Рейснер Лариса Михайловна
Что вспомнилось сегодня

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Лариса Рейснер.
Что вспомнилось сегодня

   Собственно говоря, настоящая литературная подлость никогда не существовала в чистом виде, но всегда пополам с искренним энтузиазмом. Так было даже в славные времена андреевской "Русской воли" и всех этих протопоповских мест, куда в года войны пошли сперва крупные, а потом и маленькие писатели, вербуя один другого, один другого замарывая, один другого толкая к нововременскому прилавку из страха, чтобы кто-нибудь нечаянно не остался чист: от меня воняет, а от соседа нет. И, подгоняемый этой мыслью, литературный мир не успокоился, пока все до одного не побывали в заведении Суворина. Деньги там давали ни за что. Совсем не надо было от чего-нибудь отступаться, чему-нибудь присягать. Фразы и идеалы, даже самые радикальные, оставались на своем почетном месте в красном углу; старые боги вовремя получали в дар копейку и ложку меда. Нужно было просто как ни в чем не бывало войти в редакцию "Лукоморья" и так себе, mir nicht, dir nicht [не мне, не тебе - нем.], получить крупный аванс. Потрудитесь расписаться, чир-чирк неразборчивым пером -- и все кончено.
   Ничего страшного. Старый, умный Суворин даже не требовал, чтобы эти авансы кем-нибудь отрабатывались. Не хочешь писать -- и не пиши. Важно, чтобы вся так называемая неподкупная либеральная пресса ходила с ухом, проштемпелеванным нововременской пломбой с обозначением цены, крупно написанной на спине. Чтобы еще больше облегчить интеллигенции переход на патриотические берега, журналы эти были сделаны часто художественно аполитичными. Строились они, как нарядные садовые беседки, вдали от кровавой давки войны, в тенистых гущах искусства, у ясных вод чистого созерцания. Люди давали свое имя на журнал, в котором писалось о средневековой живописи, о керамике негров и о греческой цезуре. Но касса, платившая за цезуры и танцующих готтентотов, была та же, из которой прикармливали "Колокол" и "Земщину" и где деньги воняли погромом. Говорилось "Стравинский и звуковое пятно", означало в переводе на русский язык: "за войну до победного конца", за все кровавые глупости, с которыми шли умирать мужицкие миллионы.
   Страшные были дни. Торговцы солдатскими сапогами достраивали уже на островах белые дворцы, похожие на греческие храмы или обсерватории. Белоснежный выезд крупнейшего из интендантских воров терзал копытом скрипучий гравий этих аллей, справа и слева от которых на месте срытых дворянских гнезд росли домины с лестницами, как груди мадам Рубинштейн, увешанные камнями, -- домины, о которых вся страна знала, сколько они стоили шинелей, портков и сапог, украденных с кровавых полей. Кирпичи для этих построек резались из сырого человечьего мяса, и война дышала над петербургской гарью новеньких автомобилей и трупной вонью, которую ежедневно приносили с оттаявших Мазурских озер, от Карпат и из Галиции ликующие страницы продажных газет. За Александринским театром, в южном, колонном, ложноклассическом переулке сидела военная цензура; в помощь старым генералам, у которых ножницы тряслись в руках, и молодым гвардейцам, прятавшимся от войны за шкафами, старинными шкафами, помнившими еще пушкинские зарезанные рукописи, приданы были грамотные и либеральные английские цензоры -- всякая страница выходила из их рук с кровавым шрамом на лице. Помню корректнейшего мистера Кроуна, возвратившего редакции молодого антивоенного журнала "Рудин" рукопись с неизъяснимой и корректной улыбкой.
   -- На Плеханова и Бурцева вашему художнику лучше никаких карикатур не рисовать. Мы имеем точные инструкции поддерживать и укреплять авторитет этих патриотов.
   И все-таки, как сказано, подлости в чистом виде не было. Большинство писателей, с барабанным боем перешедших на передовые войны, бряцая шпорами земгусар и университетскими значками вместо боевых отличий, искренне верило или хотело верить своим новым убеждениям. Это удивительное совпадение приятного с полезным и есть, собственно говоря, секрет ренегатства. Сколько раз ни бегал какой-нибудь... со стороны на сторону, он всегда делал это в наиболее выгодный момент и с величайшей, почти детской искренностью.
   Кажется, зачем сегодня, в 1925 году, вспоминать об этих днях, которые никогда не вернутся. Даже тип старого литератора и газетчика совершенно вымирает. Снизу идет армия рабкоров и селькоров. Новый тип корреспондента еще не вполне оформился, но ни одной чертой не будет он похож ни на короля фельетонистов с красноречием модного адвоката, ни на репортера, ни на рецензента старых времен -- биржевого маклера и театрального лизуна. Газеты наши еще страшно неуклюжи, часто скучны и еще чаще ленивы. Оттого ли, что нет соревнования, но люди делают свое дело кое-как. Известие, имеющее величайшее политическое и агитационное значение, может вдруг оказаться где-то на задней странице, набранное петитом. Часто редакция не умеет использовать, подать, выдвинуть вперед выгоднейшие для нас события -- не всякий помнит, что газета -- это газета, а не брюква и не жеваное мочало. Но даже белая печать, всеми силами души ненавидящая советскую газету, не смогла сделать ей ни одного упрека в продажности. Были у нас всякие процессы, но ни одного дела о привлечении к суду Республики редактора, корреспондента или рецензента. Коррупция наших газет невозможна, как невозможна, нелепа, немыслима продажность партии, продажность рабочего класса, продажность Советской власти и революции. Диктатура не может брать взяток. Такие процессы, как дело Малиновского и Лапицкого, подняли печать на небывалую высоту. История пролетарской культуры пишется кровью низовых корреспондентов. Перо рабкора и селькора -- это новое оружие, которое впервые применено в пролетарской России. Может быть, одно из тех великих открытий, которое будет решать исход предстоящей борьбы наравне с новыми ядами, пушками и самолетами. Но и нашей печати грозят болезни, которыми нельзя не заразиться от нэпа, от побежденного мещанства, с которым приходится жить бок о бок. И как это ни странно, именно на процессе Лапицкого, во время съезда селькоров и рабкоров Белоруссии, исключительного по настроению и составу делегатов, пришлось мне заметить одну из язвочек, одиночную, случайную, но которая может разрастись в скверную болезнь, если ее вовремя не прижечь ляписом.
   Было это на вечере смычки селькоров с рабкорами. Рядом со мной сидел товарищ -- не припомню его фамилии -- и все тихонько посмеивался. Послушает неуклюжего деревенского корреспондента или начинающего поэта из беднейших минских ремесленников-- хихикнет.
   -- Извиняюсь, чему вы так радуетесь, товарищ?
   -- А как же? Вот они жалуются, что их заметки подолгу лежат в редакторском портфеле или вовсе не печатаются. Хи- хи-хи.
   -- Ну?
   -- Сами виноваты. Наивны слишком. Не умеют как следует писать.
   -- А как же, по-вашему, нужно писать?
   -- А так же. Вот я -- рабкор, а поместил до семидесяти заметок. Можно сказать, ни одной не забраковали.
   -- Очевидно, вы хорошо пишете?
   Он посмотрел на меня лукавыми глазами, полными смеха.
   -- Каждый может сделать хорошо. Зависит, с какой стороны подходить. Всякая вещь имеет две стороны: темную и светлую. Так я всегда беру предмет с лица. Нету такой кучи, в которой бы не нашлось хорошего зерна. Вот я до этого зерна очень умею добираться.
   На сцене стоял Лапицкий, каким-то чудом оставшийся в живых, с заостренным и побледневшим лицом, и, дрожа от волнения, говорил о деле сельских корреспондентов.
   Сосед снова хихикнул, или это мне только показалось.
   
   [1925]

----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Рейснер Л. М. Избранное / [Вступ. статья И. Крамова, с. 3--18; Сост. и подготовка текстов А. Наумовой Коммент. Наумовой и др.]. -- Москва: Худож. лит., 1965. -- 575 с., 1 л. портр.: ил.; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru