Скабичевский Александр Михайлович
Очерки по истории русской цензуры

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОЧЕРКИ ПО ИСТОРІИ РУССКОЙ ЦЕНЗУРЫ.

XXVII.

   Но однимъ Казанскимъ университетомъ, конечно, не ограничилось стремленіе реакціонеровъ очистить высшія учебныя заведенія отъ тлетворнаго духа знаній. Въ большихъ или меньшихъ размѣрахъ одна и таже исторія повторилась и въ другихъ университетахъ. Такъ въ 1821 году разразилась гроза надъ только-что открытымъ С.-Петербургскимъ университетомъ. Здѣсь героемъ былъ попечитель округа Руничъ, а жертвами профессора: всеобщей исторіи -- Раупахъ, статистики -- Германъ и Арсеньевъ и исторіи философіи Галичъ.
   Не прошло и двухъ лѣтъ съ открытія университетскихъ курсовъ, какъ Руничъ представилъ Главному правленію училищъ, что философскія и историческія науки преподаются въ университетѣ въ духѣ, противномъ христіанству, а въ умахъ студентовъ вкореняются идеи, разрушительныя для общественнаго порядка и благосостоянія. Вслѣдствіе этого немедленно были пріостановлены лекціи вышеозначенныхъ профессоровъ. Въ Главное правленіе были представлены отобранныя у студентовъ тетради ихъ лекцій, и тамъ тетради эти были читаны членами. "Главное правленіе-сказано въ протоколѣ засѣданія -- съ содроганіемъ и крайнимъ изумленіемъ увидѣло, что въ лекціяхъ отвергается достовѣрность священнаго писанія и находятся дерзкія хулы на распоряженія правительства, и, къ крайнему прискорбію, убѣдилось въ томъ, что сотни молодыхъ людей, подъ видомъ обученія высшимъ наукамъ, систематически напитываемы были смертоносною отравою для разсѣянія по всему отечеству пагубныхъ сѣмянъ невѣрія, богоотступничества и мятежническихъ правилъ, которыя потрясли уже передъ нашими глазами крѣпость другихъ государствъ".
   Не лишнимъ будетъ представить на выдержку нѣсколько мѣстъ изъ лекцій Германа, Раупаха и Арсеньева, чтобы читатели могли судить, что именно нашли въ этихъ лекціяхъ наиболѣе зловреднымъ члены Главнаго правленія.
   Изъ лекцій профессора Германа: 1) Предметъ статистики есть государство. Оно есть такое учрежденіе большаго или меньшаго общества людей, по которому одни для безопасности покорили свою волю законамъ, а другіе наблюдаютъ оные и приводятъ ихъ въ дѣйствіе. Двѣ главныя части статистики: народъ и правительство, о благосостояніи коихъ она и должна говорить, по спрашивается: которая же предшествуетъ? Часть управляемая всегда предшествуетъ управляющей. И потому статистикъ во первыхъ долженъ говорить о состояніи народа, какъ части управляемой, а потомъ о способѣ управленія онымъ, какъ части управляющей.
   2) Монархія имѣетъ ту безцѣнную выгоду, что вся верховная власть соединена въ одномъ физическомъ лицѣ -- монарха, который, какъ Богъ, единъ и всемогущъ на землѣ. Онъ неограниченъ и въ благодѣяніяхъ къ своему народу; но жалко, что сіе мѣсто занято не ангеломъ, а человѣкомъ; жалко, что наслѣдуютъ его люди разныхъ характеровъ, что одинъ создаетъ, то другой по смерти его разрушаетъ.
   3) Правительство, когда умножаетъ бумажки, подданные думаютъ, что оно когда либо заплатитъ за сіи билеты, и сія увѣренность въ добромъ расположеніи правительства поддерживаетъ бумажки внутри государства. Нашъ купецъ клянется, что ассигнація стоить напримѣръ 5 рублей, но иностранецъ другими глазами смотритъ на сіе. Онъ говоритъ, что эта бумажка стоитъ только 1 1/4 р., ибо у васъ выпущено бумажекъ вчетверо болѣе, нежели нужно, а потому и платить вы въ состояніи только 1/4 часть.
   4) Состояніе русскихъ крестьянъ показало уже, что первая причина худого состоянія крестьянъ есть феодальная система, до коей законодатели при важнѣйшихъ перемѣнахъ никакого не обращали на нихъ вниманія.
   Изъ лекцій Раупаха: 1) Священное писаніе весьма коротко объясняетъ нравы первыхъ человѣковъ, постановленія, родъ жизни и участь, а въ священныхъ книгахъ другихъ народовъ такъ баснословно, что для исторіи нѣтъ отъ нихъ пользы. Въ одномъ только всѣ удивительно согласны: это потопъ, истребившій большую часть человѣческаго рода.
   2) Священныя книги мы знаемъ только у трехъ народовъ: іудеевъ, мидянъ и индѣйцевъ.
   3) Всякая вѣра упадаетъ со временемъ въ той мѣрѣ, какъ разумъ просвѣщается; что необходимо случается при умножающейся опытности.
   4) Никто изъ древнихъ не имѣлъ понятія о Богѣ невещественномъ.
   Изъ лекцій Арсеньева: 1) Народъ былъ прежде правительства, слѣдовательно, народъ важнѣе правительства, и мы должны говорить о народѣ такъ, какъ о важнѣйшемъ предметѣ.
   2) Монархія есть самая лучшая форма. Здѣсь власть отдается одному, но иногда монархъ вмѣсто добра можетъ произвести зло. Положимъ, что государь добръ, старается о безопасности подданныхъ; но онъ смертенъ; послѣ него бываетъ новый, который приводитъ подданныхъ въ ужаснѣйшее состояніе. И такъ мы видимъ, что во всякомъ правленіи есть свои недостатки. Англія узнала оные, и избрала лучшее правленіе.
   7) Чиновники сей полиціи (тайной) для удобнѣйшаго розыска бываютъ тайны и называются розыщиками; имъ поручаетъ правительство свою безопасность. По своему основанію, эта полиція очень полезна; но, будучи орудіемъ деспотизма, ужасна и вредна для самого государства. Она стоитъ большихъ издержекъ на жалованье чиновникамъ. Посредствомъ сей полиціи наказываются даже требованія правъ человѣчества. Это есть сѣмя раздоровъ и недовѣрчивости между гражданами государства.
   4) Когда будемъ вникать въ составъ государства и въ отношенія подданныхъ къ правительству и обратно, то увидимъ, что налоги суть необходимы и показываютъ, что государство стоитъ на извѣстной степени образованія. Но налоги вредны; ибо имѣютъ вредное вліяніе на народонаселеніе, на промышленность, на просвѣщеніе, и вообще на благосостояніе народа; ибо при тягостныхъ налогахъ, молодой человѣкъ, едва прокармливающій себя и уплачивающій налоги, не можетъ думать о супружествѣ, и опасается, въ случаѣ брака, впасть въ крайнюю бѣдность: отъ сего народонаселеніе уменьшается и притомъ дѣти отъ бѣдности въ нѣкоторыхъ семействахъ умираютъ. Налоги также вредны и для народнаго богатства. Сіе богатство состоитъ въ запасѣ капиталовъ, которые пріобрѣтаются бережливостью, которую налоги уменьшаютъ. И такъ налоги вредятъ и народному просвѣщенію, какъ слѣдствію богатства, ибо при налогахъ всякій думаетъ не о своемъ просвѣщеніи, но о корысти.
   Подобныя мѣста въ лекціяхъ профессоровъ произвели цѣлую бурю въ Главномъ правленіи училищъ. Рѣшено было потребовать отъ профессоровъ отвѣтовъ и для этого составить вопросные пункты, соотвѣтственно вреднымъ и ложнымъ началамъ ученія. Вопросные пункты составлены были членами правленія: Лавалемъ, Магницкимъ, Руничемъ и директоромъ департамента Поповымъ, и препровождены въ университетъ для отобранія письменныхъ отвѣтовъ, которые, вмѣстѣ съ мнѣніемъ университета, требовалось представить въ Главное правленіе училищъ.
   И вотъ, 3-го, 4-го и 7-го ноября 1821 года, состоялись знаменитыя въ лѣтописяхъ исторіи С.-Петербургскаго университета чрезвычайныя засѣданія совѣта, продолжавшіяся непрерывно въ теченіи девяти и даже одиннадцати часовъ. Всѣмъ дѣломъ заправляли попечитель Руничъ и директоръ университета Кавелинъ, отбиравшіе отвѣты и бывшіе въ одно и тоже время обвинителями и судьями. Когда вы читаете записки присутствовавшихъ на этихъ засѣданіяхъ (напримѣръ, профессора Плисова), увѣковѣчившихъ этотъ жестокій моментъ русской исторіи, у васъ сердце обливается кровью и вы положительно цѣпенѣете. Нѣтъ возможности предположить, чтобы когда и гдѣ-либо почтенное званіе профессора, и притомъ не въ единичномъ видѣ, а въ коллегіальномъ составѣ совѣта было до такой степени унижено и попрано въ грязь. Руничъ, мало того, что открыто заявлялъ, что все уже предрѣшено, что эти засѣданія совѣта представляютъ одну формальность и что отъ господъ профессоровъ требуется лишь единогласнаго подтвержденія обвиненій, но малѣйшую попытку какихъ либо возраженіи со стороны немногихъ сколько-нибудь самостоятельныхъ и смѣлыхъ членовъ совѣта, онъ встрѣчалъ съ пѣною у рта, съ самыми площадными ругательствами и обзывалъ не иначе, какъ бунтомъ и измѣною престолу и отечеству. Такъ, напримѣръ, когда Руничъ предложилъ профессорамъ письменно отвѣтить на вопросъ, какого мнѣнія конференція о подобномъ ученіи, судя по выпискамъ, присланнымъ изъ Главнаго правленія училищъ, и профессоръ Шармуа отвѣчалъ: "je ne me trouve pas en compétence d'у répondre", Руничъ окончательно вышелъ изъ себя и началъ неистово кричать, "что Шармуа, отвѣчая такимъ образомъ, нетолько оспариваетъ права его, яко президента, но не признаетъ, слѣдовательно, законности ни собранія, ни предписанія министра, а слѣдовательно, противится и верховной власти. Потомъ, хвалясь своими предками, заслугами и достоинствами по качеству члена Главнаго правленія училищъ, попечителя и президента, онъ продолжалъ ругать профессора Шармуа всяческими язвительными, поносными и укорительными словами, называя себя сыномъ отечества, вѣрнымъ подданнымъ государю, истиннымъ христіаниномъ, а профессора Шармуа пришлецомъ, чадомъ революціи, выходцемъ изъ отечества Маратовъ и Робеспьеровъ, бунтовщикомъ, государственнымъ измѣнникомъ, некрестемъ" и т. п.
   Если Руничъ относился такимъ образомъ къ членамъ собранія, то можно себѣ представить отношеніе его къ обвиняемымъ профессорамъ. Онъ, положительно, не давалъ имъ произнести ни одного слова въ оправданіе и осыпалъ ихъ потоками самой площадной брани, обзывая ихъ бунтовщиками, возмутителями, зажигателями, государственными измѣнниками, глумился въ ихъ присутствіи надъ ихъ собственноручными тетрадями лекцій, называя ихъ гадкими, мерзкими, чтобъ взять въ руки, и къ тому же смердящими, предлагая нюхать ихъ, кому угодно, показывая съ своей стороны отвращеніе отъ какого-то дурного въ нихъ запаха и зажимая носъ. Наконецъ, онъ торжественно объявилъ обвиняемымъ, что лишь его великодушію они обязаны, что ихъ ввели въ залу совѣта не подъ конвоемъ жандармовъ съ саблями на голо, какъ государственныхъ преступниковъ. И почтенные члены совѣта все это выслушивали терпѣливо, съ наружнымъ видомъ подобострастной почтительности.
   Изъ обвиняемыхъ профессоровъ съ наибольшимъ достоинствомъ и мужествомъ держалъ себя Раупахъ. Онъ, не горячась и не выходя изъ себя, рѣзко и ловко отпарировалъ всѣ нападенія Рунича и въ письменныхъ своихъ отвѣтахъ, не входя ни въ какія пространныя разъясненія и оправданія, ограничился одними лаконическими отрицаніями, въ родѣ того, что "я училъ свѣтской исторіи такъ, какъ она должна быть, а не системѣ философской, я не училъ тому, чтобы теогонія язычниковъ содержала что-нибудь справедливое, я не нападалъ на достовѣрность священнаго писанія, я не проповѣдывалъ матеріализма" и т. п., и подобными отвѣтами онъ довелъ Рунича до крайняго неистовства. Совсѣмъ въ иномъ родѣ проявилъ себя молодой профессоръ Галичъ. Противъ всѣхъ вопросныхъ пунктовъ, онъ выставилъ одинъ короткій отвѣтъ слѣдующаго содержанія: "сознавая невозможность отвергнуть или опровергнуть предложенные мнѣ вопросные пункты, прошу не помянуть грѣховъ юности и невѣдѣнія".
   Можете представить восторгъ Рунича по прочтеніи этого отвѣта. По разсказу Плисова, Руничъ зарыдалъ, ему послѣдовали въ томъ и нѣкоторые члены. "Галичъ, продолжаетъ Плясовъ: -- призванъ въ присутствіе. "Послѣ сего, воскликнулъ г. Руничъ:-- могу ли я рѣшиться бросить на васъ камень". Онъ бросился обнимать, привѣтствовать и поздравлять Галича. Увлекаясь восторгомъ, онъ называлъ Галича блуждающею овцою, оглашеннымъ, обращеннымъ, просвѣтившимся, увѣрялъ все собраніе, что обращеніе сіе есть чудесное дѣйствіе благодати Божіей; что въ сію самую минуту благодать коснулась его, Галича, сердца; что только слѣпотствующій умъ того не видитъ, что признаніе Галича относится къ славѣ Спасителя міра; что пастырь овецъ подѣялъ его на рамена свои и несетъ уже въ домъ Израилевъ. Г. Кавелинъ подтверждалъ сіе видѣніе и потомъ бросился также обнимать, привѣтствовать и поздравлять Галича, тоже сдѣлалъ въ свою очередь и г. Зябловскій. Всѣ члены собранія были чрезвычайно тронуты и приведены въ изумленіе. Кто не жалѣлъ о бѣдномъ Галичѣ, который двумя строками поставилъ себя въ такое положеніе, что самъ г. Руничъ не могъ рѣшиться бросить на него камень?"
   И какъ бы желая хоть сколько-нибудь смягчить и оправдать допущенное Галичемъ такое ужасное посрамленіе своего человѣческаго достоинства, профессоръ Плисовъ замѣчаетъ:
   "Конечно, одинъ только Галичъ подтвердить можетъ, сколько подѣйствовали на него предварительныя увѣщанія г. Кавелина и угрозы, что онъ, Галичъ, въ противномъ случаѣ объявленъ будетъ сумасшедшимъ; сколько подѣйствовало на него настоящее его положеніе, страшные упреки, произнесенные Руничемъ и сколько внутреннее его сознаніе невинности оспаривало наружное признаніе, которое къ тому еще и двусмысленно"...
   Далѣе профессоръ Плисовъ разсказываетъ, что на самого Рунича, среди его восторга, вдругъ налетѣло сомнѣніе въ искренности признанія Галича: "онъ внезапно превратился, такъ сказать, въ оцѣпенѣніе; умолкъ, бросалъ сомнительные и двусмысленные взгляды то на Галича, то на г. Кавелина, который также молчалъ и отвѣчалъ только знаками, пожимая плечами. Г. Зябловскій началъ говорить, но (сколько помнить можно) не сказалъ ничего. Г. Руничъ обратился потомъ къ Галичу.
   "-- Любезный Александръ Ивановичъ, сказалъ онъ, перемѣняя тонъ и съ примѣтнымъ неудовольствіемъ:-- наружность можетъ быть обманчива; чѣмъ бы, напримѣръ, могли вы на опытѣ доказать то, что настоящее положеніе ваше даетъ поводъ сомнѣваться?".
   Галичъ не отвѣчалъ ни слова.
   "-- Не согласились ли бы вы, продолжалъ г. Руничъ: -- запечатлѣть сзоё признаніе тѣмъ, чтобы издать вновь вашу исторію системъ философскихъ и въ предисловіи къ оной торжественно описать ваше обращеніе и отреченіе отъ мнимаго просвѣщенія, на лжеименитомъ разумѣ основаннаго?"
   Галичъ молчалъ; г. Руничъ задумался; потомъ вдругъ принялъ прежній веселый видъ и съ прежнимъ восторгомъ, или лучше сказать съ новымъ восхищеніемъ обратился къ собранію, которое уже приготовлялось услышать сообщеніе новаго видѣнія -- "но на что намъ другіе доводы, самое уже сіе сознаніе г. Галича не явнымъ ли служитъ доказательствомъ, что вредныя и опасныя ученія дѣйствительно были въ здѣшнемъ университетѣ, а слѣдственно и во всемъ учебномъ округѣ допущены, а сего уже и довольно"; "а сего уже и довольно", повторялъ онъ нѣсколько разъ и такимъ значительнымъ тономъ, что рѣдкій не могъ понять, что въ томъ только и состояла вся главная роль. "Пусть теперь усиливаются доказывать противное", прибавилъ онъ съ явною нескромностью, которую тотчасъ г. Кавелинъ далъ ему замѣтить, прервавши торопливо его рѣчь. Тутъ г. Руничъ обратился опять къ Галичу, говорилъ, что онъ долженъ непремѣнно получить прощеніе; что онъ самъ будетъ о томъ ходатайствовать у г. министра; что до будущаго опредѣленія рода ученыхъ занятій Галича онъ теперь же позаботится о новой для него должности. Наконецъ, Галичъ вышелъ изъ присутствія"...
   Въ заключеніи всѣхъ этихъ засѣданій совѣта петербургскаго университа, изъ двадцати членовъ конференціи, восемь признали отвѣты Германа и Раупаха неудовлетворительными, три -- нетолько неудовлевторительными, но и оскорбительными, пять -- недостаточными, а четыре доказывали необходимость выдать обвиняемымъ тетради, на основаніи которыхъ сдѣлано обвиненіе. Только девять членовъ признали подсудимыхъ вполнѣ виновными; остальные или допускали виновность ихъ только въ томъ случаѣ, если будетъ положительно доказано, что выписки справедливы, или же вовсе отказывались отъ подачи мнѣній, на томъ основаніи, что обвиняемымъ не дано ни малѣйшихъ средствъ къ оправданію, вопреки нетолько нравственному чувству, но и существующимъ постановленіямъ.
   Затѣмъ дѣло о профессорахъ было представлено въ Главное правленіе училищъ, которое признало ученіе Германа, усвоенное и Арсеньевымъ, и Раупаха вреднымъ, возмутительнымъ противъ христіанства и опаснымъ для государственнаго благосостоянія. Положено было: Германа и Раупаха удалить изъ университета, запретивъ имъ преподаваніе по министерству просвѣщенія вообще; книги: Германа -- "Краткое руководство къ всеобщей теоріи статистики", "Всеобщую теорію статистики" и "Историческое обозрѣніе литературы статистики въ особенности Россійскаго государства", Галича -- "Исторію философскихъ системъ", и Арсеньева -- "Начертаніе статистики Россійскаго государства" -- запретить нетолько въ преподаваніи, но и вообще въ употребленіи, для чего и вытребовать экземпляры этихъ книгъ изъ всѣхъ учебныхъ заведеній вѣдомства министерства народнаго просвѣщенія. А такъ какъ обвиненные профессора требуютъ, чтобы имъ даны были средства къ оправданію передъ лицами, имѣющими право разбирать подобныя дѣла, то предоставить такое разсмотрѣніе надлежащему судебному мѣсту уголовнымъ порядкомъ. Магницкій противъ этого послѣдняго постановленія Главнаго правленія подалъ особенное мнѣніе, въ которомъ съ циническою откровенностью заявилъ, что и подсудимые, и общество назовутъ людей, подвергающихъ бездоказательно обвиненныхъ уголовной отвѣтственности, не судьями, а палачами. Онъ предлагалъ поэтому расправиться съ профессорами безъ всякаго суда, ограничившись высылкою Германа и Раупаха изъ Россіи, и, согласно условіямъ священнаго союза, предостеречь союзныя державы отъ этихъ опасныхъ людей.
   Наконецъ, дѣло препровождено было кн. Голицынымъ въ комитетъ министровъ, который, по внимательномъ разсмотрѣніи его, единогласно призналъ ученіе, заключающееся въ представленныхъ министромъ народнаго просвѣщенія выпискахъ изъ лекцій профессоровъ Германа, Раупаха, Галича и Арсеньева вреднымъ, и послѣ многочисленныхъ преній постановилъ: 1) дозволить профессорамъ Герману, Раупаху и адъюнктъ-профессору Арсеньеву представить къ своему оправданію все то, что они признаютъ нужнымъ, ни малѣйшимъ образомъ не стѣсняя ихъ въ этомъ отношеніи и 2) для разсмотрѣнія всего дѣла вмѣстѣ съ оправданіями, какія вновь будутъ представлены отъ обвиняемыхъ профессоровъ, составить особую комиссію изъ трехъ членовъ: князя Лобанова-Ростовскаго, барона Кампенгаузена и Шишкова, и изъ двухъ членовъ Главнаго правленія училищъ: графа Ливена и графа Лаваля. Такимъ образомъ, партія Магницкаго и Рунича, предлагавшая выслать профессоровъ безъ всякаго суда надъ ними и выслушанія какихъ-либо оправданій съ ихъ стороны, была побѣждена, и этому злосчастные профессора были обязаны, конечно, заступничеству бывшаго попечителя петербургскаго округа С. С. Уварову.
   Уваровъ написалъ императору Александру рѣзкое и страстное письмо по поводу дѣла профессоровъ, 18-го ноября. Вотъ что, между прочимъ, писалъ онъ въ этомъ письмѣ:
   "Когда очень важные мотивы, изъ которыхъ Вашему Величеству извѣстна лишь малая часть, заставили меня просить отставки отъ мѣста попечителя петербургскаго университета, я былъ далекъ отъ мысли, чтобы противъ меня обратили оружіе, постоянно употребляемое мною противъ партіи, месть которой въ настоящую минуту совершается. По безпримѣрному фатализму, тѣ, которыхъ я, глубоко проникнутый своимъ дѣломъ, и съ храбростью убѣжденнаго человѣка третировалъ, какъ сѣятелей безпорядковъ и тайныхъ враговъ общественнаго спокойствія, тѣ, союзъ которыхъ я съ ужасомъ отвергъ, они-то въ Вашихъ глазахъ украшаются титуломъ защитниковъ трона и алтаря противъ нападеній, которыя въ духѣ ихъ же системы слѣдовало бы если не терпѣть, то во всякомъ случаѣ игнорировать.
   "Этимъ сказано все: это представляетъ такое чудовищное и странное извращеніе идей и личностей, что я не колеблюсь болѣе возвысить голосъ и изложить передъ Вами, Государь, истинное положеніе дѣла, которое, собственно говоря, есть мое дѣло.
   "Докладъ министерства народнаго просвѣщенія, отъ 19-го сентября, по поводу отрѣшенія отъ званія профессоровъ Германа, Раупаха, Галича и Арсеньева гласитъ, что ихъ преподаваніе представляло преднамѣренную систему атеизма и принциповъ, опасныхъ для нравственности и общественнаго блага.
   "Государь, пусть обвиненные сами защищаютъ себя, я хочу только спросить, въ чемъ заключается corpus delicti этого заговора, раскрытаго съ такимъ шумомъ? Въ латинскихъ тетрадяхъ Раупаха, въ лекціяхъ Германа, составленныхъ студентами, и двухъ книжкахъ, изданныхъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ Арсеньевымъ и Галичемъ и одобренныхъ цензурою, и притомъ не одною университетскою, но и министерскою. Изъ этихъ четырехъ элементовъ заговора два, такимъ образомъ, отходятъ, а если взять во вниманіе, что Германъ не самъ письменно составлялъ свои лекціи, то остаются одни тетради Раупаха. Странный заговоръ, corpus delicti котораго таетъ самъ собою еще раньше начала слѣдствія! А если къ этому всему мы припомнимъ неслыханные скандалы, совершившіеся со времени конфискаціи бумагъ, если примемъ въ соображеніе, что среди 19-го столѣтія, на 20'мъ году царствованія Вашего Императорскаго Величества, въ 30 шагахъ отъ Вашей царской резиденціи, осмѣлились произвести среди ночи страшный терроръ, оскорблять честь учрежденія, созданнаго Вашимъ Величествомъ, угрожать разжалованіемъ въ солдаты мирныхъ студентовъ, которыхъ не удалось возмутить, угрожать имъ тюрьмою и Сибирью, вынуждать отъ нихъ разныя кощунственныя присяги, и если къ этому ко всему прибавимъ, что всѣ эти скандалы были превзойдены процедурою университетскихъ конференцій, во время которыхъ все было попрано до поруганія человѣческаго достоинства, то безъ сомнѣнія мы имѣемъ право спросить, откуда же проистекаетъ это чудовищное остервененіе, стремящееся во что бы то ни стало воспрепятствовать, чтобы оправданія профессоровъ, свободно и законно выраженныя, не дошли до трона Вашего Величества? Къ чему столько злобы и хитрости расточено съ цѣлію лишить обвиненныхъ законнаго права, дарованнаго имъ Вашимъ Величествомъ? Они просили позволенія доказать, что нетолько они не признаютъ своими и не одобряютъ превратныхъ ученій, о которыхъ говорится въ вопросныхъ пунктахъ, но что ни въ тетрадяхъ, ни въ лекціяхъ ихъ нѣтъ ничего подобнаго. И что же. имъ отвѣтили? "Что это просьба мятежная, и что единственно великодушію президента они обязаны, что не были введены въ залу совѣта подъ конвоемъ жандармовъ съ саблями на голо". Что же это за процессъ, Государь, который требуетъ для своего торжества подобныхъ средствъ? Но все это будетъ принято во вниманіе со временемъ. Голосъ истины не будетъ заглушенъ; онъ дойдетъ до Вашего великодушнаго сердца. Вы все узнаете, Государь, какъ только соблаговолите позволить, чтобы Вамъ все было открыто".
   Въ заключеніе же письма Уваровъ выражаетъ слѣдующія требованія, необходимыя, по его мнѣнію, для возстановленія истины: 1) Чтобы обвиненнымъ профессорамъ дана была полная возможность защищаться, 2) чтобы всѣ акты и протоколы засѣданія университетскаго совѣта были представлены на усмотрѣніе Государя, и притомъ не въ экстрактахъ и копіяхъ, а въ оригиналахъ и 3) чтобы онъ самъ, Уваровъ, былъ удостоенъ, въ свою очередь, Высочайшей аудіенціи. Къ этимъ тремъ требованіямъ въ другомъ письмѣ было присоединено четвертое: "Такъ какъ собственный разборъ бумагъ и всего дѣла было бы слишкомъ обременительнымъ для Государя Императора, то, кажется, можно бы составить особенный комитетъ изъ людей знающихъ и къ дѣлу неприкосновенныхъ, коимъ было бы поручено разсмотрѣніе онаго и непосредственный отчетъ въ своихъ сужденіяхъ".
   Мы видѣли, что такъ это и было сдѣлано по совѣту Уварова. Но комиссія, назначенная для подробнаго разсмотрѣнія дѣла профессоровъ, не особенно торопилась своими занятіями, и неизвѣстно даже дѣлала ли она что-либо. Очевидно, въ интересахъ правительства было по возможности замять это скандальное дѣло и заставить забыть о немъ общество. По крайней мѣрѣ, мы видимъ, что комиссія существовала до 1827 года, ничѣмъ не заявивши своей дѣятельности. Въ февралѣ же 1827 года было объявлено Высочайшее повелѣніе считать дѣло о профессорахъ оконченнымъ {Матер. для ист. обр. въ Р., гл. VI, стр. 263--268.}.
   Что касается до прочихъ высшихъ учебныхъ заведеній, то почти повсюду были свои маленькіе погромы, хотя и не столь грандіозные, какъ въ Казанскомъ и С.-Петербургскомъ университетахъ. Такъ, изъ С.-Петербурской духовной академіи былъ изгнанъ профессоръ философіи Игнатій Авреліанъ Фесслеръ. Родомъ венгерецъ, бывшій капуцинъ и перешедшій потомъ въ протестантство, онъ былъ выписанъ въ Россію еще Сперанскимъ. Заклятый врагъ его, епископъ рязанскій Ѳеофилактъ, въ качествѣ члена комитета духовныхъ училищъ, написалъ замѣчанія на представленный въ комитетъ Фесслеромъ конспектъ философскихъ наукъ. "Планъ наукъ философскихъ, составленный Фесслеромъ для С.-Петербургской духовной академіи, писалъ Ѳеофилактъ:-- есть такое произведеніе, которое заставляетъ обратить особенное вниманіе начальства, пекущагося о пользѣ церкви и отечества. Начала, которымъ Фесслеръ неуклонно слѣдовать обѣщаетъ, суть начала разрушительныя, а не созидательныя. Они подрываютъ религію, и, что всего удивительнѣе, совершенно ниспровергаютъ и самую философію..."
   Это ниспроверженіе философіи, по мнѣнію Ѳеофилакта, заключалось въ томъ, что Фесслеръ придерживался зловредной Кантовой системы. Цѣлъ же Кантовой философіи, писалъ епископъ:-- двоякая: ниспроверженіе христіанства и замѣщеніе онаго не деизмомъ, а совершеннымъ безбожіемъ. Для достиженія первой цѣли Кантъ Св. Писанію даетъ такой толкъ, что ни пророки, ни апостолы не были богодухновенными, а Христа должно допускать только въ аллегорическомъ смыслѣ, т. е. почитать его не больше, какъ идеаломъ. Для замѣщенія христіанства безбожіемъ Кантъ вводитъ Церковь чистаго разума. Въ сей Церкви: 1) никто не вѣритъ бытію Божію, 3) никто не вѣритъ безсмертію души, 3) нѣтъ никакихъ обязанностей по отношенію къ Богу, слѣдовательно, и молиться некому и не для чего, 4) присяга въ вѣрности государю одинъ суевѣрный обрядъ, 5) одни добродѣтели суть свободныя дѣйствія, а всякій поступокъ, грѣхомъ почитаемый, есть невольное дѣло. Кантова философія славилась въ Германіи болѣе 20-ти лѣтъ. Несмотря на сію краткость времени, столько вреда отъ нея послѣдовало, что и религія, и политика противъ нея вооружились и заставили многихъ профессоровъ, закрывши каѳедры Кантова ученія, удалиться изъ Германіи въ Россію" {Чтен. общ. ист., 1859, No 4.}.
   Въ силу этого доноса Фесслеръ былъ нетолько изгнанъ изъ академіи, но и сосланъ въ Саратовъ.
   Въ харьковскомъ университетѣ были удалены двѣ европейскія знаменитости, служившія украшеніемъ университета, не говоря уже о приносимой ими пользѣ, таковы были профессоръ чистой математики Тимоѳей Ѳедоровичъ Осиповскій и профессоръ философіи Шадъ. Осиповскій былъ удаленъ изъ университета единственно за то, что на экзаменѣ сдѣлалъ одному студенту замѣчаніе, что о Богѣ умѣстнѣе употребить выраженіе существуетъ, нежели живетъ. Удаленіе же профессора Шада произвело сенсацію въ Европѣ и надѣлало намъ не мало хлопотъ. Шадъ читалъ логику, этику, психологію, метафизику, естественное право, исторію философіи, и въ лекціяхъ своихъ проводилъ идеи Канта и Шеллинга. Министерство нашло, что руководство Шада "Institutionen juris naturae", по слогу, неудобно къ употребленію, слишкомъ пространно, мѣстами весьма не ясно, притомъ же въ немъ часто повторяются намеки на новѣйшія политическія событія и на извѣстныя лица, и сильныя нападки на французовъ въ пользу нѣмцевъ. Шадъ называетъ Наполеона корсиканскимъ чудовищемъ, исчадіемъ ада, изверженнымъ для пролитія крови и распространенія зла, говоритъ, что французы обречены на вѣчное рабство, а удѣлъ нѣмцевъ -- свобода и т. п. Шадъ, сказано въ предложеніи министра, придерживается новѣйшей, въ Германіи возникшей философіи, и въ особенности слѣдуетъ, по крайней мѣрѣ, въ главнѣйшихъ основаніяхъ, системы Шеллинга, а весьма сомнительно, должно ли прямо допустить введеніе этой системы въ Россіи и вкорененіе ея въ памяти молодыхъ людей; въ книгѣ Шада находятся мѣста, несообразныя съ понятіемъ власти государей, порицаніе существующихъ въ Россіи учрежденій, противное нравамъ объясненіе супружескаго союза и т. д. Въ комитетѣ министровъ было представлено, что книги Шада -- вышеозначенная и еще "De viris illustribus Roinae", содержатъ мѣста, неприличныя въ сочиненіяхъ, написанныхъ для юношества. Такъ Шадъ говоритъ, что Рея Сильвія родила Рема и Ромула въ одни годы "отъ объятій Марса", что Лавренція отъ сосѣдей нарицаема была волчицей (lupa), потому что промышляла своимъ тѣломъ, отчего до нашихъ временъ... домишки называются логовищами волчицъ (1ирапагіа); далѣе прибавляетъ Шадъ: "при чтеніи этого мѣста, кому не придетъ на мысль Наполеонъ и французы? Въ наше время величайшее вѣроломство по справедливости можно назвать вѣроломствомъ французскимъ" и т. п. Сверхъ всего этого, Шаду ставили въ вину, что диссертаціи двухъ лицъ, искавшихъ степени доктора, оказались поддѣльными и списанными съ тетрадей, по которымъ Шадъ читаетъ свои лекціи. Комитетъ министровъ призналъ, что Шада нетолько не должно оставлять при настоящей должности, но съ тѣми правилами, которыя онъ обнаружилъ, онъ вовсе не можетъ быть терпимъ въ Россіи. Вслѣдствіе этого, Шадъ, въ 1816 году, былъ изгнанъ изъ Россіи.
   По прибытіи въ Германію, Шадъ началъ кричать встрѣчному и поперечному, что нѣмецкіе ученые преслѣдуются въ Россіи и приносятся въ жертву французамъ; удаленіе свое онъ приписывалъ интригѣ французовъ и ихъ ревностныхъ приверженцевъ. "Философія моя, писалъ Шадъ министру просвѣщенія: -- считаетъ за величайшее преступленіе распространять французскій заразительный духъ между русскими студентами; напротивъ того, она, письменно и словесно, старается о распространеніи вѣры, нравственности и любви къ отечеству. Не ограничиваясь этимъ, Шадъ прибѣгъ къ прессѣ, а въ "Іенскихъ Литературныхъ Вѣдомостяхъ" напечаталъ о своемъ дѣлѣ. Вскорѣ въ ученомъ изгнанникѣ приняли участіе такіе корифеи нѣмецкой литературы, какъ Шиллеръ и Гёте, и дѣло дошло до дипломатической переписки: посланникъ нашъ при прусскомъ дворѣ увѣдомилъ, что изгнаніе Шада произвело крайне неблагопріятное впечатлѣніе въ Германіи. Чтобы потушить скандалъ, русское правительство рѣшилось выдать Шаду вознагражденіе за понесенные убытки, и въ посольство было сообщено описаніе дѣла въ его настоящемъ видѣ для помѣщенія въ иностранныхъ газетахъ. Вскорѣ затѣмъ Шадъ, при содѣйствіи знаменитаго врача, Гуфеланда, получилъ каѳедру въ Берлинскомъ университетѣ {Матер. для ист. образ. въ Россіи. II, стр. 100--101.}.
   Нѣсколько позже (именно 1827--30 гг.) произошелъ погромъ въ Нѣжинскомъ лицеѣ. Правда, это случилось уже въ царствованіе Николая I, при значительно измѣнившихся порядкахъ, но мы скажемъ нѣсколько словъ о немъ здѣсь, такъ какъ по характеру своему онъ совершенно подходитъ ко всѣмъ разсмотрѣннымъ нами въ этой главѣ. За кулисами этого погрома стоятъ по обыкновенію партіи и интриги между профессорами. Такъ мы видимъ, что сначала профессоръ естественнаго права Бѣлоусовъ доноситъ, что "нѣкоторые воспитанники пансіона, скрываясь отъ начальства, пишутъ стихи, не показывающіе чистой нравственности, и читаютъ ихъ между собою, читаютъ книги, неприличныя для ихъ возраста, держатъ у себя сочиненія Александра Пушкина и другихъ подобныхъ". А затѣмъ 7-го мая 1827 г., наоборотъ уже, старшій профессоръ политическихъ наукъ Билевичъ доноситъ на самого Бѣлоусова, что "онъ, Билевичъ, примѣтилъ въ нѣкоторыхъ ученикахъ нѣкоторыя основанія вольнодумства, происходившія отъ заблужденія въ основаніяхъ права естественнаго, которое, вопреки предписанію попечителя (19-го мая 1824 г.), читается не по системѣ де-Мартини, а по основаніямъ философіи Канта и Шада".
   Здѣсь мы встрѣчаемся съ тою особенностью, что конференція профессоровъ, приступивши къ разсмотрѣнію этого дѣла, передала записки Бѣлоусова законоучителю протоіерею Волынскому, чтобы онъ рѣшилъ, не встрѣчаются ли въ этихъ запискахъ мѣста, противныя догматамъ православной церкви. О. Павелъ не преминулъ найти массу мыслей "при поученіи юношества, къ сбивчивымъ и ложнымъ понятіямъ ведущихъ". Такъ началось дѣло іо вольнодумствѣ профессоровъ Нѣжинскаго лицея и длилось оно три года, все разростаясь, причемъ въ концѣ-концовъ обвинялись въ вредномъ направленіи, потворствѣ ученикамъ и ихъ развращеніи уже не одинъ Бѣлоусовъ, а и сторонники его, профессора Шапалинскій, Ландражинъ и Зингеръ, и именнымъ указомъ 27-го октября 1830 г. было повелѣно: "Профессоровъ Шапалинскаго и Бѣлоусова, за вредное на юношество вліяніе, а Ландражина и Зингера, сверхъ того, и за дурное поведеніе, отрѣшить отъ должности, со внесеніемъ сихъ обстоятельствъ въ ихъ паспорты, дабы таковымъ образомъ они и впредь не могли быть нигдѣ терпимы по службѣ по учебному вѣдомству, а тѣхъ изъ нихъ, кои не русскіе, выслать за-границу, а русскихъ -- на мѣста ихъ родины, отдавъ подъ присмотръ полиціи".
   Изъ этого вы можете усмотрѣть, что огульное и перекрестное заподозриваніе всѣхъ и каждаго въ вольнодумствѣ дошло, наконецъ, до того, что своя своихъ не познаша и за вреднаго вольнодумца сошелъ профессоръ, считавшій предосудительнымъ чтеніе воспитанниками Пушкина.
   

XXVIII.

   Рядомъ съ репрессивными мѣрами, предпринятыми противъ высшихъ учебныхъ заведеній, министерство князя Голицына не осталось въ долгу и передъ литературой. Несмотря на то, что тонъ прессы значительно понизился сравнительно съ первыми годами царствованія Александра, бдительность цензоровъ возросла въ неизмѣримой степени. Начать съ того, что изданія новыхъ журналовъ и газетъ разрѣшались съ большими затрудненіями, и достаточно было малѣйшихъ доводовъ, чтобы министерство хваталось за лихъ и отказывало предпринимателямъ. Другое было дѣло, когда такими предпринимателями являлись люди съ связями, чиновники, извѣстные правительству своею благонамѣренностью. Такъ, напримѣръ, магистру Сниткину, служившему въ департаментѣ горныхъ и соляныхъ дѣлъ, было охотно разрѣшено въ 1820 году изданіе журнала "Невскій Зритель", "какъ по ученой степени его, такъ и по сочиненію, показывавшему здравыя сужденія, ясное отношеніе и чистоту русскаго языка". Олину въ 1821 г. было разрѣшено изданіе еженедѣльной критической и литературной газеты "Рецензентъ", на томъ основаніи, что онъ "извѣстенъ уже своими литературными трудами и умѣлъ заслужить вниманіе и довѣріе публики". Наконецъ, при разрѣшеніи Свиньину, служившему при Государственной коллегіи иностранныхъ дѣлъ, издавать "Отечественныя Записки" (1820 г.), ученый комитетъ заявилъ, что "Журналъ этотъ, по своей цѣли и содержанію, будетъ весьма полезнымъ и совершенно отличнымъ отъ другихъ періодическихъ изданій, а редакторъ его, судя по прежнимъ его сочиненіямъ, въ состояніи совершить предпринятый имъ трудъ".
   Но совершенно другое было дѣло, когда прапорщикъ лейбъ-гвардіи драгунскаго полка Александръ Бестужевъ обратился съ просьбою разрѣшить ему издавать съ 1819 года журналъ "Зимцерла". Петербургскій цензурный комитетъ представилъ слѣдующія соображенія по поводу этой просьбы: 1) По содержанію программы, кругъ журнала, предполагаемаго Бестужевымъ, чрезвычайно обширенъ, заключая въ себѣ нетолько всѣ части отечественной, иностранной словесности, но также критику и всѣ отрасли военныхъ и гражданскихъ наукъ. Къ выполненію такого обширнаго плана потребны и обширныя по всѣмъ частямъ свѣдѣнія, а (также, и практическая опытность для правильнаго сужденія о предметахъ, относящихся до государственнаго управленія, чего въ Бестуженѣ, по его слишкомъ молодымъ лѣтамъ, нельзя ни предполагать, ни отрицать: ему всего двадцать лѣтъ отъ роду. 2) Хотя въ послужномъ спискѣ Бестужева значится, что онъ обучался многимъ языкамъ и наукамъ, однако, въ написанной имъ программѣ комитетъ не безъ удивленія замѣтилъ въ десяти не болѣе строкахъ три ошибки противъ правописанія, что доказываетъ, по меньшей мѣрѣ, его невнимательность и небрежность. 3) Помѣщенные въ "Сынъ Отечествѣ" переводы Бестужева, на которые онъ ссылается, именно: "Духъ Бури", стихами изъ Лагарпа, и о состояніи эстонскихъ и ливонскихъ крестьянъ, похвальны только потому, что свидѣтельствуютъ объ охотѣ его къ полезнымъ упражненіямъ. Впрочемъ, переводъ въ прозѣ о состояніи эстонскихъ и ливонскихъ крестьянъ не отличается ни чистотою слога, ни правильностью языка. 4) Для исправности въ изданіи періодическихъ сочиненій, издателю необходимо имѣть, кромѣ познаній, величайшее терпѣніе, безпрерывную внимательность и навыкъ къ трудамъ. А какъ Бестужевъ въ прошеніи своемъ изъясняетъ, что онъ, будучи занятъ по службѣ, могъ быть извѣстенъ публикѣ только двумя названными статьями, то комитетъ имѣетъ причину думать, что самый родъ службы будетъ часто отвлекать его отъ многотрудныхъ занятій журналиста, причемъ должно опасаться либо совершенной остановки, либо неисправности въ изданіи журнала. 5) Комитетъ неоднократно имѣлъ случай замѣтить, что многіе, особливо изъ молодыхъ лкДей, не принадлежащихъ къ сословію ученыхъ, предпринявъ изданіе какого-либо журнала, прекращали его, отъ чего нетолько публика оставалась обманутою, ибо деньги собраны впередъ, но и цензура нѣкоторымъ образомъ терпѣла нареканіе". И, несмотря на то, что попечитель округа былъ склоненъ къ разрѣшенію изданія "Зимцерлы", Главное правленіе нашло заключеніе цензурнаго комитета основательнымъ, и признало не разрѣшать Бестужеву изданія до того времени, пока онъ не пріобрѣтетъ трудами своими болѣе извѣстности въ ученой публикѣ.
   Въ 1821 году инспекторъ Александровскаго военнаго училища въ Тулѣ, капитанъ-лейтенантъ Броневскій, испрашивалъ разрѣшенія издавать еженедѣльно "Тульскія Вѣдомости". По Главное правленіе училищъ отказало Броневскому на томъ основаніи, что "изданіе въ Тулѣ "Вѣдомостей" было бы излишне и затруднительно: излишне потому, что всѣ тѣ внутреннія и иностранныя извѣстія, которыя только могутъ быть въ "Тульскихъ Вѣдомостяхъ", помѣщаются въ петербургскихъ и московскихъ; затруднительно потому, что въ Тулѣ нѣтъ цензоровъ для разсмотрѣнія помѣщаемыхъ статей. При томъ же академія наукъ и московскій университетъ, издающіе газеты въ Петербургѣ и Москвѣ, могутъ признать изданіе "Тульскихъ Вѣдомостей" подрывомъ и нарушеніемъ своихъ правъ {Матер. для ист. просв. Россіи, статья 3, глава II, стр. 48--50.}.
   Въ то время, какъ съ такимъ трудомъ разрѣшались новыя изданіи, и старыя едва влачили свое существованіе подъ гнетомъ строжайшей и придирчивой цензуры. Къ тому же, запрещеніе періодическихъ изданій не было въ то время обставлено никакими формальностями и вполнѣ зависѣло отъ воли министра народнаго просвѣщенія, и понятно поэтому, что надъ каждымъ журналомъ и газетою постоянно висѣлъ своего рода Дамокловъ мечъ. Удару этого меча не замедлилъ подвергнуться "Духъ журналовъ" Яценкова {Григорій Максимовичъ Яценковъ получилъ образованіе въ московскомъ университетѣ, былъ учителемъ латинскаго и греческаго языковъ, потомъ адъюнктомъ философіи и свободныхъ наукъ при московскомъ университетѣ. Въ 1804 г. опредѣленъ цензоромъ въ петербургскій цензурный комитетъ.}. Мы видѣли уже, что еще при Разумовскомъ, съ самаго перваго номера, журналъ этотъ подвергся преслѣдованіямъ со стороны министра полиціи. Князь Голицынъ, въ свою очередь, не спускалъ глазъ съ этого журнала. Въ 1817 и 18 годахъ министерство неоднократно обращалось къ цензурнымъ комитетамъ съ циркулярами, которые, вопреки цензурнаго устава, дозволявшаго скромное и благоразумное изслѣдованіе предметовъ государственныхъ, предписывали не дозволять писать о политическихъ предметахъ ни за, ни противъ и пропускать что-либо относящееся до правительства, не иначе, какъ испросивъ согласія отъ того министерства, о предметѣ котораго въ книжкѣ разсуждается. Между тѣмъ, Яцепковъ постоянно въ журналѣ своемъ касался вопросовъ государственнаго правленія. И вотъ вскорѣ по вступленіи своего въ должность министра, кн. Голицынъ грозилъ уже закрыть этотъ журналъ. Въ слѣдующемъ, 1818 году, онъ писалъ къ Уварову, что издатель "Духа журналовъ" помѣщаетъ въ немъ статьи, содержащія въ себѣ разсужденія о вольности и рабствѣ крестьянъ. "Таковыя матеріи, замѣчалъ министръ:-- могутъ быть токмо печатаемы, когда правительство, по усмотрѣнію своему, находитъ то нужнымъ и даетъ свое приказаніе, ибо ему одному можетъ быть извѣстно, что изъ такихъ матерій и въ какое именно время прилично сообщать для свѣдѣнія публики".
   Яценковъ на это замѣчаніе прислалъ въ Главное правленіе свое объясненіе, въ которомъ не безъ язвительности ссылался на цензурный уставъ, дозволявшій скромное и благоразумное изслѣдованіе предметовъ управленія государственныхъ и указывалъ "на нѣсколько другихъ статей, заключавшихъ сужденія о семъ предметѣ (крѣпостномъ правѣ) несравненно въ сильнѣйшихъ выраженіяхъ"; наконецъ, писалъ онъ: "многократныя повторенія о пользѣ свободнаго книгопечатанія, читаемыя въ "Сѣверной почтѣ", газетѣ, издаваемой подъ руководствомъ министра, исправлявшаго должность министра внутреннихъ дѣлъ (ни. Голицынъ исправлялъ должность министра внутреннихъ дѣлъ въ 1817г. въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ), не оставляли ни малѣйшаго сомнѣнія, чтобы система сія, въ границахъ благоучрежденной цензуры, измѣнилась"...
   На этотъ разъ дѣло ограничилось одною угрозою со стороны кн. Голицына закрыть журналъ Яценкова. Но Яценковъ продолжалъ въ своемъ журналѣ касаться разныхъ вопросовъ общественныхъ и государственныхъ. Такъ въ 1819 г. въ "Духѣ журналовъ" была помѣщена статья о сохранныхъ кассахъ, и въ статьѣ этой опять выразилось сочувствіе къ судьбѣ низшихъ классовъ: "Подлинно, писалъ авторъ:-- нельзя не пожалѣть о нашихъ гражданскихъ учрежденіяхъ, которыя наиболѣе благопріятствуютъ тѣмъ, кои и безъ того уже судьбою облагодѣтельственны! У богатаго тысячи и милліоны ростутъ сами собою, какъ будто хлѣбъ въ землѣ, а у бѣднаго малая лепта пропадаетъ, какъ зерно, падшее на камень"... За эту статью послѣдовала новая угроза закрыть "Духъ журналовъ". Но отъ замѣчанія до замѣчанія журналъ просуществовалъ до 1820 г., когда, наконецъ, онъ былъ запрещенъ безвозвратно {Ист. св. о ц. въ Р. стр. 21--22.}.
   Около того-же времени, именно въ 1819 году, Яценковъ навлекъ на себя гнѣвъ министерства и въ качествѣ цензора "Журнала Древней и Новой Словесности" издаваемаго Олинымъ. Здѣсь дѣло шло не о чемъ-либо иномъ, какъ объ обнародованіи отысканнаго Олинымъ письма Ломоносова "О размноженіи и сохраненіи русскаго народа". Находку эту Олинъ помѣстилъ въ одной изъ книжекъ своего журнала и въ тоже время издалъ письмо Ломоносова отдѣльной брошюрой, о чемъ было объявлено въ газетахъ. И вдругъ оказалось, что даже Ломоносовъ, этотъ патріархъ россійской словесности, не обладалъ настолько благонамѣренностью, чтобы удовлетворить цензурнымъ требованіямъ министерства князя Голицына. Извѣстно, что Ломоносовъ въ своемъ письмѣ, между прочимъ, возстаетъ на неравнолѣтніе и насильственные браки, особенно на браки несовершеннолѣтнихъ юношей на взрослыхъ дѣвицахъ, возстаетъ на постриженіе въ монахи вдовыхъ священниковъ, на грубыя ликованія въ праздничные дни и чисто внѣшнее соблюденіе постовъ, полагаемыхъ не въ воздержаніи отъ злыхъ дѣлъ, какъ того требуетъ церковь, а единственно въ воздержаніи отъ брашенъ. Много достается отъ Ломоносова и нравамъ духовенства. Все это вмѣстѣ взятое и привело въ ужасъ ханжей, которыми было наполнено министерство народнаго просвѣщенія. И вотъ князь Голицынъ сдѣлалъ замѣчаніе цензурному комитету, что не слѣдовало вопреки, § 15 устава, пропускать сочиненіе, въ которомъ содержатся, въ пунктахъ: третьемъ, пятомъ, седьмомъ и восьмомъ, мысли предосудительныя, несправедливыя, противныя православной церкви и оскорбляющія честь нашего духовенства. Цензору Яценкову, одобрившелму рукопись, угрожали удаленіемъ отъ должности, и цензированіе "Журнала древней и новой словесности" было передано въ другія руки. Въ тоже время было воспрещено и распространеніе брошюры въ публикѣ.
   Яценковъ и на этотъ разъ принялъ обрушившуюся на него грозу не безмолвно и безотвѣтно, а обратился въ министерство съ объясненіемъ, исполненнымъ чувства собственнаго достоинства и сознанія своей правоты. "Не входя въ изслѣдованіе о томъ, писалъ онъ:-- справедливы ли разсужденія Ломоносова, въ письмѣ семь изображенныя, осмѣливаюсь объяснить только слѣдующее. Статья сія имѣетъ совсѣмъ другую цѣну, и должна быть разсматриваема совсѣмъ съ другой стороны. Она не есть ни богословская, ибо кто станетъ искать въ Ломоносовѣ разрѣшенія богословскихъ вопросовъ?-- ни медицинская, ниже политико-экономическая, хотя въ семъ дѣлѣ всѣ лучшіе врачи и многіе государственные люди отдадутъ Ломоносову справедливость. Она есть ничто иное, какъ новая черта къ портрету Ломоносова, дополненіе къ исторіи жизни и многочисленнымъ ученымъ занятіямъ сего великаго мужа. До сихъ поръ мы знали и почитали Ломоносова, какъ неподражаемаго поэта, какъ великаго математика, физика, астронома, химика, отнынѣ будемъ знать и почитать его еще выше и какъ глубокомысленнаго государственнаго мужа, какъ ревностнѣйшаго споспѣшника народной силы, богатства и величія нашего отечества. Онъ могъ ошибаться въ мнѣніяхъ своихъ о предметахъ богословскихъ и политико-экономическихъ; по одно усердіе его къ споспѣшествованію общей пользѣ даетъ уже ему право на всеобщую признательность. Будущій историкъ жизни Ломоносова не пропуститъ и сей черты вмѣстѣ со многими другими, изображающими величественный обзоръ сего необыкновеннаго человѣка. И сія есть одна истинная точка, съ которой цензоръ считалъ себя въ обязанности разсматривать статью его. Запретивши оную, онъ бы выкинулъ одну изъ любопытнѣйшихъ страницъ въ похвальномъ словѣ Ломоносову".
   Это былъ единственный сколько нибудь смѣлый и независимый голосъ въ министерствѣ, напоминавшій первые годы царствованія Александра, и это былъ буквально гласъ вопіющаго въ пустынѣ. Можно ли было ожидать въ это время отъ министерства заботы о любопытнѣйшихъ страницахъ въ похвальномъ словѣ Ломоносову, когда оно до такой степени было погружено въ отысканіе всевозможныхъ зловредностей и неблагонамѣренностей, дошло до такого заподозрѣнія всѣхъ и вся, что даже самые столпы его, которыми вся эта система держалась, не могли ручаться за благонамѣренность самихъ себя и другъ друга. Такъ напримѣръ, стоило самому Магницкому (1824 г.) прислать рукопись въ цензурный комитетъ, "Нѣчто о конституціяхъ", инкогнито, не объявивши, что это его сочиненіе -- и рукопись была признана нецензурною. И еслибы еще Магницкій восхвалялъ конституціонный образъ правленія; совершенно наоборотъ: цѣлью сочиненія было доказать превосходство неограниченной монархіи въ сравненіи съ конституціонною. Не входя въ разсмотрѣніе содержанія, само слово конституція привело цензоровъ въ ужасъ и смятеніе. По крайней мѣрѣ, комитетъ мотивировалъ свое запрещеніе тѣмъ, что во-первыхъ, онъ не находитъ ни нужнымъ, ни полезнымъ въ государствѣ съ самодержавнымъ образомъ правленія публично разсуждать о конституціяхъ; во-вторыхъ, нѣкоторыя сужденія объ этомъ предметѣ могутъ показаться непріятными для союзныхъ съ Россіею иностранныхъ державъ, имѣющихъ правленіе конституціонное; въ-третьихъ, изданіе въ свѣтъ подобнаго сочиненія на русскомъ языкѣ, хотя и написаннаго въ духѣ самодержавнаго правленія, можетъ подать поводъ въ періодическихъ изданіяхъ и другихъ книгахъ писать о конституціи, а публикѣ -- дѣлать свои выводы и превратно объяснять появленіе у насъ подобнаго рода вещей; въ-четвертыхъ, наконецъ, въ министерскомъ предписаніи (отъ 24 мая 1818 года) объяснено, что обо всемъ, касающемся правительства, можно писать только по волѣ самого правительства, которому лучше извѣстно, что и когда сообщить публикѣ; частнымъ же лицамъ не слѣдуетъ писать о политическихъ предметахъ ни за, ни противъ: и то, и другое нерѣдко бываетъ одинаково вредно, давая поводъ къ различнымъ толкамъ и заключеніямъ {Матер. для пр. Р. статья 3, гл. II, стр. 30.}.
   Мы видѣли выше, что журнальная критика игры актеровъ императорскихъ театровъ была воспрещена, на томъ основаніи, что актеры состоятъ на государственной службѣ. Понятно, что подобное запрещеніе тѣмъ болѣе простиралось на всѣхъ служащихъ чиновниковъ, литературныя сужденія о дѣйствіяхъ которыхъ строго преслѣдовались цензурою. Такъ въ 1817 году, въ "Казанскихъ Извѣстіяхъ", издававшихся при тамошнемъ университетѣ, были помѣщены слѣдующія строки о бывшемъ тамъ вицегубернаторѣ Гурьевѣ: "Ревностнымъ исправленіемъ трудовыхъ обязанностей, онъ снискалъ любовь и почтеніе людей благомыслящихъ, а съ тѣмъ вмѣстѣ навлекъ себѣ недоброжелателей, по естественному ходу вещей... Гдѣ достоинство, тамъ и зависть"... Достаточно было этихъ скромнѣйшихъ строкъ, чтобы министръ полиціи тотчасъ же обратился къ кн. Голицыну, что онъ находитъ "неприличнымъ, чтобы въ вѣдомостяхъ помѣщаемы были сужденія о служащихъ, или уволенныхъ отъ службы чиновникахъ".
   На основаніи подобной привилегіи чиновныхъ людей стоять внѣ литературныхъ обсужденій, весьма естественно, что когда въ 1819 г. издано было Академіею Наукъ третье изданіе русской грамматики и изданіе это было встрѣчено безпощадно убійственною рецензіею въ "Сынѣ Отечества" (такъ какъ издатель Сына Отечества, Гречъ видѣлъ въ изданіи академіи Наукъ конкуренцію опасную для его грамматики), Академія Наукъ вломилась въ амбицію, и въ засѣданіи своемъ порѣшила обратиться въ Главное правленіе училищъ съ жалобою на дерзкаго критика Сына Отечества. Въ жалобѣ этой Академія, между прочимъ, писала слѣдующее: "Имѣютъ ли журналисты право объ издаваемыхъ Академіею книгахъ извѣщать публику съ своими о нихъ сужденіями и критикою? Общее мнѣніе (конференціи) по сему вопросу было слѣдующее. Цѣлая Академія не можетъ быть безграматною, журналистъ легко можетъ быть безграматенъ, ибо всякій можетъ быть журналистомъ. Въ цѣлой Академіи предполагается болѣе знанія, нежели въ одномъ журналистѣ. Академія можетъ погрѣшать, но журналистъ еще больше. И такъ, по здравому разсудку, нѣтъ никакой пользы ни для нравовъ, ни для просвѣщенія и словесности, чтобы изданныя отъ Академіи и слѣдовательно оцѣненныя уже ею сочиненія, были вновь переоцѣниваемы журналистами. Въ государственныхъ постановленіяхъ также нигдѣ не сказано, что журналисты могутъ публиковать и оцѣнивать академическія книги, какъ имъ угодно. Посему ясно, что издатель журнала, подъ названіемъ "Сынъ Отечества", присвоилъ самъ себѣ сіе право. Поступокъ его не подлежитъ суду Академіи, но суду правительства".
   Но на этотъ разъ Главное правленіе училищъ вдругъ выказало неожиданный либерализмъ и признало, что дѣланіе замѣчаній на всякую издаваемую книгу, а тѣмъ болѣе на грамматику, не можетъ никому быть возбранено, и въ случаѣ неосновательности замѣчаній, критикъ подвергается стыду передъ публикою и опроверженію своихъ мыслей тѣмъ же способомъ, какимъ доведены они до всеобщаго свѣдѣнія {Ibid, стр. 51--55.}.
   Нечего и говорить о томъ, что требованія почтенныхъ академиковъ поражаютъ своею крайнею дикостью и поступокъ Главнаго правленія, отказавшаго подобнымъ требованіямъ, вполнѣ основателенъ. Но тѣмъ не менѣе, нельзя сказать, чтобы онъ былъ столь же послѣдователенъ: какъ бы то ни было, а Академія подобно театрамъ, носила титулъ Императорской, и академики гораздо въ большей степени могли считаться людьми, состоящими на государственной службѣ, чѣмъ актеры. Но несчастіе академиковъ заключалось въ томъ, что они были въ тоже время люди науки, для которыхъ законъ былъ не писанъ, и при той крайней ненависти, которую питало большинство членовъ Главнаго правленія ко всѣмъ ученымъ людямъ безъ различія, понятно, что академикамъ нечего было и думать о той привилегіи, какою пользовались артисты кордебалета.
   За уничтоженіемъ гласности обличительной послѣдовало уничтоженіе и судебной гласности. Въ первыхъ годахъ второго десятилѣтія, въ журналахъ нашихъ иногда помѣщались извлеченія различныхъ процессовъ. Въ началѣ 1817 года, еще при Газумовскимъ, возникло сомнѣніе о приличности подобныхъ статей, и министръ положилъ, по этому поводу, слѣдующую резолюцію: "По уставу о цензурѣ въ числѣ представленныхъ къ разсмотрѣнію цензурнаго комитета книгъ и сочиненій, не упоминается нигдѣ о подобныхъ запискахъ по частнымъ дѣламъ", почему министръ и заключилъ, что писать объ этихъ предметахъ недозволено. Запрещеніе это было неоднократно подтверждаемо и кн. Голицынымъ, и сдѣлалось правиломъ для цензуры.
   Исключеніе изъ этого правила составляли лишь западныя губерніи, въ которыхъ судопроизводство отправлялось на основаніи литовскаго статута, допускавшаго адвокатовъ и опубликованіе процессовъ. Но государственные люди того времени, какъ мы уже неоднократно видѣли, не отличались знаніемъ законовъ, и вотъ въ 1818 г., по поводу одного частнаго дѣла, опубликованнаго въ повременныхъ изданіяхъ, министры полиціи и народнаго просвѣщенія сообща потребовали объясненій отъ типографій и цензурныхъ комитетовъ. Попечитель виленскаго университета кн. А. Чарторижскій, въ отвѣтѣ своемъ, представилъ кн. Голицыну, что нетолько запрещеніе печатать адвокатскіе голоса, было бы противно дѣйствующимъ въ краѣ законамъ, но и подчиненіе ихъ предварительной цензурѣ невозможно. "Голоса адвокатовъ, писалъ онъ:-- уважаются, какъ оффиціальныя письма, за кои адвокаты отвѣтствуютъ передъ тѣмъ же судомъ, передъ коимъ ихъ чтутъ"; притомъ голоса эти должны быть предаваемы тисненію немедленно; часто ихъ печатаютъ въ то время, какъ на нихъ въ судѣ дѣлается возраженіе со стороны противной партіи, и измѣненіе такого порядка, съ цѣлію подвергать ихъ предварительному просмотру цензуры, произвело бы неблагопріятное впечатлѣніе. Мнѣніе кн. Царторижскаго было сообщено министру юстиціи, кн. Лобанову, который отозвался, что, по его мнѣнію, "нѣтъ достаточнаго основанія возбранять въ присоединенныхъ губерніяхъ печатаніе записокъ адвокатовъ". Право это, впрочемъ, удержалось не долго: въ 1825 году, по представленію цесаревича великаго князя Константина Павловича, оно было уничтожено {Ист. свѣд. о ценз. въ Россіи, стр. 25, 26.}.
   

XXIX.

   Извѣстно, что въ этотъ моментъ невыносимаго цензурнаго гнета, существовалъ въ Россіи писатель, который пользовался завидною привилегіею находиться внѣ всякихъ цензурныхъ условій. Писатель этотъ былъ Карамзинъ, въ должности Государственнаго исторіографа. Но и этотъ человѣкъ, болѣе сановникъ, чѣмъ писатель, извѣстный всему двору и высшему обществу, обласканный и осыпанный Высочайшими милостями, удостоенный такого исключительнаго довѣрія, что ему было разрѣшено печатать исторію, не представляя ее въ цензурные комитеты, тѣмъ не менѣе, не обошелся безъ заподозрѣваній въ крайней неблагонадежности и сообразныхъ этому заподозрѣванію доносовъ. Извѣстно, что Карамзинъ, какъ стилистъ, имѣлъ противъ себя ожесточеннаго противника въ литературѣ въ лицѣ Шишкова, хлопотавшаго всю жизнь о чистотѣ и неприкосновенности русскаго языка. Но и самъ Шишковъ не питалъ къ Карамзину такой вражды, какъ рьяный приверженецъ ученія Шишкова, попечитель московскаго округа Голенищевъ-Кутузовъ.
   Это былъ обскурантъ до мозга костей, подвизавшійся на поприщѣ мракобѣсія раньше еще 12 года, когда либерализмъ первыхъ годовъ царствованія Александра не успѣлъ еще совсѣмъ остынуть. Вся дѣятельность его въ качествѣ попечителя московскаго округа сопровождалась непрерывными доносами. По крайней мѣрѣ, въ книгѣ "Семейство Газумовскихъ" А. А. Васильчикова, приведена масса писемъ его къ министру Разумовскому, и рѣдкое письмо его обходится безъ какого-либо хоть маленькаго доносика. То въ качествѣ предсѣдателя московскаго цензурнаго комитета, онъ доноситъ на неисправности цензоровъ, и нетолько московскихъ, но иногда и петербургскихъ. Такъ, напримѣръ, въ письмѣ 2 іюня 1810 г., вы читаете: "по особенной матеріи, обязался я и особое къ вашему сіятельству писать письмо, къ коему подалъ поводъ матерно прилагаемый здѣсь журналъ, самый безтолковый, который пропущенъ безтолковыми нашими цензорами, но который я велѣлъ остановить и листъ перепечатать. Судите сами, ваше сіятельство, возможно ли его пропустить въ такомъ видѣ, какъ онъ уже былъ пропущенъ. Извольте прочитать страницы мною загнутыя. На 5 стр. сатира на петербургскую дороговизну и сатира столь дерзкая, что сказано "петербургскіе жители едва могутъ вѣрить, что на свѣтѣ есть чистыя деньги". А на 45 стр. еще горше того эпиграммы на именной указъ, коимъ предписано учиться римскому праву. Можно ли было это пропускать, и хорошо ли я сдѣлалъ, что эту дрянь остановилъ? Но вотъ, ваше сіятельство, въ какое я поставленъ положеніе. Еслибы это было пропущено, то враги мои радовались бы случаю говорить и уязвлять меня тѣмъ, что подъ моимъ начальствомъ пропущено дерзкое твореніе и простерли бы злобу до того, что мнѣ бы всю вину приписывали; а теперь, остановя это, я подвергаюсь другого рода непріятностямъ. Дерзкій авторъ, князь Шаликовъ, кричитъ, злобится, вопіетъ. Онъ имѣетъ протекторовъ, коими всегда руководствуемъ былъ и поставляемъ, здѣсь въ Москвѣ Карамзинъ, а въ Петербургѣ другъ его Пв. Ив. Дмитріевъ. А потому будьте увѣрены, ваше сіятельство, что за сіе остановленіе дерзкаго умствованія, дойдутъ на меня жалобы въ Петербургъ, и многіе за сіе вновь на меня возстанутъ такъ, какъ возстали бы, ежели бы я сіе пропустилъ; почему прошу ваше сіятельство оградить меня отъ стрѣлъ лукаваго, ищущаго всячески меня поражать, и успокоить меня одобреніемъ вашимъ сего моего осторожнаго поступка..." {"Семейство Разумовскихъ" кн. Васильчикова, стр. 288, 289.}
   Доносилъ онъ и на московскихъ професоровъ, особенно же на профессора философіи Буле, котораго онъ ненавидѣлъ и всячески выживалъ изъ университета. Такъ, напримѣръ, 4 сентября 1811 г., онъ писалъ Разумовскому: "Надзиратель нашей типографіи Невзоровъ донесъ мнѣ, что онъ отъ студентовъ слышалъ, что профессоръ Буле въ свою аудиторію приносилъ библію, и развернувъ Іезекіиля, сталъ критиковать штиль, говоритъ, что это противъ вкусу эстетики и здраваго смысла, и что все священное писаніе въ такомъ вкусѣ писано, а при этомъ изрекъ такое кощунство, коего я ни начертить, ни изрѣщи не осмѣливаюсь. Живущіе въ одномъ домѣ съ г. Буле сказывали, что онъ, Буле, блудно живетъ съ родною своею сестрою, и въ университетѣ, къ крайнему всѣхъ соблазну, сдѣлалось гласно, что онъ спитъ съ всю на одной постели... Но и кромѣ сего въ его исторіи о философіи довольно одной статьи, въ коей онъ хвалитъ ученіе Спинозы, чтобы извергнуть его изъ благоустроеннаго общества..." и т. п. {Ibid стр. 66.} Конечно, лѣтъ черезъ восемь или десять, подобный доносъ навлекъ бы Буле большія непріятности, но въ это время не настала еще пора для подобныхъ навѣтовъ, и Голенищевъ-Кутузовъ игралъ роль ранней ласточки. По крайней мѣрѣ, мы видимъ, что Буле, хотя и оставилъ московскій университетъ въ этомъ самомъ году, но за то получилъ назначеніе при дворѣ библіотекаря великой княгини Катерины Павловпы. Да и вообще, какъ видно, Голенищевъ-Кутузовъ не пользовался большимъ авторитетомъ въ министерствѣ. По крайней мѣрѣ, гр. Разумовскій очень часто дѣлалъ ему реприманды, и иногда совершенно неосновательныя. Такъ, напримѣръ, въ 1812 году министръ отнесся къ нему съ замѣчаніемъ, зачѣмъ онъ не представилъ одному изъ московскихъ цензоровъ выговора, присланнаго этому цензору изъ министерства, за пропускъ какой-то книги, показавшейся въ министерствѣ предосудительною. Голенищевъ-Кутузовъ отвѣчалъ на этотъ репримандъ, что исполнить волю министерства онъ не былъ въ состояніи по той простой причинѣ, что въ это время Москва была во власти французовъ и цензурнаго комитета не существовало, такъ какъ всѣ цензора и самъ онъ, Голенищевъ-Кутузовъ, были разсѣяны по разнымъ городамъ и весямъ Россійской имперіи.
   Что касается до Карамзина, то въ своихъ письмахъ къ Разумовскому, при всякомъ удобномъ случаѣ, Голенищевъ-Кутузовъ выставлялъ его не иначе, какъ врагомъ отечества. Такъ, напримѣръ, 10 августа 1810 года онъ писалъ кн. Разумовскому:
   "Милостивый государь, графъ Алексѣй Кириловичъ! Имѣя толь вѣрный случай, рѣшился писать къ вашему сіятельству о томъ, чего бы не хотѣлъ ввѣрить почтѣ. Ревнуя о единомъ благѣ, стремясь къ единой цѣли, не могу равнодушно глядѣть на распространяющееся у насъ уваженіе къ сочиненіямъ г. Карамзина. Вы знаете, что оныя исполнены вольнодумческаго и якобинскаго яда. Но его послѣдователи и одобрители подняли теперь еще болѣе голову, ибо его сочиненія одобрены пожалованіемъ ему ордена и рескриптомъ, его сопровождавшимъ. О семъ надобно очень подумать, буде не для насъ, то для потомства. Государь не знаетъ, какой гибельный ядъ въ сочиненіяхъ Карамзина кроется. Оныя сдѣлались классическими. Какъ могу то воспретить, когда оныя рескриптомъ торжественно одобрены? Карамзинъ явно проповѣдуетъ безбожіе и безначаліе. Не орденъ ему надобно бы дать, давно бы его запереть, не хвалить его сочиненія, а надобно бы ихъ сжечь..." {Чтен. общ. истор. 1858, т. 2.}
   Еще болѣе кляузнымъ характеромъ отличается доносъ его 2-го декабря 1810 года: "За нужное почитаю, пишетъ онъ князю Разумовскому:-- донести вашему сіятельству, что г. исторіографъ Карамзинъ сегодня отправляется въ Петербургъ и по достовѣрнымъ о немъ извѣстіямъ, ѣдетъ именно нарочно для того, чтобы дѣйствовать противъ васъ, и яко депутатъ отъ историческаго общества, просить, что они всѣ несправедливо обижены. Между прочимъ, одинъ изъ его знакомыхъ вопрошалъ его, зачѣмъ онъ ѣдитъ, то онъ ему отвѣчалъ: затѣмъ, чтобы Разумовскій и всѣ его затѣи полетѣли къ чорту. Противу же указа и противъ васъ онъ говоритъ публично, и, словомъ сказать, самолюбіе его такъ оскорблено, что онъ въ ярости и бѣшенствѣ и не думалъ ѣхать въ Петербургъ до разрѣшенія общества, а теперь нарочно ѣдетъ. Пристанетъ онъ у г. министра юстиціи, съ коимъ очень друженъ, а потому и мѣры берите, какія ваше благоразуміе и твердость вамъ внушаютъ. Его же намѣреніе все и цѣль та, чтобы новое общество (историческое) не утвердилось, и даже говоритъ, что онъ будетъ имѣть особую бесѣду съ Государемъ.
   "Главнѣйшія и сильнѣйшія мѣры тѣ, что я гамъ неоднократно писалъ: нужно его демаскировать, какъ человѣка вреднаго обществу и коего всѣ писанія тѣмъ опаснѣе, что подъ видомъ пріятности преисполнены безбожія, матеріализма и самыхъ пагубныхъ и возмутительныхъ правилъ; да и безпрестанные его публичные толки вездѣ обнаруживаютъ его яко якобинца. Возьмите даже его Марѳу Посадницу. Какой республиканскій духъ и какая пустая выдумка, имѣющая цѣлію только воспаленіе духомъ республиканскимъ! Вложилъ въ уста пьяной и глупой бабы ораторскія рѣчи въ защиту вольности новгородцевъ и заставилъ ее говорить, какъ Демосѳена. И позволено ли историческое происшествіе, бывшее недавнѣе, какъ за 200 лѣтъ, исказить вымыслами и на какой конецъ, какъ на якобинскій? Я скоро очень доставлю вамъ выписку изъ проклятыхъ его сочиненій, гдѣ увидите весь ядъ, который онъ разлить старался на бѣдное наше юношество, полюбившее, къ несчастію, его бредни. Не въ чины его жаловать надобно, а велѣть присматривать за нимъ и за его знакомыми. У него бываютъ сборища, гдѣ любимые разговоры -- кощунство насчетъ религіи и священнаго писанія, коими онъ явно ругается! Возьмите хоть одну маленькую его книжку, вездѣ продающуюся, подъ названіемъ "Разговоръ о счастіи", и увидите явный матеріализмъ и зловредное для юношества ученіе. А у насъ въ университетѣ его сочиненія, какъ модель штиля сдѣлались классическими. Я не могу формально противъ этого возстать, ибо всѣ возопіютъ: это личность. А вы предписать это можете. Да и что за авторъ! Куда онъ годится! Противенъ всякой нравственности, а штиль, про который такъ кричатъ, невѣдующіе русскаго языка, штиль самый дурной, неправильный и не русскій! Загляните въ книгу "О старомъ и новомъ слогѣ", сочиненную вице-адмираломъ Шишковымъ, или удостойте Шишкова о семъ поговорить, онъ ясно доказываетъ, что сей авторъ худо грамату знаетъ... Профессоры наши курятъ ѳиміамъ передъ нимъ, и многіе были въ первый день праздника съ визитомъ, а у меня не были. Вотъ какое вліяніе онъ здѣсь имѣетъ. Вы одни можете уронить его цѣну и сдѣлать, чтобы онъ не такъ у двора принятъ былъ, какъ его обожатели воображаютъ, и чтобы не съ тріумфомъ сюда возвратился, какъ они всѣ увѣрены. А самое сильное для него пораженіе: 1) если уставъ общества историческаго утвердится, ибо онъ увѣряетъ всѣхъ, что онъ утвержденію его помѣшаетъ; 2) если вы, яко отъ самихъ себя, разсудить изволите написать ко мнѣ бумагу, что его сочиненія не употреблять яко классическія въ университетахъ и во всѣхъ училищахъ. Спѣшу послать Разговоръ о счастіи. Этимъ можете его изобличить. Ядовитыя мѣста противъ нравственности нарочно мною подчеркнуты, потрудитесь хоть взглянуть на нихъ. Я вскорѣ къ вамъ пришлю выписку изъ всѣхъ его сочиненій". {См. книгу Васильчикова, стр. 325--327.}
   Все это было слишкомъ ужь мерзко и глупо, чтобы оказать какое-либо дѣйствіе, хотя можно и усомниться на счетъ того, какой эффектъ могъ бы произвести подобнаго рода доносъ пять лѣтъ спустя, при князѣ Голицынѣ. По крайней мѣрѣ, мы видимъ, что когда Карамзинъ въ 1816 году пріѣхалъ въ Петербургъ съ 8-ю томами своей исторіи, съ цѣлію печатать ихъ на казенный счетъ, авторитетъ его сильно началъ колебаться при дворѣ, когда онъ не хотѣлъ сдѣлать визита Аракчееву. И высочайшая аудіенція, которой онъ добился, не назначалась, и 60,000, необходимыя для печатанія его исторіи, не отпускались, и только послѣ того, какъ онъ смирился духомъ и занесъ визитную карточку къ всесильному фавориту, дѣло его пошло, какъ по маслу.
   Но и тутъ вышла вдругъ неожиданная закорючка. Исторія начала уже печататься въ военной типографіи, какъ вдругъ дежурный генералъ А. А. Закревскій, вѣроятно, не имѣвшій ни малѣйшихъ свѣдѣній ни о какихъ придворныхъ и литературныхъ дѣлахъ, ни о томъ, что такое былъ Карамзинъ и его положеніе, пріостановилъ печатаніе исторіи, требуя цензурнаго разрѣшенія. Карамзинъ тогда обратился съ жалобою къ князю Голицыну: "Академики и профессоры, писалъ онъ, не отдаютъ своихъ сочиненій въ публичную цензуру; государственный исторіографъ имѣетъ, кажется, право на такое же милостивое отличіе. Онъ долженъ разумѣть, что и какъ писать; надѣюсь, что въ моей книгѣ нѣтъ ничего противъ вѣры, Государя и нравственности; но, быть можетъ, что цензоры не позволять мнѣ, напримѣръ, говорить свободно о жестокости царя Іоанна Васильевича. Въ такомъ случаѣ, что будетъ исторія". Желаніе Карамзина было удовлетворено. {Ист. свѣд. о ценз. С. Р., стр. 27.}
   

XXX.

   Не отдѣлался отъ цензурныхъ преслѣдованій и другой придворный поэтъ, Жуковскій, въ свою очередь пользовавшійся въ высшихъ сферахъ большими милостями и связями, получавшій пожизненную пенсію въ 4000 р. и пр., и пр. Въ 1822 г. Жуковскій перевелъ балладу Вальтеръ-Скота "The Eve of saint John" -- "Ивановъ вечеръ", и отдалъ ее для напечатанія въ "Инвалидъ" {Въ изданіяхъ сочиненій Жуковскаго, баллада эта озаглавливается "Замокъ Смальгольмъ".}. Но цензоръ Бируковъ не разрѣшилъ печатанія баллады за отсутствіемъ въ ней всякой нравственной цѣли. Жуковскій обратился тогда, 17-го августа 1822 г., съ слѣдующемъ письмомъ къ кн. Голицыну изъ Царскаго Села:
   "Я на сихъ дняхъ отдалъ для напечатанія въ листахъ "Инвалида" мой переводъ одной баллады англійскаго стихотворца Вальтеръ-Скотта. "The Eve of saint John" -- Ивановъ вечеръ. Сія баллада давно извѣстна; содержаніе о ней заимствовано изъ древняго шотландскаго преданія; она переведена стихами и прозой на многіе языки, и до сихъ поръ ни въ Англіи, гдѣ всѣ уважаютъ и нравственный характеръ Скотта, и цѣль всегда моральную его сочиненій, ни въ остальной части Европы, никому не приходило на мысль почитать его балладу ненравственною или почему-нибудь вредною для читателя. Нынѣ я узнаю съ удивленіемъ, что мой переводъ, въ коемъ соблюдена вся возможная вѣрность, не можетъ быть напечатанъ: слѣдовательно, цензура находитъ сіе стихотвореніе или ненравственнымъ, или противнымъ религіи, или оскорбительнымъ для правительства. Нужно ли мнѣ увѣрять, что для меня ничего не стоитъ отказаться отъ напечатанія нѣсколькихъ стиховъ: очень равнодушно соглашаюсь признать эту балладу не заслуживающею вниманія бездѣлкою; но слышать, что ея не печатаютъ, потому что она можетъ быть вредна для читателей, это совсѣмъ иное! Съ такимъ грозно-несправедливымъ приговоромъ я не могу и не долженъ соглашаться.
   "Я не въ состояніи даже вообразить, на чемъ гг. цензоры основываютъ свое мнѣніе; но слышалъ, что ихъ, между прочимъ, въ слѣдующемъ стихѣ: "И ужасное знаменье въ столъ возжено!" пугаетъ слово знаменье", должно ли замѣчать, что слова знаменье и знакъ одно и тоже, и что ни въ томъ, ни въ другомъ нѣтъ ничего предосудительнаго? Если же цензоры думаютъ, что слово знаменье исключительно принадлежитъ предметамъ священнымъ и не должно выражать ничего обыкновеннаго, то они ошибаются, и надобно отказаться отъ знанія русскаго языка, чтобы въ этомъ случаѣ съ ними согласиться. Еще сказываютъ о требованіи, чтобы я обряды греческой церкви, будто описанные въ бал. В. Скотта, замѣнилъ обрядами шотландскими. Такое требованіе для меня совсѣмъ непонятно. Во-первыхъ, описаны и англійскимъ поэтомъ, и мною не греческіе священные обряды, а римско-католическіе, ибо во время, къ коему относится происшествіе, разсказанное въ балладѣ, римское исповѣданіе было общее въ западной Европѣ; тогда не было реформатскихъ и тѣмъ менѣе особыхъ шотландскихъ обрядовъ. Во-вторыхъ, еслибы даже въ семъ сочиненіи были описаны обряды греческаго богослуженія, то и въ этомъ можно ли находить что-либо противное нравственности и нашей святой религіи? Богослужебные обряды описаны въ "Освобожденномъ Іерасулимѣ" и у насъ въ "Россіадѣ", "Владимірѣ", во многихъ лирическихъ стихотвореніяхъ, и кто же думалъ за то упрекать авторовъ въ неуваженіи святыни? Смѣю думать, что я не менѣе цензоровъ знаю, сколь предосудительно представлять обряды церкви въ неприличномъ видѣ или съ намѣреніемъ унизить, сдѣлать смѣшными. Но есть ли что подобное въ переведенной мною балладѣ В. Скотта! Я позволяю себѣ утверждать, что цѣль оной нравоучительная, и что въ разсказѣ и описаніяхъ соблюдено строгое уваженіе нетолько къ вѣрѣ и нравамъ, но и къ малѣйшимъ приличіямъ. Наконецъ, главный порокъ ей баллады, по мнѣнію гг. цензоровъ, есть заключеніе. Убійца отъ ревности и невѣрная жена скрываются другъ отъ друга и отъ свѣта въ уединеніи монастырскомъ: одинъ дичится людей и молчитъ; другая не смѣетъ взглянуть на свѣтъ и грустна; явное дѣйствіе раскаянія, въ тайнѣ терзающаго ихъ душу. Вотъ и все! И въ этомъ господа цензоры видятъ оскорбленіе монашескаго сана! И такъ, мы въ угодность имъ должны думать, что раскаяніе не есть возвращеніе къ добродѣтели, что оно, изливаясь въ слезахъ передъ алтаремъ въ сихъ святыхъ обителяхъ, гдѣ все вѣщаетъ о смерти и вѣчности, слѣдственно о покаяніи, не можетъ своею таинственною силою примирить преступника съ небомъ, такое мнѣніе противорѣчивъ не одному человѣческому разуму, а ученію Бога Спасителя! Какъ же утверждать, что писатель, представляющій злодѣя, заключившаго себя въ стѣнахъ монастырскихъ для покаянія, проповѣдуетъ противное вѣрѣ, что онъ оскорбляетъ святыню! Въ переводѣ моемъ нѣтъ точнаго слова раскаянія единственно потому, что его нѣтъ и въ оригиналѣ, что я не хотѣлъ сдѣлать изъ стиховъ прозу и что самое слово здѣсь ни мало не нужно для полной ясности. Гг. цензоры видятъ ли въ моей балладѣ то, чего въ ней нѣтъ, или произвольно предполагаютъ въ ней дурное -- не знаю! Во всякомъ случаѣ передъ такимъ обвиненіемъ нѣтъ оправданія!.. Покориться приговору цензуры значило бы признаться, что написанное мною (одинъ ли это стихъ или цѣлая поэма, все равно!) не согласно съ постановленіемъ закона и что я не имѣю яснаго понятія о томъ, что противно или непротивно нравственности, религіи и благимъ намѣреніямъ правительства. Еслибы не было защиты противъ подобныхъ страшныхъ и непонятныхъ обвиненій цензуры, то благомыслящему писателю, при всей чистотѣ его намѣреній, надлежало бы отказаться отъ пера и рѣшиться молчать: ибо въ противномъ случаѣ онъ не избѣжалъ бы незаслуженнаго оскорбленія передъ лицомъ своего отечества".
   Въ отвѣтъ на это письмо Жуковскаго, цензурный комитетъ представилъ въ министерство длинное объясненіе. Начинается это объясненіе подробнымъ изложеніемъ баллады. При этомъ особенно поражаетъ начало изложенія своимъ казенно-криминальнымъ языкомъ: "Смальгольмскій баронъ, увѣривъ свою жену, что онъ ѣдетъ поражать непріятелей Шотландіи, въ самомъ дѣлѣ уклоняется отъ исполненія долга защитника отечества, и вмѣсто сего пылаетъ мщеніемъ противу своего домашняго врага, рыцаря Рольдингама, нападаетъ на него скрытно и его убиваетъ" и т. д.
   Далѣе слѣдуютъ объяснительные пункты, почему цензурный комитетъ нашелъ, "что для многихъ читателей трудно будетъ отыскать въ этой балладѣ какую-либо нравственную и вообще полезную цѣль":
   1) Удержанное въ русскомъ переводѣ самое названіе стихотворенія: Ивановъ вечеръ можетъ показаться страннымъ по содержанію шотландской баллады, совершенно противуположному тому почтенію, какое сыны господствующей здѣсь греко-россійской церкви обыкли хранить къ дню сего праздника, и переводчикомъ называемаго великимъ днемъ, между тѣмъ какъ читателямъ предлагается чтеніе о соблазнительныхъ дѣлахъ, которыя они должны воображать себѣ происходившими передъ самымъ симъ праздникомъ и въ самую его ночь. Противуположность между названіемъ баллады и содержаніемъ ея тѣмъ чувствительнѣе для русскаго читателя, что въ Ивановъ день, въ іюнѣ и августѣ мѣсяцахъ, обыкновенно бываетъ постъ, по уставу грекороссійской церкви.
   2) Описаніе соблазнительныхъ дѣйствій и особливо страшныхъ явленій убитаго рыцаря Кольдингама, котораго молодой пажъ и молодая жена барона нѣсколько разъ видятъ не во снѣ, а на яву, принадлежитъ къ числу суевѣрныхъ повѣстей и можетъ болѣе разгорячать и пугать воображеніе, нежели наставлять простыхъ или мало просвѣщенныхъ читателей, особливо молодыхъ людей и женщинъ.
   3) Для самыхъ тѣхъ читателей, которые любятъ поэзію и уже привыкли равнодушно смотрѣть на подобныя явленія въ балладахъ, шотландская баллада въ русскомъ переводѣ безъ историческихъ примѣчаній темна и не имѣетъ здѣсь той занимательности содержанія, какую представляетъ она шотландцу, англичанину или ирландцу, по достопримѣчательности упоминаемыхъ въ ней мѣстъ и лицъ, которыя имъ знакомы. Безъ подобныхъ примѣчаній читатель баллады на русскомъ языкѣ будетъ не въ состояніи отличить историческую часть сего стихотворенія отъ вымысловъ и прикрасъ автора; не увидитъ основанія ихъ, заимствованнаго отъ народныхъ преданій, и въ такомъ смѣшеніи понятій поневолѣ будетъ судить о ней ошибочно. Самъ В. Скоттъ не считалъ излишнимъ пояснить историческими и другими примѣчаніями нѣкоторыя мѣста своего произведенія, темныя и для самыхъ англичанъ.
   4) Для многихъ читателей покажется удивительнымъ и даже неприличнымъ то, что въ шотландской простонародной пѣснѣ, въ суевѣрномъ разсказѣ о явленіи мертвеца, въ соблазнительномъ разговорѣ съ нимъ невѣрной жены, дѣлаются весьма некстати обращенія къ Творцу, кресту, великому Иванову дню; представляются священникъ, монахи, панихида, поминки, часовня, съ такою малою разборчивостью, что русскій читатель, находя въ шотландской сказкѣ часовню, панихиду и чернецовъ, невольно подумаетъ, что ему хотятъ представать разсказываемое происшествіе случавшимся, или по крайней мѣрѣ, могущимъ случиться и въ Россіи. У католиковъ, а тѣмъ менѣе у протестантовъ (прежнихъ и нынѣшнихъ жителей Шотландіи), нѣтъ ни часовенъ, ни панихидъ; названіе же иноковъ чернецами, то есть употребляющими чорную одежду, исключаетъ монаховъ, носящихъ бѣлую одежду, которые есть въ нѣкоторыхъ орденахъ римской церкви, но которыхъ вовсе нѣтъ въ греко-россійской. Всякій согласится съ тѣмъ, что протестанту, автору шотландской баллады, въ странѣ, гдѣ господствуетъ протестантское вѣроисповѣданіе, скорѣе простятъ подобную неразборчивость выраженій въ разсказѣ о происшествіи, относящемся ко времени, когда римско-католическое исповѣданіе, было общимъ въ западной Европѣ. Но отъ русскаго переводчика, пользующагося въ Россіи именемъ извѣстнаго писателя, можно было ожидать большей разборчивости въ названіи священныхъ предметовъ, по крайней мѣрѣ, можно было требовать, чтобъ не подавалъ повода русскому читателю смѣшивать понятія объ установленіяхъ церкви греческой съ понятіями о подобныхъ установленіяхъ, которыхъ касается "авторъ, говоря о чужой для него и для переводчика церкви римской. Словомъ, въ переводѣ баллады мало видно заботливости о соблюденіи приличій и различія въ священныхъ предметахъ.
   5) Хотя переводчикъ и понималъ духъ автора, но вполнѣ передать его своимъ читателямъ не могъ по обстоятельствамъ, настолько благопріятнымъ ему въ Россіи, гдѣ терпимы и покровительствуемы всѣ христіанскія исповѣданія, и гдѣ въ самой господствующей церкви сохраняются древнія установленія и обряды, отчасти сходные съ римско-католическими. Можетъ быть, по симъ самымъ причинамъ переводчикъ находился въ необходимости отступать отъ подлинника: но при семъ онъ позволялъ себѣ иногда и то, чего, можетъ быть, не сдѣлалъ бы самъ авторъ. Нѣкоторыя отступленія переводчика отъ яснаго смысла оригинала и собственныя прибавленія затемняютъ усматриваемое даже въ подлинникѣ намѣреніе автора касаться съ большею разборчивостью предметовъ, равно почитаемыхъ католиками и протестантами, и говорить, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, съ большею осторожностью и скромностью о непозволенной любви.
   6) Развязка всей пьесы не имѣетъ той силы, какую хотѣлъ бы найти въ ней читатель и какой дѣйствительно требуетъ великость пороковъ и преступленій, описываемыхъ здѣсь съ такою подробностью. Послѣ впечатлѣній, сдѣланныхъ на читателя представленнаго ему картиною соблазнительной жизни трехъ лицъ (выбранныхъ изъ людей высшаго состоянія), читатель не видитъ сокрушенія преступной жены, сдѣлавшей несчастнымъ и своего мужа, и любовника, и себя; не находитъ сильнаго раскаянія въ мужѣ, который отъ ревности и свирѣпства сдѣлался убійцею одного врага, и желалъ открыть двухъ подобныхъ враговъ. Изъ одного того, что баронъ и его молодая жена скрылись другъ отъ друга и отъ свѣта въ уединеніи монастырскомъ, и надѣвши монашеское платье, показывались одинъ мрачнымъ и дичащимся людей, а другая грустною и не обращающею глазъ на свѣтъ, читатель еще не увѣрится о сокрушеніи ихъ сердецъ и примиреніи ихъ съ Богомъ и между собою посредствомъ истиннаго покаянія, притомъ о состояніи ихъ въ монастырскихъ стѣнахъ упомянуто холодно, съ равнодушіемъ, даже съ нѣкоторымъ видомъ неуваженія къ сей перемѣнѣ, между тѣмъ, какъ здѣсь-то особливо надлежало бы показать живое участіе христіанскаго человѣколюбія, чего имѣли право требовать, если не несчастливцы, можетъ быть, вымышленные, то, по крайней мѣрѣ, читатели, желающіе увидѣть въ заключеніи наставительную развязку всей повѣсти".
   Представляя министру приведенный отзывъ комитета, попечитель округа, Руничъ, прибавилъ съ своей стороны, что баллада: "Ивановъ вечеръ" нетолько не заключаетъ въ себѣ ничего полезнаго для ума и сердца, но и совершенно чужда всякой нравственной цѣли.
   Кн. Голицынъ въ отвѣтномъ письмѣ Жуковскому совѣтовалъ ему "перемѣнить нѣсколько идей и выраженій, и, защищая приговоръ комитета, указывалъ на комедію Фонвизина. Одинъ критикъ не одобряетъ въ "Недорослѣ" того, что авторъ для служки вывелъ на сцену церковно-служителя, и заставилъ его для смѣха повторять изрѣченія св. писанія, хотя тотъ же критикъ полагаетъ, что Фонвизинъ допустилъ это только потому, что не подумалъ, къ чему могутъ повести подобныя шутки.
   Баллада Жуковскаго напечатана была, два года спустя, въ "Новостяхъ литературы", выходившихъ въ видѣ прибавленія къ "Русскому Инвалиду", издаваемому Воейковымъ. Вмѣсто "Иванова вечера" баллада названа была "Дункановъ вечеръ". Въ тоже время въ ней были сдѣланы слѣдующія измѣненія:
   
   Въ рукописи:
   И она, помолясь и крестомъ оградясь,
   Вопросила: "но что же съ тобой..."
   
   Напечатано:
   Содрогнулась она и смятенья полна
   Вопросила: "но что же съ тобой..."
   
   Въ рукописи:
   И ужасное знаменье въ столъ возжено:
   Напечатаны пальцы на немъ;
   На рукѣ обожженной чернѣетъ пятно
   И закрыта съ тѣхъ поръ полотномъ.
   
   Напечатано:
   И печать роковая въ столѣ возжена:
   Отразилися пальцы на немъ;
   На рукѣ-жь -- но таинственно руку она
   Закрывала съ тѣхъ поръ полотномъ.
   
   Такимъ образомъ Бирюковъ отстоялъ-таки слово знаменье, употребленіе котораго въ свѣтскомъ смыслѣ считалъ кощунственнымъ и неприличнымъ.
   Чтобы Вальтеръ Скотту не было скучно одному изъ западноевропейскихъ корифеевъ парадировать передъ судомъ цензуры князя Голицына, мы можемъ присоединить къ нему и Гёте. Около того же времени была недопущена къ представленію на нѣмецкомъ театрѣ трагедія Гёте "Эгмонтъ" на томъ основаніи, что въ піесѣ находятся многія пренія о правахъ государей на ихъ подданныхъ и содержаніе ея заключается въ возмущеніи Нидерландцевъ, которое вмѣсто того, чтобы внушить зрителямъ повиновеніе правительству, можетъ возбудить въ нихъ совсѣмъ противныя чувства.
   Тогда же запрещена была въ представленію на сценѣ драма Вернера: Dector Martin Luther oder die Weihe der Kraft за колкія выраженія противъ католичества. "Если уставомъ запрещается, говоритъ цензоръ:-- всякое сочиненіе, оскорбляющее личную честь гражданина, то тѣмъ болѣе заслуживаетъ запрета такое сочиненіе, въ которомъ исповѣдующіе римско-католическую религію, терпимую нашимъ правительствомъ, оскорбляются язвительнымъ осмѣяніемъ. Въ піесѣ происходятъ различные споры о духовныхъ предметахъ, и выводятся на сцену кардиналы, папскіе нунціи, епископы, монахи, монахини, и наконецъ, полный соборъ церковный, судившій Лютера и его ученіе {Матер. ст. 3., гл. II, стр. 37--47.}.
   Такимъ образомъ, какъ видите, даже католичество, которое, въ иныя времена, всегда служило у насъ своего рода ширмою, при кн. Голицынѣ было неприкосновенно наравнѣ съ прочими вѣроисповѣданіями. Это было совершенно согласно съ тѣмъ духомъ интернаціональнаго мистицизма, который въ это время господствовалъ въ высшихъ сферахъ.

А. Скабичевскій.

"Отечественныя Записки", No 11, 1882

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru