Штраус Давид Фридрих
Ульрих фон-Гутен. Давида Штрауса. Перевод со 2-го немецкого издания под редакциею Э. Л. Радлова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Ульрихъ фонъ-Гутенъ. Давида Штрауса. Переводъ со 2-го нѣмецкаго изданія подъ редакціею Э. Л. Радлова. Изданіе Пантелѣева. Спб., 1896 г. Цѣна 8 руб. Habent sua fata libdli!-- это классическое выраженіе невольно припоминается по поводу русскаго перевода книги Штрауса. Какими только продуктами иностранной литераторской промышленности ни наполнялся и не продолжаетъ наполняться русскій книжный рынокъ! Здѣсь можно въ изобиліи найти и физіогномики, и разные пикантные трактаты о страстяхъ и "физіологіяхъ",-- о беллетристикѣ нечего и говорить. Благодаря усердію однихъ русскихъ періодическихъ и не періодическихъ издателей, Золя могъ вообразить себя первымъ писателемъ своего времени и затосковать о подобающемъ гонорарѣ, потому что трудно автору равнодушно видѣть чуть не десятокъ переводовъ своего произведенія, одновременно предлагаемыхъ публикѣ одной изъ наименѣе просвѣщенныхъ странъ въ Европѣ. Очевидно, спросъ совершенно исключительный по размѣрамъ и, что особенно важно,-- интересу читателей.
   И вотъ при такой-то стремительности переводить и издавать часто чуть ли не Макулатурные листы заграничныхъ литературщиковъ, книга Штрауса появляется у насъ почти сорокъ лѣтъ спустя послѣ перваго своего изданія въ подлинникѣ. Летурно и даже Минтегацца успѣли стяжать у насъ славу авторитетовъ, а работа первостепеннаго нѣмецкаго ученаго ипритомъ посвященная капитальнѣйшему моменту новой европейской исторіи будто случайно привлекла вниманіе русскаго издателя. Мы бы не стали такъ настойчиво подчеркивать факта, еслибъ онъ былъ только единичнымъ, исключительнымъ. Напротивъ. Судьбу нашей книги раздѣляетъ множество такихъ же достойныхъ сочиненій на всѣхъ европейскихъ языкахъ. У того же Штрауса имѣется блестящая работа о Вольтерѣ, во всѣхъ отношеніяхъ удобная для большой публики. Даже французы отдали ей полную справедливость и давно перевели на свой языкъ. Для русскихъ она почти не существуетъ. Можетъ-быть книга о Гутенѣ надоумитъ кого-нибудь издать и штраусовское сочиненіе о Вольтерѣ, тѣмъ болѣе, что ему можно заранѣе предсказать отнюдь не меньшій успѣхъ.
   А успѣхъ Гутена очень великъ. Благодаря Штраусу, съ личностью и біографіей знаменитаго гуманиста могли обстоятельно познакомиться даже читатели, чувствующіе нѣкоторую оторопь предъ учеными, да еще нѣмецкими, книгами. За послѣднее время мы не знаемъ примѣра такого свободнаго и быстраго проникновенія историческаго сочиненія въ читающую массу. Это своего рода цезарская побѣда научнаго и литературнаго таланта.
   Успѣхъ могъ бы быть еще шире и полнѣе, еслибы переводчикъ и издатель внимательнѣе отнеслись къ своему дѣлу и къ своей публикѣ. Что касается насущныхъ требованій, предъявляемыхъ вообще всякому переводу, они выполнены сравнительно удачно. Неровность и неизящество стиля, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ неточность выраженій -- недостатки второстепенные и ихъ не особенно много. Въ общемъ переводъ читается легко. Гораздо важнѣе другой пунктъ.
   Русскій переводъ сдѣланъ со второю изданія, на нѣмецкомъ языкѣ существуетъ четвертое. Оно, положимъ, вышло послѣ смерти автора, но представляетъ перепечатку изданія, выпущеннаго самимъ Штраусомъ, и русскому переводчику не было никакого основанія -- не руководствоваться именно имъ. Напрасно оказались выпущенными нѣкоторыя примѣчанія подлинника, ссылки автора на образцовое собраніе сочиненій Гутена, сдѣланное Бёккингомъ (наприм., стр. 121 русск. neрев. и 136 подлинника), тѣмъ болѣе, что изданіе Бёккинга играло рѣшительную роль въ самомъ предпріятіи Штрауса, прямо побудило Штрауса приналечь на свою работу.
   Но если съ пропускомъ библіографическихъ примѣчаній можно еще примириться, то совершенно нельзя объяснить, почему не переведено предисловіе, написанное авторомъ ко второму изданію книги. Въ немъ всего около четырехъ страницъ, но содержаніе его въ высшей степени важно. Штраусъ объясняетъ лично-нравственные и историческіе мотивы, побудившіе его заняться біографіей Гутена. Потомъ два года спустя послѣ перваго изданія книги Штраусъ перевелъ Разговоры Гутена, и этотъ переводъ, по мысли автора, явился неразрывною частью его собственнаго сочиненія.
   Переводъ сопровождался предисловіемъ, гдѣ Гутенъ въ краткихъ, по энергичныхъ выраженіяхъ оцѣнивался какъ политическій дѣятель и какъ писатель. Важнѣйшая часть Предисловія посвящена характеристикѣ Гутена, какъ вдохновителя и руководителя германскаго народа -- въ наше время, въ девятнадцатомъ вѣкѣ. Вопросъ шелъ объ эпохѣ, предшедствовавшей объединенію Германіи и полному ея освобожденію отъ традиціонныхъ культурныхъ вліяній католичества и вообще церковной власти. Націонализмъ и безусловная свобода умственнаго прогресса -- такія задачи находилъ Штраусъ въ ближайшемъ будущемъ Германіи, и имя Гутена могло служить для нихъ паролемъ и лозунгомъ.
   Можетъ-быть, этотъ трактатъ въ цѣломъ и оказался бы неумѣстнымъ на русскомъ языкѣ, но во всякомъ случаѣ устранять его окончательно изъ книги о Гутенѣ было неосновательно и противорѣчивъ настоятельнымъ намѣреніямъ автора.
   Въ результатѣ, русская публика остается безъ руководящей нити при чтеніи книги нѣмецкаго ученаго. А между тѣмъ трудно указать случай, гдѣ бы такъ оригинально и тѣсно авторъ былъ связанъ съ своимъ предметомъ, гдѣ бы научный трудъ такъ близко подходилъ къ жанру личной исповѣди ученаго и человѣка. Именно Штраусъ -- и именно въ опредѣленную эпоху германской общественной жизни -- долженъ былъ увлечься жизнью и личностью сотрудника Лютера,-- и почему такъ должно было произойти, онъ объяснилъ во вступленіи къ своей книгѣ "еще полнѣе въ предисловіи къ гутеновскимъ Разговорамъ.
   Параілель между Гутеномъ и Штраусомъ дѣйствительно крайне любопытна. Въ сущности оба они принадлежатъ къ одному психологическому типу и олицетворяютъ одну и ту же нравственную исторію. Она можетъ быть выражена кратко и ясно: отъ литературы къ жизни, отъ ученаго кабинета къ общественной дѣятельности, отъ книги къ политикѣ.
   Какъ это могло произойти, прежде всего, не съ Гутеномъ, а съ ученымъ историкомъ XIX вѣка? Родился ли онъ публицистомъ и только по недоразумѣнію принялся сначала за "пыль вѣковъ", или дѣйствительно существуетъ логическій неуклонно-послѣдовательный путь отъ идеи, будь это даже плодъ далекаго историческаго прошлаго -- къ самой жизненной современной практикѣ?
   Штраусъ родился въ самую пеструю и смутную эпоху европейской цивилизаціи, въ началѣ нашего столѣтія, въ періодъ наполеоновскаго господства надъ Франціей и Европой, въ маленькомъ захолустномъ городкѣ одного изъ нѣмецкихъ маленькихъ государствъ, лишенныхъ, конечно, самостоятельной политической жизни и просто свѣжихъ умственмыхъ теченій, при "всемірномъ" расцвѣтѣ бонапартизма. Молодость Штрауса совпала со всевозможными реставраціями и реакціями: священный союзъ воскрешалъ бурбоновъ, пророки и ясновидцы, и просто мракобѣсы взывали къ средневѣковому католичеству, другіе искали новой религіи и пытались "выдумать новую вѣру". Одновременно на сценѣ подвизались и г-жа Крюднеръ, и Деместръ, и Сенъ-Мартэнъ, и Сенъ-Симонъ, и просто фанатики и іезуиты. Нѣкоторыя изъ этихъ теченій не усвѣли улечься даже до нашего времени,-- легко представить, какую неурядицу идей и практическихъ задачъ вызывали они у современниковъ.
   А Штрауса природа одарила чуткой впечатлительностью, въ изобиліи снабдила и склонностью къ чисто-германскому мечтательному идеализму -- отъ романтической меланхоліи въ поэзіи вплоть до безвыходно-туманнаго мистицизма въ философіи. Молодость также должна была взять свое, т.-е. броситься именно на зовъ тѣхъ людей, которые обѣщали вѣрнѣйшее и простѣйшее рѣшеніе всѣхъ задачъ человѣческаго бытія. А такими именно и были философы-романтики, начинавшіе съ абсолюта Шеллинга и кончавшіе для самихъ себя вполнѣ послѣдовательно -- чудесами Бёме. Штраусу тѣмъ легче было попасть на этотъ путь, что въ своей семьѣ, въ лицѣ своего отца, онъ видѣлъ живое воплощеніе своего времени: соединеніе энергичной практической дѣятельности въ самой прозаической области -- въ коммерціи, съ непреодолимою наклонностью къ религіозному мистицизму. Дѣтскія впечатлѣнія воспитали въ юношѣ сочувствіе къ богословскомъ занятіямъ, и послѣ семинаріи молодой студентъ естественно вошелъ въ струю теософіи, выдававшейся знаменитѣйшими современными философами, вродѣ Шеллинга -- въ послѣдній періодъ его дѣятельности, за послѣднее слово человѣческой мудрости.
   Штраусъ -- физически-слабый, съ блѣднымъ лицомъ, съ постоянно задумчивымъ грустнымъ взоромъ, на первыхъ курсахъ университета является усерднѣйшимъ поборникомъ не только мистическихъ идей, но даже мистической практики, т.-е. посѣщаетъ общества ясновидцевъ, съ твердою надеждой вступить въ сношенія съ міромъ духовъ, знакомится съ разными "медіумами" мистицизма и вообще мечтаетъ и священнодѣйствуетъ. Такъ продолжается около двухъ лѣтъ, только съ третьяго курса Штраусъ начинаетъ порывать съ таинствами и чудесами, его спасаютъ критическія способности, долго дремавшія подъ вліяніемъ семьи и школы и теперь вызванныя постепеннымъ знакомствомъ съ исторіей философіи и особенно религій. Эта чуткость ко всякой новой мысли и способность собственными силами вести ее до возможныхъ нравственныхъ результатовъ, не покинетъ Штрауса всю жизнь и будетъ главнѣйшею основой его дальнѣйшаго умственнаго развитія.
   Подъ вліяніемъ лекцій Шлейемахера и особенно знаменитѣйшаго представителя такъ называемой "тюбингенской школы" въ области церковной исторіи -- Баура, Штраусъ погружается въ изученіе исторіи христіанства. Первичная склонность къ религіозному созерцанію переходитъ въ страсть, одушевляющую чисто-научную работу. Поэтъ мистицизма превращается въ критика и историка, тѣмъ болѣе разносторонняго и проницательнаго, что молодой ученый лично пережилъ разнообразные періоды душевныхъ настроеній отъ поэтической, наивно довѣрчивой мечтательности до исторически-обоснованныхъ воззрѣній. Изучая исторію церкви, Штраусъ занимается личнымъ дѣломъ въ тѣснѣйшемъ смыслѣ. Отсюда безпримѣрное самоотверженіе изслѣдователя, какъ ученаго. Leben Jesu вызываетъ страшное волненіе въ публикѣ и въ наукѣ, отовсюду сыплются возраженія, опроверженія и еще чаще -- простая брань. Штраусъ ко всему прислушивается, не пропускаетъ даже самаго поверхностнаго отзыва о своей работѣ,-- и изданіе за изданіемъ безпощадно исправляетъ и продѣлываетъ ее, совершенно забывая личное самолюбіе, доискиваясь только правды и логики. Передѣлки даже касаются основныхъ идей работы и въ нѣкоторыхъ изданіяхъ книга представляетъ будто два разныхъ изслѣдованія, напримѣръ -- изданія третье и четвертое, совпадающее скорѣе съ первымъ, чѣмъ съ предшествующимъ. Одновременно, какъ водится, шли и практическія лишенія... Штраусу пришлось отказаться не только отъ профессорской дѣятельности, но и вообще уйти отъ шумнаго свѣта, зарыться въ книги и фоліанты, наложить на себя искусъ одинокаго отшельника. Любопытнѣе всего, что отшельничество вовсе не претило вкусамъ ученаго. Въ шумѣ, какой подняла его книга, онъ не виноватъ ни единой преднамѣренной мыслью. Это -- натура безусловно скромная и враждебная всякому эффекту и показной борьбѣ. Штраусу даже пришлось поплатиться за эту вражду и скромность.
   Нѣкоторые сочувственники вообразили было найти въ немъ боевого радикала и запальчиваго политическаго оратора, навязали ему депутатскія полномочія въ бурную эпоху сорокъ восьмаго года. Штраусъ совершенно не оправдалъ надеждъ и въ результатѣ долженъ былъ разстаться съ своимъ депутатствомъ и снова уйдти въ свой кабинетъ... Уйдти,-- но не на молчаніе и не на безплодное компиляторство рукописей и чужихъ книгъ, а на просвѣтительную и общественно-значительную работу, являвшуюся таковою будто безъ вѣдома и умысла ученаго. Штраусъ вовсе не искалъ тенденціозно захватывающихъ и горячихъ темъ. Напротивъ. Онъ одинаково тщательно работаетъ и надъ біографіями второстепенныхъ нѣмецкихъ поэтовъ, и спокойно перейдетъ къ Гутену. Весь секретъ его работы -- въ незаглушимомъ прирожденномъ сочувствіи свободѣ и прогрессу, т.-е. въ извѣстномъ благородствѣ и нравственной полнотѣ самой натуры ученаго. Еслибъ онъ даже преднамѣренно заставилъ себя сосредоточиться, положимъ, на ассиріянахъ и вавилонянахъ -- предметахъ, по его собственному мнѣнію, вполнѣ оберегающихъ изслѣдователя отъ сильныхъ чувствъ,-- онъ и въ эти области внесъ бы свѣтъ культурной мысли и трепетъ человѣческой души.
   Штраусъ только изслѣдуетъ и изучаетъ, готовый подчиниться всякому фактически удостовѣренному указанію, отнюдь не загипнотизированный какой бы то ни было публицистической тенденціей, и въ результатѣ получается трудъ высокаго научнаго значенія и идейнаго смысла. Біографія Гутена подсказывается Штраусу образцовымъ изданіемъ сочиненій гуманиста. Вся книга выходитъ уснащенная необычайно громоздкимъ архивнымъ матеріаломъ, цитаты и примѣчанія пестрятъ на каждой страницѣ, работа немедленно занимаетъ одно изъ первыхъ мѣстъ въ литературѣ и гуманизмѣ, но это опять не мѣшаетъ выполнить книгѣ и общественную миссію.
   Въ лицѣ Гутена Штраусъ долженъ былъ почувствовать воплощеніе того же нравственнаго типа, какой представлялъ онъ самъ. То же самое начало дѣятельности, повидимому, далекое отъ современныхъ политическихъ и церковныхъ бурь. Рыцарь, весь преисполненный традиціоннымъ презрѣніемъ къ бюргерамъ, нѣмецъ -- прирожденный врагъ всѣхъ силъ, унижающихъ политически его отечество, онъ на первыхъ порахъ не желаетъ даже вдуматься въ величайшій вопросъ современной политики -- въ реформацію. Для него, поклонника Цицерона, для него, латинскаго стилиста и классика, споръ монаховъ -- грызня какихъ-то дикарей или нечистыхъ животныхъ: пусть они съѣдятъ другъ друга, это,-- по мнѣнію Гутена,-- единственный желательный результатъ спора Лютера объ индульгенціяхъ.
   Это по истинѣ чисто-литературное отношеніе къ дѣйствительности, нисколько не уступающее ученому жреческому презрѣнію къ толпѣ и улицѣ. Но событія быстро развиваются, для каждаго зрителя достаточно простого добросовѣстнаго вниманія, чтобы по достоинству оцѣнить схоластическій, повидимому, споръ богослововъ, и Гутенъ начинаетъ жадно прислушиваться къ лейпцигскимъ рѣчамъ, папскимъ проклятіямъ. Еще немного, и онъ весь, со всею стремительностью тевтонскаго паладина на сторонѣ монаха, пишетъ ему восторженныя посланія, мѣняетъ свою латынь на народный языкъ и въ короткое время опережаетъ самого Лютера. Изъ средневѣковаго рыцаря и любителя классическихъ діалоговъ вырастаетъ политикъ до такой степени послѣдовательный и проницательный, что болѣе трехъ вѣковъ спустя его идеи будутъ еще стоять во главѣ національнаго прогресса его отечества.
   На этомъ пунктѣ и происходитъ тѣснѣйшій нравственный союзъ современнаго ученаго со старымъ гуманистомъ. На глазахъ Штрауса также совершаются великія событія, не имѣющія ничего общаго съ отрѣшеннымъ служеніемъ чистой наукѣ,-- событія, удивительно напоминающія далекое прошлое. И теперь вопросъ идетъ все о томъ же исконномъ недугѣ германской національности, разрозненности и практической безпомощности. Политическій германскій идеализмъ на пространствѣ столѣтій стоитъ все у той же грани: національное единство и безусловная культурная свобода.
   Это основныя идеи Гутена. Именно онѣ его двинули впередъ сравнительно съ реформой Лютера, боязливо отступившаго предъ многообразными послѣдствіями своей церковно-религіозной проповѣди. И, можетъ быть, именно благодаря этому отступленію апостола реформаціи протестантизмъ могъ очень скоро замкнуться въ догматику и церковность, мало чѣмъ уступавшія по культурному смыслу своимъ средневѣковымъ предшественницамъ.
   Гутенъ воспринялъ во всей идейной чистотѣ и жизненной мощи принципъ протестантизма. Для этого не требовалось спеціально-агитаторскихъ наклонностей, во что бы то ни стало бури и натиска неукротимаго темперамента, какъ представляютъ личность Гутена католическіе историки, а просто нравственная вѣра въ принципъ и неразлучное съ ней практическое мужество. У Лютера, какъ питомца монастырской дисциплины и схоластическаго богословія, при всей искренности и духовной силѣ, не было прочнаго закала для неуклонной прогрессивной дѣятельности, ни въ теоріи, ни на практикѣ. Лишь только поднялась смута, неминуемая при всякомъ рѣшительномъ культурномъ переворотѣ,-- у церковнаго реформатора будто заговорили инстинкты имъ же ниспровергнутой старины, и началась борьба между новымъ личнымъ духомъ и пережитками преданій. На такой почвѣ возможны и отступленія, и сдѣлки, и даже прямое отреченіе отъ предпринятаго дѣла. Лютеръ не могъ дожить до подобнаго результата, но крестьянская война -- логическое слѣдствіе его же проповѣди -- повергла его въ ужасъ и гнѣвъ.
   Вся заслуга Гутена состояла въ вѣрности избранному пути, несмотря на всевозможныя извилины, разочарованія и явныя ошибки новаго теченія. Въ революцію повторился тотъ же фактъ, въ лицѣ Кондорсе, который спасъ вѣру въ новыя идеи подъ грозой гильотины.
   Историческіе результаты очевидны. Именно подобные сторонники новаго духа на цѣлые вѣка чертятъ программы самыхъ широкихъ идеаловъ,-- именно ихъ логика и практика остается достояніемъ не только историческихъ воспоминаній, но и долго неистощимымъ нравственнымъ капиталомъ цѣлыхъ націй.
   Такъ Штраусъ и посмотрѣлъ на жизнь Гутена и открыто заявилъ о своемъ взглядѣ во главѣ своей книги. По мнѣнію ученаго человѣкъ съ идеями и особенно натурой Гутена оказывался не менѣе необходимъ для Германіи въ концѣ XIX вѣка, какъ это было въ XVI столѣтіи. Именно въ этой необходимости и заключалось безсмертіе гуманиста,-- безсмертіе въ благороднѣйшемъ смыслѣ слова: его дѣятельностью позднѣйшій ученый могъ воспользоваться одинаково цѣлесообразно и ради науки, и ради современныхъ національныхъ Интересовъ. Гутена Штраусъ призывалъ къ участію въ новыхъ путяхъ германскаго народа и, переводя его Діалоги, былъ увѣренъ, что оказываетъ значительную услугу самосознанію своей націи.
   Такимъ образомъ, и гуманистъ, и ученый, одинъ предназначенный, повидимому, только для разработки красотъ классической литературы, другой -- для строгаго безкорыстнаго изслѣдованія памятниковъ отжившей старины, сослужили рядомъ великую службу современности -- самой живой и самой популярной. Для насъ особенно поучителенъ результатъ работы ученаго, сумѣвшаго достоинство своего предмета соединить съ высокимъ интересомъ своей эпохи, удовлетворить по-истинѣ золотому принципу, провозглашенному также современнымъ великимъ нѣмецкимъ ученымъ.
   "Мнѣ кажется,-- писалъ Карлъ Фохтъ,-- что изслѣдованіе само по себѣ и для себя, безъ результатовъ для жизни, безъ пользы для массъ, заслуживаетъ столько же уваженія, сколько напрасное копанье въ землѣ, которому ипохондрикъ можетъ, пожалуй, ежедневно удѣлять время, чтобы расшевелить свои застоявшіеся соки. Тогда только работа получаетъ право на уваженіе, когда оказываетъ какую-либо пользу ближнему".

"Русская Мысль", кн.V, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru