Lib.ru/Классика: Шашков Серафим Серафимович. Журнальное обозрение

ЖУРНАЛЬНОЕ ОБОЗРѢНІЕ.

Бесѣда. Журналъ ученый, литературный и политическій, 1871.-- "Семья и Школа". Педагогическій журналъ. 1871 г. Спб.-- "Переводы лучшихъ иностранныхъ писателей для дѣтскаго чтенія". Иллюстрированный журналъ съ особымъ приложеніемъ. 1871 т. Спб.

Запѣли молодцы: кто въ лѣсъ, кто по дрова.

Давно уже было замѣчено, что Москва и Петербургъ составляютъ два противоположные полюса въ умственной жизни русскаго общества, что, несмотря на кровное родство этихъ двухъ братцевъ отъ одной родной матери, ихъ всегда раздѣляло чувство антипатіи, какое только можетъ раздѣлять коренного русскаго барина въ широкой медвѣжьей шубѣ отъ жиденькаго чиновника въ триковомъ, подбитомъ ватою, пальто. Это чувство явилось и никогда не прекращалось съ тѣхъ поръ, какъ Петръ I перенесъ центръ тяжести политической, общественной и интеллектуальной жизни Россіи съ холмистыхъ береговъ Дузы на низменные и туманные берега Невы; съ той самой минуты, какъ этотъ "великій плотникъ" Россіи рѣшилъ --

Въ Европу прорубить окно

Ногою твердой стать при морѣ,

Москва сдѣлалась фокусомъ соединенія всего недовольнаго петровской реформой, всего служилаго и обойденнаго чинами, всего инвалиднаго въ литературѣ, искуствѣ и промышленности, всего желающаго перемѣнить узенькое триковое пальто на широкій халатъ и зажить сытой и самодовольной жизнію дилетанта. Еще Бѣлинскій указалъ на эту особенность Москвы. У нея во всемъ и на всемъ, говорилъ онъ,-- печать семейственности: и удобный домъ, обширный, но, тѣмъ не менѣе, для одного семейства; широкій дворъ, а у воротъ, въ лѣтніе вечера, многочисленная дворня. Вездѣ разъединенность, особность; каждый живетъ у себя дома и отгораживается отъ сосѣда. Это еще замѣтнѣе въ Замоскворѣчьи, этой чисто-купеческой и мѣщанской части Москвы: тамъ окна завѣшаны занавѣсками, ворота на запоръ; при ударѣ въ нихъ раздается сердитый лай цѣпной собаки; все мертво или, лучше сказать, сонно; домъ или домишко похожъ на крѣпостцу, приготовившуюся выдержать долговременную осаду. Вездѣ семейство, и почти нигдѣ не видно общества... Нигдѣ столько не говорятъ о литературѣ, какъ въ Москвѣ, и между тѣмъ, въ Moсквѣ-то и нѣтъ никакой литературной дѣятельности, по крайней мѣрѣ, теперь. Если тамъ появится журналъ, то не ищите въ немъ ничего, кромѣ напыщенныхъ толковъ о мистическомъ значеніи Москвы, опирающихся на царь-пушкѣ и большомъ колоколѣ... но ищите ничего, кромѣ множества посредственныхъ стихотвореній къ дѣвѣ, къ лунѣ, къ Ивану-великому, Сухаревой башнѣ, а иногда -- повѣрите-ли?-- къ пѣнному вину, будто-бы источнику всего великаго въ русской народности; плохихъ повѣстей, запоздалыхъ еуждевій о литературѣ, исполненныхъ враждою въ Западу и прямыми, я косвенными нападками на тупость и безнравственность людей, непринадлежащихъ въ приходу этого журнала и неудивляющихся геніальности его сотрудниковъ. Если выйдетъ брошюра -- это опять или довольно грубая выходка противъ будто-бы гніющаго Запада, или какія-нибудь дѣтскія фантазіи съ самонадѣянными притязаньями на открытіе глубокихъ истинъ, въ родѣ тѣхъ, что Гоголи -- не шутя нашъ Гомеръ, а "Мертвыя души" -- единственный послѣ Иліады типъ истиннаго эпоса. Само собою разумѣется, что еслибы Бѣлинскій дожилъ до нашихъ дней, то нѣкоторыя черты этой характеристики онъ измѣнилъ-бы, нѣкоторыя прибавилъ-бы и ужъ, конечно, не безъ удивленія узналъ-бы, что кромѣ царь-пушки и большого колокола Москва пріобрѣла въ послѣднее время еще третью рѣдкость -- М. Н. Каткова. Этотъ послѣдній раритетъ особенно изумилъ-бы страстнаго и увлекавшагося всѣмъ новымъ Бѣлинскаго. "Какъ! сказалъ-бы онъ, -- въ этой смиренной, благочестивой Москвѣ и такія перемѣны! Кроткій, никогда незамутившій водою, М. П. Погодинъ, съ его "Москвитяниномъ", превратился въ литературнаго Держиморду "Московскихъ Вѣдомостей". А гдѣ эти чистокровные славянофилы, Аксаковы, Кирѣевскіе, Хомяковы, съ которыми я боролся изъ всѣхъ силъ впродолженіи всей моей литературной дѣятельности? Гдѣ они? Ихъ нѣтъ, какъ нѣтъ болѣе въ Москвѣ ни ворожбы на кофейной гущѣ, ни юродивыхъ, въ родѣ Ивана Яковлевича Корейши. Наконецъ, и сюда вторгся духъ европейскаго растлѣнія, занесенный парами желѣзныхъ дорогъ, и каждый день уничтожающій одно за другимъ старыя наслѣдственныя сокровища Москвы: длинные заборы и пустыри ея превращаются въ зданія новѣйшей архитектуры, физіономія громаднаго азіатскаго улуса принимаетъ европейскій видъ, старыя барскія палаты, гдѣ нѣкогда давались гомерическіе пиры во всю ширь русской натуры, теперь украшаются вывѣсками бакалейныхъ торговцевъ и банкирскихъ конторъ; вѣчно настраиваемая и никогда ничего путнаго неиздавшая изъ себя лира московскихъ поэтовъ или замѣнилась портфелемъ губернскаго чиновника, или тянетъ въ унисонъ съ инсинуаціями г. Каткова. въ самомъ сердцѣ московской традиціи -- въ славянофильствѣ, въ этомъ роскошнѣйшемъ цвѣткѣ, распустившемся на почвѣ кремлевскихъ холмовъ;-- и тутъ тлетворное дыханіе Запада оставило свой слѣдъ. Мы не видимъ болѣе того послѣдовательнаго, крѣпкаго своей исконной вѣрой славянофильства, которое было искренно убѣждено, что все, созданное реформой Петра, есть ложь, и что настоящая истина лежитъ въ премудрости домостроевскихъ временъ, что рано или поздно реставрація этой эпохи или, какъ сказалъ-бы Хомяковъ, этой духовной субстанціи должна наступить для процвѣтанія нашей народности; что вліяніе гніющаго Запада -- съ тѣхъ поръ, какъ мы отреклись отъ своей вѣковѣчной національности вмѣстѣ съ длинной бородой и длиннополымъ кафтаномъ, кромѣ золъ и неправды ничего не привило къ нашей жизни... Да, этого славянофильства уже болѣе нѣтъ, и его подточилъ еретическій Западъ, какъ это мы видимъ на славянофильскомъ органѣ, издаваемомъ въ Москвѣ, подъ названіемъ "Бесѣда".

Замѣчательно, что только Москва всегда была главнымъ и постояннымъ разсадникомъ славянофильскихъ доктринъ; тамъ онѣ возникли, развились и каждый разъ, когда наступали понятныя движенія нашей мысли, онѣ разцвѣтали во всей своей красѣ. Правда, въ Петербургѣ были и есть славянофилы, но здѣсь они вырождались въ какое-то особое существо, которому мы затрудняемся найдти точное названіе. Покойный "Маякъ" былъ достойнѣйшимъ отпрыскомъ московскаго славянофильства, но именно потому, что онъ издавался въ Петербургѣ, редакторъ его Бурачокъ довелъ свое ученіе до крайнихъ нелѣпостей и логически пришелъ къ тому, что послѣ "Маяка" сдѣлались возможный только "Домашнія Бесѣда" и "Заря", т. е. послѣдняя ступень того умственнаго состоянія, которое терпится за стѣнами желтыхъ домовъ. Положитъ, что между славянофилами и такими господами, какъ Бурачокъ или философъ Косица, добивающій "Зарю" своими критическими юродствами, есть много общаго -- духовная субстанція ихъ почты одинакова, но есть и рѣзвое различіе, которое не позволяетъ намъ смѣшивать однихъ съ другими. Это различіе, прежде едва замѣтное, теперь сдѣлалось до такой степени важнымъ, что ни обязаны указать на него, отдавая полную справедливость общественному и литературному такту московскихъ славянофиловъ,-- такту, котораго они прежде не имѣли. Въ 9-й и 11-й книжкахъ нашего журнала (см. Внутр. и Журнал. обозрѣн.) мы показали отношеніи такого органа, какъ "Заря", къ ея литературнымъ противникамъ" Она борется съ ними не изъ-за мнѣній, она ищетъ оправданіи своему умственному худосочію не въ слабости на силѣ противоположнаго направленія, а въ инсинуаціяхъ, въ докладахъ, свойственныхъ не журналу, а какой-нибудь старой Управѣ благочинія. Независимо отъ тѣхъ темныхъ цѣлей, которыя неизбѣжно руководятъ всякимъ инсинуаторовъ, эти застѣночные пріемы, употребляемые литературнымъ органомъ, сами по себѣ достаточно говорятъ за безсиліе мысли. Убѣжденіе искреннее и честное, къ какому-бы роду оно ни принадлежало, не станетъ прибѣгать къ подобнымъ пріемамъ, не станетъ искать своей опоры въ клеветѣ и въ желаніи напакостить своему противнику подъяческимъ манеромъ. Это -- та послѣдняя ступень литературнаго паденія, съ которой уже никогда не поднимается общественный дѣятель. И мы вовсе не беремъ на себя роль пророка, если предскажемъ неминуемую смерть "Зари" послѣ ея инсинуаторскихъ набѣговъ. Журналъ, конечно, можетъ матеріально продолжать свое существованіе, находя себѣ въ разнообразитъ слояхъ публики извѣстную группу читателей но тѣмъ не менѣе онъ будетъ мертвымъ. Онъ мертвъ съ той минуты, когда отрекся отъ своего общественно-литературнаго призванія и сдѣлался, вмѣсто публициста, доносчикомъ. Вотъ этой-то чертой и отличало себя выродившееся петербургское славянофильство. То, что дѣлалъ Бурачокъ по наивности и недомыслію, -- Аскоченскій и Кашпиревъ дѣлаютъ съ полнымъ сознаніемъ, и тѣмъ оказываютъ самую плохую услугу пословному славянофильству; они уважаютъ его и готовятъ ему не особенно лестное будущее. "Бесѣда", какъ органъ московскихъ славянофиловъ, очень хорошо это поняла, и потоку поставила себя въ приличныя отношенія къ разномыслящимъ съ нею органамъ. Проектируя программу предстоящей ей дѣятельности и собираясь русить русское общество, она называетъ западниковъ мечтателями и людьми разочарованными, у которыхъ нѣтъ подъ ногами почвы. Это совершенно понятно и почти буквально то-же самое, что говорили славянофилы сороковыхъ годовъ; иначе "Бесѣда" и не можетъ говорить. Но она не обзываетъ своихъ противниковъ, подобно безчинствующей "Зарѣ", ни "отпѣтыми ультра-радикалами", ни "мѣдно-лобыми мозгляками", проповѣдниками разврата и невѣжества, которыхъ давно слѣдовало-бы прибрать къ ежовымъ рукавицамъ; напротивъ, "Бесѣда" признаетъ за ними, по крайней мѣрѣ, одно достоинство -- безкорыстіе ихъ стремленій къ идеаламъ западной идеи. "Отвратясь отъ народа, говоритъ она, ихъ мысль, въ своемъ благородномъ стремленіи въ свѣту и свободѣ, принуждена была отдаться безъ критическаго разбора всѣмъ потокамъ западной мысли, переходить отъ теоріи въ теоріи, отъ идеаловъ къ идеаламъ, созданнымъ духомъ западнымъ народовъ. Лишенная живого источника народнаго духа, безсильная мысль способна только или повторять чужое, или создавать одни призраки. Винить-ли наше юношество въ томъ, что оно, не имѣя реальной почвы подъ ногами и нетерпѣливо желая уничтожить сразу все зло въ нашей жизни, водворить въ ней правду и добро, со всѣмъ пыломъ предавалось увлеченіямъ? Въ ошибкахъ его не виновато-ли общество, въ которомъ оно не нашло здоровыхъ началъ для своей дѣятельности?" (No 1, стр. 121--122).

Такъ говоритъ московскій славянофильскій органъ, который, подобно "Зарѣ", отворачивается отъ гнилого запада и желаетъ облагодетельствовать Россію силой и духомъ византійской традицій. Но, сходясь въ принципахъ съ "Зарей", онъ не считаетъ нужнымъ прибѣгать къ инсинуаціямъ и грязнымъ выходкамъ для защиты своего направленія. А это, повторяемъ, если и отрицательное, то все-же не малое достоинство журнала въ настоящій моментъ нашей шатающейся мысли.

Но въ чемъ-же главная задача новаго славянофильскаго органа? Какая новая потребность нашего общественнаго развитія вызвала его къ жизни? Сколько помнится, на эти вопросы никогда славянофилы не отвѣчали ясно и категорически. Отдѣлываясь общими мѣстами и витійствуя на тему о народной самобытности, о какихъ-то и гдѣ-то глубоко засѣвшихъ коренныхъ основахъ славянскаго духа, о необходимости возвратить живую народную душу, о подъемѣ нашего философскаго синтеза, который какъ-то уживается у нихъ съ восточнымъ застоемъ мысли и преданія, они далѣе этихъ словъ не пошли, и какъ Бѣлинскій ни упрашивалъ ихъ показать наконецъ ихъ душу живу, они продолжали лепетать свои безсвязныя фразы и сакраментальный заклинанія. Даже капитальный вопросъ о народности, откуда отправлялись всѣ ихъ воззрѣніи, остался для нихъ чисто-діалектическимъ споромъ, чѣмъ-то въ родѣ гимнастической игры въ резиновый мячикъ. Передъ ними совершались политическія, соціальныя и нравственныя реформы, около нихъ работала наука, освѣтившая этотъ вопросъ новыми фактами и выводами, тамъ, на этомъ гниломъ Западѣ, въ послѣднія тридцать лѣтъ выстудили на сцену такія міровыя задачи, одна постановка которыхъ должна была-бы вывести изъ абстрактнаго созерцанія мало-мальски живого человѣка, а славянофилы точно спали въ это время, повторяя и повторяя старую пѣсню. Самая любовь къ народу, съ которымъ они ищутъ сліянія въ духѣ "Домостроя", для нихъ была лишь платоническимъ стремленіемъ. Они больше вздыхали объ этой любви, чѣмъ дѣлали. Кажется, гдѣ-бы лучше имъ было примѣнить эту любовь, какъ де въ дѣлѣ народнаго образованія, а между тѣмъ и тутъ славянофилы остались только при одномъ добромъ желаніи. Народныя книги, собраніе народныхъ преданій, пѣсенъ и организація народныхъ школъ составлялись западниками. Всѣ послѣднія реформы, коснувшіяся основныхъ сторонъ общественной жизни, совершились безъ ихъ участія и голоса; они были посторонними зрителями даже такого важнаго экономическаго переворота, какъ освобожденіе крестьянъ. Ни въ сознаніи общества, ни для поддержки правительства они ничего не сдѣлали въ этомъ отношеніи. Наконецъ разработка такого историческаго вопроса, какъ русская община, которую славянофилы принимаютъ за базисъ своихъ патріотическихъ выкликаній противъ гніющаго Запада, гдѣ будто-бы ея никогда не было,-- и эта terra incognita открыта не славянофилами, а нѣмцемъ Гакстгаузенонъ. Что-же дѣлали съ своей любовью къ народу, которой постоянно тычутъ намъ въ глаза эти философы, ведущіе свою родословную отъ попа Сильвестра, эти дилетанты разныхъ обновительныхъ и живительныхъ началъ духовной русской жизни? Упрекая западниковъ въ томъ, что подъ ихъ ногами нѣтъ никакой реальной почвы, что они отреклись отъ народа и отъ своей національности (какъ-будто стоитъ только захотѣть отречься отъ своей національности -- и ея какъ не бывало), они еще не показали, гдѣ-же лежитъ ихъ собственная почва -- въ до-петровской-ли Руси или она скрывается въ ростовской Сухаревой башнѣ за волшебными замками. Посмотримъ, что это на реальная почва у новыхъ славянофиловъ "Бесѣды".

Въ 1-й книжкѣ своего журнала они помѣстили статью подъ заглавіемъ: Въ чемъ наша задачей -- статью туманную, тяжелую, исполненную всевозможныхъ противорѣчій, но дающую чувствовать, куда желаютъ они отправиться съ своими благими намѣреніями обрусить своихъ заблудившихся братьевъ. Читая, напримѣръ, Кирѣевскаго -- одного мнѣ столбовъ прежняго славянофильства, -- ни, по крайней вѣрѣ, ясно видимъ, что всѣ несчастій, обрушившіяся на русскую землю, начались ни раньше, ни позже, какъ послѣ Стоглаваго Собора; только послѣ него мы будто потеряли свою народность и отдались всѣмъ вакханаліямъ еретическаго Запада. "Одинъ фактъ въ нашей исторіи, говоритъ Кирѣевскій, объясняетъ намъ причину такого несчастнаго переворота; этотъ фактъ есть Стоглавый Соборъ. Какъ скоро ересь явилась въ церкви, такъ раздоръ духа долженъ былъ отразиться и въ жизни. Явились партіи; партія нововводительная одолѣла партію старины, именно потому, что старина была разорвана разномысліе". Оттуда"... (сочин. Кирѣвскаго, т. I стр. 199) ну, разумѣется, оттуда и начались всякія крамолы, измѣны, моровыя язвы, которыя г. Катковъ приписываетъ нигилизму, а г. Кирѣевскій Стоглавому Собору. Какъ ни смѣшна эта философія славянофильской мурмолки, но она, по крайней мѣрѣ, даетъ своему выводу осязательный фактъ. Если кто-нибудь захотѣлъ-бы утверждать, что наше западничество есть результатъ сатанинскаго навожденія, мы, разумѣется, попросили-бы психіатра освидѣтельствовать такого господина, но не могли-бы отрицать, что онъ высказываетъ свое мнѣніе совершенно ясно. Но что-же можно понять изъ слѣдующей, напримѣръ, фразы, которую пишетъ въ "Бесѣдѣ" славянофилъ нашего времени: "Истина есть -- въ этомъ не можетъ сомнѣваться никто! Отрицаніе существованія истины пришлось-бы основать на чемъ-нибудь признаваемомъ за непреложно-истинное; но такое отрицаніе было-бы отрицаніемъ самого отрицанія истины -- слѣдовательно положеніемъ и признаніемъ ея бытія. Всякая частная истина опирается на болѣе общую, и восходя такимъ образомъ отъ истины въ истинѣ, мы необходимо доходимъ до той, которая объясняетъ ихъ всѣ и существуетъ сама по себѣ -- до такъ-называемой "безотносительной (абсолютной) истины" (No 1, стр. 82). И вотъ такимъ-то философскимъ фокусничествомъ г. Юрьевъ объясняетъ намъ задачу, "Бесѣды" на 48 страницахъ; и это называется у славянофиловъ стать на реальной почвѣ! Но это-же въ наше время рѣшится говорить такую безтолковщину, къ такимъ непритворнымъ хладнокровіемъ, кромѣ какого-нибудь спирита или деревенской бабы, занимающейся ворожбой? Мы не говоримъ уже о томъ, что искатели абсолютныхъ истинъ причисляются въ наше время не просто къ людямъ наивнымъ, а нѣсколько тронутымъ.-- Кому придетъ въ голову увѣрять, напримѣръ, своихъ читателей, что "не арміи, не деньги, въ концѣ концовъ, побѣждаютъ враговъ народа, а сила его духа, энергія его личности и правое дѣло". Воображаемъ, какъ расхохотался-бы Бисмаркъ -- этотъ отъявленный идеалистъ -- слушая московскаго реалиста. Въ чемъ однакожъ реальная задача славянофильскаго органа? "Мы поставляемъ для насъ, говоритъ "Бесѣда", задачею содѣйствовать подъему философскаго духа въ нашемъ обществѣ и распространенію общечеловѣческихъ свѣденій, изученію нашей народной жизни, по возможности, безъ всякой предвзятой мысли, изученію жизни славянскихъ народовъ, какъ братьевъ общей для насъ съ ними славянской семьи, съ судьбами которой неразрывно связана наша будущность, и сравнительному изученію нашей жизни съ жизнію прочихъ европейскихъ народовъ* (стр. 128, No 1). Но почему-же эта задача можетъ быть задачей только "Бесѣды", а не всякаго другого органа, даже ультра-западнаго? И "Вѣстникъ Европы", к "Русскій Вѣстникъ" точно также могутъ сказать, что они занимаются и подъемомъ философскаго духа, я изученіемъ нашей народной жизни, и распространеніемъ общечеловѣческихъ знаній, и сравненіемъ нашей жизни съ жизнію другихъ народовъ. Если угодно, они даже большее имѣютъ право монополизировать себѣ эту задачу, чѣмъ "Бесѣда", а между тѣмъ они не вызываютъ изъ могилы великія тѣни Кирѣевскихъ, Аксаковыхъ и Хомяковыхъ и не выставляютъ на своемъ знамени славянофильскаго щита. Если; органъ общественной мысли стоитъ дѣйствительно на реальной почвѣ, онъ ясно и конкретно опредѣляетъ свою цѣль; онъ неуклонно идетъ въ этой пѣли, не расбрасываясь по сторонамъ и не проводя читателей по разнымъ дебрямъ. "Варя;, также какъ и "Бесѣда", намѣрена русить обасурманившееся иностраннымъ вліяніемъ русское общество, и говоритъ прямо, что Западная Европа сгнила _#до тла и только одна Россія цвѣтетъ и растетъ. Въ сущности то-же самое говоритъ и "Бесѣда", но почему-то у нея недостаетъ духа быть послѣдовательной до конца, высказаться откровенно, что только въ старой, до-петровской Руси -- идеалъ нашего благоденствія. Иначе и не поступали прежніе, логически вѣрные своей доктринѣ, славянофилы; они были послѣдовательны до мракобѣсія, и потому ихъ нравственная физіономія была опредѣленнѣе и рѣчи ихъ менѣе двусмысленны. Поэтому, упрекая западниковъ за ихъ мечты, не грѣшитъ-ли этимъ сама "Бесѣда" еще въ большей степени! Не даетъ-ли она повода двоимъ противникамъ думать, что на языкѣ ея одно, а на душѣ другое! Въ одномъ мѣстѣ она говоритъ: "Мы должны терпѣливо содѣйствовать его росту (т. е. народа) и, какъ-господину русской земли, предлагать тѣ сокровища знанія, доставляемыя намъ западною наукою, которыя онъ взять пожелаетъ;-- все, что добыто нами по милости его, за что заплатилъ онъ уже давно сторицею своимъ многолѣтнимъ и тяжелымъ трудомъ". Ну, и прекрасно! Ничего лучшаго не желаютъ народу и западники; всѣми силами своей души они стремились именно къ тому, чтобы перенести на русскую почву какъ можно болѣе сокровищъ европейской мысли. Такъ, повидимому, и вы думаете. Но вотъ въ другомъ мѣстѣ вы начинаете уже трактовать о какомъ-то самосостоятельномъ просвѣщеніи, вытекающемъ изъ какого-то народнаго духа и основанномъ на преданіи. Съ этой мистической точки зрѣнія Петръ I представляется вамъ желѣзнымъ молотомъ, который "сталъ съ ожесточеніемъ рубить направо и налѣво все, что таило въ себѣ какую-нибудь самостоятельность въ сферѣ государственно! Жизни, и русскаго человѣка призналъ казенною вещью, а вѣру его и науку какъ-бы государственными принадлежностями". Ну, кто-бы могъ перекинуть мостъ между такими крайностями, какъ желаніе обогатить русскій народъ всѣми сокровищами европейскаго знанія и отрицаніемъ петровской реформы? Каковы-бы ни были ошибки Петра, не развѣ онъ не отдалъ всей своей жизни именно тому, чтобы привить къ намъ европейское образованіе? А у московскихъ славянофиловъ выходитъ наоборотъ. У нихъ и философія, какъ высшее проявленіе мысли, и преданіе, какъ противоположный полюсъ философіи, укладываются въ одной головѣ и въ одно и то-же время; и самостоятельное просвѣщеніе (имъ хотѣлось-бы создать и свою науку, и свое искуство), и заимствованіе знаній у гнилого Запада. Поэтому въ ихъ "Бесѣдѣ" идутъ рядомъ и Гельмгольцъ, одинъ изъ замѣчательныхъ натуралистовъ нашего времени, и Беллюстинъ, котораго не принялъ-бы въ свои сотрудники и редакторъ "Домостроя", и г. Писемскій -- этотъ канцеляристъ съ западной выправкой, и г. Плещеевъ -- слезоточивый пѣвецъ гражданской скорби -- ужь полный западникъ, и г. Юрьевъ -- поборникъ общины, и г. Колюпановъ -- отрицатель ея. И все это бесѣдуетъ въ одно! "Бесѣдѣ", каждый по своему, не слушая и не желая слушать своего сосѣда. Вотъ ужь подлинно,

Что радикальныя потребны тутъ лекарства:

Желудокъ больше не варитъ.

Совершенно не варитъ. Такъ, въ іюльской книжкѣ "Бесѣды", во Внутрен. обозрѣніи, говорится, что когда въ московскомъ земскомъ собраніи зашла рѣчь о тѣлесномъ наказаніи крестьянъ по приговору волостыхъ судовъ, то адвокатами розогъ явились гг. Самаринъ и Безобразовъ. "Первый, въ своей защитѣ порки крестьянъ, выходилъ изъ того, что нечѣмъ замѣнить тѣлесное наказаніе въ сельскомъ классѣ населенія. Второй дошелъ до того, что если собраніе, по его словамъ, оставитъ волостнымъ судамъ права сѣчь подчиненныхъ имъ крестьянъ, то тѣмъ покажетъ уваженіе къ народнымъ обычаямъ" (стр. 101). И это совершенна логично съ точки зрѣнія славянофильской доктрины. Но редакторъ "Бесѣды", г. Юрьевъ, въ слѣдующей книжкѣ глубоко скорбятъ о томъ, что въ его отсутствіе напечатана такая клевета на такихъ уважаемыхъ дѣятелей, какъ гг. Безобразовъ и Самаринъ. Но вѣдь дѣло, г. Юрьевъ, не въ отсутствіи редактора, а въ отсутствіи той стройной и ясно-сознаваемой идеи, которая соединяетъ редактора съ сотрудниками и на разныхъ концахъ свѣта заставляетъ ихъ думать и говорить совершенно согласна и въ одинаковомъ направленіи. Положимъ, что такіе почтенные, по вашему мнѣнію, дѣятели, какъ гг. Самаринъ и Безобразовъ, попали на страницахъ "Бесѣды" въ адвокаты розогъ только благодаря вашему отсутствію, но какимъ-же образомъ, въ вашемъ присутствіи, могли попасть въ одинъ и тотъ-же журналъ Беллюстинъ и Гельмгольцъ, Лекки и г. Лебедевъ -- вотъ ужь этого мы рѣшительно не понимаемъ.

Такимъ образомъ, мы не видимъ подъ ногами московскихъ славянофиловъ не только никакой реальной почвы, но даже и тѣни ея, Хаосъ первобытный царствуетъ въ ихъ образѣ мыслей и стремленіяхъ. Тутъ и Западъ и Востокъ, и руссофильство и славянофильство, и желаніе сѣчь изъ уваженія въ народнымъ обычаямъ, и поползновеніе надѣлить народъ всѣми сокровищами западной науки и т. д., и т. д. Это шатаніе изъ стороны въ сторону, этотъ діалектическій жаргонъ, изгнанный даже изъ семинарскихъ учебниковъ, эта спутанность понятій и чувствъ,-- все это ясно показываетъ, что славянофильство отжило свое время и медленно умираетъ въ нашей журналистикѣ. Дѣлая уступки духу времени и вліянію европейской мысли, оно тѣмъ самыхъ уничтожаетъ себя. Чтобы быть послѣдовательнымъ, оно должно или стать на почву преданія безусловно, или слиться съ направленіемъ западниковъ. Тутъ нѣтъ и не можетъ быть другихъ переходныхъ мостиковъ, кромѣ разнаго мусора, которымъ заваливаютъ нашъ путь въ умственному развитію гг. Катковы, Краевскіе, Кашпиревы и т. п. Бояться за то, что мы сдѣлаемся еретиками, англичанами или нѣмцами -- ужь очень наивно; искать какого-то самостоятельнаго просвѣщенія, которое забьетъ живымъ ключомъ изъ какихъ-то духовныхъ нѣдръ народа -- значить играть въ слова и морочить людей простоватыхъ. Идеи никогда, и особенно теперь, не отгораживаются разными тынами и заставами. Окѣ развиваются медленно у одного народа, быстро у другого -- это зависитъ отъ соціальныхъ и политическихъ условій жизни, но національныхъ ярлыковъ онѣ на себѣ не носятъ. Гельмгольцъ -- нѣмецъ, но ученики его есть въ Москвѣ, Лондонѣ, Вашингтонѣ и Константинополѣ; отечество идеи тамъ, гдѣ ее любятъ и понижаютъ.-- Западная наука намъ нужна теперь болѣе, чѣмъ когда нибудь. Чтобы провести въ общественное сознаніе тѣ реформы, которыя уже совершились и которыя предстоитъ совершить въ будущемъ, необходимо подкрѣпить ихъ знаніемъ и распространить посредствомъ знанія. Слѣдовательно, каждый новый шагъ, отдѣляющій насъ отъ схоластической Византіи и "Домостроя", есть новая умственная, побѣда для насъ и право на лучшее наше будущее.

-----

Когда великій общественный вопросъ проходитъ чрезъ головы людей, имъ занятыхъ, онъ до того пугаетъ ихъ своей необъятностью, что они ни за что не рѣшаются взглянуть ему прямо въ лицо и для собственнаго успокоенія втискиваютъ его въ ту узкую рамку, въ которой имъ кажется удобнѣе разсматривать его. Съ такимъ явленіемъ мы встрѣчаемся въ области нашей педагогики. Судя по тому, съ какой неподражаемой развязностію ведутся разсужденія на тему о воспитаніи, какъ, безусловны и рѣшительны на этотъ счетъ приговоры нашихъ педагоговъ, казалось-бы, что нѣтъ болѣе вопроса, лучше понятаго нами, какъ вопросъ воспитанія. Было-бы впрочемъ трудно иначе смотрѣть на это дѣло съ той точки зрѣнія, съ какой мы привыкли къ нему относиться. Въ любомъ такъ-называемомъ образованномъ семействѣ, если только вы коснетесь этого живого и всѣмъ близкаго вопроса, всякая мнѣ закидаетъ васъ именами Фребеля, Грубе и Песталоцци и поведетъ неумолкаемую рѣчь о наглядномъ обученіи, подвижныхъ играхъ, о необходимости согласить физическое развитіе съ умственнымъ и т. п. Все это, конечно, прекрасно; по крайней мѣрѣ, гораздо лучше разсуждать такъ или иначе о воспитаніи дѣтей, чѣмъ ворожить на картахъ или перебирать кумушкины сплетни. Но вотъ въ чемъ бѣда. Между тѣмъ, какъ ваша педагогика вотъ уже 10 лѣтъ работаетъ надъ усвоеніемъ принциповъ западноевропейской педагогики и не выходитъ изъ круга узкихъ цѣлей дидактики, варіируетъ на тысячи ладовъ извѣстные ей методы обученія, самодовольно похваляется блестящими результатами воспитанія, не обязана-ли она вмѣстѣ съ тѣмъ еще громче напоминать о томъ, что есть еще дѣлая область нетронутыхъ ею вопросовъ, огромное поле, ожидающее искусныхъ и сильныхъ рукъ для своей разработки, отъ которой только и можно ждать плодовъ,-- не обязана-ли она откровенно заявить предъ лицомъ общества, что сами по себѣ методы ея обученія еще ничего не значатъ безъ хорошаго содержанія воспитательныхъ принциповъ, что самое достоинство и раціональное направленіе воспитанія дитяти зависите не столько отъ того или другого метода, сколько отъ тѣхъ педагогическихъ началъ, которыми руководствуется общество и семья, что методъ обученія, какъ-бы онъ хорошъ ни былъ, заключаетъ въ себѣ обоюдуострое орудіе. Иногда несравненно полезнѣе знать дѣло съ его отрицательной, чѣмъ съ положительной стороны. Во всякомъ случаѣ педагогика должна имѣть дѣло не столько съ дѣтьми, сколько съ ихъ родителями, и если она научаетъ ихъ раціональнымъ способамъ обученія, то тѣмъ болѣе обязана она облегчать или разъяснять имъ сложныя задачи воспитанія, вполнѣ гуманнаго, которое было-бы способно приготовить изъ дитяти не только хорошаго члена семьи, но и общества.

Цѣль педагогики далеко простирается за предѣлы того, что завѣщали намъ Фребель, Песталоцци или Грубе. Ихъ доктрины -- ничтожная капля въ безбрежномъ морѣ педагогическихъ вопросовъ и сказать, что съ помощью этихъ доктринъ мы дѣлаемъ важный шагъ въ дѣлѣ воспитанія -- значитъ совершенно не понимать его истинныхъ задачъ. Человѣкъ живетъ не одной интеллектуальной жизнію; онъ принадлежитъ семьѣ и обществу еще большей половиной своего существованія, чѣмъ школѣ. Если педагогика не желаетъ заниматься толченіемъ воды въ ступѣ, то она должна зорко слѣдить за дѣтьми во все время, пока они вращаются въ семьѣ, между родителями. Но что, спрашивается, она можетъ тутъ сдѣлать, что преподастъ она родителямъ и намъ всѣмъ, составляющимъ одно общество? Дѣла здѣсь такъ много, что нѣтъ, конечно, никакой возможности выразить его размѣры однимъ словомъ. Но ближайшія цѣли педагогики очевидны. Она должна, не сходя ни на минуту съ почвы психологическаго анализа, показать родителямъ, какъ прививаютъ они, незримо для нихъ самихъ, къ своимъ дѣтямъ ростки будущаго ихъ умственнаго развитія и активнаго характера, какъ создаютъ они душу своего ребенка, переносятъ въ нее самихъ себя, формируютъ въ нихъ наклонности, привычки, способности и волю. Педагогика, не желая обратиться въ мертвую доктрину педанта и наемнаго чтеца школьныхъ учениковъ, должна изучить, до мельчайшихъ подробностей, домашнія отношенія родителей, семейную обстановку, различныя ступени бытового и соціальнаго положенія, и выяснить вліяніе всѣхъ этихъ элементовъ на образованіе индивидуальнаго и общественнаго характера. Наконецъ, она должна спеціализировать и разсортировать всѣ эти условія на категоріи, изъ которыхъ, какъ изъ кокона, развиваются ваши общественные типы, герои вашихъ романовъ, драмъ и комедій. Изучать и разъяснять явленія жизни -- это высшая услуга, какую только можетъ оказать педагогика обществу. Только вооружившись богатымъ матеріаломъ практическаго наблюденія и теоретической провѣркой собранныхъ ею разнообразныхъ фактовъ, она сойдетъ съ своихъ докторальныхъ ходулъ и, вмѣсто безжизненныхъ дидактическихъ уроковъ отцамъ и дѣтямъ, представитъ живую и полную высокаго смысла картину раціональнаго воспитанія, невраждующаго съ дѣйствительною жизнію, а близкаго къ ней и способнаго улучшать и прогрессировать ее. Но чтоже сдѣлала до сихъ поръ педагогика въ этомъ отношеніи! Ничего, ровно ничего -- не въ обиду будь сказано вашимъ присяжнымъ педагогамъ.

Журналъ "Семья и Школа" служитъ довольно отрадныхъ явленіемъ въ вашемъ педагогическомъ мірѣ. Онѣ далеко не удовлетворяетъ всѣмъ требованіямъ, какія могутъ быть поставлены педагогическому журналу, но тѣмъ не менѣе пониманіе имъ отдѣльныхъ задачъ воспитанія заронитъ не одинъ свѣтлый лучъ въ темную область вашей семьи и школы. Особенно богатъ этотъ журналъ учебнымъ матеріаломъ для дѣтей и статьями по естествознанію, изъ которыхъ нѣкоторыя составлены мастерски и могутъ считаться образцовыми. къ такимъ статьямъ, напримѣръ, принадлежитъ разсказъ: "Пылинки", гдѣ въ живомъ и занимательномъ изложеніи объяснены нѣкоторыя изъ простѣйшихъ физическихъ явленій и передана элементарныя свѣденія изъ минералогіи. Такія статьи несомнѣнно прочтутся дѣтьми съ большимъ удовольствіемъ и вызовутъ ихъ маленькій умъ на множество размышленій, за которыми послѣдуетъ болѣе или менѣе пытливое и сознательное отношеніе въ запавшему въ ихъ душу предмету. Весь секретъ такихъ статей заключается, главнымъ образомъ, въ томъ, чтобы приблизить строго-научное знаніе къ тому міру, въ которомъ живетъ ребенокъ. Это составляетъ достоинство популярнаго изложенія и дѣтскихъ разсказовъ. Какъ-бы ни была проста научная истина, но она войдетъ въ голову ребенка только тогда, когда ее, такъ сказать, заманятъ въ его сознаніе прежде накопившіяся идеи и ощущенія. То, что знаетъ и пережилъ ребенокъ, нужно употреблять какъ средство для объясненія новыхъ фактовъ и явленій той-же общественной группы. Чтобы пояснить нашу мысль, приведемъ изъ разсказа "Пылинки" нѣсколько строкъ: "Я песчинка издалека; я долго лежала въ горѣ -- и подлѣ меня были всѣ точно такія-же, какъ я, братья и сестры; всѣмъ намъ общее имя -- песокъ. Никто насъ не трогалъ, лежали мы спокойно въ потемкахъ, и только изрѣдка откуда-то сверху появится вода, плотнѣе насъ сдвинетъ одну къ другой, и убѣжитъ эта вода далѣе внизъ; мы ее не любимъ и не вбираемъ въ себя, она только снаружи обливаетъ насъ и идетъ далѣе. По временамъ, кромѣ воды, приходило къ намъ тепло, тоже сверху, отъ нашихъ сосѣдокъ -- такихъ-же песчинокъ; но" приходило всегда незамѣтно для насъ. Мы его любимъ и вбираемъ въ себя какъ можно болѣе -- отъ него становимся мы всегда толще и шире; всегда согрѣешься, раздвинешься, а когда согрѣешься -- подѣлишься тепломъ и съ сосѣдкой, которой холоднѣе. Это время бывало для насъ самое пріятное; конечно намъ не нравилось то, что именно въ это-то время насъ часто обмывала вода, отнимала у насъ тепло. Мы невольно сжимались" и пр. Другой разсказъ, составленный съ неменьшимъ искуствомъ, озаглавленъ: "Исторіей одного крестьянскаго мальчика-механика". Здѣсь, въ формѣ біографическаго очерка, разсказано въ высшей степени наглядно о рычагѣ, воротѣ, вѣсахъ, движеніи и скорости. Разсказъ особенно интересенъ для ребенка потому, что ведется отъ лица мальчика, доходящаго до разгадки задаваемыхъ имъ явленій собственными размышленіями, на которыя его наводятъ самые обыкновенные случаи. Все дѣло заключается здѣсь въ томъ, чтобы переходы отъ одной разгадки въ другой совершались какъ можно проще и естественнѣе. Мальчикъ-механикъ, дѣлая свои открытія, находится въ возбужденномъ состояніи; онъ страстно предался своей идеѣ и потомъ невольно увлекаетъ своимъ разсказомъ и вызываетъ симпатію къ своимъ изслѣдованіямъ. Ребенокъ, читая этотъ разсказъ, невольно будетъ сочувствовать своему герою, успѣхи въ ученыхъ наблюденіяхъ послѣдняго становятся его собственномъ дѣломъ, къ которому онъ проникается живѣйшимъ участіемъ и вниманіемъ, онъ слѣдитъ съ лихорадочномъ любопытствомъ и жадно поглощаетъ научное вывода маленькаго механика. Эта форма разсказа въ высшей степени полезна съ психологической точки зрѣнія. Всякое знаніе и научное положеніе легко напечатлѣваются въ умѣ, если въ усвоенію ихъ есть какой-нибудь нравственной импульсъ. Это замѣчается одинаково на дѣтяхъ и на взрослыхъ. Обыкновенно говорятъ: "нужно имѣть лишь желаніе да охоту къ дѣлу" и это совершенно справедливо. Въ учебныхъ заведеніяхъ и школахъ постоянно повторяется фактъ, что дѣти лучше учатся у такъ-называемыхъ "любимыхъ" учителей, внушившихъ имъ своими нравственными качествами расположеніе и симпатію. Дѣти ни за что не стали-бы добровольно выучивать уроковъ для учителей, которые не съумѣли или не могли по своей натурѣ расположить въ себѣ своихъ учениковъ. На взрослыхъ мы видимъ то-же самое. Наша мысль работаетъ тѣмъ плодотворнѣе и настойчивѣе, чѣмъ большей массой нравственныхъ впечатлѣній вызвана она.

Отдѣлъ дѣтской беллетристики въ журналѣ "Семья и Школа", къ сожалѣнію, чрезвычайно ограниченъ и составляется слабо, а между тѣмъ умная и нелишенная содержанія беллетристика въ рукахъ педагога могла-бы быть однимъ изъ самыхъ лучшихъ воспитательныхъ средствъ, особенно въ томъ отдѣлѣ журнала г. Симашко, который предназначается для отцовъ и матерей. Извѣстно, какъ не долюбливаетъ наша публика серьезное чтеніе, которое требуетъ нѣкотораго умственнаго напряженія и критической оцѣнки. Воспитанная на легкихъ, второстепенныхъ произведеніяхъ иностранныхъ литературъ и фантастическихъ иллюзіяхъ своего домашняго творчества, поучаемая передовыми статьями "Московскихъ Вѣдомостей" и "Голоса", она не привыкла къ серьезной умственной работѣ и потому съ жадностію накидывается на все, что питаетъ ея ложно-направленное воображеніе. Кто-бы могъ подумать, чтобы такое ходульное, сшитое изъ разныхъ анекдотовъ, залежавшихся въ полицейскихъ архивахъ, твореніе, какъ "Петербургскія трущобы" г. Крестовскаго, могло обойти всю Россію въ то время, когда неизмѣримо лучшія книги лежали на полкахъ книжныхъ магазиновъ. Нѣтъ сомнѣнія, что искусная и живая популяризація серьезныхъ вопросовъ, умѣнье говорить съ нашей публикой языкомъ страстнымъ и въ то-же время строго-логическимъ, какимъ отличались лучшіе наши таланты, могли-бы отучить нашу публику отъ чтенія плохихъ беллетристовъ; но иного-ли найдется у насъ такихъ популяризаторовъ? Старческое и импотентное разжевываніе давно извѣстныхъ истинъ не есть еще популяризація въ собственномъ значеніи этого слова; легонькая болтовня, разведенная на сахарной водицѣ à la Жюль Вернъ, опять-таки не есть популярное чтеніе. Все это не больше, какъ спекуляція на дешевую популярность литературнаго имени автора и на простоту легкомысленной публики. Поэтому, пока не явилась настоящая популяризація такихъ сложныхъ и разностороннихъ вопросовъ, какъ педагогическіе, хорошая беллетристика для педагога могла-бы сослужить полезную службу въ дѣлѣ умственнаго возбужденія матерей и забросить въ ихъ патріархальное міросозерцаніе нѣкоторыя новыя и прогрессивныя понятія. Мы вовсе не раздѣляемъ строгой морали _у тѣхъ педантовъ, которые думаютъ, что снисходить до вкуса публики -- значитъ поддѣлываться подъ ея слабости и эксплуатировать ихъ. Умный и честный журналистъ никогда не унизится до потворства рутинѣ и нелѣпымъ требованіямъ общества, но онъ не станетъ и пренебрегать тѣми средствами, которыя могутъ содѣйствовать успѣху его благотворныхъ идей и разширенію круга его читателей. Мы увѣрены, что редакторъ "Семьи и Школы" понимаетъ насъ, но для осуществленія этого плана необходимы, кромѣ добраго желанія, еще силы, отсутствіе которыхъ чувствуется вездѣ... Какъ-бы то ни было, но беллетристическій отдѣлъ въ журналѣ г. Симашко, сравнительно съ теоретическими статьями, очень слабъ и скученъ. Въ первыхъ восьми книжкахъ "Семьи и Школы" мы нашли только три беллетристическихъ разсказа и одинъ изъ нихъ, составленный по англійскому оригиналу, долженъ считаться совершенно непригоднымъ для русскихъ дѣтей. Разсказъ этотъ называется "Счастливая минута въ жизни поэта". Въ немъ описано дѣтство Шиллера и исторія его перваго поэтическаго опыта, рѣшившаго будущую карьеру поэта. "Счастливая минута въ жизни поэта" можетъ превратиться въ несчастную для ребенка, потому-что она недоступна его пониманію и нагонитъ лишь на него скуку. Разсказъ этотъ можетъ заинтересовать психолога, физіолога, вообще взрослаго читателя, но не ребенка, который, вѣроятно, никогда не слыхалъ и имени Шиллера. Ребенокъ, читая этотъ разсказъ, не пойметъ, почему это у такого-же мальчика, какъ и онъ, является какая-то неудержимая, мучительная, жгучая страсть писать стихи, гдѣ источникъ этихъ нравственныхъ мукъ, волновавшихъ юную душу поэта въ тотъ моментъ, когда онъ писалъ всю ночь напролетъ свою первую балладу; отчего онъ внутренно страдалъ, слушая, какъ читалось его произведеніе въ кругу семьи, почему, наконецъ, онъ сильно интересовался еще въ раннемъ возрастѣ Петраркой и кто такой этотъ Петрарка. Кромѣ того мальчикъ вводится этимъ разсказомъ въ совершенно незнакомую ему нѣмецкую семью, что, съ своей стороны, окончательно спутываетъ его. Другая повѣсть -- о "Нѣмецкомъ учителѣ* обладаетъ положительными достоинствами и, вѣроятно, прочтется дѣтьми съ полнымъ вниманіемъ. Сюжетъ ея взятъ изъ школьной жизни, изъ самыхъ темныхъ ея сторонъ, объ уничтоженіи которыхъ долженъ подумать всякій честный педагогъ. Дѣло идетъ объ одномъ учителѣ нѣмецкаго языка, чрезвычайномъ добрякѣ, который имѣлъ, несчастіе сдѣлаться посмѣшищемъ для учениковъ. Несмотря на все добродушіе Ивана Карловича, его задушевную теплоту и мягкость, которую сознавали и дѣти, они подмѣтили въ его привычкахъ и наружности много смѣшныхъ сторонъ, которыя послужили имъ богатымъ матеріяломъ для остротъ, шутовъ и различныхъ продѣлокъ. Но любящая натура Ивана Карловича не озлоблялась противъ дѣтей; онъ смотрѣлъ на ихъ проказы, какъ на дѣтскую шалость, которая со временемъ должна пройти. Но за то онъ сурово, безпощадно относился къ дѣтямъ, если замѣчалъ въ нихъ злые инстинкты и отсутствіе соціальнаго или товарищескаго чувства. Это сильно возмущало Ивана Карловича и причиняло ему самое искреннее, неподдѣльное горе. Однажды во время урока онъ велѣлъ мальчику Малинину написать на доскѣ нѣмецкій переводъ, который вышелъ крайне неудачнымъ. Иванъ Карловичъ вызвалъ поправить переводъ другого, лучшаго ученика, Ваню. "Я началъ читать, разсказываетъ Ваня.-- Боже мой! какую галиматью написалъ глупый мальчикъ! Онъ переводилъ: Er geht nach der Stadt -- "онъ идетъ послѣ города". Er sagte unter anderem -- "онъ сказалъ подъ другимъ" и т. п. Я не могъ удержаться отъ смѣха и сталъ громко читать всему классу переводъ Малинина. Малининъ сильно покраснѣлъ, на его черненькихъ глазкахъ навернулись слеза, онъ дергалъ меня за рукавъ и тихонько просилъ: "оставь, не надо, не читай, я не умѣю, оставь". Но я не обращалъ на него вниманія и при каждой новой глупой фразѣ раздавался хохотъ товарищей.-- Вдругъ я почувствовалъ, что чья-то рука легла мнѣ на плечо. Я оглянулся; подлѣ меня стоялъ Иванъ Карловичъ. Лицо его было красно, онъ смотрѣлъ на меня какъ-то особенно печально, даже строго. "Перестаньте, сказалъ онъ мнѣ громко, взволнованнымъ голосомъ, -- лучше не знать урока, нежели злое "дѣло дѣлать. Малининъ малъ, онъ будетъ большой, выучится, будетъ умный, а вы всегда недобрый... всегда злой... и большой... никто васъ не будетъ любить. Садитесь на мѣсто, дурной товарищъ, злой человѣкъ!" И онъ тихонько толкнулъ меня бъ моему мѣсту. Я былъ поражонъ. Въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ я попалъ въ гимназію, мнѣ приводилось выслушивать выговоръ при цѣломъ классѣ отъ смѣшного нѣмца!" И въ маленькой головкѣ составился уже планъ мести. Ваня подговариваетъ весь классъ не отвѣчать "нѣмцу" урока въ слѣдующій разъ и, дѣйствительно, на другой день кого ни вызоветъ Иванъ Карловичъ, никто не отвѣчаетъ ему ни на одинъ вопросъ. Смущенный этой выходкой, онъ подходитъ то къ одному, то къ другому ученику, уговариваетъ, почти умоляетъ ихъ прекратить эту мучительную для него демонстрацію, но чувство смѣшного, возбуждаемое растеряннымъ видомъ Ивана Карловича, заглушаетъ въ дѣтяхъ всякое сожалѣніе. Они видятъ предъ собой не учителя, а только смѣшную фигуру его и на всѣ безсвязныя увѣщанія его отвѣчаютъ общимъ хохотомъ. Иванъ Карловичъ сбѣгаетъ съ кафедры, силится что-то сказать, но потомъ-какъ-то отчаянно махнулъ рукой и выбѣжалъ изъ класса. Дѣти думали, что Иванъ Карловичъ пожалуется инспектору, но нѣтъ, -- онъ смолчалъ и ушелъ прямо домой, давъ знать, что онъ не можетъ продолжать урока по болѣзни. Съ этихъ поръ ученики постоянно доставляли себѣ удовольствіе не отвѣчать урока изъ нѣмецкаго языка. Но вотъ между учениками разнесся слухъ, что по классамъ ходитъ директоръ и, между прочимъ, зайдетъ и къ "нѣмцу". Ваня и тутъ, однако, убѣждаетъ своихъ товарищей держаться разъ принятой ими системы. Ваня здѣсь дѣйствовалъ уже безъ всякой мести; ему просто хотѣлось видѣть, какое выраженіе приметъ смѣшная физіономія Ивана Карловича, онъ заранѣе уже предвкушалъ удовольствіе, "какъ директоръ строгимъ голосомъ спроситъ у Ивана Карловича, чему-же онъ насъ училъ? И какъ Иванъ Карловичъ начнетъ ежиться, вертѣть руками, вытягивать шею, бормотать несвязныя слова". Злая шутка удалась. Дѣти не отвѣчали урока, значеніе самыхъ простыхъ словъ они перевирали или упорно молчали на самые обыкновенные вопросы. Черезъ нѣсколько минутъ директоръ вышелъ изъ класса, пристыдивъ дѣтей въ лѣности, а потомъ призвалъ въ себѣ Ивана Карловича и велѣлъ ему подавать въ отставку. Ударъ этотъ былъ слишкомъ жестокъ для бѣднаго учителя; онъ обремененъ былъ огромной семьей, которую поддерживалъ только своимъ жалованьемъ; наконецъ, стыдъ, нестерпимая нравственная боль, причиненная ему выходкой учениковъ,-- все это такъ сильно подѣйствовало на добродушнаго Ивана Карловича, что онъ слегъ въ постель совершенно больной. Между тѣмъ, Ваня, воротившись домой, весело разсказывалъ родителямъ о своей выходкѣ, и все изобразилъ въ лицахъ, пародируя то строгаго, суроваго директора, дававшаго выговоръ учителю, то жалкую и убитую фигуру Ивана Карловича. Разсказъ этотъ произвелъ, однако, не веселое впечатлѣніе на дать и отца, и когда послѣдній собирался что-то замѣтить сыну, въ комнату входитъ человѣкъ, умоляющій отца Вани, какъ доктора, навѣститъ одного больного, жизнь котораго была въ опасности. Больнымъ оказался Иванъ Карловичъ; онъ былъ въ безнадежномъ положеніи; но отецъ Вани употреблялъ всѣ свои средства, чтобы поднять его на ноги. Разъ какъ-то, отправляясь въ паціенту, онъ взялъ съ собой и сына, и тутъ-то заставилъ его взглянуть на умирающаго учителя. Зрѣлище это произвело потрясающее впечатлѣніе на ребенка; но этого мало: отецъ въ присутствіи сына сталь разспрашивать старую мать учителя о причинѣ его болѣзни, и она разсказала о тѣхъ событіяхъ, изъ которыхъ Ваня тотчасъ догадался, что онъ былъ виновникомъ близкой смерти Ивана Карловича. Простой и задушевный разсказъ старушки о своемъ сынѣ вызвалъ слезы на глазахъ мальчика; она говорила о необыкновенной добротѣ сына, о его безграничной любви въ окружающимъ, о той глубокой скорби, которую замѣчали въ немъ домашніе, когда ученіе его въ гимназіи не шло на ладъ, о безсонныхъ ночахъ, проведенныхъ имъ надъ книжками. "Бывало, разсказывала старушка,-- сидитъ такой задумчивый, спросишь: о чемъ думаешь, голубчикъ? А онъ говоритъ: "да вотъ все думаю, какъ-бы сдѣлать, чтобы мои ученики скорѣе выучились, да чтобъ имъ легче, да веселѣе было учиться; вѣдь они, говоритъ, дѣти еще, намъ надо за нихъ думать и трудиться, а имъ надо веселиться". Бывало ужь я вечеромъ спать лягу, проснусь, а онъ надъ книжками сидитъ, все читаетъ, какъ лучше учить". Ивану Карловичу становилось все хуже и хуже, пришлось даже созвать консультацію докторовъ. Въ это время Ваня переживалъ страшныя мученія, его совершенно истомила мысль, что онъ убилъ человѣка, который жилъ однимъ только желаніемъ дѣлать добро людямъ и видѣть ихъ веселыми и счастливыми. Онъ отказался отъ пищи, ни съ кѣмъ не говорилъ, бродилъ, какъ мертвецъ. Наконецъ, благодаря неутомимымъ заботамъ и попеченіямъ отца Вани, Иванъ Карловичъ былъ спасенъ и выздоровѣлъ. Когда Ваня, узналъ объ этомъ, отъ радости онъ упалъ въ обморокъ и впалъ въ забытье. На другой день онъ оправился, и когда ему снова подтвердили о выздоровленіи Ивана Карловича, радости его не было границъ. Отецъ Ваня позаботился, доставить учителю частные уроки, съ помощью которыхъ онъ зажилъ еще лучше прежняго. Иванъ Карловичъ узналъ отъ доктора, что причиной его несчастія былъ Ваня, который страшно раскаялся въ своей шалости, при чемъ учитель, съ своей обычной наивностью и добротой, замѣтилъ, что онъ "радуется своей болѣзни, если она поможетъ "Ванѣ сдѣлаться такимъ-же добрымъ, какъ его папаша". Какъ видитъ читатель, разсказъ этотъ былъ-бы безукоризненно хорошъ во всѣхъ отношеніяхъ, еслибъ только не конецъ его, который сильно напоминаетъ глуповато сантиментальныя повѣсти Ишимовой, всегда обсахаренныя торжествующей добродѣтелью, участливой развязкой для угнетенной невинности. Но, оставляя въ сторонѣ этотъ рутинно-моральный финалъ, мы убѣждены, что самый разсказъ, простой и безъискуственный, произведетъ свое дѣйствіе на впечатлительную натуру ребенка. Умный мальчикъ невольно задумается надъ вопросомъ: не ведутъ-ли иногда глупыя выходки дѣтей, подобныхъ мстительному Ванѣ, къ очень серьезнымъ послѣдствіямъ? И, развивая нить за нитью эту простую мысль, онъ нападетъ на свѣтлую и гуманную идею великодушнаго отношенія къ ближнему, какъ-бы ни были смѣшны его недостатки. Эта-то гуманизирующая сторона и важна для русскаго ребенка при его настоящей семейной и общественной обстановкѣ. Что особенно портятъ характеръ нашихъ дѣтей -- это грубость чувствъ и человѣческихъ отношеній, которая проглядываетъ во всѣхъ слояхъ и на всѣхъ ступеняхъ развитія нашего общества. Посмотрите, съ какимъ хладнокровіемъ маленькаго палача крестьянскій мальчикъ выковыриваетъ глаза живому котенку или общипываетъ перья у живой курицы. Но откуда-же онъ беретъ эти плотоядныя, тиранническія чувства, когда въ природѣ другого ребенка, принадлежащаго болѣе цивилизованному народу, ни ихъ не находимъ. Кто создаетъ этого маленькаго палача, который, при несчастномъ стеченіи обстоятельствъ, впослѣдствіи дѣлается такимъ-же хладнокровнымъ мучителемъ своей жены, старой матери и отца? Ужь, конечно, въ этомъ виновата не природу не тотъ крошечный органъ, который мы называемъ сердцемъ и который можетъ биться самыми благороднѣйшими импульсами человѣческаго чувства и самыми отвратительными инстинктами зла. Тутъ дѣло не въ природѣ ребенка, а въ той суровой и дикой обстановкѣ, среди которой онъ ростетъ. Если онъ съ утра и до вечера, каждый день, впродолженіе всего своего дѣтства, дѣлается свидѣтелемъ самыхъ дикихъ сценъ въ кругу своего семейства, то откуда-же ему взять гуманныя чувства? Нынче онъ видитъ, сакъ его пьяный отецъ бьетъ его бѣдную мать, завтра онъ присутствуетъ при потасовкѣ своихъ сосѣдей, при нескончаемыхъ дрязгахъ и ссорахъ изъ-за полѣна дровъ, изъ-за клока сѣна, то жестокое обращеніе съ животнымъ производитъ на его душу цѣлый рядъ ожесточающихъ впечатлѣній, то грязная сцена кабака пробуждаетъ въ немъ его раннія понятія о весельи, и среди всего этого гама, шума, ударовъ кулака и хлыста, въ этомъ омутѣ необузданной физической силы, неосмысленной ненаправленной въ должную сторону, какъ мало выпадаетъ на его долю свѣтлыхъ спокойныхъ образовъ разумной жизни! А въ семействѣ такого чиновника, какъ Расположеній, или такого помѣщика, какъ Сабакевичъ, подъ какими впечатлѣніями должна формироваться нравственная организація ребенка? Загляните въ нашъ купеческій бытъ, за перегородки этого патріархальнаго самодурства, и проанализируйте тотъ воспитательный процессъ, подъ вліяніемъ котораго выработываются эти моты отцовскихъ наслѣдствъ, эти лакированные дикари трактирныхъ оргій, эти Подхалюзины, цѣлую жизнь подстерегающіе свою жертву, чтобы ободрать ее до-нага въ удобную минуту,-- и вы поймете, какъ важно тутъ употребить воспитаніе, какъ средство гуманнаго развитія, какъ орудіе борьбы съ дѣйствительнымъ зломъ. И мы глубоко убѣждены, что пока только эта отрицательная роль и можетъ быть реальной и въ высшей степени полезной задачей русскаго педагога. Вотъ почему, какъ мы сказали выше, для него необходимо знать до мельчайшихъ подробностей ту семейную и общественную почву, на которой онъ работаетъ. "Семья и школа" далеко не выполняетъ этой задачи, но г. Симашко лучше понимаетъ ее, чѣмъ другіе редакторы нашихъ дѣтскихъ журналовъ.

Самый планъ его изданія, ведущаго паралельно два отдѣла -- для родителей и дѣтей, подкрѣпляющаго умственное развитіе однихъ теоретическими и практическими выводами другихъ -- очень удачный и совершенно раціональный планъ. Къ сожалѣнію, несмотря на всю добросовѣстность, съ какой составляется отдѣлъ, предназначенный для родителей, онъ наполненъ большею частію такими статьями, которыя, по всей вѣроятности, останутся нетронутымъ балластомъ журнала. Статьи эти или слишкомъ тяжелы по своему изложенію, или сухи по своей теоретичности, и вообще мало доступны нашимъ отцамъ. Въ самомъ дѣлѣ, неужели у насъ нѣтъ вопросовъ болѣе близкихъ намъ, болѣе важныхъ для воспитателей, чѣмъ тѣ, которые вызвали суатью объ "отрицательныхъ количествахъ". Если-бъ эта статья появилась въ спеціальномъ математическомъ журналѣ, то она, конечно, была-бы на своемъ мѣстѣ. Но въ "Семьѣ и Школѣ" она производитъ странный диссонансъ съ общимъ направленіемъ журнала. Изъ всѣхъ чисто-теоретическихъ статей, помѣщенныхъ въ "Семьѣ и Школѣ", только одна, трактующая о "Мотивахъ душевной жизни" возбуждаетъ въ себѣ интересъ воспитателей. Это -- психологическій этюдъ, составленный по Грубо, съ цѣлью дать нѣкоторое понятіе о наклонностяхъ, прирожденныхъ и случайныхъ, т. е. пріобрѣтенныхъ. Вопросъ этотъ необыкновенно важенъ въ дѣлѣ нравственнаго развитія дѣтей и мы думаемъ, что статьѣ "Мотивы душевной жизни" слѣдовало-бы придать болѣе широкіе размѣры; не мѣшало-бы также иллюстрировать ее возможно большими количествомъ примѣровъ, которыхъ въ ней очень мало, и потому она кажется нѣсколько сухой и докторальной. Впрочемъ и то уже хорошо, если насъ хоть наводятъ на размышленіе о такихъ предметахъ. Наклонности играютъ чрезвычайно серьезную роль въ дѣтской жизни; онѣ вполнѣ опредѣляютъ судьбу дальнѣйшаго развитія активной дѣятельности ребенка, его характера и отчасти интеллекта. Особенно важно для воспитателя различать наклонности наслѣдственныя, прирожденныя отъ пріобрѣтенныхъ вслѣдствіе случайныхъ обстоятельствъ и воспитанія. Такъ, наклонность къ лѣни можетъ быть результатовъ наслѣдственной душевной болѣзни, ослабляющей умственные способности, напр. идіотизма, или угнетенія инстинктовъ, какъ инстинкта усвоенія пріятнаго. Въ послѣднемъ случаѣ, когда инстинктъ могъ находиться къ инертномъ состояніи, ребенокъ также впадаетъ въ бездѣйствіе, и тогда его лѣнь почти непобѣдима. Но лѣнь можетъ быть привита самой обстановкой жизни, воспитаніемъ и тогда есть еще возможность побороть ее. Такъ, ребенокъ иногда лѣнится потому, что въ немъ возбуждаютъ суровыми наказаніями отвращеніе къ предмету, на который его заставляютъ обратить свой трудъ. Ничто не дѣйствуетъ такъ убійственно на умъ ребенка, какъ наказанія; они развиваютъ въ немъ апатію, пассивность духа, боязнь своего собственнаго я, доходящую до постояннаго подавленія всякаго свободнаго движенія души, всякаго самостоятельнаго шага. Дурное, неясное преподаваніе и обремененіе мозга непосильной работой населяютъ въ ребенкѣ также неохоту, нерасположеніе къ труду, которое быстро переходитъ въ положительную лѣнь, потому-что ребенокъ вообще по своей нервной природѣ живетъ крайностями и не знаетъ середины: онъ чувствуетъ только симпатію и антипатію, страстную привязанность и отвращеніе, поэтому-то онъ не останавливается на своей неохотѣ, но доводитъ ее до высшей степени, до отвращенія. Но самой распространенной причиной лѣни служитъ ненормальный физіологическій уходъ за ребенкомъ, особенно чрезмѣрное питаніе при отсутствіи физическаго и умственнаго возбужденія. Наклонности ребенка иногда кроются чрезвычайно глубоко въ его природѣ и такъ замаскированы, что нужно потратятъ очень иного труда на открытіе ихъ настоящаго источника, прежде чѣмъ нападешь на него. Грубо совершенно справедливо замѣчаетъ,, что въ каждомъ человѣкѣ коренится гораздо болѣе природныхъ задатковъ, чѣмъ сколько онъ самъ сознаетъ, что иного просто надо бросить въ воду, чтобы онъ выучился плавать, потопъ сдѣлался охотникомъ до плаванія, что иного надо отвести къ тому мѣсту и поставить тамъ, куда-бы онъ самъ не пошелъ, и гдѣ онъ, однакожъ, хотя-бы вынужденный обстоятельствами, скоро утвердится и заживетъ такою дѣятельною жизнію, что самъ будетъ дивиться". На образованіи и развитіи наклонности въ ребенкѣ основана вся его нравственная природа, тонъ его души, способность къ добру или злу. Здѣсь воспитателю предстоятъ трудъ очень сложный и кропотливый, облегченіе котораго мы должны ждать отъ успѣховъ психологіи и въ частности отъ изученія соціально-политическихъ условій нашей жизни. На этой статьѣ мы оставляемъ "Семью и Школу" съ искреннимъ желаніемъ ей полнаго успѣха и самаго гостепріимнаго пріема въ нашемъ обществѣ, которое такъ рѣдко и такъ мало видѣло добросовѣстныхъ педагогическихъ журналовъ. Мы понимаемъ всю трудность вести у насъ, вполнѣ согласно съ сбоямъ планомъ и желаніемъ, подобное изданіе, но въ томъ-то и состоитъ истинное достоинство литературнаго органа, когда онъ съумѣетъ-быть честнымъ и интереснымъ органомъ пры всѣхъ условіяхъ своего существованія. Иначе онъ не долженъ и начинать своей дѣятельности, а начавъ ее, не успокоиваться на дешевыхъ лаврахъ случайнаго успѣха.

Переходя отъ "Семьи и Школы" къ "Иллюстрированному журналу для дѣтскаго чтенія", издаваемому Звонаревымъ, подъ редакціею г. Марка-Вовчка, мы испытываемъ точно такое-же впечатлѣніе, подъ вліяніемъ котораго человѣкъ, серьезно настроенный умной и дѣльной бесѣдой мыслящаго кружка людей, вдругъ попадаетъ въ дѣтскій кукольный театръ, гдѣ, повидимому, что-то разыгрывается, но что именно и для чего -- остается необъяснимой задачей. Только одинъ предметъ и представляется намъ ясно на первомъ планѣ этого увеселительнаго заведенія -- это самъ г. Звонаревъ, достойнѣйшій двойникъ г. Плотникова, неустанно выкликающій передъ публикой: "пожалуйте сюда! Здѣсь товаръ лицомъ продается..." Затѣмъ мы узнаемъ, что самъ директоръ этого заведенія, г. Марко-Вовчокъ, принадлежитъ къ числу иностранныхъ писателей, и притомъ лучшихъ, какъ объ этомъ доподлинно свидѣтельствуется на обложкѣ самого журнала, потому-что "Маруся", повѣсть г. Марко-Вовчка, переведена на русскій языкъ, какъ и сказки Масе, Сталя и т. п. лучшія произведенія иностранныхъ свѣтилъ. Этотъ фактъ особенно пріятно подѣйствовалъ на насъ, и мы очень благодарны заведенію г. Звонарева, что оно, наконецъ, вывело насъ изъ заблужденія насчетъ литературной національности г. Марка-Вовчка. Представьте себѣ, что мы съ давнихъ поръ и до настоящей минуты были убѣждены, что авторъ "Маруси" -- писатель русскій, каковыхъ его считала, вмѣстѣ съ нами, и вся наша журналистика; а теперь... что-же оказывается теперь? Совѣстно даже признаться, что это авторъ вовсе не русскій, а иностранный, и, пожалуйста, хорошенько замѣтьте -- одинъ изъ лучшихъ. Но къ какой-же націи принадлежитъ этотъ иностранный творецъ "Маруси", котораго мы просто, по своей всеславянской жадности, присвоили себѣ и тѣмъ лишили генія какой-нибудь европейскій народъ? Думаемъ, что безъ международнаго суда и даже безъ войны этотъ вопросъ не разрѣшится для насъ, потому-что съ какой-же намъ стати уступать г. Марка-Вовчка Англіи или Франціи, когда, на основаніи десятилѣтней давности, мы вправѣ завладѣть этихъ невещественнымъ богатствомъ, какъ-бы ни доказывали намъ англичане или французы, что это ихъ лучшій писатель. И пусть доказываютъ, а мы упремся на своемъ, и только тогда рѣшимся отказаться отъ своего сокровища безъ бою, когда Франція уступитъ намъ В. Гюго и Луи-Блана, а Англія -- Бокля и Дарвина. Но зачѣмъ-же самъ г. Марко-Вовчокъ выдаетъ насъ чужеземнымъ врагамъ? Зачѣмъ онъ сямъ называетъ себя лучшимъ иностраннымъ писателемъ? Вѣдь это измѣна, непредусмотрѣнная даже такимъ стоокимъ соглядатаемъ, какъ М. Н. Катковъ.

Послѣ сдѣланнаго нами интереснаго открытія, мы обращаемся къ г. Звонареву и просимъ его вывести насъ изъ недоумѣнія, что можетъ быть общаго между педагогическимъ органомъ, предназначаемымъ для дѣтскаго чтенія, и той безличной, безцвѣтной массой переводнаго матеріала, который ему угодно называть иллюстрированнымъ журналомъ, -- массой, несвязанной ни единствомъ плана, ни даже чѣмъ-нибудь похожимъ на послѣдовательность мысли? Положимъ, что вся эта перепутанная и перемѣшанная куча разнаго матеріала скрашена картинками и гравюрами, къ которымъ самый текстъ какъ-будто служитъ только дополненіемъ, но это-же станетъ подписываться на однѣ картинки безъ всякаго содержанія. "Нѣтъ, говоритъ намъ г. Звонаревъ,-- вы не торговали книжками съ нашей публикой, и потому ничего въ этомъ дѣлѣ не смыслите; подписываются у насъ и на картинки, хоть-бы при нихъ не было ни одной путной идеи". Разсудивъ зрѣло, нельзя не согласиться, что г. Звонаревъ -- правъ;иначе кому-бы понадобилось изъ людей, неодержимыхъ болѣзнію скуки, такое изданіе, какъ "Всемірная Иллюстрація" г. Гоппе? Размышляя еще болѣе зрѣло, мы убѣждаемся, что издатели наши вполнѣ поняли этотъ секретъ -- заманивать публику внѣшнимъ видомъ своихъ изданій; чѣмъ пустѣе содержаніе книжки или журнала, тѣмъ роскошнѣе они стараются украшать ихъ съ наружной стороны и выводить въ люди, такъ сказать, въ праздничномъ нарядѣ. Но нѣтъ тѣхъ щей, которые-бы мы не пересолили. Благодаря дружнымъ усиліямъ гг. Гоппе, Звонарева, Вольфа, Манухина и т. п. это принаряживанье внутренней пустоты дошло до крайности, и многіе изъ покупателей отворачиваются отъ книги, если видятъ, что обложка ея росписана разными вензелями, изящными бордюрами, а текстъ разукрашенъ картинками и гравюрами. "Ну, замѣчаютъ эти покупатели,-- навѣрное, тутъ скрывается голая чушь, которую понадобилось издателю сбыть полегче". И изъ десяти развѣ только одинъ изъ нихъ ошибается. Но возвращаемся въ "Иллюстрированному журналу для дѣтскаго чтенія" г. Звонарева.

Прочитавъ нѣсколько книжекъ его, мы смѣло можемъ сдѣлать предсказаніе, вѣрности котораго позавидовалъ-бы не одинъ древній пророкъ. Если-бы у насъ кромѣ журнала г. Звонарева не было другихъ періодическихъ изданій, то практика психіатрическихъ заведеній расширилась-бы до небывалыхъ размѣровъ. Въ каждой книжкѣ вы непремѣнно найдете 3 или 4 сказки самаго нелѣпаго содержанія. Особенно часто переводятся сказки Масе, которыя, къ сожалѣнію, не отличаются ни однимъ изъ достоинствъ прежнихъ физіологическихъ очерковъ этого автора. Впрочемъ это было-бы еще ничего. Пусть наше юнѣйшее поколѣніе читаетъ сказки Масе и повѣсти иностраннаго писателя, Марко-Вовчка, но вотъ бѣда въ чемъ: только-что разгорячатся ваше воображеніе и кровь, какъ г. Звонаревъ ставитъ васъ подъ холодную душу я держитъ подъ ней нѣсколько часовъ, заставляя читать "Исторію человѣческой культуры" Еольба. Мы, конечно, ничего не имѣемъ противъ Кольба, но какими судьбами онъ вяжется съ сказками Масе? Что общаго между такою дрянью, какъ "Дѣвицу Мартенъ" и такой статьей, какъ "Бытъ рабочихъ въ Англіи и Америкѣ"? И для какихъ это дѣтей (ужь не пятидесятилѣтнихъ ли) помѣщается въ иллюстрированномъ журналѣ этотъ "Бытъ рабочихъ"? И что за сказки разсказываетъ г. Звонаревъ своимъ бѣдномъ дѣтяхъ! Чтобы составить объ этомъ нѣкоторое понятіе, мы рекомендуемъ, въ видѣ омыта, прочитать сказку Масе: "Маленькій Озорникъ", гдѣ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ является, какъ Вѣчный жидъ, добродѣтельная волшебница, наставляющая шалуна-мальчика на стезю благонравія. Другой мысли здѣсь нѣтъ, но если-бы она и была, такъ сказать, въ чистомъ видѣ, безъ примѣси глупости, это-бы еще ничего. Но начиная свою сказку, авторъ дѣлаетъ замѣчаніе, что колдунья Доброе Сердце,-- вовсе не колдунья, а, просто, одна изъ тѣхъ умныхъ и ученыхъ женщинъ, которыхъ въ средніе вѣка называли этимъ именемъ люди неразвитые. Но вслѣдъ затѣмъ эта "умная и ученая" женщина начинаетъ, однако, выкидывать штуки, одну другой диковиннѣе; она ѣздитъ невидимкой, совершаетъ надъ людьми какія-то таинственныя метаморфозы, превращаетъ молодыхъ въ стариковъ и наоборотъ. Понимаете-ли вы, г. Звонаревъ, въ какое нелѣпое положеніе ставите вы читающихъ вашъ журналъ дѣтей. Вашъ авторъ заставляетъ видѣть умъ тамъ, куда онъ самъ его не положилъ... Послѣ этого мальчикъ совершенно вправѣ потребовать отъ своего отца доказать свой умъ какимъ-нибудь чародѣйствомъ, и всякую неудачную попытку въ этомъ направленіи сочтетъ результатомъ глупости.

И тутъ-же, въ томъ-же журналѣ, тѣмъ-же дѣтямъ, которымъ разсказываютъ сказки Масе, говорятъ слѣдующее: "Я знаю, что ты бережлива Луиза, и это меня радуетъ; кукла твоя всегда опрятна. Ты будешь хорошей матерью и хозяйкой". Или въ томъ-же разсказѣ объ одной старушкѣ говорится, что она была прямая женщина, "но ревностная католичка", и имѣла двѣ слабости: "слѣпо вѣрила въ непогрѣшимость духовенства и благоговѣла передъ дворянствомъ". Сообразите, г. иллюстрированный Звонаревъ, можетъ-ли дѣвочка, играющая въ куклы, понять, что такое непогрѣшимость духовенства и дворянство". Впрочемъ иностранный писатель г. Марко-Вовчокъ тутъ меньше всего можетъ быть судьей, ибо онъ увѣренъ, напр., что его фразу: "Какъ достославно, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ и тягостно быть на свѣтѣ дроздомъ исключительнымъ" (No 11) можетъ кто-нибудь понять. Что касается естественно-историческаго и, вообще, научнаго содержанія, то и здѣсь собственно продолжаются тѣ-же сказки.. Таковъ напр., цѣлый рядъ разсказовъ "Питомцы грушеваго дерева". Въ этихъ разсказахъ самъ естествоиспытатель только и дѣлаетъ, что выражаетъ свое отвращеніе къ насѣкомымъ, о которыхъ разсказываетъ; онъ боится къ нимъ и прикоснуться и постоянно клеймитъ ихъ эпитетами: "ужасный, омерзительный, безобразный". Большую-же часть его описаній занимаютъ крайне своевольныя поэтическія грезы о какихъ-то сверхъ-естественныхъ видѣніяхъ. Нужйо въ самомъ дѣлѣ удивляться тому искуству, съ которымъ эти естествоиспытатели пользуются даже реальнымъ знаніемъ для того, чтобы омрачить умъ сумасбродными фантазіями и пошлымъ сантиментализмомъ. Шествуйте, г. Звонаревъ, въ этомъ направленіи и плодите паціентовъ для психіатрическаго заведенія г. Балинскаго!

"Дѣло", No 12, 1871

Оставить комментарий Шашков Серафим Серафимович (bmn@lib.ru) Год: 1871 Обновлено: 22/01/2024. 69k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Беседа. Журнал ученый, литературный и политический, 1871.- "Семья и Школа". Педагогический журнал. 1871 г. Спб.- "Переводы лучших иностранных писателей для детского чтения". Иллюстрированный журнал с особым приложением. 1871 т. Спб.

Шашков Серафим Серафимович Журнальное обозрение

ЖУРНАЛЬНОЕ ОБОЗРѢНІЕ.

Шашков Серафим Серафимович
Журнальное обозрение