Скабичевский Александр Михайлович
Очерки литературного движения после Белинского и Гоголя

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть первая.

Очерки литературнаго движенія послѣ Белинскаго и Гоголя.

Глава I.

I -- Слѣдуетъ ли ставить Гоголя во главѣ новаго періода литературы съ эстетической точки зрѣнія. II -- равно и со стороны содержанія его произведеній. III -- Картины старыхъ литературныхъ нравовъ. IV -- Московскіе философскіе кружки 30-хъ годовъ, приведшіе къ полному измѣненію литературныхъ нравовъ. V -- Типъ умственнаго развитія стараго періода. VI -- Новый типъ умственнаго развитія. VII -- Демократизація русской мысли, какъ основная идея новаго періода литературы.

I.

   Литературная эпоха, съ которою намъ придется имѣть дѣло въ этихъ статьяхъ, считается обыкновенно гоголевскимъ періодомъ нашей литературы, такъ какъ ее прямо и непосредственно ведутъ отъ Гоголя, который будто бы произвелъ полный переворотъ въ нашей беллетристикѣ, создалъ такъ называемую натуральную школу, и литература наша до сего времени представляетъ прямыя послѣдствія этого переворота. И вотъ прежде всего слѣдуетъ намъ отрѣшиться отъ этого предразсудка, который очень мѣшаетъ правильному пониманію характера и значенія послѣдней эпохи нашей литературы. Возникъ онъ какъ нельзя болѣе просто и естественно. Когда произведенія Гоголя обратили на себя всеобщее вниманіе и молодежь подъ вліяніемъ Бѣлинскаго зачитывалась ими, въ числѣ этой молодежи находились и тѣ многочисленные будущіе писатели, которые явились на литературное поприще въ теченіе 40-хъ годовъ. То новое, что эти писатели впослѣдствіи внесли въ нашу литературу, конечно, въ то время еще не существовало и никто его не предвидѣлъ. Произведенія Гоголя представлялись послѣднимъ словомъ литературы. Образы ихъ потрясали юныя сердца своею геніальностью и, вмѣстѣ съ тѣмъ, исключительною отрицательностью вполнѣ гармонировали съ мрачнымъ колоритомъ времени. Въ тоже время, Бѣлинскій не переставалъ твердить, что съ Гоголя начинается новая эпоха нашей литературы, рѣшительный ея поворотъ на путь натурализма. И вотъ молодое поколѣніе 40-хъ годовъ мало-по-малу привыкло смотрѣть на Гоголя, какъ на единственнаго своего учителя, которому оно исключительно обязано всѣмъ своимъ литературнымъ достояніемъ.
   Но если мы постараемся уяснить себѣ болѣе точно и опредѣленно, чѣмъ же собственно писатели 40-хъ годовъ и послѣдующіе были обязаны Гоголю, то мы должны будемъ придти къ заключенію, что вліяніе Гоголя на послѣдующую литературу далеко не было ни такимъ всеобъемлющимъ, ни такимъ исключительнымъ, какъ мы привыкли думать.
   Если мы будемъ разсматривать вліяніе Гоголя съ одной эстетической точки зрѣнія, будемъ считать его родоначальникомъ натурализма въ Россіи, то намъ со всѣхъ сторонъ могутъ возразить: на какомъ основаніи угодно намъ начинать натурализмъ непремѣнно съ Гоголя, а не съ Пушкина? Чѣмъ же не натуральны Повѣсти Бѣлкина, Капитанская дочка, Арапъ Петра Великаго, Графъ Нулинъ, Домикъ въ Коломнѣ, наконецъ, хотя бы и Евгеній Онѣгинъ? Пушкинъ потому уже имѣетъ болѣе правъ считаться первымъ образцовымъ натуралистомъ въ Россіи, что онъ всестороннѣе Гоголя, у котораго лишь въ первыхъ вполнѣ романтическихъ произведеніяхъ вы встрѣчаете положительные элементы жизни; въ позднѣйшихъ же -- наиболѣе зрѣлыхъ -- господствуютъ элементы отрицательные. Прямое вліяніе Гоголя поэтому на послѣдующихъ писателей только и видно тамъ гдѣ у нихъ является комизмъ, юморъ. Но развѣ можно сказать, чтобы всѣ они были въ такой же степени юмористами, какъ Гоголь?
   Въ томъ-то и дѣло, что натурализмъ является въ русской литературѣ вовсе не въ видѣ coup d'état, внезапнаго открытія, принадлежащаго одному какому-нибудь писателю. Это не воинственный завоеватель, вторгшійся Богъ вѣсть откуда и разомъ все перевернувшій кверху дномъ, а мирный колонизаторъ, постепенно, медленно и незамѣтно прокрадывавшійся въ нашу литературу въ продолженіе всей первой половины нынѣшняго столѣтія, и, притомъ, собственно говоря, не въ ору нашу, а и во всѣ европейскія. Всюду на знамени романтизма красовалось слово народность, а эта-то вотъ народность, въ связи съ различными демократическими вліяніями, обратила вниманіе писателей на жизнь маленькихъ людей, составляющихъ народныя массы, что и привело всѣ литературы прямо къ натурализму.
   Замѣчательно, что и Бѣлинскій, наиболѣе склонный производить натурализмъ исключительно отъ Гоголя, въ послѣднемъ своемъ обзорѣ {Взглядъ на русскую литературу 1847 г., кн. XI, стр. 340.}, напротивъ того, первые задатки натурализма видитъ уже въ Кантемирѣ, Фонвизинѣ, Крыловѣ, а тѣмъ болѣе въ Пушкинѣ:
   "Наконецъ,-- говоритъ онъ,-- явился Пушкинъ, поэзія котораго относится къ поэзія всѣхъ предшествовавшихъ ему поэтовъ, какъ достиженіе относится къ стремленію. Въ ней слились въ одинъ широкій потокъ оба (идеальный и реальный), до того текшіе отдѣльно, ручья русской поэзіи. Русское ухо услышало въ ея сложномъ аккордѣ и чисто-русскіе звуки. Несмотря на преимущественно идеальный и лирическій характеръ первыхъ поэмъ Пушкина, въ нихъ уже вошли элементы жизни дѣйствительной, что доказывается смѣлостію, въ то время удивившею всѣхъ, ввести въ поэму не классическихъ итальянскихъ на испанскихъ, а русскихъ разбойниковъ,-- не съ кинжалами и пистолетами, а широкими вожаки и тяжелыми кистенями, и заставить одного изъ нихъ говорить въ бреду про кнутъ и грозныхъ палачей. Цыганскій таборъ, съ оборванными шатрами между колесами телегѣи, съ пляшущимъ медвѣдемъ и нагими дѣтьми въ перекидныхъ корзинкахъ на ослахъ, былъ тоже неслыханною дотолѣ сценою для кроваваго трагическаго событія. Но въ "Евгеніи Онѣгинѣ" идеалы еще болѣе уступили мѣсто дѣйствительности или, по крайней мѣрѣ, то и другое до тою слилось во что-то новое, среднее между тѣмъ и другими, что поэма эта должна, по справедливости, считаться произведеніемъ, начало поэзіи нашего времени. Тутъ уже натуральность является не какъ сатира, не какъ комизмъ, а какъ вѣрное воспроизведеніе дѣйствительности со всѣмъ ея и зломъ, со всѣми ея житейскими дрязгами; около двухъ или трехъ лицъ, охарактеризованныхъ или нѣсколько идеализированныхъ, выведены люди обыкновенные, но не на посмѣшище, какъ уроды, какъ исключенія изъ общаго правила, а какъ лица, составляющія большинство общества. И все это въ романѣ, писанномъ стихами!
   "Что же въ это время дѣлалъ романъ въ прозѣ? Онъ всѣми силами стремился къ сближенію съ дѣйствительностью, къ натуральности. Вспомните романы и повѣсти Нарѣжнаго, Марлинскаго, Загоскина, Лажечникова, Ушакова, Вельтмана, Полеваго, Погодина. Здѣсь не мѣсто разсуждать о томъ, кто изъ нихъ больше сдѣлалъ, чей плавя былъ выше: мы говоримъ объ общемъ имъ, всѣмъ стремленіи -- сблизить романъ съ дѣйствительностью, сдѣлать его вѣрнымъ ея зеркаломъ".
   Такимъ образомъ, Гоголь является вовсе не такимъ новаторомъ, которые вводятъ нѣчто совершенно до нихъ небывалое и совершаютъ полный переворотъ въ судьбахъ литературы. Онъ повиновался лишь общему теченію развитія современной ему литературы и представляетъ одну изъ ступеней ея спуска изъ-за облачныхъ высотъ на почву дѣйствительности. Послѣдующіе же литераторы отнюдь не остановились на этой ступени, а пошли далѣе, не довольствуясь односторонностью, какою отличается натурализмъ Гоголя.
   

II.

   Тѣмъ не менѣе, послѣдующіе писатели могли быть обязанными Гоголю относительно идейнаго содержанія его произведеній. Какъ ни геніаленъ смѣхъ Гоголя и какъ ни мѣтко осмѣивалъ онъ именно то, что было въ его время наиболѣе пошлаго и грязнаго на Руси, тѣмъ не менѣе, эта геніальная мѣткость была вполнѣ инстинктивна и произведенія Гоголя поражаютъ отсутствіемъ какихъ-либо сознательныхъ идеаловъ, во имя которыхъ осмѣивалась бы дѣйствительность. Это смущало постоянно самого Гоголя, заставляя его прибѣгать къ разнымъ натянутымъ объясненіямъ внутреннихъ пружинъ своего смѣха, вродѣ "незримыхъ міру слезъ" или "страха грядущаго закона". Наконецъ, въ Исповѣди своей онъ самъ признался откровенно, что своимъ смѣхомъ онъ просто-на-просто лечился отъ тоски, ему самому необъяснимой, и, чтобы развлекать себя, придумывалъ все смѣшное, что только могъ выдумать, вовсе не заботясь о томъ, зачѣмъ это, для чего и кому отъ этого выйдетъ какая польза. Лишь приступивши къ Мертвымъ душамъ, Гоголь впервые началъ задумываться надъ тѣмъ, зачѣмъ, къ чему это, что долженъ сказать собою такой-то характеръ, что должно выразить собою такое-то явленіе? Результатъ подобнаго законнаго стремленія осмыслить свой смѣхъ, найти для него разумныя основанія, былъ, какъ извѣстно, очень печаленъ для Гоголя: вслѣдствіе крайней скудости философскаго образованія, Гоголь началъ добиваться осмысленія своего творчества не путемъ усвоенія передовыхъ европейскихъ идей своего вѣка, а нравственнымъ самоуглубленіемъ, и запутался въ лабиринтѣ мистико-аскетическихъ умствованій.
   Теперь спрашивается, что же общаго съ Гоголемъ съ этой стороны вы найдете у всѣхъ послѣдующихъ за нимъ писателей? Отношеніе ихъ къ дѣйствительности отнюдь не носитъ такого характера художественной безцѣльности, какъ это мы видимъ у Гоголя; напротивъ того, они съ первыхъ своихъ шаговъ на литературномъ поприщѣ начали анализировать жизнь на основаніи вполнѣ сознательныхъ и опредѣленныхъ идеаловъ, внушаемыхъ имъ различными вѣяніями ихъ вѣка. Нужно ли и прибавлять къ этому, что идеалы эти не имѣютъ ничего общаго съ тѣми мистико-аскетическими теоріями, въ которыхъ путался Гоголь.
   Однимъ словомъ, Гоголя съ его геніальнымъ смѣхомъ и со всѣми его безсмертными твореніями отнюдь не слѣдуетъ ставить впереди новаго вѣка. Напротивъ того, имъ заканчивается вѣкъ старый, періодъ, съ одной стороны, выработки литературнаго языка и формъ, съ другой -- перехода литературы съ почвы подражательности, риторичности и отвлеченности на почву народности, самобытности и реализма. Гоголь довершилъ эту вѣковую работу. Послѣ него осталась литература съ прекрасно выработаннымъ языкомъ, стихотворнымъ и прозаическимъ, вполнѣ реальная и самостоятельная. Недоставало этой литературѣ лишь одного, чтобы быть въ истинномъ смыслѣ этого слова европейскою: мало-мальски осмысленнаго, идейнаго содержанія, которое могло бы поставить ее вперср своего времени. Этимъ и объясняется, почему Пушкинъ, Лермонтовъ и Гоголь въ переводахъ на иностранные языки, поражая европейскихъ читателей своею геніальностью, въ то же время, далеко не въ такой степени удовлетворяли и увлекали, чтобы кому-либо пришло въ голову ставить ихъ во главѣ европейскаго движенія, какъ ставились нѣкогда Шиллеръ, Гёте, Байронъ, впослѣдствіи Диккенсъ, Теккерей, В. Гюго, Ж. Зандъ, Бальзакъ, а нынѣ ставятся и русскіе писатели -- Тургеневъ, Л. Толстой, Достоевскій. На вышеозначенныхъ классиковъ нашихъ смотрѣли, какъ на писателей, при всей въ геніальности, мѣстныхъ, любопытныхъ, какъ первые проблески только что начавшагося пробуждаться русскаго національнаго генія. Людямъ, не предубѣжденнымъ противъ Россіи и всего русскаго, могли нравиться въ этнъ геніальныхъ проблескахъ неподдѣльная и горячая любовь къ родинѣ, чуждая, въ то же время, патріотическаго ослѣпленія и національной кичливости до такого поистинѣ героическаго нелицепріятія, что этимъ питателямъ ничего не стоило выставлять напоказъ самыя мрачныя стороны русской жизни; во-вторыхъ, кристальная нравственная свѣжесть и цѣльность, отсутствіе малѣйшей лжи, фальши, напыщенной риторики, идеально-честное, подвижнически-бережное отношеніе къ каждому произносимому слову. Но не находили европейцы одного въ произведеніяхъ русскихъ классиковъ, для нихъ самаго главнаго: тѣхъ великихъ идей и роковыхъ вопросовъ жизни, какіе волновали въ то время Европу, а гдѣ и встрѣчались кое-какіе намеки на эти идеи и вопросы, то отношеніе къ нимъ поражаю или дѣтскою незрѣлостью, или легкостью поверхностнаго диллетантизма.
   Мы нисколько не ставимъ въ вину этого недостатка нашимъ классикамъ. Онъ ни мало не мѣшалъ имъ стоять во главѣ русскаго общества, имѣть большое образовательное вліяніе на массу русскихъ читателей, младенчески-чуждыхъ всякаго умственнаго развитія и образованія и еще болѣе далекихъ отъ европейскаго движенія идей. Наконецъ, никогда потомство не забудетъ той великой и неоцѣненной заслуги, какую оказали наши литературные корифеи, создавъ литературный языкъ, формы и поставивши литературу на почву самобытности и реальности. Однимъ словомъ, они завѣщали своему потомству великолѣпный инструментъ, отлично приспособленный для разыгрыванія на немъ какихъ угодно величественныхъ и глубокомысленныхъ классическихъ симфоній. Недоставало только музыкантовъ, которые были бы способны умѣло и разумно воспользоваться этимъ инструментомъ. Музыканты эти не замедлили явиться, и съ нихъ-то собственно и начинается совершенно новая эпоха въ нашей литературѣ.
   

III.

   И дѣйствительно, передъ нами является эпоха до такой степени новая, представляющая такой полный переворотъ во всѣхъ литературныхъ сферахъ, что мы видимъ не одно только внесеніе новаго содержанія въ художественныя произведенія, но полное измѣненіе всѣхъ литературныхъ нравовъ и отношеній.
   Старые литературные нравы отражали до извѣстной степени патріархальныя понятія, господствовавшія въ обществѣ нашемъ въ XVIII и до половины XIX столѣтій. Вплоть до 50-хъ годовъ въ литературномъ мірѣ существовала своя табель о рангахъ, свое мѣстничество и ревностное чинопочитаніе. Во главѣ литературы издревле господствовалъ особеннаго рода Олимпъ, на которомъ возсѣдали, въ видѣ литературныхъ боговъ, писатели первой величины, каждый со своею свитой. Затѣмъ слѣдовали писатели второстепенные, третьестепенные и т. д. вплоть до журнальнаго плебса, пресмыкающагося въ самомъ низу, пишущаго ради презрѣнныхъ денегъ, корыстныхъ барышей и чуждыхъ поэтому того высшаго литературнаго благородства и безкорыстія, которыя, казалось, свойственны лишь особаго рода избранникамъ.
   Но, съ презрѣніемъ смотря на честно заработанныя литературнымъ трудомъ деньги, олимпійцы, въ то же время, были очень падки на подачки свыше. Они упорно держались стараго покровительственнаго режима и поэтому старались вращаться въ великосвѣтскихъ кругахъ, проникать по возможности въ придворныя сферы и всячески заискивать у сильныхъ міра, добиваясь то пенсіи, то уплаты долговъ, то какой-либо льготы. Это, конечно, обязывало, и олимпійцы лишь къ маленькимъ смертнымъ вопіяли:
   
   "Подите прочь, какое дѣло
   Поэту мирному до васъ?"
   
   Что же касается меценатовъ, то, конечно, къ нимъ подобныя гордыя восклицанія не могли относиться. Напротивъ того, приходилось быть тише воды, ниже травы.
   Въ литературномъ отношеніи олимпійцы составляли особенное общество, негласное и неорганизованное, но, все-таки, представлявшее изъ себя нѣчто вродѣ академіи изящной словесности. Всѣ они были связаны другъ съ другомъ узами болѣе или менѣе короткой дружбы. Старшіе покровительствовали младшимъ, поощряли ихъ и споспѣшествовали ихъ успѣхамъ мудрыми старческими совѣтами; младшіе благоговѣли передъ старшими, поклонялись имъ, внимали ихъ наставленіямъ и ликовали, когда старшіе пріобщали ихъ къ своему олимпійскому сонму. И дѣйствительно, тутъ было изъ-за чего ликовать: пока олимпійцы не приближали къ себѣ писателя и не возвышали до себя, нечего было и думать попасть въ число олимпійцевъ. Журналы могли сколько угодно расхваливать какого-нибудь своего любимца и признавать въ немъ хоть всемірнаго генія, какъ, напримѣръ, Сенковскій сдѣлалъ это съ Кукольникомъ. Писатели, вродѣ, напримѣръ, Загоскина и Марлпискаго, могли пріобрѣтать самую огромную популярность, но всего этого было недостаточно, чтобъ они дѣлались въ глазахъ публики олимпійцами, пока послѣдніе сами не провозглашали его своимъ. И, наоборотъ, разъ избранникъ достоинъ этой чести, никакіе критическіе перуны не могли поколебать его репутаціи: олимпіецъ былъ неуязвимъ. Надеждинъ могъ писать какіе угодно злые памфлеты на Пушкина, на Гоголя могла ополчиться цѣлая рать критиковъ, начиная съ братьевъ Полевыхъ и кончая Сенковскимъ и Булгаринымъ, но это нимало не вело къ уменьшенію ихъ литературнаго величія.
   Нельзя сказать, чтобы въ литературѣ того времени не было направленій, лагерей партій, стремившихся проводить тѣ или другіе литературные принципы и вступавшихъ изъ-за нихъ въ ожесточенную борьбу. Такъ, карамзинисты боролись съ шишковистами, романтики -- съ классиками. Но вся эта борьба велась преимущественно въ средѣ журнальнаго плебса. Олимпійцы если и принимали въ ней участіе, то лишь въ молодые годы, платя дань юности; впослѣдствіи же, съ лѣтами, они обыкновенно каялись въ своихъ полемическихъ подвигахъ, какъ въ грѣхахъ молодости, и все болѣе и болѣе замыкались въ гордыхъ снѣжныхъ вершинахъ своего недоступнаго Олимпа. Одинъ только Пушкинъ, слишкомъ живой и горячій для такой замкнутости, постоянно нарушалъ святость Олимпа, то разражаясь злою эпиграмой на какого-нибудь Булгарина, то вдругъ предпринявшій изданіе Современника, т.-е. рѣшившійся вмѣшаться въ толпу журнальной черни, хотя, по правдѣ сказать, журналъ вышелъ вполнѣ олимпійскій, какъ по своей великосвѣтской чопорности и сухости, такъ и по самой цѣли возвратить критику снова въ руки малаго избраннаго кружка писателей, уже облеченнаго уваженіемъ и довѣренностью публики.
   Стремясь, такимъ образомъ, снова взять въ свои руки критическое законодательство, которое нѣкогда, главнымъ образомъ, сосредоточивалось на Олимпѣ, въ 30 же годы начало замѣтно выскальзывать изъ рукъ олимпійцевъ, послѣдніе не подозрѣвали, что часъ ихъ пробилъ. Они ратовали, главнымъ образомъ, противъ той безпутной, пристрастной и гаерской критики, которая воцарилась тогда въ петербургской журналистикѣ и преимущественно на страницахъ Библіотеки для Чтенія, но, въ то же время, и не замѣчали, какъ, совершенно въ сторонѣ отъ нихъ и внѣ ихъ вѣдѣнія, росла огромная сила, готовившаяся упразднить ихъ гордый Олимпъ, и росла эта сила въ тѣхъ самыхъ утлыхъ и жалкихъ по внѣшнему виду московскихъ журнальчикахъ, каковы были Телескопъ и Молва, о которыхъ Гоголь въ своей передовой критической статьѣ въ No 1 Современника (О движеніи журнальной литературы въ 1834 и 1845 годахъ) отозвался съ чисто-олимпійскимъ пренебреженіемъ.
   

IV.

   Эта новая, грядущая сила представлялась въ теченіе 30 годовъ въ видѣ никому невѣдомыхъ трехъ философскихъ кружковъ молодежи: кружка Сазонова, Станкевича и Кирѣевскихъ. Кружки эти то сходились, то расходились между собою и, наконецъ, къ началу 40 годовъ слились въ два окончательно сплотившіеся лагеря -- петербургскій лагерь западниковъ, группировавшійся вокругъ Бѣлинскаго, и лагерь московскихъ славянофилловъ, во главѣ которыхъ стояли братья Кирѣевскіе, Аксаковы и Хомяковъ.
   Кружки эти, собственно говоря, и не думали враждовать съ олимпійцами, подкапываться какъ-либо подъ ихъ авторитетъ. Напротивъ того, критики обоихъ лагерей относились съ большимъ уваженіемъ къ корифеямъ русской литературы, особенно къ Пушкину и Гоголю. Послѣдній, какъ мы выше говорили, былъ поставленъ даже во главѣ новаго литературнаго движенія. По самымъ своимъ существованіемъ кружки водворяли совершенно новые и небывалые въ литературѣ порядки. Они вполнѣ уподоблялись тѣмъ молодымъ побѣгамъ, которые ростутъ сами по себѣ, не ломая и не уничтожая старыхъ сучьевъ, но, въ то же время, невольно, въ силу своей молодой энергіи, стягиваютъ къ себѣ всѣ соки дерева и старымъ сучьямъ остается только сохнуть и отпадать отъ ствола. Такъ точно и новые литературные кружки начали притягивать къ себѣ всѣ молодыя силы. Начиная съ 40-хъ годовъ, всѣ вновь появлявшіеся сильные таланты (а какъ много появилось ихъ въ теченіе 40-хъ годовъ) уже не заискиваютъ знакомства у оставшихся въ живыхъ олимпійцевъ (Жуковскаго, Крылова, Гоголя), не стремятся сблизиться съ ними, не нуждаются въ ихъ совѣтахъ, не добиваются отъ нихъ посвященія въ олимпійцы, и лишь при встрѣчахъ издали наблюдаютъ ихъ, какъ оставшіеся еще въ живыхъ рѣдкіе экземпляры вымирающей породы, вродѣ какихъ-нибудь зубровъ Бѣловѣжской пущи,-- и между тѣмъ, какъ эти зубры сходятъ одинъ за другимъ въ могилы, молодые писатели теперь литературныхъ связей ищутъ въ сближеніи съ представителями тѣхъ или другихъ журнальныхъ кружковъ. Вмѣсто прежняго іерархическаго порядка, литературный міръ начинаетъ представлять собою теперь федерацію литературныхъ лагерей. Литературныя силы группируются вокругъ журналовъ, которые стремятся быть не одними уже альбомами первостепенныхъ произведеній или сборниками энциклопедическихъ свѣдѣній, а проводить то или другое направленіе. Замѣчательно, что публика является настолько уже созрѣвшею, что начинаетъ требовать отъ журналовъ направленія: по крайней мѣрѣ, журналы безъ направленія или съ направленіемъ непопулярнымъ теряютъ возможность имѣть много подписчиковъ, какіе бы беллетристическіе шедевры ни помѣщали они на своихъ страницахъ. Такъ, послѣ смерти Пушкина печально влачилъ существованіе безжизненный и вялый Современникъ подъ редакціею Плетнева и, конечно, постепенно угасъ бы, если бы Некрасовъ въ 1847 году не взялъ его въ свои руки. Библіотека для Чтенія, послѣ своего эфемернаго успѣха въ 30-хъ годахъ, въ теченіе 40-хъ и 50-хъ существовала на счетъ горсти привычныхъ подписчиковъ, которые съ каждымъ годомъ отставали одинъ за другимъ. Москвитянинъ, органъ славянофильскаго лагеря, долженъ былъ прекратиться въ 1855 году. Одни Отечественныя Записки первенствовали въ продолженіе всѣхъ 40-хъ годовъ, благодаря тому, что вокругъ этого журнала группировался наиболѣе вліятельный и популярный кружокъ Бѣлинскаго, сосредоточивавшій въ себѣ все передовое движеніе 40-хъ годовъ.
   Въ то же время, литература сдѣлалась силою вполнѣ самостоятельною и независимою. Ее теперь могли сдерживать, подавлять, но потеряли всякую возможность пользоваться мало-мальски талантливыми и вліятельными представителями ея, привлекая ихъ на свою сторону соблазнами земныхъ благъ. Гоголь былъ послѣднимъ могиканомъ, послѣ котораго покровительственный режимъ окончательно рушился. Каждый мало-мальски дорожащій своею репутаціей писатель началъ считать главною основой литературной чести ничего не получать за свои произведенія, кромѣ полистной журнальной платы и выручки изъ продажи отдѣльныхъ изданій.
   Вмѣстѣ съ тѣмъ, писателей начали цѣнить не по одной ихъ даровитости, но также и по вѣрности знамени. Въ 20-ые годы не было и слѣда чего-либо подобнаго. Были писатели, уважаемые за таланты или личныя качества, образованность, умъ, доброту, были презираемые за противуположныя свойства. Но даже и такіе, которые очень горячо увлекались политикой своего времени, рѣзко отдѣляли эти увлеченія отъ литературнаго дѣла и въ литературѣ были самыми скромными служителями музъ; въ то же время, они не только не требовали, чтобы ихъ литературные собратія раздѣляли ихъ политическія убѣжденія, но доходили до такой неразборчивости, что допускали въ свой кругъ людей столь сомнительныхъ, какъ Гречъ, Булгаринъ и т. п.
   Полевой въ своемъ Московскомъ Телеграфѣ представилъ первые задатки оцѣнки писателей, принимая въ соображеніе не одну степень талантливости и эстетическія достоинства произведеній, но также и политическую репутацію. Такъ, при всѣхъ похвалахъ, расточаемыхъ Пушкину, онъ, насколько возможно, довольно прозрачно проводилъ, ту мысль, что Пушкинъ уже не тотъ, что былъ, и, нападая на его стремленія къ великосвѣтскости, намекалъ ясно на тѣ новыя оффиціальныя связи и отношенія, которыя завязались у Пушкина послѣ 1826 года.
   Въ продолженіе 30-хъ годовъ былъ тоже довольно рѣзкій примѣръ всеобщей ненависти и презрѣнія, которыя питало большинство мало-мальски порядочныхъ литераторовъ къ Гречу, и Булгарину, хотя нужно замѣтить при этомъ, что ненавидѣли и презирали ихъ не какъ политическихъ враговъ, не за ихъ направленіе, а за пресмыкательство и наушничество -- качества чисто-нравственныя.
   Во всякомъ случаѣ, представленные нами факты являются единичными и исключительными. Какъ мало, въ то же время, люди стараго воспитанія и закала думали о честности и вѣрности своему знамени, можно судить по тому, что тотъ же Полевой, который нападалъ на Пушкина, впослѣдствіи не считалъ для себя постыднымъ якшаться съ Гречемъ и Булгаринымъ, да еще удивлялся, за что Бѣлинскій негодуетъ на его литературное поведеніе.
   Совсѣмъ не то мы видимъ съ наступленіемъ 40-хъ годовъ: литературная честность и вѣрность убѣжденіямъ вмѣняются въ такую священную обязанность каждому мало-мальски порядочному литератору, что безъ нихъ немыслимою дѣлается литературная репутація.
   

V.

   Это радикальное измѣненіе всѣхъ литературныхъ нравовъ и отношеній въ 40-ые годы зависѣло вполнѣ отъ того новаго духа, новыхъ идей и литературныхъ требованій, какіе внесли въ литературу философскіе кружки 30-хъ годовъ.
   Но чтобы уразумѣть то новое идейное содержаніе, какимъ преисполнились люди 40-хъ годовъ, надо заглянуть назадъ и посмотрѣть, что представляли собою въ умственномъ отношеніи люди прежнихъ поколѣній, подобно тому, какъ то же самое мы сдѣлали въ предыдущемъ параграфѣ съ литературными нравами.
   Сказать, чтобы люди прежнихъ поколѣній были необразованные и круглые невѣжды и чтобы мысль ихъ непробудно спала, было бы большимъ заблужденіемъ. И въ прежніе годы, во вторую половину XVIII вѣка и первыя три десятилѣтія XIX, встрѣчались люди очень образованные, стоявшіе, повидимому, въ одномъ уровнѣ съ передовыми людьми Европы; и тамъ вы встрѣтите и консерваторовъ, и либераловъ, и скептиковъ, и мистиковъ; стоитъ вспомнить только такія личности, какъ Радищевъ, Мордвиновъ, Тургеневъ, Муравьевъ, кн. Одоевскій, вспомнить молодые годы Пушкина и его друзей. Можно даже сказать, что по своей начитанности люди конца прошлаго и начала нынѣшняго столѣтія превышали всѣ позднѣйшія поколѣнія вплоть до нашихъ дней. Въ то время не искали еще умственной пищи исключительно въ однихъ журналахъ и газетахъ, какъ это весьма многіе дѣлаютъ нынѣ, и поэтому не было такой большой помѣщичьей усадьбы, въ которой не встрѣчалось бы обширной библіотеки, заключающей въ себѣ всю мудрость XVIII вѣка. Между тѣмъ, старики, люди временъ очаковскихъ и покоренья Крыма, собирали эти библіотеки, молодежь вплоть до пушкинскаго поколѣнія училась по книгамъ, какія въ этихъ старинныхъ дѣдовскихъ книгохранилищахъ находила. Такимъ образомъ, до самыхъ 30-хъ годовъ главная основа образованія почти у всѣхъ передовыхъ людей нашего отечества заключалась во французской философіи эпохи энциклопедистовъ. И дѣйствительно, со временъ Фонвизина и до Пушкина включительно, вы вирте броженіе однѣхъ и тѣхъ же идей, одинъ и тотъ же характеръ и типъ мышленія: поверхностный скептицизмъ, основанный болѣе на остроуміи вольтеровскаго характера, чѣмъ на глубинѣ мысли, сенсуализмъ, какъ послѣднее слово морали, и болѣе или менѣе ярый либерализмъ въ видѣ неопредѣленныхъ, туманныхъ и совершенно безпочвенныхъ порываній къ свободѣ. Впослѣдствіи ко всему этому присоединился байронизмъ, разцвѣтшій на почвѣ того же раціонализма XVIII вѣка, какъ антитезъ его, въ видѣ разочарованія въ томъ необузданномъ восторгѣ, съ какимъ въ XVIII столѣтіи праздновали торжество человѣческаго разума.
   Но, какъ бы ни оказался несостоятельнымъ раціонализмъ прошлаго столѣтія, все-таки, на Западѣ, на своей родной почвѣ, онъ имѣлъ то важное преимущество, что былъ весьма почтеннымъ результатомъ трехсотлѣтней тяжкой работы европейской мысли, упорно стремившейся свергнуть съ себя средневѣковыя традиціи, и это было дѣйствительно торжество разума, хотя и не такое безусловное, какъ это казалось современникамъ Вольтера и Руссо.
   У насъ тѣ же самыя идеи являлись не результатомъ сложныхъ умственныхъ процессовъ, а принимались на вѣру въ видѣ готовыхъ модныхъ, отвлеченныхъ формулъ, которыми болѣе забавлялись, какъ дѣти, и щеголяли, какъ денди, чѣмъ заботились о примѣненіи ихъ къ жизни. Поэтому такъ легко и разставались съ ними наши передовые люди, съ лѣтами приходившіе обыкновенно къ убѣжденію, что все это болѣе ничего, какъ молодыя бредни. Но не одни лѣта играли здѣсь роль; достаточно бывало малѣйшаго толчка въ жизни, чтобы идеи, болтавшіяся въ головѣ безъ всякой органической, а часто и логической связи, сразу выскакивали изъ нея, и тогда обнажался дѣтскій умъ, совершенно не привыкшій къ малѣйшему самостоятельному философско-научному анализу, пробавлявшійся готовыми традиціонными формами. На мѣсто дешеваго и взятаго на-прокатъ скептицизма являлся болѣе или менѣе мрачный мистицизмъ. Сенсуализмъ смѣнялся суровымъ аскетизмомъ или же праотеческою домостроевскою моралью,-- отъ эфемернаго либерализма въ свою очередь не оставалось и слѣда. Жажда спасительныхъ реформъ и сознаніе общественныхъ недостатковъ уступали мѣсто кичливому самодовольству кваснаго патріотизма. Карамзинъ, такимъ образомъ, изъ поклонника Руссо превращался въ приверженца крѣпостнаго права, свободолюбивый Пушкинъ писалъ Бородинскую годовщину, Клеветникамъ Россіи и доказывалъ, что русскимъ крѣпостнымъ живется несравненно лучше, чѣмъ англійскимъ рабочимъ. Многіе изъ самыхъ смѣлыхъ либераловъ 20-хъ годовъ подъ старость дѣлались святошами, или же, возвысившись по лѣстницѣ почестей, обращались въ свирѣпыхъ и безпощадныхъ гонителей малѣйшихъ признаковъ свободомыслія.
   

VI.

   Совершенно иное видимъ мы въ философскихъ кружкахъ 30-хъ годовъ. Нѣмецкія метафизическія системы, явившіяся въ концѣ прошлаго и началѣ нынѣшняго столѣтій, имѣли то преимущество, что представляли собою новые процессы свѣжихъ умовъ, сильно возбужденныхъ предшествовавшимъ движеніемъ, но не успѣвшихъ еще дойти до конечныхъ результатовъ этого движенія въ видѣ освобожденія отъ средневѣковыхъ традицій. Это было какъ нельзя болѣе по плечу нашимъ соотечественникамъ, умы которыхъ были еще болѣе свѣжи и нетронуты. Нѣмецкая метафизика, исподволъ освобождая эти дѣвственные умы отъ традицій, безъ всякихъ рискованныхъ скачковъ и крутыхъ спусковъ, въ то же время, пріучала ихъ къ самостоятельной работѣ. Метафизическія системы нельзя было принятъ въ видѣ опредѣленныхъ афоризмовъ. Надъ однимъ усвоеніемъ ихъ надо было поломать голову. Но и вполнѣ усвоившіе ихъ имѣли дѣло не съ какими-либо готовыми аксіомами и формулами, а, собственно говоря, съ орудіями мысли, посредствомъ которыхъ предлагалось обсуждать и анализировать окружающую жизнь.
   Но какъ ни благотворно было это увлеченіе юнаго поколѣнія 40-хъ годовъ нѣмецкою философіей, само по себѣ оно было далеко еще не достаточно. Съ одною нѣмецкою философіей ужамъ нашихъ передовыхъ людей долго пришлось бы бродить по метафизическимъ лабиринтамъ, и самое большее, чего они могли бы добиться, это выхода, въ концѣ-концовъ, на свѣтъ и свѣжій воздухъ реальнаго положительнаго мышленія, обоснованнаго естественно-научными знаніями. Конечно, такой выходъ не замедлилъ бы открыться подъ вліяніемъ такихъ свѣтлыхъ западно-европейскихъ умовъ, каковы Контъ, Милль, Бокль, Дарвинъ и пр., какъ это и произошло на самомъ дѣлѣ въ 60-ые годы, но, во всякомъ случаѣ, это движеніе страдало бы крайнею односторонностью. Наши передовые люди 40-хъ годовъ и послѣдующихъ, при всѣхъ успѣхахъ ихъ въ общемъ міросозерцаніи, рисковали бы остаться индифферентными въ вопросахъ общественныхъ, что мы и нынѣ замѣчаемъ у нѣкоторыхъ естествоиспытателей к мыслителей Западной Европы.
   Но рядомъ съ нѣмецко-философскимъ неотразимо дѣйствовало на юное поколѣніе 40-хъ годовъ другое движеніе, господствовавшее преимущественно на французской почвѣ и имѣвшее характеръ исключительно общественный. Это была полная и радикальная переработка тѣхъ раціоналистическихъ политическихъ формулъ, какія были завѣщаны XVIII столѣтіемъ. Формулы эти хотя и представлялись идеально-совершенными и логически-неопровержимыми, тѣмъ не менѣе, были крайне отвлеченными и потому разбились при первомъ столкновеніи съ суровою дѣйствительностью, которая оказалась слишкомъ неподатливою, чтобы сразу уложиться въ нихъ. Роговая мечта XVIII вѣка объ основаніи раціональныхъ общественныхъ связей на свободныхъ договорахъ исчезла, какъ дымъ. Оказалось, что какія ни изобрѣтай прекрасные договоры и какъ ихъ ни усовершенствуй, независимо отъ нихъ и часто совершенно вопреки жизнь продолжаетъ течь въ своихъ издревле проложенныхъ руслахъ, слѣпо повинуясь своимъ историческимъ традиціямъ.
   Это сознаніе, явившееся результатомъ тяжкихъ опытовъ и разочарованій, привело къ убѣжденію, что недостаточно однѣхъ внѣшнихъ реформъ, допускающихъ подъ блестящею наружностью все ту же отжившую ветошь; необходимо, чтобы всѣ общественныя отношенія были переработаны въ своихъ основаніяхъ. И вотъ начался тщательный, кропотливый анализъ всѣхъ основъ общественной и индивидуальной жизни,-- безпощадный, разлагающій философско-научный анализъ, о которомъ и не мечталъ XVIII вѣкъ. Возникъ цѣлый рядъ роковыхъ и существенныхъ вопросовъ, рѣшеніе которыхъ оказалось тождественно гамлетовскому быть или не быть. Таковы были вопросы: дѣтскій -- о воспитаніи здороваго и сильнаго поколѣнія; семейный -- объ основаніи семьи на началахъ любви и довѣріи, вмѣсто прежнихъ страха, принужденія и самодурства; женскій -- освобожденіе женщинъ отъ гражданскаго и имущественнаго безправія; а надъ всѣми этими вопросами господствовалъ вопросъ объ увеличеніи народнаго благосостоянія.
   Всѣ умы Европы до такой степени были поглощены этими вопросами, что разрѣшенія ихъ начали требовать не только отъ административныхъ сферъ, политическихъ трибунъ, университетскихъ каѳедръ и ученыхъ кабинетовъ, но и отъ художественныхъ студій. Требованіе, чтобъ искусство участвовало въ общей работѣ вѣка, отвѣчая на всѣ животрепещущіе вопросы жизни, возникло въ Европѣ не въ видѣ какой-либо отвлеченной и праздной теоріи, принадлежавшей представителямъ юной Германіи въ оппозицію олимпійству Гёте или французскимъ романтикамъ школы Виктора Гюго. Оно одновременно возникаетъ во всей Европѣ и, прежде всего, осуществляется практически, а затѣмъ уже возводится въ теорію тенденціознаго искусства. Въ самомъ дѣлѣ, возьмите всѣхъ выдающихся писателей XIX вѣка: Шатобріана, Ламартина, Беранже, В. Гюго, Жоржъ. Занда, Гейпе, Гуцкова, Ауербаха, Шпильгагена, Байрона, Шелли, Диккенса, Теккерея, Джоржа Элліота и пр.,-- всѣ они являются тенденціозными и каждое произведеніе ихъ глубоко проникнуто тревожными вопросами своего времени.
   

VII.

   Могло ли это всеобщее и могучее движеніе, охватившее всю Европу, остаться безъ вліянія на наши молодые умы, которые были теперь и возбуждены, и достаточно подготовлены философскимъ развитіемъ къ серьезному проникновенію вопросами, увлекавшими Европу? Къ тому же, наша передовые и мыслящіе люди имѣли то преимущество передъ западно-европейскими, что въ Европѣ на каждомъ шагу встрѣчались такія чудеса наукъ, искусствъ, промышленности и культуры, которыя до нѣкоторой степени оправдывали дѣйствительность и мирили съ нею. Наша же дѣйствительность и вообще была не очень приглядна, въ 40-е же и 50-е годы лежала особенно тяжкимъ гнетомъ на всѣхъ мало-мальски мыслящихъ людяхъ. Какимъ бы вопросомъ ни увлекались они, въ окружающей жизни они встрѣчали массу діаметрально противуположнаго мало-мальски гуманнымъ и просвѣщеннымъ требованіямъ. Смѣшно было и мечтать о поднятіи уровня народнаго благосостоянія въ виду крѣпостнаго права, закрытыхъ судовъ, винныхъ откуповъ и т. п. или о новыхъ педагогическихъ медодахъ, когда дѣтей продолжали сѣчь и все воспитаніе основывалось на развращающемъ страхѣ и отупляющей долбнѣ и т. п.
   Философско-научный анализъ жизни при такихъ условіяхъ принялъ въ передовыхъ кружкахъ нашего общества еще болѣе интензивный, рѣшительный и безпощадно-послѣдовательный характеръ, чѣмъ на Западѣ. Русскимъ людямъ нечего было жалѣть, сохранять, не передъ чѣмъ останавливаться. И вотъ началась такая полная переработка всѣхъ идеаловъ индивидуальныхъ и общественныхъ, такое рѣшительное развѣнчиваніе всѣхъ романтическихъ призраковъ и успокоительныхъ иллюзій, такое, въ то же время, горячее проникновеніе идеями народнаго блага, такое самоотрицаніе и такое искреннее, слезное покаяніе въ вѣковомъ злѣ, лежавшемъ на совѣсти интеллигенціи, что поистинѣ ничего подобнаго до сихъ поръ не представляла еще исторія человѣческаго рода.
   Все это движеніе и весь этотъ анализъ со всѣми тѣни тревожными вопросами, которые были подняты въ 40-е годы, укладываются въ одно слово, вполнѣ опредѣляющее ихъ во всей ихъ сложности и въ томъ внутреннемъ духѣ, который проникалъ ихъ. Слово это -- демократизація русской мысли или, еще точнѣе, проще и опредѣленнѣе, возвращеніе къ народу.
   И дѣйствительно, слова народность, народъ, народное благо, народные идеалы въ концѣ 40-хъ годовъ сдѣлались самыми популярными въ литературѣ и начали употребляться на каждомъ шагу не однимъ какимъ-либо кружкомъ, а, какъ увидимъ ниже, въ одинаковой степени сдѣлались завѣтными лозунгами всѣхъ литературныхъ лагерей. Правда, каждый кружокъ по-своему понималъ народные идеалы и по-своему стремился къ нимъ, но, во всякомъ случаѣ, считалъ это своею святою обязанностью. Явились даже и такіе писатели, которые безсознательно подчинялись духу времени и невольно выражали въ своихъ произведеніяхъ все тѣ же идеи, которыя волновали ихъ современниковъ, и сами не отдавая себѣ въ этомъ отчета. Въ то же время, степенью проникновенія этими самыми идеями начало опредѣляться достоинство писателей: такъ, тѣ изъ нихъ, которые оставались чужды общему теченію или шли противъ него умышленно, теряли всякое значеніе и вліяніе, не пользовались ни малѣйшимъ уваженіемъ, или же встрѣчали общее враждебное отношеніе къ себѣ.
   Нужно ли и говорить о томъ, что при этомъ всеобщемъ увлеченіи вопросами жизни не могло быть и рѣчи о чистомъ искусствѣ. Уже въ 1842 году Бѣлинскій торжественно провозгласилъ:
   
   "Духъ нашего времени таковъ, что величайшая творческая сила можетъ только изучить на время, если она ограничатся "птичьимъ пѣніемъ", создастъ себѣ свой міръ, же имѣющій ничего общаго съ историческою и философскою дѣйствительностью современности, если она вообразитъ, что земля недостойна ея, что ея мѣсто на облавахъ, что мірскія страданія и надежды не должны смущать ея таинственныхъ ясновидѣній и поэтическихъ созерцаній. Произведенія такой творческой силы, какъ бы ни громадна была она, не войдутъ въ жизнь, не возбудятъ восторга и сочувствія ни въ современникахъ, ни въ потомствѣ... Съ однимъ естественнымъ талантомъ недалеко уйдешь; талантъ имѣетъ нужду въ разумномъ содержаніи, какъ огонь въ маслѣ для того, чтобы не погаснуть... Свобода творчества легко согласуется съ служеніемъ современности: для этого не нужно принуждать себя писать на темы, насиловать фантазію; для этого нужно только быть гражданиномъ, сыномъ своего общества и своей эпохи, усвоить себѣ его интересы, слить свои стремленія съ его стремленіями; для это нужна симпатія, любовь, здоровое практическое чувство истины, которая не отдѣляетъ убѣжденія отъ дѣла, сочиненія отъ жизни..."
   
   Изъ тирады этой вы можете ясно видѣть, что дѣло шло здѣсь вовсе не въ подчиненіи литературы какимъ-либо узкимъ партіоннымъ тенденціямъ. И свобода творчества, и художественныя требованія оставались неприкосновенными. Но, не довольствуясь ими, Бѣлинскій требовалъ, чтобы русская литература была естественно и непроизвольно преисполнена живаго, философско-научнаго содержанія, то-есть требовалъ именно того, чего русской литературѣ до той поры недоставало.
   Заявленіе подобнаго требованія въ 1842 году мы можемъ поэтому считать сигналомъ ко вступленію нашей литературы въ новый періодъ ея развитія. Начались 40-ые годы, въ которые новое литературное движеніе въ теченіе, какихъ-нибудь 7--8 лѣтъ совершило такое быстрое развитіе и такъ укоренилось, что его не могли уже заглушить и уничтожить мрачные годы послѣдующей реакціи. Въ концѣ 40-хъ годовъ мы видимъ, что русская мысль окончательно начинаетъ выходить изъ метафизическихъ сумерекъ на свѣтъ и свѣжій воздухъ реализма, что еще болѣе осмысливаетъ и усиливаетъ и анализъ общественной жизни, и проникновеніе народными интересами, появляется цѣлый рядъ молодыхъ, талантливыхъ беллетристовъ, проникнутыхъ, какъ мы увидимъ ниже, совершенно новымъ духомъ. Въ то же время, и публицистика, и критика совершаютъ первыя попытки пойти далѣе по новому пути: являются политико-экономическія статьи В. Милютина въ передовыхъ журналахъ и критическія В. Майкова. Въ литературныхъ обозрѣніяхъ начинаютъ раздаваться многознаменательные возгласы вродѣ нижеслѣдующихъ:
   
   "Самое важное характеристическое явленіе современной жизни заключается въ сильномъ стремленіи общества къ матеріальнымъ интересамъ. Вещественное благосостояніе человѣка занимаетъ умы всѣхъ сословій. Удобство земнаго существованія, повсюдное довольство -- вотъ главный вопросъ, вопіющая забота нашего вѣка. Метафизическая эпоха германской жизни кончилась; вниманіе и надежды обратились къ требованіямъ общественной жизни, которой нечего дѣлать въ холодной отвлеченности философскихъ системъ; первенство принадлежитъ наукамъ общественнымъ, интересы дѣйствительности должны быть разлиты по всему обществу и застрахованы обществомъ, и главная задача науки показать законы равномѣрнаго распредѣленія блага по всѣмъ классамъ, опредѣлить разумныя начала, постоянныя правила общественнаго богатства. При такомъ движеніи ума не остается праздною и неподвижною и критика. Она измѣняетъ свою точку зрѣнія сообразно своему расположенію или непріязни, съ чисто-эстетической арены она ступила въ другія пространства, не стѣсняясь одною сферой художественнаго творчества, не имѣя дѣло съ цѣлымъ твореніемъ жизни; вмѣнила себѣ въ обязанность смотрѣть на произведенія словесныя съ той стороны, которою они соприкасаются съ общественнымъ бытомъ; ея цѣль -- оцѣнить литературную дѣятельность въ отношенія къ общественнымъ вопросамъ".
   
   Все это вы найдете въ январской книжкѣ Отечественныхъ Записокъ за 1848 годъ, но уже въ февралѣ журналъ этотъ сразу получаетъ иной характеръ, иное содержаніе. Вышеприведенная тирада была, такимъ образомъ, какъ бы предсмертнымъ завѣщаніемъ исходящихъ 40-хъ годовъ, которое передали они грядущему десятилѣтію. Но не скоро 50-мъ годамъ пришлось исполнить это завѣщаніе. Все движеніе, такъ быстро и широко раскинувшееся, было сразу парализовано и остановлено на многіе годы.
   

Глава II.

I -- Общая картина реакціи 50-хъ годовъ и давленіе ея на литературу. Безцвѣтность и безхарактерность всѣхъ органовъ печати. Исчезновеніе направленій. Кочующіе писатели. II -- Преобладаніе въ журналахъ спеціальныхъ научныхъ статей и мелочныхъ библіографическихъ изысканій. III -- Сказочная великосвѣтская беллетристика. Барышническая полемика. Отсутствіе общественной сатиры. IV -- Бюрократическіе оппортунисты въ литературѣ, ихъ идеалы и преобладаніе въ журналистикѣ 50-хъ годовъ. V -- Петербургскіе критики 50-хъ годовъ: А. В. Дружининъ, С. С. Дудышкинъ, П. В. Анненковъ, какъ представители оппортунистовъ. Общій характеръ этой критики. Выдержки изъ статей Дружинина. VI -- Забвеніе всѣхъ завѣтовъ 40-хъ годовъ. Отрицаніе критики Бѣлинскаго и натуральной школы. Культъ Пушкина. Возвращеніе къ теоріи чистаго искусства. VII -- Вторженіе тѣхъ же взглядовъ и на страницы Современника. Выдержки изъ статьи П. В. Анненкова.

I.

   Послѣ бурнаго 1848 года мрачная реакція безразсвѣтною ночью на многіе годы воцарилась надъ всею Европой, и въ особенности надъ Россіей. Въ то время, какъ въ Европѣ реакція эта была прямымъ результатомъ разочарованія въ возможности сразу переработать жизнь на тѣхъ разумныхъ и справедливыхъ основаніяхъ, о которыхъ мечтали въ продолженіе 30-хъ и 40-хъ годовъ, въ Россіи, гдѣ никакихъ попытокъ къ подобной переработкѣ не предпринималось, реакція получила характеръ слѣпаго ретроградства и той панической свѣтобоязни, при которой въ каждой самостоятельной и свѣжей мысли начали подозрѣвать опасное покушеніе на разрушеніе всѣхъ основъ.
   Такъ какъ мы пишемъ не исторію Россіи вообще, а лишь литературнаго движенія ея послѣ 1848 года, то мы не имѣемъ нужды останавливаться на всѣхъ подробностяхъ этой реакціи, и считаемъ достаточнымъ ограничиться однѣми общими и крупными чертами, необходимыми для уясненія того характера, который приняла въ это время литература.
   Это было гоненіе не на какую-либо партію, ученіе, а на мысль вообще, на какое бы то ни было движеніе ея. Кромѣ оффиціально утвержденныхъ идей и понятій, все остальное отрицалось огуломъ и безъ всякаго разбора. Съ этою цѣлью были закрыты философскія каѳедры во всѣхъ университетахъ, остальные предметы были подвергнуты самому строгому контролю, причемъ отъ профессоровъ начали требовать не только того, чтобъ они ни слова не произносили сверхъ установленныхъ нрограммъ, но чтобы, вмѣстѣ съ тѣмъ, были самыми усердными проводниками все тѣхъ же оффиціальныхъ идей и взглядовъ. Въ то же время, было крайне ограничено и доведено до послѣдняго минимума число учащихся въ университетахъ.
   Надъ литературою нависла цѣлая сѣть цензуръ. Кромѣ общихъ цензурныхъ комитетовъ, каждое министерство цензуровало статьи, касающіяся его. А надъ всѣми этими цензурами возвышался грозный бутурлинскій комитетъ, который наблюдалъ за дѣйствіями всѣхъ прочихъ цензуръ и каралъ не только новыя прегрѣшенія, но и инквизиторски изслѣдовалъ старыя, совершонныя Богъ вѣсть когда, въ опасеніи, какъ бы не были допущены новыя изданія вредныхъ книгъ, давно уже пропущенныхъ цензорами, и бъ прежніе годы не отличавшимися снисходительностью.
   Сдавленная въ самыхъ тѣсныхъ тискахъ всѣхъ этихъ цензуръ, обязанныхъ, не ограничиваясь явнымъ смысломъ статей, проникать въ тайныя намѣренія авторовъ и докладывать объ этихъ намѣреніяхъ высшему начальству, литература сразу утратила богатое идейное содержаніе, какое мы видѣли въ концѣ 40-хъ годовъ, совершенно обезцвѣтилась и обезличилась. Словно по какой-то безпощадно-злой ироніи судьбы, едва было провозглашено на страницахъ журналовъ, что первенство принадлежитъ наукамъ общественнымъ и что критика должна оцѣнивать литературную дѣятельность въ отношеніи къ общественнымъ вопросамъ, именно общественныхъ-то вопросовъ и было запрещено касаться литературѣ, хотя бы мелькомъ и косвенно. Дошло до того, что не допускали не только критическое отношеніе къ общественнымъ порядкамъ или правительственнымъ распоряженіемъ, но не дозволяли толковать обо всемъ томъ хотя бы въ самомъ одобрительномъ и хвалебномъ духѣ.
   Это безусловное запрещеніе всякой публицистики особенно сильно отразилось на газетной прессѣ, которая едва влачила свое существованіе въ видѣ жалкихъ сѣренькихъ листочковъ Сѣверной Пчелы Ѳ. Булгарина, С.-Петербургскихъ Вѣдомостей Очкина, Полицейскихъ Вѣдомостей, Русскаго Инвалида и Московскихъ Вѣдомостей Захарова. Всѣ эти газеты выходили безъ передовыхъ статей и политическихъ корреспонденцій, довольствуясь сообщеніемъ опубликованныхъ правительственныхъ распоряженій и безцвѣтными фельетонами, трактующими о кондитерскихъ, гуляньяхъ, и извѣстіями о рѣдкихъ случаяхъ обыденной жизни, вродѣ бабы, разрѣшившейся тройнями.
   Столь же измѣнились и журналы -- и Отечественныя Записки Краевскаго, и Современникъ Некрасова, и Библіотека для Чтенія Сенковскаго, и славянофильскій Москвитянинъ и пр. Въ предъидущей главѣ мы указали, какъ на одну изъ самыхъ существенныхъ особенностей новаго періода литературы, на образованіе литературныхъ лагерей и требованіе отъ журналовъ направленія. Но въ 50-е годы журналы вновь принимаютъ характеръ безцвѣтныхъ и безхарактерныхъ сборниковъ, ничѣмъ почти не отличаясь одни отъ другаго, тѣмъ болѣе, что многіе изъ сотрудниковъ являются у нихъ общіе. Прежде всего, конечно, беллетристы и поэты, Григоровичъ, Писенскій, Потѣхинъ, Полонскій, Фетъ, Щербина и пр., начали печататься разомъ во всѣхъ органахъ, не обнаруживая ни малѣйшаго пристрастія ни къ одному изъ нихъ. Но не одни беллетристы и поэты, всегда отличавшіеся до извѣстной степени индифферентизмомъ къ журнальнымъ направленіямъ, перекочевывали изъ одного журнала въ другой,-- примѣру ихъ слѣдовали и критики, несмотря на то, что по самой профессіи своей, являясь представителями того или другаго литературнаго лагеря, они должны были бы сосредоточивать свою дѣятельность въ одномъ какомъ-либо органѣ; такъ, мы видимъ, что выдающіеся критики того времени: Дружининъ, Аксаковъ, Ап. Григорьевъ -- постоянно кочуютъ изъ одного органа въ другой, или же участвуютъ разомъ въ нѣсколькихъ.
   

II.

   Приведеніе всѣхъ органовъ печати къ одному ординарному уровню безцвѣтныхъ сборниковъ зависѣло, конечно, прежде всего, отъ удаленія съ литературной арены всѣхъ тѣхъ наиболѣе выдававшихся и сильныхъ мыслію и талантами дѣятелей, которые стояли во главѣ движенія 40-хъ годовъ. Бѣлинскій лежалъ въ могилѣ и самое имя его не допускалось цензурою упоминать въ печати; Герценъ былъ за границей; Грановскій то хандрилъ и путался въ туманныхъ философскихъ рефлексіяхъ, то мирился съ жизнью путемъ разныхъ компромиссовъ; В. Милютинъ ушелъ въ сферу чистой науки. Изъ молодыхъ писателей въ свою очередь весьма многіе выбыли изъ строя, и, притомъ, такія могучія силы, какъ Щедринъ, Ѳ. Достоевскій, Плещеевъ. Но самая главная причина безцвѣтности журналовъ лежала, конечно, въ полной невозможности обсудить мало-мальски животрепещущій вопросъ и провести свѣжую мысль.
   Поневолѣ, вмѣсто живыхъ публицистическихъ статей, журналы начали наполняться теперь необъятно-длинными, сухими и спеціальнѣйшими учеными трактатами, мѣсто которыхъ никакъ не въ литературныхъ, а въ какихъ-либо спеціальныхъ органахъ. Это называлось на журнальномъ языкѣ того времени придавать органу дѣловую и научную солидность. И вотъ всѣ журналы старались перещеголять одинъ другой этою тяжеловѣсною [солидностью. Наиболѣе тщеславились своею научностью Отечественныя Записки, на страницахъ которыхъ помѣщались такія ученѣйшія вещи, какъ Домашній бытъ русскихъ царей Забѣлина; Сибирскія лѣтописи XVI и XVII столѣтій; филологическій разборъ перевода Жуковскаго Одиссеи, съ приложеніемъ греческаго текста, или разборъ латинскаго руководства Греча профессора Фрейтага и пр. Но и Современникъ, на который редакція Отечественныхъ Записокъ смотрѣла свысока, какъ на журналъ легковѣснаго дилетантизма, въ свою очередь не уступалъ Отечественнымъ Запискамъ къ помѣщеніи спеціальнѣйшихъ научныхъ статей, вродѣ отрывковъ изъ исторіи Соловьева, трактата о рыболовствѣ, критическихъ статей по поводу химической диссертаціи "о вѣсѣ пая висмута" и т. п.
   Рядомъ съ тѣмъ въ критическихъ сферахъ на первый планъ выступала библіографія, начались кропотливыя изслѣдованія о мелкихъ фактикахъ жизни тѣхъ или другихъ давно сошедшихъ въ могилу писателей, вродѣ Тредьяковскаго или Богдановича. Вотъ какъ характеризуетъ эту библіографоманію Добролюбовъ:
   
   "Начали дорожить каждымъ малѣйшимъ фактомъ біографія и даже библіографіи. Гдѣ первоначально были помѣщены такіе-то стихи, какія въ нихъ были опечатки, какъ онѣ измѣнены при послѣднихъ изданіяхъ, кому принадлежитъ подпись А. или В. въ такомъ-то журналѣ или альманахѣ, въ какомъ домѣ бывалъ извѣстный писатель, съ кѣмъ онъ встрѣчался, какой табакъ курилъ, какіе носилъ сапоги, какія книги переводилъ во заказу книгопродавцевъ, на которомъ году написалъ первое стихотвореніе,-- вотъ важнѣйшія задачи современной критики, вотъ любопытные предметы ея изслѣдованій, споровъ, сожалѣній... Цѣлыми годами труда самаго кропотливаго не добывалось ровно никакихъ результатовъ: публику душили ссылками на NoNo и страницы журналовъ, давно отжившихъ свой вѣкъ, а она часто и не знала даже, о чемъ (идетъ дѣло. Мы помнимъ, какъ лѣтъ пять тому назадъ двое ученыхъ -- старый и молодой -- ожесточенно ратовали другъ противъ друга за то, какъ нужно произнести одинъ стихъ Пушкина: на четыре стороны или стороны; помнимъ, какъ двое молодыхъ ученыхъ глумились другъ надъ другомъ изъ одного вздорнаго стихотворенія съ подписью Д--гъ, не зная, кому приписать его -- Дельвигу или Дальбергу. Да мало ли что можно вспомнить изъ того времени, въ томъ же безвредномъ! родѣ, какъ будто вызванномъ отчаяніемъ скуки. И ничего не "вышло изъ утихъ споровъ, изслѣдованій и открытій...")
   
   Такою плодотворною дѣятельностью занимались въ то время H. М. Лонгиновъ, Геннади, П. П. Гаевскій, А. А. Галаховъ, П. В. Анненковъ. Дѣятельность послѣдняго, впрочемъ, въ качествѣ библіографа, значительно выдѣляется по своимъ результатамъ сравнительно съ прочими вышеозначенными современниками его. Плодомъ этой кропотливой дѣятельности было вышедшее въ 1855 году изданіе полнаго собранія сочиненій Пушкина, въ которомъ впервые появилась масса произведеній, бывшихъ дотолѣ неизвѣстными и напечатанныхъ прямо съ рукописей, и былъ приложенъ цѣлый томъ матеріаловъ для біографіи Пушкина.
   

III.

   Беллетристика въ свою очередь значительно спала съ тона и далеко не оправдывала тѣхъ ожиданій, какія возлагались на нее въ концѣ 40-хъ годовъ. Въ свое время мы укажемъ на то, какъ отразилась реакція 50-хъ годовъ на дѣятельности выдающихся писателей того времени. Здѣсь же мы замѣтимъ лишь, что не произведенія этихъ выдающихся писателей (Тургенева, Гончарова, Писемскаго и пр.), довольно рѣдкія въ то время, стояли на первомъ планѣ въ журналахъ 50-хъ годовъ, не они возбуждали сенсаціи и дѣлали подписку, а совершенно особеннаго рода беллетристика, исключительно принадлежавшая этому времени и вполнѣ его характеризующая. Это были безконечно длинные романы съ весьма сложными, запутанными и сказочными сюжетами, главные герои которыхъ являлись великолѣпными представителями столичнаго или провинціальнаго свѣта, отличались изящными манерами, модными костюмами, гордою и мрачною душой a la Печоринъ и непреклонною энергіей въ покореніи женскихъ сердецъ. Въ созданіяхъ подобныхъ романовъ сказывалось, съ одной стороны, вліяніе французской беллетристики, преимущественно Александра Дюма-отца и Евгенія Сю, съ другой же -- это была традиція 30-хъ годовъ, марлиновщина и соллогубовщина, подавленныя на время критикою Бѣлинскаго и теперь возродившіяся въ нѣсколько обновленномъ видѣ, сообразно измѣнившимся требованіямъ времени. Въ Современникѣ поставщиками такихъ романовъ являются Некрасовъ въ сообществѣ съ Станицкой (Авд. Як. Панаевой) и производятъ такіе лубочные романы, какъ Три страны свѣта и Мертвое озеро. Въ Отечественныхъ Запискахъ мы видимъ В. Зотова съ его безконечными романами, вродѣ, напримѣръ, Стараго дома, тянувшагося годы и дѣйствіе котораго, начиная съ петровскихъ временъ, черезъ рядъ поколѣній, постепенно достигаетъ современности. Представителями же подобнаго рода беллетристики слѣдуетъ считать Вонлярлярскаго, романы котораго изъ великосвѣтской жизни, въ стилѣ Евгенія Сю, печатались въ разныхъ журналахъ того времени. Рядомъ съ нимъ поризались на поприщѣ того же великосвѣтскаго романа гр. Ростопчина, Евг. Туръ, Дружининъ и пр.
   Наконецъ, слѣдуетъ отмѣтить еще одну особенность журналистики того времени: эти самые журналы, которые утратили почти всякое различіе одинъ отъ другаго, сплошь наполненные сухими, квази-научными статьями и безконечными сказочными романами, лишенные, въ то же время, всякой возможности проводить какое бы то ни было направленіе, тѣмъ не менѣе, вели между собою самую ожесточенную полемику, причемъ особенная вражда господствовала между Отечественными Записками и Современникомъ, равно какъ между петербургскими органами въ качествѣ западниковъ и Москвитяниномъ, выразителемъ славянофильскаго лагеря. Но вся эта полемика, конечно, не имѣла и тѣни какого-либо идейнаго содержанія. Это было одно безсодержательное зубоскальство и хихиканье, полное слѣпаго пристрастія и беззастѣнчиво-открытаго барышничества. Весь вопросъ шелъ, главнымъ образомъ, о томъ, чтобы переманить другъ отъ друга подписчиковъ. Это называлось на журнальномъ языкѣ того времени осенній походъ, заключавшійся въ томъ, что около подписныхъ мѣсяцевъ каждый журналъ начиналъ пересмѣивать недостатки своего соперника и выставлять свои преимущества, причемъ рѣчь шла не объ идеяхъ и взглядахъ, а выставлялись на видъ такія погрѣшности противниковъ, какъ неправильныя выраженія, плохой переводъ, опечатки и т. п.
   Нужно ли и говорить о томъ, что о мало-мальски солидной и глубокой общественно-политической сатирѣ не могло быть и помышленія въ тѣ времена. Единственными представителями сатиры этой эпохи являются Ин. Панаевъ со своими фельетонами въ Современникѣ подъ заглавіемъ Замѣтки новаго поэта и Дружининъ, помѣщавшій въ С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ и Современникѣ "Путешествіе Чернокнижникова по петербургскимъ дачамъ". Это была сатира нравовъ, обличавшая такіе мелкіе недостатки частныхъ людей, какъ суетность, фатовство, житье сверхъ средствъ, или бѣдствія петербургскихъ дачниковъ въ борьбѣ со стихіями. Въ 1854 г. въ Современникѣ появился особенный сатирическій отдѣлъ Литературный ералашъ, въ которомъ выступили три поэта: гр. Алексѣй Константиновичъ Толстой, Алексѣй Михайловичъ Жемчужниковъ и Владиміръ Михайловичъ Жемчужниковъ подъ вымышленнымъ именемъ Кузьмы Пруткова съ его пародіями и афоризмами, но стоитъ лишь прочитать эти произведенія сатирической музы 50-хъ годовъ, вышедшія въ 1884 году отдѣльнымъ изданіемъ, чтобъ убѣдиться, какую безсодержательно-плоскую буффонаду представляла подобная сатира.
   

IV.

   Но было бы ошибочно предполагать, что измельчаніе литературы зависѣло исключительно отъ однихъ цензурныхъ условій. Въ самомъ обществѣ было достаточное количество реакціонныхъ элементовъ, и когда люди, сильные духомъ, смѣлые и послѣдовательные мыслью, сошли съ литературнаго поприща, литературу заполонили особеннаго рода оппортунисты, словно спеціально созданные реакціей для того уровня, къ которому была приведена журналистика, и которые не только не тяготились тяжелымъ положеніемъ печати, а, напротивъ того, какъ сыръ въ маслѣ катались при установившихся порядкахъ, въ послѣдовавшемъ же движеніи литературы и мысли представляли собою не малый тормазъ. Это были люди, пропитанные до мозга костей духомъ петербургскаго бюрократизма. Повидимому, они представляли изъ себя безукоризненно передовыхъ прогрессистовъ и либераловъ, западниковъ, гонявшихся за послѣднимъ словомъ европейской цивилизаціи, и реалистовъ, ратовавшихъ за трезвую мысль, основанную на самыхъ положительныхъ данныхъ. Но либерализмъ ихъ не шелъ далѣе поверхностнаго англоманства, увлеченіе западнымъ прогрессомъ -- далѣе восхищенія чудесами европейской промышленности въ видѣ желѣзныхъ дорогъ, электрическихъ телеграфовъ и селько-хозяйственныхъ машинъ; реализмъ ихъ вполнѣ осуществлялся въ практической философіи дядюшки Адуева, въ отрицаніи на ряду съ романтическими фантазіями и порывами какихъ бы то ни было безкорыстныхъ увлеченій. Весь идеалъ ихъ заключался въ умѣньѣ къ 5.0 годамъ нажить кругленькій капитальчикъ, въ комфортѣ, умѣренности, аккуратности и солидности во всѣхъ жизненныхъ отправленіяхъ и чопорной великосвѣтскости, а иногда и хлыщеватаго дендизма, подъ личиною развитія чувства изящнаго. Идеалъ этотъ вы можете встрѣтить въ массѣ беллетристическихъ произведеній того времени. На каждомъ шагу являлся передъ вами тщеславящійся своею честностью администраторъ, неподкупный ревизоръ и слѣдователь во фракѣ съ иголочки, съ безукоризненно-свѣтскими, изящными манерами и нѣжнымъ сердцемъ, наклоннымъ пылать неизмѣнною страстью, но и въ самомъ разгарѣ этой страсти неспособный выйти изъ заграницъ великосвѣтской чопорности и допустить какой-нибудь необузданный порывъ. Таковъ, напримѣръ, герой повѣсти Дружинина Поленька Саксъ.
   
   "Часто думаю я,-- говоритъ о немъ героиня,-- любитъ ли кого-нибудь этотъ человѣкъ? На до свадьбы, ни послѣ не сказалъ онъ мнѣ открыто, что онъ хоть сколько-нибудь въ меня влюбленъ. "Любовь моя не на словахъ, а въ жизни",-- говаривалъ онъ нѣсколько разъ. Чтобъ онъ сталъ цѣловать мои руки, чтобъ онъ становился на колѣни... fi donc!-- отъ этого изомнется рубашка на груди, запачкается платье. Является онъ ко мнѣ не иначе, колъ во фракѣ или сюртукѣ,-- tiré à quatre épingles,-- верхѣ дерзости, если онъ осмѣлятся надѣть лѣтнее пальто, вмѣсто фрака!"
   
   Еще ниже въ той же повѣсти мы видимъ, что Константинъ Саксъ даже и такія служебныя обязанности, которыя вовсе не требуютъ парада, исполняетъ не иначе, какъ во фракѣ (и конечно ужъ въ бѣломъ галстукѣ, прибавимъ мы отъ себя), заставляя просителей и подчиненныхъ подолгу дожидаться, пока совершаетъ онъ свой туалетъ.
   Вотъ этой-то средѣ бюрократическаго оппортунизма и обязана была журналистика 50-хъ годовъ и педантически-сухою ученостью, и библіографическою мелочностью, и безъидейностью. Литераторы подобнаго рода увлекались въ своей дѣятельности единственнымъ побужденіемъ составить литературную карьеру и побольше написать, чтобы побольше получить.
   Въ предъидущей главѣ мы говорили, что въ основѣ новаго литературнаго періода лежала идея возвращенія къ народу, демократизаціи русской мысли и жизни. Все это было предано полному забвенію оппортунистами съ ихъ узко-буржуазными и бюрократическими идеалами. Между тѣмъ, они господствовали въ петербургской литературѣ, давали тонъ всему и были главными судьями новой беллетристической школы, и если только не совратили ее съ пути, на который направилъ ее Бѣлинскій, то благодаря лишь тому, что среди нихъ не было ни одного столь талантливаго критика, который подчинилъ бы беллетристовъ своему вліянію. Не если критики, созданные петербургскою литературною средой того времени, и не отличались ни сильными талантами, ни вліяніемъ, тѣмъ не менѣе, они представляютъ такой своеобразный характеръ, что мы считаемъ не лишнимъ закончить эту главу ознакомленіемъ съ ихъ взглядами и критическими методами.
   

V.

   Во главѣ петербургской критики того времени стояли А. В. Дружишь, Ст. Сем. Дудышкинъ и П. В. Анненковъ. Изъ нихъ, впрочемъ, Дудышкинъ, завѣдывавшій редакціею Отечественныхъ Записокъ, писалъ рѣдко и мало; Анненковъ, занимавшійся болѣе библіографіей, чѣмъ критикой, помѣщалъ свои статьи въ разныхъ журналахъ тоже не особенно часто, и одинъ Дружининъ является передъ нами наиболѣе виднымъ представителемъ критики того времени, такъ какъ велъ постоянный критическій фельетонъ подъ заглавіемъ Письма иногороднаго подписчика о русской журналистикѣ въ такомъ видномъ журналѣ, какъ Современникъ, начиная съ 1848 по 1854 годъ.
   Читая статьи и фельетоны этихъ критиковъ, и особенно Дружинина, тщетно вы будете искать въ нихъ какихъ-либо руководящихъ принциповъ и критеріевъ, между тѣмъ, еще разъ повторяемъ, они имѣютъ вполнѣ опредѣленный и своеобразный характеръ, благодаря которому они должны были очень нравиться тѣмъ петербургскимъ бюрократическимъ оппортунистамъ, представителями которыхъ были они въ литературѣ.
   Въ самомъ дѣлѣ, вы представьте только себѣ петербургскаго либеральнаго администратора, который вечеромъ, въ свободный часъ отъ служебныхъ обязанностей и преферанской пульки, въ комфортабельномъ кабинетѣ, полулежа у пылавшаго камина, занимался перелистываніемъ послѣднихъ книжекъ журналовъ и пробѣгалъ беллетристическія новости. Изъ каждой прочитанной повѣсти онъ выносилъ свои сужденія, не лишенныя иногда я остроумія, и мѣткости, и здраваго смысла. Но развѣ эти сужденія касались того внутренняго смысла, который таился въ прочитанномъ произведеніи,-- того духа, который его проникалъ? Ни чуть не бывало: все дѣло ограничивалось выдержанностью или невыдержанностью того или другаго характера, сѣтованіемъ на недостатокъ внѣшней занимательности, чѣмъ такъ отличаются французскіе романисты и до чего русскимъ далеко, или же насмѣшками надъ претензіей беллетриста выводить свѣтскихъ людей, не имѣя ни малѣйшаго понятія объ истинной свѣтскости, и т. п. Именно подобнаго рода сужденіями отличаются всѣ критическіе статьи и фельетоны того времени, и особенно Дружинина.
   Возьмемъ для примѣра двѣ-три выдержки. Такъ, въ 1850 году была напечатана въ апрѣльской книжкѣ Отечественныхъ Записокъ повѣсть Тургенева Дневникъ лишняго человѣка. Казалось бы, на какія серьезныя и важныя размышленія должна была бы вызвать мало-мальски живаго критика эта мрачная повѣсть, особенно въ общемъ мрачномъ колоритѣ того времени и, притомъ, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ перваго чтенія, и вдругъ мы читаемъ слѣдующій отзывъ Дружинина въ его четырнадцатомъ письмѣ:
   
   "Повѣсть эта принадлежитъ къ самымъ слабымъ произведеніямъ автора Записокъ охотника. Это одна изъ тѣхъ повѣстей, которыя никогда не дочитываются до конца и о которыхъ два-три любителя выражаются съ глубокомысленнымъ видомъ: "это собственно не повѣсть, а психологическое развитіе". Г. Тургеневъ слишкомъ уменъ, чтобы написать вещь совершенно скучную, и человѣкъ, со вниманіемъ прочитавшій его послѣднее произведеніе, найдетъ въ немъ нѣсколько мыслей, живописныхъ описаній, но не болѣе. Мы въ послѣднее время такъ уже привыкли къ психологическимъ развитіямъ, съ разсказамъ "темныхъ", "праздныхъ", "лишнихъ" людей, къ запискамъ мечтателей и ипохондриковъ, мы такъ часто съ разными, болѣе или менѣе искусными, нувелистами загадывали въ душу героевъ больныхъ, робкихъ, загнанныхъ, огорченныхъ, вялыхъ, что ваша потребности совершенно измѣнились. Мы не хотимъ тоски, не желаемъ произведеній, основанныхъ на болѣзненномъ настроеніи духа; если бы самъ авторъ Обермана воскресъ и написалъ намъ новый романъ въ этомъ родѣ, сомнѣваюсь, чтобы такой романъ былъ дочитанъ до конца... даже до конца первой главы. Г. Тургеневъ, владѣя замѣчательною способностью къ психологическому анализу, любитъ подмѣчать въ каждомъ изъ своихъ героевъ стороны слабыя, раздражительныя, болѣзненныя. Эта особенность, употребленная въ мѣру, помогла ему обрисовать прекрасный характеръ Вилицкаго въ Холостякѣ, и очень эффектно проявилась въ одномъ изъ Разсказовъ охотника, если не ошибаюсь, въ Гамлетѣ Щигровскаго уѣзда. Дневникъ лишняго человѣка построенъ весь на этой особенности и оттого повѣсть слаба, однообразна, утомительна".
   
   Затѣмъ, разсказавъ содержаніе повѣсти, Дружининъ приходитъ къ слѣдующему выводу:
   
   "Прочитавъ съ довольно унылымъ чувствомъ повѣсть г. Тургенева, я задумался надъ этою повѣстью одного изъ любимыхъ моихъ писателей. Мнѣ захотѣлось разгадать одну изь главныхъ причинъ той мелочности, въ которую впала наша беллетристика за послѣднія пять или шесть лѣтъ,-- мелочности, непонятной въ то самое время, когда наша ученая словесность быстро движется впередъ и когда каждый изъ русскихъ журналовъ каждый мѣсяцъ представляетъ своимъ читателямъ по одной, по двѣ замѣчательныхъ статей серьезнаго содержанія (sic). Думая о причинахъ этой мелочности, я пришелъ къ двумъ убѣжденіямъ: первое, что сатирическій элементъ, какъ бы блистателенъ онъ ни былъ, не способенъ быть преобладающимъ элементомъ въ изящной словесности, и второе, что наши беллетристы истощили свои способности, гоняясь за сюжетами изъ современной жизни".
   
   Не удивляйтесь дикости всѣхъ этихъ сужденій и будьте увѣрены, что всѣ петербургскіе администраторы того времени, начиная съ надворныхъ и гончая дѣйствительными тайными совѣтниками, повторяли буквально тѣ же изреченія: и что надоѣли имъ всѣ эти иппохондрики въ нашей беллетристикѣ, и что мы не хотимъ тоски, и что беллетристика измельчала, и что причина этому -- преобладаніе сатиры и погоня за современными сюжетами и т. п.
   Въ томъ же году, въ No 21 Москвитянина, была напечатана не менѣе многознаменательная повѣсть Писемскаго Тюфякъ. Къ этой повѣсти Дружининъ отнесся гораздо благосклоннѣе, причемъ особенно понравился ему языкъ дѣйствующихъ лицъ, обладающій, по его мнѣнію, "тою бойкостью и оригинальностью, которая такъ очаровательна въ романахъ господина Вельтмана". Въ заключеніе же довольно поверхностнаго и казеннаго разбора Дружининъ замѣчаетъ вдругъ, на этотъ разъ въ угоду даже не самимъ надворнымъ совѣтникамъ, а ихъ женамъ и дочерямъ, что въ повѣсти Писемскаго мало внѣшней занимательности, и это онъ ставитъ въ вину автору. "Беллетристу,-- говоритъ онъ,-- калъ бы талантливъ онъ ни былъ, нечего бѣгать отъ живыхъ сценъ, движенія, даже таинственности и эффектовъ: онъ пишетъ не для однихъ диллетантовъ, уже охлажденныхъ къ романамъ и при чтеніи занимательнаго разсказа говорящихъ: "лучше Монте-Кристо не выдумаешь, любезный другъ!" и т. д.
   

VI.

   Однимъ словомъ, всѣ великіе завѣты Бѣлинскаго были забыты. Точно какъ будто этихъ самихъ будущихъ критиковъ, своихъ преемниковъ, подразумѣвалъ Бѣлинскій, когда въ своемъ литературномъ обозрѣніи за 1847 годъ заставилъ изнѣженнаго сибарита съ пренебреженіемъ бросить книгу, заключающую въ себѣ повѣсть въ духѣ натуральной школы, и воскликнуть: "Книга должна пріятно развлекать; я и безъ того знаю, что въ жизни иного тяжелаго и мрачнаго, и если читаю, такъ для того, чтобы забыть это!" -- "Такъ,-- отвѣчаетъ Бѣлинскій на это восклицаніе,-- милый, добрый сибаритъ, для твоего спокойствія и книги должны лгать, и бѣдный забывать свое горе, голодный -- свой голодъ, стоны, страданія должны долетать до тебя музыкальными звуками, чтобы не испортился твой аппетитъ, не нарушился твой сонъ".
   Эти пророческія слова Бѣлинскаго исполнились буква въ букву: критики-сибариты, о которыхъ мы говорили, не замедлили воздвигнуть цѣлый походъ противъ натуральной школы и создали особенный культъ поэзіи Пушкина не ради величія этой поэзіи самой по себѣ и неоцѣненныхъ заслугъ Пушкина, а въ видѣ противодѣйствія гоголевскому вліянію, какъ заявляли они въ своихъ статьяхъ, съ цѣлью возвращенія нашей литературы къ свѣтлому взгляду на жизнь и дѣйствительность.
   Такъ, Дружининъ въ своей статьѣ по поводу изданія сочиненій Пушкина, въ Библіотекѣ для Чтенія въ 1855 году, между прочимъ, говоритъ:
   
   "Одинъ изъ современныхъ литераторовъ выразился очень хорошо, говоря о сущности дарованія Александра Сергѣевича. "Если бы Пушкинъ прошилъ до нашего времени, -- выразилъ онъ, -- его творенія составили бы противодѣйствіе гоголевскому направленію, которое, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, нуждается въ такомъ противодѣйствіи". Отзывъ совершенно справедливый и весьма примѣнимый къ дѣлу. И въ настоящее время, и черезъ столько лѣтъ послѣ смерти Пушкина его творенія должны сдѣлать свое дѣло. Изучая прозу Пушкина, его Онѣгина, гдѣ изображенъ вседневный бытъ нашъ какъ городской, такъ и деревенскій, его стихотворенія, внушенныя сельскими картинами, сельскимъ бытомъ, мы придемъ къ началу того противодѣйствія, той реакціи, которая такъ нужна въ текущей словесности. Что бы ни говорили пламенные поклонники Гоголя (и мы сами причисляемъ себя не къ холоднымъ его читателямъ), нельзя всей словесности жить на однѣхъ Мертвыхъ душахъ. Намъ нужна поэзія. Поэзіи мало въ послѣдователяхъ Гоголя, поэзіи нѣтъ въ излишне-реальномъ направленіи многихъ новѣйшихъ дѣятелей. Самое это направленіе не можетъ назваться натуральнымъ, ибо изученіе одной стороны жизни не есть еще натура. Скажемъ пашу мысль безъ обиняковъ: наша текущая словесность изнурена, ослаблена своимъ сатирическимъ направленіемъ. Противъ того сатирическаго направленія, къ которому привело насъ неумѣренное подражаніе Гоголю, поэзія Пушкина можетъ служить лучшимъ орудіемъ. Очи наши проясняются, дыханіе становится свободнымъ: мы переносимся изъ одного міра въ другой, отъ искусственнаго освѣщенія къ простому дневному свѣту, который лучше всякаго яркаго освѣщенія, хотя и освѣщеніе, въ свое время, имѣетъ свою пріятность. Передъ нами тотъ же бытъ, тѣ же люди, но какъ все это глядитъ тихо, спокойно и радостно!"
   
   Отъ требованій, чтобы искусство тихо, спокойно и радостно смотрѣло на жизнь, одинъ шагъ до теоріи чистаго искусства, а разъ наши критики-оппортунисты встали на эту почву, имъ только и оставалось -- мало того, что забыть всѣ завѣты Бѣлинскаго, но придти къ полному его отрицанію, и они не замедлили вступить на этотъ путь, причемъ послѣдовательнѣе и откровеннѣе всѣхъ оказался Дружининъ, который въ своей статьѣ Очерки изъ крестьянскаго быта А. Ѳ. Писемскаго въ Библіотекѣ для Чтенія 1856 года прямо отрицаетъ критику Бѣлинскаго и указываетъ даже на вредное ея вліяніе:
   
   "Большая часть пишущихъ людей,-- говорить онъ,-- понимала необходимость жизни и примиренія съ жизнью, сознавала необходимость всего того, отъ чего ее отвращала новая критика, то-есть необходимость свѣтлаго взгляда на вещи, веселаго простодушнаго смѣха, необходимость беззлобнаго отношенія къ дѣйствительности, необходимость любящаго, симпатическаго взгляда на людей и на дѣла людскія. Потому-то даже годы полнаго торжества дидактической критики принесли нашему искусству вредъ скорѣе отрицательный, чѣмъ положительный. Критика сороковыхъ годовъ скорѣе мѣшала развитію писателей существующихъ, нежели содѣйствовала къ появленію новыхъ писателей-дидактиковъ. На литераторовъ, уже составившихъ себѣ имя и вновь появляющихся, критика Бѣлинскаго налагала стѣснительныя узы, но художниковъ, собственно ею созданныхъ, она не имѣла. Своихъ поэтовъ, своихъ литературныхъ адептовъ, она не создала; эти послѣдніе, побѣгавшіе самое короткое время на дидактической кордѣ, исчезали съ лица земли и гибли вслѣдствіе своего собственнаго безсилія. Всюду кипѣли свѣжія молодыя силы, всюду являлось сдержанное противорѣчіе узкимъ дидактическимъ требованіямъ господствующей критики. Чуть замолкъ голосъ Бѣлинскаго, чуть его поэтическое слово перестало служить самымъ непоэтическимъ изъ всѣхъ цѣлей, въ ряду русскихъ критиковъ даже не нашлось человѣка, желающаго продолжать дѣло. При всемъ уваженія къ критикѣ Гоголевскаго періода, при всей личной симпатіи къ ея главнымъ дѣятелямъ, каждый поэтъ и каждый прозаикъ, воспитанный на ея теоріяхъ, почувствовалъ, что, наконецъ, пришло время отрѣшиться отъ всей мертвенной, рутинной стороны сказанныхъ теорій. Несмотря на полное господство дидактическихъ преданій въ искусствѣ, движеніе налей изящной словесности шло шире и всесторонніе".
   
   Трудно представить себѣ большее извращеніе всѣхъ историко-литературныхъ данныхъ. Бѣлинскій, всегда первый ратовавшій противъ дидактизма въ искусствѣ и требовавшій отъ писателей лишь живаго, естественнаго проникновенія общественными вопросами, попалъ вдругъ въ дидактики, оказалось вдругъ, что онъ не создалъ ни одного писателя, а тѣ, которые подчинялись его требованіямъ, исчезали и гибли вслѣдствіе своего безсилія. Ботъ до какихъ абсурдовъ договорились, наконецъ, наши критики-оппортунисты!
   

VII.

   Замѣчательно, что подобный походъ противъ всѣхъ завѣтовъ Бѣлинскаго имѣлъ мѣсто не на однѣхъ страницахъ Библіотеки для Чтенія, гдѣ онъ былъ умѣстенъ, сообразно традиціямъ этого журнала, всегда ратовавшаго противъ критики Бѣлинскаго и натуральной школы. Не уступалъ въ этомъ отношеніи даже и Современникъ, и около того же времени, именно въ 1855 году, въ немъ была помѣщена критическая статья П. В. Анненкова О мысли въ произведеніяхъ изящной словесности, въ которой Анненковъ въ свою очередь весьма рѣшительно возсталъ противъ всеобщаго требованія отъ изящныхъ произведеній мысли, поученія. Постоянныя хлопоты о мысли, которыми занята не одна публика, но и критика, сообщаютъ, но его мнѣнію, педагогическій характеръ изящной литературѣ вообще, какъ это мы видимъ не только въ нашемъ прошломъ, но и въ настоящемъ:
   
   "Съ одной стороны,-- говоритъ далѣе Анненковъ,-- кругъ дѣйствія литературы отъ этого, можетъ быть, и расширяется, но, съ другой стороны, онъ утрачиваетъ большую часть самыхъ дорогихъ и существенныхъ качествъ своихъ -- свѣжесть пониманія явленій, простодушіе во взглядѣ на предметы, смѣлость обращенія съ ними. Тамъ, гдѣ опредѣляется относительное достоинство произведеній по количеству мысли и цѣнность его по вѣсу и качеству идеи, тамъ рѣдко является близкое созерцаніе природы и характеровъ, а всегда почти философствованіе и нѣкоторое лукавство. Не говоримъ уже о томъ, что на основаніи мысли легко быть судьею литературнаго произведенія всякому, кто признаетъ въ себѣ мысли (а кто же не признаетъ ихъ въ себѣ?), а на основаніи эстетическихъ условій это тяжелѣе. Не говоримъ также, что по существу критикъ, ищущихъ предпочтительно мысли, вся лучшая сторона произведенія, именно его постройка, остается почти всегда безъ оцѣнки и опредѣленія, но скажемъ, что обыкновенно и не тѣхъ мыслей требуютъ отъ искусства, какія оно призвано и способно распространять въ своей сферѣ... Требуютъ мысли не художнической, а философской или педагогической. Извѣстно, что каждый изъ отдѣловъ изящнаго имѣетъ свой кругъ идей, нисколько не сходныхъ съ идеями, какія можетъ производить до безконечности способность разсужденія вообще. Такъ, есть музыкальная, скульптурная, архитектурная и также литературная мысль. Всѣ онѣ самостоятельны и не могутъ быть перенесенными, чтобы перемѣщенная мысль не сдѣлалась, вмѣсто истины, парадоксомъ и чудовищностью. Какого же рода циклъ идей принадлежитъ повѣствованію и въ чемъ сущность его? Развитіе психологическихъ сторонъ лица или многихъ составляетъ основу всякаго повѣствованія, которое почерпаетъ жизнь и силу въ наблюденіи душевныхъ оттѣнковъ, тонкихъ характерныхъ отличій, игры безчисленныхъ волненій человѣческаго нравственнаго существа въ соприкосновеніи съ другими людьми. Гдѣ есть въ разсказѣ присутствіе психологическаго факта и вѣрное развитіе его, тамъ есть настоящая и глубокая мысль. Въ замѣнъ, если повѣствованіе основано на чистой мысли, но выраженной, какъ всегда выражается такая мысль, посредствомъ невозможнаго или противуэстетическаго душевнаго настроенія, то мысль уже не спасетъ разсказа, какъ бы сама по себѣ ни была свѣтла и благородна. Произведеніе останется, все-таки, плохимъ, впечатлѣніе, произведенное имъ, будетъ слабо и вліяніе совершенно ничтожно".
   
   Это отрицаніе философскихъ и всякихъ другихъ мыслей въ изящныхъ произведеніяхъ, кромѣ одной психологической правды, и требованіе, чтобы критика на первомъ планѣ ставила чисто-эстетическую оцѣнку, въ свою очередь шли совершенно въ разрѣзъ и съ духомъ времени, и съ существеннымъ значеніемъ новой литературной школы. Мы нарочно сдѣлали эту цитату изъ статьи Апненкова, чтобы показать, какъ къ концу реакціоннаго періода литераторы оппортунисты въ такой степени успѣли проникнуть всюду и перемѣшать всѣ карты, что на страницахъ Современника вы могли встрѣчать тѣ же самые взгляды, какіе развивались и въ Библіотекѣ для Чтенія, и въ Отечественныхъ Запискахъ. Но 1855 былъ послѣднимъ годомъ всеобщаго господства оппортунистовъ. Въ слѣдующіе годы они принуждены были сосредоточиться въ двухъ журналахъ: Отечественныхъ Запискахъ и Библіотекѣ для Чтенія,-- и слѣпо, вяло и безсмысленно ратуя противъ могучаго теченія вновь проснувшейся жизни, они Библіотеку для Чтенія совсѣмъ погребли, а Отечественныя Записки къ концу 60-хъ годовъ довели почти до издыханія.

А. Скабичевскій.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.III, 1888

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru