Абрамзон Т. Е. Александр Сумароков. История страстей: монография.
М.: ОГИ, 2015.
А. С. Шишков
Сравнение Сумарокова с Лафонтеном в тех притчах, которые они заимствовали у древних и пересказали оные каждый своим образом
Ни что не может быть не полезно столько для словесности, как сравнение двух писателей, сочинивших или переводивших одно и то же. Слог их, выражения, выбор слов, хоты бы они и равное имели искусство, не могут всегда быть одинакового достоинства. Такое сличение изощряет ум читателя и приучает его распознавать истинные красоты отложных. Оное не токмо полезно между стихотворцами, писавшими на одном и том же языке, но даже и на разных. Для сего избираем мы Лафонтеня и Сумарокова. Оба они содержание некоторых басен своих почерпнули из древних источников, и каждый из них взятый им подлинник переделал по-своему. Не с тем приступаем мы к сему сравнению, чтобы отдать из сих знаменитых писателей кому-нибудь преимущество; так много мы на себя не берем; но только, чтоб о тех местах, которыя подходят под сличение, сказать чистосердечно наше мнение. Весьма далеки мы оттого, чтобы по пристрастию к чужестранному уничтожать своего. Лафонтен между своими единоземцами и между нами бессмертен. Сумароков час от часу становится не известнее. Может быть, хотя весьма не много, но во Франции лучше знают его, нежели у нас. Хорошее ободрение трудиться для потомства! Скажут: сие оттого, что достоинства их весьма различны. Сказать можно, мы это от многих умниц слышим, но не видим доказательств. В словесности нужен разбор: тому, кто просто кричит, не надобно верить; а тому, кто доказывает, должно выслушать без всякого о самом себе и о нем предубеждения. Тогда школьник, едва умеющий грамоте, не станет с гордостью уничтожать Ломоносова и величать Пустозвякова, для того что всеми презрен будет; а судья, разбирающий с доказательствами, найдет внимание в читателе, и если не всеми своими мнениями, так по крайней мере некоторыми, принесет ему пользу. Но приступим к делу.
Phoebus et Borée. Livre VI, fable III.
Феб и Борей. Книга I, притча I.
Лафонтен начинает сию басню следующим образом:
"Borée et Le Soleil virent un voyageur,
Qui s'étoit muni par bonheur
Contre le mauvais tems. On entrait dans l'automne,
Quand la précaution aux voyageurs est bonne."
Сумароков приступает скорее к делу:
"С Бореем был у Феба разговор,
Иль паче спор,
Кто больше сил из них имеет,
И лучше властвовать умеет.
Лафонтен продолжает:
"Il pleut; le soleil luit; et l'écharpe d'Iris
Rend ceux qui sortent avertis
Qu'en ces mots le manteau leur est fort nécessaire.
Les Latins les nommoient douteux pour cette affaire.
Notre home s'étoit dono à la pluie attendu:
Bon manteau bien doublé, bonne étoffe bien forte,"
Сумароков говорит несколько простее, но почти подобное же тому:
"Проезжий на коне: холодноват был час;
Накинул епанчу проезжий; крышка грянет,
И есть у нас
Указ,
Во время холода теплей прикрыться,
И никогда пред стужей не бодриться,
Её не победишь,
Себя лишь только повредишь:
Противу холода не можно умудриться".
Мы не станем входить в подробное рассматривание там, где достоинство обоих писателей почти одинаково; но только там, где один из них весьма превосходит другого. Лафонтен продолжает:
"Celui-ci, dit Le vent, prétend avoir pourvu
A tous Les accidens; mais il n'a pas prévu
Que je saurai souffler de sorte,
Qu'il n'est bounton qui tienne: il faundra, si ji veux,
Que le manteau s'en ailla au diable.
L'ébattement pourrait nous en être agréable:
Vous plait-il de l'avoir? Eh bien! gageons nous deux,
(Dit Phoebos) sans tant de paroles,
A qui plutôt aura dégarni les épaules
Du cavalier que nous voyons.
Commencez: je vous laisse obscurcir mes rayons".
Сумароков говорит почти все тоже, только гораздо короче:
"Сказал Борей: смотри, с проезжего хочу
Я сдернуть епанчу,
И лишек на седле я в когти ухвачу.
А солнце говорит: во тщетной ты надежде,
А если я хочу,
Так эту епанчу
Сниму я прежде;
Однако потрудися ты,
И сделай истину из бреда и мечты.
В стихах сих нет великой разности. Сумарокова стих, что Борей лишек епанчи на седле ухватит в когти, конечно не хорош; но сие от того что он в Борее хотел изобразить низкое лицо, как мы то после увидим. Лафонтен продолжает:
"Il n'en fallut pas plus. Notre souffleur à gage
Se gorge de vapeurs, s'enfle comme un ballon,
Fait un vacarme de démon,
Siffle, souffle, tempête et brise en so passage
Maint toit qui n'en peut, mais fait pérr maint ateau:
Le tout au sujet d'un manteau".
Сумароков говорит:
"Борей мой дует,
Борей мой плюет,
И сильно под бока проезжего он сует,
Борей орет,
И в когти епанчу берет,
И с плеч ее дерет".
Сравнивая в сем месте Французские стихи с Русскими, тотчас можно почувствовать великую между оными разность. Лафонтен представляет Борея в виде текущего и силою своею все низвергающего исполина: siffle, souffle, tempête, brise. И оканчивает сим нравоучительным стихом: le tout au sujet dun manteau. Сумароков изображает Борея, как некоего наглеца, буяна или зверя с когтями: дует, плюет, сует, орет, дерет. Первое изображение величаво и благородно, второе простонародно и низко. Между тем однако не худо может быть заметить, что сиё второе изображение, при всем своем недостатке меньше удаляется от своего предмета, и потому естественнее. В самой вещи, здесь Борей делает только свое дело, то есть старается снять епанчу с проезжего: а там он для достижения намерения своего творит весьма отдаленные от спора их и почти посторонние дела, а именно, кровли срывает и корабли потопляет. Лафонтен продолжает:
"Le cavalier eut soin d'empêcher que l'orage
Ne se pût engouffrer dedans. Cela
Le préserva".
Сих стихов нет у Сумарокова, да и тужить об них не для чего.
"Le vent perdit son tems;
Plus il se tourmentoit, plus l'autre tenoit ferme:
Il ent beau faire agir Le colet et Les plis".
У Сумарокова сказано сие гораздо игривее и лучше:
"Толчки проезжий чует,
И в нос, и в рыло и в бока,
Однако епанча гораздо жестока:
Хлопочет,
И с плеч идти не хочет.
Устал Борей,
И поклонился ей".
Приметим сперва вообще, что в таком стихотворении, каким пишутся притчи, басни и сказки, требующем простого и забавного слога, одинакой меры стихи не так удобны для игры и шуток, как стихи разной меры, то есть длинные перемешанные с короткими, часто из одного слова состоящими. Например глагол хлопочет, заступающий место целого стиха, не мог бы иметь той силы, когда бы вместе с другими словами, а не один особенно стоял. Он здесь по двум причинам хорош: первое, что стоя один лучше показывает силу свою; второе, что соединяет в себе два понятия; ибо хлопочет говорят о человеке, значит суетится, заботится; говоря же об мертвой или бездушной вещи, значит беспрестанно хлопочет, трепещет. Сиё последнее знаменование оного можем мы почувствовать из того, что глаголов топает,хлопает, в учащательном иначе сказать можем, как топочет, хлопочет. Епанча представляет здесь и то и другое: в одном случае глагол хлопочет, точно также как и не хочет, изображает в ней некое одаренное чувствами существо; в другом случае тот же глагол тот же глагол хлопочет изображает ее как вещь бесчувственную, трепещущую от ветра. Сиё соединение понятий в одном и том же слове делает красоту изображения; ибо кратким изречением многие мысли в уме рождаешь. Сверх сего общего примечания, рассматривая Французские и Русские стихи, находим мы, что в первых порядок мыслей перемешан. После слов le vent perdit son tems, сочинитель снова начинает говорить о действии того же ветра:р/и5 it se tourmentoit и проч. Сумароков напротив не прежде, как уже по описании усилий ветра оканчивает словами соответствующими Французским: le vent perdit son tems, но несравненно лучшими их:
Устал Борей
И поклонился ей.
Глагол устал, после всех усилий Борея, весьма здесь хорош. Сей порядок в расположении Французских стихов сделал, что Лафонтеню надлежало опять обратиться к повествованию и сказать сиё лишнее и Сумарокову не надобные стихи:
"Sitôt qu'il fut au bout du terme
Qu'a la gageure on avoit mis".
После которых продолжает он:
"Le soleil dissipe la nue,
Récrée, et puis pénètre enfin le cavaleir,
Sous son balandras fait qu'il sue."
Как далеко стихи сии отстоят от силы и красоты Русских стихов:
"Вдруг солнце воссияло
И естество другой порядок восприяло;
Нигде не видно туч,
Везде златой играет луч,
Куда не возведешь ты взоры,
Ликуют реки, лес, луга, поля и горы!"
Какое прекрасное изображение благотворной природы после ярых порывов угрюмого Борея! При том какое сладкозвучие в стихах и какой выбор слов! Последний стих, в котором части земли вместо самой ее исчислены, приятен, плавен и гораздо больше говорит воображению, нежели faire suer sous son balandras. Лафонтен оканчивает:
"Le contraint de s'en dépouiller:
Encore n'usa-t-il pas de toute sa puissance,
Plus fait douceur, que violence".
Французский стихотворец говорит: солнце принудило проезжего снять с себя епанчу. Глагол принудит приличен более лютости Борея, нежели благости солнца. Последний стих: plus fait douceur, que violence (больше делает кротость, нежели насилие), прекрасен; но глагол contraindre портит разум оного; ибо что делает здесь кротость? Тоже что и насилие: принуждает. Для того Сумароков весьма благоразумно сего глагола. Он напротив сказал:
"Проезжий епанчу долой с себя сложил,
И сняв о епанче проезжий не тужил".
Напоследок, Русский стихотворец оканчивает притчу свою похвалой Императрице:
"Репейник хуже райска крина.
О чем я в притче сей, читатель, говорю?
Щедрота лютости потребнее Царю:
Борей Калигула, а Феб Екатерина.
Le Loup et l'Agneau. Liv. I, Fab. X.
Волк и ягненок. Кн. I, притча II.
Лафонтен начинает нравоучением:
"La raison du plus fort est toujours La meilleure.
Nous l'allons montrer tout a l'heure".
У Сумарокова нет сих стихов, и хорошо что их нет. Я не спорю, что слово meilleure не значит здесь похвалы; но я знаю это по собственному моему понятию о гнусности права насилия, а не по знаменованию сего слова: и так от меня зависит принять оное за похвалу. Вот для чего в первом из двух стихов не люблю я слова meilleure. Лафонтен продолжает:
"Un agneau se désaltéroit
Dans le courant d'une onde pure.
Un loup survient à jeun, qui cherchoit aventure,
Et que la faim en ces lieux attiroit".
Сумароков говорит о том же с некоторыми, может быть, излишними околичностями:
"В реке пил волк, ягненок пил;
Однако вниз реки гораздо отступил;
Так пил он ниже,
И следственно что волк к тому был месту ближе,
Отколе токи вод стремление влечет:
Известно что вода всегда на низ течет".
Последние четыре стиха составляют доказательство для разума не нужное, для шутки же и смеха недовольно забавное. Лафонтенев волк начинает тотчас говорить:
"Qui te rend si hardi de thoubler mon breuvage?
Dit cet animal plein de rage:
Tu seras châtié de ta témérité."
Сумароков не так скоро приступает к делу. Первое явление начинается у него безмолвным, естественным и прекраснейшим объяснением;
"Голодный волк ягненка озирает:
От ужаса ягненок обмирает".
В сих двух стихах глагол озирает, которому во Французском языке конечно не сыщется равносильного, в такой же страх и сожаление приводит читателя, в какой трепет и ужас повергает сего ожидающего смерти слабого животного. Лафонтенев ягненок отвечает волку таким учтивым языком, каким говорят придворные, и выводит из доказательств заключения не хуже никакого стряпчего:
"Sire, répond l'agneau, que votre majesté
Ne se metle pas en colère;
Mais plutôt qu'elle considère
Que je me vas désaltérant
Dans le courant
Plus de vingt pas audessous d'elle;
Et que, par conséquent, en aucune faèon,
Je ne puis troubler sa boisson".
Сумарокова ягненок не так учтив, не так умен: он не знает, что волка надобно называть ваше величество, и что при заключении всякого умствования надлежит сказать: et que par conséquent. Он просто жалок, и чувствительными выражениями своими приводит сердце моё в великое умиление, говоря:
"Не буду больше я с ягнятами играть,
Не станет на руки меня пастушка брать,
Не буду голоса я слышати свирели,
И птички для меня в последние пропели,
Не на зеленом я скончаюся лугу,
Умру на сем песчаном берегу".
Может быть, что сия жалоба несколько длина; однако ж она состоит в естественных страху при разлуке с жизнию чувствованиях, и при том так хорошо напоминает о всех тех благах, с которыми ягненок расстается, что я при чтении оной ни малейшей скуки не чувствую. Лафон-тен продолжает:
"Tu la troubles, reprit cette bête cruelle;
Et je sais que de moi tu médis l'an passé.
Comment l'aurois-je fait si je n'étois pas né?
Reprit l'agneau; je tette encore ma mère. --
Si ce n'est toi, c'est donc ton frère. --
Je n'en ai point. -- C'est donc quelqu'un des tiens;
Car vous ne m'épargnes guère;
Vous, vos bergers et vos chiens.
On me l'a dit: il faut que je me venge.
La-dessus, au fond des forêts
Le loup l'emporte, et puis le mange,
Sans autre forme de procès".
Сумароков рассказывает тоже самое несколько пространнее, но зато лучше и приятнее:
"Волк почал говорить: бездельник! Как ты смеешь
Питье мое мутить,
И в воду чистую мне сору напустить?
Да ты ж такую мать имеешь,
Которая ко мне учтивства не храня,
Вчера блеяла на меня.
Стих сей отменно хорош. Почему? Потому, что обыкновенно о собаке говорится: она лает на меня. Собака действительно испускает голос сей в сердцах, в злобе. Овца напротив того есть самая незлобивая и слабейшая тварь: следовательно и голос ея называемый блеяньем, не показывает никогда оскорбления или зложелания. Но как волк всеми неправдами хочет обвинить ягненочка, то и старается самому невинному действию дать вид преступления, словно как бы блеять и лаять было равно оскорбительно.
"Ягненок отвечает,
Что мать его дней с тридцать умерла,
Так волка не она ко гневу привела;
А ток воды бежит на низ, он чает,
Так волк его опивок не встречает.
Волк третьею виной ягненка уличает:
Не мни, что ты себя, бездельник, извинил;
Ошибся я, не мать, отец меня бранил.
Ягненок отвечал; тому уж две недели;
Что псы его заели.
Так дядя твой иль брат,
Иль может быть и сват,
Бранил меня вчера, я знаю это точно.
И говорю тебе я это не нарочно.
Ягненков был ответ:
Всея моей родни на свете больше нет,
Лелеет лишь меня прекрасная пастушка".
Сии два последние стиха весьма хороши: оба они возбуждают жалость к ягненку; один изображением, что он сущий сиротинка; другой напоминанием, что лелеемый прекрасною пастушкою он благополучен; а в благополучии расставаться с жизнью гораздо горестнее, чем в злополучии. Здесь волк, при имени пастушки, как придирающийся к каждому слову, чтоб обвинить невинного, тотчас подхватывает ягненка: