Сенанкур Этьен
Сенанкур, автор "Оберманна"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", NoNo 2-3, 1847.

СЕНАНКУРЪ.

авторъ "Оберманна".

   Въ прошедшемъ (1846) году, скончался французскій писатель Сенанкуръ, обогатившій европейскую литературу "Оберманномъ".
   Это вполнѣ-перечувствованное и глубоко-выстраданное произведеніе могло быть создано человѣкомъ, пережившимъ страшныя испытанія и терзанія души. Книга Сенанкура болѣе нежели книга, это -- онъ самъ.
   Сенанкуръ не принадлежитъ къ числу тѣхъ писателей, жизнь которыхъ разнообразна внѣшними фактами. Вся дѣятельность души его сосредоточилась въ этомъ созданіи; при появленіи своемъ въ свѣтъ, оно прошло незамѣченнымъ, да и въ-послѣдствіи было оцѣнено только немногими избранными, для которыхъ, впрочемъ, Сенанкуръ и издавалъ свою книгу.
   Всеобщее вниманіе къ этому произведенію было возбуждено прекрасными страницами, написанными Жоржемъ Зандомъ въ ея предисловіи къ "Оберманну":
   "Повѣствованія о войнахъ, различныхъ приключеніяхъ и страстяхъ человѣческихъ" говоритъ Жоржъ Зандъ: "во всѣ времена обращали на себя преимущественно вниманіе большинства, и эпическая сторона всякой литературы еще и въ настоящую минуту считается наиболѣе-народною, но тѣмъ не менѣе не подлежитъ сомнѣнію, что для душъ глубокихъ и мечтательныхъ, для умовъ тонкихъ и прозорливыхъ всего важнѣе и всего драгоцѣннѣе тѣ поэмы, которыя развиваютъ предъ нами внутреннія страданія души человѣческой, чуждыя блеска и разнообразія внѣшнихъ происшествій. Эти произведенія, строгія и рѣдкія, быть-можетъ, гораздо-важнѣе, нежели факты самой исторіи, для психологическаго изученія, въ постепенномъ движеніи вѣковъ; ибо такого рода произведенія, объясняя намъ духовное и нравственное состояніе народовъ въ различные періоды цивилизаціи, даютъ ключъ къ тѣмъ великимъ событіямъ, которыя еще загадки для ученыхъ нашего времени.
   "И между-тѣмъ, эти творенія, съ которыхъ ревностно стираютъ пыль просвѣтленныя и зрѣлыя поколѣнія временъ послѣдующихъ, эти таинственныя и строгія исповѣди величія и ничтожества природы человѣческой, часто рожденныя въ сумракѣ келльи или въ тишинѣ полей,-- эти творенія проходятъ незамѣченными межь современными имъ произведеніями. Такова была и участь Оберманна.
   "По нашему мнѣнію, самое высокое и самое прочное достоинство этой книги заключается въ психологической данной, -- и съ этой-то точки главнѣйше должна она быть разбираема и разсматриваема.
   "Хотя нравственное страданіе можетъ быть подраздѣлено на безчисленные роды страданій, хотя горькія волны этого неистощимаго источника разливаются на множество каналовъ, охватывая и потопляя цѣлое человѣчество, однако есть между ними главнѣйшіе роды, отъ которыхъ болѣе или менѣе-непосредственно проистекаютъ всѣ прочія скорби: 1) страсть, задержанная въ своемъ развитіи, т. е. борьба человѣка съ внѣшними обстоятельствами; 2) сознаніе высшихъ духовныхъ силъ при недостаткѣ воли осуществить ихъ; 3) горькое сознаніе въ своемъ безсиліи и неспособности къ дѣятельности, сознаніе ясное, очевидное, неопровержимое и постоянно присущее. Эти три рода страданій могутъ быть объяснены и вкратцѣ выражены тремя именами: Вертеръ, Рене, Оберманнъ.
   "Перваго рода страданія относятся къ практической дѣятельности души, и, слѣдовательно, входятъ въ разрядъ простыхъ романовъ. Они проистекаютъ отъ любви, и какъ зло, могли сдѣлаться предметомъ наблюденія еще въ первые вѣка исторіи человѣчества. Гнѣвъ Ахиллеса при утратѣ Бризеиды и самоубійство германскаго энтузіаста одинаково объясняются напряженіемъ страстей, сдержанныхъ, раздраженныхъ или оскорбленныхъ въ своемъ порывѣ. Различіе между геніями греческимъ и германскимъ, и между двумя цивилизаціями, отдѣленными другъ отъ друга такимъ безмѣрнымъ разстояніемъ вѣковъ, ни мало не препятствуетъ психологической родственности обѣихъ этихъ данныхъ. Величавыя страданія, трагическія несчастія должны были возбудить всеобщее сочувствіе гораздо-ранѣе, нежели два другіе рода страданій, замѣченные и указанные уже въ-послѣдствіи, ибо они могли родиться только въ позднѣйшей цивилизаціи.
   "Если говорить сначала объ этихъ двухъ тайныхъ и изсушающихъ болѣзняхъ, надо назвать Рене -- этотъ типъ страдальческой мечтательности, нелишенный, впрочемъ, нѣкотораго удовлетворенія; ибо къ его мученію, происходящему отъ бездѣйствія на общественномъ поприщѣ, примѣшивается гордое и скрытное чувство презрѣнія. Это-то чувство презрѣнія возвышаетъ его надъ всѣми людьми, надъ всѣми обстоятельствами, среди которыхъ гибнетъ онъ -- одинокій и гордый.
   "Рядомъ съ этою личностью, свѣтлою и мрачною въ одно и то же время, является другая личность, величественная въ своей слабости, прекрасная въ своихъ недостаткахъ: мы говоримъ объ Оберманѣ. По ихъ глубоко-мрачной наружности, можно бы подумать, что Оберманнъ и Ренё, послушные одному и тому же голосу, оба сокроются въ уединеніи для того, чтобъ тамъ сосредоточиться въ самихъ-себѣ и вести жизнь пустынническую. Но не такъ будетъ на дѣлѣ. Судьбы ихъ такъ же различны, какъ и ихъ индивидуальности. Ренё -- это человѣкъ безъ воли; Оберманнъ -- человѣкъ, достигшій возможной нравственной высоты безъ генія, натура раздражительная, погрузившаяся въ аскетизмъ отъ горькаго сознанія собственнаго безсилія и неспособности къ дѣятельности. Рене говоритъ: "Еслибъ у меня была воля, я могъ бы дѣйствовать"; Оберманнъ говоритъ: "Къ чему мнѣ воля? я не могу дѣйствовать".
   "Видя Ренё грустнаго, но прекраснаго, убитаго духомъ, но еще столь могучаго, удивленная толпа должна была остановиться предъ нимъ съ уваженіемъ. Его слабость, имѣющая въ себѣ что-то возвышенное; его добровольная безпечность, его пресыщеніе болѣе притворное, нежели чувствуемое, его краснорѣчивое и блистательное страданіе, страданіе генія, который бьется въ своихъ пеленкахъ, силясь разорвать ихъ,-- все это должно было симпатизировать съ духомъ юнаго и тревожнаго поколѣнія, которое съ такою гордостью находило въ Рене свои пороки и достоинства. Всѣ люди, обманувшіеся въ своемъ назначеніи, всѣ геніи-недоноски величаво выпрямились при появленіи въ свѣтъ творенія Шатобріана, потому-что всѣ они мечтали видѣть собственный свой образъ въ этомъ поэтическомъ созданіи. Неопредѣленность, отчаяніе Peuè при самомъ вступленіи на поприще жизни, не могли также не казаться утѣшительными тѣмъ изможденнымъ судьбою людямъ, которые стояли уже на краю могилы.
   "Страдая, но не исходя кровью отъ ранъ своихъ, Оберманнъ шелъ болѣе-глухими путями къ мѣстамъ болѣе-безплоднымъ. Странствіе его было менѣе продолжительно и, по-видимому, не такъ страшно; но Ренё вышелъ изъ своего изгнанія, а слѣдъ Оберманна былъ изглаженъ и потерянъ.
   "Оберманна нельзя сравнивать съ такими типами страданія, каковы Фаустъ, Манфредъ, Чайльдъ-Гарольдъ, Копрадъ и Лара. Эти разнообразныя страданія порождаются, въ созданіи Гёте, отъ безграничнаго честолюбія разума, а въ созданіяхъ Байрона, то отъ подобной же гордыни разума (Манфредъ), то отъ пресыщенія разврата (Чайльдъ-Гарольдъ), отъ потребности дѣятельности практической и отвращенія отъ общественной жизни (Конрадъ); то, наконецъ (Дара), отъ скорби раскаянія въ великой душѣ, которая могла на мгновеніе возъимѣть надежду обрѣсти въ преступленіи высокое развитіе своей силы, но которая, очувствовавшись, спрашиваетъ себя, не жалко ли обманулась она въ своихъ ожиданіяхъ?
   "Напротивъ, Оберманнъ,-- это мечтательность при отсутствіи силъ; это непрестанное порываніе къ чему-то неопредѣленному. Подобная психологическая данная не можетъ быть смѣшиваема ни съ какою другою. Это страданіе совершенно-особеннаго рода, незаключающее въ себѣ ничего блестящаго, довольно-трудное для наблюденія, но любопытное. Оно могло быть опоэтизировано только человѣкомъ, въ которомъ огонь вдохновенія поддерживался живымъ воспоминаніемъ о его собственныхъ испытаніяхъ. Это грустная, безпрерывная пѣснь о самомъ-себѣ, о своемъ незамѣченномъ величіи и о своей нескончаемой праздности. Это мужественная грудь съ слабыми руками; это душа аскетическая, подтачиваемая червемъ сомнѣнія, которое обнаруживаетъ ея слабость, а не силу и смѣлость. Это философъ, которому не достало душевной силы сдѣлаться праведникомъ. Вертеръ -- узникъ, которому суждено за дохнуться въ его темницѣ; Рене -- подстрѣленный орелъ, который снова умчится въ небо; Оберманнъ -- безкрылая птица, которая тихо и печально стонетъ на песчаныхъ берегахъ, откуда отплываютъ корабли, и куда возвращаются ихъ обломки.
   "У Оберманна только одна чувствительность въ дѣйствіи; его разумъ или лѣнивъ, или недостаточенъ. Если онъ отъискиваетъ истину, онъ отъискиваетъ ее путемъ ложнымъ, находитъ ее съ трудомъ, обладаетъ ею не вполнѣ, сквозь какой-то туманный покровъ. Это терпѣливый мечтатель, часто съ увлеченіемъ предающійся дѣтскимъ восторгамъ; но сознаніе душевной болѣзни пробуждается снова, и мечтатель проливаетъ слезы живой, глубокой, трогательной скорби. Это спорщикъ въ духѣ Вольтера, поэтическимъ чувствомъ природы призываемый къ высокому элегическому спокойствію. И если описательныя и лирическія красоты его поэмы часто прерываются философскими разсужденіями и свѣтской ироніей, за то природная важность его характера, за то его поэтическая натура внушаютъ ему новые вдохновенные гимны. И ничто не можетъ сравниться съ ихъ строгой красотою, съ ихъ дикимъ величіемъ!
   "Можетъ-быть, при чтеніи Обермаина, художникъ съ сожалѣніемъ встрѣтитъ иногда мысли, облеченныя въ образы нѣсколько-принужденные и неловкіе, и идеи отвлеченныя -- слѣдствіе отшельническаго труда; но за то съ какимъ любопытствомъ будетъ разсматривать психологъ эти недостатки прекраснаго созданія! Дѣло психолога изучать, а не судить. Онъ утверждаетъ, а не разсуждаетъ. Онъ обогащаетъ свои наблюденія новымъ, необычайнымъ явленіемъ. Ему необходимо сначала узнать болѣзнь, а въ-послѣдствіи онъ ужь отъищетъ для нея лекарство. И, можетъ-быть, наступитъ время, когда человѣчество найдетъ лекарство для своихъ духовныхъ страданій; по для этого необходимо, чтобъ оно тщательно изучило ихъ и разобрало, какъ оно изучило и разобрало свои страданія физическія.
   "Независимо отъ этой всеобщей пользы, книга Оберманна имѣетъ еще большое литературное достоинство по новости и необыкновенности своего содержанія. Эта простодушная грусть человѣка, исповѣдывающаго слабость своихъ душевныхъ силъ, это трогательное и благородное сознаніе въ собственной немощи, сознаніе, въ которомъ такъ много высокаго и самоотверженнаго, могли проявиться только въ натурѣ высшей, только въ душѣ избранной. Но большинство читателей обратилось къ лицамъ болѣе-привлекательнымъ и гордымъ: къ Фаусту, Бергеру, Рене, Сен-Прё.
   "Таинственный, мечтательный, неопредѣленный, грустно-ироническій, робкій по нерѣшительности, -- Обермапнъ, можетъ-быть, имѣетъ отдаленное родство съ Гамлетомъ, съ этимъ глубокимъ типомъ человѣческой слабости, который такъ полонъ въ своей неполнотѣ, такъ послѣдователенъ въ своей непослѣдовательности. Но другое время, другое общество, другія условія и обязанности дѣлаютъ Оберманна лицомъ совершенно-исключительнымъ. Пристально, всмотрясь въ его образъ, увѣришься, что онъ не имѣетъ ни образца, ни копіи. Въ немъ болѣе прекраснаго и истиннаго, чѣмъ блестящаго и обаятельнаго, болѣе мудраго и поучительнаго, чѣмъ привлекательнаго. Но это смѣлое изображеніе нетерпѣливой и вѣчно-сѣтующей слабости не могло быть оцѣнено большинствомъ умовъ въ эпоху, пожираемую честолюбіемъ и внѣшнею дѣятельностью. Оберманнъ, почувствовавъ неспособность свою занять какую-нибудь роль въ этой пышной и блестящей драмѣ, уединился въ нѣдра природы и отъискалъ въ Альпахъ дѣвственный уголокъ земли, къ которому не прикасалась рука человѣческая, для того, чтобъ тамъ изнывать въ страданіяхъ одинокому и незамѣченному.
   "Если отъ художественнаго произведенія требуется послѣдовательное развитіе мыслей и симметрія внѣшнихъ линій, то Оберманнъ не удовлетворяетъ этимъ требованіямъ. Глубина, обширность и значеніе этого произведенія предстанутъ вполнѣ тогда только, кода, при изученіи его, откроется, съ какимъ дивнымъ искусствомъ, подъ вліяніемъ роковаго и внутренняго единства, развивается въ немъ участь человѣка..."
   Говоря о Сенанкурѣ, мы сочли не излишнимъ ознакомить читателей съ самыми письмами Оберманна. Но прежде, нежели приступимъ къ изложенію ихъ, послушаемъ, что говоритъ самъ авторъ въ предисловіи къ своему творенію.
   "Въ этихъ письмахъ", говоритъ Сенанкуръ: "читатель познакомится съ человѣкомъ чувствующимъ, а не дѣйствующимъ. Это -- записки очень-неважныя для постороннихъ, по онѣ могутъ заинтересовать посвященныхъ. Многіе увидятъ здѣсь съ удовольствіемъ то, что кто-нибудь изъ нихъ чувствовалъ: многіе чувствовали то же; такъ пришлось, что одинъ это высказалъ, или попыталъ высказать. Но его должно судить по всей его жизни, а но по первымъ годамъ; по всѣмъ его письмамъ, а не по тому или другому мѣсту на-выдержку, или слишкомъ-смѣлому, или, можетъ-быть, романтическому.
   "Подобныя письма безъ искусства, безъ интриги должны быть худо приняты внѣ общества разсѣяннаго и тайнаго, котораго членомъ природа создала написавшаго эти письма. Лица, составляющія это общество, но-большой-части неизвѣстны; этотъ родъ памятника, оставляемаго человѣкомъ, подобнымъ имъ, можетъ сдѣлаться имъ извѣстенъ только путемъ, такъ-сказать, обнародованія, съ опасностью наскучить многимъ очень-почтеннымъ, образованнымъ и любезнымъ людямъ. Обязанность издателя предупредить только, что здѣсь нечего искать остроумія или учености; что это не сочиненіе:, и, можетъ-быть, скажутъ: это пустая книга!
   "У насъ много сочиненій, гдѣ родъ человѣческій описанъ въ нѣсколькихъ строчкахъ. Еслибъ, однакожъ, эти длинныя письма могли ознакомить читателя вполнѣ хоть съ однимъ человѣкомъ, они могли бы быть и новы и полезны. И надо очень-много, чтобъ они выполнили даже и эту ограниченную цѣль. По если они не заключаютъ въ себѣ всего, что можно было бы ожидать отъ нихъ, они содержатъ въ себѣ по-крайней-мѣрѣ нѣчто, а и этого довольно для ихъ извиненія.
   "Эти письма не романъ. Въ нихъ нѣтъ драматическаго движенія, приготовленныхъ и искусно-веденныхъ событій, нѣтъ развязки,-- нѣтъ ничего-такого, что называютъ интересомъ сочиненіжнѣтъ этого прогрессивнаго ряда приключеніи, неожиданныхъ случаевъ, этой пищи любопытства, магіи многихъ хорошихъ книгъ и шарлатантства многихъ другихъ.
   "Здѣсь найдутъ описанія такія, которыя дадутъ возможность лучше понять природу и прояснить (что, можетъ-быть, до-сихъ-поръ слишкомъ пренебрегалось) отношенія человѣка къ тому, что онъ называетъ неодушевленнымъ.
   "Здѣсь найдутъ страсти, но страсти человѣка, рожденнаго воспринять то, что онѣ обѣщаютъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ осужденнаго не имѣть никакой страсти.
   "Здѣсь найдутъ любовь, но любовь, перечувствованную такимъ образомъ, который, можетъ-быть, еще не былъ высказанъ.
   "Найдутъ здѣсь длинноты, онѣ могутъ быть въ природѣ; сердце рѣдко бываетъ сжато; оно не діалектикъ. Найдутъ здѣсь повторенія; но если что хорошо, почему же тщательно избѣгать возвращаться къ тому же предмету? Повторенія Клариссы, безпорядокъ (и мнимый эгоизмъ) Монтаня всегда не нравились только людямъ холоднаго ума. Жанъ-Жакъ былъ часто длинноватъ. Писавшій эти письма, по-видимому, не боялся долготъ и уклоненій свободнаго слога: онъ писалъ свою мысль! Правда, Жанъ-Жакъ имѣлъ право быть нѣсколько-длинноватымъ; что до него, если онъ пользовался тою же вольностью, то просто потому-что находилъ ее удобною и естественною.
   "Найдутъ здѣсь и противорѣчія, или, по-крайней-мѣрѣ, то, что обыкновенно слыветъ подъ этимъ именемъ. Но вопросъ: почему было бы непріятно, въ дѣлѣ нерѣшенномъ, встрѣтить за и противъ, высказанныя однимъ и тѣмъ же человѣкомъ? Такъ-какъ необходимо свести ихъ за тѣмъ, чтобъ понять, взвѣсить, рѣшить, выбрать, то не все ли равно, будутъ ли они въ одной книгѣ, или въ равныхъ книгахъ? Напротивъ, будучи высказаны однимъ человѣкомъ, они высказываются съ силою болѣе-ровною, способомъ болѣе-аналогическимъ, и вы видите лучше, что вамъ удобнѣе принять и что отвергнуть. Наши страсти, наши желанія, даже чувствованія наши и самыя мнѣнія измѣняются съ уроками, которые даетъ намъ опытъ, съ случаями, представляющимися для размышленія, съ возрастомъ, со всѣмъ существомъ нашимъ. Тотъ, кто такъ неотмѣнно, всегда въ согласіи съ самимъ-собою,-- обманываетъ васъ или самъ обманывается. Онъ слѣдуетъ системѣ; онъ играетъ роль. Человѣкъ чистосердечный говоритъ вамъ: я чувствовалъ такъ, я чувствую иначе; вотъ мои матеріалы; но стройте изъ этого сани, что можете.
   "Не холодному человѣку судить о различіи человѣческихъ чувствованій; такъ-какъ онъ не знаетъ всего ихъ объема, то и не знаетъ ихъ подвижности. Почему различные способы видѣть были бы удивительнѣе въ разныхъ возрастахъ одного и того же человѣка, а иногда и въ одну и ту же минуту, нежели въ разныхъ людяхъ? Человѣкъ наблюдаетъ, ищетъ, и не рѣшаетъ. Можно ли требовать отъ взвѣшивающаго, чтобъ онъ разомъ прибралъ гирю, которая установила бы равновѣсіе? Безъ-сомнѣнія, все должно быть во взаимномъ согласіи въ сочиненіи точномъ и основанномъ на предметахъ положительныхъ; но можно ли требовать, чтобъ Монтань былъ истиненъ подобно Юму, а Сенека правиленъ, какъ математикъ Безу? Я думаю даже, что можно ожидать столько же и даже болѣе противорѣчій между различными возрастами одного и того же человѣка, нежели между многими просвѣщенными людьми одного возраста. Только человѣкъ, занимающійся всю жизнь однѣми точными науками, не рискуетъ быть удивленъ тѣмъ, что онъ написалъ, будучи моложе.
   Эти письма такъ-же неровны, такъ же неправильны въ Слогѣ, какъ и во всемъ остальномъ. Одно только мнѣ нравится: здѣсь нѣтъ преувеличенныхъ и избитыхъ до пошлости выраженіи. Эти выраженія или сами-по-себѣ неправильны, или слишкомъ-частое фальшивое употребленіе исказило ихъ первобытное значеніе и заставило забыть ихъ энергію.
   "Я не имѣю ни малѣйшаго притязанія оправдывать слогъ этихъ писемъ. Я бы могъ сказать нѣчто о выраженіяхъ, которыя могутъ показаться смѣлыми, и которыхъ, однакожь, я не измѣнилъ; но что до неправильностей, я ничѣмъ не умѣю извинить ихъ. Знаю, что критикъ найдетъ многое заслуживающимъ порицанія: я и не думалъ обогатить публику сочиненіемъ обработаннымъ, но хотѣлъ дать прочитать нѣсколькимъ особамъ, разсѣяннымъ по Европѣ, набросанные свободно, безъ всякой системы, ощущенія, мнѣнія, сны человѣка, часто жившаго въ уединеніи, и который этими письмами велъ задушевную бесѣду съ другомъ, а не писалъ ихъ для своего книгопродавца.
   "Издатель предполагалъ и будетъ предполагать себѣ всегда одну цѣль. Все, что будетъ выходить подъ его именемъ, будетъ стремиться къ однимъ и тѣмъ же результатамъ; писатель, или только издатель, онъ никогда не уклонится отъ нравственной цѣли. Онъ не силится еще достигнуть до нея: сочиненіе важное, и могущее быть полезнымъ, истинное твореніе, которое можно только набросать слегка, а не окончить когда нибудь, не должно быть ни поспѣшно обнародовано, ни слишкомъ-рано предпринято."

-----

   Вотъ письма Оберманна къ его другу:

Женева, 8 іюля. Первый годъ.

   Не прошло еще и трехъ недѣль съ-тѣхъ-поръ, какъ я писалъ тебѣ изъ Ліона. Я не говорилъ тебѣ ни о какомъ новомъ планѣ, потому-что не имѣлъ его; а теперь я все бросилъ, и вотъ очутился на чужбинѣ.
   Боюсь, что письмо мое не застанетъ тебя въ Шесселѣ {Имѣніе того, къ кому адресованы письма.}, и что ты будешь не въ состояніи отвѣчать мнѣ такъ скоро, какъ я того желаю. Мнѣ необходимо знать, что ты думаешь, или что подумаешь, прочитавъ эти строки. Я даже но посовѣтовался съ тобою, хотя очень желалъ бы воспользоваться твоимъ совѣтомъ въ такую рѣшительную минуту; еще и теперь не знаю, чѣмъ считать свой рѣшительный поступокъ, который ниспровергъ весь прежній мой образъ жизни, поставилъ меня въ совершенно-новое положеніе и повлечетъ за собой послѣдствія, которыхъ я не предвидѣлъ и даже не предчувствовалъ.
   Я долженъ сказать тебѣ еще болѣе. Правда, исполненіе было такъ же поспѣшно, какъ и рѣшимость; но я не писалъ тебѣ не потому-что не имѣлъ времени. Думаю, что еслибъ у меня и было время, то я также оставилъ бы тебя въ неизвѣстности. Я боялся твоего благоразумія и чувствовалъ, что на этотъ разъ мнѣ не слѣдовало имѣть его своимъ руководителемъ. Недальновидное и робкое благоразуміе тѣхъ, отъ которыхъ судьба поставила меня въ зависимость, погубило мои первые годы, и думаю, что она повредила мнѣ на всю жизнь. Мудрость идетъ между недовѣрчивостью и отвагою: путь труденъ; надо слѣдовать за нею во всемъ, что она видитъ; но въ неизвѣстномъ мы должны повиноваться одному инстинкту. Если онъ опаснѣе благоразумія, зато онъ творитъ дѣла болѣе-великія: онъ губитъ насъ или спасаетъ; его отвага дѣлается иногда нашимъ единственнымъ прибѣжищемъ, и, быть-можетъ; ему одному можно исправить бѣдствія, причиненныя благоразуміемъ.
   Мнѣ оставалось выбирать одно изъ двухъ: или навсегда остаться подъ тяжкимъ игомъ, или свергнуть его во что бы ни стало. Если ты согласенъ со мною, напиши мнѣ объ этомъ и подкрѣпи меня. Тебѣ хорошо извѣстно, какою жалкою цѣпью хотѣли оковать меня. Хотѣли, чтобъ я занялся тѣмъ, чего я не могъ хорошо выполнить, хотѣли, чтобъ я избралъ себѣ родъ жизни, правда, прибыльной, но совершенно противорѣчившій моимъ природнымъ склонностямъ. Могъ ли я лукаво согласиться и обмануть родственника? Пусть онъ лучше знаетъ, что я не могъ удовлетворить его желанія, и пусть извинитъ меня. Онъ, наконецъ, почувствуетъ, что не всякое занятіе равно пригодно для всякаго характера, что не всякое состояніе можетъ считаться честнымъ, потому-что оно, безъ воровства, приноситъ въ годъ тридцать или сорокъ тысячь дохода, и что, наконецъ, я не могъ отказаться отъ права быть человѣкомъ для того, чтобъ сдѣлаться человѣкомъ дѣловымъ.
   Отнюдь не стараюсь убѣждать тебя, а только привожу на память факты; суди самъ. Истинный другъ долженъ судить безъ излишней снисходительности; ты самъ сказалъ это.
   Еслибъ бы былъ въ Ліонѣ, я никакъ не рѣшился бы на такой шагъ, не посовѣтовавшись съ тобою; тогда мнѣ надобно было бы скрываться отъ тебя, между-тѣмъ, какъ теперь мнѣ надобно было только молчать... Наконецъ, я уѣхалъ, съ чѣмъ и поздравляю себя; но кто можетъ ручаться за отдаленныя послѣдствія, умно или нѣтъ поступилъ онъ?
   Я сказалъ тебѣ, почему не сдѣлалъ того, чего отъ меня хотѣли; теперь долженъ сказать тебѣ, почему не сдѣлалъ ничего другаго. Размышляя о томъ, должно ли мнѣ рѣшительно отказаться отъ сдѣланнаго мнѣ предложенія, я былъ приведенъ къ вопросу: чѣмъ же инымъ займусь я, и на чемъ остановлюсь окончательно?
   Надобно было выбрать, надобно было начать, можетъ-быть, на всю жизнь, то, что люди, неимѣющіе въ себѣ ничего другаго, называютъ званіемъ, мѣстомъ. Я не находилъ для себя ни одного мѣста, которое бы не было чуждо моей природѣ или противно моему 66разу мыслей. Я вопрошалъ существенное, и быстро обозрѣвалъ все меня окружавшее; испытывалъ, чувствуютъ ли люди подобно мнѣ, испытывалъ, согласуются ли вещи съ моими склонностями, и увидѣлъ, что нѣтъ согласія ни между мною и обществомъ, ни между моими потребностями и всѣмъ тѣмъ, что произведено обществомъ. Я остановился въ ужасѣ, почувствовавъ, что готовился предать жизнь свою въ жертву невыносимой тоскѣ, безконечному разочарованію. Я пересмотрѣлъ послѣдовательно все, чего ищутъ люди въ различныхъ своихъ занятіяхъ. Я хотѣлъ даже изукрасить чарами воображенія эти многообразные предметы, которыми они питаютъ свои страсти, и химерическій конецъ, для котораго они жертвуютъ годами своей жизни. Я хотѣлъ, но не могъ. Зачѣмъ свѣтъ не представляетъ очарованія очамъ моимъ? Я незнакомъ съ пресыщеніемъ: повсюду нахожу только пустоту и пустоту.
   Въ этотъ день, когда я впервые почувствовалъ окружающее меня ничтожество, въ этотъ день, измѣнившій жизнь мою, еслибъ въ моей власти было развернуть или навсегда закрыть страницы судьбы моей,-- о, съ какимъ равнодушіемъ сбросилъ бы я пустой рядъ этихъ столь долгихъ и безвозвратно текущихъ часовъ, въ которые человѣкъ испытываетъ столько горестей, и ни одной истинной радости!.. Тебѣ извѣстно мое несчастіе: я не могу быть молодымъ; продолжительная тоска первыхъ лѣтъ моихъ должно быть, была причиною, почему очарованіе не существуетъ для меня. Цвѣтистая наружность вещей не поражаетъ меня; ничѣмъ не ослѣпляются мои полузакрытыя очи; слишкомъ-неподвижно устремленныя, они не бываютъ удивлены ничѣмъ неожиданно.
   Этотъ день душевнаго колебанія былъ, по-крайней-мѣрѣ, днемъ просвѣтлѣнія; онъ далъ мнѣ увидѣть во мнѣ-самомъ ясно то, чего я не видалъ прежде. Посреди сильнѣйшаго тоскливаго томленія, я впервые наслаждался сознаніемъ моего существа. Преслѣдуемый даже до печальнаго убѣжища моей обычной апатіи, вынуждаемый быть чѣмъ-нибудь, я былъ, наконецъ, самимъ собою, и посреди этихъ доселѣ невѣданныхъ волненій обрѣлъ я энергію, сначала насильно вызванную и тяжкую, но полнота ея была для меня въ нѣкоторомъ родѣ успокоеніемъ, котораго я никогда еще не испытывалъ. Этимъ сладостнымъ и неожиданнымъ состояніемъ было порождено размышленіе, которое рѣшило судьбу мою. Я, казалось, прозрѣлъ въ причину того, что мы наблюдаемъ ежедневно, а именно, что положительныя различія въ судьбѣ не главныя причины человѣческаго счастія или несчастія.
   Я говорилъ самъ-себѣ: настоящая жизнь человѣка въ немъ-самомъ, но то, что получаетъ онъ извнѣ, случайно и подчинено этой жизни... Мое внѣшнее дѣйствуетъ на него гораздо-сообразнѣе съ тѣмъ состояніемъ, въ которомъ оно находитъ ого, нежели сообразно съ своею собственною природою... Такимъ-образомъ, въ каждую отдѣльную минуту жизни, человѣку важнѣе всего быть тѣмъ, чѣмъ онъ быть долженъ... Итакъ, будемъ сперва тѣмъ, чѣмъ мы должны быть; станемъ на мѣсто, которое приличествуетъ нашей природѣ, потомъ предадимся теченію вещей, стараясь только всѣми силами остаться похожими на самихъ-себя. Такимъ-образомъ, мы можемъ достигнуть до счастливаго постоянства человѣка мудраго.
   Покидаю всѣ отдаленныя и многообразныя заботы о будущемъ, которыя всегда такъ утомительны и часто такъ суетны; постараюсь только, однажды на всю жизнь, устроить себя. Знаю, какъ будетъ несовершенъ этотъ трудъ мой, и какъ много препятствій встрѣчу въ самыхъ обстоятельствахъ; но, по-крайней-мѣрѣ, сдѣлаю все, что будетъ въ моихъ силахъ.
   Я счелъ необходимымъ перемѣнить все внѣшнее прежде, нежели начну перемѣнять самого-себя... Только посреди независимости и при безмолвіи страстей человѣкъ можетъ изучать себя... Изберу себѣ убѣжище въ этихъ мирныхъ горахъ, видъ которыхъ еще въ дѣтствѣ поражалъ меня {Въ окрестностяхъ Ліона, вершины Альпъ ясно рисуются на горизонтѣ.}. Не знаю еще, гдѣ остановлюсь; напиши мнѣ въ Лозанну.
   

Лозанна, 9 іюля, I.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Но выходѣ изъ Женевы, я пустился въ путь одинъ, ничѣмъ-несвязанный, безъ опредѣленной пѣли, безъ инаго проводника, кромѣ довольно-хорошей карты, которую ношу съ собою.
   Я вступилъ въ жизнь независимую; буду жить въ единственной, можетъ-быть, странѣ во всей Европѣ, отличающейся и довольно-благопріятнымъ климатомъ, и дикими, природными красотами мѣстоположенія. Въ сердцѣ моемъ, укрѣпленномъ энергіею, воцарилось спокойствіе; впервые пользуясь вполнѣ свободою, я искалъ наслажденій простыхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ высокихъ со всею пылкостью юнаго сердца, и съ полнотою чувствъ -- горькимъ и безцѣннымъ плодомъ моихъ долгихъ, грустныхъ дней. Я былъ счастливъ подъ чуднымъ небомъ Женевы, когда солнце, появившись надъ снѣговыми вершинами, озарило предъ моими очами эту дивную страну. Близь высотъ Копета увидѣлъ я зарю; она показалась мнѣ не безполезно-прекрасною, какъ бывало прежде, но красоты восхитительной и могшей снова задернуть покровомъ очарованія мои унылыя очи.
   Ты не видалъ этой земли, которой Тавернье считалъ возможнымъ уподобить только одно мѣсто на Востокѣ. Ты не можешь составить себѣ вѣрнаго о ней понятія; невозможно представить себѣ въ воображеніи безошибочно всѣхъ величественныхъ красотъ природы. Еслибъ я менѣе чувствовалъ величіе и гармонію цѣлаго, еслибъ прозрачность воздуха не прибавляла къ тому еще выраженія, котораго не передадутъ никакія слова, еслибъ я былъ другимъ, то попыталъ бы изобразить предъ тобою эти снѣжныя и облитыя пламененъ солнца горы, эти долины, затопленныя влажными туманами, черные уступы берега Савойи, холмы Во и Малой-Юры, можетъ-быть слишкомъ-веселой наружности, но надъ ними Грюйерскія и Ормонскія Альпы,-- и обширныя воды Лемана, и колебаніе его волнъ, и его тишину. Быть-можетъ, мое душевное расположеніе еще болѣе придало очарованія этимъ мѣстамъ; быть-можетъ, никто не ощущалъ при видѣ ихъ того, что я чувствовалъ.
   ...Я бы не осмѣлился утверждать, что человѣкъ, котораго сердце надорвано безпрерывными горестями, не получаетъ отъ самыхъ своихъ бѣдствій способности къ удовольствіямъ, которыя невѣдомы счастливцамъ и болѣе-независимы и продолжительны, нежели ихъ удовольствія. Что до меня, я испыталъ въ эту минуту, въ которую мнѣ недоставало только одного,-- друга, съ кѣмъ бы раздѣлить свои чувства, я испыталъ, какъ часъ жизни можетъ стоить цѣлаго года существованія, сколь все относительно въ насъ и внѣ насъ, и какъ наши несчастія происходятъ преимущественно отъ того, что мы бываемъ не на своемъ мѣстѣ.
   Большая дорога изъ Женевы въ Лозанну повсюду пріятна; она идетъ большею частью по берегу озера. Я остановился ужо у самой Лозанны, на горномъ склонѣ, откуда не видно было города, и тамъ выжидалъ, какъ кончится день...
   Я находился подъ елями Юры: вечеръ былъ прекрасный; въ лѣсахъ царствовало безмолвіе; воздухъ тихъ; западъ туманенъ, но безоблаченъ. Все было неподвижно и озарепо яркимъ свѣтомъ; я поднялъ глаза, долго вперенные въ разстилавшійся подо мною мохъ, и былъ пораженъ величественнымъ оптическимъ обманомъ, который длился долго при мечтательномъ настроеніи моего духа. Съ мѣста, на которомъ сидѣлъ я, не видно было, какъ обрывистый горный склонъ терялся въ озерѣ; а противоположный берегъ стоялъ, какъ-бы въ воздухѣ, надъ наклонною поверхностью озера... Савойскія-Альпы мѣшались съ облекавшими ихъ туманами... Все это казалось мнѣ громадою грозныхъ тучь, нависшихъ въ воздушномъ пространствѣ: земля была только подъ моими ногами, а вокругъ меня царствовала безпредѣльная пустота...
   Эта минута была достойна перваго дня новой жизни: я мало испытывалъ подобныхъ...
   Близь Ліона я видѣлъ Мон-Бланъ; но время не было благопріятно; онъ былъ дурно освѣщенъ...

-----

Кюлли, 11 іюля, I.

   Не хочу изъѣздить Швейцарію, какъ путешественникъ, изъ любопытства. Я хочу быть въ Швейцаріи потому-что, сколько мнѣ кажется, мнѣ не будетъ нравиться нигдѣ въ другомъ мѣстѣ...
   И самъ не знаю еще, какую сторону изберу себѣ жилищемъ...
   Я хотѣлъ переѣхать чрезъ Леманъ на савойскій берегъ. Однакожь надобно было отложить это намѣреніе: весь день было пасмурно, озеро еще и теперь сильно волнуется. Буря прошла, вечеръ прекрасный, окна мои выходятъ на озеро; бѣлая пѣна валовъ иногда долетаетъ до моей комнаты и орошаетъ кровлю дома, въ которомъ живу я. Вѣтеръ дуетъ съ юго-запада, такъ-что именно въ этомъ мѣстѣ волны и сильнѣе и выше. Увѣряю тебя, это движеніе и эти размѣренные звуки сильно волнуютъ душу. Еслибъ я готовился выйдти изъ обыкновенной жизни, еслибъ готовился жить и чувствовалъ притомъ въ себѣ упадокъ душевныхъ силъ, то хотѣлъ бы постоять съ четверть часа предъ волнующимся озеромъ: не думаю, чтобъ что-нибудь показалось тогда мнѣ невозможнымъ..
   

Изъ Тиля.

   Я отправился въ Вевэ чрезъ Муртенъ и не думалъ оставаться здѣсь; но вчера, при пробужденіи, былъ пораженъ прекраснѣйшимъ зрѣлищемъ, какое только можетъ произвести утренняя заря въ странѣ, отличающейся красотою болѣе веселою, нежели важною. Это обстоятельство принудило меня провести здѣсь нѣсколько дней.
   Окно моей комнаты оставалось открыто всю ночь, по моему обыкновенію. Часовъ около четырехъ, я былъ пробужденъ дневнымъ блескомъ и запахомъ сѣна, скошеннаго во время прохлады, при лунномъ свѣтѣ. Я ожидалъ, что мнѣ представится обыкновенный видъ; но обомлѣлъ, посмотрѣвъ на окрестность. Дожди эпохи солнцестоянія сохранили изобиліе водъ, поднявшихся предъ тѣмъ отъ таянія снѣговъ Юры. Пространство между озеромъ и рѣкою Тиль было почти совершенно наводнено; изъ самыхъ возвышенныхъ частей почвы образовались изолированныя пастбища, посреди этихъ водныхъ равнинъ, которыя бороздилъ свѣжій утренній вѣтеръ. Видны были волны озера, гонимыя вдаль вѣтромъ на полу-потопленный берегъ. Козы, коровы и ихъ вожатый, извлекавшій изъ рожка сельскіе звуки, шли въ это время по узкой полосѣ земли, не потопленной водою, межь наводненною долиною и рѣкою Тиль. Камни, положенные въ мѣстахъ наиболѣе-трудныхъ, поддерживали или продолжали этотъ родъ естественной насыпи: нельзя было вовсе различить пастбища, къ которому тянулись эти покорныя животныя, и, смотря на ихъ медленную, неувѣренную поступь, можно было бы подумать, что они идутъ утонуть въ озерѣ. Высоты Анё и густой лѣсъ Жюльмонъ выходили изъ нѣдра водъ, подобно острову еще дикому и необитаемому. Цѣпь горъ окаймляла озеро, на горизонтѣ. Къ югу пространство тянулось за холмы Монмираль; и за всѣми этими предметами, шестьдесятъ льё вѣковыхъ льдовъ налагали на всю страну неподражаемое величіе этихъ смѣлыхъ очертаній природы, придающихъ мѣстамъ высокую торжественность.
   Я обѣдалъ съ сборщикомъ дорожныхъ пошлинъ. Его пріемы мнѣ не понравились. Это человѣкъ болѣе занятый тѣмъ, какъ бы покурить, да попить, и у котораго нѣтъ и въ поминѣ ни ненависти, ни замысловъ о будущемъ, ни печали. Мнѣ кажется, я довольно полюблю въ другихъ эти привычки, къ которымъ самъ никогда не привыкну. Онѣ избавляютъ отъ скуки; онѣ наполняютъ часы безъ заботы со стороны человѣка наполнить ихъ; онѣ спасаютъ отъ многаго худшаго, и, вмѣсто этого спокойствія счастія, котораго не увидать ни на чьемъ челѣ, налагаютъ по-крайней-мѣрѣ спокойствіе довольной разсѣянности, которая примиряетъ все и вредитъ только пріобрѣтеніямъ разума.
   Вечеромъ я взялъ съ собою ключъ, чтобъ возвратиться домой ночью и не быть связану заботою возвратиться во-время. Луна еще не всходила; я прогуливался вдоль зеленыхъ водъ Тили. Но чувствуя себя расположеннымъ промечтать долго, и находя, что ночь такъ тепла, что ее можно провести на открытомъ воздухѣ, я пошелъ по дорогѣ въ Сен-Блезъ. Своротивъ съ нея у небольшаго селенія, на югѣ котораго разливается озеро, я спустился съ крутаго холма и сѣлъ на песокъ; волны замирали у ногъ моихъ. Воздухъ былъ тихъ; на озерѣ ни одного паруса. Все покоилось, кто въ забвеніи трудовъ, кто въ забвеніи горя. Взошла луна: я долго оставался на этомъ мѣстѣ. Модъ-утро, она начала обливать и землю и воды своимъ послѣднимъ отблескомъ, невыразимо-грустнымъ. Величественна природа, когда человѣкъ, погрузясь въ глубокую задумчивость, внемлетъ ропоту волнъ на уединенномъ берегу, посреди тишины ночи, еще ярко-озаряемой потухающею луною!
   И въ эту незабвенную ночь я все перечувствовалъ, все испыталъ; всѣ стремленія и всю глубину скорби, какія только можетъ вмѣстить сердце человѣческое; невыразимую чувствительность, очарованіе и отраву нашихъ безполезныхъ годовъ; полное сознаніе природы всюду грустной и всюду непроницаемой, всеобъемлющую страсть, старческую мудрость, сладострастное забвеніе. Я сдѣлалъ страшный шагъ къ лѣтамъ старчества, я поглотилъ десять лѣтъ моей жизни. О, счастливъ человѣкъ съ сердцемъ безхитростнымъ и вѣчно-юнымъ!
   Здѣсь, посреди тишины ночи, я вопрошалъ свою непонятную судьбу, свое взволнованное сердце, и эту непостижимую природу, которая все вмѣщаетъ въ себѣ, и при всемъ томъ не вмѣщаетъ въ себѣ того, чего жаждетъ душа моя. Что же ты за существо? говорилъ я самъ-себѣ. Какая жалкая смѣсь любви всеобъемлющей и равнодушія ко всѣмъ предметамъ положительной жизни!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сен-Морисъ, 44 сентября. I.

   Одно мгновеніе можетъ уничтожить всѣ наши планы... Я только-что возвратился изъ своего продолжительнаго странствія по горамъ. Ничего не буду писать о немъ; есть нѣчто другое, о чемъ должно сообщить тебѣ. Передъ тѣмъ, какъ ложиться спать, я распечаталъ поданное мнѣ письмо; рука была но твоя: четко-написанныя слова; "очень-нужное" возбудили мое безпокойство.
   Я думаю, ты уже догадываешься, въ чемъ дѣло. Сначала я хотѣлъ всѣмъ пренебречь, чтобъ только не возвращаться туда, откуда бѣжалъ; но послѣ продолжительнаго недоумѣнія, я рѣшился погубить нѣсколько времени, чтобъ упрочить свое спокойствіе на будущее время.
   Непостижимая необходимость обстоятельствъ! Я отправляюсь въ Ліонъ, ѣду въ Парижъ, это рѣшено... Прощай! Пожалѣемъ вмѣстѣ о человѣкѣ, который находитъ въ жизни такъ немного, и у котораго судьба безжалостно отнимаетъ и это немногое.
   Наконецъ-то, по-крайней-мѣрѣ, мы свидимся другъ съ другомъ въ Ліонѣ.
   

Ліонъ, 22 октября, I.

   Я отправился въ Метервиль на другой день послѣ твоего отъѣзда изъ Ліона и провелъ тамъ восьмнадцать дней...
   Въ эти дни я былъ спокоенъ, и спокойнѣе не желалъ бы быть въ самые лучшіе дни моей жизни. Я междутѣмъ, люди, которымъ никогда не испытать подобнаго душевнаго мира, посмѣются надъ средствомъ, доставившимъ мнѣ это спокойствіе.
   Въ-продолженіе цѣлыхъ двѣнадцати дней, я съ необыкновеннымъ увлеченіемъ занимался собираніемъ винограда... и такимъ-образомъ провелъ эти дни въ забвеніи, посреди тумановъ, межъ плодовъ, подъ прекраснымъ осеннимъ солнцемъ. Вечеромъ мы собирались къ чаю, смѣялись надъ людьми, которые гоняются за удовольствіями, гуляли и ложились спать, довольные днемъ своимъ... Въ груди моей возникаютъ великіе общественные вопросы. Это можетъ оживлять мою душу, но не наполняетъ ея; работа виноградаря поддерживаетъ ее болѣе...
   

Парижъ, 20 іюня. Второй годъ.

   Ничто не кончается: несчастныя дѣла, которыя меня здѣсь удерживаютъ, ежедневно все больше и больше затягиваются. Такимъ-образомъ, проживъ въ Ліонѣ поневолѣ слишкомъ полгода, я осужденъ провести здѣсь, можетъ-быть, еще больше времени.
   Годъ протекаетъ быстро: вотъ и еще одинъ вонъ изъ моего существованія. Весну потерялъ я почти безъ ропота, но лѣто въ Парижѣ! Я провожу часть времени въ самомъ непріятномъ расположеніи духа, неразлучномъ съ такъ-называемыми дѣлами; и когда хочу провести остатокъ дня въ спокойствіи, ищу у себя дома убѣжища отъ такой продолжительной скуки, то нахожу скуку еще несноснѣе. Я одинъ здѣсь въ безмолвіи посреди общаго шума, и одному мнѣ нечего дѣлать въ этомъ хлопотливомъ свѣтѣ. Здѣсь нѣтъ средины между безпокойствомъ и бездѣйствіемъ; надо скучать, если нѣтъ ни дѣлъ, ни страстей. Комната моя оглашается ежеминутно отголосками криковъ, стукомъ отъ работъ и всѣмъ шумомъ народа дѣятельнаго. Подъ моимъ окномъ родъ площади, наполненной шарлатанами, фиглярами, разнощиками и крикунами всевозможныхъ родовъ. Насупротивъ -- высокая стѣна какого-то публичнаго зданія; солнце освѣщаетъ се съ двухъ часовъ до самаго вечера; эта бѣлая масса совершенно слѣпитъ глаза при ясномъ небѣ, и потому самые лучшіе дни для меня обращаются въ истинное мученіе. Неутомимый разнощикъ новостей громко возглашаетъ названія своихъ журналовъ; его грубый и однообразный голосъ, кажется, еще болѣе усиливаетъ безпривѣтность этой площади, пожигаемой солнцемъ; и когда я слышу, что какая-нибудь прачка начнетъ распѣвать пѣсни у своего окна, подъ самою кровлею, -- теряю терпѣніе и бѣгу со двора. Вотъ уже три дня какой-то нищій-калѣка, весь въ язвахъ, располагается на углу улицы совсѣмъ подлѣ меня, и битыхъ двѣнадцать часовъ жалобнымъ голосомъ проситъ милостыни. Я принужденъ цѣлый день не бывать дома, до-тѣхъ-поръ, пока онъ не перемѣнитъ мѣста. Но куда уходить? у меня здѣсь очень-мало знакомыхъ; и былъ бы необыкновенный случай, еслибъ изъ такого малаго числа людей нашелся хоть одинъ, кому бы я пришелся по нраву; поэтому я не хожу ни къ кому. Что до публичныхъ гуляній, ихъ много въ Парижѣ, и прекрасныхъ, но нѣтъ ни одного, гдѣ бы я могъ хоть съ полчаса оставаться безъ скуки.
   Ничто такъ не утомляетъ насъ, какъ эта вѣчная медленность всего, на свѣтѣ. Она удерживаетъ человѣка безпрерывно въ состояніи ожиданія, и жизнь проходитъ прежде, нежели мы достигаемъ той точки, съ которой думали начать жить. На что, однакожь, мнѣ жаловаться? Какъ мало людей, которые не тратятъ жизни понапрасну!...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И намъ ли смѣть стѣнать о судьбѣ своей!
   

Парижъ, 27 іюня, II.

   Я часто провожу часа по два въ библіотекѣ -- не для того, чтобъ научиться чему-нибудь,-- это желаніе замѣтно во мнѣ охлаждается, но потомучто не знаю, чѣмъ наполнить часы, которые, не смотря на то, текутъ невозвратимо; мнѣ бываетъ не такъ грустно, когда я убиваю это время гдѣ-нибудь, а не у себя дома. Къ минуты унынія, мнѣ необходимо какое-нибудь опредѣлительное занятіе: при неограниченной свободѣ, я впадаю въ совершенное бездѣйствіе. Мнѣ гораздо-спокойнѣе между людьми безмолвными, подобно мнѣ, нежели быть одному посреди шумной толпы. Я люблю эти длинныя залы, однѣ пустыя, другія наполненныя людьми, со вниманіемъ роющимися въ этомъ античномъ и холодномъ складѣ усилій и всѣхъ суетъ человѣческихъ.
   Читая Бугенвиля, Шардёна, Лалубёра, я проникаюсь древнимъ воспоминаніемъ о земляхъ уже отжившихъ, славою отдаленной мудрости и юностью счастливыхъ острововъ; но, забывая наконецъ и Персеполь, и Бенаресъ, и даже Тиціанъ, соединяю и времена и мѣста въ настоящій пунктъ, съ котораго обозрѣваетъ ихъ человѣческое разумѣніе. Вижу, какъ эти жаждущіе умы трудятся съ жаромъ и въ безмолвіи, между-тѣмъ, какъ вѣчное забвеніе, катясь надъ ихъ учеными и прельщенными главами, влечетъ за собою ихъ неминуемую смерть и разсѣетъ въ мгновеніе и существованіе ихъ, и мысль, и вѣкъ ихъ.
   Залы окружаютъ длинный, тихій, поросшій травою дворъ, на которомъ находятся двѣ или три статуи, нѣсколько развалинъ и бассейнъ съ позеленѣлою водою, который на видъ такъ же древенъ, какъ и эти памятники. Я ухожу рѣдко, не остановившись съ четверть часа въ этой безмолвной оградѣ. Люблю мечтать, ходя по камнямъ этой древней мостовой, добытымъ нѣкогда изъ каменоломни для приготовленія изъ нихъ подъ стоны человѣка поверхности сухой и безплодной. Но время и забвеніе возвращаютъ ихъ нѣкоторымъ образомъ въ землю, покрывая ихъ новою почвою и одѣвая ихъ свойственною ихъ природѣ растительностью. Иногда эти камни кажутся мнѣ краснорѣчивѣе книгъ, отъ которыхъ я только-что оторвался.
   Вчера, перелистывая "Энциклопедію", раскрылъ я одинъ изъ томовъ ея на томъ мѣстѣ, котораго не искалъ, и не могу припомнить, что это была за статья; но дѣло шло о человѣкѣ, который, будучи утомленъ треволненіями и несчастіями, совершенно погрузился въ уединеніе въ-слѣдствіе той рѣшимости, которая дѣлаетъ человѣка побѣдителемъ надъ препятствіями, и о которой онъ ежедневно вспоминаетъ съ восторгомъ. Разсказъ объ этой независимой жизни не привелъ мнѣ на память ни привольныхъ пустынь Имауса, ни мирныхъ острововъ Тихаго-Океана, ни Альпъ болѣе-доступныхъ, и о которыхъ уже я сожалѣлъ такъ много. Но яркое воспоминаніе, подобію вдохновенію, представило предо мною безплодныя скалы и лѣсъ Фонтенбло.
   Я долженъ болѣе сказать тебѣ объ этомъ мѣстѣ, нѣсколько-необыкновенномъ посреди нашихъ загородныхъ окрестностей. Ты лучше поймешь тогда, почему я такъ сильно привязался къ нему.
   Тебѣ извѣстно, что въ молодости я провелъ нѣсколько лѣтъ въ Парижѣ. Родственники мои, у которыхъ я жилъ, не смотря на то, что любили жизнь городскую, неоднократно проводили сентябрь мѣсяцъ за городомъ, у своихъ знакомыхъ. Одинъ годъ они отправились въ Фонтенбло, и въ-послѣдствіи еще два раза мы посѣщали то же самое семейство, которое жило тогда у лѣса, по близости рѣки. Мнѣ было, думаю, четырнадцать, пятнадцать и семьнадцать лѣтъ во время нашего троекратнаго посѣщенія Фонтенбло. Послѣ дѣтства, проведеннаго взаперти, въ бездѣйствіи и скукѣ, я хоть и чувствовалъ себя, въ извѣстномъ отношеніи, взрослымъ человѣкомъ, однакожь во многихъ другихъ отношеніяхъ былъ совершеннымъ ребенкомъ. Находясь во всегдашнемъ смущеніи, въ какой-то неувѣренности, предчувствуя, быть-можетъ, все, но ничего не зная, я обнаруживалъ одну только рѣзкую черту характера -- быть вѣчно-тревожнымъ и несчастнымъ. Въ первый разъ, отправился я въ лѣсъ не одинъ; смутно припоминаю себѣ, что я тамъ перечувствовалъ; знаю только, что я предпочиталъ это мѣсто всѣмъ мною видѣннымъ, и что туда только желалъ я возвратиться хоть еще разъ.
   На слѣдующій годъ, жадно пробѣгалъ я эти пустыни, нарочно старался заблудиться въ этомъ лѣсу, и былъ доволенъ, когда терялъ дорогу и не находилъ вокругъ себя ни одной тропинки. Достигая опушки лѣса, я съ досадою видѣлъ эти обширныя обнаженныя равнины и вдали колокольни церквей. Тотчасъ же обращался я назадъ, углублялся въ самую чащу лѣса, и когда находилъ мѣсто, укрытое со всѣхъ сторонъ, гдѣ не было ничего, кромѣ песка да можжевельника, я испытывалъ чувство мира, свободы, дикой радости, силу природы, почувствованной впервые въ возрастъ нетрудно-счастливый. При всемъ томъ, я не былъ веселъ: почти-счастливый, я ощущалъ только волненіе внутренняго довольства. Я былъ грустенъ, наслаждаясь, и возвращался съ прогулки всегда печальный. Часто приходилъ я въ лѣсъ до восхода солнечнаго, подымался на вершины, еще покоившіяся въ тѣни, шелъ по травѣ, еще покрытой росою; и когда всходило солнце, мнѣ было жаль сумерекъ, предшествовавшихъ зарѣ. Я любилъ овраги, темныя разсѣлины, густой лѣсъ, холмы, покрытые верескомъ; любилъ обломки скалъ, по еще болѣе любилъ эти сыпучіе пески, на которыхъ не было видно ни слѣда человѣческаго, а только тамъ-и-сямъ робкій слѣдъ оленя или быстроногаго зайца. Заслышавъ векшу, вспугнувъ лань, я останавливался, чувствовалъ себя какъ-то лучше, и въ настоящую минуту не искалъ ничего болѣе. Въ это-то время, я примѣтилъ березу, пустынное дерево, которое уже навѣвало на меня грусть и котораго въ-послѣдствіи никогда не могъ видѣть безъ удовольствія. Люблю березу, люблю эту кору бѣлую, гладкую и растрескавшуюся, этотъ извилистый стволъ, сучья, нависшіе къ землѣ, этотъ трепетъ листьевъ и всю эту непринужденность, простоту природы, пустынную осанку.
   Времена, погибшія невозвратно, нѣтъ, нельзя забыть васъ! О ты, слишкомъ-суетная мечта изліянія чувствъ! Какъ великъ человѣкъ въ своей неопытности! какъ былъ бы онъ плодотворенъ, еслибъ холодный взоръ ближняго, еслибъ тлетворное дыханіе несправедливости не изсушало его сердца! Я жаждалъ счастія. Я былъ рожденъ для страданія. Тебѣ извѣстны эти мрачные дни, близкіе къ порѣ снѣговъ; утренняя заря, сама сгущая туманы, бросаетъ первый свѣтъ грознымъ отблескомъ яркаго цвѣта на скучившіяся облака. Этотъ туманный покровъ, эти бурные вихри, это блѣдное мерцаніе свѣта, этотъ свистъ вѣтра межь гнущихся и трепещущихъ деревъ, эти медленные вопли, подобные погребальнымъ стѣнаніямъ, -- вотъ утро жизни: въ полдень, бури еще холоднѣе, еще упорнѣе; вечеромъ, еще болѣе густой сумракъ, и человѣкъ изжилъ день свой.
   Очарованіе вѣроятное, безконечное, которое рождается вмѣстѣ съ сердцемъ человѣка, и которое, казалось, должно бы было существовать столько же, какъ и онъ самъ,-- это очарованіе оживилось во мнѣ однажды: и я подумалъ, что буду удовлетворенъ въ желаніяхъ. Это внезапное и слишкомъ-порывистое пламя сгорѣло попусту и погасло, ничего не освѣтивъ. Такъ въ бурное время года возникаютъ, на ужасъ всему живущему, мгновенныя молніи посреди мрака ночи...
   Былъ мартъ мѣсяцъ; я находился въ Лю**. Подъ кустарниками благоухали фіалки, а лилеи цвѣли на небольшомъ лугу, дышавшемъ весною и спокойствіемъ и наклоненномъ на полдень. Надъ лугомъ, повыше, стоялъ домъ. Садъ, расположенный террассою, мѣшалъ виду изъ оконъ. Внизу, подъ лугомъ, скалы крутыя и отвѣсныя, подобно стѣнамъ; въ глубинѣ, широкій потокъ, а за нимъ еще и еще скалы, покрытыя лугами, плетнями и елями! Чрезъ все это тянулись старинныя городскія стѣны; совы витали въ ихъ изветшавшихъ башняхъ. Вечеромъ, всходила луна; рога перекликались въ отдаленіи, и голосъ, котораго я не услышу болѣе... Все это обмануло меня. Въ жизнь мою испыталъ я еще только одно это заблужденіе. Зачѣмъ же это воспоминаніе о Фонтенбло, а не о Лю**?"
   

28 іюля, II.

   Наконецъ, я считаю себя въ пустынѣ. Здѣсь есть мѣста, гдѣ не видать ни малѣйшаго слѣда человѣческаго. Я освободился, хоть на одно лѣто, отъ тѣхъ тревожныхъ заботъ, которыя тлятъ наше существованіе, сливаютъ жизнь нашу съ мракомъ добытія и съ мракомъ смерти, обращая ее самое въ ничтожество, но только менѣе-спокойное.
   Понятно ли тебѣ удовольствіе, которое ощущаю я, чувствуя, какъ нога моя уходитъ въ песокъ сыпучій и раскаленный, когда я подвигаюсь впередъ съ трудомъ, и не нахожу вокругъ себя ни поды, ни освѣжающей тѣни деревъ? Я вижу предъ собою пространство дикое и безмолвное, скалы развалившіяся, обнаженныя, потрясенныя въ основаніи, и силы природы, покоренныя силѣ времени. И чувствую какъ-будто-бы міръ въ душѣ моей, находя, внѣ себя, другія препоны, другія бѣдствія, кромѣ треволненій моего собственнаго сердца.
   Я не отъискиваю дороги; напротивъ, иду, стараясь заблудиться. Часто выбираю прямую дорогу, не разбирая тропинокъ. Въ лѣсу стараюсь забывать всѣ примѣты, чтобъ имѣть всегда что-нибудь находить тамъ.
   Вечеромъ надо же возвращаться домой, скажешь ты, и уже издѣваешься налъ моимъ мнимымъ уединеніемъ, но ошибаешься; ты воображаешь меня въ Фонтенбло или въ какомъ-нибудь селеніи, въ хижинѣ. Разувѣрься. Сельскія жилища этихъ странъ люблю я не болѣе самыхъ селеній, а селенія люблю не болѣе городовъ. Если я ненавижу роскошь, за то ненавижу и нищету. Иначе, мнѣ бы лучше было оставаться въ Парижѣ; я бы нашелъ тамъ и то и другое.
   Но вотъ чего не сказалъ я тебѣ въ послѣднемъ письмѣ своемъ, исполненномъ душевнаго волненія, которое иногда одолѣваетъ меня.
   Какъ-то бродилъ я по здѣшнимъ лѣсамъ; вдругъ, вижу двѣ лани, преслѣдуемыя волкомъ. Онъ немного не догонялъ ихъ; я полагалъ, что онъ ихъ непремѣнно настигнетъ, и сталъ держаться той же стороны, чтобъ быть свидѣтелемъ сопротивленія, и помочь, если будетъ возможно. Онѣ выскочили изъ лѣса на открытое мѣсто, заваленное скалами и поросшее мелкими кустарниками; но когда я пришелъ на это мѣсто, то не видалъ уже ни ланей, ни волка. Я выходилъ во всѣхъ направленіяхъ это мѣсто похожее на ланду, изрытое и неровное, откуда добыто было много кремня для мостовой,-- и не нашелъ ничего. Слѣдуя другому направленію, при возвращеніи въ лѣсъ, я увидѣлъ собаку, которая сначала смотрѣла на меня и не лаяла, но вдругъ залаяла, когда я сталъ отъ нея удаляться. Въ-самомъ-дѣлѣ, я стоялъ почти у самаго входа въ жилище, которое она сторожила. То былъ родъ землянки, поросшей кустарниками и мхомъ.
   Одинъ работникъ, въ-продолженіе тридцати лѣтъ высѣкавшій въ сосѣднихъ каменоломняхъ камень для мостовой, не имѣя ни кола, ни двора, удалился сюда, чтобъ, еще при жизни, отдохнуть отъ этой истинно-каторжной работы и спастись отъ людскаго презрѣнія и госпиталя. По скалѣ росло у него нѣсколько овощей на довольно-безплодной почвѣ, и онъ, съ собакою и кошкою, жилъ водою, хлѣбомъ и свободою. "Я много работалъ" сказалъ онъ мнѣ: "но никогда не имѣлъ ничего; теперь же я хоть спокоенъ, и къ-тому же скоро умру". Этотъ простолюдинъ высказалъ предо мною исторію человѣка вообще; но зналъ ли онъ это? считалъ ли другихъ людей счастливѣе себя-самого? страдалъ ли, сравнивая себя съ другими людьми? Я не изслѣдовалъ всего этого; я былъ еще очень-молодъ. Его грубый и нѣсколько-свирѣпый видъ сильно занималъ меня. Я предложилъ ему экю; онъ принялъ и сказалъ, что купитъ на него себѣ вина; это слово уменьшило мое къ нему уваженіе. Вина! говорилъ я самъ-себѣ: есть вещи болѣе-полезныя; можетъ-быть вино, безпорядочная жизнь привели его въ эти мѣста, а не склонность къ уединенію. Прости, человѣкъ простой, несчастный отшельникъ! Я еще не зналъ тогда, что люди пьютъ для забвенія скорби. Теперь я знаю горечь, раздирающую сердце, и печальное состояніе духа, которое отнимаетъ всѣ силы; я научился уважать того, чья первая потребность хоть на мгновеніе перестать стѣнать; я сильно негодую, когда вижу, какъ люди, которымъ жизнь легка, жестоко упрекаютъ бѣдняка за то, что онъ пьетъ вино, а не имѣетъ хлѣба. Что за душа у этихъ людей, которые не знаютъ бѣдствія выше голода?
   Теперь тебѣ понятна вся сила того воспоминанія, которое такъ невзначай посѣтило меня въ библіотекѣ. Эта мгновенная мысль совершенно предала меня чувству жизни реальной, мудрой простоты и независимости человѣка, живущаго въ природѣ.
   Это не значитъ, чтобъ я принималъ за такую жизнь мое здѣшнее существованіе, и чтобъ, посреди этихъ кремнистыхъ обломковъ и жалкихъ равнинъ, считалъ себя человѣкомъ природы.
   Но такъ-какъ я осужденъ вѣчно только ждать жизни, то попробую прозябать въ совершенномъ уединеніи: я охотнѣе проведу четыре мѣсяца здѣсь, нежели погублю ихъ въ Парижѣ въ другихъ болѣе-важныхъ и болѣе-жалкихъ ребячествахъ. Разскажу тебѣ при свиданіи все, все, и какъ я выбралъ себѣ обитель, и какъ замкнулъ ее; какъ перевезъ туда немногія привезенныя мною сюда вещи, не открывъ никому моей тайны; какъ питаюсь плодами и овощами; куда хожу за водою; какъ одѣваюсь въ дождливую пору, и всѣ предосторожности, какія принимаю для того, чтобъ остаться сокрытымъ отъ людскихъ глазъ, и чтобъ какой-нибудь Парижанинъ не явился сюда издѣваться надо мною.
   Ты также будешь смѣяться; но я согласенъ на это: твой смѣхъ не будетъ походить на ихъ смѣхъ; и я самъ, еще прежде тебя, смѣялся надъ всѣмъ этимъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Жалкая и суетная концепція лучшаго міра! Неизъяснимая безконечность любви! Сѣтованіе о годахъ, утекающихъ безполезно! Всеобъемлющее чувство, подкрѣпляй и пожирай жизнь мою; что была бы она безъ твоей пагубной прелести? Чрезъ тебя она почувствовала, чрезъ тебя и погибнетъ.
   О, пусть хоть еще когда-нибудь, въ осеннюю пору, въ эти послѣдніе красные дни, когда солнце свѣтитъ сквозь туманы, -- пусть хоть еще когда-нибудь, сидя надъ водами, уносящими поблеклый листъ, услышу я простые и глубокіе звуки первообразной мелодіи! Пусть однажды, всходя на Гримэель и Титлисъ, одинъ съ проводникомъ-горцемъ, услышу я на низкой травѣ, близь снѣговъ, давно-знакомые романтическіе звуки пастушеской пѣсни Унтервальдена и Гасли; и пусть бы я, хоть разъ передъ смертью, могъ сказать здѣсь человѣку, понимающему меня: о, еслибъ мы жили!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Фонтенбло, 18 августа, II.

   Бываютъ олнако минуты, когда я чувствую себя полнымъ надежды, и вещи проходятъ предо мирю въ величественной гармоніи, и я чувствую себя счастливымъ, какъ бы я могъ быть счастливымъ: я изумленъ тѣмъ, что возвращаюсь къ своимъ давно-минувшимъ годамъ; я снова обрѣлъ въ розѣ ненаглядныя красоты и небесное краснорѣчіе. Счастливецъ! я... однакожь я дѣйствительно такъ вполнѣ счастливъ, какъ человѣкъ, пробудившійся отъ тяжкаго сновидѣнія, какъ бѣдный заточникъ, снова узрѣвшій ясныя небеса послѣ десятилѣтнихъ страданій въ смрадной темницѣ; счастливъ, какъ человѣкъ, страстно любящій ту, которую онъ спасъ отъ смерти! Но мгновенія проходятъ;облака застилаютъ собою плодотворные лучи солнца; птицы смолкаютъ разстилающіяся тѣни увлекаютъ и гонятъ передъ собою и мою мечту и мою радость.
   Тогда я, грустный, спѣшу возвратиться въ свое жилище, и вскорѣ опять ухожу въ лѣсъ, потому-что солнце можетъ проглянуть снова. Во всемъ этомъ есть нѣчто успокоительное и утѣшительное. Не знаю, что это такое; но когда грусть усыпляетъ меня, время не останавливается, и я люблю смотрѣть, какъ зрѣетъ плодъ, который осенній вѣтеръ сброситъ на землю.
   

Фонтенбло, 1-го сентября, II.

   Погода стоитъ прекрасная, и я нахожусь въ глубокомъ спокойствіи. Въ иное время, я болѣе пользовался бы этою полною свободою, этимъ отсутствіемъ всякаго занятія, всякихъ плановъ, этимъ равнодушіемъ ко всему, что бы ни случилось.
   Я начинаю чувствовать, что иду впередъ въ жизни. Эти сладостныя впечатлѣнія, эти внезапныя движенія души, которыя нѣкогда волновали меня и увлекали такъ далеко отъ міра печали,-- все измѣнилось, все ослабѣло. Это желаніе, что возбуждалось во мнѣ созерцаніемъ красоты въ природѣ, эта надежда, полная неувѣренности и обаятельности, этотъ небесный огонь, ослѣпляющій и пожирающій юное сердце, это упоеніе изліянныхъ чувствъ, которымъ онъ озаряетъ предъ собою громадный призракъ,-- все это уже не существуетъ болѣе. Я начинаю видѣть то, что полезно, что удобно, а не то, что прекрасно.
   Тебѣ извѣстны мои безграничныя требованія; скажи мнѣ, что буду я дѣлать съ жизнью, когда утрачу всѣ эти минуты иллюзій, которыя сверкали посреди темноты, подобно молніямъ, раздирающимъ грозную ночь! Сознаюсь, онѣ еще болѣе тмили эту ночь; но онѣ показывали, что она могла пройдти, и что свѣтъ еще не вовсе исчезъ. Что будетъ теперь со мною, если мнѣ должно будетъ ограничиться тѣмъ, что есть, и если я останусь при своемъ образѣ жизни, при своихъ личныхъ интересахъ, при ежедневной заботѣ объ одномъ и томъ же: вставать, заниматься, ложиться спать?
   Я былъ далеко не тотъ въ то время, когда любить было для меня не несбыточною мечтою. Въ молодости, я имѣлъ пламенное воображеніе, и тогда еще мысленно создалъ убѣжище себѣ по вкусу. Я соединилъ въ умѣ своемъ фальшиво, въ одномъ изъ пунктовъ Дофине, альпійскую природу съ климатомъ оливковыхъ и лимонныхъ деревьевъ; но наконецъ слово Chartreuse поразило меня. Въ этомъ-то уголкѣ, близь Гренобля, мечталъ я устроить себѣ жилище. Я думалъ тогда, что счастливыя мѣстоположенія много способствуютъ счастливой жизни; и что тамъ, съ любимой женщиной, буду я обладать тѣмъ невозмутимымъ блаженствомъ, потребность котораго наполняла мое обманутое сердце.
   Но вотъ странное дѣло: я не въ состояніи выводить изъ этого какое-нибудь заключеніе, или что-нибудь доказывать, кромѣ несомнѣнности самаго факта. Я никогда ничего не видывалъ, ничего не читывалъ, что могло бы дать мнѣ хотя малѣйшее понятіе о мѣстности Гранд-Шартрёзы. Я зналъ только, что эта пустыня находится въ горахъ Дофине. Воображеніе мое создало, по этимъ смутнымъ свѣдѣніямъ и по собственнымъ своимъ склонностямъ, мѣстоположеніе, гдѣ долженъ былъ находиться монастырь, и подлѣ него -- мое жилище. Воображеніе мое страннымъ образомъ угадало истину. Много времени спустя, увидавъ гравюру, представлявшую эти самыя мѣста, я сказалъ самъ себѣ, прежде, нежели прочиталъ: вотъ Гранд-Шартреза,-- такъ сильно напоминала мнѣ она то, что я создалъ себѣ въ своемъ воображеніи. И когда вышло на повѣрку, что это была она дѣйствительно, то я былъ пораженъ удивленіемъ и сожалѣніемъ; мнѣ казалось, что я утратилъ нѣчто для меня предназначенное. Съ-тѣхъ-поръ, послѣ этого замысла моей первой молодости, я не могу слышать безъ волненія, исполненнаго горечи, слово: Шартрёза.
   Чѣмъ болѣе углубляюсь воспоминаніемъ въ свою молодость, тѣмъ болѣе нахожу глубокихъ впечатлѣній. Припоминаю ли эти первыя Фантазіи меланхолическаго сердца, которое никогда не имѣло настоящей юности и которое чувствовало склонность къ сильнымъ ощущеніямъ и къ вещамъ необыкновеннымъ, прежде даже, нежели было рѣшено, полюбитъ ли оно игры; привожу ли себѣ на память то, что я испытывалъ въ семь, шесть, пять лѣтъ отъ роду, -- нахожу впечатлѣнія столь же неизгладимыя, болѣе-довѣрчивыя, болѣе-сладостныя, и произведенныя тѣми всецѣлыми иллюзіями, которыхъ блаженство не дано никакому иному возрасту.
   Я не ошибаюсь на-счетъ времени; знаю навѣрно, сколько мнѣ было отъ роду, когда я думалъ о томъ-то, когда я читалъ такую-то книгу. Я читалъ кёмпферову исторію Японіи, на своемъ всегдашнемъ мѣстѣ, у окна, въ томъ домѣ близь Роны, который отецъ мой покинулъ незадолго до своей кончины. Слѣдующее лѣто я читалъ Робинзона Крузе. Тогда-то потерялъ я эту способность къ математическимъ вычисленіямъ, которую замѣчали во мнѣ: я уже не могъ дѣлать, безъ помощи пера, вычисленія даже не столь сложныя, какъ тѣ, которыя я дѣлывалъ въ умѣ, будучи четырехъ лѣтъ съ половиною отъ роду, и не зная ни одного ариѳметическаго правила, кромѣ сложенія.
   Способность прозрѣвать въ отношенія неопредѣленныя взяла тогда верхъ надъ способностью комбинировать математическія отношенія. Я сталъ ощущать нравственную сторону вещей: чувство прекраснаго начало зарождаться...
   

Парижъ, 9-го февраля, третій годъ.

   Я долженъ разсказать тебѣ всѣ свои слабости, затѣмъ, чтобъ ты подкрѣпилъ меня совѣтомъ: порою я жалокъ самому-себѣ, порою же чувствую иначе.
   Когда я встрѣчаю кабріолетъ, управляемый женщиною, которая походитъ на идеалъ моего воображенія, я иду прямо на лошадь, такъ-что колесо почти задѣваетъ меня...
   Однажды незнакомка должна была пріостановить свой кабріолетъ, чтобъ не задавить меня; она была въ полномъ цвѣтѣ молодости, почти-прекрасна собою и въ высшей степени любезна. Она видимо хотѣла скрыть улыбку, мелькнувшую на устахъ ея. Я все смотрѣлъ на нее, и не видалъ ни лошади, ни колеса... Я увѣренъ, что взоръ мой былъ полонъ грусти. Лошадь повернула, незнакомка наклонилась посмотрѣть, не задѣло ли меня колесо. Долго не могъ я очнуться отъ своего сна... Не пора ли уже быть потверже, предать забвенію прошлое? Не пора ли заняться тѣмъ, что прилично человѣку, и бросить всѣ эти ребячества?
   Я бы хотѣлъ и самъ бросить эти ребячества, но чѣмъ замѣню ихъ? и когда говорю себѣ: надо наконецъ быть человѣкомъ, то бываю въ большомъ недоумѣніи. При первомъ письмѣ своемъ, напиши мнѣ, что значитъ быть человѣкомъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Парижъ, 39 апрѣля, III.

   Нѣсколько времени назадъ, сидя въ библіотекѣ, я услыхалъ, какъ произнесли предо мною имя знаменитаго Л... Въ другой разъ, я очутился съ нимъ за однимъ столомъ; у него не было чернилъ; я подвинулъ ему свою чернилицу: сегодня; вошедъ, я увидѣлъ его и сѣлъ возлѣ. Онъ былъ такъ любезенъ, что сообщилъ мнѣ идилліи, найденныя имъ въ какомъ-то старинномъ латинскомъ манускриптѣ, и принадлежащія одному очень-мало извѣстному греческому поэту. Я списалъ только одну изъ нихъ, которая была по-короче: наступала пора выходить.
   

Парижъ, 7 мая, III.

   "Если не ошибаюсь, мои идилліи не слишкомъ для васъ интересны, сказалъ мнѣ вчера авторъ, о которомъ я говорилъ тебѣ: онъ искалъ меня глазами, и, лишь-только я вошелъ, далъ мнѣ знакъ подойдти къ нему. Я хотѣлъ сказать что-нибудь такое, что было бы прилично и вмѣстѣ съ тѣмъ справедливо, но онъ, посмотрѣвъ на меня, избавилъ меня отъ этого труда и тотчасъ же присовокупилъ: "Можетъ-быть, вамъ лучше понравится моральный или философскій отрывокъ, приписываемый Аристинну: о немъ говоритъ Барронъ, и его въ-послѣдствіи считали утраченнымъ. Но онъ не утратился, потому-что былъ переведенъ въ пятнадцатомъ столѣтіи на французскій языкъ того времени. Я нашелъ его въ рукописи, переплетенной вслѣдъ за Плутархомъ, въ экземплярѣ, напечатанномъ у Аміота; никто не открывалъ этой книги, потому-что въ ней не доставало нѣсколькихъ листовъ.
   Я признался, что, не будучи ученымъ, дѣйствительно имѣю несчастіе любить лучше вещи, нежели слова, и что съ большимъ любопытствомъ прочитаю мысли Аристиппа, нежели эклогу, хоть бы Біона или Ѳеокрита.
   Какъ мнѣ кажется, нѣтъ достаточныхъ доказательствъ, чтобъ это небольшое сочиненіе принадлежало дѣйствительно Аристиппу. Но если оно написано имъ, то этотъ знаменитый Грекъ, несправедливо считаемый, подобно Эпикуру, сладострастнымъ сибаритомъ и вольнодумцемъ, обнаруживалъ, однакожъ, строгость нравовъ, которую требуютъ благоразуміе и порядокъ, единстевную строгость, прили чествующую человѣку, рожденному наслаждаться и преходящему на земли.
   Я перевелъ, какъ умѣлъ, эту рукопись, языкъ которой иногда блещетъ счастливыми выраженіями, но поустарѣлъ до того, что многія мѣста я едва могъ понять. Сотъ этотъ отрывокъ, названный въ манускриптѣ Руководствомъ для мечтателей (Manuel de Pseusophanes), 8a исключеніемъ двухъ строчекъ не болѣе, которыя нельзя было разобрать.

"Руководство.

   "Ты пробуждаешься мрачный, унылый, уже утомленный временемъ, которое только что начинается. Ты обвелъ жизнь взглядомъ, исполненнымъ презрѣнія; ты нашелъ ее пустою, тяжелою; черезъ часъ она покажется тебѣ болѣе-сносною: она ли измѣнится?
   "Она не имѣетъ опредѣленной формы. Все, что человѣкъ испытываетъ,-- въ его сердцѣ; что онъ знаетъ, въ его мысли. Онъ весь все дѣло, самъ въ себѣ.
   "И какія утраты могутъ дотакой степени удручить тебя? Что ты можешь утратить?Есть ли что внѣ тебя, что бы принадлежало тебѣ? Что въ томъ, что можетъ погибнуть? Все преходитъ, исключая справедливости, сокрытой подъ покровомъ вещей непостоянныхъ. Все суета для человѣка, когда онъ не Идетъ впередъ ровнымъ и спокойнымъ шагомъ, сообразно съ законами разума.
   "Все волнуется вокругъ тебя, все грозитъ: начни тревожиться, и тревоги твои будутъ безконечны. Ты не будешь обладать тѣмъ, чѣмъ обладать невозможно, и погубишь жизнь, которая тебѣ принадлежала. То, что приходитъ, проходитъ невозвратно. Случайности, порождая другъ друга, смыкаются въ вѣчный кругъ: онѣ изглаживаются подобно неожиданной и летучей тѣни.
   "Въ чемъ состоятъ твои несчастія?-- въ вымышленныхъ опасеніяхъ, въ условныхъ потребностяхъ, въ дневныхъ дрязгахъ. Ничтожный рабъ! Ты привязываешься къ тому, чего нѣтъ, ты служишь призракамъ. Оставь обманутой толпѣ всѣ обольстительныя иллюзіи, все суетное и тлѣнное. Помышляй только о разумѣ, началѣ міроваго порядка, и о человѣкѣ, его орудіи, о разумѣ, которому должно слѣдовать, о человѣкѣ, которому должно помогать.
   "Разумъ въ борьбѣ съ противодѣйствіемъ матеріи, съ слѣпыми законами, которыхъ непонятное дѣйствіе было названо случаемъ. Когда сила, тебѣ данная, слѣдовала разуму, когда ты послужилъ міровому порядку, чего хочешь болѣе? Ты поступалъ согласно своей природѣ; а что можетъ быть выше для существа чувствующаго и познающаго, какъ не убѣжденіе, что оно существуетъ согласно своей природѣ?
   "Ежедневно, возрождаясь къ новой жизни, припоминай себѣ, что ты рѣшился не всуе жить на землѣ. Міръ идетъ впередъ къ своей цѣли. Но ты, ты останавливаешься, отступаешь назадъ, остаешься въ недоумѣніи и лѣности. Твои протекшіе дни возсоздадутся ли въ иное, лучшее время? жизнь вся снуется на этомъ настоящемъ, которымъ ты небрежешь и жертвуешь будущему, настоящее время, будущее -- только призракъ времени.
   "Живи въ самомъ-себѣ и ищи того, что не гибнетъ. Испытуй, къ чему стремятся наши безумныя страсти; изъ такого множества вещей, хоть одна удовлетворитъ ли человѣка. Разумъ находитъ только въ себѣ-самомъ пищу для своей жизни: будь правдивъ и твердъ. Никто не вѣдаетъ, что будетъ завтра: тебѣ не найдти успокоенія во внѣшнемъ; ищи его въ своемъ сердцѣ. Сила -- законъ природы: могущество, это -- воля; энергія въ страданіяхъ лучше апатіи посреди нѣги сладострастія. Тотъ, кто повинуется и страдаетъ, часто выше того, кто наслаждается и повелѣваетъ. Твои опасенія и желанія -- суета суетъ. Одно можетъ быть тебѣ на пользу, -- быть тѣмъ, чѣмъ назначила тебя природа.
   "Ты разумъ и матерія. Таковъ же и міръ въ своемъ составѣ. Гармонія видоизмѣняетъ тѣла и все стремится къ совершенству чрезъ безпрерывное улучшеніе своихъ различныхъ частей. Этотъ законъ природы -- также и законъ недѣлимыхъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Такимъ образомъ все благо -- при господствѣ разума; все зло -- когда разумъ отсутствуетъ. Пользуйся тѣлесными благами, по съ благоразуміемъ, подчиняющимъ ихъ порядку...
   "Для насъ нѣтъ иной нравственности, кромѣ нравственныхъ правилъ человѣческаго сердца,-- иной науки или иной мудрости, кромѣ знанія его потребностей, и справедливой оцѣнки средствъ къ счастію. Оставь безполезную науку и сверхестественныя системы и таинственныя ученія. Предоставь разумѣніямъ высшимъ или несходнымъ съ тобою, предоставь имъ то, что далеко отъ тебя: чего разумъ твой не постигаетъ, то, значитъ, не было для него предназначено.
   "Утѣшай, просвѣщай и подкрѣпляй тебѣ подобныхъ: роль твоя опредѣлена мѣстомъ, занимаемымъ тобою въ неизмѣримости всего живущаго. Познавай законы человѣческіе и слѣдуй имъ, и ты поможешь другимъ людямъ познавать ихъ и имъ слѣдовать. Изслѣдуй и укажи ближнимъ средоточіе и конецъ вещей; да увидятъ они причину того, что ихъ поражаетъ, непрочность того, предъ чѣмъ они смущаются, и ничтожество того, что ихъ увлекаетъ.
   "Не уходи въ уединеніе отъ міра; взирай всегда на вселенную и памятуй о правдѣ. Тогда ты выполнишь назначеніе жизни, тогда совершишь то, что слѣдуетъ совершить человѣку."
   

Парижъ, 8 іюля, III.

   Наконецъ, я нашелъ вѣрнаго человѣка, которому могу поручить дѣла, доселѣ меня здѣсь удерживавшія. Къ-тому же, они почти окончены: пособить ничѣмъ невозможно; нѣтъ никакого сомнѣнія, я разоренъ совершенно. Мнѣ не остается даже чѣмъ существовать до того времени, пока одно обстоятельство, можетъ-быть, слишкомъ еще отдаленное, не измѣнитъ моего положенія. Я не тревожусь и но думаю, чтобъ потерялъ много, потерявъ все, потому-что ничѣмъ не пользовался. Я могу, правда, сдѣлаться несчастнѣе прежняго, но не сдѣлаюсь еще меньше счастливымъ. Я одинъ, и будь я только здоровъ и свободенъ, судьба моя всегда будетъ сносною. Мало боюсь я несчастія: такъ я утомился быть безполезно-счастливымъ. Жизнь должна норою взглянуть на насъ пасмурно: это время для проявленія душевнаго мужества. Тогда человѣкъ надѣется, тогда говоритъ онъ: я переживаю время испытанія; несчастіе минетъ, и, можетъ-быть, за нимъ послѣдуетъ счастіе. Но при благоденствіи, когда по наружности мы счастливы, а между-тѣмъ ничѣмъ не наслаждаемся отъ сердца, человѣкъ съ досадою видитъ какъ гибнутъ дни, которые не всегда даются судьбой. И онъ скорбитъ о скукѣ прекраснѣйшаго времени жизни, страшится того невѣдомаго бѣдствія, котораго всегда надо ожидать отъ непостоянства всего на свѣтѣ; страшится тѣмъ болѣе, что, будучи и безъ него уже несчастливъ, представляетъ себѣ невыносимымъ это новое, еще тягчайшее бремя въ будущемъ. Такъ тѣ, которые живутъ въ своихъ помѣстьяхъ, легче скучаютъ тамъ зимою, во время года, уже извѣстное подъ именемъ скучнаго, нежели лѣтомъ, отъ котораго ожидается много удовольствій.
   Мнѣ нечѣмъ пособить тому, что ужо совершилось, и я ни на что не рѣшусь, не переговоривъ напередъ съ тобою; такимъ-образомъ, я думаю теперь только о настоящемъ. Наконецъ, освободился я отъ всѣхъ заботъ: никогда не былъ я такъ спокоенъ... Ѣду въ Ліонъ; у тебя проведу десять дней въ самой сладкой безпечности, а что будетъ послѣ -- увидимъ.
   

Ліонъ, 14 мая, восьмой годъ.

   Я находился близь Саоны, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ мы гуляли нѣкогда съ тобою, когда, со выходѣ изъ лѣтъ младенчества, бредили Тиніаномъ, мечтали о счастіи, и имѣли намѣреніе наслаждаться жизнью. Я смотрѣлъ на эту рѣку, которая текла точно такъ же, какъ и тогда, на это осеннее небо, столь же спокойное, столь же прекрасное, какъ и въ то время, отъ котораго, увы! уже ничего не осталось. Показалась карета; я продолжалъ свой путь, слѣдя глазами за пожелтѣлыми листьями, которые разносились вѣтромъ по засохшей травѣ и пыльной дорогѣ. Карета остановилась; мадамъ Дел.** была одна съ своею дочерью, лѣтъ шести. Я сѣлъ въ карету и доѣхалъ до ихъ загороднаго дома, куда не хотѣлъ войдти. Тебѣ извѣстно, что мадамъ Дел.** нѣтъ еще двадцати-пяти лѣтъ и что она очень перемѣнилась; но рѣчь ея полна той же простой и изящной граціи; въ глазахъ ея выраженіе болѣе грустное, но не менѣе прекрасное. Мы ничего не говорили о ея мужѣ; ты припоминаешь себѣ, что онъ старше ея тридцатью годами, и что это банкиръ очень-свѣдущій, когда дѣло идетъ о золотѣ, но ничтожный во всѣхъ прочихъ отношеніяхъ. Бѣдная женщина! Вотъ потерянная жизнь; а судьба, казалось, обѣщала ей жизнь такую счастливую! Чего не доставало ей, чтобъ быть достойною счастія и составить счастіе другаго? Сколько ума! сколько души! чистоты голубиной! Все было напрасно. Вотъ уже пять лѣтъ не видалъ я ея. Она отослала свою карету въ городъ: я приказалъ остановиться и вышелъ на томъ мѣстѣ, гдѣ встрѣтился съ нею; я оставался здѣсь долго.
   Когда я возвращался домой, ко мнѣ подошелъ какой-то пожилой, изможденный человѣкъ, убитый, казалось, несчастіемъ; онъ пристально всматривался въ меня, назвалъ меня по имени, и попросилъ милостыни. Въ настоящую минуту, я никакъ не могъ узнать его; но потомъ мнѣ стало грустно, когда я припомнилъ, что это могъ быть не кто иной, какъ нашъ старый учитель, такой трудолюбивый и такой добрый. Сегодня утромъ я вездѣ развѣдывалъ о немъ; но не знаю, удастся да мнѣ отъискать жалкій чердакъ, на которомъ одъ, безъ сомнѣнія, доживаетъ дни свои. Несчастливецъ вѣрно подумалъ, что я не хочу узнать его! Если я отъищу его, то надобно, чтобъ онъ имѣлъ комнату и нѣсколько книгъ, къ которымъ онъ такъ привыкъ: мнѣ кажется, онъ хорошо еще сможетъ разбирать ихъ. Напиши, что долженъ я обѣщать ему отъ тебя: дѣло идетъ не объ одной минутѣ, а объ остаткѣ его жизни.
   Болѣе часа, думаю, колебался я въ недоумѣніи, куда направить мнѣ свою прогулку. Хоть это мѣсто было дальше отъ моего жилища, но меня что-то влекло туда: то была, очевидно, потребность грусти, которая согласовалась бы съ грустью, уже наполнявшею мою душу.
   Я бы охотно сталъ утверждать, что никогда болѣе не увижусь съ нею. Это было дѣломъ рѣшенымъ, а между-тѣмъ... Мысль объ ней, хотя ослабленная уныніемъ, временемъ, самымъ даже ослабленіемъ во мнѣ вѣры въ слишкомъ-обманутыя и слишкомъ-безполезныя чувствованія,-- мысль о ней была тѣсно связана съ моимъ бытіемъ и моимъ существованіемъ посреди міра. Эта мысль врѣзалась въ мою душу, какъ неизгладимое воспоминаніе о прошломъ сновидѣніи, какъ эти мечты о счастіи, которыхъ забыть невозможно, но которыя намъ уже не по лѣтамъ.
   Ибо я уже человѣкъ вполнѣ созрѣвшій. Невзгоды взростили меня: благодаря судьбѣ моей, у меня не было инаго наставника, кромѣ той частички разума, которую мы, не вѣдая почему, получаемъ свыше Я не подъ игомъ страстей; желанія не завлекаютъ меня, и не прельстить меня сладострастію. Я покинулъ всѣ эти ничтожныя забавы душъ сильныхъ: не буду смѣшонъ восторгами романическими, не буду обманутъ прекраснымъ чувствомъ. Сознаю, что я въ состояніи равнодушно взирать на счастливо-выдавшееся мѣстоположеніе, чудное небо, подвигъ добродѣтели, трогательное зрѣлище; и, еслибъ стоило, то могъ бы, какъ человѣкъ лучшаго тона, вѣчно зѣвать, съ вѣчною улыбкою на устахъ забавляться, будучи пожираемъ скорбію, и умирать отъ скуки съ величайшимъ спокойствіемъ и достоинствомъ.
   Въ первую минуту, я былъ изумленъ, увидя ее, и теперь я все еще изумленъ, потому-что не вижу, къ чему можетъ это повести. Но развѣ это необходимо должно повести къ чему-нибудь? Сколько бываетъ случаевъ отрывчатыхъ, безъ послѣдствій, или не влекущихъ за собою результатовъ, намъ извѣстныхъ! Никакъ не могу избавиться отъ этого, такъ-сказать, инстинкта, который ищетъ послѣдовательности во всемъ, особенно же въ дѣлѣ случая. Я забавляюсь этимъ страннымъ направленіемъ: оно не разъ доставляло намъ поводъ посмѣяться вмѣстѣ; и въ настоящемъ случаѣ, я вовсе не нахожу этого неудобнымъ.
   Безъ всякаго сомнѣнія, еслибъ я зналъ, что встрѣчу ее, я не пошелъ бы въ эту сторону: впрочемъ, думаю, я поступилъ бы глупо. Мечтатель долженъ все видѣть, и мечтателю, къ-несчастію, нечего много опасаться. Къ-тому же, должно ли избѣгать всего, что имѣетъ отношеніе къ жизни души, всего, что напоминаетъ душѣ о ея утратахъ? и если бъ это было и должно, то возможно ли? Ароматическое дуновеніе, звукъ, лучъ свѣта равно выскажутъ мнѣ, что въ природѣ человѣческой есть нѣчто другое, кромѣ пищеваренія и сна. Радостное трепетаніе въ сердцѣ несчастливца, или вздохъ человѣка, наслаждающагося жизнью, все будетъ свидѣтельствовать предо мною о той таинственной комбинаціи, которой безконечные ряды вмѣщаются и безпрерывно мѣняются вѣчнымъ разумѣніемъ...
   Возвратясь на берегъ Саоны, я говорилъ себѣ: око человѣческое непостижимо! Не только оно принимаетъ въ себя, такъ-сказать, безконечность, но и воспроизводитъ ее. Оно созерцаетъ цѣлую вселенную; но то, что выражаетъ само оно, еще безграничнѣе вселенной. Всеувлекательная грація, сладостное и проникающее душу краснорѣчіе, выраженіе, которое превышаетъ предметы, имъ выражаемые, гармонія, составляющая связь всего міра, -- все, все это въ очахъ женщины. И все это, даже еще болѣе, слышится въ звукахъ голоса той, которая чувствуетъ. Говоритъ ли она -- она влечетъ изъ забвенія и чувства и мысли, пробуждаетъ душу отъ ея летаргіи, увлекаетъ и вводитъ ее въ область моральной, нравственной жизни. Она поетъ, и кажется, что все приходитъ въ движеніе, все мѣняетъ и мѣсто и образъ, и создаются новыя чувствованія. Жизнь не походитъ болѣе на жизнь обыкновенную: все въ ней полно прелести, одушевленія, упоенія. О, какими холодными кажутся тогда эти люди, которые такъ сильно хлопочутъ изъ-за такихъ мелочей жизни! Какое ничтожество! Какъ тяжко жить межь существъ въ одно и то же время и шумныхъ и нѣмыхъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я хожу продолжать видѣться съ нею. Она не ожидаетъ болѣе ничего; намъ будетъ хорошо вмѣстѣ...
   Я уже представляю себѣ, съ какою привлекательною и вмѣстѣ томною граціею принимаетъ она общество, которое надоѣдаетъ ей, и съ какимъ нетерпѣніемъ ждетъ она, когда наступитъ завтра этихъ дней удовольствія.
   Мнѣ ежедневно приходится испытывать все ту же скуку. Концерты, вечера, всѣ эти выдумки для провожденія времени -- работа такъ-называемыхъ счастливцевъ: она въ тягость самимъ имъ, какъ тяжка работа поденщику-виноградарю; еще болѣе, она не приноситъ съ собою своего утѣшенія и ничего не производитъ.
   

Ліонъ, 18 мая, VI.

   Судьба всѣми силами старается привести человѣка снова подъ то же иго, которое онъ хотѣлъ свергнуть на зло судьбѣ. Что вышло изъ того, что я бросилъ все, въ намѣреніи искать жизни болѣе свободной? Если я и видѣлъ вещи по мнѣ, то развѣ мимоходомъ и не пользуясь ими: это только удвоило во мнѣ нетерпѣніе обладать ими.
   Я не рабъ страстей, я болѣе несчастливъ: ихъ суетность не обманетъ меня; но, наконецъ, должно же, чтобъ жизнь была чѣмъ-нибудь наполнена? Когда существованіе пусто, можетъ ли оно удовлетворять? Если жизнь сердца не что иное, какъ ничтожество, исполненное волненій, то не лучше ли промѣнять ее на ничтожество болѣе-спокойное?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Я хотѣлъ знать, что могу сдѣлать: не говорю, что сдѣлаю. Я не чувствую ни отчаянія, ни страсти; мнѣ довольно увѣренности, что безполезное бремя можетъ быть сброшено, когда оно будетъ слишкомъ угнетать меня. Уже съ давнихъ поръ жизнь томитъ меня, и томитъ ежедневно все болѣе и болѣе; но я не отчаяваюсь. Но какое-то неопредѣленное чувство не позволяетъ мнѣ погубить невозвратно бытіе мое. Еслибъ нужно было выбирать теперь же немедленно, или разорвать всѣ узы, или оставаться здѣсь неизбѣжно еще въ-продолженіе цѣлыхъ сорока лѣтъ,-- я увѣренъ, что не поколебался бы въ выборѣ; но я не такъ тороплюсь, потому-что и чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ могу выполнить то же, что и теперь, и притомъ Альпы единственное мѣсто, гдѣ я могу угаснуть, какъ хочу.
   

Ліонъ, 29 мая, VI.

   Я нѣсколько разъ перечиталъ съ начала до конца письмо твое. Оно диктовано слишкомъ-живымъ участіемъ. Чту твою дружбу; я почувствовалъ, что я не вовсе сирота въ мірѣ, какъ думалъ прежде. Но знай, что если много можно возражать человѣку, увлекаемому страстью и отчаяніемъ, за то ничего нельзя сказать тому, кто спокойно размышляетъ о концѣ своемъ.
   Это не значитъ, чтобъ я на что-нибудь рѣшился. Скука гнететъ меня, отвращеніе отъ всего меня уничтожаетъ. Но я знаю, что зло во мнѣ самомъ. О, зачѣмъ не могу я довольствоваться только ѣдою и сномъ! потому-что я и ѣмъ и сплю. Я влачу жизнь не очень-несчастную. Каждый изъ дней моихъ сносенъ, но ихъ совокупность тяготитъ меня. Необходимо, чтобъ существо организованное дѣйствовало, и дѣйствовало согласно своей природѣ. Довольно ли ему имѣть пристанище, теплый, спокойный уголъ, питаться нѣжными плодами, быть окружену ропотомъ водъ и ароматами цвѣтовъ? Но вы удерживаете его въ неподвижномъ состояніи: и эта нѣга томитъ его, эти благовонія надоѣдаютъ ему, эти избранныя яства не питаютъ его. Возьмите прочь и дары свои и цѣни: пусть онъ дѣйствуетъ, пусть даже страдаетъ; пусть дѣйствуетъ,-- въ этомъ и состоитъ наслажденіе и жизнь.
   Между-тѣмъ, апатія какъ-бы сроднилась съ моею природою; кажется, и мысль о жизни дѣятельной пугаетъ и давитъ меня. Мелочи мнѣ противны, я по привычкѣ занимаюсь ими. Все великое всегда будетъ прельщать меня, а между-тѣмъ изъ лѣни я побоялся бы отважиться на такіе подвиги. Не знаю, что я за существо, не знаю, что я люблю, чего хочу; я стѣнаю безъ причины, желаю безъ предмета желанія, и ничего не вижу, кромѣ того, что я не на своемъ мѣстѣ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Не знаю, чего хочу. Счастливъ тотъ, кто хочетъ только дѣлать свое дѣло; онъ самъ можетъ поставить передъ собою цѣль. Ничто великое (глубоко это чувствую), ничто возможное человѣку и высокое по его мысли не доступно моей природѣ: и при всемъ томъ, я также это чувствую, жизнь моя погублена, посушена въ корнѣ; она уже поражена смертью; ея волненіе такъ же тщетно, какъ неумѣренно, она могущественна, но безплодна, праздна и пламенна посреди мирнаго и вѣчнаго труда существъ. Не знаю, чего хотѣть... Я бы хотѣлъ быть счастливымъ! Но какой человѣкъ имѣетъ право требовать счастія на землѣ, гдѣ всѣ тратятъ жизнь свою на то только, чтобъ уменьшить свои страданія?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Тотъ только жилъ вполнѣ, кто провелъ всю жизнь свою въ занятіяхъ, сообразныхъ съ его характеромъ, или же тотъ, чей геній обнимаетъ различные предметы, кого судьба ведетъ по всѣмъ положеніямъ, возможнымъ человѣку, и кто во всѣхъ ихъ умѣетъ быть тѣмъ, чего требуетъ его настоящее положеніе Но человѣкъ долженъ такъ мало жить, и прочность того, что онъ оставляетъ по себѣ, такъ подвержена сомнѣнію! Еслибъ сердце его но было алчно, можетъ-быть, разумъ посовѣтовалъ бы ему жить только безъ скорбей, распространяя вокругъ себя счастіе на нѣсколькихъ друзей, которые бы достойны были тѣмъ пользоваться, не разрушая его творенія.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Страшно скончать дни свои съ словами: "ни одно сердце не было осчастливлено мною; я не устроилъ ничьей судьбы; я прошелъ жизнь безстрастнымъ и ничтожнымъ, подобно леднику, который въ горныхъ пещерахъ устоялъ отъ палящаго зноя юга, но который не спустился въ долину своими водами увлажить пажить, изсушеную жгучими лучами солнца!"
   

Ліонъ, 2 августа, VI.

   Настаетъ день, и я опять грустенъ, чувствую себя печальнымъ и безпокойнымъ; не могу остановиться ни на чемъ и не предвижу, чѣмъ мнѣ наполнить такое множество часовъ. Когда день во всей своей силѣ, онъ мнѣ невыносимъ; ухожу куда-нибудь въ темное мѣсто, стараюсь чѣмъ-нибудь заняться, и запираюсь отвсюду, чтобъ не видать безоблачнаго неба. Но когда свѣтъ дневной умѣряется, и я чувствую вокругъ себя это очарованіе счастливаго вечера, сдѣлавшееся для меня столь чуднымъ, я предаюсь печали: при моей жизни, исполненной удобствъ, я изнемогаю отъ горечи болѣе нежели человѣкъ, удрученный несчастіемъ. Мнѣ говорятъ: "ну, вы теперь поспокойнѣе".
   Такъ покоенъ на своемъ скорбномъ дожѣ человѣкъ, разбитый параличомъ. Изживать дни цвѣтущаго возраста подобно тому, какъ старикъ проводитъ свои дни покоя! Вѣчно ожидать, и ничего не надѣяться; вѣчная тревога безъ желаній и пустое волненіе; часы постоянно-ничтожные; разговоры, въ которыхъ набираютъ только слова и стараются ничего не сказать; обѣды, за которыми ѣдятъ отъ скуки; холодныя, неоживленныя загородныя прогулки (только и желаешь, какъ бы скорѣе кончились); друзья безъ задушевности; удовольствія для вида; смѣхъ для того, чтобъ занять людей, которые зѣваютъ подобно тебѣ; и ни одной радости отъ души въ-продолженіе цѣлыхъ двухъ лѣтъ! Такъ жить ежеминутно: тѣло безъ дѣятельности, голова въ волненіи, душа въ страданіи, и даже во снѣ не быть свободнымъ отъ этой грусти, тоски томительной, -- это медленная агонія сердца: нѣтъ, не такъ долженъ жить человѣкъ!
   

3 августа.

   Если онъ такъ живетъ, скажутъ мнѣ, значитъ, онъ долженъ такъ жить: все, что существуетъ,-- въ порядкѣ вещей; иначе, гдѣ бы надо было искать причинъ, еслибъ онѣ не были въ природѣ? Согласенъ но этотъ порядокъ преходящъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Скажутъ, быть-можетъ, что не слѣдуетъ думать о благѣ, которое можетъ существовать только въ воображеніи, ни о совершенномъ счастіи, но что слѣдуетъ останавливаться мыслью только на мелочныхъ подробностяхъ жизни, которыя прямо полезны и возможны при настоящемъ порядкѣ вещей; что и безполезно и странно говорить о совершенствѣ, недоступномъ человѣку, а въ-особенности людямъ вообще? Но и сама природа приготовляетъ всегда болѣе за тѣмъ, чтобъ получить менѣе. Изъ тысячи зеренъ, одно прозябнетъ. И мы хотѣли бы знать, въ чемъ состоитъ возможно-лучшее на землѣ, не потому, чтобъ мы надѣялись до него достигнуть, но чтобъ болѣе имѣть возможности къ нему приблизиться, нежели въ томъ случаѣ, когда бы мы имѣли предъ собою метою нашихъ усилій только то, что дѣйствительно могутъ произвести паши усилія. Я нахожу въ себѣ самомъ, въ собственныхъ моихъ чувствованіяхъ примѣръ ограниченный, но вѣрный; и наблюдая единственнаго человѣка, котораго могу знать, стараюсь дознаться, какимъ можетъ быть человѣкъ вообще.
   Одни вы умѣете выполнить жизнь свою, люди съ сердцемъ простымъ и правдивымъ, полные довѣрчивости и теплоты душевной, чувствованія и спокойствія, вы, которые вполнѣ ощущаете бытіе свое и хотите сами видѣть созданіе дней своихъ! Ваше счастіе въ порядкѣ и мирѣ домашнемъ, на непомраченномъ челѣ друга, на счастливыхъ устахъ женщины. Вамъ ли въ городахъ нашихъ подвергать себя жалкой посредственности, высокомѣрной скукѣ? Не забывайте природы: не давайте своего сердца въ жертву суетному треволненію двусмысленныхъ страстей; ихъ предметъ всегда отдаленный, утомляетъ и останавливаетъ жизнь до поры немощнаго возраста, который ужо слишкомъ-поздно оплакиваетъ ничтожество, погубившее способность творить благо.
   Я похожъ на тѣхъ несчастливцевъ, у которыхъ какое-нибудь сильное впечатлѣніе навсегда раздражило чувствительность извѣстныхъ фибръ, и которые неизбѣжно впадаютъ въ свою манію всякій разъ, какъ ихъ воображеніе, будучи поражено подобнымъ предметомъ, возобновляетъ это первое ощущеніе. Эта потребность искать результатовъ при видѣ данныхъ, этотъ инстинктъ, отвращающійся отъ тщеты земнаго... думаешь ли ты, что я могу побѣдить его? Не видишь ли, что онъ во мнѣ, что онъ сильнѣе моей воли?... Не видишь ли, что я не на своемъ мѣстѣ, изолированъ посреди людей, и не нахожу ничего вокругъ себя?.. Говорятъ, будто время течетъ быстро только для человѣка счастливаго, но это неправда: я вижу, что оно идетъ теперь съ такою быстротою, какъ никогда не шло прежде. О, пусть послѣдній изъ людей никогда не будетъ такъ счастливъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Всегда и во всемъ люди напрасно истрачиваютъ жизнь свою; потомъ они сердятся на самихъ-себя, думая, что виноваты сами. Не смотря на нашу снисходительность къ собственнымъ вашимъ слабостямъ, можетъ-быть, мы въ этомъ случаѣ слишкомъ-строги къ себѣ, безвинно приписываемъ себѣ то, чего не могли избѣгнуть. По прошествіи времени, мы забываемъ подробности этой неизбѣжной судьбы, непроницаемой въ своихъ причинахъ, и едва ощутимой въ результатахъ своихъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Человѣкъ наслаждается здоровьемъ, дружбою, видитъ у себя въ рукахъ все, что нужно для жизни довольно-счастливой: всѣ средства совершенно просты, совершенно естественны; мы имѣемъ ихъ, а -- смотришь, они ускользаютъ изъ рукъ нашихъ. Какимъ образомъ это дѣлается? Отвѣтъ былъ бы и длиненъ и затруднителенъ я предпочелъ бы его многимъ философскимъ трактатамъ; его не найдти ни даже въ трехъ тысячахъ законовъ Пиѳагора.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Повторяю, время бѣжитъ съ быстротою, усиливающеюся по мѣрѣ того, какъ человѣкъ близится къ старости. Мои погибшіе дни гурьбою собираются позади меня; они наполняютъ смутное пространство своими безцвѣтными тѣнями; ихъ длинные остовы громоздятся другъ на друга; это туманный призракъ надгробнаго памятника. И когда тревожный взглядъ мой отвращается отъ этого призрака и хочетъ отдохнуть на нѣкогда-счастливой цѣпи дней грядущаго, то находитъ, что много и много измѣнились ихъ полныя формы, ихъ блестящіе образы. Ихъ колоритъ поблекъ: это покрытое завѣсою пространство, украшавшее ихъ небесною прелестью посреди чаръ неизвѣстности, теперь являетъ обнаженными ихъ сухіе и грустные призраки. Мерцаніе погребальныхъ свѣточей тускло освѣтило ихъ посреди вѣчной ночи, и я вижу, вижу, какъ послѣдній изъ нихъ близится къ пропасти, ничего не имѣя передъ собою.
   Помнишь ли наши суетныя желанія, наши ребяческіе замыслы? радость при видѣ яснаго неба, забвеніе міра и свободу пустыни!
   Очарованіе юнаго сердца, которое вѣруетъ въ счастіе, которое хочетъ того, чего ищетъ, и не вѣдаетъ жизни! Простота надежды, что сталось съ тобой? Безмолвіе лѣсовъ, прозрачныя воды, плоды эемные, сладостная дружба -- тогда довольствовали насъ. Міръ дѣйствительности не имѣетъ въ себѣ ничего, что бы замѣнило эти потребности чистаго, безхитростнаго сердца, неопытнаго ума, эту первую грёзу первыхъ лѣтъ жизни.
   Когда въ счастливый часъ чело наше невзначай озарится кроткимъ блаженствомъ, часъ, что идетъ за нимъ, спѣшитъ напечатлѣть на томъ же челѣ черты грусти и душевной истомы, морщины, напоенныя горечью, которыя навсегда изглаждаютъ съ него первобытную чистоту невинности.
   Юность моя уже далече; съ-тѣхъ-поръ, разсѣянныя мгновенія, могущія привести мнѣ на память идею о счастіи, не составляютъ и дня въ моей жизни, который бы я согласился пережить снова. Тѣмъ и отличается жалостная судьба моя; есть люди гораздо-несчастнѣе меня, но не знаю, былъ ли когда кто-нибудь меньше меня счастливъ. Я говорю самъ себѣ, что человѣкъ склоненъ къ жалобѣ, что всякій чувствуетъ всѣ подробности своихъ собственныхъ несчастій, тогда какъ считаетъ не такъ важными или не вѣдаетъ скорбей, снѣдающихъ ближняго, и при всемъ томъ считаю справедливою мысль мою, что нельзя меньше меня наслаждаться, меньше жить, меньше находить удовлетворенія потребностямъ души своей.
   Но я не ощущаю нетерпѣнія, раздражительности; чувствую въ себѣ упадокъ силъ, уныніе. Иногда, правда, вдругъ, неожиданнымъ движеніемъ порываюсь я изъ тѣсной сферы, въ которой чувствовалъ себя сдавленнымъ. Этотъ порывъ бываетъ такъ быстръ, что я не успѣваю предупредить его...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я задаю себѣ вопросъ: что я дѣлаю? зачѣмъ не начну жить? какая сила приковываетъ меня, когда я свободенъ? какая слабость удерживаетъ меня, когда я ощущаю въ себѣ энергію, которой сдавленные порывы снѣдаютъ мою душу? чего жду я, ничего не надѣясь? чего ищу, ничего не любя, ни чего не желая? какой неизбѣжный рокъ невидимо принуждаетъ меня дѣлать то, чего я не хочу?
   Такъ, кажется, легко избавиться отъ егото ужаснаго состоянія! и уже пора! Но едва высказано это слово,-- порывъ остываетъ, энергія гаснетъ, и вотъ я снова погруженъ въ сонъ, посреди котораго уничтожается жизнь моя. Время течетъ однообразно: я встаю не хотя, ложусь измученный, пробуждаюсь безъ желаній. Я запираюсь у себя дома и скучаю; ухожу куда-нибудь и стѣнаю. Пасмурную погоду нахожу грустною, ясную-безполезною. Жизнь городская для меня нелѣпа, сельская -- противна. Я страдаю, смотря на несчастныхъ, и не обманусь наружностью такъ-называемыхъ счастливцевъ. Я горько смѣюсь, видя, какъ люди терзаются; и когда нѣкоторые изъ нихъ болѣе спокойны, улыбаюсь при мысли, что ихъ считаютъ довольными.
   Я вижу все, что есть смѣшнаго въ моемъ образѣ жизни; мнѣ становится досадно, и я смѣюсь надъ своимъ нетерпѣніемъ. Между-тѣмъ, отъискиваю въ каждой вещи этотъ странный и двойственный характеръ, дѣлающій ее средствомъ къ нашимъ бѣдствіямъ, и эту противоположную комическую сторону, которая дѣлаетъ изъ земли противорѣчивое зрѣлище, гдѣ все важно посреди суеты всего существующаго. Такимъ-образомъ, я кидаюсь въ житейскій омутъ, очертя голову. Волнуюсь безъ цѣли, потомучто не нахожу для себя дѣятельности; говорю затѣмъ, чтобъ ни о чемъ не думать; одушевляюсь, при оцѣпенѣніи всѣхъ чувствъ моихъ. Мнѣ кажется, что я шучу: я смѣюсь сквозь слезы, а люди находятъ меня веселымъ. "Вотъ, что хорошо, то хорошо", говорятъ они: "онъ взялся за умъ". И дѣйствительно, пора взяться за умъ: дольше нѣтъ возможности вытерпѣть.
   

Метервиль, 1-го сентября, VI,

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. Какъ смѣшны, какъ суетны заботы человѣка! Какъ безразсудны эти терзанія, чтобъ устроить мелочи жизни, которыя разсѣетъ дуновеніе времени. Смотрѣть, наслаждаться тѣмъ, что проходитъ мимо насъ, воображать, увлекаться: вотъ въ чемъ должно состоять все наше существованіе. Но разсчитывать, устроивать, познавать, обладать, -- какое безуміе!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Парижъ, 2-го сентября, VII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Развѣ самыя великія имена были имена людей справедливыхъ? Когда мы можемъ творить добро, будемъ творить его, и если жребій не допуститъ насъ совершить великое, не оставимъ по-крайней-мѣрѣ того, что не будетъ вознаграждено славой; бросимъ всѣ сомнѣнія, и будемъ добры въ безвѣстности. Довольно и безъ насъ людей, которые, гоняясь за славою, будутъ двигать судьбами цѣлыхъ народовъ; а мы потщимся дѣлать только то, что могло бы принести съ собою славу, и будемъ равнодушны къ этимъ прихотямъ судьбы, которая часто присуждаетъ славу счастію, отказываетъ въ ней иногда истинному героизму и столь-рѣдко награждаетъ ею чистоту побужденій.
   Вотъ уже нѣсколько дней я очень тоскую по простымъ привычкамъ жизни. Мнѣ скучно въ Парижѣ -- не потому именно, чтобъ этотъ городъ мнѣ рѣшительно не нравился, но потому-что я нигдѣ не люблю жить мимоходомъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Парижъ, 9-го октября, VII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Сколько я знаю Францію, Шессель и Фонтенбло -- два единственныя въ ней мѣста, гдѣ я охотно согласился бы основаться, но я желалъ бы жить въ одномъ Шесселѣ. Я скоро пріѣду туда къ тебѣ.
   Я говорилъ уже тебѣ, что въ Шесселѣ и осины и березы совсѣмъ не такія, какъ другія осины и березы; тамъ и каштановыя деревья, и пруды, и лодка -- все не такъ, какъ-бы гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Тамошнее осеннее небо подобно небу родины. Этотъ мускатный виноградъ, эти блѣдныя маргаритки, которыхъ ты не любилъ и которыя мы теперь любимъ вмѣстѣ съ тобою, и запахъ шессельскаго сѣна въ этой прекрасной житницѣ, гдѣ мы прыгали, когда я былъ ребенкомъ! Что за сѣно! что за сливочный сыръ! что за коровы! Какъ пріятно катились каштаны, высыпанные изъ мѣшка на полъ надъ моею комнатою. Этотъ звукъ такъ напоминаетъ молодость!..
   Мой другъ, нѣтъ больше счастія. У тебя -- дѣла, должностныя занятія; твой разумъ зрѣетъ, твое сердце не измѣняется. Да мое чувствительно сжалось. Тебѣ некогда больше печь въ волѣ каштаны; тебѣ должны ихъ приготовить; что сдѣлалъ ты съ нашими удовольствіями?
   Я буду къ тебѣ черезъ недѣлю: это рѣшено.
   

Фрейбургъ, 11 марта, восьмой годъ.

   Не знаю, что бы я дѣлалъ, еслибъ не получилъ этого наслѣдства: я рѣшительно его не ожидалъ, и, между-тѣмъ, больше былъ утомленъ настоящимъ, нежели безпокоился о будущемъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Надобно было, наконецъ, отправиться; мнѣ было въ одно и то же время и хорошо и очень-дурно. Я пользовался благами, которыхъ такъ многіе ищутъ, не зная ихъ, другіе осуждаютъ изъ досады; не имѣть ихъ, живучи въ обществѣ, было бы очень прискорбно, между-тѣмъ, какъ обладаніе ими приноситъ мало наслажденій. Я не изъ числа тѣхъ, которые ни за что считаютъ избытокъ... Я имѣлъ въ Ліонѣ приличное помѣщеніе, лошадей и столъ, за который могъ приглашать дру.... друзей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Между-тѣмъ, вотъ я и въ Швейцаріи, безъ удовольствія, полонъ скуки: не знаю, на что и рѣшиться. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   

Тунъ, 2-го мая, VIII.

   Все на свѣтѣ угасаетъ; человѣкъ тихо, постепенно развиваетъ существо свое: точно также оно и исчезаетъ.
   Я чувствую теперь только то, что выходитъ изъ обыкновеннаго порядка вещей. Мой слухъ могутъ расшевелить только романтическіе звуки, и только новыя мѣста могутъ привести мнѣ на память то, что я любилъ, когда былъ моложе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Изъ замка де-Шюпрю, 22 мая, VIII.

   ...Въ два часа мы отправились уже въ лѣсъ искать землянику. Она покрывала горные склоны; мѣстами ягоды только-что выходили, но большая часть изъ нихъ уже созрѣли, краснѣлись ярко и благоухали ароматомъ. Земляника одно изъ прелестнѣйшихъ произведеній природы: она произрастаетъ въ обиліи даже въ странахъ полярныхъ: на мой взглядъ, она то же между плодами, что фіалка между цвѣтами: благовонна, прекрасна и проста. Ея благоуханіе распространяется легкимъ дыханіемъ вѣтра, когда онъ влетаетъ, по-временамъ, подъ сводъ древесныхъ сѣней и тихо колеблетъ колючіе кустарники и цѣпкія ліаны, повисшія на стволахъ высокихъ деревъ. Этотъ ароматъ уносится въ самыя густыя сѣни вмѣстѣ съ теплымъ дыханіемъ почвы, болѣе открытой въ томъ мѣстѣ, гдѣ спѣетъ земляника; онъ мѣшается здѣсь съ влажною свѣжестью, и кажется, какъ-будто онъ исходитъ отъ мховъ и терній. Дикія гармоніи! Вы образованы изъ такихъ контрастовъ.
   Между-тѣмъ, какъ мы едва чувствовали движеніе воздуха посреди этой свѣжей и мрачной пустыни, порывистый вѣтеръ гулялъ свободно по вершинамъ елей; ихъ вѣтви живописно трепетали, нагибаясь къ вѣтвямъ, которыя ихъ отталкивали. По-временамъ высокіе стволы разлучались, раскачиваясь, и тогда видно было, какъ ихъ пирамидальныя головы озарялись дневнымъ блескомъ, поверхъ тѣней этой безмолвной земли, въ которой увлажались ихъ корни.
   Наполнивъ свои корзины, мы вышли изъ лѣса, одни веселые, другіе довольные. Мы пошли узкими тропинками, чрезъ луга, огороженные плетнями, вдоль которыхъ насажены высокіе боярышники и огромныя дикія груши. Земля еще патріархальная, между-тѣмъ, какъ люди уже давно покинули это состояніе! Мнѣ было хорошо, хотя я, собственно говоря, не ощущалъ удовольствія. Я говорилъ самъ-себѣ, что человѣкъ испытываетъ чистыя удовольствія, когда онъ, такъ-сказать, только отвѣдываетъ удовольствія, что экономія въ наслажденіяхъ составляетъ искусство счастія, что для чистоты удовольствія недостаточно ему быть безукоризненнымъ или безъ всякой примѣси, но необходимо, чтобъ человѣкъ не исчерпывалъ его разомъ, а могъ питать надежду въ будущемъ насладиться самыми очаровательными его обѣщаніями. Человѣкъ тогда только вполнѣ пользуется настоящимъ, когда ожидаетъ по-крайней -- мѣрѣ такого же будущаго, и перестаетъ быть счастливымъ, желая быть совершенно счастливъ. По этому-то закону природы, первая любовь разливаетъ на жизнь человѣка такое невыразимое очарованіе. Для нашихъ наслажденій необходимо нѣсколько медлительности, продолжительности при ихъ прогрессивномъ возрастаніи и нѣкоторой неопредѣленности въ ихъ конечномъ предѣлѣ. Намъ нужно было бы постоянное, привычное сладострастіе, а не обыкновенныя и преходящія волненія: намъ нужно было бы спокойное обладаніе, довольствующееся само собою въ своемъ домашнемъ мирѣ, а не эта лихорадка удовольствія, которой тлящее упоеніе уничтожаетъ въ пресыщенности наши утомленныя сердца. Но самъ разумъ нашъ можетъ ли мечтать, въ обществѣ безпокойномъ, объ этомъ состояніи счастія безъ удовольствій, объ этомъ такъ худо-понятомъ спокойствіи, объ этомъ постоянномъ и простомъ довольствѣ, при которомъ не думаютъ наслаждаться, при которомъ не имѣютъ нужды желать?
   Таково должно бы быть сердце человѣческое; но человѣкъ измѣнилъ свою жизнь, исказилъ свое сердце, и колоссальныя тѣни стали утомлять его желанія, потому-что естественныя пропорціи настоящихъ существъ показались слишкомъ-малыми его безумному величію...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Глубокій оврагъ окружаетъ лѣсъ, принадлежащій замку; онъ изрытъ въ очень-крутыхъ и очень-дикихъ скалахъ; на вершинѣ этихъ скалъ, въ глубинѣ лѣса, кажется, была каменоломня; углы, оставшіеся въ-слѣдствіе этой работы, закруглены временемъ; но отъ этого составился родъ ограды, образующей почти половину восьмиугольника на этомъ пространствѣ удобно могло помѣститься шесть или восемь человѣкъ. Подровнявъ нѣсколько камни и додѣлавъ ступеньки, которыя должны были служить буфетомъ, мы устроили круговое сѣдалище изъ большихъ сучьевъ, засыпавъ ихъ листьями. Столъ состоялъ изъ доски, поставленной на деревянные отрубки, оставленные здѣсь рабочими, которые вырубали по близости нѣсколько десятинъ буковаго лѣса.
   Все это было приготовлено утромъ и сохранялось въ глубокой тайнѣ. Мы привели своихъ гостей, у которыхъ на рукахъ были корзины съ набранною земляникою, въ это дикое убѣжище вовсе-неожиданно. Дамамъ понравилась эта изящная простота посреди сцены ужаса. Сосновыя вѣтви были зажжены на углу скалы, нависшей надъ пропастью, которая была не такъ страшна, заслоняясь вѣтвями буковъ. Ложки, сдѣланныя изъ зеленицы, прекрасныя фарфоровыя чашки, корзины, сплетенныя изъ сучьевъ боярышника,-- все это было разставлено въ безпорядкѣ по каменнымъ ступенькамъ вмѣстѣ съ тарелками густыхъ горныхъ сливокъ и чашками, полными этихъ вторыхъ сливокъ, которыя однѣ только годны для кофе, и которыхъ миндальный вкусъ и легкій ароматическій запахъ извѣстны, какъ говорятъ, лишь въ странахъ альпійскихъ. Въ кадкахъ со льдомъ стояла разсахаренная вода, припасенная для земляники. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Все было приготовлено, все было, казалось, предвидѣно; но когда надо было варить кофе, вышло на повѣрку, что не было самой простой вещи -- воды. Принялись соединять веревки, которыя, по-видимому, не имѣли инаго назначенія, какъ связывать вѣтви, принесенныя для нашихъ сѣдалищъ, и приклонять тѣ, которыя служили намъ тѣнью; дѣло не обошлось безъ нѣсколькихъ разбитыхъ графиновъ; но наконецъ удалось наполнить два графина студеною водою потока, бѣжавшаго на триста футовъ ниже того мѣста, гдѣ находилось ваше общество.
   Бесѣда была самая дружеская; смѣялись отъ души. Погода стояла прекрасная; вѣтеръ вылъ въ этой длинной, мрачно-глубокой ложбинѣ, тамъ, гдѣ потокъ, бѣлый отъ пѣны, катился межь угловатыхъ скалъ. Въ лѣсу слышно было кукованье кукушки, и всѣ эти грустные звуки отдавались отголосками въ лѣсахъ нагорныхъ: издали слышенъ былъ звонъ большихъ колокольчиковъ изъ стада коровъ, всходившихъ на Кузинбергъ. Дикій запахъ жженой ели соединялся съ этими звуками горъ, и посреди простыхъ плодовъ, въ пустынномъ убѣжищѣ, дымился кофе за дружескою трапезою.
   Тѣ только изъ насъ наслаждались этою минутою, которые не чувствовали ея нравственной гармоніи. Печальная способность думать о томъ, что не присуще!.. Но между нами не было и двухъ сердецъ подобныхъ. Таинственная природа не помѣстила въ каждомъ человѣкѣ цѣли его жизни. Пустота и гнетущая истина въ сердцѣ того, кто ищетъ только самого-себя: увлекательная иллюзія, очарованіе можетъ прійдти только отъ того, кого любишь. Человѣкъ не чувствуетъ суетности благъ, доставшихся на долю другому, и каждый такимъ образомъ себя обманываетъ, и сердца, соединенныя дружбою, дѣлаются истинно-счастливыми посреди ничтожества всѣхъ благъ самихъ по себѣ.
   Я предался мечтамъ вмѣсто того, чтобъ наслаждаться удовольствіемъ. Между-тѣмъ, мнѣ надо немного, но необходимо, чтобъ и это немногое было гармоническое: самыя искусительныя блага не могли бы привлечь меня, еслибъ я нашелъ въ нихъ разладицу, и самое неприхотливое наслажденіе, ничѣмъ не возмущаемое, вполнѣ удовлетворяетъ моимъ желаніямъ. Вотъ отъ-чего простота для меня необходима: она одна полна гармоніи. Сегодня мѣстоположеніе было прекрасно. Наша живописная зала, нашъ сельскій очагъ, навечерье, состоявшее изъ плодовъ и сливокъ, наша минутная задушевность, пѣніе птицъ, и вѣтеръ, безпрестанно бросавшій въ наши чашки листки ели,-- этого было довольно: но потокъ въ тѣни и отдаленные горные звуки, -- этого было уже слишкомъ: внималъ этому одинъ я.
   

Вильнемъ, 16 іюня VIII.

   Я посѣтилъ почти всѣ доступныя къ обитанію долины, лежащія между Шарме, Туномъ, Сіономъ, Сен-Морисомь и Вевё Я вновь увидѣлъ горы, которыя видѣлъ уже около семи лѣтъ назадъ. Во мнѣ не было теперь чувства того возраста, который жадно ищетъ увидать дикія красоты. То были все старыя имена; но я, я также ношу все то же имя! У Шильйона сѣлъ я на берегу, прислушивался къ вол намъ и старался еще и еще охъ слышать. На томъ мѣстѣ, гдѣ я бывалъ нѣкогда, этотъ берегъ, столъ прекрасный въ моихъ воспоминаніяхъ, эти волны, какихъ нѣтъ во Франціи, и горныя вершины, и Шильйонъ, и Леманъ, ничто не поразило меня, ничто меня не удовлетворило. Я сидѣлъ тамъ, какъ бы сидѣлъ и на другомъ гдѣ-нибудь мѣстѣ. Я снова обрѣлъ мѣсті, но не могу возвратить прошлаго.
   Чѣмъ сталъ я теперь? Еслибъ я не чувствовалъ еще стройности природы, еслибъ не любилъ еще быть причиною добраго дѣла, то подумалъ бы, что чувство внѣшняго во мнѣ угасло, что прекратила свое существованіе та часть бытія моего, которая сопрягается съ порядкомъ природы.
   Ты не ждешь отъ меня ни историческихъ повѣствованій, ни описаніи, какія дѣлаетъ тотъ, кто путешествуетъ для наблюденій, для собственнаго своего образованія, или для ознакомленія публики съ новыми мѣстами. Не отшельнику говорить тебѣ о людяхъ, которыхъ ты видаешь чаще, нежели онъ. У него нѣтъ приключеній, и онъ не напишетъ тебѣ романа изъ своей жизни. Но мы условились, что я буду продолжать говорить тебѣ обо всемъ, что чувствую... Я часто удивляюсь, отъ-чего не живемъ мы вмѣстѣ: это мнѣ кажется какимъ-то противорѣчіемъ, невозможностью. Какая-то непостижимая судьба увлекла меня -- куда, невѣдомо, тогда-какъ я могъ бы остаться, тамъ, гдѣ живешь ты, не могши увлечь тебя съ собою.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Но теперь я одинъ, и некому поддержать меня. Четыре дня назадъ, я разбудилъ человѣка, умиравшаго посреди снѣговъ на Санецѣ. Жена его и двое дѣтей, которыя живутъ имъ и для которыхъ онъ, кажется, вполнѣ и мужъ и отецъ, подобно тому, какъ бывали нѣкогда патріархи и какъ бываетъ еще и теперь въ горахъ и пустыняхъ, всѣ трое слабыя и полумертвыя отъ страха и голода, окликали его посреди скалъ и на днѣ ледника. Мы шли имъ на встрѣчу. Представь себѣ восторгъ жены и дѣтей... И весь остатокъ дня я дышалъ какъ человѣкъ свободный, и весь день былъ дѣятельнѣе обыкновеннаго. Но потомъ, то же по-прежнему, безмолвіе вокругъ меня, и нѣтъ ничего, что дало бы мнѣ почувствовать, что я существую.
   Я искалъ по всѣмъ долинамъ, гдѣ бы могъ построить себѣ жилище: мнѣ нужна нѣсколько-умѣренная температура, хорошее мѣстоположеніе, ручей и вдали шумъ водопада, или волны озера.
   Наконецъ, я нашелъ такое мѣсто; оно принадлежитъ тремъ владѣльцамъ, одинъ изъ нихъ, говорятъ, не намѣренъ продавать, а между-тѣмъ мнѣ нужно все.
   Если ты знаешь какую-нибудь новую карту Швейцаріи, или топографическую карту нѣкоторыхъ изъ ея частей, то пришли мнѣ. Тѣ, которыя мнѣ удалось найдти, полны ошибокъ, хотя новѣйшія выполнены съ большимъ стараніемъ и очень-отчетисто обозначаютъ положеніе многихъ мѣстъ. Надо признаться, что немного странъ, которыхъ планъ такъ трудно выполнить.
   Я думалъ попытаться начертить планъ небольшого пространства между Веве, Сен-Жигуфомъ, Эгль, Сепе. Этивацомъ, Монбовономъ и Семоалемъ, въ томъ все предположеніи, что пріобрѣту то мѣсто, о которомъ говорилъ тебѣ, близь пика Жаманъ, который я положилъ на планъ въ вершину моихъ главныхъ треугольниковъ. Я предполагалъ провести въ этой утомительной работѣ несносное для меня время жаровъ и ясныхъ дней. Я бы занялся этимъ еще въ прошломъ году, но отдумалъ. Когда я съ точностью вызналъ бы всѣ проходы, всѣ склоны, всѣ виды, мнѣ нечего было бы больше искать. Лучше сохранить единственное средство убивать невыносимыя минуты скуки, блуждая по новымъ мѣстамъ, ища съ нетерпѣніемъ того, что меня вовсе не интересуетъ, взлѣзая ревностно на самыя неприступныя скалы за тѣмъ, чтобъ вывѣрить уголъ, повѣрить линію, и потомъ забыть это и снова возвратиться дли наблюденіи, какъ человѣкъ, у котораго есть цѣль.
   

Сен-Сафорспъ, 26 іюня VIII.

   Не раскаиваюсь, что взялъ съ собой Ганца. Скажи Т**, что я благодарю ее за такого человѣка. Онъ кажется мнѣ чистосердечнымъ и способнымъ къ привязанности. Онъ смышленъ и къ тому же играетъ на рожкѣ съ такимъ вкусомъ, какъ я не ожидалъ.
   Вечеромъ, лишь-только всходитъ луна, я беру двѣ лодки. Со мною сидитъ только одинъ гребецъ; и когда мы выѣзжаемъ на средину озера, у него есть съ собою про запасъ бутылка вина: онъ сидитъ-себѣ и не проронитъ ни словечка. Ганцъ сидитъ въ другой лодкѣ; гребцы гребутъ дружно нѣсколько поотдаль отъ моей лодки, которая остается неподвижною или слегка-колеблемою чуть-замѣтными волнами. У него съ собой рожокъ, и два женскіе голоса затягиваютъ пѣсню.
   Это славный малый, и я удержу его у себя, потому-что онъ находитъ свою долю довольно-пріятною. Онъ сказалъ мнѣ, что ни о чемъ не заботится и надѣется, что я навсегда оставлю его при себѣ. Думаю, что онъ правъ; и мнѣ ли отнять у себя единственное благо, человѣка, довольнаго своею судьбою?
   Наконецъ, мнѣ удалось найдти счастливца; это -- мой слуга, и я ничего не сдѣлалъ для него, только обращаюсь съ нимъ, какъ съ человѣкомъ. Я уважаю его потому-что онъ нисколько не удивленъ моимъ обращеніемъ: онъ находитъ его очень-обыкновеннымъ и не употребитъ его во зло. Къ-тому же, не правда, будто-бы доброта вызывала обыкновенно продерзость; вызываетъ ее не доброта, а слабость. Ганцъ очень видитъ, что я говорю съ нимъ съ нѣкоторою довѣренностью; но онъ очень-хорошо знаетъ, что я смогу говорить съ нимъ голосомъ господина.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Люблю слушать пѣсни, которыхъ словъ не понимаю. Эти слова всегда портятъ только весь эффектъ. Для меня почти небывалое дѣло, чтобъ идеи, ими выражаемыя, были согласны съ идеями, которыя порождаются самыми звуками.
   Страстно люблю слушать, какъ поютъ въ ладъ два голоса или нѣсколько голосовъ вмѣстѣ: мелодія выражаетъ тогда всю свою силу и всю свою простоту. Что до ученой гармоніи, не понимаю ея прелести: не зная музыки, не могу наслаждаться тѣмъ, что есть не иное что, какъ искусство и трудности.
   Прекрасно озеро, когда луна серебритъ наши два паруса; эхо Шильйона повторяетъ звуки рожка, и громадная стѣна Мельери противополагаетъ мракъ свой кроткому блеску неба и отраженію свѣта въ зыбкихъ водахъ; волны разбиваются о наши остановившіяся лодки, и далеко разносится ропотъ волнъ, катящихся по безчисленнымъ валунамъ, снесеннымъ съ горъ быстрою Вевезою.
   Ты, который умѣешь наслаждаться, зачѣмъ нѣтъ тебя здѣсь, чтобъ слушать два женскіе голоса на водѣ, посреди ночи!...
   Прудъ въ Шесселѣ! Тамъ прогулки наши были менѣе прекрасны, но за то болѣе счастливы. Природа гнететъ сердце человѣка, по взаимность услаждаетъ его: друзья взаимно подкрѣпляютъ себя,-- поговорятъ, и все забывается.
   Рѣшено: я пріобрѣту въ свое владѣніе землю, о которой писалъ тебѣ; но надобно повременить еще нѣсколько дней. Я прикажу немедленно начать работы, уже пора.
   

Іюль, VIII.

   Я все забываю попросить у тебя копію съ Руководства Мечтателямъ (Manuel de Pseusophancs): не знаю, какимъ образомъ я потерялъ ту, которую сберегалъ у себя. Я не найду въ этихъ строкахъ ничего новаго, по, читая ихъ по утрамъ, буду живо представлять себѣ, какъ долженъ я стыдиться столь многихъ слабостей.
   Я намѣреваюсь присоединить къ нимъ примѣчаніе о нѣкоторыхъ правилахъ гигіены, о вещахъ, относящихся къ индивидуальной и мѣстной привычкамъ, которыя вообще, какъ я думаю, считаютъ не слишкомъ-важными. Аристиппъ не могъ предписать ихъ своему мнимому ученику или своимъ настоящимъ ученикамъ; но это примѣчаніе будетъ гораздо-полезнѣе, нежели общія мысли, для поддержанія во мнѣ того физическаго благосостоянія, которое въ свою очередь подкрѣпляетъ нашу душу...
   Я чувствую въ себѣ два зла: одно изъ нихъ, быть-можетъ, уничтожитъ меня; но я живу между ними обоими, потому-что они противоположны. Безъ этой привычки грустить, безъ этого унынія, кипящая во мнѣ дѣятельность давно бы пожрала меня, и также напрасно: мое грустное расположеніе духа по-крайней-мѣрѣ ослабляетъ ее. Разумъ могъ бы ее утишить; по межь этихъ двухъ великихъ силъ, разумъ мой слабъ: все, что онъ можетъ -- призывать на помощь одну изъ нихъ, когда другая беретъ верхъ. Такимъ образомъ прозябаетъ человѣкъ, а иногда и засыпаетъ.
   

Іюль, VIII.

   Была полночь, луна скрылась; озеро было въ волненіи; небеса прозрачны; ночь черна и прекрасна. На землѣ было что-то неопредѣленное. Слышалось колыханіе березъ, и листья осины падали на землю; сосны издавали дикій ропотъ; романтическіе звуки спускались съ горъ; высокіе валы накатывались на берегъ. Тогда озерный орелъ началъ свое клёктаніе въ скалахъ, изрытыхъ пещерами, и когда онъ пересталъ, волны ударялись не съ такимъ напоромъ; безмолвіе было торжественно.
   По-временамъ, посреди тишины, раздавался голосъ соловья, вторившійся эхомъ,-- это пѣніе счастливыхъ ночей, прелестное выраженіе первоначальной мелодіи, невыразимый порывъ любви и грусти, сладострастный, подобно пожирающимъ меня стремленіямъ, простой, таинственный, неизмѣримый, подобно любящему сердцу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я мечталъ о веснѣ тлѣннаго міра и о веснѣ моей жизни. Я видѣлъ, какъ эти годы, печальные и безплодные, переходятъ изъ грядущей вѣчности въ вѣчность погибшую. Я видѣлъ, какъ настоящее, всегда смутное и никогда вполнѣ недоступное, отрѣшаетъ отъ смутнаго будущаго свою неопредѣленную цѣль, какъ оно приближаетъ мою наконецъ видимую смерть, влачитъ во мракѣ ночи призраки дней моихъ и разсѣваетъ ихъ, настигаетъ послѣднюю тѣнь, также холодно пожираетъ этотъ день, послѣдній въ моей жизни, и закрываетъ нѣмую пучину.
   Какъ-будто всѣ люди не прошли, и не прошли вотще. . . . . . . . . . . . . . . . .
   Чего хочу я? и что я? Чего требовать отъ природы? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Существо изолированное никогда не можетъ быть совершенно: бытіе его неполно; и отъ-того существо это никогда не можетъ быть ни истинно-счастливо, ни истинно-добро. . . . . . . . .
   Любовь должна царствовать на землѣ, на которой, вмѣсто того, господствуетъ честолюбіе. Любовь, это -- пламя кроткое и плодотворное; эта теплота небесъ одушевляетъ и обновляетъ, заставляетъ родиться и цвѣсть, даетъ и цвѣтъ, и грацію, и надежду, и жизнь. Честолюбіе -- безплодное пламя; оно горитъ подо льдами, пожираетъ, ничему не давъ жизни, изрываетъ неизмѣримыя пещеры; слышенъ глухой звукъ его опустошеній, и вдругъ разверзаются бездны, и цѣлые вѣка отчаянія надъ страною, которая одинъ часъ только дивилась его блеску.
   Когда человѣкъ, вступающій на поприще жизни, впервые ощутитъ въ себѣ новое сладостное душевное волненіе, онъ съ радостью предается ему, требуетъ его отъ всей природы, восторгается имъ; въ любви поставляетъ все свое существованіе, и во всемъ не видитъ ничего, кромѣ одной любви. Всякое другое чувство теряется въ Этомъ глубокомъ чувствѣ, всякая мысль наводитъ все на тотъ же предметъ^ на немъ покоится всякое упованіе. Всюду грусть, пустота, отчаяніе, когда любовь удаляется; при ея приближеніи, всюду радость, надежда, счастіе. Голосъ, слышный вдали, звукъ въ воздухѣ, движеніе сучьевъ, трепетъ водъ, все возвѣщаетъ ее, все выражаетъ, все подражаетъ ея напѣвамъ и усиливаетъ желанія. Грація природы -- въ движеніи руки; законъ міра -- въ выраженіи взгляда. Для любви утренняя заря пробуждаетъ все живущее и расцвѣчаетъ небо; для нея полуденные лучи солнца плодотворно проницаютъ землю, влажную подъ мхами лѣсовъ; для нея вечеръ готовитъ свое таинственное мерцаніе, располагающее къ очаровательной меланхоліи. Воклюзскій источникъ, скалы Мейльери, аллея Памилемуссъ -- таинственные пріюты нѣжной страсти! Безмолвіе служитъ покровомъ мечтамъ любви; ропотъ водъ проникаетъ ее сладострастнымъ волненіемъ, ярость волнъ внушаетъ" и бурные порывы, и все манитъ къ ея наслажденіямъ, въ ночь тихую, осеребренную луною, въ минуты, когда сладострастіе таится въ тѣняхъ и свѣтѣ, въ пустынномъ убѣжищѣ, въ воздухѣ и въ водахъ и въ самой ночи.
   Счастливое упоеніе! единственная минута счастія, оставшаяся человѣку! Этотъ цвѣтокъ рѣдкій, уединенный, мгновенный гость подъ туманнымъ небомъ, беззащитное игралище вѣтровъ и бурь, сохнетъ и увядаетъ, не распустившись; холодный воздухъ, дуновеніе вѣтра губитъ надежду въ засохшей и безуханной почкѣ. Идешь далѣе, все еще надѣешься, спѣшишь подалѣе, на почвѣ столь же безплодной, видишь цвѣты столь же непрочные, минутные, и которые также погибнутъ безполезно. Счастливъ обладающій тѣмъ, чего человѣкъ долженъ искать, и наслаждающійся тѣмъ, что человѣкъ долженъ перечувствовать. Но счастливъ и тотъ, говорятъ люди, кто ничего не ищетъ, ничего не чувствуетъ, не имѣетъ нужды ни въ чемъ, и для кого существовать значитъ жить!
   Странна мудрость, противящаяся естественному порядку вещей! Всякая способность, всякая энергія -- совершенство. Прекрасно господствовать надъ своими страстями, но глупо рукоплескать безмолвію чувствъ и сердца; это значитъ считать себя совершеннымъ тѣмъ именно, чѣмъ человѣкъ наименѣе способенъ быть совершеннымъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Не осужу того, кто не любилъ, но осужу того, кто не можетъ любить. Обстоятельства рѣшаютъ нашу привязанность; но чувства врождены человѣку, котораго нравственная организація совершенна: неспособный любить необходимо бываетъ неспособенъ ни къ какому великодушному чувству, ни къ какой высокой страсти. Онъ можетъ быть частнымъ, добрымъ, смышлёнымъ, благоразумнымъ; онъ можетъ быть кроткимъ и даже добродѣтельнымъ по размышленію; но онъ не человѣкъ, въ немъ нѣтъ ни души, ни генія: я бы могъ быть съ нимъ знакомъ; онъ пріобрѣлъ бы мою довѣренность и даже уваженіе, но никогда не былъ бы моимъ другомъ. Сердца истинно-чувствительныя! Вы, которыхъ злая судьба угнетала съ самой весны жизни, кто будетъ порицать васъ за то. что вы не любили? Вашей душѣ свойственно было всякое благородное чувство, весь огонь страстей былъ заключенъ въ вашемъ мужественномъ сердцѣ. Любовь была ему необходима, она должна была питать его и окончательно образовала бы его для всего великаго; но ничто не было дано вамъ: безмолвіе любви было началомъ ничтожества, посреди котораго гаснетъ жизнь ваша.
   Чувство всего справедливаго и честнаго, потребность порядка и нравственныхъ приличій ведетъ необходимо къ потребности любить. Прекрасное -- предметъ любви; гармонія -- ея принципъ и цѣль. Любовь не существуетъ, по-истинѣ, безъ очарованія тѣлесной красоты; но, кажется, она еще болѣе зависитъ отъ умственной гармоніи, отъ прелести мысли, отъ глубины чувства.
   Союзъ, надежда, обожаніе, очарованіе идутъ всегда постепенно до совершеннѣйшей дружбы; она наполняетъ душу, расширившуюся отъ этой прогрессіи. Здѣсь останавливается и отступаетъ вспять человѣкъ пламенный, но безъ истиннаго чувства, и которому потребно одно только наслажденіе. Но не такъ измѣнчивъ человѣкъ любящій: чѣмъ больше любимъ онъ, тѣмъ больше онъ любитъ; чѣмъ больше обладаетъ желаемымъ, тѣмъ больше холитъ то, чѣмъ обладаетъ. Та, которая отдалась ему, дѣлается необходимою для его бытія; годы наслажденія не измѣнили его желаній: они прибавили къ его любви довѣренность счастливой привычки и радости свободной, но нѣжной дружбы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сен-Сафоренъ, 10 іюля, VIII.

   Нѣтъ ни тѣни смысла въ моемъ здѣшнемъ образѣ жизни. Знаю, что дѣлаю глупости, а между-тѣмъ все продолжаю попрежнему... Половину дня и половину ночи провожу на озерѣ и такъ привыкаю къ качанью волнъ и къ шуму водъ, что мнѣ скучно послѣ того на неподвижной землѣ и въ тишинѣ луговъ.
   Одни принимаютъ меня за человѣка, которому любовь вскружила голову, другіе утверждаютъ, что я Англичанинъ, одержимый сплиномъ... должно положить конецъ моимъ ночнымъ похожденіямъ, потому-что люди наиболѣе-здравомыслящіе жалѣютъ меня, а наилучшіе принимаютъ за сумасшедшаго.
   Возвращаясь съ озера, я обыкновенно сажусь писать, и ложусь спать уже съ наступленіемъ дня. Однажды люди, принадлежащіе къ прислугѣ гостинницы, услышавъ шумъ въ моей комнатѣ, и удивленные тѣмъ, что я всталъ такъ рано, вошли спросить меня, не угодно ли мнѣ чего утромъ. Я отвѣчалъ имъ, что никогда не ужинаю, и что ложусь спать. Я встаю не раньше полудня или часа, пью чай, пишу; потомъ, вмѣсто обѣда, пью еще чай, не ѣмъ ничего, кромѣ хлѣба съ масломъ, и тотчасъ же иду на озеро.
   Досадно, что я не подумалъ прежде, какой эффектъ могутъ произвести всѣ эти странности. Я не люблю, чтобъ меня замѣчали; но я узналъ объ этомъ тогда, когда мой странный образъ жизни уже обратился въ привычку; и теперь разговоровъ было бы не меньше, еслибъ я измѣнилъ его для нѣсколькихъ дней, которые еще проведу здѣсь...
   Чай -- одно изъ важныхъ средствъ коротать скуку самымъ тихимъ образомъ. Изъ всѣхъ ядовъ, доставляющихъ наслажденіе человѣку, я думаю, это одинъ изъ тѣхъ, которые наиболѣе пригодны въ скукѣ. Онъ производитъ въ сердцѣ слабое и продолжительное волненіе, переходящее въ успокоительную слабость, которая избавляетъ насъ отъ нашей несчастной силы. Я привыкъ къ чаю въ Парижѣ, потомъ въ Ліонѣ: но здѣсь я имѣлъ безразсудства употреблять его слишкомъ-неумѣренно. Одно меня утѣшаетъ: у меня будутъ земля и работники, это займетъ меня и удержитъ. Въ настоящее время, я дѣлаю себѣ много зла; но положись на меня, я сдѣлаюсь умнѣе по необходимости.
   Я примѣчаю, или по крайней-мѣрѣ думаю такъ, что перемѣна, происшедшая во мнѣ, во многомъ была подготовлена ежедневнымъ употребленіемъ чая и вина. Я думаю, что, при всѣхъ прочихъ равныхъ обстоятельствахъ, люди, пьющіе одну только воду, гораздо-долѣе сохраняютъ нѣжность чувствованій, и, такъ-сказать, свою первоначальную душевную чистоту. Употребленіе возбуждающихъ средствъ притупляетъ наши органы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Какъ-скоро я сдѣлаюсь владѣльцемъ собственности, у меня не будетъ недостатка въ средствахъ проводить время. Заботы о постройкахъ, хозяйствѣ вотъ что займетъ мою внутреннюю дѣятельность, волненія которой не даютъ мнѣ покоя въ моемъ бездѣйствіи. Я постепенно буду употреблять вина все меньше и меньше, отъ чая же хочу отвыкнуть вовсе, и буду пить его только изрѣдка.
   Что до скуки, то думаю, что я не буду больше знать ее;подчинивъ всѣ свои привычки общему плану, я буду занятъ всегда; вмѣсто желаній и наслажденій, буду ощущать удовольствіе, съ какимъ человѣкъ дѣлаетъ то, что считаетъ хорошимъ.
   Изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ я задумывалъ для себя счастіе, котораго мнѣ не назначено судьбою, или которое, по-крайней-мѣрѣ, еще очень-далеко отъ меня. Я воображаю себѣ только, что не буду чувствовать тягости времени; буду имѣть возможность предупреждать скуку, или же не буду скучать иначе, какъ по-своему.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сен-Сафоренъ, 44 іюля, VIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Нѣтъ, никогда не забуду, что деньги -- одно изъ величайшихъ средствъ въ рукахъ человѣка, и что посредствомъ ихъ онъ проявляетъ себя такимъ, каковъ онъ есть. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Чувствуя важность времени и важность денегъ, съ трудомъ рѣшишься потерять хоть одну минуту или одинъ батцъ. Между-тѣмъ, потокъ вещей увлекаетъ насъ; какое-нибудь условное приличіе уноситъ за собою двадцать луидоровъ, между-тѣмъ, какъ несчастливецъ не могъ выпросить у васъ и одного экю. Случай даетъ намъ и отнимаетъ отъ насъ гораздо-больше, нежели сколько нужно для утѣшенія страдальца. Другой случай осуждаетъ за бездѣйствіе того, чей геній былъ бы благотворенъ для цѣлаго общества. Ядро размозжаетъ драгоцѣнную голову, которую всѣ считали предназначенною для великихъ дѣлъ и которая готовилась для этихъ подвиговъ трудами многолѣтними. Въ такой неизвѣстности, подъ закономъ необходимости, чѣмъ дѣлаются наши разсчеты и точность въ подробностяхъ жизни?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Сколько деньгами можно предупредить, изгладить бѣдствіи! сколько дать утѣшенія, сколько доставить удовольствій, которыя всѣ нѣкоторымъ образомъ здѣсь, въ кошелькѣ золота, какъ сѣмена, скрытыя и забытыя, могущія произвести чудные плоды подъ рукою человѣка съ добрымъ сердцемъ! Цѣлое селеніе въ бѣдности и уничиженіи; отъ нужды и заботъ убиты сердца жителей; всѣ страждутъ, всѣ въ раздраженномъ состояніи. Дурное расположеніе духа, несогласіе, болѣзни, дурная нища, жалкое воспитаніе дѣтей, несчастныя привычки, -- все, все можетъ быть измѣнено. Снова могутъ быть возвращены согласіе, порядокъ, миръ, довѣрчивость и самая надежда, и счастливые нравы! Велика плодотворность денегъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

19 іюля, VIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Наконецъ я у себя дома, и гдѣ же? въ Альпахъ! Немного лѣтъ назадъ, это было бы для меня величайшимъ счастіемъ; теперь я нахожу здѣсь удовольствіе въ томъ, что буду занятъ. Ко мнѣ пришли рабочіе изъ Грюйера строить деревянный домъ и устроивать печи на здѣшній манеръ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Если улучишь свободную минуту, набросай на бумагу свои мысли обо всѣхъ мелочахъ, какія только пріидутъ тебѣ въ голову: я устроиваюсь надолго и, можетъ-быть, на всю жизнь; не хотѣлось бы дѣлать такъ, чтобъ послѣ передѣлывать снова.
   Адресуй письма: въ Именштромъ, чрезъ Веве.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Именштромъ, 23 іюля, VIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ-самомъ-дѣлѣ, уютное убѣжище это именштромское ущелье: надо мною только черныя ели, голыя скалы, да безконечныя небеса; а внизу далеко стелются земли, воздѣлываемыя рукою человѣка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   

Им., 27 іюля, VIII.

   Узнаю съ удовольствіемъ, что Фонсальбъ возвратился изъ Сен-Доминго; но говорятъ, что онъ разорился и, въ добавокъ, женатъ. Мнѣ сказали, что у него есть какое-то дѣло въ Цюрихѣ, и что онъ въ скоромъ времени долженъ туда отправиться.
   Посовѣтуй ему заѣхать сюда: онъ будетъ хорошо принятъ... Братъ мадамъ Дельмаръ, можетъ-быть, предназначенъ мнѣ.-- Надежда блеснула въ моемъ сердцѣ. Скажи мнѣ что-нибудь про него, ты, который его лучше знаешь. Поздравь его сестру со спасеніемъ его отъ этого послѣдняго несчастія при переѣздѣ... Нѣтъ, ничего не говори ей отъ меня; пусть лучше не воскресаетъ прошлое. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   

Им., 16 іюня, девятый годъ.

   Когда я представляю себѣ твой занятой и вмѣстѣ съ тѣмъ спокойный образъ жизни, твои ревностныя занятія и потомъ отдыхъ посреди развлеченій, то почти готовъ порицать независимость, которую, однакожь, при всемъ томъ люблю, люблю всею душою. Неоспоримо, что человѣку необходима цѣль, которая бы обольщала его, какое-нибудь понужденіе, которое бы его увлекало. Между-тѣмъ, прекрасно быть свободнымъ, избирать то, что соотвѣтствуетъ нашимъ средствамъ, и ее быть рабомъ, который трудится всегда надъ чужою работою. Но мнѣ слишкомъ-много времени чувствовать всю безполезность, всю суетность того, что я дѣлаю. Эта холодная оцѣнка настоящей стоимости вещей очень-близка къ совершенному безстрастію ко всему на свѣтѣ.
   Ты продаешь Шессёль: хочешь пріобрѣсти владѣніе близь Бордо. Не-уже-ли мы никогда не увидимся? Тебѣ было такъ хорошо! но судьбы каждаго человѣка должны совершиться. . . .
   

Им., 28 іюня, IX.

   Я не буду болѣе ждать лучшихъ дней. Мѣсяцы смѣняютъ другъ друга, годы идутъ за годами; все обновляется, -- тщетно! я остаюсь все тѣмъ же. Посреди всего, чего желалъ я, я недоволенъ ничѣмъ; я не пріобрѣлъ ничего, не обладаю ничѣмъ: въ продолжительномъ безмолвіи скука снѣдаетъ мое существованіе. Суетныя ли житейскія заботы заставляютъ меня забывать о природѣ, или безполезная жажда наслажденія снова влечетъ меня подъ сѣнь лѣсовъ,-- все та же пустота всюду окружаетъ меня, и всякое время года, кажется, все болѣе и болѣе распространяетъ ее вокругъ меня. Грустно, безутѣшно провелъ я пору зимнихъ сумраковъ. Природѣ, не мнѣ улыбнулась весна. Дни, полные жизни, пробудили къ жизни все живущее: ихъ неукротимое пламя истомило, не ожививъ, меня, и я сталъ сиротой посреди міра счастливыхъ. И теперь цвѣты отцвѣли, прошла и лилея; жара все жарче, дни дольше, ночи прекраснѣе. Счастливое время года! Красные дни для меня безполезны, короткія ночи прискорбны мнѣ. Миръ сѣней! ропотъ прибоя волнъ! безмолвіе! луна! птицы, оглашавшія ночь своимъ пѣніемъ! чувства юности, что сталось съ вами?
   Остались одни призраки: они предстаютъ предъ меня; они проходятъ, проходятъ снова, удаляются, подобно тучѣ, несущейся по небу, подъ тысячью блѣдныхъ и исполинскихъ образовъ. Напрасно стараюсь я тихо вступить въ ночь могилы: я не могу сомкнуть глазъ. Эти призраки жизни безпрерывно появляются, безмолвно рѣзвясь передо мною; они приближаются, убѣгаютъ, прячутся въ бездны и снова выступаютъ оттуда: я вижу все, и ни чѣмъ не поражается слухъ мой,-- это дымъ; я ищу ихъ, яо ихъ нѣтъ болѣе. Прислушиваюсь, зову, ро не слышу и своего голоса, и остаюсь въ пустотѣ невыносимой, одинъ, въ жертву неизвѣстности, тревогъ душевныхъ и изумленія, посреди тѣней, бродящихъ въ нѣмомъ, неосязаемомъ пространствѣ.Таинственная природа! роскошь твоя гнететъ меня, и твои благодѣянія снѣдаютъ меня. Что мнѣ въ этихъ долгихъ дняхъ твоихъ? Заря ихъ занимается слишкомъ-рано, ихъ жгучій полдень истощаетъ меня; а раздирающая душу гармонія божественныхъ вечеровъ невыносима для моего испепелѣвшаго сердца; геніи, засыпавшій подъ этими развалинами, содрогся отъ движенія жизни . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Им., 12 октября, IX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я долженъ написать тебѣ нѣчто о причудахъ нашего здѣшняго образа жизни... Фонсальбъ и я, мы не дѣлаемъ рѣшительно ни одного шага другъ безъ друга. Изъ его спальни проведенъ шнурокъ въ мою спальню и въ мой кабинетъ; этимъ путемъ мы безпрестанно переговариваемся другъ съ другомъ...
   Недавно мы уговорились, что тотъ изъ насъ, кто, проснувшись, не будетъ въ состояніи уснуть въ-продолженіе получаса, долженъ разбудить другаго; терпѣть, такъ терпѣть вмѣстѣ. Увидавъ какой-нибудь необыкновенный сонъ, каждый изъ насъ обязанъ разсказать его тотчасъ же, чтобъ не забыть. Утромъ, за чаемъ, мы принимаемся за истолкованіе этихъ сновъ по правиламъ древней таинственной науки.
   Теперь я опять узналъ хоть нѣсколько, что значитъ сонъ, съ-тѣхъ-поръ, какъ бросилъ кофе и пью мало чаю: вмѣсто чаю, пью иногда молоко или просто стаканъ воды. Бывало, я спалъ, такъ-сказать, не замѣчая того, не ощущая ни успокоенія, ни наслажденія. Засыпая и пробуждаясь, я былъ рѣшительно тотъ же, что и среди дня; но теперь, въ-продолженіе нѣсколькихъ минутъ, я испытываю это постепенное, сладостное ослабленіе силъ, предвѣщающее забвеніе жизни, и котораго ежедневный возвратъ дѣлаетъ жизнь сносною несчастливцу. Въ такомъ состояніи, въ постели хорошо, даже когда, и не спишь. Къ утру, я ложусь ничкомъ. Тогда я не то, чтобъ спалъ, не то, чтобъ проснулся, но мнѣ хорошо. Въ это-то время я мечтаю въ спокойствіи. Въ эти минуты затишья люблю созерцать жизнь; тогда мнѣ кажется, что она чужда мнѣ, и что я не играю въ ней никакой роли...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Обыкновенно говорятъ, будто наши ночныя грёзы зависятъ отъ нашихъ впечатлѣній, въ-теченіе предшествовавшихъ дней. Все, что мы можемъ вообразить, не можетъ быть образовано иначе, какъ изъ того, что есть; но въ вашихъ грёзахъ, равно какъ и въ воображеніи, изъ этого матеріала комбинируется нѣчто новое, неимѣющее ни малѣйшаго соотношенія съ предшествовавшимъ. Нѣкоторыя изъ этихъ грёзъ возвращаются постоянно въ одномъ и томъ же видѣ, со всѣми малѣйшими подробностями, между-тѣмъ, какъ мы ни сколько не думали о нихъ въ промежутокъ времени между ихъ различными появленіями. Я видалъ во снѣ мѣстоположенія прекраснѣе альпійскихъ, прекраснѣе тѣхъ, какія могъ вообразить себѣ, и видалъ всегда все одними и тѣми же. Еще въ дѣтствѣ очутился я однажды во снѣ близъ одного изъ первѣйшихъ городовъ Европы. Это мѣстоположеніе совершенно не походило на настоящія окрестности этой столицы, которой я никогда не видалъ; и всякій разъ, какъ вижу во снѣ, что, путешествуя, приближаюсь къ этому городу, нахожу эту страну такою, какъ въ первый разъ явилась она мнѣ въ сновидѣніи, а не такою, какова, знаю, она на самомъ дѣлѣ.
   Можетъ-быть, двѣнадцать или пятнадцать разъ видѣлъ я во снѣ одно) швейцарское мѣстоположеніе, которое мнѣ было извѣстно уже прежде перваго изъ этихъ сновидѣній, и тѣмъ не менѣе оно всегда являлось мнѣ во снѣ совершенно не въ томъ видѣ, какъ существуетъ въ природѣ, а какъ явилось мнѣ во снѣ въ первый разъ.
   Нѣсколько недѣль назадъ, мнѣ приснилась такая очаровательная долина, расположенная столь совершенно по моему вкусу, что я сомнѣваюсь, можетъ ли подобная долина существовать въ дѣйствительности. Еще въ послѣднюю ночь видѣлъ я ее же, и въ добавокъ нашелъ въ ней какого-то старика: онъ стоялъ одинъ-одинешенекъ и глодалъ хлѣбъ у дверей жалчайшей хижинки. "Я ожидалъ васъ" сказалъ онъ мнѣ: "я зналъ, что вы должны прійдти сюда; чрезъ нѣсколько дней меня уже не будетъ, и вы найдете здѣсь перемѣны". Потомъ мы очутились съ нимъ на озерѣ, въ челнокѣ, который онъ перевернулъ, бросившись въ воду. Я пошелъ ко дну; я тонулъ и... проснулся.
   Фонсальбъ говоритъ, что такой сонъ долженъ быть пророческимъ, и что я увижу и подобное озеро и подобную долину. Для того, чтобъ сбылся сонъ, мы положили, если мнѣ удастся когда-нибудь найдти такое мѣстоположеніе, то я поѣду водою, только съ тѣмъ условіемъ, чтобъ лодка была прочно построена, время тихо, да не было бы ужаснаго старика.
   

20 ноября, IX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Чѣмъ болѣе узнаю Фонсальба, тѣмъ болѣе вижу, что мы останемся вмѣстѣ. Мы уже рѣшили такъ: сама природа рѣшила это прежде насъ... Онъ займетъ здѣсь твое мѣсто, если только новый другъ можетъ замѣнить стараго друга двадцати лѣтъ нашей жизни и если только я смогу найдти въ судьбѣ моей хоть тѣнь нашихъ былыхъ мечтаній.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Им., 30 ноября, IX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ... Должно признаться, не люблю хорошихъ, ясныхъ дней; хочу сказать: не люблю ихъ больше. Хорошая погода усиливаетъ прелесть бытія лѣтомъ, посреди природы; всѣ чувствуютъ такъ. Но я, я не люблю хорошей погоды. Напрасно боролся я съ этимъ внутреннимъ болѣзненнымъ расположеніемъ; но я почувствовалъ свое безсиліе, и тогда придумалъ другое: я обошелъ зло, котораго не могъ истребить. Фонсальбъ былъ снисходителенъ къ моей слабости: мы будемъ пировать за столомъ въ эти безоблачные дни, столь радостные для всѣхъ и столь тягостные для меня. Тѣ дни будутъ посвящены нѣгѣ; мы начнемъ ихъ поздно, и будемъ проводить при огнѣ свѣчъ. Если встрѣтится какая-нибудь интересная, забавная книга, мы отложимъ ее для этихъ дней. Послѣ обѣда запремся, съ виномъ и легкимъ пуншемъ...
   Такимъ образомъ настанетъ полночь, и мы избавимся... да, избавимся отъ времени, отъ времени драгоцѣннаго и невозвратимаго, котораго часто бываетъ невозможно не терять, а еще чаще невозможно любить.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Безъ числа.

   Я никогда еще не разсказывалъ тебѣ, въ какомъ однажды находился я затруднительномъ положеніи, желая совершить переходъ чрезъ Птальянскія-Альпы.
   Живо припомнилъ я себѣ это обстоятельство, прочитавъ гдѣ-то: "можетъ-быть, настоящая жизнь дана намъ за тѣмъ, чтобъ мы, не смотря на свои слабости, встрѣчали случаи выполнять съ энергіею то, чего требуетъ рѣшительная минута". Такимъ-образомъ употреблять всѣ силы свои кстати, безъ страсти и страха, значило бы вполнѣ быть человѣкомъ. Но намъ рѣдко удается такое счастіе. Что до меня, то я испыталъ это только вполовину въ этихъ горахъ, -- вполовину, потому-что дѣло шло только о моемъ собственномъ спасеніи.
   Я не могу передать тебѣ этого происшествія безъ подробностей совершенно-личныхъ; оно и все состоитъ изъ нихъ.
   На пути въ Аосту, я былъ уже въ Валлисѣ: въ гостинницѣ услыхалъ я, какъ одинъ незнакомецъ говорилъ, что онъ не отважился бы одинъ, безъ проводника, перейдти чрезъ Сен-Бернаръ. Я тотчасъ возъимѣлъ намѣреніе совершить этотъ переходъ одинъ, я думалъ, что по расположенію ущелій и по направленію водъ мнѣ удастся дойдти до страннопріимнаго дома, опередивъ погонщиковъ муловъ и не освѣдомляясь у нихъ ни о чемъ.
   Я вышелъ изъ Мартиныі пѣшкомъ въ очень-хорошую погоду. Въ нетерпѣніи увидать по-крайней-мѣрѣ издали какое-нибудь замѣчательное мѣстоположеніе, я шелъ скоро, тѣмъ-болѣе, что выше Сен-Браншьё не встрѣчалъ рѣшительно ничего подобнаго. По прибытіи въ Лиддъ, я представилъ себѣ, что вплоть до страннопріимнаго дома не найду ничего и похожаго на гостинницу. Въ лиддской же гостинницѣ вышелъ весь хлѣбъ, и не было даже никакихъ овощей. Оставался только кусокъ баранины, къ которому я и не прикоснулся. Я выпилъ немного вина; но въ такой необычайный часъ этого было достаточно, чтобъ усыпить меня.
   Со мною не было часовъ, и въ минуту моего пробужденія, я и не подозрѣвалъ, что проспалъ нѣсколько часовъ. Снова пустился я въ путь съ мыслью дойдти до цѣли: я не имѣлъ болѣе никакой надежды. Природа не всегда поощряетъ иллюзіи, которыя она же сама намъ предопредѣлила. Нечѣмъ было развлечься: ни красоты долинъ, ни странности нарядовъ, ни даже обычнаго дѣйствія горнаго воздуха. Небо совершенно измѣнило видъ свой. Мрачныя облака заволокали вершины, къ которымъ я приближался; однакожь все это не могло вывести меня изъ заблужденія на-счетъ времени, потомучто на этой высотѣ облака часто собираются съ большою быстротою.
   Нѣсколько минутъ спустя, повалилъ снѣгъ. Я прошелъ селеніе Сен-Пьерръ, не обратясь ни къ кому съ вопросомъ.
   Я твердо рѣшился продолжать свое предпріятіе, не взирая на стужу и" хотя передо мною не было протоптанной дороги. Какъ бы то ни было, я не могъ и думать идти впередъ съ увѣренностью. Я примѣчалъ скалы тогда только, когда наталкивался на нихъ, но думалъ, что это происходитъ отъ густоты облака и отъ снѣга. Но когда тьма сдѣлалась такою черною, что одна ночь могла объяснить ее, тогда, наконецъ, я понялъ свое положеніе.
   Увидѣвъ, что сбился съ дороги, я остановился, чтобъ подумать на свободѣ, что предпринять; но руки мои совершенно окоченѣли, и мнѣ нельзя было стоять на одномъ мѣстѣ. Но если невозможно было выжидать утра на томъ мѣстѣ, до котораго я дошелъ, то равнымъ образомъ казалось невозможнымъ добраться до монастыря, отъ котораго, можетъ-быть, раздѣляли меня цѣлыя бездны. Оставалось одно: прислушаться къ шуму водъ, чтобъ приблизиться къ главному потоку, который съ водопада на водопадъ долженъ былъ проходить по близости послѣднихъ жилыхъ мѣстъ, видѣнныхъ мной при моемъ восхожденіи. Правду сказать, я находился въ совершенномъ мракѣ и посреди скалъ, изъ которыхъ съ трудомъ вышелъ бы даже днемъ. Меня покрѣпляла очевидность опасности. Должно было или погибнуть, или не медля добраться до селенія, которое, примѣрно, находилось въ разстояніи около трехъ льё.
   Мнѣ скоро посчастливилось дойдти до потока, который слѣдовало не покидать болѣе. Если бъ я снова попалъ между скалъ, то, можетъ-быть, не съумѣлъ бы спуститься съ нихъ. Въ-половину-уровненное дѣйствіемъ вѣковъ ложе Дрансы должно было представлять неровности менѣе-опасныя. въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, нежели безпрерывные изломы сосѣднихъ массъ. Тогда-то возникла борьба съ препятствіями; тогда-то началось наслажденіе необычайное, все болѣе и болѣе увеличивавшееся отъ самой величины опасности. Я вступилъ въ шумный и неровный потокъ съ рѣшимостью предаться его влеченію, доколѣ моя отчаянная попытка не покончится или какимъ-нибудь бѣдствіемъ, или тѣмъ, что я завижу желанный огонекъ въ селеніи. Такимъ-образомъ, я предался теченію этихъ студеныхъ волнъ. Когда онѣ ниспадали съ высоты, я падалъ вмѣстѣ съ ними. Однажды паденіе было столь-сильно, что я почиталъ конецъ уже близкимъ, но довольно-глубокій бассейнъ принялъ меня. Не знаю, какимъ способомъ я оттуда вышелъ: мнѣ кажется, что, за невозможностью дѣйствовать руками, я уцѣпился зубами за какой-то скалистый выступъ. Что до глазъ, то они вовсе не были мнѣ полезны, и я, думаю, закрывалъ ихъ, ожидая слишкомъ-сильнаго столкновенія. Я двигался впередъ съ жаромъ, котораго не могла охладить никакая усталость, я чувствовалъ себя счастливымъ тѣмъ, что слѣдую опредѣленному побужденію и продолжаю усилія, имѣющія цѣль. Начиная привыкать къ этимъ судорожнымъ движеніямъ, къ этой отвагѣ, я забылъ о селеніи Сен-Пьерръ, единственномъ убѣжищѣ, до котораго могъ достигнуть. Но вдругъ мелькнулъ огонекъ; я увидѣлъ его съ равнодушіемъ, которое, безъ сомнѣнія, зависѣло болѣе отъ необдуманности, нежели отъ настоящаго мужества; тѣмъ не менѣе я отправился, какъ только могъ, къ этому обиталищу, жители котораго сидѣли у огня. Небольшое окно изъ кухни закрывалось ставнемъ, въ которомъ былъ обломанъ уголъ: этому случаю я былъ обязанъ своею жизнью.
   То была гостинница, какія встрѣчаются въ горахъ. Естественно, здѣсь не было многаго, но я нашелъ услуги, въ которыхъ нуждался. Меня посадили у камина, гдѣ я провелъ часъ или больше, въ забвеніи этого восторженнаго состоянія, котораго дикое блаженство было испытано мною. Я былъ ничтоженъ и жалокъ со времени своего освобожденія; исполнялъ все, чего отъ меня хотѣли: мнѣ давали горячаго вина, не зная, что мнѣ надо было что-нибудь болѣе питательное.
   Одинъ изъ моихъ хозяевъ видѣлъ, какъ я вечеромъ всходилъ на гору во время снѣжной мятели, которой боятся даже сами горцы, и онъ разсказывалъ потомъ въ селеніи. "Сегодня вечеромъ какой-то чужеземецъ взбирался туда, наверхъ; теперь надо считать его погибшимъ." Когда же эти добрые люди узнали въ-послѣдствіи, что я погибъ бы неизбѣжно безъ ихъ разломаннаго ставня, одинъ изъ нихъ вскричалъ на своемъ простомъ нарѣчіи". "Боже мой, Боже мой! отъ чего зависитъ жизнь наша!"
   На другой день мнѣ принесли мое платье, обсушенное и по возможности зачиненное; но я не могъ освободиться отъ довольно-сильной лихорадки, и къ-тому же снѣгъ, выпавшій на нѣсколько футовъ, не позволялъ мнѣ пуститься въ дорогу. Полдня провелъ я съ священникомъ этого маленькаго селенія и обѣдалъ съ нимъ: я не ѣлъ ничего уже болѣе сорока часовъ. На другой день, снѣгъ весь стаялъ отъ утренняго солнца; я прошелъ безъ проводника очень-трудныхъ пять льё, и этимъ движеніемъ освободился отъ лихорадочныхъ припадковъ Вечеромъ остановился я въ небольшомъ итальянскомъ селеніи Сен-Реми. Дуара въ своемъ теченіи разбивается объ уголъ стѣнъ гостинницы. Окно мое оставалось отвореннымъ, и всю ночь этотъ шумъ поперемѣнно то пробуждалъ, то усыплялъ меня, къ моему величайшему наслажденію.
   Гораздо-пониже, въ долинѣ, я встрѣтилъ людей съ такими же огромными зобами, какіе сильно поражали меня по-ту-сторону Сен-Бернара, во время моихъ первыхъ посѣщеній Валлиса. Въ разстояніи четверти льё отъ Сен-Мориса стоитъ селеніе, по своему мѣстоположенію такъ хорошо укрытое отъ холодныхъ вѣтровъ, что тамъ во всякое время года могли бы рости на чистомъ воздухѣ лавровыя и гранатовыя деревья; но жители, конечно, объ этомъ и не думаютъ! Слишкомъ-хорошо предохраненные отъ стужи и пораженные кретинизмомъ, они равнодушно прозябаютъ при подошвѣ своихъ громадныхъ скалъ, не зная даже, къ чему служитъ это движеніе чужеземцевъ, переходящихъ въ столь-близкомъ разстояніи съ другаго берега рѣки. Я далъ себѣ слово посмотрѣть поближе, при возвращеніи моемъ въ Швейцарію, на этихъ людей, усыпленныхъ въ тяжкомъ невѣжествѣ; они бѣдны, сами того не зная, и немощны, не ощущая страданія: я думаю, что эти бѣдняки счастливѣе насъ.
   Безъ мелочныхъ подробностей моего разсказа онъ былъ бы мало интересенъ даже, и для тебя, не смотря на твою дружбу ко мнѣ. Что до меня, то мнѣ очень памятна эта усталость, которой я тогда не чувствовалъ, но которая лишила меня навсегда твердости въ ногахъ. Еще меньше могу забыть, что до-сихъ-поръ я былъ наиболѣе одушевленъ, наименѣе недоволенъ собою, наименѣе далекъ отъ упоенія блаженства въ тѣ два часа моей жизни, когда, проникнутый холодомъ, употребляя страшныя усилія, увлекаемый иногда изъ пропасти въ пропасть, прежде нежели мнѣ удавалось замѣтить ихъ, и, къ удивленію моему, выходя изъ нихъ живымъ и невредимымъ, я все говорилъ себѣ, и говорилъ просто въ моей гордости, безъ свидѣтелей. "И въ эту минуту еще я хочу того, что обязанъ выполнить; и дѣлаю то, чего хочу."

-----

   Тишина долинъ, кроткія занятія пастушеской жизни, удовлетвореніе въ дружбѣ прочной и вполнѣ раздѣленной, которой всегда такъ искала душа его,-- вотъ послѣднія извѣстныя намъ минуты жизни Оберманна. Онъ уже не заботится создать для себя романтическое счастіе, онъ уже смотритъ на это заблужденіе юности съ постояннымъ презрѣніемъ. И это происходитъ отъ благородной ненависти, питаемой несчастливцами къ тѣмъ надеждамъ, которыя нѣкогда ихъ лелѣяли, къ тѣмъ благамъ, которыя ускользнули отъ нихъ... Но Оберманнъ покоряется своей участи; онъ старѣетъ: его грусть стихаетъ, привычки домашней жизни поглощаютъ его тревоги и волненія, и онъ отдается, бѣдный, спасительной безпечности. Одно только пламенное чувство сохраняетъ Оберманнъ въ своей свѣжести -- благодарность и любовь къ красотамъ и дарамъ природы... Онъ оканчиваетъ свою исповѣдь прекрае ною и поэтическою рѣчью къ полевымъ цвѣтамъ и тихо закрываетъ книгу, въ которой погребены его мечты, тревоги, страданія.
   Вотъ послѣднія слова его: "Если я достигну старости, если когда-нибудь, еще полный мыслей и убѣжденный въ неисправимости людей, буду имѣть возлѣ себя друга, который прійметъ мое прощаніе съ землею, -- пусть поставятъ мой стулъ на зеленѣющій лугъ, пусть передъ глазами моими цвѣтутъ кроткія маргаритки подъ солнцемъ, подъ этими неизмѣримыми небесами,-- для того, чтобъ, оставляя эту преходящую жизнь, я ощутилъ въ себѣ что-нибудь изъ безконечныхъ очарованій души человѣческой."

-----

   "Такова внутренняя исторія Оберманна", говоритъ Жоржъ Зандъ. "Быть-можетъ, въ самой природѣ его лежала невозможность опоэтизировать свою жизнь въ формѣ прогрессивнаго развитія, ибо Оберманнъ непрестанно отрицаетъ не только значеніе дѣйствій и мыслей, но даже значеніе самыхъ желаній... Какъ же допустить прогрессъ при такомъ страшномъ отрицаніи?
   "Эта грустная недѣятельность, въ которой заключена судьба Оберманна, была слишкомъ-исключительною въ 1804году, то-есть, въ эпоху его появленія, и потому произведеніе Сенанкура не могло обратить на себя вниманіе. Въ эту эпоху только-что окончилась великая мистификація, называвшаяся консульствомъ. Она приготовлялась съ необычайною ловкостью съ 1799 г., и вдругъ открылась торжественно среди звуковъ оружія, среди оглушительнаго грома пушекъ, въ упоительномъ чаду побѣдъ, возбудивъ противъ себя только безсильное негодованіе и отпоръ молчаливый. Приготовленія къ воинѣ и мечты о славѣ занимали тогда всѣ умы. Чувство внѣшней энергіи прежде всего пробудилось въ юномъ поколѣніи; потребность дѣятельности мужественной и воинской кипѣла во всѣхъ сердцахъ. "Оберманвъ" съ своею созерцательностью и праздностью, чуждый всѣмъ націямъ, во Франціи еще болѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь, не могъ возбудить къ себѣ сочувствія. Не заботясь изучить и понять людей своего времени, онъ не былъ никѣмъ ни изученъ, ни понятъ, и прошелъ въ смятенной толпѣ, заглушенный шумомъ и громомъ, не удостоивъ даже замѣтить это всеобщее волненіе. И когда, послѣ паденія имперіи, во Франціи была основана конституціонная монархія, по примѣру англійской,-- англійскіе обычаи и литература незамѣтно стали господствовать во Франціи. Британская поэзія, хотя болѣе мистическая, привела французовъ къ тому же самому результату посредствомъ болѣе-глубокой мечтательности. Эти и другія причины быстро преобразовали духъ французской націи и внѣдрили въ немъ сомнѣніе. А чтожь такое "Оберманнъ", какъ не типъ сомнѣнія? Рожденный тридцатью годами ранѣе своего срока, онъ вполнѣ представляетъ современное состояніе умовъ, начавшееся во Франціи съ 1830 года.
   "Между-тѣмъ, со времени своего появленія въ свѣтъ, "Оберманнъ" возбуждалъ сочувствіе въ сердцахъ, правда, очень и очень-немногихъ, но за то эти немногіе вполнѣ ему сочувствовали. Эти адепты прилѣпились къ нему со всѣмъ жаромъ души и хранили свой энтузіазмъ, какъ сокровище, которымъ они не хотѣли подѣлиться съ презрѣнною въ ихъ глазахъ толпою. Эти страждущія души, родственныя душѣ Оберманна, безусловно дивились его величію и отрицали его недостатки. И мы были въ числѣ ихъ, когда, будучи моложе, и посреди страданія ощущая болѣе энергіи, гордились тѣмъ, что понимаемъ Оберманна и готовы были ненавидѣть всѣхъ тѣхъ, чьи сердца не трепетали при чтеніи этого высокаго созданія.
   "Но страданіе Оберманна мало-помалу стало доставаться на долю большему числу людей, и въ наше время, быть-можетъ, многіе поражены имъ; ибо ваша эпоха отличается весьма-многообразными душевными болѣзнями, которыя до-тѣхъ-поръ не были наблюдаемы, а отнынѣ сдѣлались заразительными и смертельными.
   Въ-продолженіе перваго пятнадцатилѣтія XIX вѣка, шумъ лагерный не только не позволялъ людямъ вдумываться и погружаться въ самихъ-себя, но онъ былъ причиною искаженія, даже въ душахъ сильныхъ, чувства чести. Раздраженное, но не развитое, это чувство обезсилилось въ своемъ полетѣ, встрѣчая повсюду предметы суетные и ничтожные. Человѣкъ, бывшій всѣмъ въ государствѣ, все умѣлъ устроить такъ, что даже великіе люди незамѣтно увлеклись вмѣстѣ съ толпою дѣтскимъ честолюбіемъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   "Въ наше время, конечно, честолюбіе является уже гораздо въ обширнѣйшей и благороднѣйшей формѣ. Мы знаемъ, что теперь, для осуществленія честолюбивыхъ замысловъ человѣка, остается одно только средство: образованіе ума, изученіе діалектики, развитіе мысли.
   "Но вмѣстѣ съ этими отрадными надеждами, съ этими высшими требованіями, честолюбіе приняло въ наше время какой-то особенный, болѣзненный характеръ. Оно находится въ раздражительномъ, лихорадочномъ состояніи. Люди, подвигнутые на огромные труды, въ напряженіи своей духовной дѣятельности вдругъ почувствовали страшное утомленіе и жгучую тоску. Всѣ пружины личнаго интереса, всѣ силы эгоизма, черезъ мѣру натянутыя и развитый, породили болѣзни невѣдомыя, страданія чудовищныя, которыя психологія не успѣла еще внести въ свои страницы.
   Вторженіе этихъ болѣзней въ общество должно было произвести зародышъ новой поэзіи. Если справедливо, что литература есть выраженіе осуществляющихся Фактовъ, живопись всего видимаго, или откровеніе дѣйствительныхъ и возможныхъ чувствъ, то литература имперіи должна была отравить въ себѣ образъ имперіи и воспроизвести всю пышность, весь минутный блескъ внѣшнихъ событій. Ей не могло быть доступно знаніе сокровенныхъ страданій души. Углубиться въ изученіе совѣсти можно только въпослѣдствіи, когда сама совѣсть будетъ играть болѣе-важную роль въ жизни... Психологія, разсматриваемая съ поэтической точки, была доселѣ неполною и поверхностною, потому-что для нея не доставало фактовъ, наблюденій,-- потому-что болѣзни, узнанныя и опредѣленныя сегодня, вчера еще не существовали.
   "Съ каждымъ днемъ расширяется нива скорбей и страданій. Съ каждымъ днемъ обогащаются наблюденія поэта и философа. Новѣйшая цивилизація указала намъ не на однѣ болѣзни Вертера, Рене и Оберманна, и книга, въ которой Господь отмѣтилъ число этихъ страданій, можетъ-быть, открыта только еще на первой страницѣ......"

"Отечественныя Записки", NoNo 2--3, 1847

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru