Редько Александр Мефодьевич
"Образцы красоты человеческой" - по Ф. Сологубу

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ("Заложники жизни" в литературе и на сцене).

   

"Образцы красоты человѣческой" -- по Ѳ. Сологубу.

("Заложники жизни" въ литературѣ и на сценѣ).

I.

   Странная судьба Ѳ. Сологуба, какъ писателя. Уже давно онъ пользуется славой; давно уже отведено ему "узкое, но высокое мѣсто" на Олимпѣ художественной литературы; давно получилъ онъ наименованіе "второго Гоголя", но тѣмъ не менѣе его всегда почему-то защищаютъ. Дѣло доходитъ почти до курьезовъ, если не сказать больше. Въ прошломъ году, напр., былъ изданъ сборникъ благопріятныхъ отзывовъ о Ѳ. Сологубѣ, какъ художникѣ,-- совершенно такъ же, какъ это дѣлается при пропагандѣ патентованныхъ средствъ.
   Вотъ и новая пьеса. Еще она не появлялась въ печати; было только извѣстно, что, наконецъ, Ѳ. Сологубу открыта дверь Александрлискаго театра... Казалось бы, полная побѣда: представленіе гарантировано при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ... Конечно, были нѣкоторые несогласные съ желательностью и цѣнностью пьесы Ѳ. Сологуба, но гдѣ же не бываете этихъ несогласныхъ? Да и положеніе несогласныхъ было не изъ счастливыхъ; они оспаривали пьесу теоретически, а авторъ имѣлъ возможность поразить ихъ практически, во всеоружіи декоративныхъ богатствъ, свѣтовыхъ и музыкальныхъ украшеній, ободряемый горячей поддержкой вліятельнаго режиссера и молодыхъ, сочувственно настроенныхъ артистическихъ элементовъ. Но и опять оказалось почему-то необходимымъ заранѣе "защищать" автора. Точно авторъ -- нѣжный распускающійся цвѣтокъ, а будущій зритель или читатель -- холодный сѣверный вѣтеръ, приносящій стужу, опасную для юнаго цвѣтка. Въ прессѣ наканунѣ самаго представленія появились указанія, что неблагопріятнымъ отзывамъ о пьесѣ Ѳ. Сологуба не слѣдуете вѣрить, что она безупречна въ моральномъ отношеніи и что она пойдете на сценѣ точь-въ-точь, какъ напечатана въ 18 книгѣ альманаховъ "Шиповника". И въ самый день представленія снова были напечатаны такія же предупредительно-защитныя указанія. А до этого втеченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ въ печати поддерживался спеціальный интересъ къ грядущему представленію путемъ разныхъ освѣдомительныхъ замѣтокъ и бесѣдъ съ авторомъ.
   И вотъ, наконецъ, этотъ долго жданный день насталъ. Оказалось -- побѣда; пресса хвалила, хотя неувѣренно. Хвалили, но съ оговорками. Одинъ изъ давшихъ благопріятный отзывъ счелъ нужнымъ оговорить, что "Заложники жизни" -- пьеса автора "Мелкаго бѣса" и "очень небольшого сборника стиховъ, произведеній", которыя навсегда останутся въ исторіи русской литературы (Д. Философовъ). Какъ будто это не все равно, если рѣчь идете о новомъ пріобрѣтеніи сцены и драматической литературы. Другое дѣло, конечно, если бы рѣчь шла про ущербъ, который требуется не вмѣнить по прежнимъ заслугамъ автора. Но о художественномъ ущербѣ критикъ не говорилъ и даже заранѣе свелъ возможные споры къ борьбѣ реалистическаго и символическаго направленія въ русской литературѣ. Онъ предлагалъ реалистамъ судить Ѳ. Сологуба "по закону его творчества", т.-е. по требованіямъ, которыя могутъ быть предъявлены къ символическому произведенію. Поэтому критикъ взывалъ къ безпристрастію, формулируя свои требованія, какъ читателя и зрителя, словами: "Позвольте же намъ хоть иногда облиться слезами надъ вымысломъ". Правда, критикъ находилъ, что въ новой пьесѣ есть нѣкоторая "вина" Ѳ. Сологуба, но осужденіе относилось критикомъ не къ художественнымъ качествамъ "Заложниковъ жизни", а исключительно къ ихъ символической тенденціи. По словамъ Д. Философова, въ новой пьесѣ Ѳ. Сологубъ "утверждаетъ несоединимость мечты и жизни", относится "съ излишнимъ презрѣніемъ къ "дѣйствительности" и потому -- волей или неволей -- сдѣлалъ своего героя, "творца новой жизни, проповѣдникомъ ухода изъ жизни, поклонникомъ аскетизма". Но въ общемъ все-таки, какъ мы видѣли, критикъ былъ очарованъ красотой пьесы и просилъ у реалистовъ позволенія облиться слезами.
   Другіе отзывы были суровѣе -- даже въ дружескихъ устахъ (мы беремъ только дружественные отзывы). Въ одномъ изъ такихъ отзывовъ встрѣчается даже слово "ложь" въ примѣненіи къ тому, что дорого Ѳ. Сологубу -- поэту мечты. По словамъ дружественнаго критика, "мечта, только мечта -- всегда ложь, и отнюдь не святая лотъ". Къ этой осторожной формулировкѣ въ дальнѣйшемъ было прибавлено, что, если расцѣнивать вещи по ихъ отношенію къ мѣщанству и пошлости, то нельзя не признать, что "мечта" Ѳ. Сологуба ближе къ "мѣщанству" и къ "пошлости", чѣмъ самая обыкновенная житейская мораль, противъ которой возстаетъ Ѳ. Сологубъ (Д. Мережковскій). Тѣмъ не менѣе критикъ далъ лестный отзывъ о пьесѣ въ цѣломъ; по его словамъ, "Заложники жизни" все-таки "пьеса замѣчательная", по сравненію съ другими новинками драматической литературы.
   Недостатки въ пьесѣ есть, но въ чемъ они?-- задавался вопросомъ еще одинъ благорасположенный критикъ и приходилъ къ заключенію, что символика пьесы страдаетъ неясностью. Что хотѣлъ сказать Ѳ. Сологубъ своей пьесой? "Не понимаю",-- резюмировалъ впечатлѣніе критикъ. Ему показалось, что пьесу Ѳ. Сологуба можно истолковать, какъ призывъ не къ мечтѣ, а къ преодолѣнію мечты -- до поры до времени. "Потерпи съ мечтой, а потомъ реально насытишься",-- вотъ возможное толкованіе пьесы Ѳ. Сологуба, испугавшее критика, ибо "если такъ толковать идею пьесы -- это просто мѣщанство". Какъ иначе истолковать пьесу, критикъ не указалъ, ограничившись замѣчаніемъ, что символика вообще "неловкая шуйца Сологуба": сильна же у автора "Заложниковъ жизни" другая рука -- "десница утонченнаго и нѣжнаго реалиста" (Homo novus).
   Благопріятное истолкованіе пьесы такъ затруднилось, что понадобился экстраординарный выходъ. Этотъ выходъ нашелъ тоже дружественный Ѳ. Сологубу критикъ, предложившій понимать все сказанное авторомъ "Заложниковъ жизни" какъ разъ наоборотъ: не мечта, а сатира на мечту; не побѣдители жизни, а сатира на побѣдителей жизни и пр. (Е. Аничковъ). Такимъ образомъ съ "Заложниками жизни" повторилось то же самое, что было когда-то съ "Мелкимъ бѣсомъ": этому роману тоже, вѣдь, было придано сатирическое значеніе вопреки и желанію, и прямымъ указаніямъ автора, что онъ не сатирикъ и что зеркало его творчества совсѣмъ не "кривое".
   Но попытку сатирическаго толкованія "Заложниковъ жизни" приходится только отмѣтить, какъ наглядный образчикъ трудности положенія, созданнаго необходимостью благопріятной оцѣнки пьесы Ѳ. Сологуба. Истолковать же ее, на самомъ дѣлѣ, какъ сатиру, нѣтъ рѣшительно никакой возможности, поскольку рѣчь идетъ о главныхъ персонажахъ пьесы. Въ этомъ отношеніи у Ѳ. Сологуба есть категорическія указанія -- въ особой ремаркѣ къ третьему дѣйствію: "Когда Михаилъ и Катя вмѣстѣ, они кажутся достигшими полнаго возможнаго на землѣ совершенства, образцами красоты человѣческой въ ея наиболѣе общемъ выраженіи". Очевидно, что гипотеза о сатирическомъ отношеніи къ "Михаилу" и "Катѣ" является результатомъ недоразумѣнія. И тонъ автора совершенно серьезенъ, да и характеристика героямъ дана не "алой цѣнности. Конечно, это не представители небеснаго совершенства, невозможнаго на землѣ. Но, поскольку, на землѣ возможно совершенство, оно, очевидно, достигнуто героями Ѳ. Сологуба, разъ они должны производить впечатлѣніе "полнаго возможнаго на землѣ совершенства" и кромѣ того должны казаться "образцами красоты человѣческой въ ея наиболѣе общемъ выражаніи". Въ пьесѣ есть сатира -- объ этомъ въ свое время,-- но эта сатира не распространяется на главныхъ дѣйствующихъ лицъ. Это несомнѣнно.
   Вернемся къ остальнымъ отзывамъ. По нимъ "вина" автора "Заложниковъ жизни" въ томъ, что онъ далъ темные или жалкіе символы для жизни человѣческаго духа, призывая къ мечтаніямъ, къ безплоднымъ мечтамъ, забывая о томъ, что жизнь красна только борьбой и осуществленіемъ красоты, при помощи вѣчной борьбы за это осуществленіе красоты. Такимъ образомъ бѣда Ѳ. Сологуба въ плохой, бѣдной и уничтожительной символикѣ. Поэтому критика недовольныхъ друзей сводится къ основному утвержденію, что Ѳ. Сологубъ превосходный художникъ, "утонченный и нѣжный реалистъ", но неудачный мыслитель-символистъ, плохо разобравшійся въ томъ, что цѣнно и важно въ жизни.
   Мы полагаемъ, что бѣда "Заложниковъ" не въ символикѣ Ѳ. Сологуба. Убійственъ для пьесы совсѣмъ не символизмъ Ѳ. Сологуба, а какъ-разъ наоборотъ -- его реализмъ. И въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго для того, кто взглядывался раньше въ его творчество. Это -- любопытный типъ художникъ, лишеннаго чувства мѣры, а потому и чувства красоты и чувства правды: не реальной или бытовой правды (это было бы ничего), но правды психологической.
   

II.

   По существу въ символикѣ "Заложниковъ жизни" можетъ и не быть той пошлости, о которой говорятъ.
   Символическое содержаніе -- вещь всегда очень растяжимая, и никто не мѣшаетъ читателю истолковать красиво символику "Заложниковъ жизни". Это даже не трудно.
   Въ самомъ дѣлѣ, развѣ неизбѣжно связано съ пошлостью, о ко торой говорятъ литературные друзья Ѳ. Сологуба, то обстоятельство, что въ пьесѣ чувствуется печаль о мечтѣ, которая никогда не "увѣнчана"? Конечно, пѣта. Отскоблите налетъ традиціонной мечтательности въ спеціальномъ жанрѣ автора "Заложниковъ жизни" и вы легко получите -- немножко элегическій, немножко торжествующій философскій итогъ о томъ, чѣмъ держится наша жизнь. Прежде всего надо откинуть толкованіе, что "Катя", символъ жизни. Обратите вниманіе на слова "Кати", что они съ "Михаиломъ" "побѣдили жизнь" и что "безконечность жизни передъ ними". Исходя изъ этой подробности, вы въ правѣ принять, что "Катя" не сама жизнь, а только человѣческое отношеніе къ жизни, схваченной въ образѣ этой женщины, "очаровательной" (по замыслу автора), но подвластной соблазнамъ жизни. И про Лилитъ забудьте психологическія особенности, неуклюже приписанныя ей авторомъ; допустите на минуту, что Лилитъ -- творческая мечта, которая нужна человѣку для того, чтобы строить жизнь по новому. Безъ способности прислушиваться къ своей мечтѣ человѣкъ былъ бы въ плѣну у дѣйствительности.
   Лилитъ безплодна -- какъ грубо подчеркиваетъ авторъ,-- но эта безплодность мечты условная: отъ нея не родится прямыхъ, дѣлъ, но безъ нея строитель жизни "Михаилъ" никогда вѣдь не будетъ строителемъ жизни... Въ чемъ красота жизни?.. Какъ бы ни преувеличивали мы значеніе творческаго вторженія нашей мысли въ жизнь, все-таки несомнѣнно, что наша мысль широка и безбрежна, а жизнь всегда течетъ въ берегахъ. И мысль никогда не вмѣщается полностью въ жизни.
   Но намъ нужна красота жизни, именно жизни. Это и есть судьба "Строителя". Онъ много получилъ отъ своей мечты. Вдохновленный ею, онъ счастливо закончилъ свой личный строительскій домъ, но онъ не способенъ остаться въ этомъ домѣ на-вѣки съ мечтой. То, что у него выросло въ душѣ, нуждается въ закрѣпленіи жизнью, окружающей дѣйствительностью. Онъ не хочетъ жить безъ прямыхъ дѣлъ. Къ счастью для него -- существуетъ живая дѣйствительность (допустите на минуту, что это -- "Катя"), сочувственная его стремленіямъ, но ожидающая, пока "строитель"-реорганизующее начало жизни -- станетъ сильнымъ и окрѣпнетъ надеждой на побѣду. Тогда совершится то, что нужно для жизни: произойдетъ соединеніе "Строителя" и "Кати", творческихъ единицъ и пассивно-сочувственной массы. Тогда "Катя" (которую вы придумали) спроситъ, какъ въ пьесѣ Ѳ. Сологуба: "Къ чему же ты поведешь меня теперь?" "Строитель" отвѣтитъ тоже какъ въ пьесѣ: "Къ лизни свободной и радостной, къ творчеству жизни новой и счастливой, такой жизни, какой не было до насъ".
   И нѣтъ надобности, чтобы мечта о большемъ уходила изъ дома, гдѣ "строитель" торжествуетъ закладку покой жизни. Возможно, что мечта останется, и забота надъ осуществленіемъ красоты въ жизни пойдетъ рука объ руку съ "радостнымъ трудомъ" мечты о томъ, что можно будетъ сдѣлать дальше. Но часто этого не бываетъ; возможность передѣлать человѣческую жизнь есть самое важное для человѣка; это захватываетъ всѣ силы; лучшее есть врагъ хорошаго -- такъ считается, и человѣкъ, которому открылась возможность работать надъ насажденіемъ красоты въ жизни, отпускаетъ отъ себя мечту и остается сполна въ границахъ дѣйствительности. И это настраиваетъ "Строителя" на грустный ладъ; онъ готовъ торжествовать, что совершается огромное дѣло обновленія жизни, но ему грустно, что мечта никогда не сбывается въ полной мѣрѣ. Чувства красоты въ человѣкѣ всегда больше, чѣмъ онъ способенъ ее осуществить.
   Вотъ то критическое Dichtung, которое могло бы быть легко вложено въ "Заложниковъ жизни" вмѣсто Wahrheit авторскаго разумѣнія жизни, являющейся въ глазахъ Ѳ. Сологуба -- всегда "бабищей дебелой" въ противоположность высокопробнымъ мечтамъ Триродова, выдѣлывавшаго призмы изъ покойниковъ.
   Такимъ образомъ символика "Заложниковъ жизни" вовсе не должна предрѣшить отрицательное впечатлѣніе отъ пьесы. Какъ мы видѣли, символы вовсе не трудно освободить отъ специфическихъ мечтаній Триродовыхъ, Ногиныхъ и пр. Но попробуйте сдѣлать это не съ символами, а съ психологіей людей, воплощающихъ эти символы по волѣ художника Ѳ. Сологуба. Чѣмъ красивѣе вы поймете символы, тѣмъ хуже будетъ для пьесы, тѣмъ нелѣпѣй будетъ противорѣчіе между символами и ихъ психологическимъ заполненіемъ въ образахъ дѣйствующихъ лицъ. И это понятно.
   Пусть передъ нами "Строитель" и пусть этотъ строитель -- допустимъ паивыгоднѣйшее толкованіе -- символизируетъ тѣ активные элементы человѣчества, которые строютъ человѣческую жизнь на новыхъ началахъ. Такъ ужъ имъ отъ вѣка удѣломъ задано, что они свою строительную задачу жизни способны цѣнить выше всего и для нея готовы отказаться отъ многаго, чѣмъ красна жизнь. Вотъ такого человѣка мы и должны видѣть передъ собой, когда на сценѣ Михаилъ. А вотъ дѣвушка Катя -- любимая "Строителемъ" -- символъ тѣхъ элементовъ, которые тяготѣютъ къ обновленію жизни. Эти элементы счастливы и рады торжеству новаго, освѣжающаго и перестраивающаго міръ. Они пылкіе сторонники побѣдителей, но не способны на самоотреченіе, на подвижничество, на лишенія и терзанія, связанныя съ борьбой. Пока длится борьба, они живутъ "Заложниками" въ мирѣ со старымъ, вѣковѣчно существовавшимъ. Но пробилъ часъ побѣды, и эти пассивные элементы живой жизни всецѣло на сторонѣ новаго. И это нужно для новаго: въ лицѣ ихъ къ "Строителю" -- къ творческимъ единицамъ -- приходитъ сочувственная масса. И именно съ ея приходомъ, съ приходомъ этой "Кати" только и начинается переломъ исторіи.
   Но пусть символы "Заложниковъ жизни" спорны. Во всякомъ случаѣ ясно желаніе автора; ему нужно, чтобы "Михаилъ" и "Катя", разумѣемые какъ символы, были красивы. Мы уже цитировали его спеціальное указаніе: "когда Михаилъ и Катя вмѣстѣ, они кажутся образцами полнаго возможнаго на землѣ совершенства, образцами красоты человѣческой въ ея наиболѣе общемъ выраженіи".-- Эта ремарка дѣлаетъ несомнѣннымъ, что по желанію автора оба юноши должны быть красивы. Въ какихъ же формахъ закрѣпилъ эти красивые символы авторъ "Заложниковъ жизни"? Какія взялъ стороны человѣческой психологіи? Ѳ. Сологубу приходитъ въ голову по-истинѣ чудовищное рѣшеніе задачи. Въ качествѣ символовъ онъ возьметъ юношу и дѣвушку, зажжетъ въ нихъ эротическое чувство и сдѣлаетъ дѣвушку неспособной выносить это чувство. Она не въ состояніи бороться; ея физіологическіе позывы должны быть удовлетворены и потому она... выйдетъ замужъ за чужого нелюбимаго человѣка и будетъ жить съ нимъ, пока не побѣдитъ "Михаилъ": тогда она смѣнитъ Сухова на Михаила! Въ обыденной жизни такая психологія (если она возможна -- при тѣхъ или иныхъ психологическихъ и бытовыхъ условіяхъ) именуется самой уничтожительной терминологіей. Для Ѳ. Сологуба все это годится для изображенія внутренней связи и внутреннихъ различій двухъ людей, являющихъ собой "красоту человѣческую въ ея наиболѣе общемъ выраженіи". На самомъ же дѣлѣ эта "красота" способна убить любой замыселъ, совершенно независимо отъ достоинства символики въ "Заложникахъ жизни".
   Нужно сказать, что мы не читали "Заложниковъ жизни" до представленія на сценѣ. Поэтому первое впечатлѣніе было не столько литературное, сколько театральное, исходящее отъ союза Ѳ. Сологуба съ декораторами, музыкантами, сочувственными артистами и изобрѣтательнымъ режиссеромъ... Было скучно, не смотря на все это; въ патетическихъ мѣстахъ просвѣчивалъ элементъ смѣшного; рѣзали ухо безвкусныя авторскія выдумки. Но среди этихъ выдумокъ все-таки успѣло выдѣлиться одно странное объясненіе между Катей и Лилитъ въ концѣ третьяго дѣйствія. "Я... ласкала нелюбимаго мужа", говоритъ Катя,-- "улыбалась посты, лымъ людямъ, немилому рождала дѣтей... И все это я дѣлала только для Михаила"... Это звучало явной несообразностью. Какимъ образомъ можно ради одного рождать дѣтей другому? То, что было непонятно въ театрѣ, очень просто разъяснилось при чтеніи пьесы. При чтеніи въ распоряженіи читателя оказались огромныя ремарки автора, съ изобильными точками надъ і, и, главное, читатель не зависѣлъ отъ актеровъ, и пропусками, и актерскимъ умѣньемъ скрадывавшихъ яркость того, что говоритъ авторъ, но что по актерскому чутью не хотѣлось выдвигать исполнителямъ "Заложниковъ жизни".
   Оказалось, что актриса, исполнявшая роль Кати, скомкала и совсѣмъ не выдвинула во второмъ дѣйствіи то, что усердно выдвигалъ авторъ.
   Не забудьте, что Катя и Михаилъ должны казаться "достигшими возможнаго на землѣ совершенства"; что они -- "образцы красоты человѣческой". А теперь прочтите, какъ изображаетъ -- въ обстоятельной ремаркѣ ко второму дѣйствію -- внѣшній видъ и душевное состояніе героини авторъ:
   "Катя выросла, похорошѣла. Ей ужъ двадцать лѣтъ. Она -- сильная и здоровая дѣвушка. Теперь она обвѣяна мечтами и все время находится въ мечтательно-эротическомъ настроеніи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Михаила она любитъ по прежнему нѣжно. Темная страстность томитъ ее, но сближенія съ Михаиломъ она боится,-- боится помѣшать ему стать сильнымъ и свободнымъ, истиннымъ господиномъ жизни".
   Обратите вниманіе на это описаніе: автору не нужны нюансы. Ему не нужно, чтобы состояніе дѣвушки обнаружило огромное недѣлимое цѣлое -- томленіе любви со всѣми слитными побужденіями, въ которыя неявно можетъ входить и эротическій элементъ. Нѣтъ, ему нужно, чтобы все было просто и отчетливо, какъ ударъ топора, и потому на лицѣ его героини отчетливо написано эротическое настроеніе! Уже эта деталь опредѣляетъ простоту вкуса и эстетическаго чутья Ѳ. Сологуба, какъ художника,-- этого "утонченнаго и нѣжнаго реалиста", по отзыву литературныхъ друзей.
   Но слѣдующій въ скорости діалогъ между Михаиломъ и Катей оставляетъ далеко позади эту ремарку, но за то дѣлаетъ очевиднымъ, о какой своей заслугѣ говорила Катя, рождавшая дѣтей одному "ради" другого:
   "Мнѣ тяжело, Михаилъ",-- говоритъ Катя,-- но я на вѣрномъ пути. Я не могу иначе. Вѣрь мнѣ, я вѣрна только тебѣ. Иду къ другому, но вѣрная душа вѣрна. Мы никогда не измѣняемъ. Душа одна -- любовь одна. Пламя, горящее въ моемъ тѣлѣ, тобой зажжено. Что-то темное, чувственное увлекаетъ меня. Я какъ слѣпая бабочка"...
   Если для васъ еще не ясно, въ чемъ дѣло и что творится съ Катей, вамъ поможетъ мать Кати, которая изъясняется съ Михаиломъ со старушечьей прямотой, превосходящей автора-поэта: "Ей пора замужъ. Смотрите, она, какъ ошалѣлая, ходитъ да стихи читаетъ".
   Теперь, конечно, комментаріи излишни. И совершенно ясно, что Катя на самомъ дѣлѣ оказала услугу Михаилу; вѣдь ей -- по свидѣтельству автора и матери -- нужно было мужа. Поэтому не выйти замужъ ни за Михаила, ни за Сухова она не въ состояніи и это подчеркиваютъ и самъ авторъ, и мать Кати. Но выйти замужъ за Михаила значитъ связать его по рукамъ и по ногамъ въ самую трудную пору борьбы. Очевидно, надо выйти замужъ "ради" него -- за другого. Это точь въ точь и говоритъ героиня, образецъ возможнаго по Ѳ. Сологубу женскаго совершенства.
   "Чтобы не омрачать нашей любви неизбѣжностью этихъ прозаическихъ вздоровъ, я готова принести эту жертву, отдать эти годы".
   Отдать эти гады... предводителю дворянства Сухову.
   Къ удивленію, эта исповѣдь образчика женской душевной красоты производитъ успокоительное дѣйствіе надушу образца мужской красоты. Онъ вполнѣ соглашается, что его возлюбленной ничего не остается, какъ выйти замужъ за предводителя дворянства; для него достаточно сознанія, что это -- онъ зажегъ пламя горящее и влекущее героиню въ Сухову. Поэтому Михаилъ соглашается ждать, пока онъ станетъ крѣпко на ноги и сможетъ дать обстановку не хуже той, которую Логинъ въ "Тяжелыхъ снахъ" получилъ послѣ модернизаціи романа въ "третьемъ" изданіи. Во всякомъ случаѣ герои разстаются, и Михаилъ увѣряетъ, что въ немъ радость: "Во мнѣ радость, потому что я люблю Катю, и она отъ меня ушла".
   Красивѣе символизировать свои заданія авторъ не съумѣлъ или -- вѣрнѣе -- ему именно эти подробности и кажутся красивыми.
   Этнографы знаютъ объ одномъ дикомъ народцѣ, расцѣнивающемъ женскую красоту очень своеобразно. У этого народца эстетическій критерій обусловленъ количествомъ жировыхъ отложеній на тѣлѣ женщины и доведенъ до предѣловъ: чѣмъ больше, тѣмъ "красивѣе". И путешественникъ, со словъ котораго занесенъ въ анналы этнографіи этотъ критерій эстетики, утверждалъ, что невѣстка мѣстнаго царька не могла безъ усталости стоять: до такой степени она была "красива" по спеціальному масштабу красоты мѣстныхъ женщинъ. Творчество Ѳ. Сологуба поражено такимъ же своеобразнымъ чувствованіемъ красоты.
   Но отбросимъ вопросъ о красотѣ символики и обратимся къ другому -- къ правдѣ психологической живыхъ людей, выступившихъ въ роли символовъ. Что сказать о правдѣ этого объясненія дѣвушки съ ея возлюбленнымъ! Ей не пятьдесятъ лѣтъ, какъ матери, по-просту опредѣляющей сущность "ошалѣнія" дочери; дѣвушкѣ еще столько лѣтъ, сколько нужно, чтобы жива и содержательна была романтика любви, всѣ ея миѳы и всѣ ея обманы, которые на самомъ дѣлѣ дороже "тьмы низкихъ истинъ". Возможно ли, чтобы эта дѣвушка говорила такимъ зоологическимъ языкомъ съ юношей, въ нее влюбленнымъ: "Я не могу иначе... иду къ другому"? Неужели это не клевета на жизнь, не клевета на людей въ 20 лѣтъ? Но допустимъ мало вѣроятное: пусть авторъ ввелъ эту сцену не отъ того, что вѣрилъ въ возможность подобной бесѣды между влюбленными юношами, а потому, что хотѣлъ выявить сокровенное въ думахъ дѣвушки, зараженной любовью. Допустимъ эту гипотезу, хотя она ничего не спасетъ и ничего не измѣнитъ. Если авторъ умышленно заставилъ героиню говорить такимъ грубымъ языкомъ, то спрашивается: зачѣмъ онъ это сдѣлалъ? Вѣдь, "когда Михаилъ и Катя вмѣстѣ", они должны казаться -- по ремаркѣ автора -- "образцами красоты человѣческой"? Какъ же совмѣстить грубость и красоту, да еще образцовую?
   Ясно, что какую бы ни строить гипотезу, она не спасетъ "Заложниковъ жизни": нельзя было дать символику болѣе грубую и безвкусную, чѣмъ та, которую далъ Ѳ. Сологубъ.
   Это, видимо, чувствовали исполнители и всю физіологическую подоплеку бореній Кати исполнительница этой роли затушевала до незамѣтности. Наоборотъ, она очень старательно выдвинула любовное чувство дѣвушки къ ея родителямъ, раззорившимся помѣщикамъ, ждущимъ спасенья отъ выгоднаго брака дочери и всѣми средствами, вплоть до мольбы, толкающимъ дочь на этотъ бракъ. Выходило, что дѣвушка уступаетъ старикамъ отцу и матери и ради нихъ идетъ за нелюбимаго человѣка замужъ. Получалось нѣчто въ родѣ старинной мелодрамы -- это правда, но за то не получалось той нелѣпости, которая глядитъ чудищемъ изъ ремарокъ Ѳ. Сологуба и приведеннаго діалога.
   Но авторъ все боится, что читатель еще не усвоилъ себѣ причинъ, почему Катя вышла за Сухова. Поэтому онъ возвращается къ "дѣвичьей психологіи" еще разъ, когда Катя рѣшаетъ уйти отъ Сухова къ Михаилу, уже одержавшему побѣду надъ жизнью. На этотъ разъ бесѣдуютъ Катя и Рогачева, мать ея, уговаривающая не покидать мужа:
   Катя. Нѣтъ, я его не любила, никогда не любила.
   Рогачева. Ты была съ нимъ ласкова!
   Катя говоритъ съ досадой и раздраженіемъ.
   Катя. Да, да, была. О, темная страстность, какою дорогою цѣною мы за нее расплачиваемся.
   И вотъ снова прославленный художникъ былъ кѣмъ-то молча исправленъ: того, что подчеркнуто нами въ послѣдней фразѣ Кати, не было сказано -- на сценѣ.
   Исполнительница роли ограничилась рѣзкимъ окрикомъ по адресу матери: "да, да, была", предоставляя и ей, и слушателямъ заполнить эти три слова внутреннимъ содержаніемъ по своему разумѣнію.
   И наврядъ-ли кто-нибудь въ зрительномъ залѣ угадалъ, что этотъ гнѣвный окрикъ женщины, прожившей 8 лѣтъ съ нелюбимымъ мужемъ, принадлежалъ актрисѣ, а не Ѳ. Сологубу. Любопытно было при чтеніи сопоставить эти два пониманія. У артистки въ трехъ словахъ было многое: и отвращеніе къ прошлому, и нежеланіе вспомнить роль матери въ пережитыхъ терзаніяхъ замужества, и просто нежеланіе разговаривать на эту тему, да еще теперь, когда въ душѣ вычеркнуто прошлое и лучится мечта объ иной -- счастливой женской долѣ. Восемь лѣтъ копилась душевная боль изъ-за необходимости быть ласковой съ нелюбимымъ человѣкомъ; эта необходимость была, ибо надо было жить подъ одной кровлей съ этимъ человѣкомъ, и теперь на упрекъ матери, толкавшей на этотъ противоестественный бракъ, взрывомъ вырвались слова: "да, да, была". У автора же ничего противоестественнаго по прежнему не чувствовалось; наоборотъ, все оказалось согласно съ естественной исторіей. Въ словахъ Кати былъ не гнѣвъ женщины, почувствовавшей наконецъ свое оскорбленіе, а только томная элегія въ стилѣ общихъ манерностей Ѳ. Сологуба: "О темная страстность"!... которая всему виновата.
   

III.

   Такъ и было все время. Авторъ давалъ чрезвычайно красивую, по его мнѣнію, физіологическую драму дѣвицы и женщины на протяженіи возраста отъ 20 до 28 лѣтъ, а актеры въ союзѣ съ режиссеромъ усиленно вычеркивали, проглатывали и затушевывали оригинальную "психологію" Ѳ. Сологуба и замѣняли ее совсѣмъ не оригинальной, но казавшейся имъ болѣе выгодной мѣщанской драмой дѣвушки, вышедшей замужъ за немилаго по настояніямъ родителей, "милыхъ старичковъ", какъ ихъ зоветъ Катя, а на самомъ дѣлѣ совсѣмъ не "милыхъ". И актеры оказались правы въ своихъ разсчетахъ: ихъ мѣщанская драма, происходящая въ нѣдрахъ раззорившейся дворянской семьи, удовлетворила вкусъ части театральнаго зала. Были довольны и "модернисты"; былъ доволенъ и авторъ.
   Ѳ. Сологубъ узломъ драмы сдѣлалъ физіологію, придалъ героинѣ "эротическое настроеніе", написанное на лицѣ, и заставилъ en toutes lettres заявить любимому человѣку, что она принуждена выйти "временно" замужъ за другого, но что тутъ никакой измѣны нѣтъ, ибо такъ говорится въ стихотвореніи Зинаиды Гиппіусъ.-- Артистка же центръ тяжести пьесы перенесла на мѣщанскую драму, и авторъ все-таки остался доволенъ. Чѣмъ онъ собственно доволенъ при изложенныхъ условіяхъ -- понять трудно. Можно только признать, что онъ бунтарь не изъ очень строптивыхъ и, если кто-нибудь хочетъ исправить его дерзновенія, онъ ничего противъ этого не имѣетъ. Онъ вѣдь и самъ готовъ это сдѣлать, если нужно, какъ это было въ "Любвяхъ", когда онъ въ первомъ изданіи дерзновенно создалъ счастливо любящуюся пару изъ отца и дочери, дерзновенно и отчетливо установивъ, что героиня дочь героя. А потомъ въ отдѣльномъ изданіи такъ спокойно приставилъ къ слову "дочь" союзъ "не", и вышла не дочь, а жертва метрическаго недоразумѣнія, съ потопленіемъ Дерзостнаго замысла всего въ двухъ буквахъ. Это было любопытно и въ другомъ отношеніи. Психологія положеній въ разработкѣ драматурга Ѳ. Сологуба оказалась такъ проста и несложна, что драма могла сойти и со словомъ "дочь", и со словами "не дочь". И то, и другое одинаково подходило. Совершенно то же получилось и съ "Заложниками жизни". Можетъ сойти драма, если разумѣть, что дочь ради родителей выходитъ замужъ не любя, но можетъ такъ же сойти, если разумѣть, что героиня "ошалѣла", какъ увѣряетъ Ѳ. Сологубъ, и потому ей "замужъ пора".
   Курьезнѣйшая вещь! Поэты, провозгласившіе и воспѣвающіе настроенія, которымъ нѣтъ названія, чувства, для которыхъ нѣтъ отлившейся словесной "формы,-- именно они, эти поэты и постиженцы, попробовали неназываемое и неименуемое сдѣлать называемымъ и именуемымъ въ области отношеній половъ! Именно они! Въ этой области все оказалось "очень просто". И, конечно, Ѳ. Сологубъ не былъ бы Ѳ. Сологубомъ, если бы не использовалъ эту счастливую тему до предѣловъ. Это -- "законъ его творчества"; ни въ драмѣ, ни въ сатирѣ, ни въ повѣствованій у него нѣтъ чувства мѣры; никогда онъ не знаетъ, гдѣ остановиться, и со всей силой ломится, пока не придетъ къ предѣлу.
   

IV.

   И пришелъ въ "Заложникахъ жизни", но почему-то сослался на З. Гиппіусъ, которая одна и оказалась во всемъ виноватой. Объ этомъ мы узнаемъ сейчасъ же изъ первыхъ ремарокъ автора, указывающихъ, что въ моментъ начала дѣйствія "Катя стоить одна". И что въ ея рукахъ находится "красиво переплетенная книга -- сборникъ стиховъ Зинаиды Гиппіусъ". Такимъ образомъ, мы сейчасъ же узнаемъ, что З. Гиппіусъ -- любимѣйшій авторъ героини. И стихотвореніе З. Гиппіусъ на самомъ дѣлѣ эксплоатируется безъ конца:
   
   Единый разъ вскипаетъ пѣной,
   И разсыпается волна.
   Не можетъ сердце жить измѣной,
   Измѣны нѣтъ; любовь -- одна.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Лишь въ невозможномъ -- безконечность,
   Лишь въ постоянномъ -- глубина
   И дальше путь, и ближе вѣчность,
   И все яснѣй: любовь -- одна.
   Любви мы платимъ нашей кровью,
   Но вѣрная душа вѣрна,
   И любимъ мы одной любовью...
   Любовь одна, какъ смерть одна.
   
   Именно это стихотвореніе героиня Ѳ. Сологуба читаетъ въ "ошалѣніи", по выраженію ея матери; именно этимъ стихотвореніемъ героиня думаетъ, и изъ этого стихотворенія цитируетъ, когда говорить будущему "Строителю", что выходитъ замужъ за другого: "Но вѣрная душа вѣрна. Мы никогда не измѣняемъ. Душа одна,-- любовь одна".
   Мы снимаемъ съ себя отвѣтственность за существованіе параллельнаго смысла въ томъ, что говоритъ и дѣлаетъ "образецъ красоты" Ѳ. Сологуба, и тѣмъ, что говорится въ стихотвореніи Зинаиды Гиппіусъ. Думаемъ, однако, что въ "красиво переплетенной" книжкѣ оно не имѣло никакого опредѣленнаго содержанія и получило его исключительно отъ драматическаго истолкованія авторомъ "Заложниковъ".
   У васъ есть, конечно, возраженія. Прежде всего: любовь была дѣйствительно одна -- по законамъ русскаго языка. Но этотъ законъ былъ отмѣненъ, когда Ѳ. Сологубъ самъ установилъ множественное число для любви драмою о "Любвяхъ"... Вы не понимаете, какъ построенъ этотъ силлогизмъ: любовь одна, какъ смерть одна... душа одна... "измѣны" нѣтъ, и потому все равно, за кого ни выйти замужъ: "на вѣки" -- за любимаго строителя жизни или временно за богатаго предводителя дворянства? Наконецъ, если, дѣйствительно, любовь одна, то изъ-за чего же хлопоталъ авторъ и почему Катя должна уйти отъ предводителя дворянства, какъ только строитель жизни самъ становится богатъ? Вѣдь смерть одна и душа одна? измѣны нѣтъ? зачѣмъ же уходить отъ Сухова?
   Эти вопросы остались неразрѣшенными. Понимать не требовалось. Нужно было только подъ ритмъ декламаціи почувствовать, что все совершающееся не противорѣчитъ законамъ красоты. Для автора же все было до такой степени чувствительно происходившее въ душѣ героини, что онъ въ одномъ мѣстѣ заставилъ свою героиню говорить какъ Шиллерову Орлеанскую дѣву. Та приносила себя въ жертву, прощалась съ родными полями и лугами, и героиня Ѳ. Сологуба тоже приносила себя въ жертву, и потому прощалась съ "родной землей" и "тропинками, по которымъ ходила босоногая"
   Такъ свершилось, но прошло 8 лѣтъ, Орлеанская дѣва ушла отъ предводителя дворянства и соединилась съ милымъ. Хотя измѣны нѣтъ, согласно стихотворенію Зинаиды Гиппіусъ, но всѣ почему-то отъ этого обстоятельства чрезвычайно счастливы.
   

V

   Еще одна подробность, характерная для творческой изощренности Ѳ. Сологуба. Живая дѣйствительность, символизированная въ образѣ Кати, въ противность чистой мечтѣ, взятой въ образѣ Лилитъ, не страдаетъ безплодіемъ. Поэтому Катя, не совершая "измѣны", принесла дѣтей и тому символу, которому "временно" принадлежала въ лицѣ Сухова. Но теперь, къ концу пьесы, она вся принадлежитъ новому -- "свободному въ жизни" -- въ лицѣ "Строителя". Она отрекается отъ существующаго коснаго.
   Какъ осуществить эту символику въ жизненныхъ формахъ? Что дороже матери, какъ не дѣти! Отъ нихъ-то она и отречется спокойно и твердо.
   Какъ подготовить эту сцену, сдѣлавъ ее психологически возможной? Надежнѣе было бы просто выбросить трудную сцену, предоставивъ зрителю самому угадывать, какъ именно потушила мать свое материнское влеченіе къ дѣтямъ, хотя и отъ немилаго отца, но все-жъ таки ея дѣтямъ. Но Ѳ. Сологубъ художникъ, для котораго нѣтъ трудныхъ положеній. Развѣ могла женщина, стремящаяся къ свободѣ, не оставить такихъ дѣтей, какъ дѣти предводителя Сухова! Здѣсь на помощь психологу Ѳ. Сологубу приходитъ Ѳ. Сологубъ -- сатирикъ.
   Сатирикъ, конечно, не можетъ быть сантиментальнымъ; онъ не долженъ бояться бичевать. И сатирикъ Сологубъ безпощадно бичуетъ предводительскихъ дѣтей, такъ плохо воспитанныхъ. Они такъ обрадовались конфектамъ, предложеннымъ имъ матерью, ушедшей къ "Строителю"; они такъ "безвыразительно" -- это подчеркиваетъ авторъ -- говорятъ, прося мать вернуться къ отцу, что для драматурга Ѳ. Сологуба психологическое положеніе становится исчерпаннымъ. Дѣти явно не стоили любви и символъ женской красоты могъ -- въ изображеніи драматурга -- холодно и спокойно, не волнуясь ни чуточки, ни на іоту,-- отослать своихъ дѣтей къ временно исполнявшему роль ея мужа! Зачѣмъ автору понадобилась эта сцена, не вызванная никакой необходимостью? Гдѣ тутъ внутреннее чутье, гдѣ художественный вкусъ?
   Сцена была удручающая. Режиссеръ сошелся съ авторомъ въ передачѣ этой сцены. Исполнители, вообще смягчавшіе пьесу, въ данномъ случаѣ, что называется, подливали масла въ огонь. Бонна, пришедшая съ дѣтьми, такъ толкала дѣтей, требуя, чтобы они дѣлали реверансъ и шаркали ножкой, что дѣти-малютки, пришедшія навсегда проститься съ матерью, были по-водевильному смѣшны, Они спотыкались отъ подзатыльниковъ "бонны-сплетницы" и публика "первыхъ представленій", явившаяся оцѣнить образецъ новой красоты въ русской литературѣ, покатывалась со смѣху. Они не замѣчали даже словъ: "да благословитъ васъ Богъ!" -- которыя зачѣмъ-то ни къ селу, ни къ городу внушилъ матери авторъ. Не тутъ ли надо было обливаться слезами надъ вымысломъ Ѳ. Сологуба?
   

VI.

   Вотъ образы, въ которые Ѳ. Сологубъ воплотилъ свои символы. Какъ видитъ читатель, дѣло совсѣмъ не въ жалкой символикѣ. Ибо символику въ "Заложниковъ" можно вложить вовсе не жалкую. Отрицательное въ пьесѣ обусловлено, несомнѣнно, особенностями авторскаго творчества. Только по недоразумѣнію можно, конечно, говорить о немъ, какъ о "нѣжномъ реалистѣ". Какъ-разъ наоборотъ: ему никогда не кажется достаточно красокъ, и линіи никогда не кажутся ему достаточно отчетливы. Этимъ и объясняется странный фактъ, о которомъ мы уже упоминали. То, что авторъ написалъ, что называется, отъ души, сочувственный и благожелательный критикъ предложилъ понимать какъ-разъ наоборотъ, выдвинувъ гипотезу, что Ѳ. Сологубъ въ "Заложникахъ жизни" является исключительно сатирикомъ и что поэтому всѣ его символы надо разумѣть, какъ нѣчто сатирическое. Авторъ этой гипотезы, Е. В. Аничковъ, горячо доказывалъ, что Лилитъ-мечту -- въ пьесѣ Ѳ. Сологуба никоимъ образомъ нельзя разумѣть серьезно, ибо эта мечта представлена зрителю-читателю въ образѣ "кривляки и босоножки"; что Катя и Михаилъ, конечно, тоже сатира на разныхъ обновителей жизни. Но, какъ мы видѣли, относиться серьезно все-таки нужно, не смущаясь противорѣчіями между авторскимъ замысломъ и исполненіемъ у Ѳ. Сологуба, ибо "таковъ законъ его творчества".
   

VII.

   Сдѣлать сатиру центромъ всей пьесы, всѣхъ положеній и всѣхъ образовъ, данныхъ авторомъ "Заложниковъ жизни", было тѣмъ соблазнительнѣе, что въ ней на самомъ дѣлѣ много напитанныхъ ядомъ словъ. Но "ядъ" не касается главныхъ персонажей и главныхъ символовъ. Сатира только элементъ пьесы -- придатокъ къ серьезному, въ нее вложенному авторомъ.
   Какъ мы уже знаемъ, авторъ жестоко осмѣиваетъ плохо воспитанныхъ дѣтей. Столь же жестоко высмѣиваетъ онъ боннъ-сплетницъ, завѣдующихъ этимъ плохимъ воспитаніемъ. Въ "Заложникахъ" бонна занимается подглядываніемъ и подслушиваніемъ, но этого автору мало, и онъ въ ремаркѣ даетъ слѣдующее описаніе бонны: "Крадущейся походкою входитъ бонна. Она... изъ обрусѣлыхъ нѣмокъ, "вполнѣ приличная", какъ говорится въ газетныхъ объявленіяхъ... Глаза рыбьи, съ застывшимъ выраженіемъ тупого любопытства... На плоскомъ лбу совершенно явственно написано: сплетница. И даже все боннино платье шумитъ сплетнею". При такихъ условіяхъ авторъ считаетъ впечатлѣніе обезпеченнымъ; читатель не можетъ не знать того, что важно.
   И на самомъ дѣлѣ сейчасъ же за этой ремаркой бонна приходитъ и подсматриваетъ за Катей, собирающеюся прекратить "временныя" узы съ Суховымъ и уйти къ "Строителю".
   Ремарки въ "Заложникахъ" вообще играютъ очень важную роль. Діалогъ автору кажется недостаточнымъ, и онъ пополняетъ его разсказомъ отъ своего имени, и въ разсказѣ этомъ -- иногда очень длинномъ -- подсказываетъ читателю, какъ именно онъ долженъ воспринимать діалогъ и характеры.
   Иногда, впрочемъ, эти ремарки напоминаютъ переводчика изъ пьески "Блэкъ эндъ Уайтъ", гдѣ переводчикъ-актеръ долженъ ознакомить зрителей съ дѣйствіемъ въ пьесѣ, происходящей на сценѣ будто бы на англійскомъ языкѣ. Но переводчикъ молчитъ и лишь въ такихъ случаяхъ, когда на "англійской" сценѣ цѣлуются или смѣются, онъ начинаетъ объяснять: "они цѣлуются" или "они смѣются". И зрители смѣются надъ этимъ объясненіемъ того, что не нуждается въ переводѣ "на русскій языкъ". Такія разъясненія невольно вспоминаются при нѣкоторыхъ ремаркахъ въ "Заложникахъ", напр., когда Михаилъ и Катя, еще юнцы, "торопливо цѣлуются" за спиной взрослыхъ въ первомъ дѣйствіи, и авторъ совершенно серьезно и торжественно поясняетъ: "Эти бѣглые поцѣлуи особенно заманчивы для нихъ, потому что въ нихъ есть элементъ опасности". Съ такой же торжественной увѣренностью авторъ разсказываетъ о матери Кати: "такъ какъ она одѣта съ большимъ вкусомъ, то ея претензіи кажутся оправданными"! Отъ Ѳ. Сологуба не скроется ничто тайное въ человѣческихъ душахъ.
   Вообще авторъ "Заложниковъ" исчерпалъ всѣ мѣры, чтобы быть яснымъ. Текстъ его пьесы испещренъ ремарками и не его вина, что въ образѣ главныхъ героевъ подозрѣваютъ сатиру, тогда какъ первые двое -- образцы красоты человѣческой, а въ отношеніи третьей имѣется ремарка, что даже "складки ея хитона колеблются величественно, и вся она похожа на безумную царицу полночной, таинственной страны".
   Но возвратимся къ сатирическимъ персонажамъ, которымъ достается и въ ремаркахъ, и въ діалогѣ. Положеніе дѣтей, говорящихъ "безвыразительно" и сплетницъ-боннъ сравнительно благопріятнѣе. Есть категорія людей, которые внушаютъ еще большее презрѣніе Ѳ. Сологубу. Это -- "принципіальные" люди (у Ѳ. Сологуба кавычекъ нѣтъ). Ужъ и досталось же имъ! Воистину крѣпка его рука и бичъ крѣпко направленъ на этихъ душителей человѣческой свободы и красоты!
   Представителями принципіальности являются отецъ и мать символическаго "Строителя" -- врачъ Чернецовъ и его жена. Прежде всего даются убійственныя ремарки: врачъ Чернецовъ принципіаленъ, а жена Чернецова "еще принципіальнѣе". Къ счастью, нѣтъ никого принципіальнаго въ превосходной степени. Но и двухъ первыхъ степеней принципіальности оказывается за-глаза. Нужно ли говорить, что ни къ Чернецову, ни къ Чернецовой непримѣнимы слова о Катиной матери: "такъ какъ она одѣта съ большимъ вкусомъ, то ея претензіи кажутся оправданными"? Этой трансцедентной особенности нѣтъ ни у врача, ни у его жены. Вообще они представляютъ полную противоположность отцу и матери Кати. "Все легко и даже легкомысленно у Рогачевыхъ" (не пораженныхъ принципіальностью); "все тяжеловѣсно, даже веселость, у Чернецовыхъ". Принципіальный врачъ, напр., вмѣсто разговорной рѣчи пользуется скверными куплетами и ими выражаетъ то, что чувствуетъ:
   
   О, мечтатель! Наслаждайся
   Блескомъ красоты,
   Но остерегайся
   Углекислоты.
   
   а въ другихъ случаяхъ вмѣсто "углекислоты", вредной для дыханія, говоритъ о "шишахъ".
   
   Пренебрегая капиталомъ,
   Искалъ сокровищъ для души,
   Всю жизнь стремился къ идеаламъ,
   А увидалъ одни шиши.
   
   Этими "шишами" авторъ кстати опредѣляетъ результаты, полученные вообще отъ "принциповъ". Какъ извѣстно, "стиль" есть выраженіе человѣка, имъ пользующагося, а потому читатель или зритель легко могутъ оцѣпить внутреннюю цѣнность Чернецова по пристрастію къ плохимъ остротамъ и виршамъ... И это особенно оттѣняется тѣмъ, что положительные персонажи читаютъ отборные стихи! Очевидный контрастъ внутренней культурности и внутренней одаренности! Этого, однако, мало, и Чернецовъ между каждыми двумя куплетами вставляетъ слово "принципіально". Безъ принципа этотъ смѣшной персонажъ жить не можетъ, не измѣняя себѣ даже въ тотъ моментъ, когда его сына противникъ хочетъ застрѣлить. Чернецовъ бросается... на защиту оскорбленнаго принципа:
   
   Остановитесь! Принципіально я не могу допустить, чтобы споръ между интеллигентными людьми разрѣшался выстрѣлами.
   
   Что ему сынъ -- этому принципіальному человѣку, когда опасность угрожаетъ принципу! Какъ видите, дурной вкусъ къ стихамъ -- вѣрный изобличитель душевной безплодности Чернецова!
   Не меньше досталось матери "Строителя". Въ ея лицѣ Ѳ. Сологубъ осмѣялъ заодно и принципіальныхъ людей, и марксистовъ, и народниковъ.
   Такъ и шла пьеса до конца. Сатирическіе персонажи говорили куплеты: "всю жизнь стремился къ идеаламъ, а увидалъ одни шиши", и. это имѣло сатирическій смыслъ, а положительные персонажи искренно докладывали: "смерть одна... душа одна", а потому "измѣны нѣтъ".
   Надъ одними надо было смѣяться, а по поводу другихъ обливаться радостными слезами.
   Но вотъ, наконецъ, образцы красоты ушли символически за занавѣску. Потомъ по сценѣ прошла Лилитъ, и начались яростные свистки, шиканье и еще болѣе яростные апплодисменты.
   Люди, высоко цѣнящіе "Заложниковъ", свели недовольство пьесой на вражду къ "символизму" со стороны друзей "реализма". Но, конечно, не въ символизмѣ дѣло. Развѣ не было символическихъ пьесъ до Ѳ. Сологуба? Развѣ символистъ Ибсенъ не волновалъ литературу и не привлекалъ сцену? Развѣ не встрѣчались, наконецъ, съ интересомъ даже неудачныя символическія пьесы Леонида Андреева? Развѣ на той же Алексанцринской сценѣ не шла символическая "Чайка" и развѣ образцовая сцена подвергается упрекамъ за то, что поставила эту пьесу, а не за то, что провалила ее? Очевидно, дѣло не въ символизмѣ вообще, а въ символизмѣ Ѳ. Сологуба, писателя, который не можетъ дать ни одного образа, не забрызгавъ его специфической "красотой", все равно -- выступаетъ ли онъ въ качествѣ повѣствователя или драматурга.
   У автора "Заложниковъ жизни" есть любимая фраза о томъ, что жизнь есть "дебелая бабища" и что мы превращаемъ ее въ мечтахъ и въ искусствѣ въ Дульцинею. Но неужели же образы -- "образцы красоты человѣческой", данные въ "Заложникахъ жизни", имѣютъ хоть что-либо общее съ мечтой человѣчества?

А. Е. Рѣдько.

"Русское Богатство", No12, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru