Редько Александр Мефодьевич
Из литературных впечатлений

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Издательское т-во писателей. Сборник первый. И. Бунин - Ночной разговор. С. Сергеев-Ценский - Медвеженок. Гр. А. Н. Толстой - Хромой барин (роман). И. Шмелев - Пугливая тишина.

   

Изъ литературныхъ впечатлѣній.

Издательское т-во писателей. Сборникъ первый. И. Бунинъ -- Ночной разговоръ. С. Сергѣевъ-Ценскій -- Медвѣженокъ. Гр. А. Н. Толстой -- Хромой баринъ (романъ). И. Шмелевъ -- Пугливая тишина.

I.

   Когда мы впервые (1907 г.) говорили о г. Сергѣевѣ-Ценскомъ на страницахъ "Р. В.", намъ приходилось доказывать, что онъ совсѣмъ не подражатель Л. Андреева, а самостоятельный своебразный художникъ съ родственнымъ Л. Андрееву темнымъ мистическимъ наклономъ мысли. Теперь задача критики упростилась. Доказывать талантливость Сергѣева-Ценскаго не требуется; она -- всѣми давно признанный фактъ. И если сравнивать его съ другимъ, ранѣе заслонявшимъ его крупнымъ художникомъ -- въ силу нѣкоторой однородности темъ и настроеній, то сопоставленіе окажется въ данную минуту въ пользу Сергѣева-Ценскаго. Онъ свѣжѣе сейчасъ, непосредственнѣе, чѣмъ Л. Андреевъ, гоняющійся въ своемъ творчествѣ за тѣми мистическими призраками, отъ которыхъ счастливо ушелъ Сергѣевъ-Ценскій. Въ этомъ отношеніи онъ проходитъ эволюцію какъ разъ противоположную автору "Тьмы" и "Сашки Жегулева". Тотъ какъ разъ сейчасъ особенно занятъ разоблаченіемъ тайнъ an und für sich и, какъ мы недавно отмѣчали, пробуетъ сдѣлать понятной психологію людей внѣ всего того, что дѣлаетъ людей понятными для насъ: внѣ освѣщенія ихъ мыслей, ихъ отношенія къ людямъ, какъ они опредѣлились въ конкретныхъ реальныхъ подробностяхъ.
   Л. Андреевъ думаетъ, что безъ всего этого читателямъ не будетъ живо чувствоваться отсутствіе логики въ жизни, возможность всякихъ необычайностей и неожиданностей въ родѣ превращенія русскихъ дѣтей въ анекдотическихъ разбойниковъ.
   Сергѣевъ-Ценскій этого не думаетъ. Онъ близокъ по настроенію къ Л. Андрееву; онъ тоже чувствуетъ себя и людей загнанными въ какой то логическій тупикъ, изъ котораго нѣтъ видимаго выхода. Но то, что онъ самъ чувствуетъ, и то, что ему важно дать почувствовать, онъ снова умѣетъ сдѣлать, оставаясь въ рамкахъ чисто-реалистическаго изображенія.
   Мы говоримъ: "снова умѣетъ", потому что въ литературной работѣ Сергѣева-Ценскаго былъ періодъ съ иными пріемами изображенія. Какъ разъ на такомъ періодѣ мы и остановились, говоря о Сергѣевѣ-Ценскомъ въ XI книгѣ "Р. Б." за 1907 г.-- За сборникомъ первыхъ разсказовъ, чисто реалистическихъ по манерѣ письма, послѣдовалъ циклъ крикливыхъ по формѣ разсказовъ о поручикѣ Бабаевѣ. Въ этихъ разсказахъ авторъ "Бабаева" ставилъ себѣ задачей закрѣпить въ ясныхъ словахъ то невѣдомое, что манило его мистически; то неуяснимое, что не поддается никакимъ словамъ и что можно только невыразимо чувствовать въ себѣ. Увлеченный этой несбыточной надеждой, такъ же какъ недавно авторъ "Жегулева", Сергѣевъ-Ценскій разсказывалъ пространно о "Безстѣнномъ" на десяткахъ страницъ, и это было до жалости безсильно и скучно, и было обидно за художника, повернувшаго задачу алхимиковъ наоборотъ и приготовлявшаго успѣшно изъ золота своего реалистическаго дарованія чистѣйшую мѣдь всяческихъ "безликихъ" образовъ, съ добавленіемъ тоски на десяткахъ страницъ.
   Въ этомъ отношеніи на лицо новый переломъ въ настроеніи Сергѣева-Ценскаго. Въ послѣднихъ вещахъ, какъ "Движеніе" и "Медвѣженокъ", только что появившійся въ сборникѣ товарищескаго издательства писателей, авторъ "Бабаева" вернулся къ своему первому прошлому и снова сталъ тѣмъ, чѣмъ былъ въ первыхъ вещахъ: хорошимъ разсказчикомъ, человѣкомъ умѣющимъ глубоко чувствовать тайну существующаго; назовите ее какъ хотите: мистической тайной или же тайной реальности, которая есть и, вѣроятно, вѣчно будетъ. Эту тайну Сергѣевъ-Ценскій, созерцатель и участникъ жизни, по своему чувствуетъ, а разсказчикъ умѣетъ изъ того, что видѣлъ и пережилъ, создать доступное вашему сочувственному переживанію. При этомъ самъ разсказчикъ остается самимъ собой, не пожертвовавъ ни въ чемъ своимъ собственнымъ отношеніемъ къ жизни. Онъ по прежнему художникъ съ мистическимъ наклономъ мысли и настроенія; но онъ уже не авторъ безплодныхъ страницъ "Безстѣннаго". То, что пугаетъ его въ жизни, то, что влечетъ его къ людямъ,-- можетъ и должно быть изображено не только въ реалистическихъ, но и въ бытовыхъ подробностяхъ изъ жизни командира полка, стоящаго въ сибирскомъ городкѣ Аинскѣ. Чувству "тайнаго" и недоступнаго разсчетамъ разсудка не помѣшаютъ ни реализмъ, ни бытъ. Такъ думаетъ снова Сергѣевъ-Ценскій и оказывается правъ. Его литературная значительность опредѣленно выросла съ измѣной неуловимому и неизобразимому "Безстѣнному".
   Въ новыхъ вещахъ Сергѣева-Ценскаго событія развертываются сами собой, одно за другимъ, толкаемыя внутренней связью: зачѣмъ -- ради какого вывода разсказывается все это, художникъ съумѣлъ не выставлять напоказъ и въ поученіе. Вы этого не знаете; для васъ достаточно принимать разсказываемое за то, чѣмъ оно есть, чѣмъ кажется въ передачѣ автора. Остальное приходитъ само собой: авторъ создалъ связь, соединившую читателя съ изображеннымъ уголкомъ жизни и всего міра. Все это какъ разъ было въ "Движеніяхъ" и есть сейчасъ въ "Медвѣженкѣ".
   Но, конечно, скрыть себя художникъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ. Личность его все равно окажется ясно выраженной, хочетъ или не хочетъ этого авторъ,-- тоже все равно.
   До насъ дошла, у насъ есть чудесная легенда о томъ, какъ Христосъ, измученный на своемъ крестномъ пути, остановился и отеръ лицо, и на полотнѣ запечатлѣлся нерукотворенный образъ Богочеловѣка, взявшаго на себя скорби міра и вину "сыновъ человѣческихъ". Эта чудесная легенда о результатѣ богочеловѣческихъ страданій изъ любви къ міру и людямъ, имѣла свое продолженіе въ литературѣ всѣхъ вѣковъ и народовъ. Если былъ у художника завѣтный міръ въ душѣ; если были ему дороги или радость или горе людей; если была у него хоть капля крови или слезъ, общая съ міромъ, человѣчествомъ, людьми, родиной,-- ему никогда не удавалось быть простымъ ткачемъ литературной фабулы и занимательныхъ подробностей. Какъ бы далеки ни были отъ самого художника событія, имъ вытканныя слово за словомъ, строка за строкой,-- то, что получалось, оказывалось всегда тоже нерукотвореннымъ образомъ самого художника, въ мѣру того, насколько жилъ онъ душою за одно съ міромъ.
   Въ литературѣ легенда осуществляется, конечно, проще, повседневнѣе и обыкновеннѣе. Чаще всего и ярче всего нерукотворенные образы опредѣляются тоже страданіями -- страданіями за окружающій міръ и другого человѣка. Но существуютъ въ литературѣ и другіе образы-отпечатки личности, создающіеся безъ води и намѣренія. Собственно всякое возбужденіе творчества носитъ въ себѣ задатки этого "чуда реальности". На всемъ, что появится подъ перомъ въ минуту художественнаго вдохновенія, будетъ этотъ самосоздавшійся отпечатокъ личности автора. Все, что было пережито имъ съ людьми или о людяхъ, все отразится на результатахъ литературнаго вымысла, хочетъ или не хочетъ этого самъ авторъ.
   Это вѣдь и составляетъ очарованіе реалистической художественной литературы; Ей не нужно подчеркивать ни ликъ, ни личину автора, и незачѣмъ ей выявлять его личность, по терминологіи отрицателей реализма. Авторъ можетъ что угодно разсказывать и рисовать какой угодно замыселъ. Будутъ передъ вами какъ живые разные люди; будутъ города и деревни, облака на небѣ и пыль на землѣ, все будетъ правдой о мірѣ, но и въ то же время правдой объ авторѣ. Передъ вами будетъ самъ собою -- сверхъ изображеннаго -- явившійся "нерукотворенный" отпечатокъ личности художника. Будетъ ли онъ привлекателенъ или уродливъ, это конечно другой вопросъ. Мы говоримъ о чудѣ реальности въ литературѣ, о томъ психологическомъ чудѣ, которое совершается вѣчно въ литературѣ и которое обрекаетъ на судьбу небытія всѣ попытки устранить реализмъ изъ литературы во имя разоблаченія тайнъ, тогда какъ реальность -- самая чудесная и дѣйствительная изъ всѣхъ вообразимыхъ для насъ тайнъ.
   Автора "Медвѣженка" магнитически влечетъ одна тема. Отдать себѣ отчетъ, подглядѣть тотъ моментъ, когда совершается крахъ человѣческой жизни. Ничего необычайнаго не случилось; никакихъ новыхъ причинъ не явилось; никакого переустройства жизни не произошло. Дѣйствуютъ исключительно старые методы жизни. Но вотъ они какъ-то переплелись, сцѣпились въ новую комбинацію, и налаженная гладко (казалось) жизнь испытываетъ страшный толчекъ, угрожающій разваломъ и приводящій къ дѣйствительному развалу всего, чѣмъ держалась жизнь даннаго человѣка.
   Такой "случай", который для Сергѣева-Ценскаго типичнѣе всякой "нормы", разсказывается и въ "Медвѣженкѣ".

-----

   Алпатовъ -- человѣкъ съ солдатской психологіей, принимающій жизнь такъ, какъ она сложилась по обычаю.
   Онъ не мечется ни направо, ни налѣво. Онъ идетъ по-солдатски шагая и мѣряя жизнь день за днемъ совершенно такъ же, какъ солдаты ввѣреннаго ему полка шагаютъ на ученьи. Кто-то приказываетъ, они идутъ, потому что такъ надо. И Алпатовъ жилъ, потому что кто-то приказываетъ, и не сомнѣвается, что онъ живетъ правильно.
   И всѣмъ кажется, что онъ дѣлаетъ свою жизнь, свою судьбу просто. П ему самому тоже кажется, что онъ держитъ ее очень прочно въ рукахъ.
   У Алпатова есть уже генеалогія. Во-первыхъ, герой "Движеній" -- съ такой же крѣпко сбитой душой и такъ же неожиданно сломавшійся. Во-вторыхъ, герой одного изъ первыхъ разсказовъ: "Дифтеритъ". Тотъ вѣдь тоже шелъ увѣренной дорогой, полагая, что съ нимъ ничего не можетъ "случиться", пока не случилось и онъ не остался одинъ: а до дифтерита было четверо.
   Сравненіе съ "Дифтеритомъ" особенно интересно, такъ какъ хорошо оттѣняетъ успѣхъ Сергѣева-Ценскаго, какъ мастера. Тамъ былъ данъ эпизодъ. Здѣсь сложный разсказъ о цѣлой жизни, вертящійся около, судебъ купленнаго медвѣженка. Тамъ было сразу дано положеніе, которое хочетъ доказать авторъ: былъ данъ споръ о томъ, кто дѣлаетъ жизнь -- случай или логика.
   И сейчасъ же за споромъ были разсказаны обстоятельства, ниспровергшія всю теорію дѣланія человѣкомъ и человѣками своей жизни. Оказалось, что дѣлалъ ее кто угодно, но только не данный человѣкъ. Теперь въ "Медвѣженкѣ", какъ и въ "Движеніяхъ", нѣтъ никакихъ Standpunkt'oBb. Просто ведется разсказъ о томъ, что было или могло быть въ маленькомъ сибирскомъ городкѣ. Живутъ люди, какъ люди: изъ тѣхъ, что молятся передъ сномъ: слава Богу, день прожили. Ничего не подчеркнуто въ психологіи дѣйствующихъ лицъ. Никакихъ событій не выдумано. Не приходитъ даже такой разрушитель неожиданный, какъ дифтеритъ въ раннемъ разсказѣ. Нѣтъ, все идетъ просто. Просто передъ вами маленькій хаосъ фактовъ изъ одной маленькой жизни.

-----

   Въ техникѣ очередная задача -- изобрѣтеніе машины, которая получала бы силу извнѣ, со стороны, на разстояніи. Въ человѣческомъ быту такія машины, послушныя силамъ на разстояніи, существуютъ тысячи лѣтъ. Такая машина и былъ Алпатовъ. Онъ все переводилъ въ свои поступки, что приходило извнѣ. Сергѣевъ-Ценскій характеризуетъ это одной мелочью изъ 20-лѣтняго прошлаго -- о томъ, какъ Алпатовъ, только что пріѣхавшій въ Аинскъ на службу, пришелъ въ ужасъ отъ того, что его начальникъ, полковой командиръ, имѣлъ огромную семью -- одиннадцать дѣтей. Это настолько показалось ему труднымъ и нелѣпымъ, что онъ сказалъ обращаясь къ женѣ: "Руфа, представь, Руфа -- одиннадцать!" И молоденькая Руфина Петровна вторила мужу: "Чортъ знаетъ что!"
   Но потомъ у самого Алпатова пошли дѣти, и ихъ было уже девять, а десятый ожидался. И это уже не казалось ему нелѣпымъ. Наоборотъ, стало логикой, которая диктовала все остальное. Оставалось кормить ихъ и одѣвать, благо въ серьезныхъ чинахъ это облегчалось экономическими суммами, находившимися въ его командирскихъ рукахъ. И онъ не задумываясь дѣлалъ все это на тѣхъ моральныхъ обоснованіяхъ, какъ всѣ -- "какъ всѣ" дѣлали и дѣлаютъ.
   И все это было, и всѣ знали, и никому это не мѣшало считать Алпатова лучшимъ и почетнѣйшимъ человѣкомъ въ городѣ. И не по положенію, а искренно и по существу. Авторъ отмѣчаетъ, что Алпатовъ былъ крестнымъ отцомъ чуть что не для половины дѣтворы въ городкѣ. Ну, а это уже можетъ быть только изъ корыстныхъ побужденій или изъ чувства расположенія. Такъ какъ Алпатовъ былъ богатъ только числомъ дѣтскихъ ртовъ, требовавшихъ прокормленія, то очевидно гипотеза корыстнаго разсчета со стороны городскихъ обывателей отпадаетъ, и приходится допустить другія побужденія, вмѣсто корыстныхъ. Просто: былъ хаосъ внутри и внѣ; Алпатовъ не противился этому хаосу, и все шло безъ тренія.
   Но именно этотъ хаосъ, позволяющій жить счастливо, если ему не противиться, -- оказывается и устрашающимъ въ изображеніи г. Сергѣева-Ценскаго. Онъ всегда можетъ повернуться и противъ васъ. Такъ какъ нѣтъ никакихъ нормъ, никакихъ твердо установленныхъ правилъ, которыми твердо руководятся люди, то изъ фактовъ, которые сейчасъ ничего не значатъ и ничѣмъ не угрожаютъ, на завтра рождается угроза.
   Такъ и было съ Алпатовымъ. Никто не мѣшалъ проявленію чувствъ дружественныхъ въ отношеніи человѣка, жившаго безгрѣшными доходами за счетъ приварка и шароваръ для "ввѣренныхъ" ему солдатъ. Но ничто не могло помѣшать и враждебному чувству, выросшему изъ мимолетной шутки Алпатова. По праву старшаго и всѣми уважаемаго, онъ надъ всѣми шутилъ, какъ умѣлъ, и никто не обижался. Но разъ онъ пошутилъ надъ протопопомъ, взволнованнымъ удачной картежной игрой, сравнивъ его съ быкомъ: очень ужъ похожъ былъ. И шутка, которая была не лучше и не хуже другихъ за десятки лѣтъ, попала внезапно, какъ искорка въ сушь. Хаотическая психологія не останавливала ничѣмъ дружбы; та же хаотическая психологія не остановила ничѣмъ и вражды. Изъ маленькой обиды выросла месть въ формѣ доноса на неправильное пользованіе солдатскими приварками и "экономіями".
   Впервые на сцену является въ качествѣ дѣйствующаго фактора "законъ". Онъ никому не мѣшалъ жить по-своему. Но теперь онъ торжественно вступаетъ въ силу для того, чтобы протопопъ могъ отомстить за сравненіе съ быкомъ. И законъ на этотъ разъ торжествуетъ. Протопопъ отомщенъ. Алпатову угрожаетъ судъ, но этотъ крѣпко сколоченный человѣкъ не выдерживаетъ и умираетъ отъ апоплексіи.

-----

   Передъ вами -- представители моральнаго хаоса въ душахъ, изъ котораго можетъ все родиться, что угодно. Сегодня благополучіе; завтра разрушеніе. А высшія нормы жизни въ родѣ закона такой же пустякъ, какъ и все остальное. Онъ тоже средство или устроить свою жизнь или разрушить чужую. Другого смысла у закона на чувствуется.
   Очень можетъ быть, что этого смысла изображенныхъ событій Сергѣевъ-Ценскій не имѣлъ въ виду. Но это не существенно, конечно. Въ нашихъ глазахъ талантъ Сергѣева-Ценскаго въ томъ и заключается, что вмѣстѣ съ мистическимъ настроеніемъ ему дано улавливать черты единой подлинной тайны -- тайны реальности образовъ, и это устанавливаетъ связь между нимъ и читателемъ, все равно -- единомыслящимъ или разномыслящимъ. Передъ читателемъ уголокъ жизни, живые люди. И прежде всего Алпатовъ живой: крупный, рослый, простой, спокойный и увѣренный. Зато онъ и становится жертвой авторскаго вниманія. Для автора "Медвѣженка" не подлежитъ сомнѣнію, что Алпатовъ машина, подчиненная силамъ, приходящимъ извнѣ. Но, принимая движущую энергію извнѣ, отъ событій и фактовъ, внѣ его находящихся, Алпатовъ -- въ изображеніи автора -- не чувствовалъ себя машиной въ чьихъ-то рукахъ. Наоборотъ, онъ какъ-будто самъ дѣлалъ ее; такъ ему самому казалось и такъ казалось всѣмъ другимъ.
   И нѣтъ большаго удовлетворенія для Сергѣева-Ценскаго, какъ разоблачить это мирное житіе, всунувъ въ него медвѣжонка въ качествѣ важнаго фактора событій.
   Двадцать лѣтъ благополучно складывался хаосъ маленькихъ, пріятныхъ для Алпатова, событій. Но вотъ пришелъ еще одинъ новый маленькій фактъ, и начинается метаморфоза этого благополучнаго хаотическаго состоянія. Факты старой жизни начинаютъ кристаллизоваться около новоявившагося факта, и получается стройная опредѣленная глыба несчастія. Теперь уже все становится угрожающимъ. Даже то обстоятельство, что когда-то былъ купленъ на базарѣ, за хорошенькую мордочку, смѣшной медвѣжонокъ, оказывается серьезнымъ. Именно онъ-то и добываетъ полковничью жизнь.
   Попался на базарѣ, жилъ при домѣ, на дворѣ, у Алпатова; попортилъ спину болонки, принадлежавшей женѣ полкового командира; былъ сосланъ за это "въ роту", т. е. въ казармы, по приговору командирши; но и въ казармѣ было хорошо; сжился съ солдатами; по привычкѣ пробрался къ нимъ въ неподходящую минуту, во время смотра полка грознымъ новымъ начальникомъ бригады.,
   И добилъ Алпатова! И безъ того все складывалось плохо: начальникъ бригады пріѣхалъ для провѣрки доноса и убѣдился, что доносъ справедливъ. Но медвѣженокъ на смотру около солдатъ; медвѣженокъ, выпрашивающій подачку у ревизующаго генерала и ради этого отдающій честь генералу правой лапой, какъ онъ продѣлывалъ съ солдатами, научившими медвѣжонка этой забавной штукѣ,-- этого не могъ перенесть строгій нѣмецъ-генералъ. А когда медвѣженокъ, разсерженный ударами и толчками своихъ пріятелей солдатъ, рванулся и порвалъ рукавъ генеральскаго пальто, все, конечно, было кончено. Медвѣженокъ былъ убитъ, и смотръ закончился генеральскимъ окрикомъ: "подъ судъ, подъ судъ!"
   Въ конечномъ итогѣ для Сергѣева-Ценскаго дѣло рѣшилъ медвѣжонокъ. Можетъ и вышло бы что-нибудь изъ угрожающе сложившихся условій, а, можетъ быть, и не вышло. Но вмѣшался медвѣженокъ, купленный за хорошенькую мордочку, и судьба жизни Алпатова разрѣшилась безповоротно.
   Читатель, быть можетъ, прерветъ: при чемъ же здѣсь мистическая философія? Вѣдь Алпатовъ отнюдь не жертва случайности и фатума? вѣдь экономіями на солдатскимъ выдачахъ Алпатовъ пользовался, и причина его краха серьезно обоснована?
   Къ счастью, какъ мы уже говорили, цѣнность разсказа Сергѣева-Ценскаго не зависитъ отъ достоинствъ мистической философіи, сполна опредѣляясь художественностью содержанія и выполненія. Спокойно вьется живой разсказъ, отъ мелочи къ мелочи, отъ факта къ факту, временами вплетая въ событія рокового медвѣжонка, какъ разъ въ мѣру обновленія интереса къ разсказываемымъ мелкимъ, однотоннымъ событіямъ солдатско-командирской жизни Алпатова.
   Какъ извѣстно, Сергѣеву-Ценскому принадлежали самыя замысловатыя изобрѣтенія по части словъ и сравненій. Въ нихъ онъ искалъ путей новаго откровенія, находя въ чувствѣ неожиданности отъ разныхъ искусственныхъ словопостроеній подтвержденіе, что ему удалось подойти къ вещамъ и событіямъ, на самомъ дѣлѣ по особенному и съ особеннымъ "постиженіемъ". Теперь это -- преодолѣнная ступень. Сейчасъ языкъ Сергѣева-Ценскаго простъ и силенъ, скрывая въ своей простотѣ ту "волшбу" надъ читателемъ, которой тщетно добивался авторъ "Бабаева", сочиняя "колеса смѣха" и. проч.
   То чувство мѣры, съ которымъ въ "Медвѣженкѣ" дана авторомъ центральная фигура разсказа, не распространяется, къ сожа лѣнію, и на второстепенныхъ лицъ, составляющихъ фонъ для разсказа. Сергѣеву-Ценскому. нуженъ общій фонъ для разсказа объ Алпатовѣ, и этотъ фонъ долженъ подчеркивать съ особой силой провинціальную жалкую русскую жизнь. И потому авторъ заполняетъ разсказъ грубыми эпизодическими фигурами, въ родѣ учителя, который вообразилъ, что ему комнатный воздухъ безусловно вреденъ, а потому въ заботѣ о своемъ здоровьѣ никогда,-- по словамъ автора.-- не заходилъ ни въ одинъ классъ: вмѣсто этого онъ стоялъ закутанный въ шубу около форточки на улицѣ или на дворѣ и оттуда диктовалъ диктовки и спрашивалъ уроки! Пусть такой учитель существовалъ или существуетъ, который "никогда" и "ни въ одинъ" классъ не заходилъ. Во всякомъ случаѣ, въ разсказѣ этотъ учитель ничѣмъ художественно не оправданъ и бьетъ лишь отсутствіемъ чувства мѣры. Получается та беллетристическая безвкусица, яркимъ примѣромъ которой можетъ служить нашумѣвшій когда то "Мелкій бѣсъ" Ѳедора Сологуба.
   Такъ же мало оправдана психологически сцена убійства медвѣжонка солдатами. Что медвѣжонокъ былъ убитъ, это понятно. Но что его, уже "пришитаго штыкомъ" къ землѣ, столпившись "трудолюбиво" кололи штыками и добивали каблуками, прикладами,-- это уже перестаетъ быть понятнымъ: вѣдь солдаты такъ любили и жалѣли при жизни своего медвѣжонка. Повидимому, и въ этой погрѣшности повинна все та же авторская забота о "фонѣ" въ раз: сказѣ, долженствующемъ представить жизнь около Алпатова жалкою и дикою.
   

II.

   Если рѣчь зашла о преувеличеніяхъ, логическій переходъ -- къ А. Толстому. Его романъ "Хромой баринъ" занимаетъ половину всего товарищескаго сборника.
   Но если преувеличенія: на лицо у Сергѣева-Ценскаго и преувеличенія опять таки на лицо у Алексѣя Толстого, то это отнюдь не значитъ, что оба художника сближаются между собой этимъ фактомъ наличнаго у обоихъ писателей преувеличенія. Наоборотъ, этотъ общій фактъ раздѣляетъ и оттѣняетъ особенности каждаго изъ упомянутыхъ преувеличителей. У одного преувеличенія играютъ служебную роль; у другого они самодовлѣющи. Алексѣй Толстой -- если такъ можно выразиться -- органическій и стихійный преувеличитель; его образы выходятъ такими, какъ размахнется рука. Если размахъ не выйдетъ за предѣлы листа бумаги, на которомъ пишетъ авторъ, обстоятельства благопріятствуютъ читателю: получается образъ сочный, яркій, отчетливо и надолго остающійся въ памяти. Но рука автора ограничена лишь случайностями вдохновенія. Поэтому ничто не мѣшаетъ размаху выйти далеко за предѣлы листа бумаги и тогда читателю приходится остановиться въ явномъ недоумѣніи. Въ минуты возбужденнаго, страстнаго -- если такъ можно выразиться -- воображенія для автора все возможно, все можетъ казаться правдивымъ и пріемлемымъ.
   Съ этимъ приходится считаться читателю и "Хромого барина".
   Хорошъ, очень хорошъ помѣщикъ Волковъ, самодуръ и отмѣнный образчикъ для будущаго музея палеонтологическаго дворянства, къ созиданію котораго графъ А. Н. Толстой приложилъ немало любовнаго участія и спеціальныхъ знаній среды.
   Вы читаете о Волковѣ и вѣрите тому, что о немъ разсказывается. Быть можетъ оттого, что знаніе среды и отчетливая память энергично держатъ воображеніе автора въ тискахъ. Удержать его совсѣмъ, конечно, не удается; не таково оно по своему буйному характеру, но все-таки оно оказывается введеннымъ въ русло правдивости, а отъ буйной возбужденности остается только благопріятный для впечатлѣнія результатъ -- рѣзкой скульптурной выпуклости. Волкова, непремѣнно желающаго, чтобы его дочь стала княгиней изъ рода Рюриковичей и потому и не смущающагося своеобразнымъ результатомъ деклараціи въ любви, въ видѣ пощечины, полученной княземъ отъ невѣсты,-- трудно забыть. До такой степени онъ отчетливъ и музейно-достопримѣчателенъ. Но вотъ гнетъ знанія быта и среды ослабѣваетъ; А. Толстой отдается сполна во власть своего воображенія и того, что ему, при буйности воображенія, кажется правдоподобнымъ. Вмѣсто того, что было и что хранится въ его памяти, А. Толстой начинаетъ разсказывать, опираясь на чувство правдоподобія, о томъ, что могло бы быть; о томъ, что должно было случиться съ его героями, по разсчетамъ психологической вѣроятности, основанной на общемъ житейскомъ опытѣ автора. И вотъ здѣсь -- уже не свѣжее море волнуется, а неистовый океанъ выдумки ходитъ ходуномъ, выбрасывая на берегъ чудище воображенія одно другого непріемлемѣй.
   Дѣвушка смирилась и уступая отцу, вышла замужъ, за князя, любителя женщинъ и любви съ частыми перемѣнами. Само собой разумѣется, что князь женился, но не перемѣнился и въ скорости, уже во время свадебнаго заграничнаго путешествія, сталъ искать болѣе острыхъ любовныхъ впечатлѣній. Кончилось дѣло тѣмъ, что супруги разошлись -- навсегда. Ставшая княгиней вернулась къ отцу, а князь безвѣстно скрылся и дошелъ до состоянія босяка, такъ какъ все имущество передалъ женѣ, въ качествѣ "святой", передъ которой онъ сознавалъ себя виноватымъ. Но время все залѣчило и все переустроило. Князь успокоился и почувствовалъ тягу къ оставленной женѣ. Но теперь уже оскорбленъ ихтіозавръ Волковъ, желавшій видѣть дочь княгиней. Посланному отъ князя съ просьбой о прощеніи Волковъ отвѣчаетъ, отъ имени дочери, что онъ можетъ придти просить прощенія только такъ, какъ онъ фигурально выразился въ письмѣ, т. ё. на колѣняхъ. Отвѣтъ Волкова законенъ и понятенъ. Но изъ него у А. Н. Толстого выростаетъ немедленно чудище. Во-первыхъ, оказывается, что князь во время бродяжества встрѣтился съ человѣкомъ, который научилъ его, какъ надо любить. Объ этомъ князь считаетъ нужнымъ самъ оповѣстить жену въ запискѣ о прощеніи: "Я ничего не прошу, не смѣю, но всегда буду васъ (жену) любить, какъ радость. У меня былъ спутникъ, онъ теперь въ тюрьмѣ, черезъ него я понялъ, какъ нужно любитъ"...-- Кромѣ того, вѣдь князь не только "черезъ" спутника, попавшаго въ тюрьму, понялъ, какъ надо любить, но и давно считалъ жену "святой", а себя виноватымъ и заслуживающимъ лишенія всѣхъ средствъ на пропитаніе. Почему же въ такомъ случаѣ не выполнить въ точности условія прощенія, поставленнаго Волковымъ?.. Въ опытѣ автора такого случая не было; онъ самъ не видѣлъ, развѣ только слышалъ и повѣрилъ...-- Но и теперь еще не все потеряно для правдоподобія. Пусть князь-мужъ живетъ по близости. Полученъ гордый отвѣтъ, чувство вины такъ ярко передъ красавицей женой, что отчего же не выполнить условія въ точности, не поползти за прощеніемъ на колѣняхъ, въ точности по слову тестя? На бѣду, однако, князь живетъ отъ жены и тестя въ другомъ имѣніи, на далекомъ разстояніи. И вотъ ему приходится на колѣняхъ ползти версту за верстою. По дорогѣ встрѣчается гора, тяжелая и для обыкновеннаго подъема. Князь вѣренъ своему покаянному намѣренію и на гору продолжаетъ ползти на колѣняхъ, а отъ горы села Волкова все еще не видно -- все еще далеко до оскорбленной жены. Но на счастье ей дали знать о подвигѣ покаянія мужа,-- и она въ шарабанѣ "умчалась" навстрѣчу мужу: вотъ на какомъ разстояніи дѣло было -- добѣжать до мужа было невозможно, пришлось запречь лошадей и ѣхать навстрѣчу! Встрѣча произошла на тяжелой горѣ, и жена княгиня простила всѣ вины мужу-князю за его великое смиреніе.
   Увы! Читатель оказывается въ такомъ же тяжеломъ положеніи, какъ и князь, ползущій на колѣняхъ въ гору. Какъ примириться съ правдоподобіемъ этой сцены, какъ оправдать авторскій замыселъ? Но если читатель, ни въ чемъ неповинный, готовъ уподобиться виноватому князю и полѣзть вмѣстѣ съ нимъ на гору, то авторъ совсѣмъ не обнаруживаетъ великодушія княгини. Онъ не только не идетъ навстрѣчу читательскому движенію души, но задаетъ ему сейчасъ же новый подвигъ вниманія и преклоненія предъ замысломъ.
   Оказывается, что у княгини за время скитаній мужа служила лектрисой русская "коммунистка". Ее арестовали, но она уже успѣла очаровать поэзіей своей вѣры княгиню. Поэтому княгиня одно время хотѣла даже уйти изъ дома и сдѣлаться тоже революціонеркой. Но коммунистка Варя, по словамъ автора, рѣшительно "запретила ей объ этомъ и думать, объяснивъ, что сейчасъ не пришло еще время Орлеанской дѣвы". Авторъ разсказываетъ объ этомъ въ тонѣ довѣрія и даже съ нѣкоторой торжественностью, но все-таки не объясняетъ ни симпатій русской "коммунистки" къ Орлеанской Дѣвѣ, орудію французскаго короля въ борьбѣ за престолъ, ни того, что именно разумѣла Варя Котова, намѣчая роль Орлеанской Дѣвы для русской княгини Краснопольской, урожденной Волковой. Обовсемъ этомъ -- относительно княгини и "коммунистки" -- приходится строить только безсильныя догадки. То же самое -- черезъ десять страницъ -- приходится дѣлать и относительно вернувшагося князя. Ибо сейчасъ же, вслѣдъ за коротенькимъ сообщеніемъ, что послѣ примиренія на горѣ супруги зажили очень счастливо, съ идиллической подробностью о томъ, что княгиня "очень хотѣла имѣть дочку, но не могла забеременѣть", совершенно неожиданно передъ глазами читателя выростаютъ восемь строкъ -- буквально восемь -- о томъ, что князь принялъ участіе въ революціи, тогда наступившей, пропалъ безъ вѣсти, а потомъ объявился -- въ спискѣ казненныхъ.
   Почему все это такъ случилось, ни откуда не видео. Авторъ не хочетъ уподобиться великодушной княгинѣ и не идетъ навстрѣчу читателю ни въ какихъ по этой части стремленіяхъ къ взаимному разумѣнію и объединенію. Захваченный бурей воображенія, онъ уже готовитъ, вѣроятно, для читателей новый требовательный подвигъ-новое испытаніе читателя -- въ слѣдующемъ сборникѣ.
   

III.

   Третій участникъ товарищескаго сборника -- г. Шмелевъ, авторъ разсказа "Пугливая тишина". Трудно сказать что-либо опредѣленное. Искусство разсказывать несомнѣнно. Но въ то же время разсказъ настолько несвободенъ отъ литературныхъ ужимокъ, что рѣшающее впечатлѣніе остается именно отъ этого: отъ непрерывной претенціозности "Пугливой тишины".
   Выдѣляется въ общей массѣ разсказа лишь сцена убоя проданнаго помѣщикомъ свиного стада. Написано съ большой яркостью. Есть такое чувство при чтеніи этой сцены -- хочется быть подальше отъ "большого пятна съ алымъ отблескомъ" на свиномъ дворѣ, образовавшагося отъ того, что кровь перебитыхъ свиней больше уже не просачивалась въ землю, а между тѣмъ на это пятно волокутъ новую розовую тушу, пока еще живую и упирающуюся. Но одновременно при этомъ вы чувствуете, что это только для васъ грязь отъ крови, насытившей землю, кажется отвратительной и ужасной. Вблизи, при непосредственномъ участіи въ грязи, это происходитъ совсѣмъ не такъ ужасно. То, что вы читаете, заставляетъ вѣрить, что для этихъ участниковъ происходящее вовсе не такъ омерзительно. Не чувствуютъ ничего, кромѣ усталости, пьяные профессіоналы-рѣзаки, выполняющіе убой, растирая въ промежуткахъ "вздувшіяся отъ напряженія руки со струйками и мазками" крови. Не чувствуетъ ничего похожаго на то, что происходитъ съ вами при чтеніи, и дѣйствительный зритель убоя -- корнетъ, которому вдругъ тоже страстно захотѣлось прикончить одну изъ свиней -- тоже однимъ "искуснымъ" ударомъ подъ лѣвую лопатку, какъ и настоящіе "рѣзаки". Но это оказывается не такимъ простымъ дѣломъ. Волненіе отъ непривычки и неудачнаго удара сказывается у неожиданнаго участника убоя только въ томъ, что онъ съ залитыми кровью руками, забывши отъ волненія нужное слово, повторяетъ: "Чѣмъ... чѣмъ бы"... Снова вы наталкиваетесь въ сознаніи на разночувствіе между собой, воображающимъ участникомъ убоя, и этимъ любителемъ хорошаго удара подъ лопатку. Читая слова: "Чѣмъ... чѣмъ бы...", вы -- воображающій зритель -- ловите себя на готовности подсказать забытое нужное слово: "вымыть"! Но корнету, дѣйствительному зрителю, превратившемуся неожиданно въ участника убоя, припомнившееся вамъ слово оказывается совсѣмъ не такъ нужнымъ, и онъ удовлетворяется тѣмъ, что просто обтираетъ мокрыя руки о траву -- поскольку это возможно -- и остается присутствовать дальше.
   Воображенное -- по результатамъ вызваннаго художникомъ отвращенія -- оказалось ярче дѣйствительнаго переживанія. Исключеніе это или правило, если рѣчь идетъ о гуманитарныхъ переживаніяхъ? И не въ этомъ ли огромная роль художественной литературы и искусства, создающихъ отпугивающій перевѣсъ воображаемаго надъ дѣйствительностью, когда рѣчь идетъ о пробужденіи звѣринаго элемента въ людяхъ?
   

IV.

   Вотъ что могло случиться и вотъ что случилось въ разсказѣ И. Бунина: "Ночной разговоръ".
   Авторъ не скрываетъ отъ читателя, что его разсказъ тенденціозенъ, и свою задачу авторъ опредѣленно формулируетъ чуть не съ первой строки. Эта задача -- разоблачить мужика.
   Въ такой задачѣ, самой по себѣ, нѣтъ конечно ничего непріемлемаго. О русскомъ мужикѣ говорили горькія вещи и Гл. Успенскій, и Чеховъ. Почему же не узнать еще новыхъ горькихъ вещей? Почему не выслушать отъ автора "Деревни" его новыя разоблаченія неправды о русскомъ мужикѣ, господствующей въ литературѣ и жизни?
   Именно этой неправдой былъ отравленъ тотъ, о комъ идетъ рѣчь въ разсказѣ,-- гимназистъ, сынъ помѣщика. Возрастъ этого гимназиста опредѣляется указаніемъ, что въ предыдущую зиму онъ еще игралъ съ сестрой въ краснокожихъ дикарей, поднималъ "адскій шумъ и грохотъ въ гостиной", таращилъ -- по описанію -- глава и выкрикивалъ что полагается краснокожему индѣйцу,-- въ точности по прочитанному американскому роману. И тѣмъ не менѣе этотъ недавній краснокожій уже былъ идейно отравленъ миѳотворчествомъ о русскомъ мужикѣ. По разсказу, въ промежуткѣ между каникулами, когда происходитъ "ночной разговоръ", и предыдущей зимой, когда герой игралъ въ индѣйцевъ, съ него было взято "честное благородное слово" прочитать о мужикахъ двѣ книги.
   Взялъ обязательство другой гимназистъ -- "шестиклассникъ въ очкахъ Симашко", причемъ выбралъ для обязательнаго прочтенія не кого нибудь, а давно и основательно забытыхъ Нефедова и Наумова. Почему именно этихъ двухъ,-- въ разсказѣ не мотивировано ничѣмъ. Просто утверждается, какъ фактъ.
   Къ счастью для мальчика, Наумовъ и Нефедовъ остались непрочитанными; взамѣнъ этого мальчикъ имѣли, случай увидѣть неприкрашенныхъ мужиковъ г. Бунина.
   Вотъ что случилось.
   Гимназистъ, вчерашній индѣецъ, обязавшійся прочесть двухъ писателей, забытыхъ всѣми кромѣ шестиклассника Симашко, отправляется спать съ пятью мужиками на гумно въ темную, предосеннюю ночь. Все такъ спокойно въ такую темную деревенскую ночь... Но прежде, чѣмъ заснуть, одинъ мужикъ, недавній солдатъ, спокойно и съ удовольствіемъ вспоминаетъ, какъ онъ ровно годъ назадъ, минута въ минуту, закололъ штыкомъ политическаго каторжанина-грузина, когда тотъ пробовалъ бѣжать отъ конвоя... Разсказчикъ -- уже не солдатъ, испуганный соотвѣтственными статьями устава о службѣ. Онъ -- мужикъ. Тѣмъ не менѣе онъ вспоминаетъ о своемъ жестокомъ прошломъ, никѣмъ и ничѣмъ не вызванный, только для удальства, безъ всякой омрачающей тѣни. Ему только пріятно вспомнить, что бѣгство важнаго арестанта угрожало ему самому непріятностями, но онъ такъ счастливо подстрѣлилъ въ темнотѣ бѣглеца, а затѣмъ еще прикололъ штыкомъ, по просьбѣ самого грузина, и вмѣсто непріятности получилъ рубль награды и одобреніе начальника. Вотъ этотъ кровавый эпизодъ и вспоминаетъ бывшій солдатъ на помѣщичьемъ гумнѣ въ тихую предосеннюю ночь, когда такъ пріятно заснуть -- "поплыть куда-то въ сладкую черную тьму".
   Гимназистъ, увлекающійся мужиками вплоть до подражанія ихъ говору и для лучшаго еще знакомства обѣщавшійся прочесть Наумова и Нефедова, уже въ ужасѣ. Но интересный разсказъ подзадорилъ другихъ соночлежниковъ, которые всѣ, какъ одинъ, сопроводили выслушанное замѣчаніемъ: "да-а... ловко.." И вотъ за первымъ разсказомъ слѣдуетъ новый. На этотъ разъ исторія начинается съ козы, которую мужикъ, новый разсказчикъ, купилъ вмѣсто коровы, потому что корову негдѣ было пасти. Коза попалась удойная, но блудливая, вѣчно убѣгала и производила потравы на чужихъ поляхъ. Наконецъ, мужику улыбнулась удача: онъ загналъ козу во время преслѣдованія на конекъ строющейся избы, а оттуда сшибъ кирпичомъ: "...да такъ ловко залѣпилъ, что она ажъ подскакнула, да какъ зашуршитъ внизъ по крышѣ, да объ земь -- бякъ!"
   
   Подбѣжали мы (разсказываетъ со вкусомъ мужикъ), а она лежитъ -- дергаетъ языкомъ по пыли... Вздохнетъ и захрипитъ, вздохнетъ и захри, питъ, альни пыль изъ-подъ носу подымается. А языкъ длинный, чисто, какъ у змѣи... Ну, понятно, черезъ какой-нибудь полчаса и околѣла...
   
   Когда разсказчикъ кончилъ и сталъ разуваться и обнажилъ вонючую ногу, слушатель-гимназистъ пришелъ въ ужасъ on. обнажившейся ноги, рѣшивъ, что "это нога настоящаго убійцы". И гимназистъ оказался правъ.
   Временно исторія о козѣ прерывается исторіей о замученномъ быкѣ. Быкъ не былъ такъ невинно буенъ, какъ коза: онъ закололъ двухъ пастушатъ, и помѣщикъ ограничился только тѣмъ, что спилилъ рога, да и то спустя долгое время. Но зато и отмстили быку мужики во время бунтовъ, какъ "усмѣхнувшись" разсказываетъ третій разсказчикъ, прервавшій разсказъ второго о козѣ.
   
   Только мужики припомнили ему (быку). Какъ пошли эти бунты, такъ они что исдѣлали: поймали его на полѣ, веревками обротали, свалили съ ногъ долой... бить не стали, а взяли да освѣжевали дочиста. Такъ онъ, голый, и примчался на барскій дворъ -- разлетѣлся, грохнулъ и околѣлъ тутъ же., кровью весь исшелъ.
   
   Мальчикъ, который съ законнымъ "ужасомъ, дрожа", слушалъ разсказъ о козѣ, теперь не въ состояніи слушать молча:
   
   -- Какъ?-- сказалъ гимназистъ.-- Какъ кожу содрали? Съ живого?
   
   Но вопросъ вызвалъ насмѣшливый отвѣтъ по адресу барченка:
   
   -- Нѣтъ, съ варенаго,-- пробормоталъ Иванъ (разсказчикъ).-- Эхъ, ты, Веретенкинъ-свать. московскій обуватель!
   Всѣ захохотали, а Пашка (убійца арестанта), хохоча пуще всѣхъ, подхватилъ:
   -- Вотъ и вышелъ красный быкъ! Ну, и разбойники!..
   
   Дальше уже начинается оргія повѣствованій. Наперебой одинъ разсказываетъ, не давая кончить другому. Одинъ врывается въ разсказъ со случаемъ, какъ мужики отомстили помѣщику, который какъ разъ еще и "добрый былъ", за усмиреніе села, во время котораго шальная пуля убила -- "жильнула" ребенка на рукахъ у бабы. По разсказу, мужики ворвались къ барину и отецъ убитаго ребенка тѣломъ этого самаго ребенка "началъ охаживать" барина "по головѣ". Чтобы яснѣе было, разсказчикъ прибавляетъ: "Сгребъ за ножки -- и давай бузовать"...
   Другіе помогли и барина убили... Разсказчикъ кончаетъ разсказъ и по описанію "звонко и весело" смѣется.
   Это было intermezzo. Дальше вступаетъ разсказчикъ о козѣ и повѣствуетъ о концѣ своей исторіи. За потраву, произведенную козой, мужикъ-владѣлецъ потравленной земли, не ограничился ударомъ по уху разсказчику, но еще и подалъ въ судъ, да еще въ самую рабочую пору, когда 15 верстъ идти въ судъ особенно убыточно. Впервые звучитъ моральный мотивъ въ разсказѣ: "За то-то, видно, и покаралъ-то его Господь..." Вы ждете разсказа объ этой карѣ рукою Господа за сутяжничество въ рабочую пору. Оказывается, что разсказчикъ самъ убилъ -- во время одной изъ дальнѣйшихъ ссоръ: "онъ и грохнулся на-земь. Подскочили мы къ нему, а онъ лежитъ, хрипитъ, не хуже козы, и ужъ слюни пускаетъ"... И опять повѣствуемый эпизодъ ни на минуту не вызываетъ ничьего волненія, и никто не возмущается, за исключеніемъ все того же гимназиста.
   Лишь онъ, бѣдняга, страшно убитъ ночнымъ разговоромъ своихъ деревенскихъ пріятелей. Сначала онъ наивно повѣрилъ шестикласснику, что ему надо прочесть Нефедова и Наумова, чтобы узнать правду о мужикѣ, а теперь на гумнѣ, въ темную предосеннюю ночь, такъ же наивно вѣритъ, что передъ нимъ на самомъ дѣлѣ мужики, а не почетный академикъ по разряду изящной словесности И. А. Бунинъ, авторъ "Деревни". Поэтому мальчикъ волнуется, падаетъ въ солому и замираетъ отъ ужаса, а потомъ вовсе уходитъ домой, сопровождаемый тремя собаками. Мужики остаются одни.
   Этимъ разсказъ кончается и что дальше станется съ мальчикомъ, который собирался прочесть Наумова и Нефедова, остается неизвѣстнымъ. Нужно думать, что онъ не прочтетъ Нефедова и Наумова въ угоду "шестикласснику въ очкахъ Симашко". Это несомнѣнно и законно.

-----

   Но, если мы попытаемся угадать дальше, то должны будемъ прійти къ заключенію, что дальше отрицанія Наумова и Нефедова трагедія мальчика не пойдетъ: едва-ли пойдетъ дальше этого.
   Очень можетъ быть, что Симашко, разыскавшій этихъ двухъ писателей, найдетъ въ отцовскихъ книгахъ еще и другія книги: Достоевскаго -- "Записки изъ мертваго дома", Мельшина -- "Въ мірѣ отверженныхъ"... И тогда и Симашкѣ, и патронируемому гимназисту станетъ ясно до очевидности, что разсказъ г. Бунина о ночныхъ разговорахъ мужиковъ -- не оригиналъ, а копія съ разсказовъ о русскихъ каторжникахъ, и что переданные авторомъ ночные разговоры происходили -- въ дѣйствительности могли происходить -- совсѣмъ не въ деревнѣ, на помѣщичьемъ дворѣ, а гдѣ-нибудь въ каторжныхъ тюрьмахъ. Чтобы убѣдиться въ этомъ, Симашкѣ и гимназисту придется только сопоставить мужиковъ г. Бунина и каторжниковъ Достоевскаго и Мельшина. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь въ разсказѣ г. Бунина все точъ-въ-точь такъ, какъ въ разсказахъ, напр., Мельшина. На каторгѣ, изображенной послѣднимъ, люди развлекаются разсказами объ убійствѣ; у г. Бунина -- тоже. У Мельшина вниманіе слушателей всегда на сторонѣ убійцы; у г. Бунина -- тоже. У Мельшина страданія жертвы вызываютъ только смѣхъ; у г. Бунина -- тоже. Полная аналогія.
   Но вѣдь какъ ни разоблачать русскаго мужика, какъ онъ ни грубъ, вонючъ, дикъ и невѣжественъ,-- все-таки русскій мужикъ не сплошной каторжникъ, а русская деревня -- не Шелайская каторжная тюрьма. Это, несомнѣнно, будетъ ясно и Симашкѣ изъ шестого класса, и его младшему товарищу, недавнему индѣйцу.
   Очень можетъ быть, что они даже разъяснятъ почетному академику, почему у него получилась вмѣсто русской деревни -- каторжная тюрьма Мельшина. Въ качествѣ обязательныхъ латинистовъ они переведутъ автору "Ночного разговора" латинское изреченіе о томъ, что изъ безусловнаго права можетъ проистекать безусловная несправедливость: summum jus summa injuria. Эта трансформація допустимаго въ нѣчто безусловно недопустимое -- съ точки зрѣнія цѣлаго -- имѣетъ мѣсто какъ разъ у г. Бунина.
   Онъ взялъ отдѣльные эпизоды, возможные (допустимъ) въ отдѣльныхъ случаяхъ, и соединилъ ихъ въ одно. Получилось, что изъ 5 случайно собравшихся мужиковъ всѣ -- сочувственники всякому истязанію и сами, за исключеніемъ одного -- страдающаго "мальчишескимъ порокомъ" и впавшаго въ слабоуміе,-- сами истязатели, убійцы и звѣри. Такимъ образомъ оказалось, что не единицы, а всѣ таковы, какъ они обрисованы въ "Ночномъ разговорѣ". Ну, а если не единицы, а всѣ, то передъ нами, конечно, не деревня, а каторжная тюрьма.
   И отдавъ себѣ въ этомъ ясный отчетъ, не только Симашко, но и бывшій индѣецъ съ улыбкой прочтутъ дидактику г. Бунина чуть не въ первыхъ же строкахъ разсказа:
   ... уѣхавши послѣ каникулъ въ городъ, а на другое лѣто уже не вернувшись къ увлеченію мужицкой жизнью, весь свой вѣкъ думалъ бы (гимназистъ -- индѣецъ), что онъ, какъ рѣдко кто, изучилъ русскій народъ,-- если бы случайно не завязался между работниками въ эту предъосеннюю ночь длинный откровенный разговоръ.

-----

   А впрочемъ, трагедія "Ночного разговора" можетъ разрѣшиться еще проще. Можетъ оказаться, что и вовсе не было никакого гимназиста, обязаннаго прочесть Наумова и Нефедова, и не было никакихъ мужиковъ, и за всѣхъ вмѣстѣ предстательствуетъ въ разсказѣ самъ авторъ, академикъ по разряду изящной словесности. Тогда читателю станетъ понятнымъ, почему авторъ предпочитаетъ бороться съ Наумовымъ и Нефедовымъ, а не съ академикомъ Златовратскимъ: это -- проще. Станетъ понятнымъ и академическій строй мысли гимназиста, наблюдающаго у мужиковъ: "ихъ неожиданныя, нелѣпыя, но твердыя умозаключенія, однообразіе ихъ готовой мудрости, ихъ грубость 0и добродушіе (!), ихъ работоспособность и нелюбовь къ работѣ". Несомнѣнно вѣдь, что это не недавній индѣецъ думаетъ, а только самъ академикъ. Перестанетъ казаться удивительнымъ что для слуха гимназиста говоръ дѣйствительныхъ мужиковъ -- на стр. 78 -- выяснился, какъ "не похожій на говоръ мужиковъ наумовскихъ и нефедовскихъ", хотя мальчикъ, несмотря на честное, благородное слово, данное Симашкѣ, еще не прочелъ вышеупомянутыхъ писателей,-- какъ это удостовѣряется на стр. 77, вполнѣ согласно съ каникулярной психологіей вчерашняго "индѣйца". Станетъ яснымъ, что и детали въ яркихъ разговорахъ не то мужиковъ, не то каторжниковъ, тоже принадлежатъ академику, а не мужикамъ. Ибо, конечно, быка освѣжевать заживо могли, но все-таки, ободранный заживо съ ногъ до головы -- "голый" -- онъ не могъ бы примчаться на барскій дворъ... Несомнѣнно, что эта деталь, во всякомъ случаѣ,-- творчество.
   Или когда разсказывается, какъ мужикъ -- отецъ убитаго ребенка -- "бузовалъ" помѣщика, добраго барина, тѣломъ своего сына... Ну, пустъ "бузовалъ"! Всякія исключенія бываютъ, пусть и это будетъ. Во всякомъ случаѣ тотъ мужикъ, что разсказываетъ объ этомъ въ разсказѣ г. Бунина, въ интересахъ стиля не долженъ былъ употребить фразу: "Сгрёбъ за ножки -- и давай бузовать". Мужикъ, который за-просто разсказываетъ о "бузованіи" тѣломъ убитаго ребенка, сдѣлалъ бы лучше, если бы изъ чувства стиля избѣгнулъ слова "ножки".
   Нужно ли еще цитировать мѣста, выдающія автора? Въ цѣляхъ "бузованія" гимназиста автору необходимъ финалъ. И этотъ финалъ создается разсказомъ убійцы (изъ-за козы) о томъ, какъ вскрывали докторъ со слѣдователемъ тѣло убитаго имъ, разсказчикомъ, мужика.
   Все спокойно было, пока разсказывали мужики, какъ они убивали живыхъ. Но когда убійца разсказываетъ, какъ докторъ зашивалъ надрѣзы на трупѣ послѣ вскрытія, впервые слушатель-старикъ не выдерживаетъ и восклицаетъ по адресу врачей:
   -- Что дѣлаютъ, разбойники-живорѣзы?
   Автору показалось, вѣроятно, въ высшей степени колоритнымъ это слово: живорѣзы въ примѣненіи къ вскрытію трупа, да еще человѣка, убитаго тѣмъ, кого слушаютъ въ данную минуту. Между тѣмъ разсказъ о самомъ убійствѣ прошелъ безъ всякихъ возраженій.
   Именно этого и не выдерживаетъ гимназистъ въ разсказѣ г. Бунина, подымается "глухой отъ стука собственнаго сердца", чтобы уйти отъ мужиковъ.

----

   Кто бы ни былъ передъ нами -- дѣйствительный гимназистъ и вчерашній "индѣецъ" или же самъ И. Бунинъ -- все равно: хорошо, что именуемый гимназистомъ ушелъ и разсказъ о "ночномъ разговорѣ" кончился.
   Дѣйствительно, если подходить къ разсказу съ реалистической оцѣнкой, "Ночной разговоръ" -- какъ мы уже говорили -- неправдивъ и непріемлемъ, ибо въ немъ изъ условно допустимыхъ частностей создано безусловно недопустимое цѣлое.
   Если же это не реализмъ, а "выявленіе личности",-- допустимъ въ интересахъ автора и такую гипотезу -- все равно, хорошо, что "Ночной разговоръ" кончился: ибо что хорошаго въ авторскомъ "бузованіи" по разряду изящной словесности и по читателю всяческими несообразностями?

А. Е. Рѣдько.

"Русское Богатство", No 4, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru