Семевский Василий Иванович
Н. Д. Хвощинская-Зайончковская

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть третья.

   

Н. Д. Хвощанская-Заіончковская

(В. Крестовскій-псевдонимъ) *).

*) Русская Мысль, кн. XI.

VII.
Жизнь Заіончковской въ Рязани въ концѣ семидесятыхъ годовъ.-- Переписка съ редакціею Отечественныхъ Записокъ.-- Отношеніе къ своей литературной дѣятельности -- Переселеніе въ Петербургъ.

   До осени 1881 г. Заіончковская жила постоянно въ Рязани, только изрѣдка пріѣзжая въ Петербургъ. Въ Рязани И. Д. Жила теперь гораздо болѣе одиноко, чѣмъ въ началѣ 60-хъ годовъ. Съ наступленіемъ реакціи она не принимала никакого участія въ мѣстной общественной жизни. "Здѣсь у насъ, говорятъ, двѣнадцать разныхъ обществъ,-- писала Н. Д. пріятельницѣ въ 1878 г.-- Одни читаютъ математику, другіе -- психологію, музыканты есть, драматурги или театралы. Одни о чемъ-то пекутся, другіе -- кажется, всѣ -- дерутся; не шутя, право. Извѣстно, гдѣ "общество", тамъ ссора. Я. натурально, ни въ одномъ; никуда не гожусь. Теперь только выказывается, насколько моя натура дика и необузданнѣе всѣхъ васъ, тѣхъ, что упрекали |меня въ липшей кротости: всѣ вы когда-нибудь, чему-нибудь, какъ-нибудь, иного ли, или мало, но покорились; вы ладили,-- не уступая, конечно, но подчиняясь -- ну, хоть учтивости!-- я же никогда. Правда, за то живые люди извергаютъ меня изъ среды своей. Правда и то, что я, по юродству своему, спрашиваю, да живые ли они люди? Вотъ поди ладь со мною. "Драматическо-музыкальное общество" прислало депутацію меня приглашать въ препочетные. Я сначала былъ тихъ (sic)... учтивъ минуть на десять; но, какъ пошли разговоры, я и прорвалась: не признаю, говорю, ни русскаго театра, ни русской драматической литературы, и такъ далѣе: у меня есть на то доказательства"... Съ нѣкоторыми прежними друзьями пришлось разойтись изъ-за убѣжденій. Любопытное въ этомъ отношенія, письмо въ пріятельницѣ-публицисткѣ мы приводили.! Въ письмѣ къ другой пріятельницѣ (1880 г.) Н. Д. говоритъ: "Увы, за мнѣнія, вѣрите, убѣжденія, я далеко отхожу отъ одного близкаго человѣка -- Д. Сегодня получила письмо. Упреки, зачѣмъ я въ другомъ лагерѣ. Да не могу же я, Богъ мой, быть съ ними!... Сколькимъ пришлось адьё сказать!" Нѣсколько, позднѣе Заіончковская писала: "Д--ву мѣсяцъ не отвѣчала. И трудно было... Человѣкъ... ругаетъ все наше напрямки. Я за умъ взялась: не понимаю, будто не слышу и не читаю ругательствъ, а ругаю напрямки все его. На, чувствуй! Даже самой смѣшно". Въ числѣ немногихъ рязанскихъ знакомыхъ, о которыхъ Н. Д. позднѣе вспоминала съ теплымъ чувствомъ, былъ Ростиславовъ, прежній профессоръ петербургской духовной академіи. Онъ часто бывалъ у Заіончковской и снабжалъ ее книгами и въ качествѣ библіотекаря клубной библіотеки, и изъ своего обширнаго собранія книгъ (такъ, напримѣръ, у него Н. Д. взяла для прочтенія сочиненія Робеспьера). Онъ умеръ въ 1877 году и послѣ него Заіончковская сдѣлалась еще болѣе одинокою {Она какъ-то писала одной пріятельницѣ: "Въ прошломъ году умеръ здѣсь старикъ профессоръ Ростиславовъ... мой другъ, мой наставникъ, моя совѣсть... Пусто кругомъ меня"...}.
   Самымъ близкимъ къ ней лицомъ въ Рязани, кромѣ слѣпой старухи-матери, была ея крестница и воспитанница, дочь кухарки, Соня, которую она очень любила и баловала. Проработавъ половину ночи, И. Д., несмотря на усталость, садилась шить платье Сониной куклѣ, чтобы порадовать дѣвочку сюрпризомъ. Н. Д. учила ее и, когда она подросла, читала ей, какъ въ старые годы сестрѣ, свои новыя произведенія. По свидѣтельству одной пріятельницы Заіончковской, дѣвочка была хорошенькая и не глупая, но П. Д. ужъ черезъ-чуръ идеализировала ее и видѣла въ ней чуть не генія. Дѣвочка умерла въ 1879 году. Какъ оригинально ее воспитывала П. Д., видно изъ одного письма въ январѣ 1880г.: "Моя дѣвочка... все, бывало, сама напрашивалась писать и написала свой Альбомъ въ подражаніе своему "оруженосцу". Она звала меня такъ, прочитавъ Донъ-Кихота и Айвенго. Я, вѣдь, по убѣжденію, все давала читать. Къ чистому нечистое не пристанетъ. Разъ я бранила въ фельетонѣ Минаева за его переводы; шла рѣчь о Hernani. "Разскажи мнѣ Нетапі".--"Прочти".-- "Вотъ еще! Ты бранишь, а я стану читать гадкіе стихи! Разскажи".Я разсказала. Я потомъ слышала, какъ она разсказывала брату. У меня нѣтъ переводовъ; приходилось разсказывать ей пропасть всего, и она понимала, чувствовала, помнила, будто прочитанное. У нея были свои любимцы и идеалы. "Сыграй изъ Вильгельма Телля; вели М. сыграть прощальный дуетъ Жанны и Дюнуа". Въ послѣдніе дни, въ эти двѣ недѣли, что мы дожили вмѣстѣ, приставала -- дай ей прочесть Фауста, хоть разскажи. Я разсказала. Я, вѣдь, безумная... ты знаешь. "Въ чему ее готовятъ, барышню?" -- слыхала я. Точно, она здѣсь не годилась. Ничего не знала я въ жизни чище и благороднѣе; полный разумъ со всею дѣтскою глупостью, гордость и такая безобидная доброта, сознаніе своей красоты и совершенное отсутствіе всякаго кокетства. Любили же мы другъ друга; какъ она тосковала по мнѣ"... Дѣвочка умерла лѣтъ пятнадцати или шестнадцати. Н. Д. до того увлекалась своею крестницей, что даже приписывала ей серьезное и благотворное вліяніе на свое творчество въ половинѣ семидесятыхъ годовъ (см. ниже).
   Скучная и нравственно одинокая жизнь Заіончковской въ Рязани въ 1879--81 гг. хорошо рисуется въ ея письмахъ къ H. Е. Михайловскому, изъ которыхъ мы и приведемъ нѣкоторые отрывки. Въ августѣ 1879 г. она писала: Рязань "всегда была скучна, но что такое она стала теперь -- описать нельзя. Или ужъ мнѣ такъ кажется отъ собственной сильной скуки. Впрочемъ, хотя я точно никуда не кажу глазъ,-- потому что знакомыхъ у меня нѣтъ буквально никого,-- но я все же знаю, что дѣлается, и узнаю, что ничего не дѣлается". Въ другомъ письмѣ она замѣчаетъ, что въ Рязани "никакъ не живутъ; прошелъ день и слава Богу, и все, что дѣлается, далеко, и до насъ не касается". Н. Д. вела такую уединенную жизнь, что "если бы не письма, то не знала бы, что происходитъ на бѣломъ свѣтѣ" (письмо 20 марта 1880 г.) {Въ 1878 г. она писала одной пріятельницѣ: "Газетъ я не читаю и не вижу... Не читаю, ибо -- все прахъ! а не вижу потому, что не выписываю,-- на этотъ разъ, прахъ въ карманѣ".}. "Вы о такихъ положеніяхъ не можете имѣть понятія,-- писала она И. К. Михайловскому 1 марта 1880 года,-- увидите, не повѣрите". "Я не могу приняться ни за что,-- говоритъ она въ письмѣ 16 апрѣля 1880 г.-- Въ головѣ совсѣмъ пусто, и на горе -- больна мать. Если я старуха, подумайте, какъ должна быть стара она; но для матери -- люди вѣчно ребята, особенно, если любятъ, какъ мы другъ друга. Такъ цѣлые дни и уходятъ, а дни предлинные... Если хотите мнѣ чего пожелать, пожелайте здоровья моей мамѣ, т.-е. хоть протянутъ еще сколько-нибудь, потому что... Ну, лучше прощайте!" Лѣто 1880 г. Заіончковская провела очень тревожно. "Съ конца мая у насъ каждый день бури,-- писала она въ іюлѣ,-- и Рязань горитъ цѣлыми кварталами. Не знаю, что такое спокойный день и сколько ночей не ложилась. Вчерашній день меня доканалъ. Въ такомъ состояніи можно дѣлать что-нибудь, конечно, только не писать романы" {Очень пугали Н. Д. пожары въ Гавани и въ сентябрѣ 1878 г., когда, какъ писала она въ одномъ письмѣ, "отъ Рязани отхватило больше трети" и когда прокуроръ насчиталъ 25 поджоговъ.}. Зиму 1880--81 гг. Заіончковская прожила въ Петербургѣ; возвратившись въ Рязань, она вела прежнюю уединенную жизнь. Въ іюлѣ 1881 г. она писала: "Я какъ пріѣхала, одинъ разъ, буквально, одинъ -- выходила на улицу".
   Какъ мы видѣли, по словамъ Заіончковской, еслибъ она не получала писемъ, она не знала бы, что дѣлается на свѣтѣ. Такимъ образомъ, переписка съ нѣкоторыми литераторами и пріятельницами могла бы быть для нея развлеченіемъ, если|бы сообщаемыя ей въ это время новости не были обыкновенно мало утѣшительными. Во второй половинѣ семидесятыхъ годовъ Хвощинская переписывалась съ М. Е. Салтыковымъ, въ концѣ семидесятыхъ и началѣ восьмидесятыхъ годовъ съ H. К. Михайловскимъ. Свѣдѣнія, сообщаемыя Салтыковымъ о своемъ здоровьѣ, были очень печальны: "Я чуть живъ,-- писалъ онъ 5 октября 1876 года,-- послѣ погрома, нанесеннаго моему здоровью въ прошломъ году. Въ первый разъ въ жизни ощущаю полную апатію къ писательству. Что касается Некрасова, то онъ такъ болѣнъ, что надежды на его выздоровленіе до крайности слабы. Поневолѣ вспомнишь Рязань {Какъ извѣстно, Салтыковъ былъ тамъ вице-губернаторомъ въ 1858--60 гг.}, гдѣ всѣ уступки, дѣлаемыя разнымъ болѣзнямъ, заключаются въ томъ, что человѣкъ съ водки переходитъ на бургонское". 13 марта 1878 г. Салтыковъ выслалъ Заіончковской, по ея желанію, вырѣзанную главу своей Современной идилліи {Впослѣдствіи эта глава, при отдѣльномъ изданіи Современной идилліи, была возстановлена.}.
   28 марта того же года Салтыковъ обратился къ Заіончковской съ просьбою, по поводу которой разсказываетъ факты, также мало утѣшительные: "Считаю нелишнимъ,-- писалъ Михаилъ Евграфовичъ,-- сообщить вамъ слѣдующіе факты: былъ въ Рязани нѣкто С. губернаторомъ... Повидимому, вы коснулись его въ одномъ изъ вашихъ произведеній, а что касается меня, то я написалъ Старую Помпадуршу, въ которой онъ не безъ основанія усмотрѣлъ ш-me Б. Вотъ онъ и Пишетъ теперь на васъ и на меня доносы, а васъ спеціально обвиняетъ въ томъ, что вы въ Быломъ потрясаете семейственный союзъ. Когда я жилъ въ Рязани, то велъ себя рѣшительно какъ разиня. Никакакихъ фактовъ не собиралъ, а ежели что и зналъ, то перезабылъ. Не лишнее было бы разузнать: а) какимъ образомъ установилась связь С--ва съ П--вымъ и б) таковая же связь съ Рыковымъ. Ежели есть и другіе факты изъ дѣятельности этого господина, то ихъ не мѣшаетъ привести въ извѣстность... Напишите, возможно ли выполненіе этой просьбы, и насколько".
   15 мая 1880 г. Салтыковъ написалъ Заіончковской большое и весьма любопытное письмо. "Повѣсть ваша,-- сообщалъ онъ ей,-- напечатана {Семья и школа въ апрѣльской книгѣ Отеч. Зап.}, но, къ сожалѣнію, я вынужденъ былъ сдѣлать нѣкоторые выпуски (очень, впрочемъ, немного)". Далѣе въ письмѣ сообщаются интересныя подробности о свиданіяхъ М. Е. Салтыкова съ H. С. Абазою и графомъ М. Т. Лорисъ-Меликовымъ.
   Въ перепискѣ Заіочковской съ членами редакціи Отечественныхъ Записокъ, а также и съ знакомыми, очень часто шла рѣчь о литературныхъ работахъ Надежды Дмитріевны. 5 октября 1876 г. Салтыковъ писалъ ей: "Для журнала нашего особенно дороги ваши произведенія, такъ какъ въ нихъ публика всегда найдетъ для себя отличное и здоровое чтеніе. Нынѣшнее время для большихъ журналовъ не весьма благопріятное, и только при содѣйствіи яркихъ дарованій можно разсчитывать на успѣхъ. Поэтому вы окажете журналу существенную услугу, приславъ обѣщанный романъ". Осенью 1878 г. Н. Д. писала одной пріятельницѣ: "Салтыковъ (о, что за редакторъ!) проситъ чего-нибудь къ концу октября, да для февраля, да еще выражаетъ желаніе, чтобы я все отдавала имъ. Я очень рада; prenez moi, если нравлюсь". Салтыковъ 18 іюня 1879 г. писалъ Заіончковской: "Ради Бога, пришлите что-нибудь къ 20 августа... Крайне нуждаемся въ вашей помощи... Пожалуйста, пришлите что-нибудь,-- чѣмъ больше, тѣмъ лучше"; а 16 іюля того же года онъ заключаетъ свое письмо къ ней такимъ предложеніемъ: "Вы, кажется, пишете въ Русскихъ Вѣдомостяхъ. Досадно, что вы эти работы не помѣщаете въ Отечественныхъ Запискахъ. Намъ всякая строка ваша была бы пріятна и всякой нашлось бы мѣсто. Не одною беллетристикой живъ человѣкъ". 22 января 1880 г. Н. Д. писала Я. К. Михайловскому: "Петербургская поѣздка, да еще весь этотъ прекрасный годокъ сдѣлали то, что я, сколько ни бьюсь, ничего не могу сработать... Обѣщала къ мартовской книгѣ, а что сдѣлаю, не вѣдаю. Предупреждаю: плохо. Но, скажите, можно ли что-нибудь дѣлать? Можетъ ли какая-нибудь "творческая" дребедень помѣщаться въ сколько нибудь честной головѣ? Добро-бъ еще человѣку молодому, тогда хоть интересуетъ сказка, которую себѣ разсказываешь". Но редакція Отечественныхъ Записокъ высоко цѣнила сотрудничество Заіончковской. Въ письмѣ къ ней отъ 20 февраля 1880 г. Салтыковъ говоритъ: "Я не писалъ къ вамъ, потому что книжка февральская выходила -- и не вышла... Пожалуйста, присылайте вашу работу; ежели нельзя теперь, то отложимъ до осени. А, между тѣмъ, неужто вы не можете дать что-нибудь благопотребное? Хоть бы листа на два прислали къ 15 марта? Ради Бога! вѣдь, совсѣмъ оголтѣли. То, что должно было идти въ мартовской книжкѣ, теперь перешло въ февральскую -- судите сами, какая редакція можетъ это выдержатъ? Жаль мнѣ своей статьи, а еще больше жаль разсказа одного начинающаго автора {Записки молодаго человѣка Осиповича (псевдонимъ Новодворскаго, нынѣ уже умершаго).}, разсказа истинно поразительнаго по своей задушевности. Все это теперь пропало. Пожалуйста, пришлите что-нибудь, независимо отъ большой повѣсти, о которой вы меня извѣщали, какъ о готовой уже вещи. Да и повѣсть пришлите. Я потому такъ надоѣдаю и настаиваю на присылкѣ большой вещи, хотя бы она отложена до осени, что рѣшительно чувствую себя несчастнымъ, когда ничего нѣтъ порядочнаго въ запасѣ. Пожалуйста, не оставьте". 17 марта H. К. Михайловскій послѣ общаго редакціоннаго собранія написалъ И. Д.: "Былъ въ редакціи и видѣлъ тамъ редактора... Насчетъ васъ былъ разговоръ, а именно, почему вы прислали одну вещь, вмѣсто двухъ, и когда присланную печатать. Салтыкову хотѣлось отложить до осени, но порѣшили печатать теперь же, въ апрѣлѣ, въ надеждѣ, что къ осени вы пришлете другую, хотя бы обѣщанную маленькую. Были сомнѣнія. Салтыковъ говоритъ (басомъ, конечно, и вообще съ свирѣпымъ видомъ): "У нея опять тамъ молодые люди и опять не въ пакостномъ, а въ человѣческомъ образѣ!" Какъ бы, значитъ, чего не вышло" {Въ другомъ письмѣ то же лицо писало о Салтыковѣ, что онъ "все тѣмъ же медвѣдемъ съ сердцемъ младенца".}. По полученіи этого письма Н. Д. немедленно отвѣчала H. К. Михайловскому: "Я буду рада, если моя повѣсть пойдетъ скорѣе; авось сойдетъ. Но, помилуйте, чего же еще хочетъ редакторъ? Тамъ молодое поколѣніе ужь вовсе въ непечатномъ образѣ, такъ что и писать его было противно. А то... ну, то въ тѣни, въ дали {Сравни Семья и школа въ Отеч. Зап. 1880 г., No 4, стр. 301, 804, 306, 308, 309, 314, 315, 316, 327. Потомъ въ отдѣльномъ изданіи эта повѣсть била перепечатана подъ названіемъ Учительница.}. Конечно, къ осени, а, можетъ быть, и раньше, непремѣнно что-нибудь сдѣлаю; да ужь живется-то слишкомъ пусто, ничего не сообразишь. Пожалуй, и сбирается крошечная вещь, совсѣмъ безъ всякихъ тенденцій,-- до рѣдкости безъ тенденцій,-- но ужь такая трагическая, что мнѣ о ней и думать больно. Такъ и быть, вамъ признаюсь, что со мной бываютъ такія причуды. Надо еще вамъ признаться, что однажды вы сказали,-- то-есть, написали,-- два-три такія слова, что у меня изъ нихъ сложилась вещь, да такъ и остается сложенная, потому что написать ее можно только для собственнаго удовольствія {Заіончковская осуществила впослѣдствіи свое желаніе, хотя и не вполнѣ, въ разсказѣ Вьюга (см. Альбомъ, изд. 2, 1889 г.).}, а я себѣ такой роскоши не дозволяю. Я только часто подумываю объ этой вещицѣ, все равно, будто есть она. Сидя дома, можно дойти до такихъ созерцаній".
   Результатомъ литературнаго труда въ слишкомъ непосильномъ размѣрѣ было крайнее умственное утомленіе Заіончковской: "Охъ, какъ надоѣла работа!-- писала она одной пріятельницѣ въ 1878 году.-- Охъ, какъ бы хотѣлось отдохнуть,-- какъ бы ни отдохнуть, даже лучше, если бы совсѣмъ". Утомленіе въ свою очередь вызывало крайне пессимистическое отношеніе къ своей литературной дѣятельности: "Ты понимаешь,-- писала Н. Д. тому же лицу, -- что я человѣкъ, которому вся эта литературная дребедень надоѣла, котораго она съѣла, потому что, кромѣ ѣды, другаго результата отъ нея не получается и не получится. А кромѣ ея -- нѣтъ ничего. И все это -- черпай изъ одной себя, пережевывай, переворачивай въ себѣ и вали куда слѣдуетъ. Позорно и скучно"... А тутъ еще въ это время подошло запрещеніе ея романа Былое. Черезъ два года въ одномъ письмѣ она говоритъ: "Сегодня напишу, а завтра -- сама не понимаю. Иди (чуть ли еще не хуже) пойму, но вижу -- такая размазня, что самой тошно, никуда не годится. Ну, и мараю, отдѣлываю... Такая бѣда, что и не перескажешь. Хоть плакать, когда дѣло къ спѣху. А оно всегда къ спѣху для того, кто пишетъ по десяти, много по двадцати строкъ въ день". Нѣсколько позднѣе она писала: "Мнѣ надо писать что-нибудь,-- хоть что хочешь, но писать... Общественнаго, знаешь, почему трогать не хочется? Невозможно. Не въ цензурномъ смыслѣ,-- ну его,-- а просто потому, что словъ нѣтъ и все безсильно. Какія еще выдумки, когда жизнь перегнала? Требованія (законныя!) нынѣшняго времени -- больше, чѣмъ были во времена Гомера и Данте. Тѣ только поминали да двумя словами разсказывали о своихъ, а мы должны показать. А вашего времени люди -- все тѣ же люди, тѣ же страсти, положенія, несчастія, не менѣе серьезныя, только посложнѣе, побольнѣе. Всего не скажешь,-- ну, и не берись. Даже нынѣшніе занимательнѣе, осмысленнѣе тогдашнихъ. Припоминай и сравнивай, не правда ли? Чѣмъ же надо быть литератору, чтобъ браться писать? А перебирать пустяки -- силъ нѣтъ на шестомъ десяткѣ. Заглянуть въ себя, да тащить изъ этого омута -- вотъ все, что остается. Но, вѣдь, это какъ больно! Я -- понимаю, какъ можно арранжировать себя на эти варіаціи. И то, случается, выхватишь что-нибудь, да потомъ эти строки такъ и рѣжутъ печатныя. И странно, я примѣтила: именно такія строки и пронимаютъ читателей. Пожалуй, можно бы играть на этихъ струнахъ, только -- подло".
   Всего подробнѣе о своей литературной дѣятельности Н. Д. говоритъ въ письмѣ къ пріятельницѣ 26 апрѣля 1880 г.: "Ты не представляй себѣ, чтобы я была ужь такъ замкнута, Я все вижу, все слышу, всѣхъ знаю, и бомондъ, и скверномондъ, и демимондъ,-- все. По вообще для всего нашего русскаго люда пришла пора такого застыванья, что никакая идея въ немъ не выскакиваетъ. (Предположимъ, разъ навсегда, что всѣ исключенія, оговорки, ограниченія -- сдѣланы; а то во-вѣки не выскажешь до конца). Основныя идеи всею русскаго люда (общества, народа и бомонда) заключаются и выражаются въ трехъ словахъ: "Не то севрюжины, не то конституціи, не то -- кого-нибудь ободрать; послѣднее вѣрнѣе" (Щедринъ). Вглядись въ людъ и увидишь, какая правда. Никто не думаетъ. Ты помянула о моемъ "возрожденіи" 1865 г. (это еще объясню). Но въ 1865 -- мысль по улицамъ бѣгала, все кипѣло, ждало, рвалось; ты скажешь, что то же и теперь. Нѣтъ. Тогда -- именно все рвалось и металось, отыскивая и въ исканіяхъ наталкиваясь на сотни идей. Теперь -- какъ бы страшно, даже кроваво ни было движеніе, у него одна идея -- кусокъ хлѣба. Только. (Въ большинствѣ. Вѣдь, я ужь сказала, что оговорки всѣ сдѣланы и исключенія признаны. Они не въ счетъ). Мнѣ, вѣдь, нѣтъ надобности приносить присягу, что я признаю необходимость хлѣба? Но не исключительно его одного. Хлѣбъ ~расширяй это слово,-- выйдетъ "севрюжина", "народъ", а при помощи соотвѣтствующей "конституціи", кончится "обдираніемъ". Вотъ большинство. Оно -- мракъ. Гибнущихъ -- тысячи. Въ массѣ -- отдала бы жизнь за нихъ. По-одиночкѣ -- спасъ бы каждаго, но, потолковавъ съ каждымъ по очереди, чувствуешь, что (помни исключенія, ради Бога!) поставилъ бы спасеннаго въ уголъ носомъ, поразмыслить и припомнить идеалы пошире. Это ужасно, но это -- такъ.
   Припоминай сама кого знаешь изъ поколѣнія 70-хъ, отложи состраданіе на минуту, не идеализируй,-- то-есть не смотри сквозь себя,-- и согласишься. (Тысячу разъ повторяю, исключенія не въ счетъ, но они и рѣдки). Я знаю и вижу молодежь и знаю такихъ, что считаются "хорошими". Точно, честны, трудятся и -- не думаютъ.
   "Вотъ тебѣ первый пунктъ затрудненія для писателя: что можетъ онъ сказать,-- онъ, полный идеаловъ,-- поколѣнію безъ идеаловъ? Свои идеалы? Они надъ ними насмѣются (фактъ). Идеализировать ихъ самихъ? Но, по совѣсти, возможно ли это? Когда лучшій изъ нихъ, и тотъ, прежде всего, думаетъ о наживѣ! Скажутъ: "семья., молодость"... Охъ, мы все это тоже знали!-- И отвѣтъ -- опять смѣхъ. Ну, пусть они смѣются надъ старою дурой-писательницей, но надъ прелестью и чистотой моихъ идеаловъ я не хочу чтобы они смѣялись!
   "Пунктъ второй. Говорятъ: все-таки, должно говорить; имѣющій свѣтъ въ рукахъ не долженъ его прятать. Да. Но осмотрись -- (помни исключенія!) этою свѣта не нужно. "Безъ него проживутъ",-- они доказываютъ это на дѣлѣ, и проживаютъ легче нашего. Толчокъ данъ, -- гдѣ, когда, чѣмъ и кѣмъ, разбирать долго,-- но данъ, и машина пошла, и давитъ насъ, и насъ не нужно. Что-жь тутъ скажешь? То, что сказалъ мнѣ Салтыковъ: "Иногда, кажется, совсѣмъ напрасно повторяешься, высказываешься, а глядишь -- кому-нибудь это понадобилось, въ комъ-нибудь отозвалось"... Значитъ, на всякій случай? Хорошо. Признаемъ, что "на всякій случай", что даже въ большинство проникаетъ такое слово, отъ души вырванное. И, слѣдовательно, обязанность писателя, рискуя быть осмѣяннымъ или не нужнымъ,-- все-таки, говоритъ. Остается только догадаться, что говорить.
   "Вотъ тутъ пунктъ третій, ужь мой, личный. Ты все еще думаешь, что я о себѣ думаю, какъ о свѣтящейся "звѣздѣ". А дѣло въ томъ, что великой моей проповѣди о сверчкѣ и шесткѣ его -- ты себѣ не усвоила. (Я à la Гоголь изъясняюсь, только, кажется, на-выворотъ). Ты моя, читаешь меня сквозь себя, ты дополняешь собою то, что у меня скомкано; ты меня любишь -- на бѣду критикѣ моего писательства. Возненавидь меня на два часа (вотъ, для чтенія Семьи и школы {Напечатано въ Отеч. Зап. 1880 г., No 4, и перепечатано въ Повѣстяхъ Крестовскаго-псевдонима подъ заглавіемъ Учительница.}), и ты явственно увидишь, какой я свищъ. Такъ мнѣ ли браться говорить нужныя слова среди ужаснѣйшаго изъ всѣхъ разгромовъ -- цѣлаго молодаго поколѣнія, взросшаго и живущаго безъ идеаловъ, безъ нравственныхъ стремленій, скучающихъ -- жирѣющихъ или скучающихъ -- пропадающихъ? Такъ какого-жь тутъ нужно писателя? Эсхилъ, Данте, апостолъ Павелъ (читала его у Ренана?). Вотъ и бѣда-то моя, что, думая очень широко, я также безошибочно знаю и свою мѣрку, и бѣда эта -- мнѣ только утѣшеніе: я могу не презирать себя за самомнѣніе. Я -- сказочникъ 50-хъ годовъ, счастливою случайностью не одурѣвшій; "случайность" состояла въ постоянномъ трепетѣ и дешевой платѣ, покуда на безлюдьи... и прочее.
   "Потому (четвертое) я не думаю, какъ "переживу свое значеніе": оно ужь пережито. Посмотри, кто не рисуется, тотъ говоритъ это прямо: Салтыковъ. "Слишкомъ давно живу!" Чудесныя слова. N. какъ-то сказалъ, что читать мое -- все равно, какъ встрѣтиться съ человѣкомъ въ глухомъ лѣсу {Н. Д., очевидно, имѣетъ въ виду рецензію въ Отеч Зап. на первую часть ея Повѣстей. Для русскаго читателя, сказано тамъ, "не удрученнаго современностью и не утратившаго послѣднихъ остатковъ своего нравственнаго чутья, появленіе ряда произведеніи г-жи Крестовской теперь въ особенности кстати. Такъ одинокіе путники встрѣчаются случайно въ глухомъ лѣсу и взаимно ободряются встрѣчей: не все же, значитъ, филины, да вороны, и въ дикомъ концертѣ нечленораздѣльныхъ звуковъ отрадно и радостно услышать разумную человѣческую рѣчь. Произведенія г-жи Крестовской оставляютъ именно такое ободрящее и возвышающее впечатлѣніе". Отечественныя Записки, 1880 г., No 4, стр. 309.}. Да, но это что значитъ? Что свой человѣкъ встрѣтился такому же потерявшемуся. Значить, и тотъ и другой потерялись, или потеряли значеніе. Пора убѣдиться: оно пережито, за себя лично -- я очень хладнокровна, за потерю идеаловъ -- ужь было говорено.
   "Ты говоришь: "публика тѣмъ-то и тѣмъ-то интересуется, что скажетъ В. К. такой-то и такой-то". Смѣшная она, публика, посуди сама. Все глядитъ на писателя, будто онъ изъ чрева своей мамаши вылѣзъ съ перышкомъ и уже ничего другаго не можетъ, какъ писать... Но если онъ, такой-сякой, честный и прочее, слѣдовательно, въ тяжкое время ему тяжко, какъ всѣмъ, ни больше, ни меньше, и сказать онъ не можетъ больше того, что говоритъ вся площадь, когда она охнетъ. (Вспомни Полтаву Пушкина: "Все поле охнуло"). Я никакъ не могу и не умѣю отдѣлять писателя отъ человѣка, потому часто и не читаю многаго: подпись говоритъ за статью, что тамъ найдешь. Читаешь иногда скрѣпя сердце Навроцкаго, Градовскаго, чтобъ узнать, не затѣваютъ ли еще что-нибудь особенное. И читаю, именно, враговъ, потому что ложь разнообразна, а правда одна, и то, что скажутъ друзья, мнѣ извѣстно заранѣе, хоть не читай. Вотъ такого отношенія публики къ себѣ я-бъ хотѣла: вѣрь заранѣе. Â этого нѣтъ: еще "ждутъ". Правда, это значитъ хотѣть отъ постороннихъ того же, что даешь мнѣ ты,-- ну, а это роскошно.
   "Но мнѣ, все-таки, не пишется. Ты подтверждаешь, что я сказала: отъ однообразія окружающаго; но ты ошиблась, если думаешь, что я не во все окружающее вхожу. Нѣтъ, голубчикъ, все и всѣхъ хорошо знаю. Но жизнь стала все одно и то же, съ чего я и начала говорить. Такъ только, кое-гдѣ фестончики другіе, и тѣ, едва пронюхаю, наизусть знаю, изъ чего выкроены и какъ повѣшены. Вообразишь, станешь вспоминать, сопоставлять -- голова кругомъ, какъ... {Одно слово не разобрано.}. Но надоѣло, устала. Это ужь сказывается долгій путь. Прежде лѣпилъ бы этихъ куколъ, теперь -- оболванишь да бросишь. Не 1865 меня обновилъ. Онъ уложилъ меня, и когда черезъ четыре года я проснулась, то среди молодежи... мелькнула мнѣ Первая борьба. Вотъ мои воскресители, этотъ честный народъ, младшіе братья 60-хъ годовъ. А старшіе -- я имъ воздала потомъ, въ Альбому за все то нравственное зло, которымъ они измучили мою душу. Они мнѣ не прощаютъ прозванія "отступники" и все доспрашиваются, отъ чего отступили, и все доказываютъ, что плакаться о прошломъ -- ребячество. Теперь, конечно, въ настоящую минуту было бы ребячество плакаться о такихъ, относительно, мелочахъ, когда ужь все провалилось. Но, вѣдь, главная суть была въ первыхъ подпоркахъ; удержись тѣ честно, стояло бы все. Время такъ и шагаетъ, не угонишься. Слѣдомъ за очерками Альбома шло и Былое. Ну, не кончено оно, но его теперь и кончать не стоитъ: сравнительно съ дѣйствительностью -- дѣтская сказка. Развѣ только ея нравственная, то-есть, психическая, сторона. Все равно, я не кончу. Ты, вѣдь, его не знаешь?...
   "Такъ считай мое "возрожденіе" позднѣе: не съ 1865, а съ 1869, когда, отправивъ мужа за границу, я спросила себя, что же я стану дѣлать, и принялась опять работать -- буквально для работы. То-то я и высидѣла, не сходя съ мѣста, три года, до 1872, до конца Медвѣдицы. Что такое Медвѣдица? Сумбуръ. Задуманная еще при сестрѣ Сонѣ, начатая тогда, эта штука вышла вся сбитая, недосказанная и такъ далѣе. Хорошо въ ней то, что она помогла мнѣ переломить себя и запречься въ работу. За ней я опять ничего не писала два года, до 1874. Тогда явилось другое. Кромѣ того, что я яснѣе оглядѣла-жизнь, уже совсѣмъ свободная, у меня явилось утѣшеніе: дѣтская, чистая любовь моей дѣвочки, которая въ свои 11 лѣтъ понимала меня. Этого никакъ не разскажешь. Этому не повѣрятъ, но это было. Она меня поддерживала и наставляла на все, что я дѣлала сноснаго, удерживала меня отъ дурнаго чувства и дурнаго дѣла; она все красила. Ну, ты знаешь остальное. Вотъ тебѣ секретъ этого разцвѣта, которому дивились рецензенты, считая мои года {Мы уже упоминали выше, что Н. Д. вообще черезъ-чуръ идеализировала свою крестницу; мы, конечно, не можемъ (принять того объясненія, какое Н. Д. даетъ для своего литературнаго "разцвѣта", но для насъ важно, что и она сама относитъ его къ первой половинѣ 70-хъ годовъ, важныя ея слова: "яснѣе оглядѣла жизнь, уже совсѣмъ свободная". Свобода отъ срочной работы послѣ напечатанія Большой Медвѣдица имѣла большое значеніе въ ея литературномъ развитіи, она дала ей возможность внимательнѣе разобраться въ явленіяхъ нашей жизни.}. Онъ завершился Свиданіемъ, напечатаннымъ день въ день за два мѣсяца до ея смерти {Въ Отеч. Зап. 1879 г., No 2.}. Затѣмъ -- темнота. Вѣрь мнѣ: она больше сдѣлала для моей нравственной жизни въ эти четыре года, чѣмъ дѣлала сестра Соня. У сестры было образованіе, авторитетъ, возрастъ, мы и росли, и мужали вмѣстѣ. Этой я досталась расколоченная; ребенокъ едва умѣлъ читать и, натурально, не зналъ жизни. Что же было въ ней? Назвать не съумѣю. А вотъ знаю, что безъ нея мнѣ, буквально, ничего не надо и все потеряло свои свѣтъ. Вѣдь, ужь годъ прошелъ, и она мнѣ не дочь и -- ну, и прочее. А твое чучело {Такъ нерѣдко подписывалась Н. Д. подъ письмами къ этой пріятельницѣ.} или, какъ она называла, "сѣдая мать Крысія", стала чужая всему живущему. Понимаю, мучусь -- и увѣрена, что отъ всего отрѣшена. Какъ же тутъ писать? Вотъ и нюхай Семью и школу. Да въ ней еще выхвачено тутъ-тамъ по слову, все, что было поярче, да оборваны единственныя человѣческія двѣ сцены. Оборвано немного по длинѣ и склеено отлично, но размазня вышла самая глупая. Весьма меня обяжешь, если найдешь, что хотѣлъ всѣмъ этимъ выразить сочинитель. Ты думала, эта коротенькая? Нѣтъ, коротенькую ждутъ къ сентябрю. Пусть ждутъ. Я хотѣла писать что-то отчаянное, безъ крошечки общественной подкладки, да самой больно подумать и писать на-голо свое чувство..."
   Уже изъ приведенныхъ въ началѣ этой главы отрывковъ изъ писемъ о жизни Заіончковской въ Рязани видно, какъ тяжело ей жилось въ это время и какъ трудно было работать. 24 іюля 1881 г. она писала H. К. Михайловскому: "Повѣрьте, что мнѣ не легко не исполнить того, что я должна сдѣлать, и еще не легче -- быть не въ состояніи работать; работа меня во-вѣки не увлекала, но, по крайней мѣрѣ, отвлекала, и то было хорошо. Теперь и этого нѣтъ. Говорятъ, надо уѣхать въ Петербургъ. Что-жь, это, Богъ знаетъ, лучше ли". Осенью Заіончковская окончательно переселилась въ Петербургъ и только на лѣто, до смерти матери, пріѣзжала въ Рязань.
   Жизнь въ Рязани для Н. Д. была совершенно невыносима,-- недаромъ такъ скорбѣла о предстоящей ей судьбѣ Софья Дмитріевна передъ своею смертью. Но въ семидесятыхъ годахъ у Заіончковской завязалось знакомство, которое перешло затѣмъ въ самую нѣжную дружбу: мы разумѣемъ В. А. Москалеву, но она въ 1876 г. переѣхала на житье въ Петербургъ. Въ 1881 г. туда же перебралась и Заіончковская и поселилась вмѣстѣ съ Москалевой.
   Первое время по пріѣздѣ въ Петербургъ Н. Д. находилась въ самомъ ужасномъ настроеніи. Она совершенно не могла работать, ни у кого не бывала и жаждала смерти, какъ избавительницы отъ невыносимой хандры. Въ декабрѣ 1881 г. она писала: "И такъ, четвертый мѣсяцъ... Ни у кого не была, ничего не хочу, кромѣ смерти. Все въ тягость. Никому не нужна"... А тутъ еще находились добрые пріятеля, которые, при такомъ настроеніи Н. Д., упрекали ее въ томъ, будто бы она не заботится о матери, хотя она всю жизнь только и работала на семью.
   Такое же настроеніе продолжалось и лѣтомъ слѣдующаго года, которое она провела среди родныхъ. 2 іюня 1882 г. она писала H. Е. Михайловскому: "Тоска такая, что дѣло на умъ не идетъ; въ головѣ засуха, хуже рязанской погоды... Все больше и больше привыкаю ничему не вѣрить и ничего не ждать". Осенью слѣдующаго года Н. Д. писала тону же лицу изъ Рязани: "Весь мой домъ полонъ больныхъ и слѣпыхъ... Никуда не хожу, потому что незачѣмъ".
   26 мая 1884 г. въ присутствіи Заіончковской умерла (ея мать, и въ сентябрѣ того же года Н. Д. уѣхала опять въ Петербургъ. Приходилось поневолѣ забываться надъ работой, но ужасное душевное состояніе продолжалось. 25 марта 1885 г. Заіончковская писала: "Все тоже или XV* же... я не нужна никому и ничего нѣтъ у меня -- ни родныхъ, ни друзей, ни знакомыхъ, ни таланта, ни значенія. Природы для меня нѣтъ, мѣси нѣтъ..."
   

VIII.
Литературная дѣятельность Крестовскаго-псевдонима въ восьмидесятыхъ годахъ и отношеніе къ ней критики и публики.-- Образъ жизни Заіончковской въ Петербургѣ.-- Овація ей въ Рязани.

   Въ восьмидесятыхъ годахъ появились въ печати слѣдующія новыя литературныя произведенія Крестовскаго-псевдонима. Въ 1880 г. въ Отечественныхъ Запискахъ была напечатана Семья и школа, а въ Русскихъ Вѣдомостяхъ -- Литературно-семейное объясненіе (письмо кандидата Куратова), по поводу повѣсти О. Шапиръ, и три фельетона подъ заглавіемъ Мемуары читателя. Въ 1881 г. въ Отеч. Зап.-- Поемъ потопа и переводъ въ стихахъ трагедіи Виченцо Монти Кай Гракхъ, въ Дѣлѣ статья подъ заглавіемъ Орлеанская дѣва (по поводу оперы Чайковскаго). Въ 1882 г. въ Дѣлѣ переводъ въ стихахъ трагедіи Никколини -- Антоніо Фовкарини. Въ 1883 г. въ Отеч. Зап.-- Здоровые и въ журналѣ Изящная литература превосходный переводъ романа Жоржъ Зандъ -- Орасъ. Въ 1884 г. въ Отеч. Зап.-- Прощаніе, въ Русскихъ Вѣдомостяхъ -- фельетонъ Раздумье и стихотвореніе въ Живописномъ Обозрѣніи {No 10, стр. 164, Изъ Гейне (За чайнымъ столомъ всѣ сидѣли); подпись В. К--ій.}. Въ 1885 г. начало романа Обязанности въ Сѣверномъ Вѣстникѣ, фельетонъ въ Русскихъ Вѣдомостяхъ -- по поводу невиданной выставки и разборъ стихотвореній Надсона въ живописномъ Обозрѣніи. Въ 1886 г. въ Сѣверномъ Вѣстникѣ окончаніе романа Обязанности и въ живописномъ Обозрѣніи статья Новые поэты (по поводу стихотвореній Андреевскаго). Въ 1887 г. статейка въ Дѣлѣ -- Спорныя драмы Шекспира (предисловіе къ переводу Іоркширской трагедіи). Въ 1888 г. Жить, какъ люди живутъ въ Вѣстникѣ Европы и предисловіе къ переводу Дневника школьника Эдм. Амичиса. Въ 1889 г. въ Русскихъ Вѣдомостяхъ (No 14) былъ напечатанъ разсказъ Вьюга. Кромѣ названнаго, Н. Д. печатала переводы съ французскаго и итальянскаго въ Русской Мысли, Вѣстникѣ Европы, Живописномъ Обозрѣніи, Русскихъ Вѣдомостяхъ, собраніи романовъ, издаваемомъ г-жею Лебедевой), и Другѣ женщинъ.
   Общій заработокъ Заіончковской въ восьмидесятые годы былъ таковъ: гонорара за оригинальныя произведенія и переводы она получила около 12,000 руб., за отдѣльныя изданія около 6,000 р., итого болѣе 18,000 р., слѣдовательно, средній годовой заработокъ въ это десятилѣтіе равнялся 1,800 руб.-- нѣсколько болѣе, чѣмъ въ предъидущее десятилѣтіе. При скромныхъ потребностяхъ Заіончковской, этихъ средствъ было бы для нея совершенно достаточно, если бы ей не приходилось помогать людямъ близкимъ въ слишкомъ непосильномъ для нея размѣрѣ.
   Въ это десятилѣтіе литературное значеніе Крестовскаго-псевдонима было окончательно признано и появленіе статей о нашей писательницѣ вродѣ тѣхъ, которыя были напечатаны въ началѣ 70-хъ годовъ, сдѣлалось уже невозможнымъ.
   Съ какимъ уваженіемъ относились къ Крестовскому-псевдониму члены редакціи Отечественныхъ Записокъ, мы видѣли изъ цитированной выше переписки; то же уваженіе высказывалось и въ печати. Въ рецензіи по поводу отдѣльнаго изданія Первой борьбы (1879 г.) сказано было, между прочимъ, слѣдующее: "Послѣдній періодъ ея столь замѣчательной и столь еще мало оцѣненной литературной дѣятельности почти цѣликомъ посвященъ изображенію типовъ тѣхъ "дѣятелей и сѣятелей" извѣстнаго рода, которые появились въ нашемъ обществѣ послѣ извѣстнаго фіаско движенія шестидесятыхъ годовъ. Первая борьба -- лучшее ея произведеніе въ этомъ родѣ. Это не эскизъ, а портретъ во весь ростъ; не намекъt а опредѣленное -- твердое слово. Значеніе этой повѣсти не только литературное, но и общественное. Мы находимъ въ ней всѣ свойственныя г-жѣ Крестовской (sic) достоинства -- силу психическаго анализа, чрезвычайную выдержанность большинства характеровъ, но, кромѣ того, находимъ и серьезную идею, имѣющую самое тѣсное отношеніе къ "злобѣ дня". По свою тенденцію г-жа Крестовская проводитъ, какъ художникъ, а не какъ моралистъ или публицистъ: она рисуетъ, а не доказываетъ и не резонируетъ. Она скрадываетъ свою собственную личность... Общее впечатлѣніе оттого становится только сильнѣе и глубже... Идея повѣсти -- въ личности героя, который, какъ это ни печально, въ очень значительной мѣрѣ и "герой нашего времени". Рецензентъ не ограничился, впрочемъ, однѣми похвалами, а сдѣлалъ и существенное замѣчаніе: "Г-жа Крестовская,-- говоритъ онъ,-- къ сожалѣнію, придерживалась гораздо болѣе почвы индивидуальной психологіи, нежели общественной физіологіи и патологіи. Ея герой -- мерзавецъ болѣе по натурѣ, нежели въ силу неблагопріятныхъ общественныхъ вліяній... Безалаберное воспитаніе въ пошлой и развратной барской семьѣ не служитъ, по мнѣнію рецензента, достаточнымъ объясненіемъ характера героя Первой борьбы... Причина должна лежать дальше и глубже, въ тѣхъ новыхъ общественныхъ комбинаціяхъ, которыя выработались жизнью, и свойства, характеръ, силу которыхъ было бы особенно любопытно анализировать по даннымъ талантливаго беллетристическаго произведенія. Г-жа Крестовская этой стороны не коснулась" {Отеч. Зап. 1879 г., No 11, стр. 44--49.}.
   Въ рецензіи по поводу отдѣльнаго изданія Альбома, появившейся въ томъ же журналѣ {Отеч. Зап. 1879 г., No 8, стр. 80--85.}, мы встрѣчаемъ также самое симпатичное отношеніе къ этому превосходному произведенію. По поводу одного изъ томовъ Повѣстей 6. Крестовскаго-псевдонима, въ которомъ было помѣщено два произведенія, одно, написанное въ 1852 г., другое -- Учительница {Она была первоначально напечатана въ Отеч. Зап. 1880 г., No 4, подъ названіемъ Семья и школа.}, въ 1880 г., въ рецензіи Отечественныхъ Записокъ {Отеч. Зап. 1881 г., стр. 199--202.}, было указано на то, что хотя съ пятидесятыхъ годовъ не измѣнились основныя черты и свойства таланта автора, но "измѣнилась точка зрѣнія г-жи Крестовской, та почва, на которую она переноситъ нынѣ свои идеалы"; теперь она болѣе выдвигаетъ значеніе нравственности общественной. Такъ, идея повѣсти Учительница -- идея строго-общественная. "Вотъ,-- говоритъ намъ г-жа Крестовская своею превосходною повѣстью,-- недюжинныя силы, чистыя стремленія, самое искреннее желаніе труда и полная приготовленность къ нему -- и все это жалкимъ образомъ замираетъ и погибаетъ, для всего этого не оказывается простору... свободы, возможности проявиться... Она съ мечтательнымъ талантомъ и безъ всякихъ экивоковъ и оговорокъ заявлять намъ, что въ нашей жалкой жизни честному человѣку дышать не чѣмъ" {О другомъ томѣ Повѣстей Крестовскаго-псевдонима, см. рецензію Отеч. Зап. 80 г. No 4, стр. 309--810.}.
   Рецензентъ Отечественныхъ Записокъ {1880 г., No 3, стр. 1--24.} назвалъ героя Первой борьбы -- героемъ нашего времени". Подѣ этимъ именно заглавіемъ по поводу того же произведенія была помѣщена въ Русскомъ Богатствѣ статья М. Протопопова, въ которой авторъ даетъ такую общую характеристику Крестовскаго-псевдонима: "Талантъ В. Крестовскаго принадлежитъ къ тѣмъ, у насъ, на Руси, въ особенности, рѣдкимъ дарованіямъ, которыя не слабѣютъ, крѣпнутъ и развиваются отъ времени. Произведенія послѣдняго періода дѣятельности В. Крестовскаго, безъ всякаго сравненія, живѣе, моложе, нежели ея прежнія работы... В. Крестовскій по самой сущности своего таланта и изъ тѣхъ писателей, которые производятъ шумъ въ литературѣ. Его произведенія много говорятъ уму внимательнаго читателя, но не поражаютъ воображенія невнимательнаго. На его палитрѣ... нѣтъ такихъ яркихъ кражъ, какія имѣются, напримѣръ, у гр. Толстаго или даже у г. Писемскаго; онъ не отшлифовываетъ своихъ произведеній подобно гг. Тургеневу Гончарову; въ его манерѣ нѣтъ той эксцентричности, а въ сюжетахъ той оригинальности, которыя свойственны г. Достоевскому. Онъ стоитъ въ сторонѣ отъ нашей "плеяды", какъ въ сторонѣ отъ нея стоятъ и г. Островскій, и г. Щедринъ. В. Крестовскій... говоритъ ровнымъ, пожалуй, тихимъ, но всегда твердымъ и увѣреннымъ голосомъ. Въ немъ... есть сосредоточенное и упорное чувство, надежное въ любви и непримиримое въ ненависти. Любить и ненавидѣть онъ, точно, умѣетъ и, главное, объекты ихъ чувствъ всегда таковы, что относиться къ нимъ иначе, нежели относится авторъ, почти всегда значитъ компрометировать себя со стороны элементарныхъ нравственныхъ требованій".
   Въ журналѣ Слово около того же времени г. Боборыкинъ напечаталъ обширную характеристику новаго періода литературной дѣятельности Крестовскаго-псевдонима {Б. Д. П.; "Беллетристы старой школы" (В. Крестовскій-псевдонимъ). Слово 1879 г., No 7, стр. 1--52. Принадлежность этой статьи г. Боборыкину раскрыта имъ самимъ въ Критическомъ Обозрѣніи (1880 г., No), въ замѣткѣ по поводу новаго изданія Въ ожиданіи лучшаго.}. Критикъ говоритъ, что Альбомъ "проникнутъ замѣчательнымъ единствомъ настроенія и... всѣ эти разсказы по манерѣ представляютъ собою яркое развитіе прежнихъ лучшихъ пріемовъ и свойствъ романистки... Намъ сдается, что въ этой небольшой книгѣ...вылилась вполнѣ натура автора, его душевная исповѣдь, итоги наблюденіи жизненныхъ испытаній. И, несмотря на то, что романистка начала жить и писать въ сороковыхъ годахъ, она близка сердцу и пониманію новы" генерацій". Далѣе критикъ указываетъ на то, что "въ разсказахъ нашей романистки, задуманныхъ на общую тему Альбома, она явилась съ обновленнымъ литературнымъ мастерствомъ", въ заключеніе онъ говоритъ, что такой писательницы, какъ г-жа Крестовская, "теперь нѣтъ и въ Западной Европѣ", за исключеніемъ Джоржа Элліота {Въ Дѣлѣ (1880 г., NoNo 2 и 8) была помѣщена статья П. Никитина Гнилыя корни по поводу нѣсколькихъ произведеній Крестовскаго-псевдонима, авторъ которой хотя и строго, но, все-таки, въ общемъ сочувственно относится къ литературной дѣятельности нашей писательницы.}.
   Въ виду такого всеобщаго признанія таланта Крестовскаго-псевдонима, его значенія, несмотря на разныя оговорки, не могла отрицать и та литературная партія, къ которой, какъ мы знаемъ, Заіончковская относилась съ самымъ горячимъ негодованіемъ. "Въ длинномъ рядѣ произведеній В. Крестовскаго,-- читаемъ мы въ рецензіи Русскаго Вѣстника {1880 г., No 10, стр. 874--892. Подпись W.},-- мы можемъ наблюдать значительныя измѣненія и колебанія авторскихъ сочувствій, и на этомъ колебаніи, безъ сомнѣнія, отразились какъ вѣянія жизни, не оставшейся безъ движенія, такъ и собственное положеніе писательницы, кругозоръ которой сложился въ промежуточную эпоху, не выработавшую ни оригинальныхъ идей, ни рѣзко очерченныхъ характеровъ. Но эти колеблющіяся симпатіи, этотъ скользящій кругозоръ запечатлѣны такою несомнѣнною искренностью и согрѣты такимъ жаромъ глубоко-чувствующаго сердца, что производятъ гораздо болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ металлическій звонъ какого-нибудь литературнаго колокола, хвалящагося неизмѣняемостью своего тона".
   Самая обширная критическая статья о Крестовскомъ-псевдонимѣ, обнимающая почти всю литературную дѣятельность писательницы, была напечатана К. К. Арсеньевымъ въ Вѣстникѣ Европы 1885 г. Въ окончательномъ выводѣ критикъ поставилъ имя нашей писательницы рядомъ "именами Жоржъ Занда и Джоржа Элліота {К. К. Арсеньевъ: "Критическіе этюды", I, стр. 256.}. Наконецъ, H. К. Михайловскій въ рецензіи на романъ Обязанности {Принадлежность этой рецензіи г. Михайловскому раскрыта въ статьѣ г-жи Винницкой (Истор. Вѣст. 1890 г., No 1, стр. 149).} сдѣлалъ такую общую оцѣнку литературной дѣятельности Крестовскаго-псевдонима: "Mon verre n'est pà grand, mais je bois dans mon verre". Г. Крестовскій съ полнымъ правою могъ бы взять эти слова девизомъ своей литературной дѣятельности, если вопросъ идетъ не о нравственномъ, а объ общественномъ значеніи этой дѣятельности. Въ нравственномъ смыслѣ это нареченіе пришлось бы выворотить на изнанку, чтобы справедливо примѣнить къ произведеніямъ г. Крестовскаго. Его мораль -- мораль широкая, большая, общечеловѣческая, мораль всѣхъ чистыхъ и честныхъ людей, и, стало быть, о самостоятельности тутъ не можетъ быть и рѣчи. Но въ общественно-литературномъ смыслѣ г. Крестовскій дѣйствительно пьетъ изъ своего собственнаго, хотя и небольшаго, стакана. Кругъ его наблюденій, его жизненнаго опыта не обширенъ, но это подлинное наблюденіе и цѣнный опытъ. Не веселы результаты этого опыта, и г. Крестовскій никакъ не можетъ съ этимъ помириться. Мы хотимъ этимъ вотъ что сказать. На г. Крестовскомъ повторилась очень извѣстная въ нашей художественной литературѣ исторія: "злые" персонажи его произведеній -- живые, хотя и скверные люди, а персонажи "добродѣтельные" чрезвычайно скучны, какъ манекены... Его добродѣтельные герои добродѣтельны до сверхъестественнаго, добродѣтельны, какъ пропись, какъ букварь, и именно потому въ нихъ очень мало человѣческаго" {Сѣверный Вѣстникъ 1888 г., No 4, стр. 106--107. Ни статья К. К. Арсеньева, ни рецензія H. К. Михайловскаго не удовлетворили Заіончковскую (ср. относительно послѣдней Истор. Вѣстн. 1890 г., No 1, стр. 149). По смерти Заіончковской H. К. Михайловскій напечаталъ сочувственную характеристику ея литературной дѣятельности въ Русскихъ Вѣдомостяхъ 1889 г., No 163.}.
   Читающая публика еще ранѣе критики признала талантъ Крестовскаго-псевдонима, и въ восьмидесятыхъ годахъ ея сочувствіе выразилось въ томъ, что 3 апрѣля 1883 г. Заіончковской былъ поднесенъ адресъ отъ читателей и товарищей по литературной дѣятельности. Составляла адресъ одна изъ самыхъ горячихъ почитательницъ Крестовскаго-псевдонима, извѣстная писательница М. К. Цебрикова. Приводимъ его цѣликомъ: "Дорогая Надежда Дмитріевна! Съ глубокимъ чувствомъ уваженія и признательности привѣтствуемъ мы васъ. Слова эти пишутся раньше юбилейнаго срока, въ тридцать четвертый {Считая съ напечатанія перваго стихотворенія -- 37-й годъ.} годъ вашей литературной дѣятельности, и пусть это послужитъ вамъ лучшимъ ручательствомъ въ томъ, что въ нихъ вылилось свободное чувство искренняго уваженія и горячей симпатіи, что всѣ подписавшіеся сошлись въ этомъ чувствѣ, какъ одинъ человѣкъ. Сегодня васъ привѣтствуютъ почитатели вашего таланта и представители (нѣсколькихъ поколѣній: Такое единодушіе возможно только тогда, когда художникъ затронулъ глубокія, общечеловѣческія душевныя струны, когда его творенія, отражая злобу дня, заставляютъ стремиться къ лучшему будущему. Вы выразили ожиданіе этого лучшаго, тоску по немъ и намѣтили задатки, которые намъ его обѣщаютъ. Въ произведеніяхъ вашихъ отражались многія стороны нашей общественной жизни; тонкимъ неумолимымъ анализомъ вы обличали всю ложь и фразерство (своекорыстія, прикрывающагося служеніемъ идеѣ. Вы одна изъ первыхъ подали свой голосъ за право женщинъ стать участницами общаго движенія и съ глубокимъ пониманіемъ женскаго сердца дали много правдивыхъ и художественныхъ картинъ ея борьбы я страданій. Если успѣхъ этой борьбы, хотя до нѣкоторой степени, можно считать обезпеченнымъ, то только потому, что были женщины, подобно вамъ умѣвшія показать, что дѣло общее -- ихъ дѣло. Вы выразили не одну скорбь женской доли, но и глубокую скорбь гражданскую, когда сказали словами Катерины: "а тутъ, въ сторонѣ отъ всего, смотри, молчи, рвись, связанная по рукамъ и ногамъ; плачь безъ толку, пока слезъ хватаетъ, раздавай гроши, если есть они, утѣшай фразами, если хватитъ совѣсти. И въ заключеніе не смѣй вымолвить, что это тебя терзаетъ: не твое дѣло!" живите долго и порадуйте насъ новыми, такъ же глубоко-прочувствованными и высоко-художественными произведеніями" {Вмѣстѣ съ этимъ адресомъ Заіончковской были поднесены часы. Около того же времени московскіе почитатели нашей, писательницы, узнавъ, что ея денежныя дѣла въ очень печальномъ положеніи, собрали 700 руб. и прислали ихъ Заіончковской чрезъ М. К. Цебрикову. Н. Д. была очень огорчена, что ей приходится, какъ она говорила, "принимать милостыню", и это чувство еще болѣе усилилось, когда о сборѣ въ ея пользу было разсказано въ какой-то московской газетѣ. Газетная замѣтка такъ подѣйствовала на Н. Д. что она, и безъ того мало выѣзжавшая изъ дому, съ тѣхъ поръ почти совершенно никуда не показывалась.}.
   Еще въ семидесятыхъ годахъ московское общество любителей россійской словесности избрало Заіончковскую въ свои почетные члены, но она отказалась отъ этого званія, находя, что не заслужила такой чести своими трудами. Она не разъ отказывала также журналамъ въ разрѣшеніи напечатать ея портретъ, а равно отклоняла просьбы нѣкоторыхъ библіографовъ о сообщеніи свѣдѣній о ея жизни. Заіончковскую крайне сердила всякая попытка раскрыть ея псевдонимъ.
   Въ 1884 г. Заіончковской пришлось пережить такой тяжелый ударъ, какъ закрытіе Отечественныхъ Записокъ, органа ей наиболѣе симпатичнаго и въ которомъ она такъ много работала.
   Это событіе было крайне тягостно для Заіончковской не только въ нравственномъ, но и въ матеріальномъ отношеніи {Она писала одной пріятельницѣ: "Нѣтъ Отеч. Записокъ, нѣтъ и кредита, и я, бывало, шибко имъ пользовалась, и только счастливымъ случаемъ расквиталась за два мѣсяца до ихъ конца, будто по предчувствію".}. Въ Вѣстникѣ Европы Заіончковская въ восьмидесятыхъ годахъ помѣстила только одинъ переводъ и одно оригинальное произведеніе, а именно въ 1887 г. переводъ небольшаго разсказа Верга Недда и въ 1888 г. свою повѣсть Жить, какъ люди живутъ. По совѣту одного изъ членовъ редакціи этого журнала, я предлагалъ Н. Д. начать составленіе мемуаровъ. Она отвѣчала мнѣ, что пробовала, но оставила это намѣреніе, такъ какъ, вслѣдствіе привычки къ художественному творчеству, у нея немедленно начинало работать воображеніе, и ей трудно отдѣлять дѣйствительныя событія отъ образовъ, создаваемыхъ фантазіей {Нѣсколько соображеній Заіончковской относительно писанія мемуаровъ см. также въ ея фельетонѣ подъ заглавіемъ Раздумье въ Русскихъ Вѣдомостяхъ 1884 г., No 258.}.
   Но какъ бы ни были затруднительны матеріальныя обстоятельства, Заіончковская никогда не соглашалась участвовать въ повременныхъ изданіяхъ, направленіе или нравственная физіономія которыхъ не соотвѣтствовали ея убѣжденіямъ. "Не покорюсь,-- писала она въ концѣ 1884 г. одной пріятельницѣ,-- хоть... съ голоду околѣю... а ужь Каткову или какой-нибудь Нови меня не видать". Н. Д. была изъ тѣхъ строго принципіальныхъ людей, которыхъ ничѣмъ нельзя подкупить, которые никогда не сворачиваютъ съ избраннаго ими пути, не дѣлаютъ ничего противнаго ихъ убѣжденіямъ. А, между тѣмъ, ей приходилось порядкомъ нуждаться вслѣдствіе того, что львиную долю своего заработка она отсылала семьѣ. Особенно затруднительно ея положеніе было лѣтомъ 1887 г. Въ слѣдующемъ году крайность дошла до того, что литературный фондъ нашелъ необходимымъ предложить Заіончковской весьма значительное вспомоществованіе. Иногда Н. Д. такъ нуждалась, что занимала по нѣскольку рублей въ знакомой редакціи.
   Какъ уже было сказано, съ осени 1881 г. Н. Д. постоянно жила съ В. А. Москалевой. Образъ жизни ея былъ болѣе чѣмъ скромный. И. Д. была до такой степени не избалована, что до 1881 г. даже никогда не спала на кровати.
   Вставала Заіончковская довольно рано и тотчасъ садилась работать. Свои произведенія она отдѣлывала съ величайшею тщательностью. Ее всегда сердила небрежность въ работѣ многихъ беллетристовъ и беллетристокъ, и въ одномъ изъ своихъ критическихъ фельетоновъ она рекомендовала товарищамъ по профессіи, во избѣжаніе анахронизмовъ въ ихъ произведеніяхъ, составленіе хронологическихъ таблицъ, дь какомъ году дѣйствующія лица ихъ романовъ родились, учились, женились и т. п. {Русскія Вѣдомости 1880 г., No 307.}. Передъ нами одна изъ такихъ небольшихъ бумажекъ, представляющая не только хронологію дѣйствующихъ лицъ романа Обязанности, но также количество душъ крестьянъ одного изъ его героевъ, размѣръ дохода, а также планы дома, двора и сада. Н. Д. сама переписывала свои произведенія для того, чтобы при этомъ внимательнѣе ихъ выправлять. Въ разговорахъ съ гостями она любила подтрунивать надъ ошибками разныхъ романистовъ въ хронологіи и топографіи. "Я писала только то, что видѣла и знала",-- говаривала она {Цебрикова: "Въ память В. Крестовскаго-псевдонима", Новости 1889 г., No 177.}, и не мало дивилась Н. Д. нашимъ беллетристкамъ, берущимся описывать вещи, которыя едва ли удается видѣть женщинѣ. За три дня до смерти она даже начала было писать повѣсть на слѣдующій сюжетъ: молодая дѣвушка-писательница такъ мало уважаетъ себя, что начинаетъ писать о вещахъ, которыя ей не слѣдуетъ знать. Женихъ ея узнаетъ объ этомъ и отказывается отъ брака съ такою особой (было написано, впрочемъ, всего шесть строкъ). Изъ вещей начатыхъ и неоконченныхъ Заіончковской, слѣдуетъ упомянуть о повѣсти, которую она начала въ 1888 г. Она хотѣла представить дѣвушку, самоотверженно работающую для отца, который ее эксплуатируетъ. Было написано около двухъ печатныхъ листовъ, но эта рукопись, по свидѣтельству В. А. Москалевой, не сохранилась, да она и мало была обработана.
   Уставши работать, Я. Д. брала крючокъ и начиняла вязать: она очень любила всякія женскія работы. Послѣ обѣда В. А. Москалева читала еі по-русски или по-французски, а изрѣдка и сама Н. Д. читала вслухъ шъ своихъ любимыхъ авторовъ, напр., изъ Гюго (нѣмецкій языкъ она знала хуже). Вообще иной разъ перечитывали старое.
   Несмотря на неблагопріятныя условія въ теченіе всей жизни, въ характерѣ Заіончковской было чрезвычайно много веселости, добродушнаго юмора и дѣтской шаловливости. Эта потребность подурачиться выливалась у нея, между прочимъ, въ шутливыхъ стихахъ, въ которыхъ она всего чаще подтрунивала надъ собою. Такъ, напримѣръ, вслѣдствіе того, что отецъ въ дѣтствѣ называлъ ее бульдогомъ, она, еще при жизни сестры, написала длинное стихотвореніе Гордость бульдога, въ которомъ приключенія своего героя переплетала со всевозможными историческими событіями древнихъ, среднихъ и новыхъ вѣковъ. Стихотвореніе это (не напечатанное) не отличается поэтическими достоинствами, но любопытно какъ доказательство ранней начитанности его автора.
   "Мнѣ смѣхъ необходимъ, -- смѣхъ освѣжаетъ, оживляетъ, оздоровляетъ",-- говорила Н. Д. г-жѣ Виницкой.
   Веселость характера сказывалась у нея иной разъ въ потребности повозиться совсѣмъ по-дѣтски. Я. Д. была чрезвычайно добра, благодарна за малѣйшее вниманіе къ себѣ и чрезвычайно привязчива. Объ отношеніяхъ къ роднымъ мы уже говорили, но и для своихъ пріятельницъ она всегда то това была сдѣлать все, что могла, и не отказывала имъ въ помощи ни деньгами, ни трудомъ. Она очень увлекалась людьми, и если кто-нибудь нравился ей, она предавалась всею душой. Если человѣкъ былъ несчастенъ, она не вѣрила, когда о немъ говорили что-нибудь дурное. Вслѣдствіе своей доброты, она отличалась крайнею уступчивостью, переходящею даже въ трусливость.. Но словамъ близкихъ людей, стоило только сказать Надеждѣ Дмитріевнѣ: "Надя, ты меня мучишь", и она сейчасъ же уступала. Недаромъ она какъ-то сама назвала себя "безвольною вещью".
   Н. Д. была необыкновенно правдива и не способна къ лицемѣрію. Если человѣкъ ей не нравился, это сейчасъ же сказывалось въ ея обращены. Нельзя не признать, что въ послѣдніе годы жизни Хвощинская стала слишкомъ раздражительно отзываться о литературной дѣятельности товарищей по профессіи, и нѣкоторыхъ это отталкивало отъ нея, тѣмъ болѣе, что въ своихъ нападкахъ на наиболѣе выдающихся нашихъ писателей она часто была неправа. Впрочемъ, по нашему мнѣнію, въ этомъ сказывалось не jalousie de metier, а принципіальное разногласіе и та же великая требовательность къ трудамъ другихъ, съ какою она относилась и къ своимъ. "Она всегда была не прочь надъ кѣмъ-нибудь посмѣяться съ гостями по ветеранъ за тамбурнымъ вязаньемъ,-- говоритъ г-жа Виницкая,-- любила пройтись насчетъ собратій по перу, не исключая Тургенева Толстаго, въ произведеніяхъ которыхъ находила бездну недостатковъ. Это была чуть ли не единственная ея слабость", но и та являлась "слѣдствіемъ замѣчательной искренности ея натуры, выбрасывающей наружу малѣйшую непріязнь. Ни одного скрытаго чувства, ни пятнышка на совѣсти, вся свѣтлая, правдивая душа ея видна была насквозь въ спокойномъ состояніи и въ минуты возмущенія несправедливостью. Всѣ мысли ея отрекались на лицѣ и высказывались на-чистоту по адресу бездарностей, случайно, по знакомству, наполняющихъ своими жалкими кропаніями журналы" {Истор. Вѣстникъ, 1890 г., No 1, стр. No 148.}. Нужно замѣтить, что литературный міръ не всегда проявлялъ относительно Заіончковской чувства истиннаго товарищества. Ея оригинальныя произведенія, разумѣется, немедленно находили сбытъ, по что касается переводовъ, то она частенько въ нихъ нуждалась, отчасти потому, что даже нѣкоторыя знакомыя редакціи, вмѣсто того, чтобы поручить тотъ зли другой переводъ Заіончковской, заказывали его какой-нибудь барынѣ или барышнѣ, вполнѣ матеріально обезпеченной, которая бралась за переводческій трудъ не ради нужды, а изъ тщеславія или желанія занять праздное время.
   Въ восьмидесятые годы съ Заіончковскою были знакомы изъ литературнаго міра слѣдующія лица: Н. К. Михайловскій, А. К. Шеллеръ, поэтъ Михаловскій, А. Н. Плещеевъ, В. М. Гаршинъ, А. М. Скабичевскій, В. В. Шелгуновъ, А. Н. Пыпинъ, Н. Д. Ахшарумовъ, М. К. Цебрикова, О. К. Шапиръ и нѣк. друг. Особенно любила Заіончковская И. К. Михайловскаго и придавала большое (значеніе его мнѣніямъ о своихъ литературныхъ произведеніяхъ. Такъ, 16 сентября 1880 г. она писала ему изъ Рязани: "Вы бы мнѣ прямо сказали, ужь очень ли плохо то, что я дѣлаю въ послѣднее время. Право, я это спрашиваю, не фразирую. Я, вѣдь, справляюсь одна, безъ слушателей, безъ совѣтниковъ, безъ живаго разговора съ кѣмъ бы то ни было; умъ за разумъ заходитъ. Вотъ отчего часто и остановка: есть ли смыслъ въ томъ, что пишу? Повѣрьте этому буквально; я въ жизнь свою не притворялась". Въ ноябрѣ 1883 г., когда H. К. Михайловскій жидъ въ Любани, Н. Д., благодаря его за переданный ей поклонъ, говоритъ, что она это вполнѣ заслужила, потому что, кажется, дня не было, чтобы я васъ не вспоминала въ этотъ почти годъ, когда довелось увидѣть васъ всего на полчаса". Въ своемъ миломъ письмѣ она выражаетъ непремѣнное желаніе увидѣть его проѣздомъ мимо Любани и изъявляетъ готовность заѣхать къ нему на нѣсколько часовъ, что для нея было настоящимъ подвигомъ. Письмо 5 марта 1885 года дорисовываетъ намъ эти добрыя отношенія; въ немъ сказывается та душевная пылкость, съ которою Н. Д. относилась ко всѣмъ людямъ, которыхъ она любила. "За что васъ поминать лихомъ, -- такъ начинается это письмо,-- а добромъ поминаемъ всякій день и чуть ли не всякій часъ. Милый, хорошій -- вотъ вы что. За книжку спасибо". Письмо оканчивается такъ: "Ужасно хочется, вмѣсто рукопожатій, обнять васъ". Изъ артистическаго міра Н. Д. была давно знакома съ г. Орловымъ. Когда она переселилась въ Петербургъ въ 1881 г., онъ особенно часто навѣщалъ ее, старался нѣсколько отвлечь отъ ея мрачныхъ мыслей, приглашалъ въ театръ, все это очень трогало И. Д. Издавна Заіончковская была связана самою горячею дружбой съ А. Г. Каррикъ (извѣстною переводчицею), съ которою познакомилась еще въ Рязани въ пятидесятыхъ годахъ и съ которою была очень близка до самой смерти. Въ одномъ изъ писемъ къ П. К. Михайловскому Н. Д. говоритъ объ А. Г. Каррикъ: "Это мой лучшій другъ съ молодости, и въ послѣднее время, послѣ смерти ея мужа, всякое горе сблизило насъ еще больше, если только это было можно". Продолжались дружескія отношенія Заіончковской и къ ея давнимъ пріятельницамъ М. М. Андреевой, Е. Э. Лебедевой, Е. С. Блюменфельдъ. Въ послѣдніе годы жизни вновь наладились отношенія и къ О. А. Новиковой, которой она посвятила свой разсказъ Вьмш, какъ въ старые годы другой разсказъ: Старый портретъ, новый оригиналъ. Въ числѣ знакомыхъ Н. Д. слѣдуетъ назвать еще И. С. Терскаго и О. А. Борзенко; послѣдняя одно время жила въ Петербургѣ съ Заіончковскою, которая была къ ней чрезвычайно расположена {Несмотря на значительное количество знакомыхъ, Н. Д. въ послѣдніе годы жизни нерѣдко жаловалась на одиночество: "Всѣ воображаютъ -- занята, окружена, писала она пріятельницѣ въ 1886 году.-- Обо мнѣ... никто не думаетъ, какъ о человѣкѣ: печатный листъ я, вотъ и все".}.
   Искренняя привѣтливость Заіончковской и ея живой, веселый характеръ производили на ея посѣтителей въ высшей степени пріятное впечатлѣніе; вотъ какъ описываетъ г-жа Виницкая свое первое знакоиство съ нею: "Когда мы вошли и стали раздѣваться, въ переднюю проворна выбѣжала маленькая фигурка въ черномъ платьѣ со шлейфомъ, съ чернымъ тюлевымъ чепцомъ на сѣдыхъ волосахъ... Съ добродушнымъ ворчаньемъ за то, что ее забываютъ, привѣтствовала она свою гостью, потокъ подошла во мнѣ и я назвала себя. Тогда она поцѣловала меня въ губы,) поднявшись на носки и положивъ мнѣ на плечи свои крошечныя руки... Крупныя губы на подвижномъ лицѣ, маленькій носъ, который мило сбирался, когда она смѣялась, и совсѣмъ молодые, живые, темные, выразительные глаза,-- все это вмѣстѣ съ маленькою фигуркой составляло что-то дѣтски-привлекательное, забавное, необыкновенно милое. Она говорила скоро и съ видимымъ удовольствіемъ, слова такъ и лились непринужденно и красиво... Смѣхъ у нея былъ заразительный, и глаза ея съ весело" кротостью смотрѣли ясно и внимательно" {Историческій Вѣстникъ 1890 г., No 1, стр. 146.}.
   Литературная дѣятельность Заіончковской доставила ей значительну" популярность среди молодаго поколѣнія, и въ 1880 г. рязанская молодежь устроила ей въ день 19 февраля самую сочувственную овацію. Вотъ какъ описываетъ она это событіе въ письмѣ къ своей пріятельницѣ: "Сижу надъ повѣстью. Входитъ младшій племянникъ. Не забудь -- 9 часовъ вечера. "Тамъ, на улицѣ, толпа молодыхъ людей; тебя зовутъ".-- "Меня?" Что за исторія? Вѣтеръ страшный, ужь всѣ плошки погасли. Иду на крыльцо. Человѣкъ сотни три четыре, гимназисты и семинаристы. Они были распущены и "безпрепятственно" гуляли сходкой. Меня окружили на крыльцѣ. "Пользуемся возможностью придти поблагодарить васъ за сочувствіе къ молодому поколѣнію".-- Ура! (это мнѣ-то!). Другой: "Я отъ семинаріи; вы насъ вызвали къ жизни". Опять крикъ. Такъ мнѣ стало тяжело и больно. Протягиваются мнѣ руки, тѣснятъ такъ ласково. "Господа,-- говорю,-- еслибъ мы могли теперь поздравить другъ друга съ какою-нибудь радостью,-- если бы вамъ хоть немного получше ложилось..." Какъ я это выговорила -- натурально, слышали, что были близко,-- но они подняли такой крикъ, а за ними всѣ, что ужь ни я, ни меня, ничего больше не слышали. Два фонаря на улицѣ, ряды головъ и надъ всѣмъ вѣтеръ. Я, наконецъ, успѣла близкимъ сказать: уходите, простудитесь. Они кричать пуще, но я ушла. Хорошо это было и ужасно. Не знаю, какъ тяжело. Въ самомъ дѣлѣ, еслибъ намъ было чѣмъ-нибудь порадовать другъ фуга. Смыслъ былъ бы. Положимъ, и теперь смыслъ: отъ молодыхъ мизераблей поклонъ старому мизераблю. По что же это? По сердцу знаю, что это не прошлогоднія тургеневскія оваціи. Нѣтъ, это точно припаданіе бѣдныхъ дѣтей къ вдовѣ-матери. И хорошо, что темно было и бурно. Ревѣла я одна много, и, конечно, никому, кромѣ тебя, не разсказываю. Ну конечно, въ городѣ знаютъ. Но, вѣдь, я никого не вижу и не выхожу, все равно мнѣ, знаютъ или не знаютъ" {Объ этомъ эпизодѣ изъ жизни Заіончковской разсказано также въ замѣткѣ І. Ф--еля: "Изъ недавняго былаго". Русское Дѣло 1890 г., No 4, стр. 9--10.}.
   Заіончковская въ свою очередь съ величайшею симпатіей относилась къ честной молодежи какъ въ личной жизни, такъ и въ литературѣ. Она не принадлежала къ числу тѣхъ людей, не понимающихъ стремленія молодаго поколѣнія, о которыхъ она говоритъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній:
   
   "Подъ шумъ заботы ежедневной
   Спокойно задремавъ душой,
   Она выслушиваютъ гнѣвно
   Сужденья жизни молодой.
   Ихъ будитъ какъ-то непріятно
   Могучій говоръ свѣжихъ силъ,
   Имъ наши чувства непонятны,--
   Тотъ ихъ не зналъ, тотъ пережилъ.
   Имъ странно наше увлеченье,
   Имъ дерзко кажется оно,
   Досадно ваше убѣжденье,
   Безумно, гордо и грѣшно...
   Не побѣдивъ упорнымъ крикомъ,
   Они пугаютъ небомъ насъ"... и т. д. *)
   *) Кромѣ указанныхъ во второй главѣ, нѣсколько стихотвореній Хвощинской было напечатано еще въ Пантеонѣ 1852 и 1854--56 гг., а также въ Библіотекѣ для Чтенія 1852 года.
   
   Какъ мы знаемъ, Заіончковская очень любила музыку и потому изрѣдка посѣщала оперу. Драматическихъ представленій въ послѣднее десятилѣтіе своей жизни она не посѣщала; драматическій репертуаръ Признавала почти исключительно классическій, Шекспира, Мольера, Гюго, но сценическому искусству не придавала вообще особенно воспитательнаго значенія. Въ ея мнѣніяхъ въ этомъ отношеніи было не мало странностей. "На сценѣ актеръ умираетъ, а потомъ встаетъ живымъ; это производитъ ужасное впечатлѣніе,-- говаривала она.-- Театральное искусство развиваетъ притворство". Поэтому она всегда была противъ того, чтобы дѣти не только участвовали въ театральныхъ представленіяхъ, но даже посѣщали театръ. Она какъ-то хотѣла написать повѣсть, гдѣ дѣвочка играетъ на сценѣ, и мальчикъ, которому она нравится, говоритъ ей: "Какъ же можно вѣриться слезамъ, если она умѣетъ такъ притворяться?"
   

IX.
Болѣзнь и кончина Н. Д. Заіончковской.

   Судьба надѣлила Заіончковскую весьма выносливою организаціей. Несмотря на то, что, по причинѣ перенесенной въ дѣтствѣ англійской болѣзни, она была сильно искривлена, вслѣдствіе чего и легкія, и сердце было очень стѣснены, несмотря на постоянную работу въ сидячемъ положеніи, Заіончковская сравнительно мало хворала; она начала постоянно болѣть лишь съ начала шестаго десятка. Впрочемъ, и въ молодые годы, и въ годы замужства она была весьма нервна, и эта нервность съ годами еще болѣе усилилась. Сравнительно хорошее здоровье Заіончковской въ первыя 50 лѣтъ жизни тѣмъ удивительнѣе, что она какъ бы нарочно дѣлала все, чтобы ухудшить свою гигіеническую обстановку, даже и въ то время, когда она мало или вовсе не нуждалась: она боялась спать въ большихъ и свѣтлыхъ комнатахъ и потому выбирала подъ спальню крошечныя, темныя, перегороженныя комнаты, мало провѣтриваемыя; тутъ же, гдѣ-нибудь за перегородкой, она и работала; къ этому нужно еще прибавить атмосферу табачнаго дыма и почти постоянное сидѣнье.
   8 октября 1885 г. Н. Д. захворала воспаленіемъ легкихъ. Профессоръ Манассеинъ, товарищъ ея мужа по университету, съ величайшимъ участіемъ относившійся къ Заіончковской и постоянно лечившій ее, сказалъ, что не ручается за жизнь больной. Опасность продолжалась три недѣли, но въ постели Н. Д. лежала всего одинъ день. В. А. Манассеинъ навѣщалъ больную ежедневно, пока его усиліями опасность не была устранена. Хвощинской запрещено было работать, но она не слушалась и въ январѣ сдала въ редакцію Сѣвернаго Вѣстника продолженіе романа Обязанности. Весною 1886 г. Заіончковская опять почувствовала себя нехорошо, между тѣмъ переѣхать на дачу оказалось невозможнымъ по недостатку средствъ. Въ теченіе всего 1886 г., несмотря на крайнюю слабость здоровья, Заіончковская работала надъ романомъ Обязанности и по частямъ сдавала его для печати. Лѣто 1887 г. опять пришлось провести въ городѣ. Въ послѣдній разъ Надежда Дмитріевна вышла изъ квартиры въ концѣ августа этого года, чтобы проѣхаться въ Ботаническій садъ съ своею неизмѣнною сожительницей и подругой; съ этого дня она не спускалась съ лѣстницы, не сдѣлала ни шагу по улицѣ. На всѣ убѣжденія знакомыхъ измѣнить образъ жизни она отвѣчала, что въ комнатахъ довольно воздуха, что у нея много зелени и т. п. Какъ мы уже упоминали, 1887 г. былъ особенно тяжелъ для Заіончковской въ матеріальномъ отношеніи. Въ августѣ слѣдующаго года Н. Д. писала одной пріятельницѣ: "Очень тоскую... Хочу ревѣть и не смѣю, еще глаза потухнутъ, а они и безъ того плохи. Думай только: я годъ не видала ни снѣга, ни травы. Для меня нѣтъ послѣдняго утѣшенія -- природы. А я ее любила больше всего. Никогда не доводилось въ волю дохнуть въ деревнѣ, на свободѣ, а подъ конецъ ужь и совсѣмъ"... Нужда была иной разъ такъ велика, что не на что было купить лѣкарства.
   Въ послѣдніе годы жизни Заіончковская вообще сильно страдала отъ эмфиземы легкихъ и старческихъ измѣненій сердца и сосудовъ; вслѣдствіе удушья, она могла спать только въ одномъ положеніи, что, конечно, до-нельзя утомляло ее. Въ октябрѣ 1888 году у нея повторилось воспаленіе легкихъ. Профессоръ Манассеинъ, ежедневно навѣщая больную, не скрывалъ, что опасность очень велика. Съ этого времени Заіончковская становилась все слабѣе и слабѣе, но она, все-таки, бодрилась, не позволяла поддерживать себя и двигалась по комнатѣ, держаСь за спинку стула, который толкала передъ собою. Въ послѣдніе мѣсяцы жизни ей приходилось проводить стоя цѣлые часы; при этомъ затекавшія ноги причиняли невыносимыя мученія. Къ несчастію, Н. Д. не любила лечиться, боялась лѣкарствъ и, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить ея страданія, приходилось обманывать ее: давать, по предписанію врача, одно лѣкарство подъ именемъ другаго, съ которымъ она уже нѣсколько освоилась и потому соглашалась его принимать. Несмотря на страшныя муки, Н. Д. до конца сохраняла самообладаніе и даже съ большимъ юморомъ описывала свои ощущенія. Тяжелое положеніе Заіончковской значительно ухудшалось, съ одной стороны, постоянною заботой о заработкѣ, а съ другой -- тяжелою мыслью, что въ послѣдніе годы нѣкоторые изъ бывшихъ друзей ее забыли, а иные даже и оскорбляли. Много разъ рѣзкое ухудшеніе всѣхъ болѣзненныхъ явленій слѣдовало непосредственно за какимъ-нибудь непріятнымъ письмомъ или рѣзкимъ отзывомъ бывшихъ друзей.
   Въ ноябрѣ 1888 г., собравъ послѣднія силы, Заіончковская написала въ двѣ недѣли разсказъ Вьюга, съ очень симпатичнымъ сюжетомъ, который и былъ напечатанъ въ Русскихъ Вѣдомостяхъ (4 января 1889 г.) {Онъ перепечатанъ во второмъ изданіи Альбома 1889 г.}.
   Во время болѣзни Н. Д. не позволяла, чтобы В. А. Москалева по ночамъ вставала къ ней, требовала, чтобы та спала въ своей комнатѣ, пока была малѣйшая возможность,-- сама раздѣвалась и разувалась. Къ физическимъ страданіямъ присоединялись и заботы о крайне затруднительномъ матеріальномъ положеніи. Тогда литературный фондъ счелъ особенно пріятнымъ для себя долгомъ взять Заіончковскую окончательно на свое попеченіе; благодаря этому, явилась возможность перевести И. Д. на дачу въ Петергофъ.
   Переѣздъ совершился 24 мая. Чтобы снести больную съ лѣстницы, пришлось положить ее на кушетку. Она такъ боялась, что лишилась чувствъ. Затѣмъ ее посадили въ карету и такимъ образомъ доставили въ Петергофъ. До самой смерти она была на ногахъ.
   Въ 11 часовъ ночи 7 іюня, какъ бы предчувствуя смерть, она сдѣлала нѣкоторыя распоряженія, попросила не тушить огня и просила В. А. Москалеву лечь спать. Затѣмъ, въ забытьѣ, она то вскрикивала: "мама, мама!" то произносила итальянскіе стихи. Около часа ночи она позвала Вѣру Александровну. Сидя на кровати, она попросила поднять себя, но, вслѣдъ затѣмъ, сѣла на кровать и пошатнулась, такъ что В. А. едва успѣла положить ее къ себѣ на грудь. Призванный докторъ ушелъ, ничего не сказавъ, такъ какъ Н. Д. въ это время была уже мертва: она скончалась въ ночь съ 7 на 8 іюня 1889 г., въ часъ пополуночи, на 65-мъ году жизни.
   На похороны не было средствъ, и ихъ доставили литературный фондъ и редакціи двухъ повременныхъ изданій, въ которыхъ Н. Д. въ послѣднее время участвовала. Она была похоронена на петергофскомъ кладбищѣ 10 іюня въ присутствіи самаго небольшаго числа писателей и знакомыхъ Н. Д.
   Такъ закончилась честная, трудовая жизнь, всецѣло посвященная служенію обществу и самоотверженной помощи людямъ близкимъ. Заіончковская была цѣльный человѣкъ, она не знала компромиссовъ, не допускала сдѣлокъ съ совѣстью; она такъ же безупречна въ своей личной жизни, какъ и въ общественной дѣятельности. Критика упрекала Заіончковскую въ томъ, что ея добродѣтельные герои ужь черезъ-чуръ добродѣтельны; указывали, напримѣръ, на то, что герой ея послѣдняго большаго романа -- "воплощенное олицетвореніе строжайшего исполненія всякаго рода обязанностей: сына, мужа, отца, друга, общественнаго дѣятеля... онъ знаетъ только одно занятіе: жертвовать собою до самоотреченія"... Возведеніе такихъ личностей въ типъ не удавалось Заіончковской, но что они встрѣчаются и въ нашемъ обществѣ -- этому доказательство она сама.

В. Семевскій.

"Русская Мысль", кн.XII, 1890

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru