ написать правильно). Не подлежитъ сомнѣнію, однако, что Гоголь въ письмѣ къ Аксакову самъ назвалъ свою книгу "опрометчивой", а въ письмѣ къ Жуковскому выражался о ней еще суровѣе: "Я размахнулся въ моей книгѣ такимъ Хлестаковымъ, что не имѣю духа взглянуть въ нее". Это факты, но г. Волынскій, все-таки, твердитъ: "Гоголь былъ не таковъ, чтобъ уступить",-- вотъ и толкуйте съ нимъ!
   Возвращаемся къ главному эпизоду. "Посмотрите,-- восклицаетъ г. Волынскій,-- какую свѣтлую, глубоко-христіанскую идею Бѣлинскій истолковалъ въ этомъ убійственномъ смыслѣ. Судите всякаго человѣка двойнымъ судомъ и всякому дѣлу давайте двойную расправу, говоритъ Гоголь. Одинъ судъ человѣческій: оправдайте праваго, осудите виновнаго! Другой судъ божескій: осудите и праваго, и виноватаго. Одного укорите за то, что онъ не простилъ своего товарища, другого за то, что онъ не уважилъ евангельской заповѣди" (стр. 126). Такъ какъ г. Волынскій, избѣгая документовъ, не приводитъ въ подлинникѣ "убійственнаго истолкованія" Бѣлинскаго, то сдѣлаемъ это мы. Вотъ что писалъ Бѣлинскій по этому пункту Гоголю: "А ваши понятія о національномъ русскомъ судѣ, расправѣ, идеалъ котораго вы нашли въ словахъ глупой бабы, въ повѣсти Пушкина, и по разуму котораго должно пороть и праваго, и виновнаго! Да это и такъ у насъ дѣлается, даже въ частую, хотя чаще всего порятъ праваго, если ему нечѣмъ откупиться отъ преступленія быть безъ вины виноватымъ".
   Мнѣ кажется, я выразилъ бы неуваженіе къ умственнымъ и нравственнымъ силамъ своего читателя, еслибъ пустился въ подробное коментированіе этого эпизода. Ограничусь поэтому немногими словами. Такъ какъ Гоголь давалъ свои совѣты русскому помѣщику, то было бы лучше преподать урокъ человѣческой, а не божеской справедливости. Въ виду того, что въ дѣйствительной жизни происходила именно такая расправа, на какую указывалъ съ негодованіемъ Бѣлинскій, воззваніе Гоголя къ человѣческой справедливости было бы не лишнимъ. Это во-первыхъ. Во-вторыхъ, точно ли божеская справедливость требуетъ наказанія и праваго, и виноватаго? Увѣренъ ли въ этомъ г. Волынскій? Высшая справедливость, она же и высшая любовь, которой мы учились, состоитъ не въ томъ, чтобы наказывать невиннаго, а въ томъ, чтобы простить виновнаго. Есть предметы, г. Волынскій, фальсифицировать которые не должно осмѣливаться даже самое разнузданное и безстыдное шарлатанство.
   

III.

   Съ Бѣлинскимъ мы кончили. Намъ остается посмотрѣть теперь, какъ острый мечъ г. Волынскаго губитъ предразсудки относительно Добролюбова и Писарева. Въ виду того, что критико-полемическіе пріемы г. Волынскаго уже въ нѣкоторой степени выяснены нами, мы можемъ теперь подвигаться впередъ гораздо скорѣе, и прежде всего,--для сокращенія пути, ниспроверженіе Добролюбова мы прослѣдимъ вмѣстѣ съ уничтоженіемъ Писарева. Это были два современника и даже почти ровесника, пусть же будетъ общею и ихъ судьба: они или вмѣстѣ погибнутъ, или вмѣстѣ спасутся отъ меча г. Волынскаго.
   Прежде всего мы находимъ, разумѣется, нѣкоторыя предварительныя свѣдѣнія о личностяхъ обоихъ критиковъ, свѣдѣнія иногда прелюбопытныя. У Добролюбова, наприм., мать была "нѣжная, набожная, трогательная женщина". Кромѣ того, у Добролюбова былъ въ семинаріи учитель Сладкопѣвцевъ, съ наружностью не менѣе замѣчательной, чѣмъ наружность Станкевича: "онъ молодъ, благороденъ, уменъ, черные волосы его лежатъ въ какомъ-то чудномъ безпорядкѣ, смуглое, мужественное лицо его привлекательно, въ темно-голубыхъ глазахъ его отражается огонь и блескъ сильной и могучей души". Но и Писарева судьба не обидѣла: у него была "кузина Раиса" -- особа въ своемъ родѣ тоже замѣчательная. "Еще въ раннемъ дѣтствѣ Раиса умѣла понимать людей, въ среду которыхъ она попадала при своемъ скитаніи отъ одного родственника къ другому, схватывая на лету, съ поразительною быстротой взгляда, духъ новой обстановки. Не взявши ни одной фальшивой ноты, она легко приспосабливалась къ чужимъ людямъ. Съ гибкимъ умомъ, съ сильно развитымъ воображеніемъ разгоряченнымъ преждевременнымъ чтеніемъ романовъ, хорошенькая и кокетливая, Раиса должна была сразу заставить биться сильнѣе сердце неуклюжаго мальчика съ эстетическими наклонностями". Романъ, рѣшительно романъ! Къ сожалѣнію, фигуры главныхъ героевъ были совсѣмъ не героическія и не романтическія. Вотъ Добролюбовъ: "его сутуловатая, неуклюжая, семинарская фигура, нѣжная, по болѣзненная наружность, его аккуратно подстриженные волосы и жиденькія бакенбарды, его скромность и застѣнчивость, его близорукіе глаза, глядящіе съ безсильною пытливостью сквозь очки, его неловкая манера подавать мягкую руку какъ-то вбокъ, оттопыривъ большой палецъ, всѣ его внѣшнія особенности не привлекаютъ къ нему женщинъ". Хорошо и это, но г. Волынскій знаетъ о Добролюбовѣ кое-что и получше: "Женщины не считаютъ его за мужчину и не стыдятся говорить ему многое такое, чего другимъ никогда не сказали бы" (г. Волынскій, какъ это часто дѣлаютъ плохіе романисты, описываетъ для живости не въ прошедшемъ, а въ настоящемъ времени). А вотъ каковъ былъ Писаревъ: "Въ общемъ его нельзя было назвать красивымъ. Только большой, открытый, чистый лобъ и слегка выпуклые темно-каріе глаза подъ правильно очерченными бровями были красивы, отражали твердый, ясный и свободно-стремительный умъ. Въ остальныхъ частяхъ его лица было что-то дисгармоническое: длинный, слегка выдающійся подбородокъ, изъ-подъ котораго торчала впередъ негустая бѣлокурая борода, жидкіе, высоко-растущіе усы, оставляющіе открытымъ край длинной верхней губы, яркій, нѣсколько вульгарный, кирпичнаго цвѣта румянецъ, какъ бы застывшій на щекахъ,-- все это производило не совсѣмъ пріятное впечатлѣніе".
   "Однако,-- иронически замѣтитъ мнѣ читатель,-- вы не слишкомъ-то торопитесь. Вы выразили намѣреніе подвигаться впередъ гораздо скорѣе, а вотъ уже сколько времени топчетесь на одномъ мѣстѣ, обременяя свою статью ненужными выписками. Я согласенъ съ вами, что г. Волынскій всегда многословенъ и очень часто пустословенъ, но нельзя же это доказывать повтореніемъ его многословія и пустословія". Очень вѣрное замѣчаніе, читатель! Однако у меня есть свой умыселъ. Какое впечатлѣніе производятъ на васъ описанія г. Волынскаго? Впечатлѣніе, конечно, самаго короткаго и даже интимнаго знакомства автора съ описываемыми лицами. Конечно, наприм. "кузину Раису" г. Волынскій очень хорошо зналъ лично: откуда иначе взялась бы у него увѣренность, что она легко приспособлялась къ людямъ и при этомъ не взяла ни одной фальшивой ноты? То же самое и съ Добролюбовымъ, и съ Писаревымъ, и съ учителемъ Сладкопѣвцевымъ: г. Волынскій, конечно, былъ съ ними дружески знакомъ. Помилуйте, такія подробности: близорукіе глаза Добролюбова глядѣли сквозь очки съ безсильною пытливостью, руку, здороваясь, онъ подавалъ какъ-то вбокъ, оттопыривъ большой палецъ, а у Писарева кггрпичный румянецъ какъ бы застылъ на щекахъ. Очевидно, г. Волынскій не одинъ пудъ соли съ ними съѣлъ. Однако нѣтъ: г-жа Гуревичъ печатно объявляла urbi et orbi, что ихъ съ г. Волынскимъ дѣло -- "дѣло молодое", а стало-быть въ моментъ смерти Добролюбова или даже Писарева г. Волынскій свободно подъ столъ проходилъ. По точно такъ же, точь-въ-точь такъ же, г. Волынскій говоритъ и о всякихъ наукахъ, системахъ, о всевозможныхъ научныхъ и литературныхъ дѣятеляхъ: все и всѣхъ онъ знаетъ, какъ свою ладонь, все и всѣ ему коротко извѣстны. "Это невозможно", скажете вы. Это очень легко, отвѣчу я. Задумайте какого-нибудь писателя и какого-нибудь ученаго, причемъ пусть о первомъ я знаю только то, что онъ писалъ прозой, а не стихами, а второй былъ естествоиспытателемъ, а не историкомъ и не математикомъ. Я не знаю, о комъ даже рѣчь идетъ, но вотъ мой компетентный отзывъ: "произведенія этого писателя, не отличаясь ни живостью слога, ни особенною глубиной замысла, тѣмъ не менѣе, въ нѣкоторыхъ частяхъ своихъ, доставляютъ уму читателя питательный матеріалъ, могущій свободно выдержать не слишкомъ придирчивую критику". А вотъ мой отзывъ о задуманномъ вами ученомъ: "экспериментальный методъ, доставившій наукѣ столь могучее орудіе изслѣдованія и широко раздвинувшій ея горизонты, не нашелъ въ трудахъ этого ученаго надлежащаго примѣненія, по крайней мѣрѣ въ той степени, въ какой это требуется здравою научною логикой". Теперь ищете вѣтра въ полѣ, уличайте меня въ шарлатанствѣ! Я твердо знаю, что не проврался, потому что изъ моихъ опредѣленій и характеристикъ, какъ вода изъ рѣшета, ускользаютъ всякія индивидуальныя особенности. Еслибы не жалко было мѣста, я могъ бы васъ позабавить (а можетъ быть, чего добраго, и удивить) столь же самоувѣренными отзывами объ астрономіи, а санскритскомъ языкѣ, о философіи Еонта... У меня два могучихъ союзника: во-первыхъ, фраза, растяжимая какъ резина, во-вторыхъ, ваша добродушная читательская довѣрчивость. "Но это безстыдно", воскликнете вы. За то очень удобно, отвѣчу я, а стыдъ -- не дымъ, глаза не выѣстъ.
   Теперь не угодно ли вамъ насладиться вотъ этимъ букетомъ, собраннымъ мною на обширныхъ поляхъ краснорѣчія ученѣйшаго г. Волынскаго. Добролюбовъ "былъ мало научно подготовленъ для оцѣнки Пирогова" (стр. 177), Добролюбовъ былъ журналистъ, "не прошедшій никакой серьезной гражданской школы, не имѣвшій широкой юридической подготовки для сужденія о сложныхъ вопросахъ права" (196), Добролюбовъ "не обладалъ солидною научною подготовкой" (204), Добролюбовъ "не мыслилъ на чисто-научныя темы, не обладалъ никакими опредѣленными знаніями ни въ области философіи, ни въ области естественно-историческихъ изслѣдованій" (209), Добролюбовъ былъ "чуждъ философскаго образованія" (211), Добролюбовъ обладалъ "сравнительно малымъ образованіемъ" (221), Добролюбовъ вступилъ въ литературу "безъ достаточной подготовки" (249). Теперь чередъ Писарева. Писаревъ былъ "совершенно лишенъ философскаго образованія" (стр. 491), Писаревъ не былъ "рожденъ для серьезныхъ споровъ и всѣмъ своимъ умственнымъ воспитаніемъ не подготовленъ для пониманія такихъ натуръ, какою былъ Кирѣевскій" (549), Писаревъ "самъ чувствовалъ ограниченность своего образованія" (562), Писаревъ имѣлъ "ограниченную научную подготовку" (563), Писаревъ "не обладалъ ни философскимъ образованіемъ, ни серьезными научными знаніями" (599).
   Господа читатели и вы, "братья-писатели", да что-жъ это такое? Г. Волынскій, позвольте узнать, гдѣ вы получили свое "неограниченное" образованіе? Въ какой неслыханной школѣ вы набрались тѣхъ спеціальныхъ свѣдѣній по всѣмъ отраслямъ науки, которыми вы пускаете намъ пыль въ глаза? Идетъ, наприм., рѣчь объ Аполлоніи Тіанскомъ, послужившемъ темою для кандидатской диссертаціи Писарева. Диссертація была увѣнчана факультетомъ, но развѣнчивается г. Волынскимъ: "она не представляетъ, несмотря на превосходный матеріалъ, живого изображенія этой замѣчательной, нѣсколько загадочной личности" (стр. 563). Это -- увѣренное замѣчаніе глубокаго спеціалиста, который и источники изучалъ, и предметъ знаетъ досконально. Идетъ рѣчь о теоріи Дарвина, и г. Волынскій оказывается и тутъ знатокомъ: "Превознеся Дарвина въ выраженіяхъ, не обнаруживающихъ научной компетентности, Писаревъ повергаетъ въ прахъ геніальнаго въ своемъ родѣ Ламарка и Жофруа-Сенть-Илера" (стр. 564). Геніальнаго въ своемъ родѣ,-- очевидно, г. Волынскій знаетъ Ламарка во всѣхъ подробностяхъ. Идетъ рѣчь о полемикѣ Пастера съ гетерогенистами, и г. Волынскій является спеціалистомъ-естествоиспытателемъ: "знаменитыя возраженія Пастера, основанныя на блестящихъ экспериментахъ, кажутся Писареву" и пр. (565). Видите, г. Волынскій знаетъ и возраженія Пастера, и то, что его опыты были блестящими. Идетъ рѣчь о философіи Конта, и г. Волынскій говоритъ съ снисходительною небрежностью спеціалиста: "отличительныя черты позитивнаго мышленія поняты Писаревымъ по-дилетантски, а основныя особенности метафизическаго направленія представлены въ его статьѣ въ такомъ извращенномъ видѣ, который, по своей наивности, не можетъ быть признанъ правильнымъ отраженіемъ даже Контовской системы" (566). Этихъ примѣровъ достаточно, потому что они не случайны. Я предвидѣлъ упрекъ себѣ въ придирчивости и заранѣе оградилъ себя отъ него: я взялъ четыре страницы подрядъ (563--566) безъ выбора и на этихъ страницахъ нашелъ эти четыре перла. Значитъ, мы имѣемъ дѣло съ шарлатанствомъ сознательнымъ и систематическимъ,-- съ шарлатанствомъ, говорю я, потому что чѣмъ же замѣчанія г. Волынскаго лучше, умнѣе, доказательнѣе, нежели тѣ характеристики невѣдомаго писателя и невѣдомаго ученаго, которыя я представилъ выше для увеселенія (а можетъ быть и для вразумленія) читателя?
   Но вотъ въ статьѣ о Добролюбовѣ, на стр. 153, мы встрѣчаемъ, наконецъ, многообѣщающую фразу: "Вотъ ошибка, которая должна быть устранена во что бы то ни стало и какъ можно скорѣе". Ахъ, слава Богу! Поскорѣе, поскорѣе устранимъ пагубную ошибку. Въ чемъ она состоитъ? "Въ наивномъ предположеніи, что пренебреженіемъ къ вопросамъ теоретическимъ, научно-философскимъ можно поднять истинное значеніе практическихъ задачъ въ глазахъ мыслящаго общества, люди извѣстной партіи стараются затушевать всѣ тѣ изъяны, которые могутъ быть отмѣчены въ критической дѣятельности Добролюбова". Позвольте, въ чемъ же дѣло? Состоитъ ли ошибка въ предположеніи, или въ пренебреженіи, или въ затушеваніи, или, наконецъ, въ изъянахъ? Надо, кажется, понимать такъ, что "люди извѣстной партіи" виновны въ предположеніи и затушеваніи, а Добролюбовъ виновенъ въ изъянахъ, всѣ же вмѣстѣ они виновны въ пренебреженіи. Оставляя въ сторонѣ "людей извѣстной партіи", такъ какъ совсѣмъ не о нихъ рѣчь идетъ, и вполнѣ соглашаясь съ г. Волынскимъ, что изъяны писателя есть ошибки писателя, мы остановимся на упрекѣ въ пренебреженіи,-- упрекѣ, имѣющемъ по крайней мѣрѣ достоинство удобопонятности. Итакъ, мы, вмѣстѣ съ Добролюбовымъ, пренебрегаемъ... чѣмъ? Вопросами теоретическими, научно-философскими! Но о чемъ же мы пишемъ въ такомъ случаѣ? О смазочныхъ маслахъ, объ ассенизаціи, о замощеніи улицъ, о производствѣ стеклянной посуды? Нѣтъ, мы говоримъ о задачахъ общежитія, о вопросахъ личной и общественной нравственности, о значеніи науки и искусства, объ историческихъ акціяхъ и реакціяхъ, объ относительной важности экономическихъ, политическихъ и культурныхъ силъ въ сложномъ процессѣ ихъ взаимодѣйствія и мало ли еще о чемъ все въ томъ же чисто-теоретическомъ, чисто-научномъ и чисто-философскомъ родѣ. Развѣ соціологія не наука? И развѣ въ этой наукѣ мало простора для философскаго элемента?
   То-то и есть, что у г. Волынскаго имѣется своя наука и своя философія, которыми мы дѣйствительно пренебрегаемъ. О наукѣ г. Волынскаго ничего положительнаго я сказать не могу, такъ какъ знаю о ней только пророчество г. Волынскаго: "воспрянетъ новая наука!" Ну, вотъ когда она воспрянетъ, тогда о ней и будетъ разговоръ, а пока мы будемъ довольствоваться старой. Что же касается философіи, прославляемой г. Волынскимъ, то въ статьяхъ его о Бѣлинскомъ мы нашли на этотъ счетъ довольно опредѣленное указаніе: "душу философіи составляютъ вопросы объ отношеніяхъ людей другъ къ другу, о божествѣ, о происхожденіи міра, о безсмертіи души" (стр. 14). Ни о чемъ другомъ Добролюбовъ, равно какъ и теперешніе "люди извѣстной партіи" не говорили и не говорятъ, какъ "объ отношеніяхъ людей другъ къ другу", если же они не распространяются по остальнымъ перечисленнымъ вопросамъ, то это въ силу причинъ совсѣмъ не "компрометантнаго" (словечко г. Волынскаго) свойства. Они молчатъ объ этихъ вопросахъ, потому что не имѣютъ въ своемъ распоряженіи даже приблизительныхъ рѣшеній. Для людей, жаждущихъ вѣры, по этимъ вопросамъ давно все сказано; для людей, желающихъ знанія, до сихъ поръ сказано мало. Метафизическія рѣшенія не только не удовлетворяютъ насъ, но и не кажутся намъ дѣломъ, о которомъ стоило бы тратить слова. Вы можете величать сколько угодно метафизику философіей, вамъ все-таки не вернуть ея давно потеряннаго кредита. Ужъ вамъ-то въ особенности, потому что вашъ собственный кредитъ...
   Другая "ошибка" Добролюбова вотъ какая: онъ думалъ, "что бороться съ несправедливостью можно только общею силой закона. Онъ вѣритъ въ бумагу. Онъ требуетъ писанныхъ хартій. Не полагаясь на живое воздѣйствіе смѣлыхъ людей, которое часто можетъ опередить законъ, онъ возлагаетъ всѣ надежды на спасающую силу непререкаемыхъ юридическихъ правилъ, получающихъ всеобщее примѣненіе" (стр. 176). А въ чемъ можетъ выразиться "воздѣйствіе смѣлыхъ людей"? Въ "воззваніи къ разуму и совѣсти людей" (182). На это можно сказать, что если законъ -- только бумага, то развѣ "воззваніе къ разуму и совѣсти" не бумага въ свою очередь? А которая изъ этихъ двухъ "бумагъ" дѣйствительнѣе, объ этомъ г. Волынскій пусть справится хоть у старика Крылова, который разскажетъ ему притчу о котѣ и поварѣ съ заключительнымъ совѣтомъ: рѣчей не тратить по пустому, гдѣ нужно власть употребить. "Смѣлымъ людямъ", при всей ихъ смѣлости, не непріятно питать убѣжденіе, что ихъ право "взывать" предусмотрѣно и ограждено въ какой-нибудь "бумагѣ". Если такое воззрѣніе -- ошибка, то ошибка и сама таблица умноженія.
   Главнѣйшія провинности Добролюбова этимъ исчерпываются. А что Писаревъ? А Писаревъ, читатель, чувствуетъ себя превосходно. Дѣло въ томъ, что если г. Волынскій открылъ у Бѣлинскаго "основную ошибку", а у Добролюбова "ошибку, которую нужно исправить скорѣе", то у Писарева онъ такой центральной ошибки не указываетъ, а донимаетъ его другого рода тактикой. Онъ излагаетъ содержаніе статей Писарева "своими словами", но такъ излагаетъ, что васъ даже оторопь беретъ. Вотъ, напримѣръ, содержаніе статьи Писарева Прогулка по садамъ россійской словесности въ изложеніи г. Волынскаго: "въ этой статьѣ Писаревъ даетъ характеристику Аполлону Григорьеву (т.-е. Аполлона Григорьева), щелкаетъ Писемскаго за его Взбаламученное море, поноситъ Аверкіева за духъ мракобѣсія и сикофантства, огрызается противъ Островскаго, которому пророчитъ союзъ съ Кохановскою, Аксаковымъ и Юркевичемъ. По дорогѣ онъ, не вдаваясь въ серьезную критику, жестоко отдѣлываетъ Стебпяцкаго-Лѣскова" и пр. Каково это покажется? "Щелкаетъ", "поноситъ", "огрызается" и "жестоко отдѣлываетъ",-- спасайся, кто можетъ! Какимъ веселымъ хохотомъ расхохотался бы покойный критикъ, еслибъ имѣлъ возможность прочесть писанія г. Волынскаго о себѣ!
   Еще два слова только. Въ заключительной статейкѣ Вражда и борьба партій г. Волынскій объявляетъ свою критику -- "свободною критикой". Какъ извѣстно, "свобода" -- любимѣйшее слово декадентовъ, заграничныхъ и доморощенныхъ. Во имя будто бы свободы они и совершаютъ свои литературные подвиги, дающіе поводъ заподозрѣвать состояніе ихъ умственныхъ способностей. Эту декадентскую свободу, свободу созерцать смутный смерчъ въ волосахъ малютки, мы охотно предоставляемъ г. Волынскому. Но пусть онъ не разсчитываетъ на свободу безнаказанно оскорблять наши лучшія симпатіи.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.III, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru