Скабичевский Александр Михайлович
Французские романтики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Историко-литературные очерки).
    Виктор Гюго.

   

ФРАНЦУЗСКІЕ РОМАНТИКИ.

(Историко-литературные очерки).

Викторъ Гюго.

VIII.
Два противоположныя теченія въ литературной дѣятельности В. Гюго послѣдняго періода: философско-мистическое и политико-реальное.-- "La légende des siècles".-- "Les misérables".-- "Les travailleurs de la mer".-- "L'homme qui rit".-- "Quatre-vingt-treize".-- "L'année terrible".-- Заключеніе.

   О произведеніяхъ B. Гюго послѣднихъ тридцати лѣтъ составилось мнѣніе, которое вы встрѣтите въ каждой характеристикѣ поэта, каждой критической статьѣ, относящейся къ тому или другому изъ этихъ произведеній, что въ нихъ В. Гюго далеко не тотъ, какой онъ былъ прежде, что достоинства его, какъ поэта, умалились, а недостатки возросли, что произведенія его утратили ту цѣльность, естественность, простоту и живость, какими отличаются прежнія. Въ нихъ замѣчается постоянная претензія на превыспренность. Поэту мало быть только поэтомъ, выражающимъ впечатлѣнія жизни; онъ стремится принять на себя роль апостола и пророка, разрѣшителя судебъ, и нетолько судебъ своего народа, но всего человѣчества и даже всей вселенной. Вслѣдствіе этого онъ постоянно впадаетъ въ ту напыщенную и искуственную ходульность, которую нѣкогда самъ онъ такъ горячо преслѣдовалъ въ классикахъ. Самый языкъ его становится до крайности вычуренъ и неестественъ, на каждомъ шагу поражаетъ васъ такими неожиданными и чудовищными эпитетами, метафорами, сравненіями, противоположеніями и всякаго рода реторическими украшеніями, переходящими порою за всѣ предѣлы эстетической мѣры и вкуса, что ослѣпляемые и оглушаемые этою пестрою шумихою фразъ, вы невольно забываете о внутреннемъ содержаніи произведенія и у васъ является такое впечатлѣніе, что поэтъ словно только и гонится за тѣмъ, чтобы блеснуть передъ вами эффектною фразою.
   Подобный упадокъ таланта, кромѣ такой естественной причины, какъ преклонность возраста, объясняютъ обыкновенно вліяніемъ вставшаго на дыбы самолюбія поэта. Самыя обстоятельства жизни его, говорятъ при этомъ, послужили къ развитію въ немъ чрезмѣрнаго самомнѣнія. Поставленный политическими гоненіями на пьедесталъ, въ самомъ дѣлѣ, словно въ видѣ прикованнаго къ скалѣ Прометея, упоенный вниманіемъ и поклоненіемъ всей Европы, онъ невольно и самъ на себя сталъ смотрѣть, какъ на какого-то полубога, которому предназначено вѣщать земнымъ народамъ пророческіе глаголы. Къ этому присоединилась толпа льстивыхъ друзей и слѣпыхъ почитателей, которые густою стѣною встали вокругъ тщеславнаго поэта и начали благоговѣйно кадить на него, своими славословіями, устными и печатными, еще болѣе пришпоривая и безъ того уже закусившее удила самообожаніе.
   Всѣ подобныя мнѣнія справедливы лишь отчасти. Они страдаютъ односторонностью и тою рутинною поверхностностью, какую вы найдете всюду, когда вамъ стараются что-либо объяснить исключительно такими элементарными добродѣтелями или пороками, какъ самолюбіе, тщеславіе, гордость, лѣность и т. п. Вы представьте себѣ, что о послѣднемъ періодѣ дѣятельности Гоголя мы стали бы судить исключительно по "Перепискѣ съ друзьями", совершенно упуская изъ вида, что, въ одно время съ нею, Гоголь создавалъ "Мертвыя души", и вмѣстѣ съ тѣмъ самую эту "Переписку" стали бы объяснять исключительно тѣмъ, что друзья захвалили и самолюбіе разгулялось, не принимая въ тоже время нисколько въ разсчетъ того нравственно-философскаго процесса, подъ вліяніемъ котораго была написана "Переписка".
   А мы не даромъ для нашего примѣра взяли Гоголя. Въ настоящемъ случаѣ, мы имѣемъ не одну внѣшнюю, случайную аналогію, а два одновременныя явленія, сходныя по существу, произведенныя одними и тѣми же факторами одного и того же вѣка. Повидимому, что общаго между В. Гюго и Гоголемъ, жившими въ двухъ разныхъ концахъ Европы, подъ вліяніемъ совершенно различныхъ общественныхъ условій, не похожими другъ на друга ни по характеру талантовъ, ни по роду дѣятельности? А между тѣмъ въ философско-нравственномъ развитіи и результатахъ послѣдняго у этихъ двухъ современниковъ есть нѣсколько такихъ поразительно схожихъ чертъ, что трудно придумать болѣе полное совпаденіе. Оба они отличаются тѣмъ, что дошли до преклонныхъ лѣтъ, успѣли вполнѣ опредѣлиться въ своей литературной дѣятельности, но въ тоже время, въ философскомъ отношеніи оставались людьми совершенно нетронутыми; безъ малѣйшаго анализа и съ полною вѣрою относились они ко всѣмъ тѣмъ вѣрованіямъ и предразсудкамъ, въ духѣ которыхъ были воспитаны. У Гоголя это происходило отъ того, что онъ жилъ въ странѣ, въ которой умственное движеніе только-что начиналось и философскія основы мысли интеллигентныхъ верховъ были едва задѣты. Что же касается В. Гюго, то, хотя его родина и успѣла уже пережить великое философское движеніе XVIII вѣка и революцію, но молодому поколѣнію начала нынѣшняго столѣтія, воспитавшемуся подъ гнетомъ реакціи и подъ вліяніемъ клерикаловъ и іезуитовъ, приходилось снова проходить тотъ путь, который былъ уже пройденъ отцами и дѣдами. Но это новое освобожденіе мысли изъ подъ оковъ средневѣковыхъ традицій имѣло во Франціи крайне односторонній характеръ. Въ странѣ съ сильно возбужденнымъ политическимъ броженіемъ, мысль естественно была прикована къ вопросамъ политическимъ и соціальнымъ и въ этомъ направленіи преимущественно и развивалась. Средневѣковыя теологическія традиціи отрицались, какъ отжившія общественныя формы, при чемъ то не менѣе отжившее содержаніе, которое скрывалось подъ этими формами, почти совсѣмъ не затрогивалось. Предполагалось, что это содержаніе нетолько можетъ вполнѣ соотвѣтствовать новымъ и наиболѣе совершеннымъ формамъ общественной жизни, но еще болѣе будетъ процвѣтать и развиваться въ нихъ. При этомъ многіе передовые и могучіе умы доказывали даже, что самыя эти новыя и желательныя общественныя формы логически вытекаютъ не изъ чего иного, какъ изъ все того же стараго содержанія, путемъ болѣе яснаго и истиннаго ихъ пониманія и болѣе глубокаго проникновенія въ нихъ.
   Вслѣдствіе этого, во Франціи, впродолженіи всей половины нынѣшняго столѣтія, вы встрѣтите въ большинствѣ ея передовыхъ мыслителей такую странную односторонность, что по соціально-политическимъ вопросамъ они стоятъ на вполнѣ реальной и положительной почвѣ и дѣлаютъ открытія, установляютъ истины, ни мало не уступающія по своей точности естественно-научнымъ, но въ тоже время, по своему общему философскому міросозерцанію, находятся вполнѣ на степени средневѣковаго мистицизма. Не говоря уже о беллетристахъ, поэтахъ или публицистахъ буржуазнаго образа мыслей, даже такіе передовые и могучіе умы, какъ Сенъ-Симонъ, Анфантенъ, Фурье, Консидеранъ, Прудонъ, которые, по ихъ геніальному критическому анализу современныхъ соціальныхъ отношеній, могутъ быть названы Колумбами въ области соціологіи, въ тоже время, въ общемъ своемъ міросозерцаніи путаются въ различныхъ мистическихъ гаданіяхъ и фантазіяхъ. Прудонъ оставался ультра-католикомъ, когда писалъ свой знаменитый трактатъ о собственности, и только въ концѣ сороковыхъ годовъ додумался до гегелизма, да и то не самостоятельно, а подъ личнымъ вліяніемъ нѣкоторыхъ нашихъ соотечественниковъ. Средній уровень французскихъ умовъ во все это время вполнѣ выражается эклектическою примирительною и поверхностною философіею Кузена. Если въ это самое время Франція и выдвинула Огюста Конта, совершившаго великій переворотъ въ философіи, то судьба этого мыслителя замѣчательна именно тѣмъ, что при жизни своей онъ былъ совершенно игнорированъ своими современниками, которые оцѣнили его значеніе.тишь послѣ смерти, и только въ настоящее время Ог. Контъ начинаетъ пріобрѣтать послѣдователей во Франціи.
   Нѣтъ ничего мудренаго, что и В. Гюго, съ одной стороны, увлекаясь, подъ вліяніемъ политико-соціальнаго движенія своей страны такими реальнѣйшими предметами, какъ вопросы о смертной казни, объ эмансипаціи женщинъ, о поднятіи уровня благосостоянія народа, въ то же время, по общему своему міросозерцанію, во все время 30-хъ годовъ, стоялъ нисколько не выше Гоголя. А затѣмъ, когда наступили 40-е годы, когда, подъ вліяніемъ реакціи, политико-соціальные вопросы начали менѣе занимать В. Гюго, чѣмъ прежде, онъ былъ, подобно Гоголю, увлеченъ въ водоворотъ того философскаго броженія умовъ, которымъ ознаменовались 40-е годы.
   Это философское броженіе у обоихъ писателей выразилось въ томъ, что они прониклись тѣми теологическими идеалами, въ духѣ которыхъ были воспитаны и, вмѣстѣ съ тѣмъ, начали смотрѣть отрицательно на всю свою прежнюю дѣятельность, усматривая въ увлеченіи непосредственнымъ творчествомъ нѣчто низменное, чувственное, какъ бы языческое. Гоголь, подъ вліяніемъ подобнаго настроенія, вознамѣрился весь свой талантъ посвятить на служеніе тѣмъ теологическимъ идеямъ, которыми онъ увлекся. У В. Гюго это выразилось иначе: онъ началъ отрицательно смотрѣть на вмѣшательство въ преходящія политическія дрязги, какъ на нѣчто суетное, мелочное, недостойное поэта. Поэтъ, по его мнѣнію, долженъ жить въ уединеніи, въ пустынѣ, въ родѣ пророка, и созерцать дѣла человѣческія съ высоты философскаго полета, безпристрастно обсуждая ихъ въ связи со всѣмъ мірозданіемъ.
   Правда, что В. Гюго, во время подобнаго философскаго кризиса, смотрѣлъ на вещи, во всякомъ случаѣ, гораздо свѣтлѣе, чѣмъ Гоголь, и былъ далекъ отъ тѣхъ дикихъ крайностей, въ которыя ударился послѣдній. Ни семейная обстановка, ни общественная среда, ни темпераментъ -- ничто не располагало В. Гюго къ тому суровому аскетизму, въ который впалъ авторъ "Мертвыхъ душъ". Но тѣмъ не менѣе, у обоихъ ихъ остается общимъ то, что философское броженіе началось у нихъ слишкомъ поздно, чтобы они были въ состояніи переварить его и довести до конца умственный процессъ, который совершается тѣмъ быстрѣе и легче, чѣмъ человѣкъ моложе. Гоголь не пошелъ далѣе своихъ дѣтскихъ вѣрованій. В. Гюго, живя въ болѣе цивилизованной средѣ и въ неизмѣримой степени превосходя Гоголя и по образованію, и по количеству знаній, шагнулъ насколько далѣе: онъ дошелъ до чего-то средняго между пантеизмомъ и деизмомъ, но, въ свою очередь, на этомъ и остановился.
   Вотъ этимъ и объясняется тотъ туманный мистицизмъ, который мы видѣли уже въ стихотвореніяхъ В. Гюго, относящихся къ 40-мъ годамъ. Этимъ можно объяснить отчасти и наклонность къ реторикѣ, которая съ каждымъ годомъ болѣе и болѣе начала развиваться въ В. Гюго именно съ этой эпохи философскаго броженія. Но вѣдь и у Гоголя мы замѣчаемъ тоже самое: съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ онъ началъ отрѣшаться отъ самого себя, подчинять свое непосредственное творчество высшимъ философскимъ цѣлямъ и воспарять горѣ, прежній языкъ его, хотя и богатый образностью, но простой и вполнѣ естественный, началъ впадать въ цвѣтистую и напыщенную реторичность. Не происходитъ ли это въ обоихъ случаяхъ вслѣдствіе того закона, что человѣкъ ясно и просто способенъ выражать только то, что онъ ясно и просто понимаетъ. Когда же, при сильномъ возбужденіи всѣхъ мыслительныхъ силъ, человѣку приходится бродить въ туманѣ матеріала, не усвоеннаго мыслію, не доведеннаго до яснаго пониманія, тогда въ реторикѣ онъ начинаетъ искать такое же забвеніе отъ умственныхъ потемокъ, какое нравственно-удрученный человѣкъ ищетъ въ винѣ: громкая и напыщенная фраза скрываетъ и отъ другихъ, и отъ него самого бѣдность и безсиліе его мысли и до извѣстной степени замѣняетъ художественно-законченный и ясный образъ. А потомъ человѣкъ до такой степени привыкаетъ къ реторикѣ, опять-таки, какъ пьяница къ вину, что начинаетъ прибѣгать къ ней и въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ въ ней совсѣмъ ужь нѣтъ никакой надобности, гдѣ простая и ясная мысль нетолько не проиграла бы, а выиграла, еслибы былавыражена простымъ и обыденнымъ языкомъ.
   Наиболѣе полнымъ выраженіемъ мистико-философскаго настроенія Б. Гюго, вынесеннаго имъ изъ 40-хъ годовъ, представляется "La légende des siècles", и это вполнѣ понятно. Хотя это произведеніе, по своему выполненію и изданіямъ, относится къ болѣе позднѣйшему времени, но задумано оно, безъ всякаго сомнѣнія, было въ самый разгаръ философскаго броженія мысли В. Гюго, до 1848 года. По крайней мѣрѣ, въ предыдущей главѣ мы видѣли, что въ 1855 году, во время бытности В. Гюго на Джерсеѣ, у него хранились уже въ завѣтномъ сундукѣ нѣсколько рукописей поэмъ изъ "Легенды вѣковъ".
   Мы нисколько не преувеличимъ, если скажемъ, что "Легенда вѣковъ" заслуживаетъ такого же мѣста среди прочихъ произведеній В. Гюго, какое "Переписка съ друзьями" занимаетъ среди произведеній Гоголя. Правда, что въ "Перепискѣ съ друзьями" къ философскому младенчеству присоединяется еще и политическая незрѣлость, вслѣдствіе чего эта "Переписка" и возбудила такіе крики ужаса и негодованія среди современниковъ. Что же касается до В. Гюго, то, такъ какъ умственное развитіе его носило исключительно политическій характеръ, то и въ "Легендѣ вѣковъ", при всей философской незрѣлости, ему ничего не стоило остаться на той же политической высотѣ, на какой мы видимъ его, и это въ нѣкоторой степени выручило произведеніе, такъ что французская критика и особенно критика друзей В. Гюго могла отнестись къ нему съ обычнымъ восторгомъ, и слава В. Гюго осталась непомраченною. Тѣмъ не менѣе "Легенда вѣковъ" все-таки остается произведеніемъ весьма неудобочитаемымъ, и въ немъ В. Гюго также мало похожъ на себя, какъ и Гоголь въ "Перепискѣ съ друзьями" мало напоминаетъ намъ творца "Ревизора" или "Мертвыхъ душъ".
   Задумана "Легенда вѣковъ", повидньюму, весьма недурно: представить картину постепеннаго развитія человѣка въ рядѣ поэмъ, взятыхъ изъ исторіи и легендъ. "Цѣль всего произведенія, взятаго въ его цѣломъ, говоритъ В. Гюго въ предисловіи къ первому тому: -- будетъ заключаться въ томъ, чтобы изобразить человѣчество въ особеннаго рода циклическомъ произведеніи, представить его постепенное развитіе во всѣхъ видахъ: въ исторіи, баснѣ, философіи, религіи, наукѣ и какъ это все соединяется въ одномъ колоссальномъ стремленіи къ свѣту; показать въ своего рода зеркалѣ, мрачномъ и въ то же время ясномъ (зеркалѣ, которое, конечно, можетъ быть разбито естественнымъ прекращеніемъ земного существованія раньше, чѣмъ оно будетъ доведено до размѣровъ, о которыхъ мечтаетъ авторъ) -- великій образъ, единственный и въ тоже время сложный, мрачный и сіяющій, фатальный и священный -- человѣка; вотъ изъ какой идеи, изъ какого, если хотите, честолюбія, проистекла "Легенда, вѣковъ".
   Замыселъ, какъ вы видите, колоссальный; но именно, вслѣдствіе своей колоссальности, не соотвѣтствующей философской зрѣлости поэта, а съ другой стороны, вслѣдствіе своей отвлеченности отъ живыхъ и насущныхъ интересовъ жизни, и витанія въ космическихъ пространствахъ, чуждыхъ воздуха, тепла и свѣта -- замыселъ этотъ совершенно не удался поэту. Во всѣхъ предыдущихъ произведеніяхъ В. Гюго мы замѣчали, что главное достоинство ихъ заключалось ни въ чемъ иномъ, какъ именно въ горячемъ увлеченіи разными великими насущными вопросами современной жизни; это увлеченіе придавало обаятельную страстность языку поэта; оно оживляло и реализировало самые фантастическіе образы его и заставляло васъ видѣть въ нихъ воплощеніе вашихъ собственныхъ радостей и страданій, надеждъ и разочарованій. Даже въ "Nôtre dame", этомъ историческомъ романѣ изъ далекой отъ насъ средневѣковой жизни, мы нашли отвѣты на проклятые вопросы, волнующіе насъ въ нашъ тревожный вѣкъ, даже и въ такихъ слабыхъ и неуклюжихъ произведеніяхъ, какъ "Les burgraves", мы нашли все ту же искру Божію, и она до извѣстной степени свѣтила намъ въ нашихъ странствіяхъ по этимъ дикимъ средневѣковымъ дебрямъ. Здѣсь этого ничего нѣтъ.. Исходя изъ чисто умозрительныхъ положеній, поэтъ въ то же время стремится быть объективно безстрастнымъ, т. е. отказывается отъ такой стороны своего таланта, которая составляетъ главную его силу -- лирическаго паѳоса. Нѣтъ ничего мудренаго, что живое и страстное одушевленіе замѣняется здѣсь искуственною, натянутою величавостью. Въ то же время образы, изображаемые здѣсь, являются безжизненными, отвлеченными; не представляя никакого политическаго интереса, они не достигаютъ и того философскаго, для котораго они предназначены, по той простой причинѣ, что авторъ самъ слишкомъ мало философски развитъ, чтобы быть способну доставить читателю такой философскій матеріалъ, который былъ бы любопытенъ, стоя на одномъ уровнѣ съ высшимъ философскимъ развитіемъ нашего вѣка. Здѣсь за философію сходятъ или разные обветшалые теологическіе труизмы, стоящіе ниже всякой критики, или туманный мистицизмъ, выѣзжающій на загадочныхъ фразахъ, въ родѣ "никто не знаетъ, никому неизвѣстно, одному Богу извѣстно" и проч., фразахъ, надъ которыми потѣшается Зола въ своемъ трактатѣ о В. Гюго, или, наконецъ, трескучая реторика, блещущая рискованными контрастами и антитезами. И вотъ тянутся передъ вами сотни, тысячи томительныхъ стиховъ, повѣствующихъ вамъ о Евѣ, Каинѣ, Даніилѣ во рвѣ львиномъ, объ Андрокловомъ львѣ, о Роландѣ, о разныхъ восточныхъ извергахъ, въ родѣ султана Мурада, который облилъ всю землю кровью, но отогналъ мухъ отъ умирающаго борова, и за то праведное небо простило ему послѣ смерти всѣ его ужасающія преступленія; о различныхъ средневѣковыхъ сумасбродахъ, между которыми являются такіе злодѣи, какъ Тифенъ, который привелъ своими дѣлами въ ужасъ даже мѣднаго орла на своей каскѣ, и тотъ вдругъ ожилъ, расклевалъ ему черепъ и улетѣлъ. Но и это все, какъ ни тоскливо, какъ ни дико и безплодно, довольно все-таки сносно передъ тѣми пьесами, въ которыхъ поэтъ забирается въ разныя космическія междузвѣздныя пространства, проникаетъ въ глубь грядущихъ вѣковъ, принимаетъ апокалипсическій тонъ, и начинаетъ пророчествовать и ясновидѣть. Здѣсь сыплящіяся изъ разверстой стѣны поколѣнія, земля и небо, свѣтъ и тьма, бездонныя пропасти мірозданія, Богъ и человѣчество, левіаѳаны и колоссальныя мѣдныя трубы страшнаго суда -- все это сливается въ какомъ-то безумномъ хаосѣ, въ которомъ вы ничего не разберете, да и разбирать въ сущности нечего, потому что кромѣ одной напыщенной реторики врядъ ли вы что-нибудь здѣсь найдете.
   Еслибы не произошло революціи 1848 пода, то очень возможно, что характеръ творчества В. Гюго все болѣе и болѣе принималъ бы такой печальный характеръ; подъ конецъ жизни поэтъ окончательно весь ушелъ бы въ туманный мистицизмъ, и отъ прежняго В. Гюго не осталось бы и слѣда. Но мы видѣли уже въ предыдущей главѣ, какъ революція 1848 года разбудила дремавшія силы поэта, возвратила ему молодость и энергію, спустила его съ заоблачныхъ высотъ на землю и снова увлекла его въ водоворотъ политическихъ интересовъ и соціальныхъ вопросовъ его родины. Послѣ этого могучаго толчка, въ В. Гюго не умиралъ уже гражданинъ, и политическій элементъ попрежнему началъ играть важную и преобладающую роль во всѣхъ его послѣдующихъ произведеніямъ. Въ немъ не являлось уже болѣе мы малѣйшихъ сомнѣній касательно того, долженъ ли поэтъ принимать участіе въ преходящихъ вопросахъ жизни, и не слѣдуетъ ли ему удаляться въ пустыню. Хотя, съ другой стороны, нельзя сказать, чтобы печать сороковыхъ годовъ была окончательно смыта съ него и онъ вполнѣ отрѣшился отъ мистико-философскаго настроенія. Это послѣднее, въ свою очередь, даетъ себя очень часто чувствовать и играетъ немаловажную роль во всѣхъ его послѣдующихъ произведеніяхъ. Вслѣдствіе этого, поэтическая дѣятельность В. Гюго въ послѣднія 30 лѣтъ представляется въ раздвоенномъ видѣ двухъ различныхъ теченій, которыя вы можете встрѣтить въ каждомъ его произведеніи этого періода, и нѣтъ ни малѣйшаго труда отличитъ одно теченіе отъ другого. Все здѣсь зависитъ отъ того, отъ чего исходитъ поэтъ: каждый разъ, когда его увлекаетъ какой-нибудь живой, реальный фактъ, все равно, современный или историческій, во всякомъ случаѣ фактъ жизни, а не фантазіи -- онъ дѣлается простъ, ясенъ, глубокъ, увлекателенъ, и вы видите передъ собой снова В. Гюго 30-хъ годовъ, такого же симпатичнаго и обаятельнаго, защитника народныхъ интересовъ, друга всѣхъ униженныхъ и оскорбленныхъ и непримиримаго врага всякаго рода тирановъ и гонителей. но какъ только онъ выходитъ изъ какихъ-нибудь отвлеченныхъ философскихъ положеній и дѣло начинаетъ касаться не современныхъ общественныхъ дѣлъ и положеній его родины, а такихъ крупныхъ предметовъ, какъ божество, человѣчество, вселенная, природа, глубокія тайны мірозданія и чудеса всемірнаго творчества, такъ сейчасъ же измѣняется и тонъ, и складъ рѣчи, поэтъ становится на пророческія ходули и начинаетъ извергать потоки высокопарной реторики. Вотъ эти два теченія, этихъ двухъ, нисколько другъ на друга не похожихъ Викторовъ Гюго и нужно постоянно имѣть въ виду, когда вы обозрѣваете произведенія его послѣднихъ 30-ти лѣтъ.
   Такъ, самымъ выдающимся произведеніемъ 60-хъ годовъ, является знаменитый романъ его "Les misérables". Это произведеніе какъ по своей величинѣ, такъ и по значенію, считается шедевромъ В. Гюго. И дѣйствительно, это мало сказать -- романъ, это цѣлая эпопея, обнимающая огромное количество самыхъ разнообразныхъ предметовъ, и дѣло идетъ здѣсь вовсе не объ однихъ misérables, т. е. обиженныхъ судьбою: -- это энциклопедія всего жизненнаго опыта автора. Все, что онъ пережилъ, перечувствовалъ, передумалъ въ 60 лѣтъ своей жизни и до чего дошелъ своимъ разумомъ, все это онъ вмѣстилъ сюда и смѣшалъ въ одну пеструю, необъятную массу. Какого только разнообразнаго матерьяла не найдете вы здѣсь. Здѣсь есть цѣлыя главы, посвященныя исключительно мистико-философскимъ и богословскимъ разсужденіямъ (какова, напримѣръ, седьмая глава второй части, называющаяся Parenthèse), излагающимъ высокопарнымъ слогомъ profession de foi автора, и есть множество главъ исключительно посвященныхъ исторіи и политикѣ; не менѣе найдете вы матерьяла археологическаго, такъ, напримѣръ, вся вторая глава пятой части, носящей заглавіе "L'intestin de Léviathan", т. е. "Чрево Левіаѳана", посвящена исторіи парижскихъ клоаковъ, и есть даже цѣлая глава филологическая, такова седьмая глава четвертой части, заключающая въ себѣ исторію арго, т. е. воровского языка парижскихъ мазуриковъ. Рядомъ съ этимъ идутъ характеристики замѣчательныхъ историческихъ личностей, описаніе уличныхъ парижскихъ событій 30-хъ годовъ, конспиративныхъ студенческихъ кружковъ 20-хъ годовъ, наконецъ, масса автобіографическаго матерьяла, чисто личныхъ воспоминаній, въ родѣ тѣхъ, какія были представлены нами выше, при характеристикѣ юности поэта.
   "Les misérables", въ истинномъ смыслѣ этого слова, положительно тонутъ въ этомъ пестромъ хаосѣ, ихъ совсѣмъ не видно; вы безпрестанно забываете о нихъ, читая, напримѣръ, такія страницы, какъ описаніе Ватерлоосской битвы; да строго-то говоря, ихъ и вовсе нѣтъ въ романѣ, и вы глубоко ошибетесь, если, принявшись въ первый разъ за чтеніе этого романа, вообразите, что "обиженные судьбой" будутъ парадировать передъ вами на каждой страницѣ въ видѣ крестьянъ, фабричныхъ рабочихъ, нищихъ, проститутокъ, безпріютныхъ дѣтей и проч. Для того, чтобы написать такое обширное произведеніе, исключительно посвященное изображенію нравовъ и быта "обиженныхъ", требуется обширное, всестороннее и глубокое изученіе низшихъ слоевъ общества, для чего мало можетъ быть одной человѣческой жизни, Викторъ же Гюго былъ человѣкъ иного вѣка, когда вопросъ о судьбѣ "обиженныхъ" былъ только-что поднятъ, когда о немъ очень много горячились и спорили, но преимущественно а priori, и рѣдко кто подходилъ близко къ этимъ обиженнымъ и разсматривалъ, какъ они живутъ, перебиваясь день за днемъ, какъ они голодаютъ и холодаютъ, извращаются физически и нравственно подъ гнетомъ нужды и всякихъ лишеній и мрутъ тысячами, никѣмъ не оплакиваемые, безъ сожалѣнія и участія. Нѣтъ ничего мудренаго, что и В. Гюго, много занимавшійся въ продолженіи своей многолѣтней жизни исторіею и археологіею, никогда не подходилъ близко къ тѣмъ самымъ "обиженнымъ", судьба которыхъ его такъ занимала. Поэтому и въ романѣ, посвященномъ этимъ самымъ обиженнымъ, онъ оказался способнымъ представить очень мало живыхъ и реальныхъ чертъ ихъ быта, а принужденъ былъ ограничиться одними отвлеченно-гадательными, апріорными отношеніями къ нимъ.
   Такъ единственные сколько-нибудь живыя черты представляютъ лишь главы, посвященныя трогательной судьбѣ Фантины, да характеристика парижскихъ гаменовъ и представителя ихъ Гавроша. И очень понятно, почему въ обоихъ этихъ случаяхъ В. Гюго удалось до извѣстной степени встать на реальную почву: въ первомъ случаѣ онъ имѣетъ дѣло съ парижскою гризеткою, этою жертвою Латинскаго квартала, съ типомъ которой, безъ сомнѣнія, ему легко было познакомиться въ юные годы, въ эпоху цыганства. Что касается парижскихъ гаменовъ, то каждому французу, прожившему въ Парижѣ нѣсколько лѣтъ, этотъ типъ долженъ быть хорошо извѣстенъ, такъ какъ гамены лѣзутъ въ глаза и сами напрашиваются на знакомство съ ними людей, не обладающихъ нималѣйшей наблюдательностью. Хотя нужно признаться, что парижскіе гамены въ романѣ В. Гюго являются слишкомъ ужь опоэтизированными въ лицѣ Гавроша.
   За этими немногими исключеніями, все, что говорится объ "обиженныхъ" въ романѣ, все это или крайне обще и стереотипно, или же фантастично. Такъ главный герой романа, Жанъ-Вальжанъ, на которомъ вертится вся ось романа, является личностью, превышающею всѣ человѣческіе размѣры, какимъ-то сказочнымъ богатыремъ, который какъ только появляется на какой-нибудь страницѣ романа, такъ и ждите, что онъ сейчасъ же совершитъ чудо, если не физическое, то нравственное.
   Жанъ-Вальжанъ -- безграматный брійскій крестьянинъ, рано потерявшій отца и мать и прокармливавшій старшую сестру вдову съ семерыми дѣтьми, садовничьимъ ремесломъ. Однажды, въ суровую и голодную зиму, оставшись безъ работы и безъ хлѣба, онъ разбилъ окно въ булочной и стащилъ съ витрины хлѣбъ. За это его приговорили на шесть лѣтъ на галеры. Потомъ, вслѣдствіе нѣсколькихъ побѣговъ, срокъ каторги былъ продолженъ и доведенъ до 19-ти лѣтъ. Только на двадцатый годъ Жанъ-Вальжанъ былъ освобожденъ и, конечно, съ волчьимъ паспортомъ. И затѣмъ начинается рядъ чудесъ.
   Тщетно ищетъ Жанъ-Вальжанъ пристанища и работы, вездѣ его отвергаютъ, какъ бывшаго каторжника и опаснаго бродягу; наконецъ, онъ находитъ ночлегъ въ домѣ епископа города Д., Миріеля, по прозвищу Бьенвеню. Оказывается, что это не обыкновенный епископъ, какіе бывали во Франціи въ началѣ нынѣшняго столѣтія,-- можно сказать, совсѣмъ даже не реальный человѣкъ, а ходячее олицетвореніе идеала пастыря,въ духѣ первыхъ вѣковъ христіанства. Онъ чуждъ всякаго честолюбія, тщеславія и какихъ бы то ни было человѣческихъ слабостей, живетъ въ евангельской нищетѣ, довольствуясь самымъ малымъ и раздаетъ все свое имущество бѣднымъ. Онъ мало того, что принимаетъ Жана-Вальжана безъ всякихъ опасеній, но сажаетъ его ужинать рядомъ съ собою, ставя на столъ серебряный приборъ, единственную роскошь, какую онъ позволялъ себѣ, когда въ его домѣ былъ гость, и которою онъ сколько-нибудь дорожилъ. Нравственно испорченный долгими годами каторги и ожесточенный, Жанъ-Вальжанъ отплачиваетъ за гостепріимство епископа тѣмъ, что похищаетъ у него ночью этотъ самый серебренный приборъ и уходитъ съ нимъ. Затѣмъ, когда жандармы арестовали похитителя и представили его епископу съ поличнымъ, послѣдній обратился вдругъ къ нимъ съ требованіемъ, чтобы они отпустили Жана-Вальжана, такъ кахъ серебренныя вещи не украдены имъ, а подарены ему епископомъ, и Миріель тутъ же присоединяетъ еще къ нимъ два серебрянные канделябра, стоявшіе у него на каминѣ. Этотъ поступокъ епископа такъ подѣйствовалъ на Жана-Вальжана, что онъ сразу возродился. Изъ ожесточеннаго каторжника, способнаго на всѣ самыя ужасающія преступленія, онъ дѣлается кроткимъ и гуманнымъ сподвижникомъ, готовымъ, по примѣру епископа, всю жизнь посвятить подвигамъ всевозможнаго добра. И тутъ, вдругъ, словно по щучьему велѣнію, какъ это обыкновенно говорится въ сказкахъ безграматный крестьянинъ, проведшій 20 лѣтъ въ каторгѣ, дѣлается изобрѣтателемъ новой отрасли производства изъ гумми и жидкаго толя галантерейныхъ вещицъ въ подражаніе подобнымъ издѣліямъ въ Англіи изъ горнаго янтаря и въ Германіи изъ горнаго стекла. Съ этими изобрѣтеніями онъ является въ городъ М., на рѣкѣ М., немедленно же спасаетъ изъ пламени дѣтей жандармскаго капитана, вслѣдствіе чего у него сочли излишнимъ освѣдомиться о паспортѣ, поселяется тамъ подъ именемъ отца Маделена, въ короткое время своими изобрѣтеніями обогащаетъ весь край, наживаетъ самъ сотни тысячъ, дѣлается мэромъ города и разсыпаетъ вокругъ себя всевозможныя благодѣянія по примѣру своего спасателя Миріеля. Среди подобнаго благосостоянія, Жанъ-Вальжанъ встрѣчается съ новою эксцентричною личностью, которая, въ свою очередь, является не реальнымъ человѣкомъ, а идеальнымъ воплощеніемъ -- на этотъ разъ не какихъ-либо христіанскихъ принциповъ, а полицейской власти. Таковъ Жаверъ, который угадываетъ въ благодѣтельномъ мэрѣ бывшаго каторжника и вынуждаетъ его къ обнаруженію настоящаго званія при посредствѣ процесса, возникшаго въ сосѣднемъ городѣ. Въ этомъ процессѣ фигурируетъ въ качествѣ обвиненнаго за кражу яблоковъ въ чужомъ саду нѣкто Шанматьё, котораго ошибочно принимаютъ за исчезнувшаго неизвѣстно куда Жана-Вальжана. Никому въ голову не приходитъ, чтобы Жанъ Вальжанъ скрывался въ лицѣ всѣми уважаемаго мэра; но въ душѣ послѣдняго, подъ вліяніемъ Жавера, возникаетъ страшная буря нравственной борьбы. Ему приходится разрѣшить трудную диллему: открыться правосудію и спасти невиннаго человѣка отъ каторги или продолжать пользоваться благосостояніемъ цѣною гибели ближняго. Онъ рѣшается пожертвовать всѣмъ спокойствію совѣсти, является въ залу суда во время самаго процесса Шанматьё и, ко всеобщему изумленію, доказываетъ, что Жанъ-Вальжанъ скрывается въ его личности.
   Если до сихъ поръ онъ поражаетъ насъ лишь своими нравственными доблестями, то далѣе затѣмъ онъ становится сказочнымъ героемъ и въ физическомъ отношеніи: переплываетъ моря, убѣгая съ каторги, карабкается по отвѣснымъ стѣнамъ, неся въ тоже время на плечахъ маленькую Козетту, пробирается по парижскимъ клоакамъ съ раненымъ Маріусомъ и т. п. Вообще, своими исчезновеніями и неожиданными появленіями, своею ролью спасительной судьбы, бдящей надъ прочими героями, своими зарытыми въ лѣсу сокровищами онъ болѣе напоминалъ вамъ графа Монте-Кристо, чѣмъ представителя "обиженныхъ".
   Не менѣе этого идеальнаго представителя "обиженныхъ", фантастичны и отрицательные типы этой категоріи, каковы трактирщикъ Тенардье съ женою и двумя дочерьми и со своими чудовищными сообщниками Клакесу, Гёлемеромъ, Рабе и Монпарнассомъ. Приступая къ изображенію этихъ чудовищъ, авторъ предпосылаетъ слѣдующаго рода философскую ихъ характеристику: "Подъ обществомъ, до самаго того дня, пока не будетъ разсѣянъ мракъ невѣжества, будетъ простираться громадная пещера зла. Эта пещера, находясь внизу подъ всѣми другими, является во враждѣ со всѣми. Это -- ненависть безъ исключеній. Эта пещера не знаетъ философовъ; кинжалъ ея никогда не чинилъ пера. Чернота ея не имѣетъ ничего общаго съ величественною чернотою чернилъ. Ея черные пальцы подъ удушающими сводами никогда не перелистывали ни одной книги, ни одной газеты. Бабёфъ, въ глазахъ Картуша, эксплуататоръ, Маратъ для Шиндерханнеса -- аристократъ. Эта пещера имѣетъ цѣлью уничтоженіе всего. Она подкапывается нетолько подъ современный порядокъ вещей, но и подъ философію, науку, право, подъ человѣческую мысль, цивилизацію, революцію, прогрессъ. По просту, она называется воровствомъ, проституціей, разбоемъ и убійствомъ. Она представляетъ изъ себя мракъ и хочетъ быть хаосомъ. Своды этой пещеры сложены изъ невѣжества".
   По этой выдержкѣ вы можете судить, какими исключительно черными красками обрисовалъ В. Гюго эту категорію "обиженныхъ" и, дѣйствительно, нужно правду сказать, онъ не пожалѣлъ здѣсь туши, и въ свою очередь, всѣ эти люди являются передъ нами нестолько дѣйствительными людьми, сколько олицетвореніями разныхъ пороковъ и мелодраматическихъ злодѣйствъ.
   Но при всемъ этомъ нужно замѣтить, что отсутствіе живыхъ, реальныхъ чертъ въ изображеніяхъ "обиженныхъ", не мѣшаетъ многимъ мѣстамъ романа, посвященнымъ этому предмету, быть весьма замѣчательными въ художественномъ и въ политико-соціальномъ отношеніяхъ. Во всякомъ случаѣ, за исключеніемъ развѣ нѣсколькихъ реторическихъ главъ, въ которыхъ авторъ забирается въ разныя превыспреннія сферы, мы имѣемъ здѣсь дѣло, если и не съ конкретною дѣйствительностью, то и не съ туманнымъ мистицизмомъ, а съ такими отвлеченіями, которыя имѣютъ самое близкое отношеніе къ жизни и прямо затрогиваютъ наиболѣе существенные ея вопросы. Пусть Жанъ-Вальжанъ романа такъ же мало напоминаетъ настоящихъ Жановъ-Вальжановъ, какъ Синдбадъ, мореходъ сказки, похожъ на нашихъ флотскихъ офицеровъ, но это не мѣшаетъ вамъ согласиться съ авторомъ, что, дѣйствительно, много дикаго варварства въ нашей цивилизаціи, допускающей, чтобы бѣдный труженикъ, самъ по себѣ вовсе не испорченный и честный, могъ быть доведенъ голодомъ до такой крайности, чтобы рѣшиться на дневной грабежъ булочной и за это вынужденное крайностью преступленіе ему предстояло бы выдержать 19 лѣтъ каторги, и между тѣмъ, какъ семейство его въ это время безслѣдно погибло, самому ему, по истеченіи срока каторги, всюду гонимому, безпріютному, только и оставалось бы, что совершить новое преступленіе, чтобы не умереть съ голода. Такъ ни мало похожъ идеальный Жаверъ на обыкновенныхъ полисмэновъ, рыскающихъ по улицамъ Парижа, но это имѣетъ свою выгоду. Вы, по крайней мѣрѣ, можете вполнѣ убѣдиться, что даже въ своемъ идеальномъ видѣ Жаверы являются ничѣмъ инымъ, какъ мертвыми машинами, пригвожденными къ мертвымъ буквамъ закона. Для нихъ не существуетъ святыхъ человѣческихъ чувствъ, въ родѣ милосердія, всепрощенія, снисходительности, гуманности, никакихъ смягчающихъ и оправдывающихъ обстоятельствъ. Какъ бездушныя, маховыя колеса они вертятся съ математическою правильностью, захватывая въ свои зубцы все, что только ни попадется, безъ всякаго различія. Что имъ за дѣло, что въ настоящемъ случаѣ подъ ихъ зубецъ попался всѣми уважаемый мэръ города, разсыпающій массу добрыхъ дѣлъ и являющійся истиннымъ благодѣтелемъ края. Для нихъ никакихъ подобныхъ заслугъ не существуетъ, разъ въ лицѣ этого мэра оказывается разыскиваемый ими бродяга, подлежащій суду за ничтожное преступленіе, совершенное много лѣтъ тому назадъ, во время его скитаній послѣ каторги. Еслибы на мѣсто этого самаго мэра былъ Нютонъ, Гёте, Христофоръ Колумбъ, геній, составляющій честь и гордость нетолько своей страны, но и всего человѣчества, ихъ зубцы не остановились бы даже и передъ такимъ всемірнымъ преступленіемъ. Эта стальная машинность государственнаго механизма ужасаетъ и леденитъ вашу душу. Горе, думаете вы, читая эти строки: -- странѣ и двойное горе всему человѣчеству, если въ нихъ все замретъ и окоченѣетъ въ такихъ мертвыхъ и бездушныхъ формахъ; тогда всему живому грозитъ быть безъ жалости перемолоту въ этихъ страшныхъ зубцахъ.
   И ужаснѣе всего здѣсь то, что чѣмъ совершеннѣе являются люди, играющіе роль винтовъ и колесъ этого адскаго механизма, чѣмъ они тверже въ своихъ принципахъ и неуклоннѣе въ исполненіи своихъ обязанностей, тѣмъ больше зла распространяютъ они вокругъ себя и тѣмъ губительнѣе всѣ ихъ дѣйствія. Наибольшею же соціально-психическою глубиною отличается описаніе самоубійства Жавера. Тотъ самый бродяга, каторжникъ, котораго преслѣдовалъ Жаверъ по пятамъ столько лѣтъ и съ такимъ неуклоннымъ усердіемъ, вдругъ, въ концѣ-концовъ, оказывается спасителемъ его жизни. До этого момента Жаверъ былъ цѣльный человѣкъ: все въ жизни было вполнѣ ясно и опредѣленно для него, все строго разграничено. Въ преслѣдованіи воровъ, убійцъ, бродягъ и каторжниковъ онъ видѣлъ не одну служебную обязанность, но долгъ гражданина и передъ обществомъ, и передъ своею совѣстью. Онъ никакъ не могъ допустить, чтобы преслѣдуемые закономъ преступники были способны на что бы то ни было, кромѣ ряда злодѣйствъ и всякихъ низостей. И вдругъ все это перепуталось и перемѣшалось въ его глазахъ. Преступникъ оказался вдругъ такимъ великодушнымъ человѣкомъ, что вмѣсто того, чтобы отомстить ему, Жаверу, за годы преслѣдованій и избавиться навсегда отъ него, спасъ ему жизнь; совѣсть начала вдругъ требовать отъ Жавера, чтобы онъ отплатилъ Жану-Вальжану за добро добромъ, въ свою очередь спасъ его отъ своихъ преслѣдованій, т. е. преступилъ бы священную обязанность службы: послѣдняя же начала вдругъ представляться Жаверу по отношенію къ Жану-Вальжану-преступленіемъ противъ нравственнаго долга. Однимъ словомъ, Жаверъ весь раздвоился пополамъ. Воскресшее нравственное чувство, какъ молнія озарило передъ нимъ всю тщету его полицейскихъ принциповъ и въ одно мгновеніе испепелило ихъ до тла. Ему только и осталось, что полное отрицаніе всей своей сути, всего своего существованія. Возвращаться назадъ и начинать жизнь снова на основаніи какихъ-либо иныхъ принциповъ, не было никакой возможности: жизнь была уже пройдена по избранному пути, человѣкъ весь вылился въ форму идеальнаго полицейскаго, и разъ эта форма разбилась -- не осталось и человѣка, и Жаверъ бросился въ Сену, спасая этимъ путемъ Жана-Вальжана отъ исполненія надъ нимъ своихъ служебныхъ обязанностей и увлекая за собою въ могилу свои разбитые полицейскіе принципы. Это, по моему мнѣнію, одно изъ геніальнѣйшихъ мѣстъ романа.
   Я уже сказалъ выше, что "обиженнымъ", въ тѣсномъ смыслѣ; этого слова, отведена очень небольшая доля романа, не болѣе трети, если не четверти; большая же часть произведенія наполнена историческимъ и автобіографическимъ матеріаломъ, и такъ какъ во всѣхъ этихъ главахъ романа авторъ имѣетъ дѣло съ изученными имъ фактами жизни, то онъ находится на вполнѣ реальной почвѣ и является безукоризненнымъ. Такъ въ романѣ рисуется передъ нами во всѣхъ существенныхъ сторонахъ своей жизни Франція 20-хъ и 30-хъ годовъ, т. е. Франція молодости В. Гюго, съ ея королями и роялистскими салонами, съ ея парижскою суетою, студентами, гризетками, съ тѣмъ тревожнымъ духомъ зарожденія новыхъ идей, который характеризуетъ это время. Авторъ посвящаетъ насъ въ таинства умственнаго развитія молодежи того времени и ея освобожденія изъ тенетъ клерикальной школы, знакомитъ насъ съ ея конспиративными кружками, ихъ вождями и выдающимися типами. Таковъ передъ нами кружокъ Анжольраса, члены общества А. В. С., съ которыми сошелся герой романа Маріусъ, и они разрушили его культъ Наполеона, внушивши ему новый культъ демократизма и свободы. Все это дышетъ глубокою правдою и несомнѣнною вѣрностью дѣйствительности. Но выше всего въ этомъ отношеніи главы, посвѣщенныя исторіи баррикады Сен-Мерри. Эта знаменитая, въ лѣтописяхъ парижскихъ возмущеній, баррикада замѣчательна тѣмъ, что была первою революціонною попыткою только-что возникшей передъ тѣмъ новой республиканской партіи. Партія эта не имѣла еще никакихъ корней въ народѣ и сосредоточивалась исключительно въ интеллигентныхъ кружкахъ. Понятно, что демонстрація, затѣянная ею по поводу похоронъ стараго республиканскаго генерала Ламарка, не могла имѣть успѣшнаго исхода и показала лишь, что молодые защитники свободы умѣютъ храбро умирать за идею: нѣсколько сотъ ихъ было безъ всякой жалости перестрѣлено и переколото штыками при защитѣ баррикады Сен-Мерри. Вотъ это-то печальное событіе и изображено въ романѣ В. Гюго во всѣхъ его трагическихъ подробностяхъ. Эта мрачная эпопея представляетъ собою не только самыя дорогія страницы романа, вообще, это лучшее, что только когда-либо написалъ В. Гюго.
   Не дуренъ также и конецъ романъ, въ свого очередь, находящійся на вполнѣ реальной почвѣ. Здѣсь даже сказочный ЖанъВаль жанъ утрачиваетъ свои фантастическіе размѣры, и обращается въ обыкновеннаго смертнаго, въ изнеможеннаго старика, доживающаго свою жизнь въ углу, всѣми брошеннаго, забытаго, оскорбленнаго людьми, обязанными ему всѣмъ, нетолько счастіемъ, богатствомъ, но и самою жизнію. Страницы, описывающія послѣдніе дни его жизни, заключаютъ въ себѣ много глубокой правды, и трогательной, и вмѣстѣ съ тѣмъ возмущающей вашу душу. В. Гюго отлично удалось оттѣнить тотъ грубый эгоизмъ, который неудержимо овладѣваетъ счастливыми людьми, даже хотя бы стоящими на верху интеллигентнаго развитія и по натурѣ своей вполнѣ добрыми и гуманными. Маріусъ, демократъ и республиканецъ до мозга костей, разорвавшій всякія связи со своими родными и чуть не умершій на баррикадѣ, вдругъ отвергаетъ своего благодѣтеля, узнавши въ немъ бывшаго каторжника, вслѣдствіе нелѣпаго и пошлаго предразсудка, вы несеннаго изъ дѣтства, изъ привычки видѣть въ каторжникѣ непремѣннаго злодѣя и во всякомъ случаѣ человѣка, присутствіе котораго неприлично въ порядочномъ домѣ. "Маріусъ, говоритъ авторъ:-- хотя и демократъ, по отношенію къ уголовнымъ законамъ, все еще держался теоріи неисправимости и смотрѣлъ на тѣхъ, которыхъ караютъ законы, глазами этихъ законовъ. Онъ не успѣлъ еще совершить весь процессъ своего развитія, не дошелъ еще до различенія того, что написано людьми, отъ начертаннаго Богомъ, права отъ закона. Онъ не изслѣдовалъ еще и не взвѣсилъ права, которое люди присвоиваютъ себѣ -- располагать непреложнымъ и непоправимымъ. Онъ не возмутился еще противъ слова -- "возмездіе". Онъ находилъ естественнымъ, что нѣкоторыя нарушенія писаннаго закона могутъ сопровождаться вѣчными карами, и смотрѣлъ, какъ на благо цивилизаціи, на отчужденіе отъ общества. Онъ пребывалъ еще въ этой фазѣ прогресса, чтобы впослѣдствіи неминуемо двинуться далѣе. Натура его была добрая, но медленная въ своемъ развитіи". И вотъ онъ рѣшился совсѣмъ выжить изъ своего дома старика, чтобы онъ не являлся даже хотя бы изрѣдка, чтобы посмотрѣть на свою любимую Козетту, не сообразилъ при этомъ даже того обстоятельства, что этотъ мнимый злодѣй спасъ ему жизнь, а нѣжная и любящая Козетта, въ свою очередь, даже и не подумала о томъ, что дѣлается съ ея вторымъ отцомъ и благодѣтелемъ, отчего онъ не является къ ней и гдѣ пропадаетъ -- и старикъ зачахъ въ полномъ одиночествѣ и забвеніи. Во всемъ этомъ, еще разъ повторяю, много грустной и возмутительной правды, и эти страницы, какъ нельзя лучше, увѣнчиваютъ романъ, составляя его заключеніе.
   Далѣе за тѣмъ слѣдуетъ появившійся въ концѣ 60-хъ годовъ романъ "Les Travailleurs de la mer", посвященный, какъ выражается авторъ: "свободному гостепріимному утесу, клочку древней Нормандской земли, гдѣ живетъ честный приморскій людъ, суровому и привѣтливому острову Гернсею, моему убѣжищу теперь, моей могилѣ по всей вѣроятности". Замѣчательно вліяніе на поэта его Джерсейской и Гернсейской ссылки и тѣхъ уединенныхъ, дневныхъ и ночныхъ прогулокъ къ морскому берегу, о которыхъ было говорено въ предыдущей главѣ: во всѣхъ произведеніяхъ В. Гюго послѣднихъ тридцати лѣтъ, особенно же въ трехъ послѣднихъ его романахъ, является новый элементъ, который не замѣчался въ прежнихъ его произведеніяхъ: именно страсть къ изображенію всякаго рода морскихъ сценъ, въ особенности же бурь и кораблекрушеній; и во всѣхъ подобныхъ картинахъ рисуется все одно и тоже море, которое изучалъ и которымъ любовался поэтъ въ теченіи 15-ти лѣтъ своей жизни -- Ламаншскій Проливъ.
   Романъ же "Труженники моря" является исключительно посвященнымъ апоѳеозу моря. Море, во всемъ его необъятномъ величіи, со всѣми его таинственными космическими явленіями, подводными скалами, ураганами, скрытыми въ его нѣдрахъ чудовищами и пр., и пр., стоитъ здѣсь на первомъ планѣ, является главнымъ героемъ романа, и описаніе всѣхъ его чудесъ занимаетъ большую долю романа. Здѣсь, конечно, уже фантазія поэта разыгрывается до полной необузданности, и не говоря уже о массѣ всякаго рода фантасмогорическихъ преувеличеній, о реторическихъ украшеніяхъ, превышающихъ всѣ предѣлы возможнаго, мы встрѣчаемъ здѣсь такой неистовый разгулъ мистицизма, какой представляетъ, напримѣръ, глава романа, озаглавливаемая "Sub umbra", гдѣ, между прочимъ, мы читаемъ слѣдующаго рода строки:
   "Ночь -- нормальное состояніе мірозданія, къ которому принадлежимъ и мы. Коротенькій день только проблескъ звѣзды. Всемірное, ночное знаменіе не обходится безъ столкновеній, а всѣ столкновенія такой махины -- отзываются контузіями на жизни. Толчки этой махины мы зовемъ Зломъ. Мы чувствуемъ присутствіе зла во мракѣ, тайный протестъ божественному строю, богохульство факта, возстающаго противъ идеи. Зло усложняетъ Богъвѣсть какой-то тысячеголовой тератологіей громадное, космическое цѣлое. Зло всюду протестуетъ. Оно прикидывается ураганомъ и не даетъ кораблю ходу, оно превращается въ хаосъ и мѣшаетъ возникновенію міра. Добро -- единство. Зло -- разнообразіе и вездѣсущность. Зло сбиваетъ съ толку логическую жизнь. Оно позволяетъ птицамъ глотать мухъ и кометамъ -- планеты. Зло -- пятно на мірозданіи" и т. д.
   Подобныхъ quasi-философскихъ пареній вы не мало найдете въ разныхъ концахъ романа.
   Правда, что и въ самомъ сюжетѣ романѣ не мало сказочнаго элемента. Весь этотъ сюжетъ основывается на томъ, что на островѣ Герисеѣ проживалъ старый заслуженный морякъ Летьерри, у котораго только и было, что два сокровища: племянница Дерюшетта и гальотъ Дюранда, заключавшій все его состояніе. Но эта Дюранда была умышленно погублена въ Дуврскихъ скалахъ капитаномъ ея Клубеномъ, который ловко разыгралъ роль безукоризненно честнаго человѣка, вкрался въ полное довѣріе Летьерри, и затѣмъ, овладѣвъ хитрымъ манеромъ его деньгами,
   50,000 франками, украденными вмѣстѣ съ торговою кассою компаньономъ Летьерри -- Рантеномъ, рѣшился погубить судно хозяина въ ламаншскихъ шхерахъ и удрать въ Америку. Въ Америку удрать ему не удалось, потому что его съѣло морское чудовище -- пьёвра, но Дюранду онъ посадилъ-таки на дуврскія скалы. Летьерри былъ раззоренъ. Тогда, совершенно подобно тому, какъ это говорится въ сказкахъ, Дерюшетта объявила, что она выйдетъ замужъ за того, кто спасетъ машину погибшаго судна. Конечно, это было сказано, чтобы только утѣшить отца, потому что снятіе машины съ дуврскихъ скалъ представлялось дѣломъ совершенно невозможнымъ. Но вдругъ нашелся смѣльчакъ, рѣшившійся на этотъ сказочный подвигъ. Это былъ бѣдный герисейскій рыбакъ, Жилльятъ, родомъ французъ, загрубѣлый и загорѣлый въ борьбѣ съ моремъ до того, что ему казалось лѣтъ 45, хотя было не болѣе 30-ти. Онъ былъ влюбленъ въ Дерюшетту и вызвался на невозможный подвигъ спасенія машины. Авторъ со всѣми подробностями описываетъ всѣ работы Жилльята на Дуврскихъ скалахъ, всѣ его лишенія и борьбы со стихіями, и тутъ остается только сказать -- не любо, не слушай, а лгать не мѣшай. Но за то конецъ романа, съ того мѣста, когда Жилльятъ возвращается на Герисей съ спасенною машиною, подобно концу "Misérables", переходитъ на вполнѣ реальную почву. Здѣсь снова повторяется любимый В. Гюго мотивъ: опять являются на сцену счастливые люди и, несмотря на всѣ свои нравственныя достоинства, выглядятъ пошляками. Но здѣсь вы встрѣчаете нѣчто еще болѣе глубокое и поразительно вѣрное въ соціальномъ смыслѣ. Этотъ самый Жилльятъ, когда онъ является передъ Дерюшеттой въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ вышелъ изъ Дуврскихъ пороговъ, въ лохмотьяхъ, съ прорванными локтями, длинной бородой, всклокоченными волосами, распухшими и красными глазами, исцарапаннымъ лицомъ, окровавленными руками, босой и съ нѣсколькими гнойными пузырями, насосанными морскимъ чудовищемъ на его волосатыхъ рукахъ, и когда Дерюшетта, при видѣ такого страшилища, падаетъ въ обморокъ, этотъ самый Жилльятъ представляется широкимъ обобщеніемъ людей труда и борьбы. Всѣхъ ихъ трудъ обезображиваетъ также, какъ и Жилльята, всѣ они несутъ на могучихъ плечахъ тягости міра, совершаютъ гигантскіе подвиги, спасаютъ человѣчество отъ нищеты и гибели, кормятъ, поятъ, одѣваютъ и согрѣваютъ его, и въ концѣ-концовъ, тѣ счастливцы міра, которые безпечно пользуются всѣмъ этимъ, съ ужасомъ и отвращеніемъ отворачиваются отъ нихъ, какъ отъ грязныхъ, отвратительныхъ и оборванныхъ уродовъ, съ вѣчными мозолями на грубыхъ рукахъ и запахомъ пота. Но тотъ самый трудъ и борьба, которые такъ уродуютъ ихъ физически, за то въ нравственномъ отношеніи ставятъ ихъ на недосягаемую высоту надъ гнушающимися ими счастливцами, и послѣдніе представляются передъ ними жалкими пигмеями. Въ подобномъ нравственномъ величіи рисуется передъ нами и Жилльятъ сравнительно съ Дерюшеттой и ея возлюбленнымъ Эбенезеромъ. Любовныя воркованія послѣднихъ представляются дрянными и жалкими похотями грубой, животной чувственности, сравнительно съ необъятной, глубокой любовью Жилльята, болѣе наклонной жертвовать, чѣмъ требовать жертвъ. Здѣсь мы встрѣчаемся опять съ тою же свойственною людямъ народа высоко-нравственною чертою, какую мы видѣли уже въ Тизбѣ и Жильберѣ. Будь на мѣстѣ Жилльята пасторъ Эбенезеръ, вообще человѣкъ изъ лагеря счастливцевъ, то неужели онъ кому-нибудь уступилъ бы Дерюшетту, послѣ того, какъ снискалъ такою дорогою и страшною цѣною. Онъ не стѣснился бы, пожалуй, даже и тѣмъ, что дѣвушка его не любитъ, а привязана къ другому и готовъ былъ бы насильно навязать ей себя въ мужья, или вломился бы въ амбицію, что его, такого героя, не оцѣниваютъ и не оказываютъ ему должной благодарности, обратилъ бы свою любовь въ ненависть, началъ бы мстить своей возлюбленной, постарался бы уничтожить если не ее, то своего счастливаго соперника. Дерюшетта, воспитанная въ средѣ, гдѣ такой нравственный порядокъ является зауряднымъ явленіемъ, до такой степени свыклась съ нимъ, что ей и не снилось, чтобы Жилльятъ былъ способенъ поступить какъ-нибудь иначе, и чтобы существовалъ какой-либо иной, болѣе высокій нравственный уровень. Отъ того она и въ обморокъ упала при видѣ страшнаго Жилльята. Самъ Эбенезеръ, этотъ служитель церкви, стоялъ въ этомъ отношеніи на одномъ уровнѣ съ нею; въ свою очередь, былъ въ отчаяніи и собирался уѣхать навсегда изъ Герисея, чтобы не встрѣчаться съ нею. И вдругъ, въ минуту ихъ обоюднаго отчаянія, когда они прощались другъ съ другомъ на всю жизнь, явился передъ ними, въ лицѣ врага, неожиданный спаситель, этотъ самый страшилище Жилльятъ, повелъ ихъ въ церковь и тамъ они обвѣнчались передъ тѣмъ самымъ алтаремъ, передъ которымъ было назначено его вѣнчанье съ Дерюшеттой. Поняли ли они ту страшную цѣну, какою досталось имъ счастье, необъятную цѣну самопожертвованія, оцѣнили ли они величіе этого человѣка, когда отъѣзжали съ Гернсея, нѣжно воркуя и обнимаясь, а онъ провожалъ глазами ихъ отъѣздъ, сидя на скалѣ, готовой скрыться подъ волнами прилива, вспоминали ли хотя бы о немъ, своемъ спасителѣ въ эту минуту? Врядъ ли. Счастливые люди очень любятъ, чтобы ихъ спасали, но способны думать лишь о самихъ себѣ.
   Семидесятые годы ознаменовались двумя новыми и послѣдними романами В. Гюго "L'homme qui rit и "Quatre-vingt-treize".
   Нужно ли повторять, что главное достоинство "L'homme qui rit", въ свою очередь, заключается въ томъ, что, будучи полуисторическимъ, полусказочнымъ, онъ въ то же время посвященъ злобѣ нашего дня, заключая въ себѣ рядъ демократическихъ идей, которыя исповѣдуетъ ихъ авторъ.
   Въ лицѣ героя романа Гуинплэна, авторъ представляетъ намъ третій варіантъ своего излюбленнаго типа физическаго урода. Но Гуинплэнъ имѣетъ съ Квазимодо и Трибуле.лишь одну общую черту -- безобразіе; по нравственнымъ же своимъ качествамъ значительно отъ нихъ отличается. Какъ Квазимодо, такъ и Трибуле -- натуры въ своемъ родѣ цѣльныя и простыя. Преобладающимъ элементомъ ихъ является ненависть ко всему человѣчеству за всѣ тѣ насмѣшки, оскорбленія и отчужденность, съ которыми относятся къ нимъ люди-братья; у одного -- ненависть пассивная, у другого -- активная. Совершенно не таковъ Гуинплэнъ. Это натура крайне сложная, составленная изъ ряда противуположныхъ и противурѣчивыхъ нравственныхъ качествъ, которыя, подъ вліяніемъ обстоятельствъ, вступаютъ между собою въ ожесточенную борьбу, приводящую героя къ трагическому исходу. Вообще типъ этотъ задуманъ очень глубоко и можно было бы даже сказать геніально, еслибы ему не мѣшалъ въ настоящемъ случаѣ совершенно излишній акссесуаръ въ видѣ физическаго безобразія. Не будь этой ни къ чему не ведущей эксцентричности, Гуинплэнъ былъ бы отличнымъ воплощеніемъ всѣхъ тѣхъ половинныхъ, раздвоенныхъ людей, которыми полно наше переходное время, когда за-частую наслѣдственныя привычки, коренящіяся въ крови, влекутъ человѣка въ одну сторону, а воспитаніе, политическія убѣжденія и соціальныя симпатіи -- въ другую. Гуинплэнъ -- по происхожденію аристократъ, законный сынъ лорда Линнея Клэнчарли, но, оставшись сиротой въ семьѣ, первые дни своего младенчества онъ, по тайному распоряженію Іакова II, былъ переданъ въ руки компрачикосовъ, которые обезобразили его и пустили на всѣ четыре стороны зимой, въ холодъ, и страшную непроглядную бурю. Ребенокъ рисковалъ замерзнуть, но случай загналъ его, съ слѣпой спутницей своихъ скитаній, Деей, въ походный шалашъ бродячаго фокусника Ursus'а, и вотъ онъ воспитанъ былъ этимъ народнымъ мудрецомъ среди бѣдной и простой обстановки своего благодѣтеля въ совершенно демократическомъ духѣ. Еслибы это былъ брошенный ребенокъ изъ низшаго класса, то очень возможно, что онъ всю жизнь прожилъ бы подъ сводами "Зеленой Коробки", женился бы на Деѣ, получилъ бы отъ Ursus'а, по смерти послѣдняго, весь его убогій скарбъ, вмѣстѣ съ волкомъ Homo и продолжалъ бы до самой смерти свои странствованія по городамъ и весямъ Англіи. Любовь къ Деѣ спасла бы его и отъ того ожесточенія, какое вынесли изъ своей жизни Квазимодо и Трибуле. Что ему было бы за дѣло, что надъ его безобразіемъ всѣ смѣются, если его любитъ и считаетъ красавцемъ слѣпая спутница его жизни: она мирила бы его своего любовью со всѣмъ человѣчествомъ. Но въ жилахъ его кипѣла острая и злокачественная кровь его высокихъ предковъ и въ нѣдрахъ его натуры таились зародыши такихъ пороковъ, которые не имѣли ничего общаго ни съ его воспитаніемъ, ни съ обстановкой. Зародыши эти могли бы, конечно, изсякнуть и атрофироваться, не находя почвы, необходимой для ихъ развитія, но при мало-мальски благопріятныхъ условіяхъ они должны были произрости и дать о себѣ знать. Такихъ благопріятныхъ условій оказалось два: во-первыхъ, встрѣча съ герцогинею Жозіаною, этою растлѣнною до мозга костей и пресыщенною великосвѣтскою львицею, вздумавшею привлечь къ себѣ Гуинплэна изъ развратнаго каприза, исключительно вслѣдствіе его безобразія; вторымъ случаемъ было раскрытіе его происхожденія и возведеніе его въ санъ лорда Клэнчарли. Встрѣчѣ съ Жозіаною онъ былъ обязанъ пробужденіемъ въ немъ тѣхъ исключительно чувственныхъ, сладострастныхъ инстинктовъ, которые особенно процвѣтаютъ и холятся среди роскоши, праздности и нѣги, и которымъ нѣтъ мѣста въ суровой и строгой жизни труда. Внезапному возвышенію на общественные верхи онъ былъ обязанъ воскресеніемъ въ немъ еще болѣе дикихъ и плотоядныхъ инстинктовъ честолюбія и мести за всѣ свои прошлыя униженія.
   -- "А! вскричалъ онъ, когда остался одинъ среди своихъ раззолоченныхъ чертоговъ и только что успѣлъ вникнуть въ свое неожиданное превращеніе:-- а! вотъ оно что! я былъ лордъ. Все выясняется. А! меня обокрали, мнѣ измѣнили, меня бросили, отняли у меня наслѣдство, меня покинули, умертвили! Трупъ моей судьбы плавалъ пятнадцать лѣтъ по морю, и вдругъ его прибило къ берегу и онъ ожилъ. Я возрождаюсь! Я рождаюсь! Я всегда чувствовалъ, что подъ лохмотьями у меня бьется не простое сердце! Когда я глядѣлъ на людей, я хорошо сознавалъ, что они только стада, но что я все-таки не собака при этихъ стадахъ, а пастырь! Пастыри народовъ, предводители мужей, путеводители и повелители -- вотъ кѣмъ были мои предки, и чѣмъ были они, тѣмъ и я буду! Я дворянинъ и имѣю шпагу; я маркизъ и у меня шлемъ; я баронъ и имѣю каску, я маркизъ и у меня есть султанъ. Я пэръ, и у меня есть корона. А! У меня все было отнято! Я долженъ былъ жить въ свѣтѣ, а меня повергли въ тьму! Осудившіе на изгнаніе отца продали сына. О! Эти разбойники испортили мое дѣтство! Они теперь копошатся и встаютъ изъ глубины моей памяти! Да, я ихъ снова вижу! Я былъ кускомъ мяса, меня клевала стая вороновъ! Я истекалъ кровью, я кричалъ! А! такъ вотъ куда меня ввергли! Подъ ноги проходящимъ, чтобы они топтали меня! Меня бросили въ преисподнюю самыхъ послѣднихъ подонковъ человѣчества! И я выхожу оттуда! Вотъ откуда я выбираюсь! Вотъ откуда я воскресаю! Отмщеніе!..
   "Онъ сѣлъ, опять всталъ, схватился за голову, опять началъ ходить.
   "-- Гдѣ я? На вершинѣ? Развѣ я на вершинѣ? Эта вершина, это величіе, это всемогущество -- мой домъ! Въ этомъ храмѣ я богъ! Недосягаемая высота, на которую я глядѣлъ снизу, откуда вырвалось столько лучей свѣта, что ослѣпляло мнѣ глаза; я на ней! Я вхожу въ неприступную крѣпость счастливцевъ! Я вошелъ, я тамъ! А! вотъ завершающій поворотъ колеса фортуны! Я былъ внизу, а теперь наверху! Наверху на всю жизнь, навсегда! Я лордъ; у меня пурпурное одѣяніе, корона! Я буду присутствовать при коронованіяхъ королей, буду судить князей и министровъ; я буду жить! У меня есть дворцы городскіе и загородные, сады, парки, лѣса, кареты, милліоны! Я буду давать праздники; я буду предписывать законы; у меня будетъ цѣлая масса удовольствій, наслажденій, радостей, и бродяга Гуинплэнъ, неимѣвшій права сорвать цвѣтка въ травѣ, теперь можетъ достать звѣзду съ небесъ.
   "Пагубное дѣйствіе тьмы! восклицаетъ при этомъ авторъ:-- въ этомъ Гуинплэнѣ, въ этомъ героѣ (который, прибавимъ, можетъ статься, и не переставалъ быть героемъ), совершалась замѣна нравственнаго величія величіемъ матеріальнымъ. Страшное превращеніе! Побіеніе добродѣтели налетѣвшею стаей демоновъ. Брешь, пробитая въ слабой сторонѣ человѣка. Всѣ низкія, называемыя высокими стремленія: честолюбіе, страсть, жадность, все то, что было удалено отъ Гуинплэна отрезвляющимъ несчастіемъ, все это теперь бурно и неистово овладѣло имъ и все это сдѣлала выброшенная моремъ бутылка съ клочкомъ исписаннаго пергамента.
   "Гуинплэнъ упивался гордостью, и все живое въ немъ помрачалось. Таковъ этотъ трагическій напитокъ. Онъ былъ поглощенъ случившимся; голова у него кружилась; онъ нетолько пилъ съ удовольствіемъ, но замиралъ при каждомъ глоткѣ; долгая жажда помогала ему. У него всегда было неясное стремленіе взобраться на высоту; онъ всегда подымалъ глаза на великихъ міра сего. Быть лордомъ! Теперь онъ находилъ, что это очень простая вещь. Немного часовъ прошло, а какъ прошедшее было далеко! Гуинплэнъ попалъ въ засаду Лучшаго, непріятеля Хорошаго. Легче бороться съ злополучіемъ, чѣмъ съ благополучіемъ. Изъ бѣды выходятъ цѣлѣе, чѣмъ изъ удачи. Харибда -- это нищета, а Сцилла -- богатство. Ты, который не чувствовалъ ужаса при видѣ пропасти, бойся вознестись до облаковъ! Апоѳеоза имѣетъ роковое могущество: убивать".
   И вотъ въ Гуинплэнѣ завязывается ожесточенная борьба: съ одной стороны борьба чувственной страсти къ Жозіанѣ съ чистою и высокою любовью къ Деѣ, а съ другой стороны, честолюливыхъ стремленій съ демократическими инстинктами и симпатіями, въ духѣ которыхъ онъ былъ воспитанъ. Сцена свиданія Гуинплэна съ Жозіаною, рѣчь его въ палатѣ лордовъ и, наконецъ, бѣгство изъ блестящей среды, непонявшей его, непризнавшей и осмѣявшей, и возвращеніе подъ своды Зеленой Коробки -- все это представляетъ изъ себя, и по глубинѣ анализа, и по художественному совершенству, нѣчто классическое, имѣющее право стоять въ уровнѣ со всѣми тѣми высочайшими проявленіями поэтическаго творчества, которыми гордится человѣчество.
   Въ заключеніе считаю не лишнимъ обратить вниманіе на замѣчательную субъективную черту, встрѣчающуюся въ одномъ мѣстѣ романа. Такъ, характеризуя отца Гуинплэна, лорда Клэнчарли, этого непримиримаго республиканца эпохи Кромвеля, непокорившагося реставраціи и удалившагося въ Швейцарію, гдѣ онъ проживалъ въ гордомъ уединеніи, расхаживая по берегу женевскаго Озера, авторъ весьма прозрачно намекаетъ на иного изгнанника, тоже непримиримаго республиканца, непокорившагося Наполеону III и, въ свою очередь, въ гордомъ уединеніи, расхаживавшаго по берегу Гернсея. По крайней мѣрѣ, нижеслѣдующія строки романа можно всецѣло отнести къ самому автору и послѣдній говоритъ въ нихъ о самомъ себѣ не въ меньшей степени, чѣмъ о вымышленномъ лордѣ Клэнчарли: "Упорные люди производятъ непріятное впечатлѣніе. Никто не жалуетъ этихъ Регуловъ, и общественное мнѣніе относится къ нимъ иронически. Въ сущности, это упрямство, эта строптивость могутъ ли назваться добродѣтелью? Подъ этою вывѣскою благородства не кроется ли тщеславіе? Къ чему это преувеличенное уединеніе? Правило мудреца -- ничего не утрировать. Дѣлайте оппозицію, прекрасно; порицайте, если вамъ это нравится; но не уклоняйтесь при этомъ отъ благопристойности, не забывайте сопровождать все это крикомъ: "Да здравствуетъ король!" Истинная добродѣтель состоитъ въ томъ, чтобы быть благоразумнымъ. Что падаетъ, то должно пасть; что успѣваетъ, то должно имѣть успѣхъ. Провидѣніе знаетъ, что оно дѣлаетъ; оно награждаетъ лишь того, кто достоинъ. Не думаете ли вы устроить лучше, чѣмъ оно? Когда событія совершились, когда успѣхъ показалъ, что слѣдуетъ считать истиною и что ложью; когда одно пало, а другое торжествуетъ -- сомнѣніе неумѣстно; порядочный человѣкъ примыкаетъ къ тому, что одержало верхъ, и отдаетъ себя въ распоряженіе побѣдителя. Что бы сталось съ государствомъ, еслибы всѣ отказались отъ службы? Все бы остановилось! Обязанность добраго гражданина состоитъ въ томъ, чтобы занимать свое мѣсто. Съумѣйте приносить въ жертву ваши тайныя побужденія. Государственный строй долженъ идти своимъ порядкомъ. Надо же, чтобы кто-нибудь жертвовалъ собою. Быть вѣрнымъ общественнымъ должностямъ -- вотъ дѣйствительная и истинная вѣрность. Оскудѣніе чиновниковъ могло бы парализировать государство. Преднамѣренно устраняя себя отъ участія въ дѣлахъ общества, вы дѣлаете нелѣпость. Не думаетъ ли вы быть примѣромъ? Какое тщеславіе! Если же это съ вашей стороны демонстрація, то вы слишкомъ самонадѣянны! Что вы о себѣ думаете? Что вы за особа? Знайте, что мы стоимъ васъ! Мы не дезертируемъ подобно вамъ! Стоитъ намъ захотѣть, мы можемъ сдѣлаться не менѣе васъ же неприступными и неукротимыми, можемъ натворить вещей еще худшихъ, чѣмъ вы. Но мы хотимъ быть людьми разсудительными. Если я -- Тримальхіонъ, такъ вы уже думаете, что я не могу быть Катономъ? Полноте!"
   Что касается до романа "Quatre-vingt-treize", то онъ замѣчателенъ тѣмъ, что это единственный историческій романъ В. Гюго, стоящій на вполнѣ реальной почвѣ и оправдывающій свое названіе историческаго въ истинномъ смыслѣ этого слова. Главное достоинство его заключается въ томъ, что, посвященный изображенію одного изъ самыхъ роковыхъ и великихъ моментовъ первой французской революціи, онъ изображаетъ эту революцію не въ однихъ нѣдрахъ парижскихъ стѣнъ, и не въ видѣ лишь уличныхъ волненій, парламентскихъ бурь, ужасовъ террора и т. п. Здѣсь передъ нами развертывается грандіозная и страшная картина той ожесточенной междоусобной войны, которая всю страну, весь народъ раздѣлила на два враждебные лагеря. Это была борьба цивилизаціи съ варварствомъ, среднихъ вѣковъ съ новыми, города съ деревнею. Таково историческое значеніе вандейской войны, которая стоитъ въ романѣ на первомъ планѣ и занимаетъ большую его часть.
   "Чтобы понять, говоритъ авторъ:-- какъ слѣдуетъ вандейскую войну, нужно представить себѣ двухъ соперниковъ: съ одной стороны -- французскую революцію, съ другой -- бретонскаго крестьянина. Поставьте рядомъ съ этими невообразимыми событіями, съ этимъ страшнымъ наплывомъ благодѣяній всякаго рода, съ взрывомъ гнѣва цивилизаціи, съ чрезмѣрно усиленнымъ прогрессомъ, съ несоразмѣрнымъ и непонятнымъ стремленіемъ къ общему улучшенію, поставьте рядомъ со всѣмъ этимъ простого, серьёзнаго крестьянина, съ его свѣтлыми глазами и длинными волосами, человѣка, который питается молокомъ и каштанами, довольствуется своей соломенной крышей, заборомъ и канавой, распознаетъ сосѣднія селенія по звуку ихъ колоколовъ, не снимаетъ съ плечъ кожанной куртки съ арабесками, вышитыми грубымъ шелкомъ, татуируетъ свою одежду, какъ его предки татуировали себѣ лица, почитаетъ своего господина, хотя бы тотъ и проявлялъ надъ нимъ жестокость, говоритъ на мертвомъ языкѣ, т. е. зарываетъ въ могилу свою мысль, погоняетъ своихъ быковъ, точитъ косу, жнетъ рожь, мѣситъ себѣ гречневыя лепешки, дорожитъ прежде всего своей сохой, а потомъ уже своей бабкой, вѣритъ въ Бѣлую женщину, преклоняется передъ алтаремъ и передъ таинственнымъ камнемъ, стоящимъ среди ландъ, пашетъ въ долинѣ, ловитъ рыбу на морскомъ берегу, браконьерствуетъ въ лѣсной чащѣ, преданъ своимъ королямъ, господамъ и патерамъ, и, замечтавшись, стоитъ иногда неподвижно по цѣлымъ часамъ, мрачно вслушиваясь въ шумъ моря. Рѣшите теперь, могъ ли этотъ слѣпецъ понять, въ чемъ дѣло.
   "Бретань, говоритъ авторъ въ другомъ мѣстѣ:-- старая мятежница. Каждый разъ, когда она возмущалась въ теченіи двухъ тысячъ лѣтъ, она была права; но въ послѣдній разъ она была виновата. И противъ кого бы она ни возставала: противъ революціи или противъ монархіи, противъ комиссаровъ или противъ герцоговъ и пэровъ правителей, противъ ассигнацій или противъ пошлинъ и налоговъ, кто бы ни были ея бойцы; шла ли она заодно съ Роганомъ противъ короля или, подъ предводительствомъ Ла-Рошжаклена за короля -- Бретань постоянно вела одну и ту же войну -- войну мѣстнаго духа противъ духа центральнаго. Эти старинныя провинціи похожи на прудъ; ихъ стоячей водѣ противно теченіе; дуновеніе вѣтра не оживляло, а только раздражало ихъ. Мысомъ Финистерэ кончалась Франція, кончалось поле, данное человѣку, на немъ останавливалось движеніе поколѣній. Стой! кричалъ океанъ землѣ, и варварство -- цивилизаціи. Каждый разъ, когда центръ Франціи -- Парижъ, давалъ толченъ, исходилъ ли этотъ толчекъ изъ монархіи или республики, былъ ли онъ въ духѣ деспотическомъ или духѣ свободы, все равно, это -- нововведеніе, и Бретань щетинится: оставьте насъ въ покоѣ. Чего вы отъ насъ хотите? Житель ландъ хватается за вилу, житель Бокажа -- за карабинъ. Всѣ наши опыты, нашъ починъ въ дѣлѣ законодательства и воспитанія, наши энциклопедіи, философіи, геніи, герои, слава -- все рушится о Гуру: набатъ въ Возужѣ угрожаетъ французской революціи, ланда Фау возстаетъ противъ нашихъ бурныхъ публичныхъ трибунъ, колоколъ Го-де-Пре объявляетъ войну Луврской башнѣ. Глухота не постижимая. Вандейское возстаніе -- плачевное недоразумѣніе. Вандейская война -- это безсознательное отцеубійство. Это отчаянная выходка колоссальныхъ размѣровъ, титаническая насмѣшка, непомѣрный мятежъ, присоединившій въ исторіи къ имени Вандеи понятіе о чемъ-то славномъ и вмѣстѣ мрачномъ; самоубійство за отсутствующихъ, преданность эгоизму, принесеніе въ жертву трусости безграничнаго мужества, при отсутствіи какого-либо разсчета, стратегіи, плана, цѣли, предводителя, отвѣтственности; проявленіе крайняго безсилія воли, рыцарства и дикости; проявленіе тупоумія, заграждающаго себя отъ свѣта заборомъ тьмы; невѣжество, гордо и глупо возстающее противъ истины, правосудія, нрава, разума, освобожденія; восьмилѣтній ужасъ, опустошеніе четырнадцати департаментовъ, истребленіе полей, уничтоженіе посѣвовъ, пожаръ селеній, превращеніе въ развалины городовъ, грабежъ домовъ, убіеніе женщинъ и дѣтей, факелъ въ соломенныхъ крышахъ, мечъ въ сердцахъ, трепетъ цивилизаціи и надежда Питта. Впрочемъ., если принять въ соображеніе, какъ необходимо было разсѣять висѣвшій такъ долго надъ Бретанью мракъ и пробить стрѣлами свѣта окружавшій ее непроницаемый кустарникъ, то въ этомъ смыслѣ вандейская война служила прогрессу. Катастрофы имѣютъ свою особенную страшную манеру устраивать событія.
   Но революція раздѣлила не одинъ народъ на два враждебные лагеря, она вторглась въ нѣдра семьи и въ ней поселила тотъ же ожесточенный раздоръ; это была борьба нетолько двухъ партій, но и двухъ поколѣній: дѣды и внуки, отцы и дѣти, дяди и племянники сдѣлались заклятыми врагами и взаимно истребляли другъ друга, сражаясь одни за свои священныя традиціи, другіе -- за новые принципы. Таковы въ романѣ маркизъ Лантенакъ, стоящій во главѣ вандейскаго возстанія, и внукъ его, Говэнъ, посланный конвентомъ во главѣ республиканскихъ войскъ подавить вандейское возстаніе и воспрепятствовать высадкѣ англичанъ на французскій берегъ. Такимъ образомъ, Вандея и республика олицетворяются въ романѣ въ видѣ ожесточенной борьбы двухъ лицъ одной фамиліи, изъ которыхъ каждый былъ въ своемъ родѣ героемъ, каждый былъ фанатикомъ своей идеи и каждый жертвовалъ понимаемому по своему благу отечества всѣми узами родства, всѣми симпатіями сердца. Лантенакъ, наводящій на своего внука дуло пушки, Говэнъ, приклеивающій къ столбу приказъ о разстрѣляніи своего дѣда -- въ этихъ двухъ фактахъ сосредоточивается весь ужасъ и трагизмъ революціи.
   Но, кромѣ этихъ двухъ лагерей, обусловливающихся сутью революціи, послѣдняя имѣла въ самыхъ нѣдрахъ своихъ два противоположные полюса, одинъ положительный, другой отрицательный, и эти полюсы, въ свою очередь, находились между собою въ антагонизмѣ, который приводилъ къ новымъ потокамъ крови. Въ то печальное время каждый человѣкъ, заинтересованный борьбою, чувствовалъ себя словно на распутьи двухъ дорогъ сказки, на которыхъ было написано: поѣдешь направо -- самъ будешь цѣлъ, коня потеряешь; поѣдешь налѣво -- коня сохранишь, самъ головой поплатишься. Поѣхать направо -- значило оставаться до конца вѣрнымъ своимъ личнымъ прекраснымъ идеаламъ, допускать для осуществленія общественныхъ стремленій одни гуманныя средства, вполнѣ согласующіяся съ принципами любви и милосердія, и твердо держаться этихъ принциповъ, даже если врагъ задумалъ бы всю страну обратить въ голую и безлюдную пустыню; однимъ словомъ, блюсти то правило, что пусть шаръ земной лучше распадется на части, чѣмъ хоть на малѣйшій мизинецъ отступить отъ принциповъ любви и всепрощенія. Поѣхать налѣво -- значило забыть на время обо всѣхъ прекрасныхъ личныхъ идеалахъ и, ради скорѣйшаго осуществленія царства разума, употреблять тѣ самыя орудія, и средства, какими боролся врагъ, не стѣсняясь тѣмъ, что эти орудія и средства стояли въ прямомъ антагонизмѣ нетолько съ личными, но и съ тѣми общественными идеалами, о какихъ въ то время мечтали.
   И вотъ всѣ дѣятели того времени раздѣлились на два враждебные лагеря: на кроткихъ и гуманныхъ носителей новыхъ идеаловъ и суровыхъ, непреклонныхъ и безпощадныхъ людей борьбы; съ одной стороны, рисуются передъ нами Анахарсисы Клоцы, Гоши, Марсо; съ другой -- Робеспьерры, Дантоны, Мараты. Въ романѣ В. Гюго эти два противные полюса олицетворяются въ лицахъ все того же Говэна и наставника его, аббата Симурдена. И надо отдать справедливость В. Гюго, онъ обнаруживаетъ при этомъ глубину, обычную для него каждый разъ, когда онъ затрогиваетъ какіе-нибудь соціально-психическіе вопросы. Не случайному складу характеровъ и темпераментовъ обязаны были Говэнъ и Симурденъ, что разошлись къ двумъ противоположнымъ полюсамъ, несмотря на то, что первый былъ воспитанникомъ и ученикомъ послѣдняго и отъ него воспринялъ всѣ свои убѣжденія. Ихъ развело въ разныя стороны различіе въ происхожденіи и въ тѣхъ личныхъ опытахъ, какіе каждый изъ нихъ вынесъ изъ жизни. Естественно, что чѣмъ болѣе подвергался человѣкъ гнету старыхъ порядковъ, чѣмъ болѣе они ломали его, тѣмъ болѣе онъ ожесточался, дѣлался непримпримѣе и безпощаднѣе; изъ него такимъ путемъ вырабатывался человѣкъ возмездія за тяжелые годы дѣтства и юности, можетъ статься, за страданія родныхъ и близкихъ, безсильнымъ свидѣтелемъ которыхъ ему приходилось быть изъ года въ годъ. Совершенно иначе дѣйствовали новыя идеи на людей, воспитанныхъ подъ покровительствомъ старыхъ порядковъ, въ нѣгѣ и холѣ обезпеченнаго комфорта. Люди эти, съ нравами, смягченными воспитаніемъ, наклонные къ нѣжной чувствительности и сантиментальности, которыя въ то время были въ большой модѣ въ интеллигентныхъ верхахъ, воспринимали новыя идеи въ видѣ отвлеченныхъ разсудочныхъ формулъ или прекрасныхъ личныхъ идеаловъ, которыми они восторженно увлекались, тщательно заботясь о вѣрности имъ въ каждомъ шагѣ жизни. Въ этомъ и заключается существенное различіе между Симурденомъ и Говэномъ. Симурденъ былъ человѣкъ, вышедшій изъ среды народа, голоднаго, обнищалаго, озлобленнаго народа эпохи Людовика XV. "Родители его, читаемъ мы въ романѣ:-- крестьяне, дѣлая сына священникомъ, хотѣли поднять его изъ среды народа -- онъ вернулся туда обратно. И вернулся со страстью. Народъ бѣдствующій возбуждалъ въ немъ угрожающую нѣжность. Изъ священника онъ превратился въ философа, а изъ философа сдѣлался атлетомъ. Людовикъ XV еще былъ живъ, а Симурденъ смутно сознавалъ уже себя республиканцемъ. Но какой республики? Быть можетъ, республики Платона, а можетъ статься и республики Дракона. Такъ какъ ему запретили любить, Симурденъ принялся ненавидѣть. Онъ ненавидѣлъ ложь, іерархію и свою священническую одежду; ненавидѣлъ настоящую эпоху и страстно прививалъ будущее; онъ его предчувствовалъ, заранѣе предвидѣлъ, угадывалъ его ужасъ и величіе, онъ ждалъ, что должно явиться что-то, что приметъ на себя роль мстителя и освободителя отъ вопіющихъ бѣдствій. Онъ еще издали благоговѣлъ передъ ожидаемой катастрофой".
   Совершенно не таковъ былъ воспитанникъ Симурдена, Говэнъ, единственный предметъ его нѣжной привязанности, на который онъ смотрѣлъ, какъ на свое произведеніе, на свою гордость. Воспитанный въ домѣ своихъ знатныхъ родителей, съ колыбели получившій чинъ офицера и пожалованный сразу въ капитаны при поступленіи на службу, онъ могъ воспринять отъ своего наставника всю философію XVIII вѣка, но, естественно, остался совершенно чуждъ той ненависти, которая кипѣла въ душѣ Симурдена. "Революція, говоритъ авторъ:-- наряду съ молодыми личностями гигантами, каковы Дантонъ, Сен-Жюстъ и Робеспьеръ, имѣла идеальные молодые образы, какъ Гошъ и Марсо. Говэнъ принадлежалъ ко второй категоріи. Ему было тридцать лѣтъ отъ роду; онъ имѣлъ наружность Геркулеса, серьёзный взглядъ пророка и улыбку ребенка. Онъ не курилъ, не пилъ, никогда не ругался. Онъ и во время войны имѣлъ при себѣ туалетный нессесеръ: тщательно чистилъ свои ногти и зубы; причесывалъ свои превосходные каштановые волосы; на привалахъ онъ самъ отряхивалъ и вычищалъ свой запыленный мундиръ, продыравленный пулями. Всегда впереди своего отряда, вѣчно въ самомъ опасномъ пунктѣ сраженія, онъ, однакожь, ни разу не былъ раненъ. Его тихій голосъ становился звонкимъ и громкимъ, когда онъ командовалъ во время сраженія. Онъ подавалъ самый внушительный примѣръ своимъ солдатамъ, когда, закутанный въ свой походный плащъ, положивъ подъ свою прекрасную голову камень, онъ засыпалъ на сильномъ вѣтру, подъ дождемъ и снѣгомъ. У него была героическая и невинная душа. Онъ перерождался, вынимая саблю изъ ноженъ. Мужчина съ женственною наружностью бываетъ страшенъ въ бою. Притомъ, Говэнъ былъ мыслитель и философъ, новый мудрецъ; Алкивіадъ для тѣхъ, кто его видѣлъ, Сократъ для тѣхъ, кто его слушалъ".
   Уже съ самаго начала появленія Симурдена въ Вандеѣ въ качествѣ комиссара, посланнаго конвентомъ, обнаружилась рознь между нимъ и Говэномъ. Онъ гордился своимъ воспитанникомъ, найдя въ немъ храбраго воина и отличнаго полководца, я въ тоже время негодовалъ за его кроткій, гуманный и великодушный образъ дѣйствій, видя, что онъ милуетъ и прощаетъ мятежниковъ во имя тѣхъ самыхъ идей, которыя побуждали Симурдена къ безпощадной жестокости. Но наиболѣе выразилась эта рознь, когда Говэнъ, послѣ долгой и тяжелой нравственной борьбы, рѣшился отпустить на свободу арестованнаго дѣда и и самъ сѣлъ за него въ темницу. Сцена послѣдняго ужина Говэна съ Симурденомъ подъ сводами темницы раскрываетъ передъ вами всю глубину бездны, которая раздѣляла людей первой революціи на два полюса, о которыхъ мы говорили.
   "-- Подготовляются великія событія, говорилъ Говэнъ: -- то, что революція совершаетъ въ настоящую минуту, носитъ печать чего-то таинственнаго. Позади видимой работы есть другая -- невидимая. Одна прикрываетъ другую. Видимая работа наводитъ ужасъ, невидимая поражаетъ своимъ величіемъ. Я различаю теперь все необыкновенно ясно. Много страшнаго въ этомъ, но много и прекраснаго. Необходимо нужно воспользоваться матерьялами прошлаго; вотъ что и произвело необыкновенный 93-й годъ. Подъ лѣсами варварства воздвигается храмъ цивилизаціи.
   "-- Да, отвѣчалъ Симурденъ:-- изъ временныхъ мѣръ произойдетъ результатъ рѣшительный, а именно опредѣлится равенство права и долга, уравновѣсятся налоги, введется обязательная военная служба, все подойдетъ подъ общій уровень, не будетъ никакихъ преступленій, ни уклоновъ, а надъ всѣмъ пройдетъ прямая линія -- законъ. Вотъ республика абсолютнаго.
   "-- Я предпочелъ бы республику идеальную, замѣтилъ Говэнъ, и, помолчавъ немного, продолжалъ: -- О! наставникъ, во всемъ этомъ новомъ порядкѣ какое же мѣсто дадите вы преданности, самопожертвованію, возвышенной связи симпатій, любви? Уравновѣсить все -- дѣло хорошее; но создать общую гармонію -- еще лучше. Я ставлю выше вѣсовъ -- лиру. Ваша республика мѣряетъ дозами человѣчество, ставитъ его въ извѣстную рамку, моя же увлекаетъ его къ небесамъ; вотъ гдѣ разница между теоремой и орломъ.
   "-- Ты губишь себя этими мечтами.
   "-- А васъ погубитъ разсчетъ.
   "-- Гармонія -- это фантазія.
   "-- Она есть и въ алгебрѣ.
   "-- Я бы желалъ пересоздать людей по Эвклиду.
   "-- А я -- скорѣе по Гомеру.
   "Холодная улыбка скользнула по лицу Симурдена; онъ строго взглянулъ на Говэна, какъ бы для того, чтобы сдержать его.
   "-- Это все поэзія. Остерегайся поэтовъ.
   "-- Мнѣ давно знакомы эти слова: остерегайся вдохновенія, остерегайся того, что блеститъ, духовъ, цвѣтовъ, звѣздъ и луны.
   "-- Конечно, потому что отъ этого сытъ не будешь.
   "-- А вы почемъ знаете? Идея тоже пища. Мыслить -- значитъ ѣсть.
   "-- Не вдавайся въ отвлеченности. Слово республика ясно, какъ дважды-два-четыре. Когда я вручу каждому то, что ему принадлежитъ...
   "-- Вамъ останется вручить каждому то, что ему не принадлежитъ.
   "-- Что ты подъ этимъ подразумѣваешь?
   "-- То, что называется безконечными взаимными уступками, а именно: на каждомъ лежатъ обязанности относительно всѣхъ и на всѣхъ относительно каждаго; это-то и составляетъ сущность соціальной жизни.
   "-- Внѣ права, въ тѣсномъ смыслѣ слова, нѣтъ ничего.
   "-- Напротивъ, все есть.
   "-- Я ставлю выше всего правосудіе.
   "-- А я ставлю выше его другое.
   "-- Что-жь можетъ быть выше правосудія?
   "-- Справедливость".
   И вотъ передъ нами раскрывается еще болѣе страшный трагизмъ, составлявшій повседневный ужасъ первой французской революціи: мы видѣли внука, издавшаго приказъ о разстрѣляніи дѣда, но внукъ не выполнилъ своего приказа и выпустилъ дѣда на свободу; мы видѣли дѣда, цѣлившагося изъ пушки въ внука, но и дѣдъ промахнулся; теперь мы видимъ учителя, приговорившаго къ смертной казни своего ученика, свое произведеніе свою гордость. Учитель остался до конца вѣренъ своимъ принципамъ; онъ фанатично пожертвовалъ своему долгу всѣмъ, что ему было дорого и мило въ жизни. Но если не дрогнула рука, подписывавшая смертный приговоръ, то не выдержало сердце и этого желѣзнаго человѣка: въ тотъ самый моментъ, когда покатилась подъ ударомъ гильотины голова Говэна, палъ и Симурденъ, выстрѣливши въ себя изъ пистолета: онъ какъ бы самого себя предавалъ смертной казни за свою сердечную слабость, несвойственную комиссару конвента.
   Что касается до стихотвореній В. Гюго всего этого періода, то мы не будемъ долго останавливаться на всѣхъ этихъ сборникахъ, и до сихъ поръ продолжающихъ выходить подъ различными заглавіями -- "Les chansons des rues et des bois", "L'art d'être grand père", "L'âne" -- иначе намъ пришлось бы въ сотый разъ повторять тоже, что мы сказали о двойственномъ характерѣ поэтической дѣятельности В. Гюго всего этого періода. Здѣсь мы видимъ тоже самое: все зависитъ отъ предмета того или другого стихотворенія: если поэтъ вдохновляется какими-нибудь фактами жизни, личными или общественными, онъ простъ, ясенъ, реаленъ, а какъ только пускается въ какія-либо отвлеченно-философскія разсужденія, начинается тотчасъ же туманный мистицизмъ и трескучая реторика. Послѣднее его, недавно вышедшее произведеніе "L'âne", представляющее, въ видѣ діалоговъ осла съ Кантомъ, рядъ разсужденій о тщетѣ кабинетной учености, хромаетъ именно этими недостатками, присущими всѣмъ его отвлеченно-философскимъ произведеніямъ. Въ немъ вы съ великимъ трудомъ доберетесь до какого-либо смысла, а если и доберетесь, наконецъ, сквозь дремучій лѣсъ всяческой реторики и длинныхъ списковъ разныхъ ученыхъ средневѣковыхъ и новыхъ, Богъ вѣсть для чего пестрящихъ страницы, то окажется, что смыслъ этотъ самый жалкій, эфемерный: все сводится къ чему-то въ, родѣ того, что непосредственное, эстетическое наслажденіе природою ведетъ къ гораздо болѣе глубокому и истинному пониманію ея, чѣмъ всѣ вѣковыя усилія проникнуть въ ея таинства путемъ науки. Стоитъ только взять рядомъ съ подобнымъ эстетическимъ абсурдомъ, который совѣстно и оспаривать, такой сборникъ, какъ "L'année terrible", чтобы вполнѣ убѣдиться, какая неизмѣримая разница между В. Гюго философомъ и поэтомъ-гражданиномъ. Книга эта показываетъ намъ, какъ для В. Гюго необходима была какая-либо общественная буря, чтобы творчество его развертывалось во всей своей силѣ и напрягалось до послѣдней степени. Здѣсь вы не найдете и слѣда какой-либо ходульной и напыщенной реторики; каждый стихъ проникнутъ глубокимъ чувствомъ и вымучивается жизнію. Поэтъ слѣдитъ за каждымъ выдающимся событіемъ страшнаго 1870 года, и, живя за одно со своею несчастною родиною, скорбитъ, плачетъ и негодуетъ за нее и съ нею.
   Такъ, извѣстно, что въ началѣ войны, пруссаки пользовались нѣкоторою долею сочувствія со стороны всей свободомыслящей Европы. Они шли воевать противъ узурпатора, личности, успѣвшей внушить всеобщую ненависть; побѣда ихъ надъ Наполеономъ обѣщала Франціи освобожденіе отъ его деморализующаго двадцатилѣтняго ига. Понятно, что первый рѣшительный ударъ, нанесенный пруссаками французамъ подъ Седаномъ, ударъ, отъ котораго сразу рухнулъ тронъ Наполеона, привелъ всѣхъ противниковъ императора въ полное недоумѣніе; они и сами не знали, что имъ дѣлать: патріотически печалиться о позорномъ пораженіи своей родины или радоваться о избавленіи ея отъ тирана. Этимъ и обусловливается въ началѣ книги В. Гюго стихотвореніе, подъ заглавіемъ "Choix entre les deux nations", которое представляетъ собою положительно оду, воспѣвающую Германію отъ первой страницы до послѣдней. "Нѣтъ ни одного народа, восклицаетъ онъ:-- который былъ-бы выше тебя. Нѣкогда вся земля была исполнена ужаса; среди сильныхъ народовъ ты одна была народомъ справедливымъ. Мрачная тіара красуется на твоемъ божественномъ челѣ, но это не мѣшаетъ тебѣ блистать, какъ блистала Индія баснословныхъ временъ. О, страна голубоглазыхъ людей, гордое сіяніе на мрачномъ фонѣ Европы, суровая и необъятная слава окружаетъ тебя"... И такъ идетъ до конца стихотворенія, гдѣ поэтъ обращается, наконецъ, къ Франціи и ограничивается однимъ лаконическимъ восклицаніемъ: "О ma mère!"
   Но восхваляемые такимъ образомъ спасители не замедлили обратиться въ дикихъ мародёровъ, надутыхъ грубымъ шовинизмомъ, разсыпались несмѣтными полчищами по Франціи, теперь уже свободной и республиканской, и война быстро приняла видъ борьбы цивилизаціи съ варварствомъ. И вотъ поэтъ, вслѣдъ за вышеупомянутымъ стихотвореніемъ впадаетъ совершенно въ иной тонъ: иллюзіи его разсѣеваются; нѣтъ болѣе колебаній и сомнѣній. "Мы думали, говоритъ онъ:-- что войны служатъ порогомъ для революцій... мы говорили: пусть этотъ Батавъ идетъ противъ этого Борусса, предоставимъ королямъ воевать, а потомъ придетъ Богъ. Мы думали, что мы присутствуемъ при фатальномъ столкновеніи троновъ, при мрачной смерти старыхъ Вавилоновъ, при разрушеніи и воскресеніи материка въ разсвѣтѣ новой зари и свободы и что, быть можетъ, намъ придется, среди разсыпающихся свѣтилъ, увидѣть зарожденіе новаго міра. Но пока мы мечтали обо всемъ этомъ, вдругъ мы почувствовали руку въ нашемъ карманѣ. Оказалось, что все дѣло идетъ о томъ, чтобы насъ обобрать. Нѣтъ спору въ томъ, что ничтожный Бонапартъ -- грязный и жалкій воришка, что, обокравши Францію, онъ имѣлъ надежду обобрать и Германію, все это правда. Но мы мечтали, что его встрѣтитъ старый король, гордый своими предками, имѣющій Бога своею короною и честь кирассою, что передъ нами предстанетъ, какъ во времена Дюнуа, одинъ изъ паладиновъ древнихъ турнировъ. И вдругъ: о, разочарованіе! о, перемѣна декорацій! Вмѣсто звука трубы раздался свистокъ. Ночь. Сабли кишатъ въ рыжемъ кустарникѣ и ружейныя дула блестятъ между вѣтвей. Раздается крикъ въ темнотѣ. Нападеніе, засада. Лѣсъ озаряется краснымъ пламенемъ. "Стойте! кто только двинется, тому сейчасъ же размозжимъ черепъ. Падайте ницъ и отдавайте деньги, давайте все: насъ десять противъ одного и мы вооружены съ головы до ногъ! Повинуйтесь!" Эти голоса выходятъ словно изъ-подъ земли. Что дѣлать? Отдаютъ кошелекъ и ложатся ничкомъ, размышляя о странѣ, которая нѣкогда называлась Польшею, Франкфуртомъ, Гессеномъ, Ганноверомъ! Ну, дѣло сдѣлано, вставайте! И вотъ мы узнаемъ, профаны въ подобныхъ засадахъ, что это война Картуша съ Шиндерганнесомъ". Послѣ этого стихотворенія поэтъ не мѣняетъ уже своего ироническаго тона и всѣ остальныя стихотворенія, посвященныя франко-прусской бойнѣ и расположенныя по мѣсяцамъ, въ которые продолжалась война, исполнены одного и того же бичующаго негодованія.
   Еще болѣе интереса представляетъ вторая половина книги, посвященная тому гражданскому междоусобію, которымъ закончилась франко-прусская война. Пожаръ Парижа, неистовства версальскихъ войскъ, возмутительныя сцены избіенія массами людей иногда совершенно невинныхъ, женщинъ и дѣтей -- все это представляется передъ вами въ этихъ стихотвореніяхъ во всемъ ужасѣ, и надо отдать справедливость автору, онъ обнаруживаетъ при этомъ глубокое пониманіе всѣхъ этихъ событій* Такъ, напримѣръ, въ стихотвореніи, посвященномъ пожару Парижа, онъ, сѣтуя на это прискорбное событіе, восторженно возвеличиваетъ Парижъ, говоря, что безъ него будущность будетъ представлять изъ себя самое пресмыкающееся, что уничтожить Парижъ все равно, что обезглавить человѣчество, но въ тоже время, посмотрите, какъ глубоко проникаетъ онъ въ причины этой страшной катастрофы:
   "Но кто же, спрашиваетъ онъ: -- бросилъ эту головню? Чья рука осмѣлилась убить будущее, уничтожить этотъ градъ-святило, душу нашей земли, центръ, въ которомъ оживаютъ всѣ, кого душатъ? Нѣтъ, это не ты, народъ, совершилъ это злодѣйство, и вы, заблуждающіеся, въ этомъ не виноваты. Я обвиняю Нищету, я призываю на скамью подсудимыхъ тебя, Прошедшее, этого слѣпого и глухого разбойника, этого варвара! Я протестую противъ тебя, старый режимъ, хаосъ съ твоими устарѣлыми законами, изъ которыхъ вышли устарѣлые бичи! Они продолжаютъ тяготѣть надъ нами въ нашемъ вѣкѣ, гнетомъ страшнаго невѣжества! Они превращаютъ насъ изъ братьевъ во враговъ! Въ. нихъ все зло! Это они вручили безумный факелъ въ руки безвыходно-страждущихъ. Они куютъ мѣдные узлы и ужасающіе канаты суевѣрій и предразсудковъ, которыми хотятъ опутать все и вся! Они уменьшаютъ число школъ и закрываютъ мастерскія, лишаютъ хижины воздуха, дѣтей граматы и свѣта. Они не вѣдаютъ, что просвѣщать все равно, что усмирять. Они не жалѣютъ золота на іудинъ поцѣлуй, но у нихъ никогда не найдется денегъ на путешествіе Колумба! Они предаютъ слабыхъ на жертву сильнымъ, отрицаютъ душу у женщинъ, они безстыдны, жестоки и безчестны! Я обвиняю ложныхъ жрецовъ и ложныхъ боговъ, всѣхъ тѣхъ, у которыхъ нѣтъ любви, нѣтъ очей! Нѣтъ, никого не виню я изъ своихъ современниковъ. Я вопію противъ Прошедшаго, этого призрака, который до сихъ поръ присутствуетъ и въ законахъ, и въ нравахъ, и въ ненависти -- во всемъ! Я обвиняю, о предки, въ этотъ торжественный часъ ваше общество, эту старую преступницу!.." и т. д.
   "Я никого не хочу обвинять, говоритъ онъ въ другомъ своемъ стихотвореніи: -- побѣдитель всегда увлекается своею побѣдою дальше, чѣмъ хочетъ и куда стремится. Гражданская война, о трауръ! Увлеченный побѣдитель теряется въ своемъ тріумфѣ, въ этомъ мрачномъ омутѣ, который называютъ успѣхомъ, не смѣя назвать славой! Вотъ почему всѣхъ, и мучениковъ, и палачей я равно жалѣю. Увы! Несчастіе тѣмъ, которые дѣлаютъ дѣтей сиротами! Несчастіе, несчастіе тѣмъ, которые женъ обращаютъ во вдовъ!.. Несчастіе, когда отъ страшнаго побоища рѣки краснѣютъ, и кровь течетъ по тѣмъ ложамъ, гдѣ струится небесная вода.
   "При видѣ мертвеца двойной ужасъ терзаетъ мою душу: я жалѣю убійцу столько же, какъ и убитаго. Я жалѣю при видѣ, какъ смерть держитъ въ своихъ ежевыхъ рукахъ человѣка; жалѣю при мысли и объ убійцѣ, который какъ бы ни отгонялъ отъ себя призракъ смерти, какимъ бы туманомъ или мракомъ ни старался отдѣлить себя отъ своего преступленія -- вѣчно будетъ вставать передъ нимъ этотъ неотвратимый призракъ" и т. д.

-----

   Бросивши взглядъ на этотъ послѣдній доблестный подвигъ гражданской музы В. Гюго, достойно увѣнчивающій славу поэта, мы можемъ считать нашъ очеркъ дѣятельности В. Гюго законченнымъ, и намъ остается сдѣлать послѣдній заключительный выводъ, къ которому привело насъ разсмотрѣніе всѣхъ выдающихся произведеній поэта.
   И такъ, что же мы видимъ? Намъ говорили, что въ твореніяхъ В. Гюго мы найдемъ безумнаго мечтателя, который всю жизнь проводилъ въ заоблачныхъ, праздныхъ фантазіяхъ и шелъ помимо исторіи, современности и жизни; и все это объясняли намъ тѣмъ, что онъ имѣлъ несчастіе быть романтикомъ. И что же вдругъ мы нашли: мы нашли человѣка, который всю жизнь только и дѣлалъ, что шелъ рядомъ съ своимъ вѣкомъ, развивался вмѣстѣ съ его развитіемъ, страстно увлекался и глубоко проникался всѣми животрепещущими вопросами, которые составляли суть его современности, и мало сказать, что въ произведеніяхъ своихъ онъ откликался на эти вопросы не изъ тишины комфортабельнаго кабинета: онъ ихъ вымучивалъ самою жизнью, да и какъ еще вымучивалъ: съ оружіемъ въ рукахъ на баррикадахъ, подъ свистомъ нуль, въ долгихъ годахъ изгнанія. Правда, мы нашли въ нѣкоторыхъ его произведеніяхъ кое-какіе элементы, которые намъ не понравились, въ родѣ излишней фантастичности, реторичности, туманнаго мистицизма и т. п. Но оказывается, что эти элементы зависятъ не отъ школы въ тѣсномъ смыслѣ этого слова, т. е. романтизма, а отъ совершенно иной причины: именно отъ философской незрѣлости поэта, которую онъ раздѣлялъ вмѣстѣ съ большинствомъ своихъ современниковъ, вслѣдствіе общаго характера вѣка и въ частности особенныхъ условій умственнаго развитія своей страны. Что здѣсь вліяла не школа, а болѣе общія и важныя причины, это мы можемъ заключить изъ того, что тотъ же самый несчастный романтизмъ нисколько не мѣшалъ поэту стоять на вполнѣ реальной почвѣ въ произведеніяхъ, являющихся посвященными соціально-политическимъ вопросамъ, въ которыхъ поэтъ шелъ впереди своего вѣка. Правда, что въ этихъ произведеніяхъ вы не найдете изображеній обыденной жизни во всѣхъ ея мелочахъ и деталяхъ, о чемъ такъ хлопочетъ современный французскій натурализмъ, но неужели же только подобными изображеніями и исчерпывается реализмъ? Я, по крайней мѣрѣ, рѣшительно отказываюсь понимать, на какомъ основаніи разсказъ о томъ, какъ какой-нибудь Ругонъ гонялся за гонками, долженъ быть признанъ реальнымъ, а разсказъ о томъ, какъ Анжольрасъ погибъ на баррикадѣ -- не реальнымъ; исторія о томъ, какъ медленно спился въ "Западнѣ" Купо -- реальна, а повѣствованіе о смерти Клода Гё на эшафотѣ -- не реально? Вслѣдствіе какихъ философскихъ доводовъ можно было бы утверждать, что художественному творчеству принадлежитъ только изображеніе, какъ люди ѣдятъ, снятъ, забавляются, что покупаютъ, въ чемъ одѣваются и т. п., изображеніе же великихъ и торжественныхъ моментовъ жизни, различныхъ общественныхъ или личныхъ катастрофъ -- антихудожественно?
   Но не одни только реальные образы, непосредственно навѣянные жизнью, самые идеальные, положительные типы В. Гюго -- не менѣе дышутъ жизнью и правдою. Они составляютъ ту область желательнаго для всѣхъ насъ, которое составляетъ задачу нашего вѣка, что мы лелѣемъ, къ чему стремимся не одною праздною фантазіею, но всѣмъ дѣломъ жизни. Это тѣ народные, демократическіе идеалы милосердія, любви и братства, въ которыхъ лежитъ весь залогъ жизни, потому что безъ нихъ грозитъ всему человѣчеству неминуемая гибель.
   Нѣтъ, поэтъ, который всю жизнь только и дѣлалъ, что показывалъ намъ, какъ намъ слѣдуетъ любить, какъ намъ слѣдуетъ прощать, какъ намъ слѣдуетъ заботиться о слабыхъ, угнетенныхъ и неимущихъ, какъ намъ слѣдуетъ жить и умирать за свою идею, не щадя своего живота, такой поэтъ шелъ не мимо жизни, и никогда не исчезнетъ онъ изъ памяти грядущихъ поколѣній.

А. Скабичевскій.

"Отечественныя Записки", No 12, 1880

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru