Скабичевский Александр Михайлович
Французские романтики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Историко-литературные очерки).
    Виктор Гюго.

   

ФРАНЦУЗСКІЕ РОМАНТИКИ.

(Историко-литературные очерки).

Викторъ Гюго.

VI.
Аналогія 1830 и 1848 годовъ и различіе отношенія къ нимъ В. Гюго.-- В. Гюго на площади Бастиліи.-- Политическая программа В. Гюго на выборахъ въ учредительное собраніе.-- В. Гюго въ лагерѣ реакціонеровъ.-- Роль его въ іюньскіе дни.-- Оппозиція противъ произвола Кавеньяка.-- Колебанія между двумя лагерями.-- Недовольство имъ партизановъ.-- Переходъ въ демократическій лагерь.-- Рѣчь объ уничтоженіи нищеты.-- Борьба съ президентомъ.-- Парламентская дуэль съ гр. Монталамберомъ.-- Ораторскіе тріумфы В. Гюго: рѣчь противъ закона о ссылкахъ и судебная защита l'Evénement.

   При всемъ различіи во внѣшнихъ фактахъ, 1830 и 1848 годы имѣютъ много общаго въ ихъ существенномъ характерѣ. Какъ въ 1830 году, такъ и въ 1848, на другой же день послѣ уличной битвы и низверженія короля, Парижъ раздѣлился на двѣ враждебныя партіи: буржуазнаго status quo и народныхъ требованій. Точно также силу и власть захватила горсть трусливыхъ и своекорыстныхъ рутинеровъ, всѣ усилія которыхъ заключались въ томъ, чтобы соблюсти одинъ внѣшній декорумъ широкихъ реформъ, оставивъ въ сущности все въ прежнемъ порядкѣ. Въ первый моментъ революціи, люди эти намѣревались даже дать ей исходъ совершенно подобный революціи 1830 года, т. е. ограничить ее смѣною династіи, возведя на престолъ графа Парижскаго и учредивъ регентство герцогини Орлеанской. Когда же это оказалось невозможнымъ, имъ удалось устроить временное правительство въ своемъ духѣ, вся роль котораго заключалась въ томъ, чтобы обуздывать народныя стремленія, съ одной стороны силою оружія, съ другой -- іезуитскою политикою льстивыхъ обѣщаній, которыя или откладывались въ долгій ящикъ и никогда не исполнялись, или же приводились въ исполненіе въ умышленно-искаженномъ видѣ, для того, чтобы дискредитировать требуемыя реформы въ глазахъ общества, какъ неисполнимыя и вредныя (исторія національныхъ мастерскихъ).
   Подобнымъ характеромъ дѣйствія, какъ временное правительство, такъ и всѣ новыя республиканскія учрежденія сразу потеряли всякую популярность и принуждены были выдержать рядъ грозныхъ возмущеній со стороны разочарованныхъ народныхъ массъ. Послѣ того, какъ послѣдняя попытка этихъ массъ захватить въ свои руки власть была подавлена Іъавеньякомъ и Парижъ былъ облитъ кровью въ страшные дни іюньскихъ событій, наступила, какъ и въ заключеніе революціи 1830 года, крутая реакція, и народъ жестоко отомстилъ обманувшимъ его либераламъ, отнесясь съ полною пассивностью къ наполеоновскому coup d'état и не оказавъ въ борьбѣ съ этимъ coup d'état почти ни малѣйшаго содѣйствія.
   Но при всей этой аналогіи обѣихъ революцій, отношеніе къ нимъ В. Гюго было совершенно различно. Въ 1830 году передъ нами былъ юноша, только что расцвѣтшій, едва успѣвшій проникнуться новыми прогрессивными идеями, и исповѣдывавшій ихъ съ энтузіазмомъ неофита. Ранѣе 1830 года онъ уже былъ въ рядахъ тѣхъ, которые подготовляли революцію и ждали ее, и когда она наступила, онъ вмѣстѣ со всею своею партіею дошелъ до высшей точки своихъ прогрессивныхъ увлеченій и оппозиціоннаго настроенія. Затѣмъ съ годами, по мѣрѣ того, какъ смирялись революціонныя волны, и въ немъ охладѣвалъ оппозиціонный жаръ, пока, наконецъ, съ наступленіемъ все большей и большей реакціи, онъ не дошелъ, какъ мы видѣли въ предыдущей главѣ, почти что до полнаго примиренія съ существующимъ порядкомъ.
   Въ 1848 году, В. Гюго является уже пожилымъ человѣкомъ, доживающимъ четвертый десятокъ, во многомъ разочарованнымъ, со многимъ помирившимся. Онъ стоитъ на высотѣ своей литературной славы, служитъ предметомъ всеобщаго поклоненія не только со стороны соотечественниковъ, но и всей Европы. Суета общественныхъ неурядицъ тяготитъ его; въ немъ все болѣе и болѣе развивается жажда уединенія, и онъ спрашиваетъ себя: слѣдуетъ ли поэту вмѣшиваться въ злобу дня, не правильнѣе ли удалиться въ пустыню и тамъ предаться философскимъ размышленіямъ и художественнымъ созерцаніямъ. Подобно многимъ людямъ его лѣтъ, достаточно обезпеченнымъ, пользующимся всеобщимъ почетомъ и уваженіемъ и занимающимъ видныя мѣста въ общественной іерархіи, онъ и не ждетъ революціи, и не желаетъ ея. Она застаетъ его вполнѣ въ расплохъ, озадачиваетъ, смущаетъ, вынимаетъ изъ подъ ногъ его твердую почву; но въ тоже время производитъ въ немъ сильный нравственный толчокъ и будитъ дремлющія силы. И вотъ мы видимъ, что въ немъ начинается движеніе, совершенно въ обратную сторону, чѣмъ послѣ 1830 года. Тогда онъ годами охладѣвалъ и мирился, теперь же съ каждымъ годомъ, съ каждою новою фазою революціи начинаетъ пробуждаться въ немъ прежній юный духъ оппозиціоннаго радикализма; онъ съ чисто юношескимъ жаромъ вмѣшивается въ борьбу партій и становится все болѣе и болѣе непримиримымъ по мѣрѣ того, какъ реакція дѣлается круче.
   Такъ мы видимъ, что въ первый моментъ революціи онъ, какъ членъ палаты пэровъ, принесъ присягу графу Парижскому, и когда королевскій тронъ окончательно уже рушился, онъ одинъ изъ всѣхъ разбѣжавшихся членовъ палатъ, чтобы доказать вѣрность своей присягѣ, продолжалъ провозглашать новаго короля на площади Бастиліи среди бушевавшихъ волнъ революціи и толпъ, провозглашавшихъ республику. Затѣмъ, хотя онъ и помирился съ утвержденіемъ республики, но раздѣлялъ всѣ тѣ предразсудочные взгляды, которыми смотрѣли консерваторы и умѣренные либералы на радикаловъ. Когда на дополнительныхъ выборахъ 4-го іюня, онъ, примкнувши къ консервативному клубу улицы Пуатье былъ избранъ депутатомъ въ (Національное собраніе, въ одно время съ Прудономъ, Пьеромъ Леру, Раснайлемъ, Шарлемъ Лагранжемъ, Тьеромъ и Луи Бонапартомъ), онъ обратился къ своимъ избирателямъ съ слѣдующаго рода политическою программою:
   "Сограждане, я отвѣчаю на вызовъ 60,000 избирателей, которые почтили меня своими голосами на Сенскихъ выборахъ. Я представляю себя на ваше усмотрѣніе. При томъ политическомъ положеніи, въ которомъ мы находимся, отъ меня требуютъ, чтобы я изложилъ всѣ свои мнѣнія. Вотъ они:
   "Возможны двѣ республики. Одна замѣнитъ трехцвѣтное знамя краснымъ, начеканитъ денегъ изъ вандомской колонны, низвергнетъ статую Наполеона и воздвигнетъ на ея мѣстѣ статую Марата, уничтожитъ институтъ, политехническую школу и орденъ Почетнаго легіона, прибавитъ къ священному девизу: "Свобода, равенство и братство", мрачный выборъ "или смерть", доведетъ государство до банкротства, раззоритъ богатыхъ, не обогативъ бѣдныхъ, уничтожитъ кредитъ -- эту основу общаго благосостоянія, и трудъ -- эту основу существованія каждаго человѣка, уничтожитъ собственность и семью, будетъ разгуливать съ головами на пикахъ, наполнять темницы посредствомъ подозрѣній и опустошать ихъ посредствомъ рѣзни, предастъ Европу огню и обратитъ цивилизацію въ пепелъ; сдѣлаетъ изъ Франціи отечество мрака, задушитъ свободу, искуства, обезглавитъ разумъ, отвергнетъ Бога; приведетъ въ движете двѣ фатальныя машины, неизмѣнно сопутствующія одна другую: станокъ для дѣланія ассигнацій и гильотину; однимъ словомъ, будетъ исполнять съ хладнокровіемъ то, что люди 93-го года дѣлали въ изступленіи, и послѣ того страшнаго въ великомъ, свидѣтелями котораго были наши отцы, покажетъ намъ чудовищное въ маломъ.
   "Другая республика будетъ священнымъ сообществомъ въ демократическомъ принципѣ всѣхъ французовъ въ настоящее время и всѣхъ народовъ впослѣдствіи; учредитъ свободу безъ узурпацій и насилій; равенство, которое допуститъ естественное развитіе каждаго, братство не монаховъ въ монастырѣ, а свободныхъ людей; даруетъ образованіе, которое будетъ сіять на всѣхъ, подобно солнечнымъ лучамъ -- безвозмездно; поселитъ кротость въ уголовные законы и миръ въ законы гражданскіе; размножитъ желѣзныя дороги; въ однихъ частяхъ территоріи разведетъ лѣса: въ другихъ расчиститъ почву отъ ихъ излишества, и удвоитъ цѣнность земли; будетъ исходить изъ того принципа, что каждый человѣкъ обязанъ начинать съ труда, а оканчивать собственностью, и вслѣдствіи этого обезпечить собственность, какъ представительницу совершеннаго труда, и трудъ, какъ основу будущей собственности; отнесется съ уваженіемъ къ праву наслѣдства, которое есть не что иное, какъ руки родителей, протягиваемыя дѣтямъ изъ могилы; мирно воспользуется для рѣшенія великой задачи общаго благосостоянія постепеннымъ прогрессомъ промышленности, науки, искуства и мысли; будетъ стремиться, не теряя, однако же, почвы подъ ногами и не выходя изъ предѣловъ возможнаго и истиннаго, къ трезвому осуществленію великихъ мечтаній мудрецовъ; построитъ власть на томъ же основаніи, какъ и свободу -- на правѣ; подчинитъ силу разуму; уничтожитъ мятежъ и войну, эти двѣ формы варварства; порядокъ вмѣнитъ въ законъ гражданамъ, а миръ -- въ законъ націямъ; возвеличитъ Францію, завоюетъ міръ, будетъ, однимъ словомъ, величественнымъ объятіемъ любви человѣческаго рода передъ очами удовлетвореннаго божества. Эти двѣ республики называются: одна -- цивилизаціей, другая -- терроромъ. Я готовъ пожертвовать жизнію, чтобы утвердить первую и воспрепятствовать послѣдней".
   Въ силу подобной программы, онъ во всѣхъ существенныхъ вопросахъ, поднимавшихся въ Національномъ собраніи, примыкалъ къ правой сторонѣ. Такъ онъ поддерживалъ декретъ о закрытіи вредныхъ клубовъ (28-го іюля), вотировалъ противъ статьи конституціи о "правѣ труда", противъ прогрессивнаго налога, поземельнаго кредита, за право личной замѣны при отбываніи рекрутской повинности, за учрежденіе двухъ палатъ, за утвержденіе конституціи народомъ.
   Но и въ это время онъ далекъ былъ отъ той безусловной реакціи, къ которой стремились его партизаны. Онъ отрицалъ лишь возможность достигнуть разрѣшенія соціальныхъ вопросовъ какими-либо насильственными и крутыми мѣрами, но вмѣстѣ съ тѣмъ, во всѣхъ своихъ рѣчахъ постоянно ставилъ на первый планъ необходимость разрѣшенія народнаго вопроса, какъ существенную задачу вѣка и главную обязанность своихъ согражданъ. Такъ, когда 20-го іюня 1848 года, были подняты въ Національномъ собраніи пренія о національныхъ мастерскихъ, закончившіяся "іюньскими днями? онъ произнесъ рѣчь, въ которой высказался не безусловно за закрытіе мастерскихъ, но лишь за ихъ преобразованіе и уничтоженіе тѣхъ вредныхъ вліяній, какія производило неправильное устройство ихъ. "Необходимо, говорилъ онъ:-- чтобы національныя мастерскія немедленно же были преобразованы изъ учрежденія вреднаго, въ полезное". А въ заключеніи, обращаясь къ крайнимъ лѣвымъ, онъ произнесъ:
   "Великій, существенный вопросъ, по моему мнѣнію, увлекшій Францію въ настоящую минуту, и который наполнитъ собою ея будущее, лежитъ не въ словѣ, а въ фактѣ. Ошибочно полагать его въ словѣ республика: онъ лежитъ въ фактѣ -- демократія. Это великій фактъ, которымъ должно опредѣлиться окончательное устройство новѣйшихъ обществъ, и я утверждаю, что мирное осуществленіе его составляетъ цѣль каждаго серьёзнаго ума.
   Именно изъ того, что вопросъ лежитъ въ фактѣ демократіи, а не въ словѣ республика, прямо истекаетъ, что все то, что однимъ рисуется въ видѣ угрозы, другимъ въ видѣ чаянія -- есть вопросъ не политическій, а соціальный.
   "Представители народа, вопросъ лежитъ въ народѣ! Я говорилъ уже это почти годъ тому назадъ въ другой средѣ, и теперь я имѣю полное право повторить это здѣсь. Вопросъ многіе годы уже лежитъ въ нищетѣ народа, въ нищетѣ деревень, нуждающихся въ рабочихъ рукахъ, и городовъ, имѣющихъ ихъ сверхъ мѣры, въ рабочемъ, который имѣетъ лишь одну комнату безъ воздуха, и ремесло, не дающее ему заработка, въ ребенкѣ, разгуливающемъ босикомъ, несчастной дѣвушкѣ, которую нищета гложетъ, а проституція пожираетъ, въ безпріютномъ старцѣ, котораго общественное безучастіе влечетъ къ отрицанію божественнаго провидѣнія; вопросъ лежитъ въ тѣхъ, которые терпятъ холодъ и голодъ. Вотъ онъ гдѣ!
   "И такъ, обращаюсь къ нетерпѣливымъ, неужели вы думаете, что эти страданія не трогаютъ нашего сердца? Неужели вы думаете, что мы нечувствительны къ нимъ, что они не возбуждаютъ въ насъ самаго нѣжнаго вниманія, глубокой любви, горячей и страстной симпатіи? О, какъ вы ошибаетесь! Но только въ моментъ, переживаемый нами, вотъ что мы вамъ скажемъ:
   "Послѣ великаго событія февраля, вслѣдствіе глубокихъ потрясеній, которыя повели за собою неизбѣжное разрушеніе, мы видимъ передъ собою не одну только нищету той части населенія, которое спеціально называется народомъ, но общее бѣдственное положеніе и всей остальной націи. Ни довѣрія, ни кредита, ни промышленности, ни торговли; спросъ прекратился, сбытъ изсякъ; банкротства размножились; постояльцы и арендаторы не платятъ болѣе; богатыя семьи сжались; обезпеченные сдѣлались бѣдными, бѣдные -- голодными.
   "Но моему мнѣнію, виновато во всемъ этомъ не одно революціонное правительство. Я не оправдываю ложныхъ мѣръ, но я обвиняю также, и еще въ большей степени, фатальность обстоятельствъ.
   "Соціальная задача поставлена. Что касается до меня, то вотъ какъ понимаю я ея разрѣшеніе: никого не устрашать, въ каждомъ поселять увѣренность, призывать классы, до сихъ поръ обездоленные, какъ ихъ называютъ, къ пользованію общественными благами, образованіемъ, благосостояніемъ, обильнымъ потребленіемъ, дешевизною, легкостью пріобрѣтенія собственности. Однимъ словомъ, стремиться къ тому, чтобы богатство спускалось книзу. Поступаютъ же совершенно наоборотъ: стараются бѣдность поднять вверхъ".
   Во время іюньскихъ дней мы видимъ В. Гюго въ числѣ комиссіи изъ 60 представителей, разосланныхъ учредительнымъ собраніемъ на мѣста ожесточенной битвы съ цѣлью идти во главѣ полковъ и увѣщевать возмутившихся, склоняя ихъ всячески къ миру, прежде чѣмъ войска пойдутъ въ аттаку. Это опасное порученіе, исполняя которое В. Гюго, постоянно подвергался риску пасть отъ какой-нибудь шальной пули, подобно парижскому архіепискому, нашедшему себѣ смерть на баррикадахъ въ эти дни, предоставило В. Гюго быть свидѣтелемъ всей этой ужасной бойни и убѣдиться воочію, сколько было накипѣвшаго мрачнаго ожесточенія съ одной стороны, и черствой, безчеловѣчной и совершенно излишней жестокости -- съ другой. По крайней мѣрѣ, съ этихъ дней проявляются въ В. Гюго первые признаки оппозиціи противъ водворившихся послѣ іюньскихъ дней порядковъ и все болѣе, и болѣе усиливавшейся реакціи. Такъ, когда по распоряженію Кавеньяка было закрыто одиннадцать газетъ, причемъ редакторъ "La Presse", Эмиль Жирарденъ былъ подверженъ совершенно произвольному аресту, длившемуся впродолженіи десяти дней, В. Гюго рѣшительно возсталъ какъ противъ произвольныхъ распоряженій Кавеньяка, такъ и противъ его диктатуры.
   "Что касается до меня, произнесъ онъ въ рѣчи своей касательно этого предмета:-- я полагаю, что диктатура продолжалась справедливо, законно, подъ условіемъ подавляющей нужды обстоятельствъ, впродолженіи четырехъ дней. Эти четыре дня прошли -- и достаточно стало одного осаднаго положенія. Осадное положеніе, объявляю я, необходимо, но осадное положеніе, есть положеніе законное и опредѣленное, и нѣтъ, но моему мнѣнію, никакихъ резоновъ допускать исполнительной власти неопредѣленную диктатуру, когда вы имѣете въ виду снабдить ее лишь осаднымъ положеніемъ".
   Тоже самое говорилъ онъ и 2-го сентября по поводу предложенія Лихтенбергера о снятіи осаднаго положенія:
   "Національное собраніе снабдило исполнительную власть осаднымъ положеніемъ для подавленія возмущенія и законами для обузданія прессы, но если исполнительная власть смѣшиваетъ осадное положеніе съ пріостановленіемъ дѣйствій закона, то она впадаетъ въ глубокое заблужденіе, и необходимо предварить его объ этомъ. Вотъ что мы имѣемъ сказать исполнительной власти:
   "Чтобы успокоить улицы, вы имѣете осадное положеніе; чтобы обуздать прессу -- у васъ есть трибуналы. Но не употребляйте осаднаго положенія для угнетенія прессы, не смѣшивайте оружіи; иначе, думая защитить общество, вы оскорбляете свободу" и т. д.
   Но и кромѣ этихъ прямыхъ нападокъ на правительство, онъ неоднократно, при обсужденіи того или другого вопроса, расходился со своимъ лагеремъ и примыкалъ къ лѣвымъ. Такъ при обсужденіи вопроса о смертной казни онъ, конечно, уже высказался за безусловную отмѣну ея. Два раза онъ вмѣстѣ съ лѣвыми отвергнулъ предложеніе о преданіи суду Луи-Блана и Коссидьера, и вотировалъ противъ деклараціи заслугъ Кавеньяка отечеству.
   Подобное отсутствіе стойкости и вѣрности своей партіи, обусловливаемое переходнымъ состояніемъ В. Гюго въ это время, не разъ возбуждало противъ него недовольство со стороны партизановъ и они осыпали его упреками. Такъ, напримѣръ, въ законодательномъ собраніи, куда онъ былъ выбранъ Сенскимъ департаментомъ 10-мъ изъ 28 депутатовъ, онъ съ самаго перваго выхода своего на трибуну -- пошелъ совершенно въ разрѣзъ съ реакціоннымъ большинствомъ. Во время возмущенія 13-го іюня 1849 года, какъ извѣстно, нѣкоторыя типографіи красной прессы были разрушены національной гвардіей, усмирявшей мятежъ. Радуясь своей побѣдѣ и ожесточенное противъ возмутившихся, реакціонное большинство палаты хотѣло пропустить мимо глазъ этотъ фактъ административнаго произвола, но В. Гюго 15-го іюня выступилъ въ собраніи на трибуну съ запросомъ къ министру юстиціи, приняты ли мѣры къ розъисканію и судебному преслѣдованію людей, совершившихъ подобное покушеніе противъ законности, свободы и собственности.
   Этотъ запросъ В. Гюго возбудилъ большое негодованіе во всей правой сторонѣ собранія и товарищи В. Гюго отнеслись къ нему съ горячими упреками: "Вовсе не время, говорили они ему:-- поднимать такой вопросъ, и во всякомъ случаѣ совсѣмъ не наше дѣло привлекать общественное вниманіе на подобныя вещи; слѣдовало предоставить это дѣло члену другой стороны, и запросъ въ такомъ случаѣ произвелъ бы совсѣмъ иное впечатлѣніе, чѣмъ какое произвели ваши слова".
   Среди подобныхъ репримандовъ дѣло дошло у В. Гюго и до болѣе серьёзнаго столкновенія съ однимъ изъ наиболѣе рьяныхъ партизановъ реакціи.
   -- Еслибы я встрѣтилъ на улицѣ одного изъ такихъ господъ, я раскроилъ бы ему черепъ, горячился неумѣренный защитникъ умѣренности.
   -- Вы клевещите на самого себя, отвѣчалъ В. Гюго:-- вы хотите сказать, что вы употребили-бы противъ него свое оружіе, еслибы встрѣтили его на баррикадахъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, неистовствовалъ другъ порядка:-- на улицѣ, даже хоть бы и здѣсь!..
   -- Милостивый государь, возразилъ поэтъ съ глубокимъ негодованіемъ:-- послѣ того я начинаю подозрѣвать, что не вы-ли убійца генерала Бреа {Генералъ Бреа, одинъ изъ второстепенныхъ военачальниковъ, усмирявшихъ возстаніе іюньскихъ дней подъ начальствомъ Кавеньяка, былъ схваченъ мятежниками въ то время, какъ пришелъ въ ихъ лагерь для переговоровъ и затѣмъ убитъ разъяренною толпою со своимъ спутникомъ, офицеромъ Манженомъ.}.
   "Трудно передать, говоритъ разскащикъ этого факта (le Siècle, 17 juin 1848):-- то глубокое впечатлѣніе, какое произвели эти слова на всѣхъ присутствующихъ, исключая развѣ того, кто вызвалъ подобный громовой отвѣтъ".
   Подъ вліяніемъ подобныхъ впечатлѣній, В. Гюго не замедлилъ окончательно перейти въ лагерь демократически-соціальной партіи и впослѣдствіи сдѣлался однимъ изъ главныхъ ея вождей и ораторовъ.
   Такъ, когда Де-Мелёнъ вошелъ въ палату съ предложеніемъ объ учрежденіи комиссіи изъ 30 членовъ для пересмотра законовъ объ общественной благотворительности, В. Гюго, 9-го іюля 1849 года, произнесъ рѣчь въ защиту этого предложенія, которую онъ началъ слѣдующимъ вызовомъ реакціонному большинству, возбудившимъ сильную бурю со стороны этого большинства противъ оратора:
   "Господа, каждую минуту, я слышу, даже вотъ и теперь, когда я входилъ на трибуну, слышалъ вокругъ себя рѣчи, будто для возстановленія порядка нѣтъ иныхъ средствъ, кромѣ силы -- все остальное тщетно и безплодно, и что поэтому предложеніе почтеннаго г. Де-Мелёна, какъ и всѣ подобныя этому мѣры, слѣдуетъ отстранять, такъ какъ онѣ, не что иное -- я повторяю слышанное мною выраженіе -- какъ замаскированный соціализмъ. Господа, я полагаю, что подобнаго рода рѣчи не такъ опасны, когда онѣ произносятся открыто, съ трибуны, чѣмъ тайкомъ и шепотомъ; и я передаю эти разговоры не для чего иного, какъ въ надеждѣ вызвать на трибуну тѣхъ, которые занимаются ими, и объясниться съ ними. Тогда, господа, мы будемъ въ состояніи бороться публично"...
   Когда утихла парламентская буря, вызванная этими словами, В. Гюго продолжалъ:
   До 13-го іюня, собраніе было исполнено тревоги: ваше время, столь драгоцѣнное, тратилось въ безплодныхъ и опасныхъ словесныхъ битвахъ. Всѣ вопросы, самые серьёзные, самые плодотворные,.исчезали передъ борьбою, каждую минуту возникавшею на трибунѣ и которою грозила улица. Въ настоящее время, воцарилась тишина, терроризмъ подавленъ, полная побѣда. Надо пользоваться ею; да, надо пользоваться! Но знаете-ли вы какъ?
   'Надо пользоваться уздою, наложенною на анархическія страсти, чтобы дать просторъ интересамъ народнымъ. Надо пользоваться возстановленнымъ порядкомъ для того, чтобы поднять трудъ, чтобы создать широкую лѣстницу общественнаго попеченія; замѣнить милостыню, которая растлѣваетъ, (отрицанія на правой сторонѣ) помощью, которая нравственно возстановляетъ, "сновать повсюду, въ разныхъ формахъ, всякаго рода учрежденія, которыя обезпечивали бы несчастныхъ и ободряли трудящихся, даровать искренно, въ видѣ всякаго рода улучшеній, страдающимъ классамъ болѣе, во сто разъ болѣе, чѣмъ когда-либо обѣщали имъ ихъ мнимые друзья! Вотъ какъ слѣдуетъ пользоваться побѣдою! (Да! да!.. продолжительное волненіе). Слѣдуетъ пользоваться исчезновеніемъ революціоннаго духа для того, чтобы возбудить духъ прогресса! Слѣдуетъ пользоваться тишиною, чтобы возстановить миръ, не одинъ миръ на улицахъ, но дѣйствительный и окончательный миръ въ умахъ и сердцахъ. Однимъ словомъ, нужно, чтобы пораженіе демагогіи было бы побѣдою народа! (горячія одобренія). Вотъ что слѣдуетъ сдѣлать изъ побѣды, и какъ ею воспользоваться!.."
   При этомъ В. Гюго торжественно объявилъ, что онъ не изъ тѣхъ, которые полагаютъ, будто есть возможность прекратить на землѣ страданія -- страданія въ нашей жизни есть одинъ изъ божественныхъ законовъ -- но онъ изъ тѣхъ, которые думаютъ и утверждаютъ, что возможно уничтожить нищету. "Замѣтьте, господа, прибавилъ онъ къ этому:-- я не говорю уменьшить, смягчить, ограничить, я говорю -- уничтожить. Нищета есть болѣзнь общественнаго организма, подобно тому, какъ проказа -- болѣзнь человѣческаго тѣла; нищета можетъ исчезнуть подобно тому, какъ исчезла проказа (на- лѣвой: да! да!). Уничтожить нищету -- да, это возможно. Законодатели и правители должны постоянно заботиться объ этомъ, потому что въ подобномъ вопросѣ пока не сдѣлано всего, что возможно, не выполненъ долгъ.
   Эти слова В. Гюго возбудили сильную бурю въ правой сторонѣ; ораторъ былъ прерванъ, одинъ изъ членовъ правой закричалъ: "это глубокое заблужденіе!", а другой Венуа-д'Азй, при громкихъ апплодисментахъ правой стороны и центра, торжественно заявилъ, что уничтожить нищету нѣтъ никакой человѣческой возможности.
   Послѣ того В. Гюго не переставалъ уже ораторствовать и вотировать съ крайними лѣвыми при каждомъ маломальски серьёзномъ вопросѣ: таковы были его рѣчи о римскихъ Дѣлахъ, о народномъ образованіи, объ избирательной реформѣ, противъ угнетенія прессы посредствомъ установленія залоговъ и штемпельной пошлины, противъ ограниченія всеобщей подачи голосовъ, проэкта закона о пересмотрѣ конституціи и проч. Вмѣстѣ съ лѣвыми, В. Гюго, съ самаго начала президентства Луи Наполеона, всталъ въ крутую оппозицію съ президентомъ, раздѣлялъ всѣ подозрѣнія лѣвыхъ относительно узурпаторскихъ замысловъ Наполеона, возставалъ противъ каждой мѣры, клонившейся къ усиленію его власти и къ подавленію свободы и осыпалъ его злыми и безпощадными сарказмами. Такъ въ рѣчи своей о пересмотрѣ конституціи (17-го іюня 1851 года) онъ впервые окрестилъ президента эпитетомъ Napoléon le petit, прозвищемъ, которое утвердилось съ тѣхъ поръ за Наполеономъ въ демократической партіи. Вотъ это мѣсто изъ вышеупомянутой рѣчи В. Гюго:
   "Какъ! послѣ того, какъ десять вѣковъ тому назадъ, Карлъ Великій, послѣ сорокалѣтней славы, бросилъ на земной шаръ скипетръ и мечъ такихъ размѣровъ, что никто потомъ не могъ и не дерзалъ поднять ихъ, несмотря на то, что время отъ времени появлялись люди, которые именовались Филиппъ-Августъ, Францискъ I, Генрихъ IV, Людовикъ XIV! Какъ, послѣ того, какъ тысяча лѣтъ спустя (потому что для человѣчества нужно не менѣе тысячи лѣтъ, чтобы повторять подобныхъ людей) -- явился геній, который поднялъ эти скипетръ и мечъ и грозно всталъ передъ міромъ, совершилъ рядъ гигантскихъ дѣлъ, и до сихъ поръ ослѣпляющихъ всѣхъ, обуздалъ революцію во Франціи и разнуздалъ ее въ Европѣ, придалъ своему имени такіе блестящіе эпитеты, какъ Риволи, Іена, Есслингъ, Фридландъ, Монмираль! Какъ, послѣ того, какъ переживъ десятилѣтнюю славу, почти баснословную по своему величію, онъ, въ свою очередь, бросилъ въ изнеможеніи эти скипетръ и мечъ, совершившіе такіе колоссальные подвиги, вы хотите, вы! поднять ихъ послѣ него, подобно тому, какъ онъ поднялъ послѣ Карла Великаго, и взять въ свои маленькія ручки этотъ скипетръ титановъ, этотъ мечъ гигантовъ!.. Ну, что-жь, исполать вамъ!.. (долгія рукоплесканія). Какъ! Послѣ Августа -- Августулъ! Какъ, послѣ того, какъ мы имѣли Наполеона великаго, намъ нужно имѣть Наполеона маленькаго!"... (лѣвая апплодируетъ; правая кричитъ. Засѣданіе прерывается на нѣсколько минутъ. Страшное смятеніе).
   Всѣ эти ораторскіе подвиги В. Гюго навлекли ему весьма естественно не мало всякаго рода враговъ и недоброжелателей, и вообще положеніе его, въ первое время по переходѣ въ лѣвый лагерь, было весьма критическое. Въ то время, какъ новые товарищи смотрѣли на него недовѣрчиво и подозрительно, покинутые имъ партизаны осыпали его насмѣшками, укорами, и, при каждомъ удобномъ случаѣ, напоминали ему его прошлое. Особенно въ этомъ отношеніи отличался заклятой врагъ его, Монталамберъ, съ которымъ, въ продолженіи всѣхъ трехъ лѣтъ своего пребыванія въ собраніи, В. Гюго велъ непрерывную парламентскую дуэль, заключавшуюся въ постоянныхъ личныхъ пререкательствахъ. Какъ образчикъ подобныхъ пререкательствъ, мы приведемъ слѣдующую защитительную рѣчь В. Гюго противъ личныхъ нападокъ враговъ -- 27 мая 1850 г.
   В. Гюго.-- Я прошу слова относительно личнаго вопроса (движеніе).
   Президентъ.-- Г. В. Гюго имѣетъ слово.
   В. Гюго (съ трибуны, при глубокомъ молчаніи): Господа, при тѣхъ тяжкихъ обстоятельствахъ, какія мы переживаемъ, заниматься личными вопросами, по моему мнѣнію, значитъ только терять время, драгоцѣнное для собранія, и еслибы три почтенные оратора, Жюль де-Ластери, другой, имя которого я забылъ (смѣхъ съ лѣвой; всѣ взоры устремляются на Бешара), и г. Монталамберъ, не обрушились бы на меня одинъ за другимъ съ удивительнымъ упорствомъ, съ однимъ и тѣмъ же страннымъ нареканіемъ, я не позволилъ бы себѣ взойти на трибуну. Впрочемъ, я ограничусь однимъ словомъ. Я оставляю въ сторонѣ ожесточенность нападеній, возбуждающую во мнѣ лишь улыбку. Почтенный генералъ Кавеньякъ благородно выразился вчера, что онъ презираетъ нѣкоторыя похвалы; я, въ свою очередь, презираю нѣкоторыя оскорбленія, и прямо приступаю къ дѣлу.
   "Почтенный г. Ластери сказалъ, и два почтенные оратора повторили за нимъ, въ различныхъ варіантахъ, что я на своемъ вѣку прославлялъ уже нѣсколько правительствъ, что, слѣдовательно, мои убѣжденія шатки, и въ настоящее время я нахожусь въ противорѣчіи съ самимъ собою. Если мои почтенные противники подразумѣваютъ подъ этимъ тѣ роялистскіе стихи, возбужденные, впрочемъ, самымъ чистымъ и искреннимъ чувствомъ, которые я писалъ въ своей юности, и даже въ дѣтствѣ, нѣкоторые ранѣе 15-ти лѣтъ -- то за такое младенчество я не отвѣчаю (движеніе). Но если дѣло идетъ здѣсь о мнѣніяхъ взрослаго человѣка, то вотъ мой отвѣтъ:
   "Я отдаю на судъ своихъ противниковъ въ собраніи и внѣ его все, что я написалъ въ стихахъ и прозѣ съ 1827 года, все, что я сказалъ съ высоты разныхъ трибунъ, я вызываю васъ найти во всемъ этомъ страницу, строчку, слово, которыя стояли бы въ противорѣчіи съ тѣмъ, что я нынѣ говорю. Перелистывайте, изслѣдуйте, ищите, сличайте мои прежнія мнѣнія съ нынѣшними, я васъ вызываю! А если вы не примите моего вызова и постыдно отступите отъ него, я вамъ разъ навсегда объявляю, что я буду отвѣчать на всѣ ваши нападки однимъ глубокимъ презрѣніемъ и предамъ ихъ на судъ общаго нашего судьи -- публики.
   "Г. Монталамберъ сказалъ -- по истинѣ, мнѣ стыдно повторять подобныя слова -- что я льстилъ всѣмъ правительствамъ и потомъ отъ каждаго отрекался. Я приглашаю его объявить здѣсь, какимъ правительствамъ я льстилъ и отъ какихъ отрекся? Или это былъ Карлъ X, изгнаніе котораго я коснѣлъ въ 1830 году, а смерть въ 1836 г.? Или мадамъ де-Берри, при арестѣ которой я заклеймилъ порицаніемъ и человѣка, который ее продалъ, и человѣка, который ее купилъ? (всѣ взоры обращаются къ Тьеру). Или это былъ Наполеонъ, за возвращеніе во Францію семьи котораго я ратовалъ въ палатѣ пэровъ противъ достойныхъ друзей г. Монталамбера, которыхъ я не хочу назвать и которые, осыпанные нѣкогда милостями императора, подняли руки на его имя? (всѣ взоры ищутъ де-Монтебелло). Или, наконецъ, это была герцогиня Орлеанская, регентство которой я провозглашалъ одинъ изъ послѣднихъ и, можетъ быть, послѣдній на площади Бастиліи, 24 февраля, въ 2 часа пополудни, передъ 30-ти-тысячною вооруженною, народною толпою, вѣрный своей присягѣ пэра Франціи? (движеніе). Господа, я, въ самомъ дѣлѣ, странный человѣкъ: въ продолженіи всей жизни я принесъ всего одну присягу -- и остался ей вѣренъ! Правда, что съ утвержденіемъ республики, я не конспирировалъ противъ нея: развѣ за это заслуживаю я упрека!.. Господа -- я обращаюсь къ г. Де-Moнталамберу -- скажите, отъ чего я отрекался? А что касается до васъ, я удерживаюсь отъ названія властей, которымъ вы льстили, а потомъ отрекались отъ нихъ, потому что я не привыкъ такъ легко играть подобными словами. Но я объявлю, какія знамена вы оставили, къ вашему стыду. Ихъ было два"... и т. д.
   Въ заключеніе этой главы, я считаю не лишнимъ, для полной характеристики, какъ политической дѣятельности В. Гюго въ эту эпоху, такъ его ораторскаго искуства, познакомить читателя съ двумя знаменитыми его рѣчами, которыя, какъ по гуманному содержанію, такъ и по тому высокому паѳосу, съ которыми были произнесены, представляютъ собою лучшее, что только проявилъ В. Гюго въ этой области своей дѣятельности, и которыя доставили поэту самыя громкіе и восторженные тріумфы въ качествѣ оратора.
   Во-первыхъ, такова была рѣчь его 5 апрѣля 1850 г. въ учредительномъ собраніи по поводу предложеннаго Руэромъ, по внушенію Наполеона, закона о ссылкѣ на острова, съ тюремнымъ заключеніемъ и безъ него. Главная суть этой рѣчи заключается въ томъ, что, приравнивая къ смертной казни ссылку въ мѣстности, по климату убійственныя для европейцевъ, В. Гюго доказываетъ, что подобное замаскированное возстановленіе смертной казни въ особенности несправедливо для политическихъ преступленій, относительно которыхъ смертная казнь была отмѣнена закономъ 26 февраля. Приводимъ два наиболѣе патетическихъ и сильныхъ мѣста изъ этой знаменитой рѣчи:
   Представьте себѣ человѣка, осужденнаго политическимъ судомъ. Приговоръ о ссылкѣ предаетъ его въ ваши руки. Обратите вниманіе на то, что вы можете съ нимъ сдѣлать, на ту власть, которую даетъ вамъ законъ -- я подразумѣваю дѣйствительный законъ уголовнаго кодекса, съ его постановленіемъ о ссылкѣ. Этотъ человѣкъ, этотъ осужденный, преступникъ по мнѣнію однихъ, герой въ глазахъ другихъ, потому что горестныя обстоятельства... (взрывъ ропота на правой).
   Президентъ.-- Когда приговоръ суда произнесенъ, преступникъ является преступникомъ въ глазахъ всѣхъ и можетъ быть героемъ лишь для его сообщниковъ (апплодисменты на правой).
   Викторъ Гюго.-- Я замѣчу г. президенту на это слѣдующее: маршалъ Ней, судимый въ 1815 году, былъ объявленъ судомъ преступникомъ, но для меня -- онъ герой, хотя я и не состою его сообщникомъ (долгіе апплодисменты на лѣвой). Я продолжаю: этого осужденнаго, этого преступника по мнѣнію однихъ, этого героя по мнѣнію другихъ -- вы схватываете; схватываете его среди его поприща, вліянія, популярности; отнимаете его у жены, у дѣтей, друзей, семейства, родины; насильственно отрываете его съ корнями изъ почвы всѣхъ его интересовъ и привязанностей; хватаете его, полнаго еще того шума, который онъ производилъ и блеска, который распространялъ, и бросаете его во мракъ и безмолвіе, Богъ вѣсть на какое разстояніе отъ родной земли! (впечатлѣніе). Вы держите его тамъ одного, предоставленнаго самому себѣ, на жертву своихъ сожалѣній, если онъ сознаетъ себя полезнымъ своему отечеству, или раскаяній, если онъ видитъ въ себѣ фатальнаго человѣка. Вы держите его тамъ на свободѣ, но подъ стражею, безъ всякой надежды на побѣгъ, подъ стражею гарнизона, занимающаго островъ, брандвахты, наблюдающей за берегами и, наконецъ, самого океана, который простирается между этимъ человѣкомъ и его родиною пропастью въ 4,000 льё. Вы держите этого человѣка, неспособнаго вредить, лишеннаго всякаго участія вокругъ себя, снѣдаемаго тоскою одиночества, безсилія и забвенія, развѣнчаннаго, обезоруженнаго, разбитаго, уничтоженнаго! И этого вамъ еще мало! (движеніе). Этого побѣжденнаго, этого отверженнаго, этого покинутаго судьбой, вы хотите заточить! Вы хотите сдѣлать неслыханную вещь, подобной которой не было еще ни въ одномъ законодательствѣ: къ мукамъ, изгнанія присоединить пытку заключенія, усилить строгость жестокостью!.. Вамъ недостаточно надъ этою головою раздвинуть сводъ тропическаго неба, вы хотите прибавить еще къ этому потолокъ каземата!.. Этого человѣка, этого несчастнаго человѣка, вы хотите живьемъ замуровать въ крѣпости, которая отсюда, на такомъ разстояніи, рисуется намъ столь страшною, что вы, воздвигающіе ее -- да, я вамъ говорю -- вы не увѣрены сами, что вы такое строите -- тюрьму или могилу! (продолжительное движеніе).
   "Вы хотите, чтобы постепенно, на медленномъ огнѣ, день за днемъ, часъ за часомъ, этотъ духъ, этотъ умъ, эта дѣятельность, допустимъ, это честолюбіе, погребенные за живо, да, за живо -- повторяю я -- за 4,000 льё отъ родины, подъ удушающими лучами солнца, подъ давящими сводами этой темницы-могилы, корчились, бились о стѣны, пожирались отчаяніемъ, взывали о милости, призывали Францію, просили воздуха, свободы, жизни -- и гасли въ уничиженіи!.. О, это чудовищно!.. (глубокое волненіе). О, я протестую заранѣе во имя человѣчества!.. О! вы безъ жалости и сердца!.. То, что вы называете искупленіемъ, я называю мученичествомъ, и то, что вы называете правосудіемъ, я называю убійствомъ! (восклицанія одобренія на лѣвой).
   А вотъ другое мѣсто изъ той же рѣчи: По крайней мѣрѣ, хоть бы здѣсь, во Франціи, въ Дуиленсѣ, въ Мон-Сен-Мишелѣ... (ораторъ замолкаетъ. Движеніе вниманія). Такъ какъ мнѣ попалось на языкъ это имя, я пользуюсь случаемъ, чтобы заявить г. министру внутреннихъ дѣлъ, что я имѣю въ виду въ ближайшемъ будущемъ обратиться къ нему съ запросомъ относительно возмутительныхъ фактовъ, совершавшихся въ тюрьмѣ Мон-Сен-Мишелѣ (многіе члены шепчутся, на лѣвой: "отлично!.." Ораторъ продолжаетъ). Когда въ нашихъ тюрьмахъ, во Франціи, въ Дуиленсѣ или Мон-Сен-Мишелѣ, происходить какое-нибудь злоупотребленіе или несправедливость, тотчасъ же объ этомъ поднимаютъ шумъ газеты, приходятъ въ движеніе палаты, и крикъ узника доходитъ до правительства и народа, подхватываемый двойнымъ эхо прессы и трибуны. Но въ вашей цитадели на Маркизскихъ островахъ несчастный будетъ принужденъ стонать въ отчаяніи: "О! еслибы народъ зналъ это!" Тамъ, на такомъ страшномъ разстояніи, въ этомъ безмолвіи, въ этой окаймленной стѣнами пустынѣ, откуда не проникнуть никакому голосу, кому станетъ жаловаться несчастный узникъ? Кто услышитъ его? Между его жалобою и вами будутъ рокотать волны всего океана (глубокое впечатлѣніе).
   "Господа, мракъ и безмолвіе смерти будутъ царить надъ этою страшною политическою каторгою. Ничто не обнаружится, ничто не дойдетъ до васъ оттуда, ничто! Развѣ только время отъ времени будетъ переноситься черезъ океанъ мрачная новость, и, словно похоронный звонъ, разносимый по Франціи и по Европѣ колоколами молвы, будетъ звучать и извѣщать васъ: такой-то осужденный умеръ! (волненіе).
   "Этотъ осужденный будетъ (не забудьте, что въ этотъ великій часъ помнятся только заслуги человѣка) талантливый публицистъ, извѣстный историкъ, знаменитый писатель, славный ораторъ. Вы обратите вниманіе на этотъ мрачный слухъ, вы сообразите, какъ мало мѣсяцевъ прошло со времени его заточенія к вы затрепещете отъ ужаса!.. (долгое движеніе. На лѣвой: "они будутъ смѣяться!...*).
   "А!.. Вы видите, это смертная казнь! Это хуже эшафота! Это смертная казнь, лишенная послѣдняго взгляда на небо родины (апплодисменты на лѣвой). Нѣтъ, вы не захотите этого!.. вы отвергнете законъ!.."
   Рѣчь В. Гюго была окончена среди громкихъ и шумныхъ овацій всей лѣвой стороны собранія; засѣданіе было пріостановлено, при чемъ члены лѣвой оставили свои мѣста и, окруживъ трибуну, привѣтствовали оратора горячими рукоплесканіями. На другой день, была открыта подписка для распространенія рѣчи по всей Франціи. Въ то же время, Эмиль де-Жирарденъ обратился къ правительству съ просьбою о дозволеніи выбить медаль съ. портретомъ оратора, съ надписью: 5 апрѣля 1860 г., и съ слѣдующими словами, взятыми изъ рѣчи: "Когда люди вносятъ въ законъ неправду, Богъ обращаетъ его къ правдѣ и поражаетъ этимъ закономъ тѣхъ самыхъ, которые его постановили". Правительство разрѣшило медаль, но воспретило эту надпись.
   Вторая знаменитая рѣчь В. Гюго, прославившая его, какъ оратора, была произнесена въ сенскомъ окружномъ судѣ въ защиту газеты "L'Evénement", 11-го іюня 1851 года. Прежде, чѣмъ будетъ представлена выдержка изъ этой рѣчи, необходимо въ нѣсколькихъ словахъ познакомить съ обстоятельствами того процесса, на которомъ была произнесена она. Газета "l'Evénement" была основана самимъ В. Гюго въ 1848 году, вмѣстѣ съ его двумя сыновьями Шарлемъ и Франсуа-Викторомъ, зятемъ Ваккери, и нѣсколькими общими друзьями и единомышленниками, каковы были Мёрисъ, Рибейролль, Эрданъ и Парадисъ. Выражая политическія мнѣнія кружка и, главнымъ образомъ, своего основателя, газета эта, въ короткое время своего существованія, перешла черезъ всѣ тѣ политическія фазы, чрезъ которыя перешелъ и основатель ея, начиная съ 1848 и до 1851 года. Такимъ образомъ, въ послѣднее время своего существованія, "l'Evénement" была выразительницею мнѣній крайняго лѣваго лагеря, и, раздѣляя участь всѣхъ газетъ этого направленія, во время президентства Наполеона, подвергалась безпрестаннымъ преслѣдованіямъ и пріостановкамъ и снова затѣмъ появлялась подъ тѣмъ же именемъ. Къ числу всѣхъ этихъ преслѣдованій принадлежитъ и процессъ, о которомъ идетъ рѣчь. Онъ возникъ по слѣдующему поводу: одинъ пьеврскій браконьеръ, Моншармонъ, былъ приговоренъ къ смертной казни, и для совершенія ея былъ препровожденъ въ небольшую деревню, гдѣ онъ совершилъ свое преступленіе.
   Казнимый обладалъ страшною физическою силою. Палачъ и его помощники не могли оторвать его отъ позорной колесницы. Пришлось пріостановить исполненіе смертной казни до прибытія на помощь подкрѣпленія, и только съ увеличеніемъ числа исполнителей казни, удалось оторвать преступника отъ позорной колесницы, снести его на эшафотъ и исполнить надъ нимъ приговоръ суда. Этотъ случай былъ разсказанъ въ газетѣ "l'Evénement" Шарлемъ Гюго съ соотвѣствующими коментаріями и порицаніями смертной казни, въ духѣ "Le dernier jour d'un condamné". И вотъ за эту-то статью Шарль Гюго и былъ призванъ въ судъ, обвиняемый въ оскорбленіи закона. Защитникомъ его выступилъ отецъ съ рѣчью, надѣлавшею въ свое время не мало шума, какъ во Франціи, такъ и во всей Европѣ. Мы минуемъ двѣ первыя трети рѣчи, въ которыхъ В. Гюго доказываетъ, что оскорбленіе закона можетъ заключаться лишь въ пренебреженіи имъ на почвѣ исполненія, а отнюдь не въ порицаніяхъ, какъ бы они ни были сильны; что если на критику закона смотрѣть, какъ на оскорбленіе, въ такомъ случаѣ, немыслимо никакое обсужденіе закона нетолько въ печати, но и въ Законодательномъ собраніи. Обратимъ вниманіе на заключеніе рѣчи, какъ на особенно сильное и патетическое.
   "Господа присяжные, это право критиковать законъ и критиковать его строго, и въ особенности уголовный законъ, который имѣетъ особенную наклонность принимать отпечатокъ варварства, это право, которое, въ виду обязанности улучшать законы, имѣетъ такое же значеніе, какъ свѣточъ, озаряющій какой бы то ни было трудъ, это право писателя, не менѣе священное, чѣмъ и право законодателя, необходимое, непреложное, вы подтвердите вашимъ вердиктомъ, вы оправдаете подсудимыхъ.
   "Но г. прокуроръ -- это второй пунктъ его обвиненія -- претендуетъ, что критика "l'Evénement" зашла слишкомъ далеко и была чрезмѣрно ожесточена. О, дѣйствительно, гг. присяжные, фактъ, возбудившій это мнимое преступленіе, въ которомъ имѣютъ храбрость обвинять редактора "l'Evénement", этотъ чудовищный фактъ, приблизьтесь къ нему, разсмотрите его внимательнѣе.
   "Какъ! Человѣка осужденнаго, несчастнаго человѣка тащутъ, однажды утромъ, на одну изъ нашихъ публичныхъ площадей. Тамъ онъ находитъ эшафотъ. Онъ возмущается, борется, отказывается умирать: онъ такъ молодъ еще, ему всего 29 лѣтъ... Боже, я хорошо, знаю, что вы мнѣ скажете: "Это -- убійца!.." Но слушайте!.. Его схватили два палача; руки и ноги у него были связаны. Онъ отталкиваетъ обоихъ палачей. Завязывается страшная борьба. Осужденный запутывается своими связанными ногами въ лѣсахъ гильотины: эшафотъ служитъ ему противъ эшафота. Борьба продолжается; ужасъ овладѣваетъ толпою. Лица исполнителей покрываются потомъ и стыдомъ; блѣдные, задыхающіеся, исполненные ужаса и отчаянія -- страшно сказать, какого отчаянія -- подавленные общимъ отвращеніемъ, которое должно было бы ограничиваться смертной казнію, но которое совершенно несправедливо обрушивается на пассивное орудіе ея -- палача (движеніе), исполнители продолжаютъ свои дикія усилія. Необходимо, чтобы сила оставалась за закономъ -- въ этомъ вся суть. Человѣкъ ползаетъ по эшафоту и умоляетъ сжалиться надъ нимъ; платье его изорвано, обнаженныя плечи въ крови; онъ продолжаетъ сопротивляться. Наконецъ, по истеченіи трехъ четвертей часа, подумайте: трехъ четвертей! (Движеніе. Прокуроръ дѣлаетъ знакъ отрицанія. В. Гюго продолжаетъ). У насъ выторговываютъ минуты! Ну, по истеченіи тридцати пяти минутъ, если вамъ угодно, этой чудовищной борьбы, этого неслыханнаго зрѣлища, этой агоніи для всѣхъ, понимаете вы?-- агоніи присутствовавшаго на казни народа, равно какъ и осужденнаго, послѣ этого вѣка раздирательной муки, господа присяжные, несчастнаго уводятъ въ темницу. Народъ вздыхаетъ облегченнымъ вздохомъ, народъ, который имѣетъ предразсудокъ устарѣлой гуманности и который милосердъ, потому что чувствуетъ себя самодержавнымъ, думаетъ, что казнь отмѣнена. Ничуть не бывало. Гильотина побѣждена, но она все еще возвышается. Она остается на площади впродолженіи цѣлаго дня, среди озадаченнаго населенія. А вечеромъ, увеличивши число палачей, связываютъ осужденнаго такимъ образомъ, что онъ представляетъ изъ себя неподвижную массу;-- и вотъ, съ наступленіемъ ночи, приносятъ его на публичную площадь, плачущаго, рыдающаго, изступленнаго, окровавленнаго, умоляющаго о жизни, призывающаго Бога, отца и мать, потому что передъ смертью этотъ человѣкъ сдѣлался совсѣмъ ребенкомъ (впечатлѣніе). Втаскиваютъ его на эшафотъ и голова его падаетъ!.. И каждый тогда содрогнулся въ глубинѣ своей совѣсти. Никогда еще легальное убійство не представлялось съ такимъ омерзительнымъ цинизмомъ; каждый почувствовалъ себя солидарнымъ въ этомъ прискорбномъ событіи; каждый, въ глубинѣ своего сердца, испыталъ, то самое чувство, какое овладѣло бы вами, еслибы во Франціи, на площади, среди бѣлаго дня, цивилизація была оскорблена варварствомъ. И вотъ въ эту-то минуту вырвался крикъ изъ груди молодого человѣка, изъ глубины его сердца, крикъ жалости, скорби, ужаса, крикъ гуманности... И за этотъ-то крикъ вы наказываете его! Въ виду того ужасающаго факта, который я представилъ вашимъ глазамъ, вы говорите гильотинѣ: ты права!! а святому милосердію вы говорите: ты виновно!.. Это немыслимо, господа присяжные!.. (Движеніе глубокаго впечатлѣнія въ аудиторіи).
   "Я безъ горечи говорю вамъ, г. прокуроръ, не за благое дѣло стойте вы. Вы поднимаете неровный бой съ духомъ цивилизаціи, съ смягченіемъ нравовъ, съ прогрессомъ. Противъ васъ возмущаются интимныя чувства человѣческаго сердца, вы имѣете противъ себя всѣ принципы, подъ сѣнію которыхъ, впродолженіи 60-ти лѣтъ, Франція идетъ впередъ и влечетъ за собою человѣчество: неприкосновенность человѣческой жизни, чувство братства къ просвѣщеннымъ классамъ, догматъ исправленія, замѣняющій догматъ мести! Противъ васъ все, что просвѣщаетъ разумъ, что возвышаетъ души: философія и религія, съ одной стороны Вольтеръ, съ другой -- Іисусъ Христосъ! Ваша защита, защита той страшной услуги, которую эшафотъ имѣетъ претензію оказывать обществу, но общество съ ужасомъ смотритъ на эту услугу и не желаетъ ея!.. Сколько хотите защищайте, и пусть партизаны смертной казни защищаютъ сколько угодно -- замѣтьте, мы отнюдь не смѣшиваемъ общество съ ними -- не оправдать имъ никогда стариннаго права мести. Не омыть имъ вовѣки чудовищнаго текста, по которому впродолженіи нѣсколькихъ вѣковъ струится кровь отрубленныхъ головъ! (общее движеніе). Господа, я кончилъ.
   "Сынъ мой, ты удостаиваешься сегодня великой чести: ты: признанъ достойнымъ бороться и, быть можетъ, пострадать за святое дѣло истины. Съ сегодняшняго дня ты вступаешь въ истинный зрѣлый возрастъ нашего времени, т. е. въ борьбу за истину и правду. Гордись тѣмъ, что ты не болѣе, какъ простой солдатъ на службѣ у гуманной и демократической идеи, сидишь на той самой скамьѣ, гдѣ сидѣлъ Беранже, сидѣлъ Ламенне" (Волненіе).
   "Будь непоколебимъ въ твоихъ убѣжденіяхъ, пусть это будетъ, моимъ послѣднимъ словомъ; и если только ты нуждаешься въ мысли, которая укрѣпляла бы тебя въ вѣрѣ въ прогрессъ, въ надеждѣ на будущее, въ религіи гуманности, въ ненависти къ эшафоту, въ отвращеніи отъ неисправимыхъ и невозвратахъ казней, то подумай, что ты сидишь на той самой скамьѣ, на которой сидѣлъ Лезюркъ!" (Глубокое и продолжительное волненіе. Засѣданіе пріостановляется. вслѣдствіе этого движенія аудиторіи).
   Несмотря на эту горячую рѣчь, глубоко поразившую слушателей и произведшую фуроръ во всей Франціи и Европѣ, Шарль Гюго былъ осужденъ на шестимѣсячное заключеніе въ Консьержери, и это заключеніе пришлось ему раздѣлять почти со всею редакціею "l'Evénement": съ братомъ Франсуа, присужденнымъ на девять мѣсяцевъ за статью, въ которой онъ прославлялъ нѣкоторыхъ ссыльныхъ, съ Мёрисомъ, присужденнымъ тоже на девять мѣсяцевъ за то, что, въ качествѣ отвѣтственнаго редактора, онъ помѣстилъ статью Франсуа, съ Вакерй, присужденнымъ на шесть мѣсяцевъ, въ качествѣ издателя газеты; не избѣгли той же участи и два редактора, Эрданъ и Парадисъ, присужденные на три мѣсяца заключенія. Однимъ словомъ, ко дню наполеоновскаго coup d'état вся редакція "l'Evénement" поголовно содержалась въ Консьержери, и отецъ почти ни на минуту не покидалъ своихъ дѣтей, сдѣлавши изъ Консьержери, какъ онъ самъ выражается, домъ свой.
   

VII.

Борьба В. Гюго съ наполеоновскимъ coup-d'état.-- "L'histoire d'un crime".-- "Les châtiments".-- "Napoléon le petit" -- Высылка изъ Бельгіи.-- Дѣятельность джерсейскихъ эмигрантовъ.-- Поворотъ англійскаго правительства по отношенію къ нимъ во время крымской войны.-- Запросъ Роберта Пиля въ англійскомъ парламентѣ о В. Гюго и отвѣтъ послѣдняго.-- Письмо трехъ эмигрантовъ къ королевѣ Викторіи.-- Джерсейскій митингъ противъ эмигрантовъ.-- Нападеніе толпы на ихъ типографію.-- Спасеніе рукописей В. Гюго.-- Изтаніе редакторовъ "l'Homme".-- Декларація эмигрантовъ и изгнаніе ихъ изъ Джерсея.-- Разговоръ В. Гюго съ констаблемъ.-- Отправленіе на Герисей.-- Мнѣніе Эм. Зола о роли В. Гюго во времена имперіи.

   Участіе В. Гюго въ борьбѣ противъ наполеоновскаго coupd'état описано имъ весьма подробно въ особенномъ историческомъ сочиненіи "L'histoire d'un crime", написанномъ въ Брюсселѣ, подъ свѣжими впечатлѣніями, тотчасъ же послѣ бѣгства изъ Франціи, хотя и изданномъ только 25 лѣтъ спустя, въ 1877 году.
   Несмотря на то, что эта книга производитъ нѣсколько неблагопріятное впечатлѣніе тою похвальбою, съ которою авторъ выставляетъ себя изъ всѣхъ героевъ самымъ героическимъ героемъ, который такъ и лѣзъ въ каждую опасность, нетолько не избѣгая смерти, а какъ бы нарочно напрашиваясь на нее; одинъ изъ всѣхъ предводителей борьбы, онъ въ самомъ началѣ ея предлагалъ покончить все сразу однимъ рѣшительнымъ наступательнымъ ударомъ, и если борьба не удалась, то это произошло потому, что не послушались его совѣта и ограничились однимъ оборонительнымъ положеніемъ; несмотря на все это, книга является все-таки замѣчательнымъ произведеніемъ и въ литературномъ отношеніи, и какъ важный историческій матерьялъ. Къ тому же вышеозначенное неблагопріятное впечатлѣніе значительно умаляется тѣмъ, что похвальба автора является вполнѣ заслуженною, потому что, дѣйствительно, участіе В. Гюго въ борьбѣ противъ coup-d'état было вполнѣ почтенно и заслуживаетъ полнаго уваженія. Въ тоже время, надо отдать справедливость автору, онъ не скрываетъ того фальшиваго, траги-комическаго положенія, въ которомъ съ самаго начала и до конца борьбы находились всѣ эти защитники республиканскихъ правъ, тщетно махавшіе своими безсильными мечами и взывавшіе къ парижскому населенію, чтобы оно шло за ними, и постоянно находившіеся между двумя огнями: наполеоновскими штыками, съ одной стороны, а съ другой -- враждебнымъ отчуженіемъ со стороны народа, осыпавшаго ихъ злыми насмѣшками и на всѣ ихъ воззванія и возгласы кричавшаго: долой двадцатипятифранковиковъ. "Фактъ С. Антуанской баррикады, говоритъ В. Гюго въ 4-й главѣ второй книги:-- такъ героически воздвигнутой представителями и такъ печально покинутой населеніемъ, долженъ былъ разсѣять мои послѣднія иллюзіи. Боденъ палъ и предмѣстье оставалось равнодушнымъ -- это говорило слишкомъ громко. Это было высшимъ, неопровержимымъ, очевиднымъ доказательствомъ того явленія, съ которымъ я никакъ не могъ свыкнуться -- инерціи народа. Прискорбная инерція, если онъ ее сознавалъ, и измѣна самому себѣ, если не сознавалъ; во всякомъ случаѣ, пагубная нейтральность, бѣдствіе, отвѣтственность за которое падаетъ не на народъ, но на тѣхъ, кто въ іюнѣ 1848 г. обѣщалъ ему амнистію и не далъ ея, кто смутилъ великую душу парижскаго народа, не сдержавъ своею слова. Что посѣяло Учредительное собраніе, то пожало Законодательное. На насъ, неповинныхъ въ этомъ проступкѣ, отразились его послѣдствія".
   Я считаю совершенно излишнимъ передавать всѣ подробности участія В. Гюго въ борьбѣ съ coup-d'état, тѣмъ болѣе, что сочиненіе, описывающее эти подробности, такъ недавно еще имѣло мѣсто на страницахъ "Отечественныхъ Записокъ" (см. 1878 г., NoNo 1--8). Достаточно будетъ для освѣженія памяти нашихъ читателей относительно этого эпизода жизни поэта ограничиться приведеніемъ той общей картины сопротивленія лѣвыхъ, которую мы находимъ въ концѣ книги В. Гюго:
   "Поведеніе республиканской лѣвой, говоритъ В. Гюго (т. `2-й, гл. XVII):-- среди этихъ событій 2-го декабря останется вѣчно памятнымъ. Знамя и законъ лежали повергнутыми въ грязь всеобщей измѣны, подъ ногами Луи Бонапарта. Лѣвая подняла эта знамя, омыла эту грязь своею кровью, развернула его передъ глазами народа и съ 2-го по 5-е декабря сдерживала Бонапарта.
   "Нѣсколько человѣкъ, горсть лѣвой, сто двадцать представителей народа, случайно избѣжавшихъ ареста, повергнутыхъ въ мракъ и безмолвіе и не имѣвшихъ за себя даже голоса свободной прессы, этого набата интеллигенціи, воодушевляющаго бойцовъ, безъ генераловъ, безъ солдатъ, безъ боевыхъ запасовъ, вышли на улицу съ рѣшимостью преградить путь государственному перевороту и вступили въ борьбу съ этимъ чудовищнымъ преступленіемъ, принявшимъ всѣ мѣры предосторожности, вооруженнымъ съ головы до ногъ, закованнымъ въ броню, окружившимъ себя цѣлымъ лѣсомъ штыковъ, выдвинувшимъ цѣлую массу орудій.
   "Они сохранили присутствіе духа, которое и составляетъ дѣйствительную храбрость. Не имѣя ничего, они, воодушевленные чувствомъ долга, ни на минуту не покидавшимъ ихъ, добыли все. Не было типографіи, она явилась. Не было нуль -- ихъ отлили; не было пороху -- его изготовили. Въ ихъ распоряженіи были только камеи мостовой, и лѣвая создала изъ нихъ бойцовъ...
   "Когда комитетъ сопротивленія, въ томъ засѣданіи, гдѣ былъ, вотированъ и составленъ декретъ о низложеніи и объявленіи внѣ закона, пользуясь безусловной властью, которою облекла его лѣвая, рѣшилъ, что имена всѣхъ представителей, оставшихся на свободѣ, должны быть подписаны подъ этимъ декретомъ -- это былъ смѣлый шагъ. Комитетъ не скрывать отъ себя, что, дѣйствуя такимъ образомъ, онъ даетъ въ руки перевороту, въ случаѣ его побѣды, готовый списокъ опасныхъ лицъ, которыя должны ожидать преслѣдованій; онъ, можетъ быть, даже опасался въ. душѣ, чтобы нѣкоторые не стали протестовать и не заявили желанія быть вычеркнутыми, и, дѣйствительно, на другой день мы получили двѣ жалобы. Два представителя, пропущенные нами въ спискѣ, требовали, чтобы ихъ имена были внесены въ него. Вотъ имена ихъ: Англадъ и Прадье.
   "Со вторника, 2-го, до пятницы, 5-го декабря, представители лѣвой и комитета, преслѣдуемые, разыскиваемые, на каждомъ шагу рисковали быть открытыми и задержанными -- т. е. разстрѣлянными -- и двадцать семь разъ мѣняли квартиры для своихъ совѣщаній, начиная съ улицы Бланшъ и кончая квартирой Рэймона, гдѣ происходило ихъ послѣднее засѣданіе. Они отказывались отъ убѣжищъ, предлагаемыхъ имъ на лѣвомъ берегу, желая оставаться въ центрѣ борьбы. Благодаря этимъ перемѣщеніямъ, они должны были часто ходить изъ одного конца Парижа въ другой и по окольнымъ улицамъ, чтобы ихъ не выслѣдили. Все представляло для нихъ опасность; ихъ число, ихъ лица, знакомыя многимъ, самыя предосторожности, принимаемыя ими. Многолюдныя улицы -- опасность; тамъ постоянно находилась полиція; пустынныя улицы -- опасность. Движеніе было на нихъ замѣтнѣй.
   "Не спали, не ѣли. Питались чѣмъ попало; отъ времени до времени, тамъ и сямъ, стаканъ воды, кусокъ хлѣба -- вотъ и и все. Г-жа Ландренъ предложила намъ бульону; г-жа Греви -- остатки паштета. Однажды, мы цѣлый вечеръ питались небольшимъ количествомъ шоколада, розданнаго на баррикадѣ какимъ-то аптекаремъ. Ночью, 3-го декабря, у Жёнесъ, въ улицѣ Граммовъ, Мишель де-Буржъ, взявъ стулъ, сказалъ: "вотъ моя кровать". Были ли мы утомлены? Мы этого не чувствовали. Старики, какъ Гонжа, больные, какъ Буассе -- всѣ были на ногахъ. Общественная опасность, эта лихорадка, держала ихъ въ возбужденномъ состояніи.
   "На совѣщаніяхъ каждый оставался тѣмъ же, что и всегда. Можно было подумать, что происходитъ обычное засѣданіе въ бюро собранія. Это было обыденное спокойствіе, въ соединеніи съ твердостью, проявляющейся въ рѣшительныя минуты...
   "Граждане и паладины! Кто изъ этихъ людей, ни передъ чѣмъ не дрожавшихъ, посмѣлъ бы не быть мужественнымъ? Всклокоченныя бороды, одежда и волосы въ безпорядкѣ, блѣдныя лица, гордость во всѣхъ очахъ! Въ домахъ, гдѣ намъ давали убѣжище, размѣщались, какъ могли. Если не было креселъ и стульевъ, нѣкоторые, падавшіе отъ усталости, но не падавшіе духомъ, садились на полу. Когда писались декреты и прокламаціи, каждый дѣлался переписчикомъ. Одинъ диктовалъ -- десять человѣкъ писали. Писали, гдѣ ни попало; на столѣ, на окнахъ, на стульяхъ, у себя на колѣняхъ. Часто недоставало бумаги, перьевъ. Эти мелочи являлись препятствіемъ въ самыя критическія минуты. Бываютъ минуты въ исторіи народовъ, когда чернильница, въ которой высохли чернила, можетъ сдѣлаться общественнымъ бѣдствіемъ. Отношенія между всѣми были самыя искреннія, сердечныя; оттѣнки различныхъ фракцій сгладились... Совѣты подавались часто самые противоположные, но никогда при этомъ не происходило столкновеній. Эти люди не обольщали себя иллюзіями. Они знали, что борьба шла на жизнь и смерть, что пощады нельзя было ждать никакой; что они имѣли дѣло съ человѣкомъ, сказавшимъ: давите все! Имъ были извѣстны кровавыя слова Морни. Слова эти служили основаніемъ для декретовъ Сент-Арно, а выпущенные на улицу преторіанцы примѣняли ихъ къ дѣлу, совершая убійства. Члены комитета сопротивленія и представители, присутствовавшіе на собраніяхъ, знали, что всюду, гдѣ бы ихъ ни схватили, ихъ переколятъ штыками. Но, тѣмъ не менѣе, на всѣхъ лицахъ замѣчалось ясное, спокойное выраженіе, свидѣтельствовавшее о чистой совѣсти. Порой эта ясность переходила въ веселость. Смѣялись охотно, смѣялись надъ всѣмъ: и надъ разорванными панталонами одного, и надъ шляпой, принесенной другимъ съ баррикады, вмѣсто своей, и надъ кашнэ, которымъ повязался третій.-- Спрячьте въ этотъ кашнэ вашъ ростъ, говорили ему. Это были дѣти, которыхъ все забавляло. Утромъ 4-го, пришелъ Матьб (изъ департамента Дромы). Онъ образовалъ свой собственный комитетъ, сообщавшійся съ центральнымъ, и пришелъ заявить намъ объ этомъ. Онъ сбрилъ себѣ бороду, чтобы его не узнали на улицѣ. "Вы похожи на епископа!" закричалъ ему Мишель дю-Буржъ, и все собраніе разразилось хохотомъ. А между тѣмъ, каждая минута грозила смертью. Шумъ въ дверяхъ, ключъ, повернутый въ замкѣ, все наводило на мысль о ней.
   "Представители и комитетъ находились въ зависимости отъ случая. Не разъ ихъ могли схватить, и не схватили, потому ли, что полицейскіе агенты совѣстились (куда, подумаешь, иногда забирается совѣстливость!), или что, сомнѣваясь въ окончательномъ исходѣ борьбы, они боялись опрометчиво наложить руку на возможныхъ побѣдителей. Еслибы полицейскій комиссаръ Вассаль, встрѣтившій насъ 4-го утромъ на тротуарѣ близь улицы des Moulins, захотѣлъ, то мы въ тотъ же день были бы взяты. Онъ не выдалъ насъ. Но это были исключенія. Полиція, тѣмъ не менѣе, преслѣдовала насъ съ ожесточеніемъ. На квартиру Мари городскіе сержанты и подвижная жандармерія явились десять минутъ спустя послѣ того, какъ мы оставили домъ, и даже ощупывали штыками, нѣтъ ли кого подъ кроватями.
   "Когда баррикады были построены, республиканскіе представители разсѣялись по нимъ, распредѣливъ ихъ между собою. Почти всѣ представители лѣвой участвовали или въ постройкѣ, или въ защитѣ баррикадъ. Боденъ палъ на первой, Денисъ Дюсубъ на второй баррикадѣ. Я былъ менѣе счастливъ, нежели Бурза, пальто котораго было пробито четырьмя пулями: мое пальто было пробито пулями только въ трехъ мѣстахъ. Не могу рѣшительно сказать, гдѣ въ меня стрѣляли. Вѣроятнѣе всего -- на бульварѣ.
   "Послѣ того, какъ битва была проиграна, не было безпорядочнаго бѣгства, сумятицы. Всѣ остались въ Парижѣ, готовые появиться снова въ случаѣ надобности. Мишель скрывался въ улицѣ d'Alger; я -- въ улицѣ Navarin. Комитетъ засѣдалъ еще 6-го, въ одинадцать часовъ вечера. Жюль Фавръ, Мишель дю-Буржъ и я видѣлись у одной великодушной женщины, г-жи Додье. Надѣялись, что 9-го во вторникъ, народъ возьмется опять за оружіе. Но этого не произошло... Парижъ былъ повергнутъ въ ужасъ катастрофой 4-го декабря. Населеніе не двинулось. Лишь нѣсколько дней спустя, когда послѣдняя искра сопротивленія угасла въ сердцѣ города, а послѣдній лучъ надежды угасъ въ небесахъ, рѣшились, наконецъ, представители подумать о своей безопасности и покинуть Францію, испытывая при этомъ тысячу затрудненій".
   Б. Гюго былъ занесенъ въ первый списокъ, содержавшій въ себѣ имена людей, наиболѣе опасныхъ для новаго правительства, и принужденъ былъ немедленно оставить Францію, продавши наскоро и по низкой цѣнѣ всѣ сокровища и раритеты, наполнявшія его кабинетъ на Королевской площади. Онъ удалился въ Бельгію и на первыхъ норахъ поселился въ Брюсселѣ, гдѣ тотчасъ-же но пріѣздѣ издалъ, вмѣстѣ со своими товарищами, прокламацію къ французскому народу, призывающую его къ оружію. Вслѣдъ за тѣмъ, въ 1852 году, появилась и знаменитая брошюра его "Napoléon le petit", быстро разошедшаяся по всей Европѣ и въ одинъ, первый годъ выдержавшая около десятка изданій {Я не могу опредѣлить въ точности числа изданій "Napoléon le petit" въ первый годъ ея появленія, но въ моемъ распоряженіи находится брошюра, домѣченная седьмымъ изданіемъ 1852 года.}.
   "Napoléon le petit", "L'histoire d'un crime", и стихотворенія, изданныя въ 1853 году подъ общимъ именемъ "Les châtiments", писаны въ одно время, подъ однимъ и тѣмъ же горячимъ впечатлѣніемъ coup-d'état, и имѣютъ между собою много общихъ точекъ соприкосновенія. Можно положительно сказать, что "Les châtiments", тоже самое въ стихахъ, что "Napoléon le petit" въ прозѣ; а между "Napoléon le petit" и "L'histoire d'un crime" еще болѣе общаго, такъ какъ чуть не половина перваго сочиненія заключаетъ въ себѣ извлеченіе изъ второго.
   Самое то обстоятельство, что три такія объемистыя книжки были написаны въ теченіи одного года, показываетъ, какъ непосредственно и неудержимо вылились онѣ изъ возмущенной души поэта, и какъ велика была сила политическаго негодованія, заставившая поэта излить изъ своей души такъ много и съ такою баснословною быстротою. И дѣйствительно, эти три книги представляютъ изъ себя нѣчто безпримѣрное, но тому необузданному, непримиримому и безпощадному ожесточенію, съ какимъ онѣ набрасываются, какъ на главнаго виновника coup-d'état, Наполеона III, такъ и на всѣхъ его сподвижниковъ и пособниковъ. Каждый стихъ въ "Les châtiments" представляетъ изъ себя стрѣлу, полную яда гнѣва и мести. Можно положительно сказать, что никого изъ покорившихся наполеоновскому режиму не пощадилъ этотъ стихъ. Не пощадилъ онъ финансовыхъ дѣльцовъ, этихъ главныхъ столповъ воцарившагося порядка: "Биржевики, стригущіе народъ, обращается поэтъ къ нимъ:-- ростовщики, обкрадывающіе его, веселые бражники Шевета, разжирѣвшіе богачи и плуты, друзья жида Фульда и грека Мона, толстѣйте, обжирайтесь, наслаждайтесь жизнью, въ то время, какъ бѣднякъ обливается слезами подъ вашими задними дверями -- я предпочитаю, о, слава! твой черствый хлѣбъ". Не пощажены и солдаты -- это существенное орудіе переворота; вспоминая бранные подвиги ветерановъ наполеоновскихъ войнъ, поэтъ восклицаетъ: "Это все дѣла давно минувшихъ дней, время сгладило ихъ, они занимаютъ, о, Франція, достаточно мѣста въ твоей исторіи, воспоемъ лучше подвиги новыхъ твоихъ героевъ. Слава имъ, они безстрашно обнажили сто тысячъ сабель, по двадцати на одного и пошли по городу подъ грохотъ барабановъ. Загремѣли пушки, засвистала картечь... побѣда! Они умертвили на Тикетонскомъ перекресткѣ ребенка семи лѣтъ! Слава героямъ, которые не боятся женщинъ и, не блѣднѣя, стрѣляютъ въ трепещущихъ прохожихъ. Когда они скачутъ по городу, ихъ лошади топчутъ своими копытами головы сѣдовласыхъ старцевъ... О, солдаты 2-го декабря, о, воины засады противъ отечества, позоръ вашимъ отрядамъ, разсѣявшимся по Парижу! Ваши отцы поражали самыя гордыя арміи: и бѣлокурыхъ пруссаковъ, и смуглыхъ каталонцевъ, и молніеносныхъ русскихъ, а вы... вы избиваете купцовъ и лавочниковъ! Ваши отцы, гиганты, брали Сарагоссу, а вы берете Тортони!"
   Не были забыты и блузники предмѣстьевъ: "О, народъ предмѣстьевъ, обращается къ нимъ поэтъ: -- я видѣлъ тебя величественнымъ, а теперь рабы, упоенные преступленіемъ, вы не имѣете ни денегъ въ карманѣ, ни гордости въ сердцѣ. Съ цѣпями на шеѣ вы идете пить и смѣяться къ рѣшоткамъ и кричать: да здравствуетъ императоръ, да здравствуетъ подкупъ!.." Досталось и духовенству, одобрявшему и принявшему подъ свою защиту переворотъ. "О, священнослужитель, восклицаетъ поэтъ по поводу молебна 1-го января 1852 года: -- твоя месса, эхо пушечной пальбы, нечестивое дѣло. Сзади тебя сидитъ на корточкахъ смерть и хохочетъ, опершись рукой о подбородокъ... Ангелы и дѣвы на небесахъ трепещутъ отъ ужаса, когда священникъ беретъ въ руки пушечный фитиль, для того, чтобы засвѣтить имъ свѣчи алтаря... Ты хочешь парить въ высшихъ сферахъ, засѣдать въ сенатѣ, богатѣть? Исполать! Но прежде, чѣмъ станешь благословлять народъ, пусть омоются отъ крови городскія мостовыя. Когда ты поешь "Тебѣ Бога хвалимъ!", смрадъ изъ дурно зарытыхъ могилъ смѣшивается съ твоимъ ладаномъ. Убивали днемъ и ночью, мужчинъ, женщинъ, дѣтей!.. Преступленіе и трауръ! Не орелъ, а воронъ паритъ надъ Nôtre-dame. Расточай разбойнику хвалы -- мученики слушаютъ тебя! Богъ, который смотритъ на тебя съ высоты небесъ, обратитъ въ проклятіе твои благословенія!.. Твой діаконъ -- измѣна; твой дьячекъ -- воровство!.. Продавай своего Бога, продавай свою душу! Облекайся въ ризы и пой, безчестный старый попъ!" и т. д.
   Но болѣе всего достается, конечно, главному виновнику coupd'état и всей свитѣ его помощниковъ и приближенныхъ. Здѣсь поэтъ не жалѣетъ черныхъ красокъ, употребляя самые унизительные и бранные эпитеты, въ родѣ: измѣнникъ, клятвопреступникъ, разбойникъ, воръ, карликъ, обезьяна и проч. Можно положительно сказать, что нѣтъ такого стихотворенія въ "Les Châtiments", въ которомъ хоть разъ не было бы упомянуто о героѣ 2-го декабря съ присоединеніемъ одного изъ вышеприведенныхъ эпитетовъ. Не ограничиваясь одними чисто политическими укорами и порицаніями за узурпацію власти, наглое нарушеніе всѣхъ основныхъ законовъ республики, уличныя убійства, административный произволъ и проч., поэтъ вмѣстѣ съ тѣмъ рисуетъ передъ нами мрачную картину общаго растлѣнія нравовъ и той безумной и безстыдной оргіи, которая непрерывно продолжалась въ высшихъ сферахъ въ продолженіи всего царствованія Наполеона. "О, рай, о, роскошь, восклицаетъ поэтъ:-- наполняйте кубки гостямъ, оркестръ гремитъ, окна сіяютъ огнями, столъ ломится отъ яствъ и питій, двери заперты; а подъ вашими ногами мракъ, а въ этомъ мракѣ заливаются слезами обезславленныя дщери проституціи.
   "Вы всѣ, раздѣляющіе эти чудовищныя распутства, подкупленные солдаты, продажные ораторы, судьи-сообщники въ преступленіи, епископы, потерявшіе стыдъ, нищета стонетъ у подножія этого самаго Лувра, въ которомъ вы пируете!.. Всѣ ваши наслажденія зиждутся на лихорадкѣ, голодѣ и смерти.
   "Когда въ Сен-Клу наслаждается, среди цвѣтовъ, обрывая жасмины и маргаритки, рой фаворитокъ съ обнаженными руками и плечами, на пиру, озаряемомъ тысячами огней, кажется, какъ-будто каждая изъ нихъ своими прелестными бѣлыми зубками пожираетъ живого младенца.
   "Но что за дѣло! Смѣйтесь! Неужели же только и дѣлать, что соболѣзновать? Развѣ императоръ, прелатъ, принцъ и принцесса не должны забавляться? Этотъ народъ въ слезахъ, снѣдаемый горемъ и голодомъ, долженъ быть утѣшенъ, видя, какъ мы смѣемся и пляшемъ!..
   "Что за дѣло! Наполняйте свои сундуки, наполняйте свои карманы!.. Пойте со стаканами въ рукахъ, Троилонгъ, Сибуръ, Барошъ!.. Этого зрѣлища намъ именно и недоставало! Обжирайтесь, когда голодъ держитъ народъ въ тискахъ и надъ широко развернувшеюся нищетою устраивайте свой широкій пиръ!.."
   Брошюра "Napoléon le petit", исполненная такими же бранными словами и унизительными эпитетами, подробно разбираетъ со всѣхъ сторонъ Наполеона III въ его прошломъ, настоящемъ и ожидаемомъ будущемъ. Обличая переворотъ, совершенный героемъ 2-го декабря, какъ преступленіе, нарушившее всѣ божескіе и человѣческіе законы, В. Гюго только въ концѣ нѣсколько успокоивается и начинаетъ видѣть своего рода прогрессивный фактъ въ преступленіи Наполеона.
   "Луи Бонапартъ, говоритъ онъ:-- совершилъ преступленіе, но провидѣніе обратило его въ прогрессъ. Необходимо было, чтобы порядокъ дошелъ до конца своей логики. Необходимо было, чтобы убѣдились вполнѣ и разъ навсегда, что на языкѣ поклонниковъ отжившаго, это любимое ихъ словцо порядокъ означаетъ: клятвопреступленіе, грабежъ казны, междоусобіе, военное положеніе, конфискаціи, секвестры, ссылки, казни, разстрѣлянія, полицію, цензуру, деморализацію арміи, отрицаніе народа, униженіе Франціи, нѣмой сената, низверженную трибуну, подавленную прессу, политическую гильотину, задушеніе свободы, нарушеніе всѣхъ правъ и законовъ, господство сабли, побоище, измѣну и вѣроломство. Зрѣлище, которое у всѣхъ на глазахъ -- полезное зрѣлище. То, что предоставляется во Франціи съ 2-го декабря, есть именно оргія порядка.
   "Подумайте, что въ продолженіи пятидесяти лѣта, республика и имперія наполняли воображеніе, первая своимъ отблескомъ террора, вторая -- отблескомъ славы. Въ республикѣ только и видѣли 1793 годъ, въ имперіи -- Аустерлицъ. Отсюда произошли предубѣжденіе противъ республики и пристрастіе къ имперіи. А между тѣмъ, развѣ будущее Франціи -- имперія? Отнюдь нѣтъ -- республика. И вотъ необходимо было, чтобы рушилось предубѣжденіе къ тому, чему принадлежитъ будущее, и пристрастіе къ тому, что отжило. И вотъ явился февраль, который снялъ съ республики клеймо террора; явился Луи Бонапартъ, и лишилъ имперію ея престижа. Впредь братство 1848 года будетъ противостоять террору 1793 года и Наполеонъ маленькій Наполеону великому. На 93 годъ будутъ смотрѣть сквозь его оправданіе, а на Наполеона сквозь его каррикатуру, и будущее сдѣлалось возможнымъ.
   Далѣе В. Гюго развиваетъ свой идеалъ будущаго государственнаго устройства Франціи: "Самодержавная община, управляемая выборнымъ мэромъ, повсюду всеобщая подача голосовъ, подчиняющаяся національному единству лишь въ общихъ дѣлахъ, касающихся всей страны -- такова администрація; синдикаты и эксперты, рѣшающіе споры между ассоціаціями и мастерскими, присяжные, вѣдующіе факты, и выборные судьи, вѣдующіе право -- таковъ судъ. Священникъ, стоящій внѣ всего, кромѣ церкви, взоромъ углубленный въ книгу или въ небо, чуждый вопросовъ о бюджетѣ и прочихъ государственныхъ дѣлъ, заботящійся лишь о душахъ своихъ вѣрующихъ и не имѣющій никакой иной власти, но обладающій полною свободою -- такова религія. Война, ограничивающаяся защитою территоріи, нація, раздѣленная на три призыва и готовая для защиты отечества разомъ встать, какъ одинъ человѣкъ -- такова военная сила. Во всемъ законъ, право, голосованіе, и полное отсутствіе сабли.
   "Величественному осуществленію этого демократическаго идеала препятствуютъ четыре преграды: постоянная армія, административная централизація, духовенство на жалованьи у казны и несмѣняемые судьи.
   "И вотъ, въ одно прекрасное утро явился человѣкъ, и какой человѣкъ -- первый встрѣчный, безъ прошедшаго, безъ будущаго, не одаренный ни геніемъ, ни славою, не то принцъ, не то искатель приключеній. Этотъ человѣкъ только всего и имѣлъ, что руки, полныя денегъ, банковыхъ билетовъ, желѣзнодорожныхъ акцій, мѣстъ, орденовъ, синекуръ. Онъ наклонился къ чиновникамъ и шепнулъ имъ на ухо: "чиновники, измѣняйте". Чиновники измѣнили. Всѣ безъ исключенія.
   "Онъ обратился къ генераламъ и сказалъ имъ: "генералы, избивайте". Генералы начали избивать.
   "Онъ обратился къ несмѣняемымъ судьямъ и сказалъ имъ: судьи, я нарушаю конституцію, я измѣняю присягѣ, я распускаю верховное собраніе, я арестую неприкосновенныхъ представителей, я разграбляю казну, я секвеструю, конфискую, изгоняю всѣхъ, кто мнѣ не нравится, ссылаю но своему произволу, избиваю безъ отчета, разстрѣливаю безъ суда, совершаю все, что принято называть преступленіемъ, нарушаю все, что принято называть правомъ. Посмотрите на законы, они подъ моими ногами.
   "-- Мы дѣлаемъ видъ, какъ будто не замѣчаемъ, отвѣчаютъ судьи.
   "-- Вы дерзки, отвѣчаетъ имъ провиденціальный человѣкъ:-- смотрѣть сквозь пальцы значитъ обижать меня. Я ожидаю отъ васъ, что вы мнѣ поможете. Судьи, вы должны сегодня привѣтствовать меня, меня, олицетворяющаго въ себѣ силу и преступленіе, а завтра вы обязаны судить тѣхъ, на сторонѣ которыхъ честь, право, законъ, и обвинить ихъ.
   "Несмѣняемые судьи поцѣловали его сапогъ и принялись вести процессъ о возмущеніяхъ, и въ придачу принесли ему присягу.
   "Тогда онъ замѣтилъ въ углу духовенство, награжденное, озолоченное, въ митрахъ и съ посохами, и сказалъ ему: А, ты тамъ, архіепископъ: поди сюда, ты долженъ благословить меня за все это. И архіепископъ запѣлъ свой гимнъ.
   "О какое поразительное и поучительное зрѣлище1.. Министры думали, что они распускаютъ собраніе, они распустили администрацію. Солдаты стрѣляли въ армію и убили ее. Судьи думали, что они судятъ и обвиняютъ невинныхъ, они судили и приговорили къ смерти несмѣняемую магистратуру. Священники думали, что они поютъ осанну Луи Бонапарту, а они отпѣвали духовенство.
   "Когда провидѣніе захочетъ разрушить какую-либо вещь, оно употребляетъ для этого эту же самую вещь. Всѣ дурныя учрежденія кончаютъ самоубійствомъ. Когда они слишкомъ долго тяготѣютъ надъ людьми, провидѣніе, подобно какъ султанъ своимъ визирямъ, посылаетъ имъ черезъ нѣмого служителя веревку, и они сами надъ собою исполняютъ казнь. Луи Бонапартъ и есть именно этотъ нѣмой служитель провидѣнія".
   Несмотря на всѣ таможни и бдительность полиціи, книга В. Гюго распространилась въ огромномъ количествѣ экземпляровъ по всей Франціи и была представлена самому императору въ Сен-Клу. Наполеонъ перелистовалъ ее съ улыбкой презрѣнія, и, обращаясь къ своей свитѣ, сказалъ, указывая на памфлетъ:-- Видите, господа, вотъ Наполеонъ маленькій, сочиненный Викторомъ Гюго великимъ?
   Но этою остротою не ограничился мстительный узурпаторъ; онъ не имѣлъ обыкновенія прощать обиды, даже и самыя ничтожныя, что и говоритъ о такомъ страшномъ афронтѣ, какой нанесенъ былъ ему брошюрой В. Гюго, предававшей его общеевропейскому позору. Первымъ ударомъ, нанесеннымъ автору "Napoléon le petit" со стороны всесильнаго противника, было изгнаніе изъ Бельгіи, гдѣ собирался водвориться поэтъ. Этотъ ударъ было тѣмъ легче нанести своему врагу со стороны могущественнаго властелина, что слабая и беззащитная Бельгія была совершенно въ его рукахъ, и ему ничего не стоило побудить правительство Бельгіи выслать В. Гюго за бельгійскую границу.
   Тогда В. Гюго отправился на островъ Джерсей, подъ защиту англійской конституціи, даровавшей безопасное убѣжище всѣмъ потерпѣвшимъ политическое крушеніе. Но таково было въ это время могущество Наполеона, что даже и неприкосновенные законы гордой Англіи не спасли поэта отъ преслѣдованія непримиримаго врага. Изгнаніе изъ Джерсея, какъ весьма характеристическій эпизодъ исторіи того времени и послѣдній выдающійся фактъ въ жизни В. Гюго, заслуживаетъ, чтобы на немъ остановиться подолѣе.
   Островъ Джерсей, находящійся всего въ нѣсколькихъ миляхъ отъ французскихъ береговъ, и съ котораго можно было шептать прямо въ ухо Франціи, какъ выражается Шарль Гюго въ своей книгѣ "Les hommes de l'exil" (Paris, deuxieme édition, 1875), изъ которой мы заимствуемъ подробности этого эпизода, еще ранѣе coup d'état былъ однимъ изъ постоянныхъ убѣжищъ французскихъ эмигрантовъ. Послѣ coup d'état число ихъ увеличилось до 60. Многіе изъ нихъ, живя уже нѣсколько лѣтъ на Джерсеѣ, успѣли вполнѣ укорениться и обезпечить свою жизнь, кто умственными професіями, кто матерьяльными ремеслами, кто торговлей. Нѣкоторые успѣли даже жениться и войти въ родство съ уважаемыми и почтенными туземными семьями. Послѣ 1851 г., Джерсей сдѣлался главнымъ агентомъ республиканской пропаганды противъ правительства Наполеона, какъ вслѣдствіе удобства сообщенія съ Франціей по своей близости, такъ и потому, что здѣсь поселились главные вожди республиканской партіи. Пропаганда эта заключалась въ томъ, что эмигранты, при каждомъ удобномъ случаѣ, производили коллективныя или личныя манифестаціи, праздновали различныя республиканскія годовщины, причемъ произносили торжественныя рѣчи, и послѣднія появлялись въ различныхъ либеральныхъ газетахъ англійскихъ, бельгійскихъ, итальянскихъ, испанскихъ и американскихъ. Когда умиралъ какой-либо эмигрантъ, совершались торжественныя похороны съ распущенными республиканскими знаменами, и при этомъ, въ свою очередь, произносились надгробныя рѣчи политическаго характера. Въ тоже время эмигранты имѣли на островѣ свою типографію, l'Imprimerie universelle польскаго эмигранта Зано-Святославскаго, въ которой печатались рѣчи, манифесты, письма, объявленія различныхъ французскихъ эмиграціонныхъ кружковъ и цѣлыя сочиненія, каковы были напримѣръ: "Les bagnes d'Affrique", "le Gouvernement de Deux-Décembre" и "Les châtiments" B. Гюго. Наконецъ, на Джересѣ былъ основанъ другомъ В. Гюго, Шарлемъ Гибейроллемъ, еженедѣльный республиканскій журналъ "l'Homme".
   Съ самаго основанія своего на островѣ Джерсеѣ, эмигранты нашли нетолько гостепріимство, но и нравственное сочувствіе въ гордомъ и независимомъ торговомъ населеніи острова. Пропаганда ихъ нетолько была терпима, но и ободрялась. Такъ, въ 1852 году, губернаторъ острова, генералъ Ловъ, присутствовалъ на базарѣ, устроенномъ въ пользу нуждающихся эмигрантовъ, и принялъ въ немъ участіе, купивши какую-то цѣнную вещь. Брошюра "Napoléon le petit" въ изобиліи расходилась и въ Джерсеѣ, и въ Лондонѣ. Газеты острова, подражая нѣкоторымъ лондонскимъ изданіямъ, открыли свои столбцы для статей эмигрантовъ и присоединяли свое собственное негодованіе къ ихъ нападкамъ на правительство- Наполеона.
   Эта энергическая дѣятельность эмигрантовъ и близость ихъ къ берегамъ Франціи заставила Наполеона, съ самаго почти вступленія на престолъ, обратить на нихъ бдительное вниманіе. Морская таможенная стража, начиная отъ Сен-Мало до Шербурга не отдыхала ни днемъ, ни ночью. Ни одинъ путешественникъ или путешественница не обходились безъ тщательнѣйшаго обыска, причемъ каждая найденная при нихъ бумажка перечитывалась и, въ случаѣ подозрительности, отбиралась. Конфисковались цѣлыя суда, если на нихъ у какого-нибудь матроса находился хоть одинъ экземпляръ "Les châtiments". Во время сбора морскихъ водорослей, таможенная стража заставляла бѣдныхъ рыбаковъ разгружать суда съ ихъ добычею, и груды водорослей развѣвались вѣтромъ по берегу, причемъ чиновники тщательно раскапывали ихъ, подозрѣвая найти среди нихъ политическія брошюры. Кромѣ того, цѣна паспортовъ для переѣзда изъ Джерсея на французскій берегъ возвысилась съ 25 сантимовъ на 25 франковъ. Къ довершенію всего этого, военное сторожевое судно "Аріель" крейсировало постоянно между портами Портбель, Гронвиль и Сен-Мало.
   Всѣ эти распоряженія, кромѣ недопущенія сочиненій эмигрантовъ распространяться по Франціи, имѣли въ виду и другую цѣль: посредствомъ всѣхъ этихъ таможенныхъ строгостей, мѣшающихъ свободѣ сообщеній между Джерсеемъ и французскимъ берегомъ, вооружить торговое населеніе острова противъ эмигрантовъ, какъ главныхъ виновниковъ этихъ строгостей.
   Однакожъ, все это не приводило ни къ чему впродолженіи первыхъ трехъ лѣтъ наполеоновскаго правленія; эмигранты продолжали пользоваться и гостепріимствомъ, и даже поддержкою Англіи, и сочиненія ихъ распространялись по Франціи, несмотря на всѣ полицейскія строгости. Но вотъ загорѣлась восточная война, повлекшая за собою тѣсный союзъ Англіи и Франціи -- и вѣтеръ, до сихъ поръ благопріятный для эмигрантовъ, разомъ повернулъ въ другую сторону. Съ этого момента Луи-Наполеонъ пересталъ уже въ глазахъ англичанъ быть узурпаторомъ и измѣнникомъ, а сдѣлался сначала сильнымъ союзникомъ, потомъ священною особою, наконецъ, и великимъ человѣкомъ. Протесты англійскихъ министерскихъ газетъ прекратились, замѣнившись восхваленіями. Напротивъ того, эмигранты, которыхъ прежде ласкали, теперь были брошены, подвергнуты подозрѣніямъ, и въ заключеніе оскорбленіямъ. Рѣчи и сочиненія ихъ начали подвергаться со стороны англо-французскаго правительства тщательнымъ изслѣдованіямъ. Такъ послѣ рѣчи, произнесенной Викторомъ Гюго на могилѣ одного изъ эмигрантовъ, Феликса Божэ, Робертъ Пиль, въ засѣданіи палаты общинъ 13-го декабря 1854 года, отнесся съ слѣдующимъ запросомъ къ министерству:
   "Этотъ человѣкъ (cet individu), говорилъ ораторъ, подразумѣвая автора "Les châtiments":-- имѣетъ особенный личный зубъ противъ высокой особы, которую французскій народъ избралъ своимъ государемъ, и онъ заявилъ населенію Джерсея, что нашъ союзъ съ французскимъ императоромъ представляется нравственнымъ паденіемъ Англіи.
   "Какое дѣло г. Виктору Гюго до всего этого? Если подобныя дрянныя глупости будутъ говориться англійскому народу иностранцами, которые пользуются правомъ убѣжища въ нашей странѣ, то я считаю своею обязанностью спросить у министра внутреннихъ дѣлъ: неужели нѣтъ никакихъ возможныхъ средствъ положить этому конецъ?"
   Подобный запросъ Роберта Пиля, въ видѣ перваго предостереженія со стороны англійскаго правительства французскимъ эмигрантамъ, вызвалъ слѣдующее заявленіе В. Гюго, напечатанное во всѣхъ либеральныхъ газетахъ Европы, исключая, конечно, французскихъ:
   "Я предупреждаю г. Бонапарта, что я вполнѣ отдаю себѣ отчетъ въ тѣхъ пружинахъ, которыя онъ приводитъ въ дѣйствіе, и которыя вполнѣ свойственны ему, и что я съ интересомъ прочиталъ сказанное на мой счетъ недавно въ англійскомъ парламентѣ. Г. Бонапартъ изгналъ меня изъ Франціи за то, что я поднялъ оружіе противъ его преступленія, такъ какъ это была моя обязанность, и какъ гражданина, и какъ представителя народа. Онъ изгналъ меня изъ Бельгіи за "Napoléon le petit". Онъ изгонитъ меня, быть можетъ, и изъ Англіи за тѣ протесты, которые я дѣлалъ, дѣлаю и буду всегда дѣлать. Пусть будетъ такъ. Это касается болѣе Англіи, чѣмъ меня. Что касается до меня, то мнѣ ни почемъ это тройное изгнаніе. Мнѣ будетъ хорошо и въ Америкѣ, и если она пригодилась г. Бонапарту, то пригодится и мнѣ.
   "Я только предувѣдомляю г. Бонапарта, что передо мною, атомомъ -- онъ правъ нисколько не болѣе, чѣмъ передъ божествами, въ видѣ истины и справедливости. Я объявляю второму декабря, въ его лицѣ, что часъ искупленія придетъ, и что во Франціи, въ Бельгіи, въ Англіи, въ Америкѣ, и даже въ могилѣ, я буду ускорять этотъ часъ. Г. Бонапартъ правъ: между имъ и мною дѣйствительно личный споръ, старый личный споръ судьи на своемъ креслѣ и обвиненнаго на его скамьѣ. Викторъ Гюго, Джерсей. 22-го декабря 1854 года."
   Всѣ газеты Джерсея, болѣе или менѣе, обратились теперь противъ эмигрантовъ. Въ особенности же воздвигла на нихъ гоненія l'impartial de Jersey", которая сначала относилась благопріятно къ нимъ, но потомъ отношенія совершенно измѣнились, когда къ редакціи примкнулъ французъ Лемуанъ, близкій родственникъ редактора "Journal des Débats", находившійся въ открытыхъ сношеніяхъ съ консульствомъ. Два раза въ недѣлю этотъ листокъ возбуждалъ джерсейское населеніе противъ эмигрантовъ. Республика имѣла, такимъ образомъ, на Джерсеѣ свою газету, имперія -- свою.
   Уже давно полиція Бонапарта слѣдила за эмигрантами, слѣдовала по ихъ пятамъ, когда они выходили изъ дома или возвращались, распечатывала ихъ письма, подслушивала ихъ разговори въ публичныхъ мѣстахъ. Каждый нумеръ "l'Homme" подвергался строгимъ нападкамъ и брани со стороны "l'impartial de Jersey", причемъ ни одна статья, ни одна строчка не пропускались безъ какихъ-нибудь инсинуацій. Послѣ цѣлаго года тщетныхъ усилій подкопаться подъ эмигрантовъ, полиціи Бонапарта удалось, наконецъ, найти благовидный предлогъ къ этому, въ видѣ письма, адресованнаго англійской королевѣ и подписаннаго Феликсомъ Піа, Руже и Ж. Журденомъ. Письмо это было прочитано на публичномъ митингѣ въ Лондонѣ 22-го сентября 1855 года, появилось уже во многихъ англійскихъ газетахъ, и затѣмъ было напечатано въ "l'Homme", 10-го октября, въ качествѣ историческаго документа. Оно было исполнено самыхъ необузданныхъ упрековъ королевѣ Викторіи за ея союзъ съ Наполеономъ, и въ особенности за путешествіе въ Парижъ въ гости къ своему союзнику. Надо сказать правду, составители письма, дѣйствительно, перелили черезъ край въ своемъ негодованіи, и особенною безтактностью отличалось слѣдующее мѣсто письма:
   "Да, вы всѣмъ пожертвовали любви этого союзника: достоинствомъ королевы, строгостью женщины, гордостью аристократки, патріотизмомъ англичанки, саномъ, породой, поломъ, всѣмъ -- до стыда. Должно быть, этотъ союзникъ очень надежный и вѣрный, что вы принесли ему въ жертву все, даже честь свою!"...
   Именно изъ-за этого-то мѣста письма и загорѣлся весь сыръ-Боръ.
   Черезъ два дня по появленіи этого письма въ "l'Homme", въ пятницу 12-го октября, стѣны главнаго города Джерсея, Сен-Гельера, были покрыты массою разноцвѣтныхъ афишъ, приглашавшихъ жителей города на митингъ-монстръ въ субботу 13-го октября. Афиши эти всю ночь печатались редакціею "Impartial'я", и на утро жители города читали:
   "Жители Джерсея, къ какой бы націи вы ни принадлежали, уроженцы вы или иностранцы, если вы уважаете полъ, которому вы обязаны жизнью, и украшеніе котораго представляетъ собою королева Викторія, стекайтесь на митингъ, который состоится завтра въ субботу въ Куинс-ассамбли-румсѣ подъ предсѣдательствомъ г. констабля города Сен-Гельера.
   "Собирайтесь для выраженія вашего негодованія, презрѣнія, отвращенія къ гнусному пасквилю, напечатанному и обнародованному въ прошлую среду, и который имѣютъ безстыдство продавать и сегодня еще въ No 32 улицы Розевиль-стритъ, несмотря на то, что негодованіе общественнаго мнѣнія уже выразилось.
   "И это люди, которыхъ вы призрѣли въ несчастій, не зная ихъ, для которыхъ устраивали благотворительные базары... и они третируютъ вашу возлюбленную и обожаемую королеву, какъ какую-нибудь послѣднюю тварь! Вотъ вознагражденіе за ваше великодушное гостепріимство!
   "Джерсейцы! Ваши отцы вѣками славились чувствомъ законности и вѣрности своимъ государямъ! Соединитесь же завтра, въ субботу, чтобы доказать, что вы не выродились!"
   Между тѣмъ, какъ джерсейцы читали это и подобныя имъ воззванія на перекресткахъ улицъ и площадяхъ, агенты Наполеона дѣятельно работали для возбужденія патріотическаго негодованія въ народѣ, читая и комментируя несчастный номеръ "l'Homme" въ лавочкахъ, кафе, кабачкахъ и клубахъ. Нужно замѣтить при этомъ, что митингъ нарочно былъ назначенъ въ субботу, такъ какъ это былъ базарный день, въ который обыкновенно въ Сен-Гельеръ стекаются со всего острова массы поселянъ, плохо свѣдущихъ въ политикѣ по своему невѣжеству, и въ которыхъ тѣмъ легче было возбудить патріотически легальный пылъ.
   Въ семь часовъ вечера, въ субботу, Куинс-ассамбли-румсъ, длинная галлерея, въ которой обыкновенно устраивались концерты и благотворительные базары, была полна народа, простиравшагося до 2,000 человѣкъ; не попавшіе въ залу наполнили лѣстницы и образовали длинный хвостъ по улицѣ, несмотря на мелкій и пронзительный дождь. Скамейки, наполнявшія залу, были убраны. На платформѣ было поставлено кресло для президента. Эстрада была предоставлена привилегированнымъ особамъ и журналистамъ. Митингъ былъ открытъ рѣчью президента въ лицѣ констабля города -- Лекена, который, между прочимъ, заявилъ: "Не намъ принадлежитъ наказаніе виновныхъ, это дѣло властей. Но мы можемъ и обязаны заставить этихъ презрѣнныхъ почувствовать то мѣсто, которое занимаютъ они въ общественномъ мнѣніи. Мы имѣемъ на нашемъ островѣ слишкомъ ужь много политическихъ эмигрантовъ. Я знаю, между этими людьми найдется нѣсколько очень почтенныхъ исключеній, но вообще говоря, страна не была бы недовольна, еслибы могла избавиться отъ присутствія эмигрантовъ-соціалистовъ".
   Мы не станемъ передавать рѣчей, которыя говорились противъ главнаго предмета митинга, журнала "l'Homme" и противъ злополучнаго письма, возбудившаго такую бурю; скажемъ вообще, что единственная рѣчь въ пользу эмигрантовъ адвоката Годфрея, была прервана шиканьями и свистками, рѣчи же противниковъ встрѣчались шумными апплодисментами и оваціями, и такъ враждебно настроили толпу, что она начала кричать: "взять, ихъ (т. е. эмигрантовъ), бить ихъ!.. законъ Линча, законъ Линча!"
   Дѣло, такимъ образомъ, начало принимать очень мрачный характеръ, еслибы эмигрантовъ не спасло излишнее усердіе наполеоновскаго агента, вышепоименованнаго сотрудника "l'Impatrial'а" Лемуана, который взошелъ на трибуну, чтобы еще болѣе вооружить толпу, но внезапное появленіе на трибунѣ француза, разразившагося филиппикою противъ своихъ соотечественниковъ, сразу охладило враждебное настроеніе толпы и заставило ее опомниться.
   -- Довольно! довольно! закричали нѣкоторые слушатели:-- вы не имѣете здѣсь слова! Мы васъ знаемъ, вы -- г. Лемуанъ, и каждому извѣстны ваши сношенія съ французскимъ консульствомъ!.. Мы не хотимъ здѣсь шпіоновъ...
   -- Долой, вонъ шпіоновъ! закричала толпа.
   Это дало возможность президенту укротить буйныя страсти и направить митингъ къ болѣе мирнымъ рѣшеніямъ. Въ результатѣ его было вотировано слѣдующее постановленіе:
   "Митингъ торжественно протестуетъ противъ доктринъ, проповѣдуемыхъ журналомъ, который нетолько пропагандируетъ невѣріе и ниспрвверженіе всѣхъ установленныхъ властей, и постыдно оскорбляетъ могущественнаго и искренняго союзника, пользующагося уваженіемъ и благорасположеніемъ нашей страны, вслѣдствіе его усилій связать тѣснымъ единеніемъ Францію и Англію, но кромѣ того, возбуждаетъ къ политическимъ убійствамъ, сѣетъ въ душахъ плевелы цареубійственныхъ замысловъ и самымъ безсовѣстнымъ, и безумнымъ образомъ оскорбляетъ королеву нашей страны. Митингъ смотритъ на изданіе подобнаго журнала, какъ на возмутительнѣйшее оскорбленіе нравственныхъ законовъ гостепріимства и христіанскихъ, вѣрноподданическихъ чувствъ жителей этого острова. Митингъ смотритъ на подобное изданіе, какъ на позоръ острова, и питаетъ твердую надежду, что будутъ приняты немедленныя мѣры къ закрытію этой газеты".
   Когда это рѣшеніе было постановлено, собраніе прокричало троекратное ура въ честь королевы Викторіи, троекратное ура въ честь Наполеона, троекратратное ура въ честь императрицы Евгеніи и троекратное порицаніе журнала "l'Homme"; затѣмъ виновный нумеръ журнала былъ сожженъ передъ собраніемъ, и этимъ закончился митингъ.
   Можно себѣ представить ужасъ, которымъ были преисполнены эмигранты въ продолженіи всѣхъ этихъ дней. Между ними носились самые ужасные слухи: говорили, что французское сторожевое судно "Аріель" нарочно наканунѣ митинга прибыло въ Джерсейскій портъ и встало на якорѣ въ ожиданіи распоряженій изъ Лондона, въ надеждѣ, что послѣдуетъ нетолько высылка эмигрантовъ, но и выдача ихъ Наполеону, и надежда эта подкрѣплялась толками нѣкоторыхъ англійскихъ газетъ (какъ, напримѣръ, "Illustrated London News" беззастѣнчиво заявлялъ, что каждое нападеніе на авторитетъ французскаго правительства должно подвергаться смертной казни, и еслибы эмигранты попали въ руки французскихъ властей, участь Піанори, на котораго они претендуютъ смотрѣть, какъ на мученика, была бы прилична имъ самимъ). Въ тоже время эмигранты ждали нападенія черни на ихъ жилища. Это опасеніе заставило ихъ обратиться къ джерсейской полиціи съ просьбою охраны ихъ отъ уличныхъ безпорядковъ. Во время митинга они приняли всѣ мѣры къ защитѣ, какъ дома въ Резевиль-Стритѣ, гдѣ жилъ итальянскій эмигрантъ Піанчіани, одинъ изъ главныхъ пайщиковъ и редакторовъ "L'Homme", дома, въ которомъ, по словамъ афишъ, продавались экземпляры преступнаго номера, такъ и типографіи, въ которой печатался "L'Homme". Всѣ двери и окна были заперты; огни погашены; эмигранты запаслись оружіемъ и приготовились къ осадѣ. И дѣйствительно, по окончаніи митинга, толпа, человѣкъ до ста, подъ предводительствомъ нѣсколькихъ гарнизонныхъ офицеровъ, переодѣтыхъ въ штатское платье, бросились въ Дорзстъ-стритъ съ цѣлію разнести преступную типографію. Только смѣлость, находчивость и расторопность англійскихъ полисменовъ, да ливень, хлынувшій, какъ изъ ведра, заставили разойтись толпу, бушевавшую подъ окнами типографіи.
   Что касается до В. Гюго, то ранѣе еще этихъ событій, онъ получалъ многократныя предостереженія отъ своихъ друзей о возможности покушенія на его жизнь. Отдаленность его жилища -- La Marine-Terrace, на пустынномъ морскомъ берегу, гдѣ шумъ волнъ и вѣтра могли бы заглушить всякіе крики о помощи, въ особенности подкрѣпляли подобныя опасенія. Друзья убѣждали его не выходить изъ дома безъ оружія и возвращаться домой ранѣе ночи, особенно во время послѣднихъ событій; по всѣ увѣщанія ихъ были тщетны, и онъ продолжалъ свои и дневныя, и ночныя прогулки по пустынному берегу.
   -- Я не дорожу своею жизнію, говорилъ онъ:-- мнѣ бы хотѣлось только, чтобы мои рукописи были въ сохранности.
   Эти слова были услышаны однимъ эмигрантомъ, но имени Преверодъ, приговореннымъ къ смертной казни за свое сопротивленіе coup d'état. Онъ жилъ со своимъ семействомъ въ уединенномъ домикѣ Плэзансъ-виллѣ, въ четверти льё отъ Виктора Гюго, и вознамѣрился исполнить желаніе поэта -- обезопасить его рукописи. Это было дѣло не совсѣмъ легкое. Рукописи В. Гюго хранились въ огромномъ и тяжеломъ, черномъ, обитомъ желѣзомъ сундукѣ, стоявшемъ въ его спальнѣ во второмъ этажѣ, окошками на море. Въ этомъ сундукѣ хранились труды двадцати лѣтъ. Между прочими неизданными матеріалами, здѣсь были двѣ или три первыя поэмы изъ La légende des Siècles, семь первыхъ томовъ "Les Misérables" и пять необнародованныхъ еще стихотвореній, вошедшихъ потомъ въ окончательное изданіе "Les Châtiments".
   Наканунѣ митинга, вечеромъ въ сумерки маленькая ручная тележка остановилась у дома Маринъ-Террасъ. Человѣкъ, привезшій ее, былъ въ блузѣ. Онъ позвонилъ; ему отворили; онъ спросилъ В. Гюго; тотъ спустился внизъ и вышелъ, но не могъ узнать пришедшаго, такъ какъ было темно и шапка была надвинута на глаза незнакомца.
   -- Кто вы такой? спросилъ В. Гюго.
   -- Преверодъ, отвѣчалъ въ полголоса пришедшій.
   -- Зачѣмъ же эта блуза? спросилъ съ удивленіемъ В. Гюго.
   -- Чтобы меня не узнали, отвѣчалъ Преверодъ.
   -- А эта тележка?
   -- Для вашихъ рукописей?
   -- Что вы говорите?
   -- Да, я пришелъ за вашими рукописями.
   -- Куда же вы ихъ дѣнете?
   -- Будьте спокойны, онѣ будутъ въ безопасности. Я ихъ перевезу къ себѣ въ Плэзанзъ-виллу. Если и нападутъ на Маринѣтеррасъ, то никому не придетъ въ голову, что ваши рукописи не при васъ.
   -- Спасибо, отвѣтилъ В. Гюго.
   -- Перенесемте же сундукъ на тележку.
   -- Какъ, вы хотите одни свезти такую тяжесть?
   -- Еще бы! Еслибы насъ было двое, другой могъ бы разболтать.
   -- Но хватитъ ли у васъ силы?
   -- Хватитъ, потому что есть воля.
   -- Что бы вамъ было взять фіакръ?
   -- Кучеръ могъ бы выдать. А я одинъ свезу ваши рукописи, яочью, но пустынной дорогѣ, и никто не будетъ знать объ этомъ. А еслибы бонапартистская сволочь пронюхала и пришла ко мнѣ за вашими рукописями, то не забудьте, что я охотникъ, при мнѣ мое ружье и собака, и живой я не отдамъ вашихъ рукописей.
   Викторъ Гюго крѣпко сжалъ руку Преверода. Сундукъ стащили внизъ, взгромоздили на тележку и Преверодъ повезъ его въ свою избушку безъ малѣйшихъ усилій, чуть-что не рысью.
   Слѣдствіемъ митинга было немедленное изгнаніе изъ острова главныхъ редакторовъ газеты "L'Homme" -- Рибейролля, Піанчіани и Томаса (продававшаго нумера газеты).
   Это произвольное и нарушающее конституцію страны распоряженіе губернатора сильно взволновало всѣхъ эмигрантовъ, и на другой же день послѣ этого распоряженія, 16 октября, двадцать пять эмигрантовъ собрались у В. Гюго на совѣщаніе о томъ, какъ слѣдуетъ поступить имъ въ виду подобнаго факта. Покориться ему и промолчать значило въ ихъ глазахъ уронить себя передъ всею Европою. Протестовать же предстояло имъ двумя путями: или предоставить изгнаннымъ изъ Джерсея троимъ эмигрантамъ возбудить судебный процессъ противъ распоряженія губернатора, или же, минуя легальную почву судебнаго процесса, на которой они встали бы въ зависимость отъ англійскихъ судей и могли бы, пожалуй, проиграть дѣло, выступить на путь публичнаго протеста. Послѣ двухчасовыхъ дебатовъ, эмигранты приняли послѣдній путь и для составленія протеста, избрали комиссію изъ трехъ членовъ -- Виктора Гюго, Ж. Кагеня и Мартена Фульбера, и на другой день, 17 октября, была утверждена этою комиссіею декларація, написанная В. Гюго. "Coup d'état, говорилось въ этой деклараціи:-- вторглось въ предѣлы англійской свободы. Англія унизилась до того, что изгоняетъ изгнанныхъ. Еще одинъ шагъ, и Англія сдѣлается частью французской имперіи, а Джерсей будетъ уѣздомъ Кутанскаго округа".
   Далѣе затѣмъ перечислялись всѣ преступленія Наполеона и декларація заключалась слѣдующими словами:
   "Французскій народъ имѣетъ палача, а англійскій народъ союзника въ видѣ императора-преступленія. Вотъ что мы заявляемъ. Вотъ что мы говорили вчера и англійская пресса поголовно вторила намъ. Это же самое мы будемъ говорить завтра и потомство въ одинъ голосъ будетъ повторять за нами. Мы будемъ говорить это всегда -- мы, у которыхъ одна душа -- правда и одно слово -- справедливость. Изгоняйте же насъ теперь!.. В. Гюго, Джерсей 17 октября, 1855 года".
   Вскорѣ эта декларація, выставленная въ l'Imprimerie universelle, покрылась массою подписей, причемъ къ ней присоединились эмигранты изъ другихъ городовъ, каковы были, напримѣръ, В. Шельхеръ и Луи Бланъ. Затѣмъ началась не лишенная коммизма борьба эмигрантовъ съ наполеоновскими агентами, заключавшаяся въ томъ, что эмигранты занимались приклеиваніемъ своей деклараціи къ домамъ и заборамъ Сен-Гельера, агенты съ такимъ же усердіемъ срывали эти афиши. Эта борьба продолжалась нѣсколько дней. Едва срывалась одна афиша, на ея мѣсто появлялась новая. Нѣкоторые изъ эмигрантовъ посвятили все время тому, что стерегли наклеенныя афиши, или замѣняли ихъ новыми, причемъ не отходили отъ вновь наклеенной, пока она не присохнетъ, чтобы ее трудно было потомъ отодрать. Но наполеоновскіе агенты въ такомъ случаѣ соскабливали афиши ножами или забрызгивали грязью. Къ эмигрантамъ присоединились и нѣкоторые изъ жителей города; такъ, какой-то англичанинъ Ролльсъ, въ продолженіи трехъ дней расхаживалъ по городу и окрестностямъ съ горшкомъ клейстера въ рукахъ и приклеивалъ афиши и на окнахъ, и на дверяхъ, и даже на деревьяхъ; а аптекарь Велльманъ приклеилъ декларацію за окномъ своей аптеки. Между тѣмъ, газета "L'Homme" продолжала еще выходить; она, въ свою очередь, напечатала декларацію, и ея бюро по цѣлымъ днямъ было открыто для продажи, какъ газетныхъ нумеровъ, такъ и отдѣльныхъ оттисковъ деклараціи.
   23-го октября, В. Гюго получилъ анонимное письмо, въ которомъ какое-то свѣдущее лицо увѣдомляло его, что 20-го числа былъ въ Лондонѣ совѣтъ министровъ, подъ предсѣдательствомъ лорда Пальмерстона, въ которомъ обсуждался вопросъ объ изгнаніи изъ острова Джерсея всѣхъ подписавшихся подъ деклараціею.
   Письмо это оправдалось: 25-го октября прибыло изъ Лондона предписаніе о высылкѣ съ острова 36 эмигрантовъ, подписавшихся подъ деклараціею.
   Въ субботу 27-го октября, въ десять часовъ утра, три человѣка позвонили у дверей Маринъ-Террасъ и спросили Виктора Гюго и его двухъ сыновей. Викторъ Гюго принялъ ихъ.
   -- Съ кѣмъ я имѣю честь говорить? спросилъ онъ главнаго изъ нихъ.
   Я Сенъ-Клементскій констабль, отвѣчалъ тотъ:-- господинъ Викторъ Гюго, я пришелъ по приказанію его сіятельства губернатора Джерсея объявить вамъ, что, вслѣдствіе высочайшаго повелѣнія, вы не можете оставаться на этомъ островѣ и обязаны выѣхать изъ него до 2-го ноября сего года. Причиною подобной мѣры относительно васъ служитъ ваша подпись подъ деклараціею, вывѣшенною по улицамъ Сен-Гельера и напечатанною въ газетѣ "L'Homme".
   -- Слушаю, милостивый государь, отвѣчалъ Викторъ Гюго.
   Тоже самое и въ тѣхъ же выраженіяхъ было сообщено и обоимъ сыновьямъ В. Гюго.
   В. Гюго спросилъ у констабля, можетъ ли тотъ сообщить ему копію съ постановленія англійскаго правительства. На отрицательный отвѣтъ констабля, объявившаго, что это не въ обычаѣ, В. Гюго возразилъ:
   -- Ставлю на видъ, что мы, эмигранты, подписываемъ и публикуемъ бумаги, которыя пишемъ, а англійское правительство прячетъ свои.
   Исполнивши порученіе, констабль и оба его подчиненные сѣли.
   -- Необходимо, сказалъ имъ тогда В. Гюго:-- чтобы вы сознали, господа, все значеніе того дѣла, которое вы исполнили, надо отдать справедливость, съ полною благопристойностью и безукоризненною элегантностью. Не на васъ возлагаю я отвѣтственность въ этомъ дѣлѣ и не спрашиваю вашего мнѣнія о немъ -- я убѣжденъ, что внутренно вы глубоко возмущены тою обязанностью, которую возложила на васъ сегодня ваша служба.
   Чиновники ничего не отвѣчали на эти слова и опустили свои головы. В. Гюго продолжалъ:
   -- Я не спрашиваю о вашихъ чувствахъ. Ваше молчаніе краснорѣчиво выражаетъ ихъ. Между совѣстью честныхъ людей есть мостъ, черезъ который мысли сообщаются, не выходя изъ устъ. Необходимо, однако же, повторяю я, чтобы вы отдавали себѣ полный отчетъ въ томъ дѣлѣ, къ участію въ которомъ вы принуждены обязанностями службы. Господинъ констабль, вы -- членъ штатовъ этого острова, избранный вашими согражданами, вы -- представитель джерсейскаго населенія. Что сказали бы вы, еслибы военный губернаторъ послалъ бы ночью солдатъ арестовать васъ въ постели, кинулъ бы васъ въ темницу, разорвалъ бы въ вашихъ рукахъ полномочіе, которымъ вы облечены, и васъ, представителя народа, сталъ бы третировать, какъ послѣдняго изъ преступниковъ? И точно также поступилъ бы онъ и съ вашими товарищами? Но это еще не все. Представьте себѣ, что, въ виду такого нарушенія всѣхъ правъ, члены вашего королевскаго суда собрались бы и постановили приговоръ, обвинявшій преступнаго губернатора въ государственной измѣнѣ, а губернаторъ послалъ бы отрядъ солдатъ и изгналъ бы судей изъ залы въ самый моментъ ихъ торжественнаго засѣданія? Предположите далѣе, что, въ виду такого безчинства, честные граждане вашего острова собрались бы на улицахъ, взялись бы за оружіе, построили баррикады и приняли мѣры, чтобы воспротивиться силѣ во имя права, а губернаторъ началъ бы стрѣлять въ нихъ при помощи гарнизона форта. Мало того: въ продолженіи цѣлаго дня избивалъ бы женщинъ, дѣтей, старцевъ, невинныхъ и безоружныхъ прохожихъ, выламывалъ бы двери нушечною пальбою, разгромлялъ магазины и умерщвлялъ штыками жителей, прятавшихся подъ кроватями. Что бы вы сказали, еслибы джерсейскій губернаторъ совершилъ все это?
   Констабль хранилъ глубокое молчаніе, видимо смущенный словами В. Гюго.
   -- Что же, отвѣчайте? повторилъ В. Гюго.
   -- Я бы сказалъ, отвѣтилъ, наконецъ, констабль, что губернаторъ не правъ.
   -- Не правъ? Нѣтъ ужь, позвольте поспорить съ вами о выраженіяхъ. Еслибы вы встрѣтили меня на улицѣ и я не отвѣтилъ вамъ на поклонъ, вы могли бы сказать: г. Гюго не правъ. А если сынъ убьетъ свою мать, развѣ вы ограничитесь словомъ не правъ? Нѣтъ, вы назовете его преступникомъ. Теперь я спрашиваю засъ, человѣкъ, который подавляетъ свободу, душитъ народъ, развѣ это не своего рода отцеубійца? Не преступникъ? Отвѣчайте!..
   -- Да, милостивый государь, онъ совершаетъ преступленіе, отвѣчалъ констабль.
   -- Я свидѣтельствую вашъ отвѣтъ, г. констабль, и продолжаю. Насильственно оторванные отъ исполненія вашихъ обязанностей, въ качествѣ представителя народа, согнаппые съ вашего поста, заключенные, потомъ изгнанные, вы удаляетесь въ страну, которая считаетъ себя свободною и хвалится этимъ. Тамъ первымъ вашимъ дѣломъ вы публикуете о преступленіи вашего губернатора и развѣшиваете по стѣнамъ города судебный приговоръ, обвинившій его въ государственной измѣнѣ, для того, чтобы всѣ окружающіе васъ и, если возможно, весь міръ зналъ бы о чудовищномъ злодѣйствѣ, жертвою котораго сдѣлались и ваша личность, и ваше семейство, и ваша свобода, и ваши права, и ваша родина? Совершая это, развѣ вы выходите изъ предѣла вашихъ правъ, мало этого: развѣ вы не исполняете вашей обязанности?
   Констабль старался избѣжать прямого отвѣта на этотъ вопросъ, ворча про себя, что онъ пришелъ вовсе не для того, чтобы спорить о распоряженіяхъ властей, а только объявить ихъ. Но В. Гюго, настаивалъ:
   -- Мы въ настоящую минуту пишемъ страницу исторіи, милостивый государь. Мы здѣсь три историка: я и мои оба сыновья, и когда-нибудь разговоръ нашъ будетъ повѣданъ всему міру. Отвѣчайте же: вышли ли бы вы изъ предѣла вашихъ правъ, не заключалась ли бы въ этомъ ваша обязанность?
   -- Да, милостивый государь.
   -- Что же вы подумали бы о правительствѣ, которое, за подобное исполненіе вами священной обязанности, прислало бы вамъ приказаніе оставить страну, изгоняло бы васъ, изгнанника, васъ представителя народа, и въ самый моментъ исполненія вами вашей обязанности? Не подумали ли бы вы, что подобное правительство потеряло послѣдній стыдъ? Но въ этомъ пунктѣ, господа, я довольствуюсь вашимъ молчаніемъ. Вы честные люди, и я знаю, безъ вашихъ словъ, что говоритъ вамъ ваша совѣсть.
   Одинъ изъ подчиненныхъ констабля позволилъ себѣ сдѣлать робкое замѣчаніе:-- Но, господинъ В. Гюго, въ деклараціи есть и другія вещи, кромѣ преступленія императора.
   -- Вы ошибаетесь, милостивый государь, и чтобы лучше васъ убѣдить, а прочту вамъ декларацію.
   И В. Гюго началъ читать декларацію. Дойдя до словъ, "еще шагъ и Англія сдѣлается частью французской имперіи, а Джерсей будетъ уѣздомъ Кутанскаго округа", онъ прибавилъ, обращаясь къ агентамъ правительства: -- и этотъ шагъ сдѣланъ!-- Потомъ онъ снова принялся за чтеніе и послѣ каждаго параграфа спрашивалъ:-- Развѣ мы не имѣли права сказать это?-- а по окончаніи чтенія сказалъ:-- Развѣ есть тутъ что-нибудь, что не было бы суровою правдой?
   -- Правда не всегда кстати, отвѣчалъ на это констабль, а послѣ нѣкоторой паузы, замѣтилъ: -- Но вы выразили неодобреніе къ изгнанію вашихъ друзей.
   -- Я открыто порицаю это изгнаніе, возразилъ В. Гюго:-- но развѣ я не имѣю права на это? Развѣ свобода вашей прессы не допускаетъ критики произвольныхъ дѣйствій властей?
   -- Безъ сомнѣнія допускаетъ, отвѣчалъ констабль.
   -- И за эту-то декларацію вы явились объявить мнѣ приказъ о моемъ изгнаніи, за декларацію, ни одинъ параграфъ которой, но вашимъ словамъ, не выходитъ изъ границъ мѣстной свободы вашей, за исполненіе обязанности, которую вы сами признаете за мною и утверждаете, что и сами исполнили бы ее на моемъ мѣстѣ?
   -- Все это но причинѣ письма Феликса Піа, сказалъ одинъ изъ офицеровъ.
   -- Извините, возразилъ В. Гюго, обращаясь къ констаблю.-- Не вы ли сказали, что я долженъ оставить островъ по причинѣ моей подписи подъ деклараціею?
   -- Да, только по этой одной причинѣ, а не по какой другой, отвѣчалъ констабль, вынувъ изъ кармана приказъ и развернувъ его.
   -- Я прошу всѣхъ здѣсь присутствующихъ быть свидѣтелями этихъ словъ.
   -- Могу я васъ спросить, милостивый государь, когда вы разсчитываете оставить островъ?
   -- Зачѣмъ это? Развѣ вамъ нужно исполнить еще какія-либо формальности, представить удостовѣреніе, что товаръ исправно сданъ и отправленъ по назначенію?
   -- Милостивый государь, я бы желалъ знать день вашего отъѣзда съ единственною цѣлью придти засвидѣтельствовать вамъ свое почтеніе.
   -- Я не знаю еще, когда я уѣду. Но можете быть спокойны, я не дотяну до назначеннаго срока. Я былъ бы радъ уѣхать хоть черезъ четверть часа, еслибы это было возможно. Я поспѣшу оставить Джерсей. Земля, на которой не осталось болѣе чести, жжетъ мнѣ носи.
   Послѣ минуты молчанія, В. Гюго всталъ и сказалъ: -- Теперь, господинъ констабль, вы можете уходить. Потрудитесь отдать отчетъ въ исполненіи вашего порученія вашему начальнику, губернатору; пусть онъ отдастъ отчетъ своему начальству -- англійскому правительству, а послѣднее уже своему -- г. Бонапарту.
   Въ среду 31-го октября, В. Гюго оставилъ Джерсей и отправился на Герисей со своими сыновьями и друзьями -- Теофиломъ Гереномъ и Кеслеромъ.
   Таковъ выдающійся эпизодъ изъ той, поистинѣ, титанической борьбы, которую велъ поэтъ съ властелиномъ, державшимъ въ то время въ рукахъ всю Европу, борьбы, величію которой удивляется даже и такой строгій и немилостивый критикъ В. Гюго, какъ Эмиль Зола:
   "Развѣ имперія, говоритъ Зола:-- изгнавъ его изъ Франціи, не превратила въ незыблимый пьедесталъ утесовъ Гернсея? Надо перенестись къ тѣмъ годамъ имперіи, чтобы понять, какимъ великимъ является поэтъ въ своемъ изгнаніи. Всѣмъ намъ, тогда молодымъ, двѣнадцатилѣтнимъ юношамъ, онъ представлялся колоссомъ въ оковахъ, поющимъ среди бури. Онъ былъ Прометеемъ, онъ былъ сверхъ-естественнымъ явленіемъ, онъ господствовалъ надъ Франціей, озирая ее издали своимъ орлинымъ окомъ. Порою вѣтеръ приносилъ намъ нѣсколько страницъ, написанныхъ имъ, и мы ихъ пожирали. Намъ казалось, читая ихъ, что мы содѣйствуемъ подземной побѣдѣ надъ тираніей. Этотъ поэтъ, съ такимъ жаромъ нападавшій на имперію, въ концѣ концовъ, съумѣлъ внушить уваженіе самой имперіи. Когда появились "Légende des siècles" и "les Misérables", раздался громкій крикъ восторга, и можно встрѣтить похвалу этимъ произведеніямъ въ журналахъ самыхъ преданныхъ имперіи. На Герисей ѣздили на поклоненіе. Отсутствіе окончательно вознесло В. Гюго на недосягаемую высоту. Но это еще не все. Передъ лицомъ внимательной Европы, въ.присутствіи народовъ, страстно слѣдовавшихъ за нимъ, и дрожащихъ владыкъ, простой поэтъ завязалъ поединокъ съ императоромъ. Изгнанный Наполеономъ III, забросавъ эту личность всею грязью, которую онъ собралъ въ изгнаніи, В. Гюго, спокойный и сильный, ждалъ, чтобы его непріятель палъ. И безмятежность его ожиданія, его увѣренность въ побѣдѣ были уже какъ бы ударомъ, наносимымъ имъ трону врага. Императоръ, должно быть, часто вспоминалъ про этого человѣка, стоящаго на своемъ утесѣ и выжидающаго, когда-то онъ оступится и скатится съ ногъ. Кто-то изъ нихъ побѣдитъ? Кто-то умретъ на чужбинѣ? И вотъ въ одинъ прекрасный день поэтъ побѣдилъ. Императоръ былъ изгнанъ въ свою очередь и отправился коротать дни въ Англіи, между тѣмъ, какъ поэтъ вернулся въ Парижъ, привѣтствуемый толпой. Изъ страшнаго поединка одинъ только поэтъ вышелъ цѣлъ и невредимъ".
   Этимъ мы заканчиваемъ біографическія свѣдѣнія о жизни В. Гюго. Мы не будемъ касаться двадцати пяти послѣднихъ лѣтъ его жизни, такъ какъ насъ занимаютъ не столько внѣшніе факты жизни В. Гюго, сколько картина внутренняго, умственнаго и нравственнаго развитія его. Но въ двухъ послѣднихъ главахъ мы исчерпали этотъ предметъ, представивши послѣднюю фазу этого развитія. Мы видимъ теперь В. Гюго такимъ, какимъ онъ окончательно сформировался и, какимъ пребываетъ и до сего дня.
   Намъ остается только разсмотрѣть его литературную дѣятельность за этотъ послѣдній періодъ его жизни, что мы и исполнимъ въ заключительной статьѣ нашего этюда.

А. Скабичевскій.

"Отечественныя Записки", No 11, 1880

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru