Щапов Афанасий Прокофьевич
Социально-педагогические условия умственного развития русского народа, А. П. Щапова. Спб. Изд. И. Полякова. 1870

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Соціально-педагогическія условія умственнаго развитія русскаго народа, А. П. Щапова. Спб. Изд. И. Полякова. 1870.
   Берне признавалъ за нѣмецкими учеными своего времени одно ееликое достоинство -- быть непремѣнно скучными. Это дѣйствительно великое достоинство, потому что не будь они скучны, они были бы популярны и, по своему реакціонному направленію, противъ котораго боролся Берне, очень вредны. Но если нѣмецкій ученый скученъ, то онъ, по крайней мѣрѣ, дѣйствительно ученъ, т. е. обладаетъ массою научныхъ свѣденій и серьезно подготовляется къ своему поприщу. Разъ избранная имъ спеціальность дѣлается для него задачей всей его жизни, тѣмъ омутомъ, который поглощаетъ всѣ его силы и стремленія. Къ сожалѣнію, русскимъ ученымъ не достаетъ и этого качества; кромѣ непремѣнной скуки они имѣютъ еще одно неотъемлемое достоинство -- быть вовсе неучеными. Это особенно замѣчается на нашихъ почтенныхъ историкахъ, изъ которыхъ теперь каждому надо сосчитать, но меньшей мѣрѣ, лѣтъ по сту отсталости отъ современныхъ требованій исторической науки, какъ понимаетъ ее западная Европа. Еслибы воскресли Татищевъ и Голиковъ, то они не нашли бы никакой разницы между пониманіемъ исторіи своего времени я нашего, они узнала бы въ г. Погодинѣ своего ближайшаго союзника и въ г. Соловьевѣ своего лучшаго ученика. Это тѣ же копители сырого историческаго матеріала, тѣ же, болѣе или менѣе занимательные, разсказчики, которыхъ все вниманіе сосредоточивается на внѣшнихъ фактахъ, на оффиціальной сторонѣ жизни русскаго народа; они не вводятъ насъ въ ту внутреннюю жизнь, гдѣ такъ долго и такъ тяжело совершался процессъ народнаго развитія, съ пережитыми имъ страданіями и нѣсколькими свѣтлыми днями; они не даютъ намъ ни малѣйшаго понятія ни о причинахъ, ни о послѣдствіяхъ того или другого болѣе крупнаго событія. Вся ихъ мудрость въ подборѣ документальныхъ свидѣтельствъ, безъ критики и анализа; вся ихъ ученость -- та архивная пыль, которая также далека отъ настоящей исторіи, какъ мусоръ, оставшійся послѣ постройки, отъ самаго зданія. Самые талантливые изъ нихъ, такъ называемые художники-историки, во главѣ которыхъ стоитъ г. Костомаровъ, тотъ самый, котораго недавно такъ благосклонно приняла подъ свое покровительство литературная партія г. Каткова, -- и эта группа нашихъ историковъ не пошла дальше колоритнаго описанія внѣшнихъ произшествій; разрисовывая факты своей собственной фантазіей и выдавая эти романическіе эскизы и дребедень за дѣйствительную исторію, эти прокурорскіе протоколы за безпристрастный судъ потомства, они и не подозрѣваютъ, что историкъ нашего времени долженъ быть прежде всего мыслящій человѣкъ; не эффектная живопись ему нужна, а глубокая критика, вооруженная всѣми средствами современнаго знанія; не потѣшать онъ призванъ своихъ читателей, а учить ихъ уваженію къ истинѣ и, не виляя хвостомъ, произносить свой судъ надъ прошлыми ошибками и заблужденіями. Только тогда мы поймемъ разницу между историческими сочиненіями г. Соловьева и романами г. Загоскина, между г. Семевскимъ и г. Крестовскимъ. Но гдѣ же эти историки у насъ? Кто изъ нихъ, повторяемъ, не живетъ нѣсколькими десятками лѣтъ позади своего времени и культуры? Кто изъ нихъ постарался усвоить послѣдніе выводы европейскаго знанія, чтобы вывести историческую науку изъ міра сказокъ и поставить на реальную почву? Кто изъ нихъ воспользовался превосходнымъ методомъ Бокля, намѣтившаго путь, по которому долженъ идти современный историкъ?
   Какъ на исключеніе изъ общаго правила мы можемъ указать только на одного г. Щапова. Благодаря своей умственной чуткости и изумительной памяти* -- этой неистощимой кладовой всевозможныхъ свѣденій -- г. Щаповъ внимательно слѣдилъ за движеніемъ современной европейской науки и не опочилъ на такихъ полинявшихъ лаврахъ, какъ "Памятники старинной русской литературы". Отъ любознательности его не ускользало ни одно хорошее произведеніе иностранной литературы, ни одинъ результатъ того или другого важнаго открытія. Онъ знакомъ и съ теоріей Дарвина, и съ послѣдними выводами палеонтологіи; онъ вчитывался я вдумывался въ сочиненія Гумбольдта, Спенсера, Фогта, Ляйэля и т. п. Ни одна умная журнальная статья, ни одна хорошая книга, имѣющая какое либо отношеніе къ его историческимъ трудамъ, не прошла помимо его вниманія. Онъ не меньше другихъ нашихъ историковъ изучалъ документальную сторону русской исторіи и въ то же время не пропускалъ ни одного болѣе важнаго изслѣдованія въ европейской наукѣ. Однимъ словомъ,-- это обширная энциклопедія разнообразныхъ свѣденій, соединенныхъ въ одномъ человѣкѣ и употребленныхъ на одно дѣло. Мы не говоримъ, чтобы г. Щаповъ могъ быть спеціалистомъ во всѣхъ отрасляхъ знанія, соприкосновенныхъ съ исторической наукой,-- на это въ наше время не хватитъ никакихъ силъ отдѣльнаго лица,-- но мы утверждаемъ, что онъ не зарылъ себя въ архивномъ хламѣ, не успокоился на statû quo своего первоначальнаго развитія, а постоянно шелъ впередъ и не отставалъ отъ духа своего времени. Афоризмъ: "Я человѣкъ, и все человѣческое мнѣ не чуждо" -- къ г. Щапову можно примѣнить слѣдующимъ образомъ: "Я хочу быть мыслящимъ историкомъ, и все мыслящее не должно быть мнѣ чуждо". Вотъ это-то и дало г. Щапову ту силу, которой нѣтъ въ другихъ нашихъ историкахъ. И еслибъ у г. Щапова критическая способность равнялась его громадной памяти и эрудиціи, еслибъ онъ имѣлъ счастіе быть обставленъ хоть на сотую долю такими же благопріятными условіями, въ какихъ, наприм., находится г. Погодинъ, то онъ сдѣлалъ бы гораздо больше и гораздо лучше, чѣмъ теперь. Одно уже то обстоятельство, что г. Щаповъ живетъ въ Иркутскѣ, вдали отъ центра нашей умственной дѣятельности и всего, необходимаго для его работъ,-- одно уже это ставитъ г. Щапова въ невыгодное положеніе сравнительно съ другими. Несмотря однакожъ на свое одинокое пребываніе въ захолустьѣ, на необходимость обезпечивать свое существованіе срочными журнальными работами, на пошлое равнодушіе критики къ его таланту и долговременнымъ трудамъ, онъ не потерялъ ни энергіи, ни любви къ своему дѣлу; онъ остался тѣмъ же мыслящимъ историкомъ, какимъ мы знали его, какъ профессора казанской академіи.
   Выставленное нами въ заглавіи его сочиненіе есть единственная хорошая монографія изъ всѣхъ историческихъ сочиненій, изданныхъ въ послѣдніе четыре года. Г. Щаповъ оговаривается, что это только отрывокъ изъ обширнаго изслѣдованія умственнаго развитія русскаго народа, и тѣмъ даетъ намъ знать, что полный его трудъ еще только готовится къ печати. Отрывокъ этотъ уже извѣстенъ читающей публикѣ по тѣмъ журналамъ, и между прочимъ по нашему журналу, гдѣ помѣщались статьи г. Щапова, -- теперь дополненныя и прведенныя въ порядокъ. Задача г. Щапова, какъ онъ понимаетъ ее, состоитъ въ томъ, чтобы раскрыть, на основаніи историческихъ данныхъ, условія умственной культуры русскаго народа, и показать, куда направляются лучшія общественныя стремленія въ нашемъ дальнѣйшемъ развитіи; говоря иначе, что мы сдѣлали для своего образованія до сихъ поръ и что способны сдѣлать въ будущемъ? Не упуская изъ виду своей главной идеи, г. Щаповъ пользуется для доказательства ея историческими данными, и такимъ образомъ взаимно освѣщая идею фактами и факты идеей, развертываетъ передъ читателемъ полную картину умственнаго состоянія Россіи. На зло нашимъ классикамъ, онъ изъ всего нашего прошлаго выводитъ заключеніе, что народъ русскій по преимуществу реалистъ, что классическое образованіе навязано ему искуственно и совершенно противно его бытовымъ и экономическимъ условіямъ.
   "Какъ однакожъ, говоритъ г. Щаповъ, ни подавляла естественно-реальную мысль классическая и Филолого-археологическая доктрина, но она не могла ее искоренить. Принципъ реальнаго, естественно научнаго направленія и развитія русской мысля, узаконенный геніемъ Петра Великаго, генеративно утвержденный и унаслѣдованный тремя или четырьмя послѣ-петровскими поколѣніями, глубоко коренился и въ природномъ сенсуально-реалистическомъ умственномъ складѣ русскаго народа. Какъ ни затруднялъ развитія теоретическаго, естество-испытательнаго мышленія этотъ непосредственно-натуральный народный сенсуализмъ, во все же онъ былъ естественнымъ, Физіологическимъ залогомъ реалистическаго умонастроенія русскаго народа. Благодаря этому, такъ сказать, природному преобладанію въ умственномъ складѣ русскаго сенсуально-реалистическаго направленія, Петръ Великій вводилъ въ Россію преимущественно реальныя, прикладныя физико-математическія художества или науки, и учреждалъ школы реально-математико-навигацкія, хирургическія и т. п. и самъ рабочій простой народъ уже при Петрѣ Великомъ особливую охоту показалъ къ наукамъ фабрикъ." (Стр. 226).
   Такимъ образомъ послѣ Петра J, какъ основателя реальнаго образованія русскаго народа, это направленіе никогда не терялось изъ виду. На перекоръ всѣмъ искаженіямъ его, наперекоръ всѣмъ реакціямъ и личнымъ взглядамъ представителей народнаго образованія, оно волей-неволей было признано необходимымъ и пережило всѣ ломки и самыя сильныя противодѣйствія ему.
   "И весьма естественно, продолжаетъ г. Щаповъ, было это преобладающее стремленіе русскаго народа къ реальнымъ, практически-прикладнымъ естественно математическимъ наукамъ. У него, какъ у народа, по преимуществу, такъ сказать, климатически и физически рабочаго, торгово-промышленнаго, практическаго, живущаго въ странѣ, гдѣ самый климатъ и всѣ физическія условія необходимо обусловливаютъ преимущественное требованіе физическаго труда въ реальной СФерѣ природы и вообще рабочей, промышленной экономической дѣятельности въ области естественной экономіи русской земли,-- у него естественно и умственныя потребности получали характеръ по преимуществу экономическій, рабоче-промышленный, практическій, и ему естественно прежде всего и больше всего нужно было изучать науки реальныя, прикладныя, физико-математическія. Къ этому собственно и вела его, какъ увидимъ дальше, вся его умственно-рабочая жизнь и сенсуально реалистическая умственная структура." (Стр. 227--228).
   Ясно, что классицизмъ, рекомендуемый русскому обществу, противорѣчивъ всѣмъ нашимъ національнымъ свойствамъ, всему историческому складу жизни. Принятый нами изъ вторыхъ рукъ, отъ Византіи, когда тамъ кромѣ схоластики и умственнаго разложенія уже ничего не осталось отъ классическаго образованія,-- принятый въ то время, когда онъ началъ падать вездѣ въ западной Европѣ, онъ явился у насъ сухой и безплодной педагогической доктриной, орудіемъ реакціи и застоя. Въ самомъ дѣлѣ, что могло быть общаго между жалкими объѣдками отъ стола Перикла и Цицерона и страдной, чисто земской тысячелѣтней работой русскаго народа? Колонизируя обширныя и дикія пространства, устрояя свою землю съ киркой и топоромъ въ рукѣ, разчищая лѣса и обрабатывая почву, безпомощный въ умственномъ отношеніи и бѣдный въ экономическомъ, русскій народъ исключительно былъ преданъ мускульному труду, живя день за день въ постоянной борьбѣ съ матеріальной нуждой и внѣшними преградами. Скудный запасъ опыта, собранный имъ ощупью, на пути своего физическаго труда, былъ единственнымъ руководителемъ его мысли и воли. Страшно подумать, сколько истрачено силъ на эту черную и мучительную работу, необлегченную ни средствами знанія, ни механическими орудіями, ни даже обезпеченіемъ плодовъ труда за работникомъ,-- на эту вѣковую борьбу съ самыми неблагопріятными вліяніями некультировапной и лежащей въ пустѣ природы, и вдругъ, на нерекоръ всѣмъ требованіямъ исторіи и экономическаго быта, приподнесли этому народу классицизмъ, какъ спасительное средство. Намъ нуженъ былъ хоть мало-мальски сносный плугъ, хоть элементарныя понятія о сельскомъ хозяйствѣ, намъ было нужно хоть сколько нибудь осмысленное знаніе той природы, съ которой приходилось бороться, нужна была здоровая изба, пища и правильный трудъ, а намъ давали взамѣнъ этого безжизненную схоластику и классическую, ни на что негодную ветошь. Понятно, почему съ такимъ отвращеніемъ русскій человѣкъ отворачивался отъ безполезнаго ученья и какъ онъ жадно искалъ реальныхъ знаній. И этому естественному стремленію его невольно подчинялись люди, повидимому, противоположныхъ взглядовъ. Даже такіе министры народнаго просвѣщенія, какъ Ширинскій-Шихматовъ, котораго ужь никакъ нельзя было заподозрить въ пристрастіи къ либеральнымъ идеямъ,-- и они принуждены были вводить въ гимназіи курсы реальныхъ наукъ. Въ 1851 году 6 октября онъ вошелъ съ всеподданнѣйшимъ докладомъ, въ которомъ говорилъ: "удостовѣрившись личнымъ обозрѣніемъ при посѣщеніи значительнаго числа гимназіи, онъ признавалъ не только полезнымъ, но и необходимымъ, упразднять въ 34 гимназіяхъ обученіе греческому языку, замѣнить этотъ предметъ введеніемъ въ гимназическій курсъ наукъ естественныхъ, которыя, составляя потребность современнаго образованія, преподаются въ сокращенномъ объемѣ не только въ военно-учебныхъ заведеніяхъ, но даже въ состоящихъ подъ покровительствомъ Государыни Императрицы институтахъ для воспитанія дѣвицъ". Такимъ образомъ греческій языкъ уступилъ мѣсто естествознанію, и всякій изъ насъ еще помнитъ, какъ, благодаря только этой скромной реформѣ, оживилось гимназическое преподаваніе и поднялся умственный уровень университетовъ.
   Къ сожалѣнію, въ разнообразныхъ планахъ и системахъ, которыя сочинялись канцелярскимъ порядкомъ и видоизмѣнялись подъ вліяніемъ тѣхъ или другихъ внѣшнихъ обстоятельствъ, всего меньше мы видимъ желанія угадать національныя потребности образованія и согласить его съ преобладающимъ характеромъ народной жизни. Какъ смотрѣли на этотъ серьезный вопросъ прежде, мы можемъ пояснить это недавнимъ примѣромъ изъ исторіи самарскаго земства. Когда года два или три тому назадъ самарское дворянство стало разсуждать о томъ, какое образованіе болѣе пригодно этой степной губерніи, то вопросъ былъ рѣшенъ на основаніи того, что такому благородному и древнему сословію, какъ дворянство, всего болѣе идетъ классическое, потому что оно имѣетъ за собою тѣ же привиллегіи -- и древность, и благородство. И кто бы повѣрилъ, что достаточно было одного этого жалкаго словоизверженія, чтобы рѣшить выборъ въ пользу классицизма. Не нашлось никого, кто бы возразилъ хоть словомъ, кто бы задумался хоть нѣсколько надъ тѣмъ, какимъ же практическимъ цѣлямъ можетъ удовлетворять образованіе, неимѣвшее никакого отношенія ни къ нуждамъ народа, ни къ хозяйственнымъ интересамъ дворянства, ни къ промышленнымъ и экономическимъ условіямъ приволжской мѣстности. Здѣсь даже не было понято простой и, какъ божій день, очевидной истины, что при настоящемъ экономическомъ кризисѣ, когда каждому помѣщику и землевладѣльцу приходится серьезно подумать о своемъ хозяйствѣ, о сбереженіи еще нерастраченныхъ крохъ, о будущемъ своего потомства,-- съ латынью недалеко уйдешь. При крѣпостномъ правѣ можно было смотрѣть на образованіе какъ на безполезную роскошь, и безнаказанно остаться всю жизнь въ положеніи Митрофанушки, но съ уничтоженіемъ дарового труда, для помѣщика этотъ порядокъ навсегда кончился. Реальное знаніе и собственный трудъ сдѣлались для него единственной опорой его жизни, спасеніемъ отъ голоднаго обѣдненія или нравственнаго упадка. Вотъ на эту-то мысль и наводитъ насъ г. Щаповъ, обставляя ее такими историческими доводами, противъ которыхъ возразить нечего. Онъ не теоретически доказываетъ ее, а выводитъ изъ всего прошлаго русскаго народа, изъ всей его предыдущей дѣятельности, и заключаетъ такъ:
   "Исторія русская ясно показала, что народъ русскій оттого и невѣжественъ, бѣденъ, суевѣренъ и политически невоспитанъ, что онъ всегда былъ пассивнымъ рабомъ въ области естественной экономіи, былъ только работникомъ природы русской земли, а не былъ въ то же время внимательнымъ, разумно-пытливымъ ученикомъ ея, не былъ хозяиномъ-естествоиспытателемъ въ области физической экономіи русской земли, работалъ слѣпо и ощупью, только топоромъ, косой и сохой, не изслѣдуя ее въ то же время разумомъ, не изучая и не зная природы. И въ настоящее время повсюду въ Россіи и Сибири, въ области разнообразной естественной экономіи русской земли, какъ муравьи копошатся и работаютъ только милліоны однихъ что ни есть самыхъ темныхъ рабочихъ массъ народа, нисколько незнающихъ естественныхъ наукъ или великой науки экономіи природы, какъ будто только однимъ темнымъ рабочимъ массамъ и нужна экономія природы. Молодыя поколѣнія, получающія высшее образованіе и долженствующія представлять интеллигентныхъ, раціональныхъ экономическихъ дѣятелей, -- эти молодыя поколѣнія, по большой части, вовсе не готовятся быть экономическими дѣятелями, основоположителями новой, естественно-научной системы народной экономій и практическими учителями, просвѣтителями рабочихъ массъ. Они нейдутъ по той прямой дорогѣ экспериментальнаго метода, на которую зоветъ ихъ и исторія, и экономія русскаго народа.
   Но что же помѣшало утвердиться реальному направленію въ средѣ русскаго народа, если оно прямо вытекало изъ его исторической жизни, изъ всѣхъ условій его промышленнаго и по преимуществу земледѣльческаго быта? Что могло отклонить нашихъ предковъ отъ этого естественнаго пути и такъ долго задержать ихъ на, самомъ низкомъ уровнѣ образованія? Г. Щаповъ приписываетъ застой нашего умственнаго развитія грубому эмпиризму, господствовавшему такъ долго надъ умомъ русскаго народа. Простой, неруководимый никакимъ критическимъ взглядомъ, опытъ былъ единственнымъ нашимъ руководителемъ въ области знанія. Только тѣ свѣденія входили въ міросозерцаніе народа, которыя онъ пріобрѣталъ своими пятью чувствами и хранилъ въ своей памяти; постоянно озабоченный тѣмъ еже стужати, чѣмъ животъ кормити, онъ не имѣлъ ни средствъ, ни досуга выработать себѣ теоретическое образованіе, философское обобщеніе наблюдаемыхъ имъ фактовъ и явленій. Онъ познавалъ только то, что видѣлъ, слышалъ, ощупывалъ, и дальше этого механическаго развитія не шелъ. Цѣлые десятки и сотни лѣтъ онъ употреблялъ на то, чтобы ознакомиться съ тѣмъ или другимъ явленіемъ природы, которое умственно-развитому человѣку объясняется сразу; цѣлыя сотни лѣтъ онъ неподвижно стоялъ на одной точкѣ умственнаго состоянія, не обнаруживая даже желанія двинуться впередъ. Понятно, что мысль его какъ будто застыла, физическій трудъ обезсилилъ ее, и тысячелѣтнее пассивное отношеніе къ окружающей природѣ, созданное умственнымъ безсиліемъ, превратилось въ пассивное состояніе во всѣхъ другихъ отношеніяхъ. Физическая окружающая обстановка подавляла собою русскаго человѣка, и онъ только однимъ терпѣніемъ и безпримѣрной выносливостью одолѣвалъ ея неблагопріятныя вліянія. Главнаго орудія, которымъ человѣкъ побѣждаетъ физическія преграды на пути своего развитія и которое даетъ ему превосходство надъ ними, у него не было; умственныя его способности спали, міросозерцаніе его было такъ узко и ограничено, такъ затемнѣно всевозможными предразсудками и суевѣріями, что онъ не могъ явиться не только господиномъ и хозяиномъ окружавшей его природы, но онъ подчинился ей какъ покорный рабъ, какъ самое слабое и безпомощное существо. Онъ селился тамъ, гдѣ менѣе угрожали ему наводненіе или холодъ, не умѣя придумать для себя собственной защиты или обороны; онъ колонизировалъ тѣ мѣстности, которыя требовали отъ него наименѣе труда и знанія, онъ ковырялъ своими жалкими орудіями тѣ почвы, съ которыми могъ справиться только его бѣдный умъ и гнетущая нужда. Для разработки богатой и плодоносной земли у него не было ни хорошаго плуга, ни агрономическаго знанія. Однимъ словомъ, не онъ руководилъ и распоряжался физическими силами, а онѣ вполнѣ господствовали надъ нимъ. Это пассивное состояніе, продолжавшееся цѣлые вѣка, перешло потомъ и въ гражданскую и въ общественную жизнь. "Стерпится -- слюбится," утѣшала народная пословица, которая могла быть придумана только крайне безсильнымъ и выносливымъ народомъ. Такимъ образомъ отсутствіе критическаго анализа и конкретныхъ знаній на долго задержало умственное развитіе Россіи, ограничивъ его тѣснымъ кругомъ внѣшняго опыта и наслѣдственной передачи отъ поколѣнія къ поколѣнію случайныхъ, отрывочныхъ и крайне скудныхъ свѣденій.
   Географическое положеніе страны еще болѣе вліяло на неподвижность русской мысли. Съ востока на нее дѣйствовала византійская схоластика, съ сѣвера варварскій элементъ варяговъ, ничего не знавшихъ, кромѣ войны и родовой розни. "Византія, говоритъ г. Щаповъ, стала имѣть интеллектуальное вліяніе на варварскія племена сѣверныхъ славянъ въ то время, когда въ ней самой наука находилась въ глубокомъ упадкѣ. Идеи Архимеда, Эвклида, Гиппократа и др. не только не разработывались дальше, но и находились въ совершенномъ забвеніи... Въ большинствѣ византійцевъ, по свидѣтельству Фотія, вся мудрость состояла не въ развитіи разсудочной логической силы и основательности мышленія, а въ изысканномъ фразерствѣ и пустомъ, безсмысленномъ словоизвитіи. При такой выродившейся наукѣ, Византія, очевидно, не могла возбудить и импульсировать развитіе научной мыслительности въ русскомъ народѣ." (Стр. 12--13). Ясно, что схоластическая доктрина, мертвая и безплодная по своимъ результатамъ, не могла навести русскій народъ на реальныя знанія и возбудить въ немъ стремленіе къ умственной изобрѣтательности; напротивъ, она надолго прекратила и ту натуральную пытливость русскаго ума, которую онъ обнаруживалъ до сближенія своего съ византійскимъ элементомъ. "Русскіе, писалъ Олеарій, нисколько не похожи на древнихъ грековъ, хотя прибытіемъ къ нимъ послѣднихъ и происхожденіемъ отъ нихъ они хвалятся, такъ какъ ничего не переняли и не удержали отъ этого умнаго и образованнаго народа ни въ языкѣ, ни въ искусствахъ. Русскіе не любятъ ни наукъ, ни свободныхъ искуствъ. Естественныя науки, будучи чужды русскимъ, особенно подвергаются ихъ грубому и неразумному сужденію, если имъ удается что нибудь перенять изъ нихъ отъ иностранцевъ; такъ астрономію они считаютъ волшебной наукой; предугадываніе или предвѣщанія солнечнаго или луннаго затмѣнія, или движенія какой либо планеты они считаютъ дѣломъ неестественнымъ." Схоластика, задушившая въ самомъ зародышѣ русскую мысль, вмѣстѣ съ московскимъ отчужденіемъ отъ европейскаго умственнаго движенія, воздвигла между Россіей и Западомъ китайскую стѣну, за которой мы коснѣли въ своемъ глубокомъ невѣжествѣ вплоть до временъ Петра I. Какъ великъ былъ умственный застой древней Руси -- объ этомъ мы можемъ судить уже потому, что "продолженіе многихъ вѣковъ трудолюбивый и отъ природы неглупый народъ не могъ заявить себя въ исторіи человѣческаго развитія ни однимъ открытіемъ, ни однимъ изобрѣтеніемъ. Въ то время, какъ европейская культура обогащалась важнѣйшими пріобрѣтеніями въ сферѣ механическаго или умственнаго труда, мы вмѣстѣ съ Востокомъ не обнаруживали даже признаковъ жизни.
   Петръ I оторвалъ насъ отъ Востока и снялъ китайскую стѣну, которая отдѣляла Россію отъ образованнаго міра. Въ его лицѣ и въ лицѣ призванныхъ имъ европейскихъ людей, образовалась первая шеренга тѣхъ піонеровъ нашего образованія, которые преемственно и съ величайшимъ трудомъ разчищали передъ Россіей новый путь, ведущій не къ апатіи и косности, а къ умственной дѣятельности. Мы не станемъ повторять здѣсь, какихъ усилій и жертвъ стоилъ этотъ переворотъ, съ какой массой предразсудковъ и упорнаго самодурства приходилось бороться этимъ піонерамъ, передъ которыми стояла многомилліонная сплошная оппозиція, державшаяся за свои старыя привычки, за свое наслѣдственное отвращеніе къ свѣту и наукѣ. Борьба этихъ двухъ силъ -- темной и свѣтлой, стремленія впередъ и тяготѣнія назадъ -- проходитъ чрезъ всю исторію нашего образованія отъ Петра I и до позднѣйшаго времени. Тянувшая назадъ, реакціонная сила была несмѣтна; это вся темная масса и грубая, апатически-гордая своимъ наслѣдственнымъ невѣжествомъ часть общества; тогда какъ противоположная горсть людей состояла изъ отдѣльныхъ единицъ, сильныхъ только своимъ умственнымъ превосходствомъ. Понятно, что въ этой борьбѣ были постоянныя колебанія, болѣзненный страхъ, и потому первыя попытки нашего образованія отличались неопредѣленностію, сомнѣніями и боязнію. Общество, привыкшее всего ожидать свыше, во всемъ полагаться не на собственныя силы, а на какіе-то внѣшніе толчки, металось изъ стороны въ сторону и, сдѣлавъ шагъ впередъ, иногда отступало на десять назадъ:
   Общество русское, говоритъ г. Щаповъ, съ самаго начала своего европейскаго мышленія, всецѣло положившись на заботы правительства, само уже нисколько не думало и не заботилось о способахъ и свободномъ направленіи и усиленіи своего умственнаго образованія. Отсюда развились умственное рабство и умственная безпечность народа въ дѣлѣ собственнаго интеллектуальнаго развитія и направленія. Общество пассивно подчинялось вѣчной педагогической опекѣ, народообразовательному регламенту или уставу. Со времени екатерининской коммисіи объ учрежденіи училищъ нѣсколько разъ уже преобразовывались въ Россіи общественныя учебныя заведенія, издавались новые или измѣненные училищные уставы. И общество наше ко всѣмъ этимъ преобразованіямъ, въ области своей умственной жизни, относилось одинаково равнодушно. Оно принимало все безъ разбору и безраз лично. Напримѣръ, одинъ директоръ, заботясь объ учрежденіи училища въ Городнѣ, писалъ въ 1813 году: "Странное дѣло, что общая польза отъ за веденія училища для всѣхъ состояній очевидна, и никто доселѣ ни малѣйшаго нерадѣнія не приложилъ въ Городницкомъ повѣтѣ объ этомъ." -- А сколько подобныхъ примѣровъ было. И въ наше время, когда правительство подняло вопросъ: какія больше учреждать гимназіи -- реальныя или классическія -- общество тупо и пассивно отнеслось къ этому существеннѣйшему вопросу времени. Кому бы всего больше и сроднѣе подумать объ умственной судьбѣ дѣтей, какъ не отцамъ ихъ? Чей первый и священный долгъ обдумать и рѣшить вопросъ объ общественномъ, умственномъ развитіи и направленіи, если не долгъ общества? А отцы и все общество преравнодушно промолчали, когда былъ поднятъ этотъ основной соціальный вопросъ,-- и вопросъ рѣшился безъ всякаго участія съ его стороны. Точно также общество наше одинаково пассивно относилось и ко всѣмъ ученіямъ и идеямъ, смотря по умственному настроенію правительства. Съ какимъ умственнымъ раболѣпіемъ оно увлекалось въ прошломъ столѣтіи, по примѣру императрицы Екатерины Великой, идеями Французскихъ энциклопедистовъ, съ такимъ же и еще съ большимъ равнодушіемъ оно подчинялось потомъ, особенно послѣ 1810 года, ультра-ретрограднымъ идеямъ Жозефэ де-Местра, Магницкаго, Рунича и т. п. Заговорило въ прошломъ столѣтіи правительство объ европейскомъ разумѣ, объ европейскомъ умственномъ образованіи, и въ обществѣ господствовала, по выраженію Фонъ-Визина, мода на умы. Дозволило правительство и сама императрица Екатерина II любила читать Вольтера, Руссо, Дидро, Монтескье и пр.-- и въ обществѣ появились вольнодумцы, философы по модѣ и т. п. Но наступила затѣмъ реакція: правительство измѣнило свой взглядъ на идеи энциклопедистовъ и философовъ XVIII вѣка,-- и въ умственной атмосферѣ общества подулъ другой вѣтеръ; помѣщики, бывшіе до 90-хъ годовъ вольтерьянцами, поклонниками разума, чуть не революціонерами, послѣ реакціи, особенно съ 1810 года -- стали самыми отсталыми ретроградами, злобно завопили противъ лжеименнаго разума, противъ "обольстительныхъ напѣвовъ нынѣшнихъ сиренъ вольности", противъ Вольтера, Руссо и проч. (Стр. 55--56.)
   Эти постоянныя шатанія изъ стороны въ сторону, эта шаткость общественнаго мнѣнія не давали времени окрѣпнуть ни одному яснообозначенному направленію, въ системѣ нашего образованія. Часто было такъ, что все, что было создано предшествующимъ поколѣніемъ, разрушалось другимъ; едва начинала складываться та или другая преобладающая идея, какъ вдругъ ее смѣнялъ или общественный застой, или реакція. Неувѣренность и робость сопровождали каждый шагъ прогрессивнаго движенія общества. Само собою разумѣется, что ретроградная сторона, возстававшяя тайно и явно противъ реформирующаго духа послѣ Петра I, эксплуатировала въ свою пользу всякое сомнѣніе, всякій невѣрный порывъ общественнаго развитія. Достаточно вспомнить о временахъ Магницкаго и Рунича. Въ ноябрѣ 1821 года Руничъ, воспользовавшись господствовавшимъ тогда мистическимъ настроеніемъ общества, поднялъ инквизиціонный судъ противъ лучшихъ профессоровъ того времени -- Германа, Раупаха, Галича и Арсеньева; онъ обвинялъ ихъ въ "невѣріи я безбожіи", обзывалъ бунтовщиками, возмутителями, государственными измѣнниками, которыхъ надлежало бы, между жандармами съ голыми палашами, заставить за налоемъ писать отвѣты... Тогда какъ, продолжаетъ Щаповъ, въ настоящее время ректоры духовныхъ семинарій безбоязненно дозволяютъ и сами даютъ ученикамъ семинаріи читать философію Галича,-- Руничъ нападаетъ на него, какъ на безбожника. Онъ говорилъ Галичу: я самъ, если бы не былъ истиннымъ христіаниномъ и если бы благодать свыше не осѣнила меня, я самъ не отвѣчаю за свое поползновеніе при чтеніи книги Галича. Вы явно предпочитаете язычество христіанству, распутную философію дѣвственной невѣстѣ Христовой, церкви, безбожника Канта самому Христу, а Шеллинга Духу святому". Несмотря на то, что руководства, по которымъ обвиненные профессора читали лекціи, напр. статистика Германа, изданы были главнымъ правленіемъ училищъ и одобрены правительствомъ, Руничъ, кричалъ: "что книга напечатана и одобрена отъ правительства -- это вамъ не оправданіе: тогда было время, а теперь другое; что теперь уже 18 разныхъ сочиненій, изданныхъ и одобренныхъ отъ прежняго главнаго правленія училищъ, усмотрѣны (въ два-то дняі) развратными и скоро будутъ осуждены на истребленіе. Много мнѣ предлежитъ хлопотъ, но моя ревность все преодолѣетъ!
   Одновременно съ Руничемъ явился другой гонитель юной русской мысли, попечитель казанскаго университета Магницкій. Въ немъ мы видимъ уже не просто ретрограда, а какого-то больного, съ разстроеннымъ воображеніемъ, субъекта, которому вездѣ и во всемъ представлялось невѣріе и измѣна отечеству. Онъ обвинялъ невиннаго профессора юридическихъ наукъ Куницына за то, что тотъ преподавалъ естественное право по "богомерзскимъ тетрадкамъ", которыя, однако, нисколько не выходили изъ границъ университетской программы. Магницкій настоялъ, чтобы эту пауку вычеркнули изъ преподаванія всѣхъ русскихъ университетовъ. Онъ находилъ философію Канта вредной и даже въ персидскомъ переводѣ библіи отыскалъ богохульныя выраженія. Доносы этого ретрограда были направлены не только противъ науки и литературы, но и противъ отдѣльныхъ личностей, которымъ онъ мстилъ подъ этимъ благовиднымъ предлогомъ. Все это ослабляло и уничтожало на первыхъ порахъ всякіе добрые всходы русской мысли, и толчекъ, данный Петромъ І, постоянно встрѣчалъ противодѣйствіе въ реакціонномъ направленіи.
   Жалко, что г. Щаповъ, объясняя причины медленнаго и колебательнаго движенія русской мысли, не даетъ намъ никакого понятія о вліяніи политическихъ событій Европы на различныя направленія нашего образованія, а между тѣмъ этимъ вліяніемъ многое освѣщается какъ въ успѣхахъ, такъ и въ отсталости нашего образованія. Мы переживаемъ послѣ Петра I шестое поколѣніе, и за все это время жили постояннымъ заимствованіемъ идей и направленій у западной культуры. Что же мы брали у европейскихъ народовъ, у кого изъ нихъ больше, какъ проводили это въ свою жизнь и какія событія политическихъ и общественныхъ переворотовъ Европы дѣйствовали на насъ такъ или иначе? Для пониманія общаго хода нашего образованія и всѣхъ его лихорадочныхъ пароксизмовъ, эти вопросы не должны оставаться въ тѣни, и мы не знаемъ въ настоящее время ни одного историка, который бы такъ совѣстливо и съ такимъ талантомъ выполнилъ это дѣло, какъ г. Щаповъ.
   Представивъ намъ общую картину нашего умственнаго развитія, оцѣнивъ его значеніе и характеръ, онъ останавливается на двухъ главныхъ выводахъ, въ которыхъ и резюмируетъ насущныя потребности дальнѣйшаго развитія русскаго общества. Потребности эти онъ сочиняетъ не теоретически, не такъ, какъ ихъ придумывали въ своихъ кабинетахъ разные составители проектовъ и докладовъ, а выводитъ ихъ, какъ строго-логическую посылку изъ историческихъ условій нашей жизни, изъ ея нуждъ и стремленій къ лучшему общественному и народному устройству. Такъ какъ вѣковая косность нашей мысли главнымъ образомъ зависѣла отъ недостатка обобщенія и критическаго анализа, то г. Щаповъ думаетъ, что намъ прежде всего нужно возбудить въ себѣ духъ раціональнаго изслѣдованія. Первую искру въ темную область нашего наслѣдственно-инертнаго міросозерцанія внесъ Бѣлинскій.
   Но все-таки, говоритъ г. Щаповъ, неразвитость нашей общественной мыслительности, способности критики и раціональнаго сомнѣнія чувствуется въ высшей степени. И можетъ ли быть въ нашемъ общественномъ разумѣ высоко развитая сила реально-философскаго сомнѣнія, когда предварительно цѣлыя столѣтія не воспитывалась и не развивалась естественно-исторически общественная и народная мыслительность. И индивидуальные умы у насъ рѣдко переработываютъ критическимъ анализомъ философскаго сомнѣнія свой образъ мышленія, свое міросозерцаніе. Большинство изъ насъ пассивно отпечатлѣваетъ на себѣ на всю жизнь умственный типъ той доктрины, того міросозерцаніи, того учебнаго заведенія, подъ вляініемъ которыхъ слагался нашъ умственный и нравственный характеръ. Большинство изъ насъ, съ какими понятіями и убѣжденіями, съ какимъ умственнымъ складомъ и міросозерцаніемъ выйдетъ въ 20--25 лѣтъ изъ того или другого учебнаго заведенія, бурсы или семинаріи, изъ университета или военнаго училища, съ тѣмъ умственнымъ складомъ и міросозерцаніемъ остается и прозябаетъ на всю жизнь. А во многихъ умахъ, по выходѣ изъ учебнаго заведенія въ общественный омутъ рутины, погасаетъ и та слабая искра сомнѣнія и критики, какая еще теплилась при свѣтѣ науки... Рѣдко кто, въ позднюю пору жизни, испытываетъ тревожную борьбу сомнѣнія, ломку своего прежняго умственнаго склада. Рѣдко кто въ 30--35 лѣтъ усомнится во всѣхъ своихъ знаніяхъ, во всемъ своемъ міросозерцаніи и образѣ мышленія, какія установились въ 20--25 лѣтъ. Рѣдко кто способенъ всю жизнь сомнѣваться, сознавать и исправлять свои ошибки и заблужденія, неутомимо работать критическою мыслью и съ полною философскою свободою разума доискиваться истины. Мало такихъ личностей у насъ, оттого и мало умственннаго движенія. Напротивъ, множество у насъ)мовъ, особенно между записными учеными метафизической и классической доктрины, которые, какъ дубовые столбы, стоятъ упорно, неподвижно на своей idea fixa. Оттого и такія идеи, какъ, напр., идеи Аскоченскаго, Каткова и т. п. такъ же упорно и неподвижно держатся въ общественномъ сознаніи, какъ упорно и тупо отстаиваются онѣ этими столбостанцами и тормозами народнаго интеллектуальнаго движенія" (Стр. 307--308).
   Затѣмъ, по мнѣнію г. Щапова, намъ необходимо естествознаніе, какъ средство ближайшаго знакомства съ природой, которую мы доселѣ расхищали такъ неразсчетливо и неразумно. Естествознаніе и вообще реальныя науки должны ввести насъ въ сознательное отношеніе къ экономическимъ силамъ нашей земли и научить насъ, какъ ими пользоваться и развивать ихъ. "Всѣ интеллигентные люди нашего общества, продолжаетъ г. Щаповъ, въ настоящее время очень хорошо понимаютъ, что никто изъ насъ не можетъ жить и развиваться на русской землѣ внѣ ея физической экономіи, внѣ природы, безъ ежеминутнаго тяжко-карательнаго обнаруженія нашего незнанія и нарушенія законовъ природы и въ частности, законовъ естественной экономіи русской земли" (стр. 322).
   Рецензенту нѣтъ надобности рекомендовать книгу г. Щапова; она найдетъ себѣ и читателей, и защитниковъ. Она возбуждаетъ такъ много хорошихъ мыслей, наводитъ на такіе плодотворные результаты, что только одни, выражаясь его терминомъ, столбостанцы въ родѣ Аскоченскаго, Каткова и ихъ прихвостней не найдутъ въ ней для себя ничего поучительнаго. Одно мы посовѣтовали бы г. Щапову -- очистить свою убійственную терминологію отъ плеоназмовъ, повтореній, темноты и ненужной искуственности. Это закрываетъ доступъ къ его дѣльнымъ и свѣжимъ идеямъ для многихъ читателей, непривыкшихъ къ тяжеловѣсному ученому жаргону. Мыслящій человѣкъ долженъ помнить, что прежде, чѣмъ онъ возвыситъ до себя кругъ понимающей его публики, онъ долженъ снизойдти до ея пониманія.-- Терминологія г. Щапова рѣшительно недоступна большинству; въ ней теряешься, точно въ лѣсу. По крайней мѣрѣ, слѣдовало раздѣлить книгу въ 320 стр., на отдѣлы и главы, чтобы дать роздыхъ читателю, а то читаешь ее, точно идешь въ степи, гдѣ не видно ни кустика, ни былинки. Впрочемъ, все это внѣшніе недостатки, легко поправимые при добромъ желаніи автора и, какъ капля въ морѣ, изчезающіе въ массѣ честныхъ, оригинальныхъ и богатыхъ идей.

"Дѣло", No 1, 1870

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru