Шпильгаген Фридрих
Из мрака к свету. Роман Шпильгагена. В четырех частях. Между (?) молотом и наковальней. Роман в трех частях. Фр. Шпильгагена

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Изъ мрака къ свѣту. Романъ Шпильгагена. Въ четырехъ частяхъ. Спб. 1870.
Между (?) молотомъ и наковальней. Романъ въ трехъ частяхъ. Фр. Шпильгагена.

   Такъ-называемый языкъ боговъ, мѣрная поэзія съ ея изяществомъ формы все болѣе и болѣе уходитъ на задній планъ въ новѣйшихъ европейскихъ литературахъ. Одни приписываютъ это тому, что не является крупныхъ поэтовъ; другіе идутъ далѣе; говоря, что время "высокой поэзіи" прошло и прошло потому, что спросъ на нее самый ничтожный. Въ то время, какъ люди, называющіе себя "истинными жрецами искусства", уединяются въ кружки, плача надъ смѣшеніемъ понятій новаго времени; масса справляетъ тризну по великимъ поэтамъ, не заглядывая ни въ Данте, ни въ Аріоста, ни въ Камоэнса; ни въ Мильтона, и предпочитая имъ современниковъ своихъ, иногда съ эфемерной извѣстностію; если мы будемъ откровенны, то даже образованная часть общества должна будетъ сознаться, что названныхъ великихъ поэтовъ она не читала, довольствуясь тѣми свѣдѣніями о нихъ, какія пріобрѣла въ школѣ; мы не удивимся, если грядущее поколѣніе назоветъ скучными Иліаду и Одиссею и не найдетъ у себя настолько терпѣнія, чтобъ одолѣть ихъ отъ начала до конца. Стихотворная форма дѣлается погремушкою въ рукахъ забавниковъ; реалисты преслѣдуютъ ее насмѣшками, говоря, что она служитъ сплошь и рядомъ. Къ закрытію передалъ изящнымъ покрываломъ безсмыслія, и "презрѣнная проза" начинаетъ господствовать. Мы не хвалимъ и не порицаемъ этого явленія, а только констатируемъ фактъ, который отрицать невозможно. Объясненіе его главнымъ образомъ можно искать въ потребностяхъ нашего времени: служить массѣ -- въ наукѣ, въ искусствѣ; въ литературѣ. Пластическое искусство оставляетъ боговъ; наука; не прячется въ кабинетахъ и бросаетъ свой неуклюжій, непонятный массѣ языкъ, "высокая поэзія", спустившись съ облаковъ, забываетъ тамъ свою форму и всѣ подраздѣленія свои на роды и виды. Еслибъ не христоматіи, съ безпримѣрнымъ усердіемъ представляющія образцы эпоса, оды, баллады, романса, эклоги, идилліи, то масса и о нихъ давно бы забыла, благодаря роману, который не только смѣшалъ и поглотилъ въ себѣ эти подраздѣленія, но бросился въ такія области, которыя еще не такъ давно составляли исключительную собственность философіи, психологіи, юриспруденціи, политической экономіи, медицины и другихъ наукъ. Неудивительно, что эта форма литературныхъ произведеній дѣлается любимицею производителей и потребителей: по самой своей безпредѣльности, она можетъ удовлетворить всѣ вкусы. Если вы желаете ужасовъ и "уголовщины", передъ вами бездна романовъ съ подобнымъ содержаніемъ; желаете вы вѣрнаго изображенія жизни, тихаго теченія событій, которое не столько бы возбуждало васъ, сколько усыпляло -- въ сокровищницѣ романовъ вы найдете для себя пригодную пищу; желаете вы поученія, яркихъ образовъ лучшихъ людей, которые соединяютъ въ себѣ высокія стремленія къ идеалу гражданственности и новому экономическому порядку; желаете вы изображенія страстей, психологическихъ этюдовъ, разработки философскихъ вопросовъ, вопросовъ юридическихъ, гигіеническихъ, медицинскихъ, даже геологическихъ -- романъ и тутъ сослужитъ вамъ службу, конечно далеко не всегда вѣрную службу, но по крайней мѣрѣ съ полною готовностію отвѣчать на ваши вопросы по мѣрѣ силъ. Такимъ образомъ, романъ сдѣлался чѣмъ-то въ родѣ популярной энциклопедіи, принаровленной для всѣхъ степеней развитія, и производители находятъ возможность предлагать его столь же разныхъ достоинствъ, рисунковъ и цвѣтовъ, какъ ситецъ.
   . Было бы любопытно показать вліяніе романа на массы, хотя подобный этюдъ представилъ бы значительныя трудности, такъ какъ нельзя съ точностію отдѣлить вліяніе романа отъ вліяній другого рода. Но не подлежитъ сомнѣнію, что замѣчательный романистъ много вноситъ въ сознаніе своихъ современниковъ, давая имъ въ опредѣленныхъ образахъ то, что ими предчувствуется, что существуетъ въ ихъ представленіяхъ въ видѣ полунамековъ и полудогадокъ. Потому-то современному романисту недостаточно, быть художникомъ и недостаточно быть просто образованнымъ человѣкомъ. Романистъ съ большимъ талантомъ -- только подобныхъ писателей мы и имѣемъ въ виду -- не только историкъ своего, времени, но онъ намѣчаетъ пути, по которымъ человѣчество идетъ къ еврему. счастію, и тѣ типы, которымъ принадлежитъ, по крайней мѣрѣ, ближайшее будущее. Можно насчитать довольно много "вліятельныхъ" романовъ, написанныхъ людьми почти безъ всякаго художественнаго дарованія, но обладавшими большимъ умомъ и образованіемъ; при помощи одного развитого ума, имъ удавалось создать нѣчто въ родѣ типовъ, которые жили довольно долго. Понятно изъ этого примѣра, какъ важно для даровитаго романиста стоять на одномъ уровнѣ съ самими развитыми людьми своего времени, если, конечно, онъ смотритъ серьезно на свое призваніе. Въ этомъ отношеніи за нѣмецкими романистами едвали не остается пальма первенства: они не только вполнѣ образованные люди, но обладаютъ и техническими знаніями. Они понимаютъ, что при современномъ рабочемъ, трудовомъ направленіи общества, когда приходится брать и героевъ изъ этой среди, нельзя создать совершеннаго типа, если самъ не знакомъ съ предметомъ той спеціальности, которой посвящена жизнь героя. Дѣло вовсе не въ томъ, чтобъ обременять романъ техническими свѣдѣніями, а въ томъ, что извѣстная среда и извѣстная дѣятельность кладетъ на человѣка свои неизгладимыя черты и сообщаетъ его мыслямъ и характеру извѣстный строи. Вслѣдствіе такого добросовѣстнаго отношенія къ своему призванію, въ нѣмецкихъ романахъ вы встрѣтите массу полезныхъ практическихъ замѣчаній, которыя нисколько не вредятъ художественному строю романа, если писатель обладаетъ тактомъ. Съ другой стороны, нѣмецкіе писатели имѣютъ ту выгоду передъ писателями другихъ странъ, что отечество ихъ, населенное племенемъ, говорящимъ однимъ и тѣмъ же языкомъ, имѣющимъ одну и ту де литературу, раздѣлено на нѣсколько государствъ, Тѣмъ, чего не могутъ захватить въ область своихъ романовъ ни французскій, ни англійскій романисты, при всей свободѣ печати, существующей въ этихъ странахъ, нѣмецкій романистъ пользуется привольно. Ему достаточно сказать, что дѣйствіе происходитъ въ Германіи, въ, столичномъ городѣ, гдѣ живетъ король съ своимъ дворомъ,-- и передъ нимъ самая широкая рама, въ которую онъ вставляетъ всѣхъ представителей общества, начиная съ ремесленника и кончая королемъ. Для рѣшенія жгучихъ вопросовъ, которыхъ касается современный нѣмецкій романъ, такая рама совершенно необходима и удесетеряетъ силы писателя и его вліяніе. Все это взятое вмѣстѣ я другія причины, которыя укажемъ мы послѣ, объясняетъ большой успѣхъ, который имѣютъ въ русскомъ обществѣ романы такихъ писателей, какъ Ауэрбахъ и Шпильгагенъ. Романъ послѣдняго "Загадочныя натуры" и продолженіе его "Изъ мрака къ свѣту" имѣютъ для насъ еще то значеніе, что типы, выведенные въ нихъ, имѣютъ не очень отдаленное сходство съ нашими людьми сороковыхъ годовъ, съ нашими разочарованными, какъ выразились они въ жизни и въ романахъ Лермонтова, Тургенева, Герцена и Гончарова.
   Въ Германіи была своя пора реакціи, когда натурамъ избраннымъ жилось не очень хороню. Конечно, эта пора не можетъ идти въ сравненіи съ тѣмъ, чему были мы свидѣтелями дома, тѣмъ не менѣе она порождала постоянныя противорѣчія между стремленіями духа, стремленіями идеальнѣйшей философіи и дѣйствительностію, я губила людей, которые не умѣли ограничить себя и удовлетвориться тѣмъ, чѣмъ удовлетворялись сотни тружениковъ. Эти даровитые люди настолько же отличались отъ нашихъ людей сороковыхъ годовъ, насколько нѣмецкая среда отличалась отъ русской и насколько нѣмецкая философія глубже и шире понималась на своей родинѣ, (чѣмъ у насъ. Стремленія первыхъ были гораздо шире, но эта широта была неопредѣленна, или лучше сказать, безпредѣльна. Они стремились къ добру и истинѣ, но не хотѣли или не могли, вслѣдствіе особенностей своей природы, принять условія дѣйствительности. Надѣленные необыкновенной впечатлительностію, они алчно брались за всякое дѣло, но немедленно бросали его, какъ только убѣждались, что у дѣла есть начало и конецъ, что дальше извѣстныхъ предѣловъ идти нельзя. Они смотрѣли на людей и вещи подъ тѣмъ освѣщеніемъ, которое давала имъ ихъ разгоряченная фантазія; но близкое знакомство съ дѣйствительностію снимало съ нея излишній блескъ, въ душу закрадывалось разочарованіе, и они начинали мстить насмѣшкой, презрѣніемъ и ненавистію предметамъ своего увлеченія зато, что оказались не тѣмъ, что они сами изъ нихъ сдѣлали. Обладая болѣзненною зоркостію для слабостей и поступковъ ближнихъ, они рѣдко доходили до чистаго наслажденія любовью, которая не мыслима безъ терпимости, и наконецъ отрекались отъ самихъ себя, отъ своихъ стремленій, теряя вѣру и'въ міръ, и въ свое призваніе. Одну изъ такихъ натуръ изображаетъ Шпильгагенъ въ лицѣ Бергера, въ которомъ есть что-то байроническое, большая энергія и сила, замѣчательный умъ, увлекательное краснорѣчіе и самое возвышенное благородство. Стремленіямъ его нанесенъ былъ ударъ въ самомъ началѣ его карьеры: неизвѣстно за что его посадили въ крѣпость и продержали тамъ пять лѣтъ.
   "Тюрьма, говоритъ онъ, на долгіе годы уничтожила во мнѣ любовь и довѣріе къ жизни. Тамъ же, гдѣ засорены эти источники, портится все вокругъ и является та гадливость, которая нравственно выражается такъ же, какъ у нѣкоторыхъ больныхъ съ сильно возбужденными нервами, которые боятся до всего притронуться, чтобъ не замараться. Подобное настроеніе должно было преобладать у бѣднаго Свифта, когда онъ писалъ свою комически-страшную исторію пребыванія Гулливера у тѣхъ существъ, которыхъ путешественникъ изображаетъ противнѣйшей породой на землѣ и которыя все-таки не что иное, какъ ему подобныя... Я сталъ искать забвенія въ наукѣ, и къ несчастію нашелъ то, что искалъ. Я говорю къ несчастію, потому что вижу теперь, какъ пуста наука, отрывающая отъ жизни и обезсиливающая людей. Все, что отдаляетъ насъ отъ жизни, показываетъ жизнь менѣе достойной нашихъ стремленій, а людей нестоющими любви,-- положительно вредно. Отвращеніе же къ жизни и презрѣніе къ людямъ -- непремѣнныя послѣдствія философіи, которая никогда не провѣряетъ своихъ результатовъ дѣйствительностію, и глубокомысленнѣйшія спекуляціи которой, въ самомъ благопріятномъ случаѣ, не болѣе какъ донкихотство ума, и во всякомъ случаѣ, несмотря на ихъ мнимую вѣрность, такъ же безполезны для человѣчества, какъ предположенія схоластиковъ на счетъ того сколько ангеловъ могло бы умѣститься на игольномъ остріѣ"... Это признаніе Бергеръ дѣлаетъ послѣ того, какъ онъ, впавъ въ меланхолію, лечился въ заведеніи умалишенныхъ и, встрѣтивъ странствующихъ акробатовъ, прямо и бодро смотрѣвшихъ на жизнь, присталъ къ ихъ труппѣ и взглянулъ на жизнь близко, такъ сказать руками дотронулся до язвъ народныхъ и пережилъ народныя радости и горе. "Въ обществѣ этихъ и еще тысячи другихъ бѣдныхъ людей -- продолжаетъ онъ свое признаніе -- съ которыми случалось сталкиваться, я узналъ, что бѣдность вовсе не благодать, а несчастіе для человѣчества; что она перевязываетъ ему именно тѣ жилы, чрезъ которыя единственно могли бы сообщаться ему необходимѣйшіе элементы образованія, изувѣчиваетъ его физически и нравственно и бросаетъ въ объятія грѣха и порока. Но съ другой стороны я узналъ, какая бездна жизненной силы заключается, несмотря на все это, въ низшихъ слояхъ ооигества и какъ тутъ, безъ всякаго воздѣлыванія и ухода, возникаютъ благороднѣйшіе цвѣты человѣческой души: доброта и любовь, даже геній, умъ и острота пробиваются къ свѣту сквозь всѣ препятствія. Это возвышенное зрѣлище, совершенно новое для меня, такъ какъ въ своемъ ограниченномъ философскомъ мракѣ я въ сущности никогда не заботился о народѣ, исполняло меня все возрастающимъ удивленіемъ. Я каялся передъ геніемъ человѣчества въ томъ, въ чемъ погрѣшилъ противъ него въ порывѣ безумія." Онъ обѣщаетъ посвятить свои послѣднія силы народу, онъ нашелъ ту ближайшую задачу, которой должны жертвовать собою лучшіе люди; повидимому ограниченная, эта сфера дѣятельности на самомъ дѣлѣ безпредѣльна и стоитъ того, чтобъ вложить въ нее свою душу и знанія. Но разбитый жизнію, лишенный практическаго смысла, слишкомъ поздно узнавшій, что для созданія чего бы то ни было, человѣкъ долженъ. ограничивать самого, себя, онъ разумѣется не знаетъ, какъ, примѣнить; на практикѣ свое намѣреніе, свою рѣшимость сдѣлать своими дѣтьми всѣхъ бѣдныхъ, больныхъ и угнетенныхъ., Это.-- несчастные, прикованные, своимъ идеализмомъ къ скалѣ, какъ Прометей, это сильные, люди, одаренные лучшими дарами, природы и въ тоже время чувствующіе свое нравственное безсиліе и безпомощность.
   Если подъ бременемъ идеализма пала такая сильная натура, то менѣе сильные представляли нѣчто въ родѣ нашего Печорина, хотя безъ его черстваго эгоизма. Подобный характеръ изображенъ романистомъ въ лицѣ Освальда, любимаго ученика Бергера. Исполненный всѣхъ недостатковъ учителя, онъ не воспринялъ отъ него его добродѣтелей и сдѣлался человѣкомъ совершенно лишнимъ въ этой юдоли плача и работъ. Ни силы воли, ни энергіи, ни крѣпкихъ привязанностей, ни способности къ работѣ, ничего не обнаруживаетъ эта поэтическая душа, живущая порывами и утѣшающаяся своимъ самолюбіемъ и успѣхами у женщинъ. Куда броситъ авторъ своихъ героевъ, которымъ нечего дѣлать въ этомъ мірѣ, занятомъ мелкими заботами, мелкою борьбою и погоней за Индивидуальнымъ счастіемъ? Онъ. везетъ ихъ въ Парижъ, въ разгаръ революціи. 1848 года. Къ нимъ присоединяется третій человѣкъ ихъ же закала, но умѣвшій примириться съ жизнію на любви къ женщинѣ, которую онъ жаждетъ сдѣлать своею женою; эту любовь къ женѣ онъ ставитъ такъ высоко, что для него она -- Архимедовъ рычагъ, опираясь на который онъ способенъ міръ поднять на свои плечи. Въ народъ стрѣляютъ; толпы, женщинъ и дѣтей бѣгутъ по улицѣ и раздается призывъ къ оружію. "Къ оружію! кричитъ Бергеръ наконецъ! наконецъ! Благодарю тебя, великій духъ." Онъ нашелъ себѣ дѣло, онъ нашелъ достойное себя поле, гдѣ онъ могъ погибнуть небезполезнымъ бойцомъ за Свободу хотя и чужого народа. Къ нему присоединяется Освальдъ и Ольденбургъ. Всѣ они на одной баррикадѣ, но лишь послѣдній вышелъ цѣлъ и невредимъ. Романъ кончается похоронами жертвъ уличнаго боя; тысячи народа. участвуютъ въ процессіи; длинная вереница гробовъ, украшенныхъ вѣнками, и съ надписью имени умершаго, слѣдуютъ другъ за другомъ. Тутъ имена разныхъ національностей. Извѣстно, что Тургеневъ заставляетъ умереть на баррикадахъ и своего Рудина, въ которомъ, при внимательномъ анализѣ, можно замѣтить однородныя черты съ главными героями Шпильгагена.
   Мы не можемъ перейти къ другому роману даровитаго нѣмецкаго писателя (неизвѣстно почему названнаго въ русскомъ переводѣ "Между молотомъ и наковальней", тогда какъ въ подлинникѣ онъ просто называется "Молотъ и Наковальня" (Hammer und Amboss), сообразно внутреннему своему смыслу), не можемъ потому, что передъ этимъ романомъ Шпилъгагенъ написалъ наиболѣе обширный свой романъ: "Рядами и шеренгами", явившійся въ русскомъ переводѣ подъ заглавіемъ "Одинъ въ полѣ не воинъ". Между романами Шпильгагена есть преемственная связь, какъ въ развитіи идей, такъ и характеровъ. "Рядами и шеренгами" является продолженіемъ "Изъ мрака къ свѣту", хотя въ первомъ дѣйствуютъ: все новые характеры, новое племя, выросшее въ иныхъ условіяхъ. Но этотъ романъ, о которомъ мы принуждены сказать лишь нѣсколько словъ, есть пространное объясненіе въ образахъ мысли, высказанной однимъ третьестепеннымъ лицомъ въ романѣ "Изъ мрака къ свѣту". Мысль эта заключается въ томъ, что мы, дѣти девятнадцатаго столѣтія, принуждены постоянно бороться и работать для рѣшенія громадныхъ задачъ, поставленныхъ намъ въ наукѣ, въ политикѣ, въ каждой отрасли человѣческой дѣятельности. Ежедневно раздается призывъ къ оружію, по наше оружіе -- перья или кости, плугъ или молотокъ, циркуль или ланцетъ. И несмотря на это, мы совершаемъ подвиги, въ сравненіи съ которыми подвиги Геркулеса и другихъ героевъ кажутся дѣлами пигмеевъ. Происходитъ это оттого, что совершенно измѣнилась пропорція трудящихся. Въ прежніе вѣка борьба и работа за цѣлое человѣчество лежала только на герояхъ, а толпа шла за ними какъ тупая, лѣнивая челядь. Въ настоящее же время, какъ бы замѣчательна ни была отдѣльная личность, она имѣетъ не слишкомъ много значенія; вся сила -- въ массѣ, которая плотными рядами, медленно, но неизмѣнно подвигается по пути прогресса; прогрессивная армія человѣчества тянется непрерывной линіей впередъ, плечо къ плечу, задній за переднимъ, и если по временамъ явится промежутокъ, то въ слѣдующую же минуту толпа опять сплочивается. Мысль безусловно вѣрная, благодаря оговоркѣ, что "отдѣльныя личности имѣютъ не слишкомъ много значенія". Не слишкомъ много -- не значитъ мало; они! все-таки вносятъ новыя идеи мы оживотворяютъ старыя; они являются предводителями, вожаками въ этой; арміи, гдѣ еще много головъ, думающихъ весьма мало. Стремясь доказать свою мысль, Шпильгагенъ взялъ кипучее время борьбы между Шульце-Деличемъ и Лассалемъ. Въ главномъ героѣ, Лео, всѣ узнали геніальнаго борца за благосостояніе рабочихъ, и романъ имѣлъ огромный успѣхъ въ Германіи. Онъ и заслуживалъ этого. Кромѣ характера Лео, въ романѣ много другихъ лицъ, изображенныхъ кистью настоящаго художника. Они проходятъ передъ читателемъ стройными рядами, начиная отъ лѣсничаго и кончая молодымъ, взбалмошнымъ королемъ, окруженнымъ придворной интригой. Вопреки совѣтамъ своего учителя, Туски, заклятаго врага аристократіи и пылкаго революціонера, который разсчитываетъ только на возстаніе для торжества своихъ идей, Лео рѣшается бороться мирными средствами и одолѣтъ всѣ препятствія силою своего геніальнаго ума. Онъ жертвуетъ всѣмъ для достиженія своей цѣли: дружбою, любовью прекраснѣйшей дѣвушки, Сильвіи, которая рѣшается помогать ему, даже своею независимостію. Искусно подведенной интригой и постоянными сдѣлками съ своей совѣстью, онъ добирается до короля, заставляетъ его отчасти раздѣлять свои стремленія и получаетъ большую сумму денегъ для покупки фабрикъ, которыми должны распоряжаться, какъ хозяева, сами же работники. Въ это же время шульцеанцы ведутъ противъ него борьбу въ газетахъ, обнаруживаютъ всѣ его поступки, несогласныя съ принципами либерализма, клеймятъ презрѣніемъ за связи съ правительствомъ, отъ котораго ничего добраго не хотятъ ожидать, и убѣждаютъ рабочихъ слѣдовать той мирной революціи, которая совершается непрерывною цѣпью ассоціацій и союзовъ. Среди этихъ партій, Лео идетъ твердо къ своимъ цѣлямъ, надѣясь, что результатъ оправдаетъ его, а успѣхъ заставитъ умолкнуть противниковъ: это такой стойкій аргументъ, передъ которымъ самые сильные слагаютъ оружіе. Но успѣхъ не увѣнчалъ зданія, построеннаго геніальнымъ человѣкомъ съ такими личными пожертвованіями. Рабочіе ссорятся между собою, ссора обращается во вражду и открытую схватку, огонь начинаетъ пожирать зданія фабрики, и Лео погибаетъ на дуэли, такъ-сказать, на развалинахъ своего творенія. Но идея его не погибаетъ совсѣмъ и мы встрѣчаемся съ нею, хотя видоизмѣненною, въ романѣ "Молотъ и Наковальня".
   Нѣкоторые критики думаютъ ставить "Рядами и Шеренгами" на одну доску съ "Взбаломученнымъ моремъ". Признаемся, русскую литературу можно было бы поздравить, еслибъ въ ней народился не Шпильгагенъ, а хотя бы такой критикъ, который равнялся бы умомъ своимъ съ Лео, этимъ лицомъ, созданнымъ нѣмецкимъ романистомъ. Шпильгагена упрекаютъ еще нѣкоторые за буржуазность его тенденцій. Надо слишкомъ высоко мечтать о своемъ радикализмѣ; чтобъ находить буржуазность тамъ, гдѣ являются лучшіе представители соціальнаго движенія, начертанные симпатичными чертами. Правда, Шпильгагенъ не поклонникъ революціи и насильственныхъ переворотовъ, но онъ вполнѣ объективенъ и относится къ выводимымъ имъ типамъ, какъ настоящій художникъ и очень умный и развитый человѣкъ. Онъ не забрасываетъ грязью представителей того движенія, которому самъ онъ, можетъ быть, и не сочувствуетъ, и не берется за изображеніе того, чего онъ не понимаетъ или, вѣрнѣе сказать, чего онъ не изучилъ съ любовью мыслителя, обращающаго всѣ свои симпатіи къ народу и выходцамъ изъ него. Досмотрите у него на типы нѣмецкихъ аристократовъ: лучшіе люди между ними, во-первыхъ, пожилые, во-вторыхъ, не отдѣляющіеся рѣзко отъ стремленій демократіи. Это послѣдніе могиканы тѣхъ стремленій, которыя все болѣе и болѣе теряютъ подъ собою почву и вымираютъ. Наслѣдники ихъ -- развратники и пошляки, которымъ постоянно приходится склонять свою гордыню передъ силою и доблестью выходцовъ изъ народа и изъ средняго сословія. Къ нимъ переходятъ богатства матеріальныя и духовныя и этотъ соціальный законъ находитъ себѣ даровитаго пропагандиста въ Шпильгатенѣ. "Какъ можно было испортить такой великолѣпный характеръ, какъ Лео, тѣми продѣлками, которыя заставляетъ его производить романистъ", говорятъ чувствительно-либеральные люди, нисколько не замѣчающіе своей непослѣдовательности. Они готовы простить всю изворотливость и даже ехидство, если эти качества направлены противъ представителей власти, преслѣдующей свои цѣли, которыя она считаетъ разумными; но изворотливость и не совсѣмъ прямые пути, употребленные человѣкомъ противъ прогрессивной партіи, они не хотятъ признать, хотя очень хорошо знаютъ, что этотъ человѣкъ свои стремленія считаетъ прогрессивнѣйшими и скорѣе всего ведущими къ цѣли. Съ своей стороны, мы думаемъ, что Шпильгагенъ погрѣшилъ только въ самомъ концѣ романа, гдѣ онъ такъ безжалостно разрушилъ все созданіе своего героя, хотя и тутъ онъ былъ правъ въ принципѣ, потому что дѣйствительно довольно мудрено разсчитывать на прочный успѣхъ въ такомъ дѣлѣ, которое становилось въ полную зависимость отъ однихъ декретовъ, отъ избалованнаго и капризнаго короля, преданнаго всѣмъ вліяніямъ. Успѣхъ проченъ тогда лишь, когда онъ пріобрѣтается капля по каплѣ, чѣмъ дальше, тѣмъ больше, когда общество дружно работаетъ во имя законовъ справедливости и солидарности человѣческихъ интересовъ.
   На этой системѣ основанъ романъ "Молотъ и наковальня". Огромное большинство людей упорно продолжаетъ думать, что человѣку можно быть либо молотомъ, либо наковальней; такое убѣжденіе держится или въ силу традиціи, безсознательно, какъ стадное свойство, или сознательно, въ силу вражды общественныхъ элементовъ. Вопросъ этотъ съ начала міра волновалъ человѣчество и волнуетъ его до сихъ поръ. Благороднѣйшіе умы бралась за его рѣшеніе, начертывали роскошнѣйшіе планы общежитія и уравненія матеріальныхъ благъ, но все это такъ и оставалось въ области фантазіи. Въ мірѣ господъ и рабовъ, сильныхъ и слабыхъ иначе и быть не можетъ. Всякій стремится сдѣлаться молотомъ, и никому не приходитъ охоты добровольно, по искреннему желанію, стать послушной наковальней. Но что было бы, еслибъ люди убѣдились, что имъ выгоднѣе быть вмѣстѣ и молотомъ и наковальней, быть дѣйствующими и страдательными лицами, давать и принимать, позволять себя носить и носить самому? Вѣдь это простой физическій законъ: молотъ ударяетъ по наковальнѣ, наковальня отбиваетъ молотъ; бросьте мячъ объ стѣну, она отразитъ его отъ себя подъ тѣмъ же угломъ, подъ какимъ онъ встрѣтился съ нею, когда былъ брошенъ; растеніе должно возвратить стихіямъ столько же вещества, сколько было взято, имъ изъ стихіи. Однимъ словомъ, вездѣ взаимный обмѣнъ, необходимость дѣйствія и противодѣйствія. Тамъ, гдѣ подобный законъ входитъ въ нравы -- начинаетъ процвѣтать свобода, нравственная порядочность и справедливость; гдѣ его нѣтъ -- тамъ рабство и тираннія, суевѣріе и ханжество, ненависть и презрѣніе. "Какой здравомыслящій человѣкъ -- говоритъ одно лицо у нашего романиста -- не отказался бы охотно отъ роли молота, еслибъ хорошо понялъ, что ему все? таки неизбѣжно придется быть и наковальней; что каждый наносимый имъ ударъ задѣваетъ и по его достопочтенной ланитѣ, что какъ господинъ деморализируетъ раба, также точно и рабъ деморализируетъ своего господина, и что въ политической сферѣ оскудѣніе интеллекта въ одинаковой мѣрѣ постигаетъ и опекуна и опекаемыхъ". Далѣе, лицо это обращается спеціально къ Германіи, такъ что мы можемъ совершенно спокойно не принимать на свой счетъ послѣдующихъ строкъ: "Можетъ быть, ни одинъ изъ культурныхъ народовъ не относится съ такимъ глубокимъ и всеобщимъ непониманіемъ къ сказанному великому принципу всякаго человѣческаго существованія, какъ мы, мы -- нѣмцы, хотя мы Самодовольно считаемъ себя цвѣтомъ націй, народомъ мыслителей, Настоящими представителями раціональнаго человѣчества. Гдѣ же, скажите Бога ради, молодое человѣческое растеніе окружается болѣе раннимъ, строгимъ и въ особенности болѣе узкимъ воспитаніемъ, чѣмъ это дѣлается именно, у насъ? гдѣ его юный, большій ростъ стѣсняется, искалѣчивается съ болѣе систематическою жестокостію, чѣмъ у насъ? Куда ни посмотришь вокругъ, почти всюду встрѣчаешь мерзость, гадость и капральскій деспотизмъ, и прокустовская кровать экзаменовъ и многовѣтвистая лѣстница различныхъ іерархій -- вѣдь все это всякому благомыслящему между нами гонитъ на лицо краску стыда и негодованія. Вѣдь это по справедливости сдѣлалось неистощимою темою на смѣщенъ для нашихъ сосѣдей. Яростная страсть повелѣвать, рабское наслажденіе повиноваться -- вотъ двѣ змѣи, давящія нѣмецкаго Геркулеса, дѣлающія его презрѣннымъ карликомъ. Онѣ-то и стѣсняютъ свободное обращеніе его соковъ, производятъ здѣсь гипертрофическія, тамъ атрофическія немочи, жестоко подтачивающія тѣло народа".
   Строгимъ, цѣнителямъ можетъ показаться художественнымъ пріемъ автора, заставляющаго. своихъ героевъ нѣсколько разъ вести разсужденія на тему о молотѣ и наковальнѣ. У насъ разсужденій вообще не любятъ, если они выходятъ изъ области любви. Но если о любви, столь любимые всѣми романистами, разговоры, занимающіе цѣлые печатные листы и доказывающіе только одинаковую ординарность любящихся, не мѣшаютъ художественному впечатлѣнію, то мы не видимъ причины такой помѣхи и отъ разговоровъ высшаго порядка. Люди, поставленные въ извѣстныя соціальныя условія, говоритъ больше всего о томъ, что къ нимъ ближе; разсужденія тѣмъ естественнѣе въ "Молотѣ и Наковальнѣ", что разсказѣ ведется отъ имени героя, который, достигнувъ хорошаго положенія въ обществѣ, вспоминаетъ свою, бурную жизнь съ того дня, какъ убѣжалъ онъ изъ школы и попалъ къ графу Церену, который занимается контрабандой. Это лучшіе типы въ романѣ по художественному изображенію. Въ дикомъ рыцарѣ, ведущемъ разгульную жизнь, эксплуатирующемъ все, что попадаетъ ему въ руки, въ безжалостномъ молотѣ, онъ отыскалъ такія человѣческія черты, что лицо это привлекаетъ къ себѣ всѣ симпатіи читателя. Дѣйствіе начинается въ двадцатыхъ годахъ, въ одномъ приморскомъ городѣ. Правительство, само покровительствовавшее контрабандѣ вслѣдствіе континентальной системы Наполеона, начало затѣмъ. преслѣдовать этотъ Промыселъ строжайшими мѣрами. Ловкіе люди, умѣвшіе составить себѣ капиталъ контрабандою, когда она считалась патріотическимъ подвигомъ, умѣли во-время остановиться; другіе не хотѣли ее оставить отчасти по привычкѣ, отчасти потому, что иначе имъ пришлось бы умереть съ голоду. Во главѣ контрабандистовъ стоитъ графъ Церенъ, получившій названіе "дикаго" за свое отчужденіе отъ людей, которыхъ онъ презиралъ и ненавидѣлъ. Огненная, мужественная натура, въ которой было непреодолимое стремленіе чрезмѣрно напрягать свою богатую силу и отваживаться на самые смѣлые, даже невозможные подвиги, онъ возмущался въ своей гордости, въ своемъ величіи древняго барона, Что ему приходится клонить голову предъ "чортовыми дѣтьми", какъ называетъ онъ своихъ властелиновъ. Разгульная, полная тревоги и безумныхъ подвиговъ жизнь, почти разорила его и еще увеличила его ненависть. "Вы думаете, говоритъ онъ, что я когда-нибудь подчинюсь закону вмѣстѣ съ сволочью, которая пресмыкалась передъ моими предками? или признаю надъ собою власть? "Божьей милостью", такъ что же? что такое были эти "Божьей милостью" четыреста, пятьсотъ лѣтъ тому назадъ? Я могъ бы съ такимъ же достоинствомъ и правомъ сидѣть тамъ, гдѣ они сидятъ теперь; мои гербы; красовались бы на каждой заставѣ и гауптвахтѣ, и моимъ именемъ взимались бы подати и пошлины. Сама по себѣ эта мысль крайніе антипатична, но поведеніе графа -- протестъ въ жизнь и смерть, протестъ противъ закона и его представителей, которые не болѣе какъ созданіе случая и въ дѣйствіяхъ которыхъ на первый планъ выступаетъ личная выгода и себялюбивые разсчеты. Они другъ друга стоютъ, но въ борьбѣ, происходящей между ними, симпатіи становятся тѣмъ скорѣе на сторону графа, что онъ участвовалъ въ войнѣ за независимость и когда-то исполненъ былъ гордымъ энтузіазмомъ къ свободѣ; но увидѣвъ, что свобода завязла въ болотѣ рабской услужливости, онъ проклялъ угнетателей и рабовъ, говоря, что отнынѣ вся земля Божья стала его родиной и что свободный человѣкъ въ раболѣпномъ вѣкѣ не можетъ имѣть другого отечества. Идея натянутая, но она объясняется той обстановкой, съ которою онъ вступилъ въ борьбу. Георгъ (герой романа) попадаетъ къ этому дикому представителю феодализма и привязывается къ нему, какъ сынъ къ отцу. Когда противъ графа таможенные чиновники подвели интригу, чтобы изловить его съ контрабандой, Георгъ, случайно узнавъ объ этомъ, рѣшается спасти его и самъ попадаетъ подъ судъ и потомъ въ тюрьму. Графъ застрѣливается, не желая попасть въ руки своихъ враговъ, имѣніе его переходитъ къ коммерціи совѣтнику, который нажилъ себѣ состояніе тоже контрабандой и самой безсовѣстной эксплуатаціей бѣдняковъ. Старое феодальное гнѣздо разорено, но буржуа, поселившійся въ немъ, тоже представитель такого начала, которое стремится изгнать цивилизацію. Тотъ и другой-молоты, но въ первомъ -- мужество, сила, своего рода симпатія къ народу, во второмъ -- трусость, раболѣпство передъ сильными, искательство и выжиманіе сока изо всего того, что нуждается въ работѣ и кускѣ хлѣба. Одного преслѣдуютъ и отнимаютъ все, потому что онъ не хотѣлъ склонить своей гордой головы, другого всѣмъ награждаютъ, потому что онъ лисьимъ пронырствомъ и воровскими ухватками умѣлъ, передъ кѣмъ нужно, заискать и, кого нужно, закупить. Можно ли сомнѣваться, на чьей сторонѣ всѣ симпатіи пылкаго юноши Георга, натура котораго также необузданна, какъ натура графа Церена? Все это его ожесточаетъ; среди волковъ онъ рѣшается жить волкомъ, произволу противопоставить свой произволъ. Но начальникъ тюрьмы, братъ умершаго Церена, благороднѣйшій и гуманнѣйшій человѣкъ, обожаемый арестантами, принимаетъ въ молодомъ человѣкѣ участіе и направляетъ его волю къ терпѣнію, къ честному труду, который одинъ способенъ поставить человѣка на нравственную высоту и составить ему такое положеніе, гдѣ не будетъ мѣста упрекамъ совѣсти. Жизнь среди преступниковъ научила этого другого представителя фамиліи фонъ-Церенъ смотрѣть на человѣка какъ на продуктъ обстоятельствъ. "Я ничего не преувеличиваю, говоритъ онъ, если скажу, что девять десятыхъ изъ всѣхъ присылаемыхъ сюда арестантовъ никогда не явились бы въ это мѣсто, еслибы они не были сдѣланы наковальнями путемъ грубаго насилія, чтобъ только господа, находящіеся въ роли молотовъ, могли показать свою жалкую отвагу. И вотъ первымъ, какъ только было можно, затормозили естественное право каждаго человѣка заработывать насущный кусокъ хлѣба тѣмъ или инымъ способомъ, соотвѣтствующимъ ихъ силамъ и способностямъ; имъ систематически мѣшали сдѣлаться здоровыми, сильными, годными членами человѣческой семьи -- и въ заключеніе ихъ засадили сюда, въ рабочій домъ. Заведеніе этого рода въ сущности служитъ только послѣднимъ результатомъ нашихъ порядковъ, послѣднимъ образчикомъ нашего быта, въ простѣйшей формѣ". Рядомъ съ отеческимъ вліяніемъ этого человѣка, на Георга благотворно дѣйствовала дочь его, Паула, къ которой узникъ чувствовалъ любовь. Семь лѣтъ такой жизни совершенно измѣнили Георга; онъ многому выучился, дикая воля его вступила въ берега, не сокрушивъ, а укрѣпивъ его силу. Получивъ свободу, онъ поступилъ на заводъ къ коммерціи совѣтнику въ качествѣ простого рабочаго, хотя по своимъ знаніямъ онъ могъ бы занимай мѣсто руководителя; онъ поступаетъ такъ и по ложной скромности, а въ силу убѣжденія, что истинный художникъ долженъ понимая и ремесло своего искусства, а чтобы понимая его, надо его изучить собственнымъ опытомъ. Случай открываетъ его способности и онъ, женившись на дочери коммерціи совѣтника, принимается за промышленное дѣло на новый началахъ. Коммерціи совѣтникъ, зарвавшись биржевою игрой, принимаетъ ядъ, и Георгъ дѣлается полнымъ хозяиномъ остатковъ его состоянія.
   Видѣвъ близко эксплуатацію закона, находящуюся въ дурныхъ рукахъ, испытавъ на себѣ всю его тяжесть; видѣвъ эксплуатацію произвола и наслѣдственнаго величія, мечтающаго о первенствѣ въ силу призрачныхъ правъ, видѣвъ эксплуатацію въ формѣ коммерсанта, заботящагося только о своихъ выгодахъ и барышахъ, покупаемыхъ потомъ и кровью толпы, ищущей насущнаго хлѣба, Георгъ убѣдился, работая на фабрикѣ, что и гуманныя стремленія его учителя, директора тюрьмы, не могутъ привести къ прочнымъ результатамъ въ вопросѣ о рабочихъ. Онъ училъ, что человѣкъ долженъ быть молотомъ и наковальнею вмѣстѣ, но такія отношенія возможны только между людьми свободными и независимыми; какая же независимость можетъ быть между фабрикантомъ, располагающимъ всѣми средствами, и рабочимъ, у котораго нѣтъ ничего, кромѣ рукъ и здоровья? Директоръ тюрьмы думалъ, что эту свободу рабочій пріобрѣтетъ, какъ скоро пойметъ всю святость труда; но трудъ подлежитъ экономическому закону спроса и предложенія, и сплошь и рядомъ случается, что свободный и трудолюбивый работникъ впадаетъ въ такое положеніе, что его свобода, трудолюбіе и трудъ, вмѣстѣ взятые, ничего не стоютъ. Что же дѣлать? Прибѣгнуть къ помощи правительства, какъ поступилъ Лео, сдѣлавъ рабочихъ полными хозяевами фабрикъ? Прибѣгнуть къ революціи? Нашъ романистъ, какъ мы уже сказали, не поклонникъ такихъ отчаянныхъ средствъ: онъ заставляетъ своего героя ввести на своей фабрикѣ тотъ порядокъ, который уже испытанъ въ Англіи: каждый рабочій, по мѣрѣ своего труда, долженъ быть участникомъ въ барышахъ съ предпріятія, трестъ такой порядокъ, гдѣ нѣтъ уже рѣчи о хозяинѣ и рабочихъ, гдѣ всѣ равны, какъ работники въ дѣлѣ, въ которомъ хозяинъ -- первый рабочій.
   Мы не думаемъ разсматривать романовъ Шпильгагена съ эстетической точки зрѣнія; мы хотѣли только представить легкій очеркъ тѣхъ идей, которыя преслѣдуетъ романистъ и объяснить успѣхъ его у русской публики, мыслящая часть которой предпочитаетъ его не только французскимъ, но и англійскимъ писателямъ. Намъ кажется, что успѣхъ этотъ отчасти объясняется тѣмъ, что романы его, всегда съ ловко-завязанной интригой, удовлетворяющей внѣшнему интересу, представляютъ вмѣстѣ съ тѣмъ обильную пищу для ума; отчасти тѣмъ, что читатели находятъ въ нихъ знакомые типы и полное развитіе тѣхъ идей, которыя не могутъ не интересовать общество, но которыхъ русскіе беллетристы или не касаются вовсе, или затрогиваютъ только слегка, внѣшнимъ образомъ. Съ нѣкоторой натяжкой мы могли бы указать у Шпильгагена даже типъ "нигилиста" въ такомъ яркомъ, словно изъ мрамора вырѣзанномъ образѣ, какого въ другой литературѣ мы не знаемъ. Это -- Туски, учитель Лео. Что касается женскихъ типовъ Шпильгагена, то мы встрѣчаемъ три главные характера, которые почти неизмѣнно повторяются по крайней мѣрѣ въ четырехъ послѣднихъ его романахъ. Дѣвушка тихая и скромная, вся преданная любви, почти уничтожающая свою личность въ этомъ чувствѣ. Истинная любовь смиренна; она все терпитъ и всему вѣритъ; она не требуетъ ничего, если не считать за требованіе желанія раздѣлять съ любимымъ человѣкомъ радость и горе. Это, такъ сказать, два сердца, пронзенныя одною и тою же стрѣлою, ибо, если мнѣнія любящихся существъ иногда и расходятся, то сердца остаются соединенными, и это все примиряетъ. Большій или меньшій поэтическій ореолъ, создаваемый художникомъ, разнообразитъ этотъ типъ. Противоположный ему типъ -- дѣвушка съ сильной, страстной, честолюбивой натурой, которая развивается или на лонѣ природы, ничѣмъ не стѣсняемая, или подъ условіями дурной домашней обстановки. Выбившись на волю, она дѣлается по большей части куртизанкою. Самый симпатичный женскій характеръ у нѣмецкаго романиста -- дѣвушка съ замѣчательнымъ умомъ, способная сильно, безпредѣльно любить, но умѣющая жертвовать своею любовью высшимъ цѣлямъ., Мы укажемъ на Сильвію въ "Рядами и Шеренгами" и Паулу въ "Молотѣ и Наковальнѣ". Сильвія -- прекраснѣйшее созданіе Шпильгагена, глубоко задуманное и превосходно выполненное. Паула -- только видоизмѣненіе этого типа, или лучше сказать это та же натура, но поставленная въ иныя условія, давшія ей возможность развиться болѣе правильнымъ образомъ. Авторъ надѣлилъ ее большимъ талантомъ къ живописи, который далъ ей возможность выгодно продавать свои картины и содержать на вырученныя деньги всю семью. Она любитъ глубоко, сосредоточенно, но не навязывается съ своею любовью и не предается отчаянію, когда любимый человѣкъ женится на другой. Мало этого, у ней достаетъ мужества одобрить этотъ выборъ, она почти сама толкаетъ любимаго человѣка въ объятія своей соперницы, потому что въ этомъ союзѣ видитъ его счастіе, Въ любимомъ искусствѣ она находитъ нѣкоторое утѣшеніе отъ тѣхъ жертвъ, которыя приноситъ своему возлюбленному, не желая ему связывать рукъ, не мѣшая его стремленіямъ стать, на ту высоту, которой онъ былъ достоинъ. Она не колеблясь говоритъ, что мужчина, долженъ оставлять и домъ, и жену, и дѣтей, и все, что ему. вообще дорого, чтобъ отдавать кровь свою за великое, хорошее дѣло. Мужскую природу она ставитъ выше женской и думаетъ, что женщина едва ли способна въ искусствѣ дойти до тѣхъ предѣловъ, до которыхъ дошелъ мужчина. "Сколько изъ сотенъ и тысячъ, говоритъ она, талантливыхъ дѣвушекъ и женщинъ, работавшихъ на мольбертѣ и за письменнымъ столомъ, сдѣлались великими, художниками?.. На сценѣ это бывало; но при этомъ мнѣ часто приходило въ голову, истинное, ли искусство -- искусство драматическое, или только оно полуискусство, и поэтому неполные таланты достигаютъ въ немъ совершенства. И тѣхъ, кого называютъ геніальными актерами, что они въ сравненіи съ истинными геніями въ искусствѣ, въ литературѣ, въ музыкѣ?.. Они въ сравненіи съ послѣдними тоже, что я въ сравненіи, съ Рафаэлемъ". Пойдетъ ли далѣе романистъ въ развитіи этого типа? Мы дѣлаемъ этотъ вопросъ потому, что преемственность характеровъ, въ особенности женскихъ, у него очень замѣтна. Въ одномъ романѣ онъ только, намѣчаетъ типъ, въ другомъ, развиваетъ его и совершенствуетъ. Судя по послѣднему роману, у Шпильгагена художественныя силы. въ. полномъ цвѣтѣ и отъ него можно ждать еще, прекрасныхъ произведеній. Въ настоящую минуту Шпильгагенъ дописываетъ новый романъ, обѣщанный намъ къ началу будущаго года.

"Вѣстникъ Европы", No 12, 1869

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru