Скабичевский Александр Михайлович
Очерки литературного движения после Белинского и Гоголя

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть вторая.

   

Очерки литературнаго движенія послѣ Бѣлинскаго и Гоголя*).

*) Русская Мысль, кн. III.

Глава III.

I -- Московская оппозиція: изданіе Пропилеевъ и возникновеніе славянофильства. II -- Религіозные и философо-историческіе взгляды первыхъ славянофиловъ. III -- Общественныя ихъ доктрины и демократическія тенденціи. IV -- Погромы, испытанные ими. V -- Литературныя заслуги славянофиловъ и ихъ критическіе взгляды. VI -- Почвенники и ихъ ученіе. VII -- Критики почвенниковъ; Ап. Григорьевъ и Н. Страховъ. Точки соприкосновенія почвенниковъ съ петербургскими оппортунистами.-- Ор. Миллеръ.

I.

   Вслѣдствіе ли отдаленности Москвы отъ центральнаго пункта реакціи, оттого ли, что она была очагомъ и колыбелью новаго литературнаго движенія, или по какимъ-либо инымъ причинамъ, но въ 50-ые года Москва далеко не представляла такого литературнаго запустѣнія, какъ Петербургъ. Въ ней шевелилась кое-какая самостоятельная жизнь и даже замѣчался призракъ чего-то вродѣ оппозиціи.
   Таково, напримѣръ, было изданіе Катковымъ и Леонтьевымъ (съ 1851 и по 1857 гг.) пяти томовъ сборниковъ статей по классической древности, подъ заглавіемъ Пропилеи. Въ сборникахъ этихъ помѣщались ученыя статьи; по древнему міру и переводы классиковъ, какъ самихъ издателей, такъ и Грановскаго, Кудрявцева, Куторги и прочихъ спеціалистовъ по исторіи и древностямъ. И хотя содержаніе этихъ сборниковъ было строго научное, при полномъ отсутствіи чего-либо тенденціознаго и будирующаго, но самое періодическое изданіе статей по классической древности было уже оппозиціей противъ слѣпаго гоненія на все классическое, воздвигнутаго въ то время въ административныхъ сферахъ въ видѣ уничтоженія преподаванія греческаго языка въ гимназіяхъ и крайняго стѣсненія въ университетахъ программъ по древней исторіи.
   Еще больше жизни и движенія замѣчалось въ то время въ славянофильскомъ лагерѣ. Поистинѣ можно сказать, что подъ сиплыми свистками и безсмысленными хихиканьями петербургскихъ оппортунистовъ славянофилы переживали въ то время самыя свѣтлыя и доблестныя страницы своей исторіи, и въ ихъ честныхъ и высокоидеальныхъ кружкахъ сохранялись тѣ лучшія трарціи 40-хъ годовъ, которыя были столь постыдно забыты хлыщевато-бюрократическими журналистами Петербурга.
   На славянофиловъ привыкли у насъ смотрѣть, "какъ на самыхъ крайнихъ реакціонеровъ, смѣшивая ихъ въ одну категорію съ квасными патріотами 30-хъ годовъ вродѣ Шевырева и Погодина. Другіе шли еще дальше, искали начала славянофильской партіи въ раскольникахъ и стрѣльцахъ эпохи Петра, и затѣмъ, открывая въ каждомъ послѣдующемъ поколѣніи аналогичныя явленія, видѣли прямаго предшественника славянофиловъ въ адмиралѣ Шишковѣ съ его ратованіями за старый слогъ.
   Но не надо забывать, что въ то время, какъ Шишковъ ничего не представлялъ собою, кромѣ слѣпаго изувѣрства и узкаго педантизма, славянофилы 40-хъ годовъ были образованнѣйшими и ученѣйшими людьми своего времени, и читали тѣ же книжки, по какимъ учились и Герценъ, и Бѣлинскій, и Грановскій, и всѣ прочіе выдающіеся люди противнаго лагеря. Было время, когда и они принадлежали къ тому же кружку Станкевича, и лишь во второй половинѣ 30-хъ годовъ произошло распаденіе кружка на два лагеря: западниковъ и славянофиловъ. Но закваска въ обоихъ лагеряхъ осталась одна и та же, а именно: съ одной стороны, увлеченіе нѣмецкою философіей, съ другой -- гуманными демократическими идеями французской публицистики 30-хъ годовъ.
   Чтобы понять, что такое было славянофильство въ его сильныхъ и слабыхъ сторонахъ, слѣдуетъ представить себѣ людей, мышленіе которыхъ едва успѣло получить могучій толчокъ, выведшій ихъ изъ круга мыслей, раздѣляемыхъ темною толпой. До того времени они были беззавѣтно вѣрующими людьми, слѣпо преданными всѣмъ традиціямъ; въ то же время, страстно любили свою родину, воображая, что лучше ея нѣтъ другой страны въ цѣломъ мірѣ; наконецъ, привыкли на всѣ ея учрежденія смотрѣть, какъ на нѣчто въ высшей степени совершенное и священное. Однимъ словомъ, подобно любому простолюдину, они смѣшивали понятія о религіи, отечествѣ и его учрежденіяхъ въ нѣчто совершенно безраздѣльное, въ равной степени неприкосновенно-божественное и одно безъ другаго немыслимое.
   Но вотъ мысль ихъ увлеклась новыми философскими системами и филантропо-демократическими идеями. Къ чему же должна она была устремиться? Конечно, прежде всего, къ тому, чтобы отдать отчетъ въ прежнихъ своихъ вѣрованіяхъ и осмыслить ихъ на основаніи новыхъ данныхъ. Такими данными были двѣ метафизическія системы -- Шеллинга и Гегеля. Одна учила, что каждая народность осуществляетъ какую-нибудь идею. Но есть идеи частныя, мелкія, и есть крупныя, всемірно-историческія. Сообразно чему и народы дѣлятся на всемірно-историческіе, первостепенные, и второстепенные, неисторическіе. Гегель въ свою очередь училъ, что большинство народностей выражаютъ собою тѣ односторонности и крайности, на которыя распадается идея въ процессѣ своего діалектическаго развитія, но есть великія націи -- избранники, которымъ суждено примирять односторонности въ высшемъ возсоединяющемъ синтезѣ. Гегель полагалъ, что столь гигантская роль въ современной исторіи принадлежитъ, конечно, ужъ Германіи.
   Если стоявшій во главѣ европейской философіи Гегель былъ способенъ на такое патріотическое пристрастіе, то тѣмъ болѣе свойственно было нашимъ юнымъ московскимъ мыслителямъ, привыкшимъ съ дѣтства смотрѣть на родину, какъ на соединеніе всѣхъ совершенствъ, возмнить, что именно ей предназначено осуществить собою тотъ возсоединяющій синтезъ, какой Гегель приписывалъ своей возлюбленной Германіи.
   Въ чемъ же долженъ былъ заключаться этотъ синтезъ? Конечно, въ осуществленіи тѣхъ самыхъ гуманныхъ, демократическихъ идей, которыя Европа тщетно пытается осуществить, не въ силахъ будучи отрѣшиться отъ своего историческаго прошлаго. Роль такого осуществленія принадлежитъ Россіи.
   До сихъ поръ мы имѣли дѣло съ первоначальнымъ ходомъ мышленія, какой] господствовалъ въ кружкѣ Станкевича, принадлежа, безразлично, какъ будущимъ славянофиламъ, такъ и западникамъ. Но далѣе затѣмъ представился вопросъ: почему же именно на долю Россіи выпала подобная великая роль? Этотъ вопросъ именно и раздѣлилъ московскихъ мыслителей на два лагеря, такъ какъ онъ допускаетъ возможность двухъ діаметрально противуположныхъ рѣшеній: Россіи можетъ быть свойственна ея великая роль или потому, что она представляетъ собою tabula, не имѣя никакихъ историческихъ традицій, которыя мѣшали бы ей, какъ западнымъ народамъ, осуществленію великихъ идей, или же, наоборотъ, она имѣетъ въ свою очередь очень прочныя традиціи, но такія, которыя нисколько не мѣшаютъ осуществленію великихъ идей, такъ какъ вполнѣ имъ соотвѣтствуютъ. Нужно ли и говорить о томъ, что за первое рѣшеніе ухватились люди, наиболѣе отрѣшившіеся отъ традицій; второе было свойственно тѣмъ, которымъ съ традиціями разстаться было еще жалко. Таково было происхожденіе раздѣленія славянофиловъ и западниковъ.
   

II.

   И дѣйствительно, въ первыхъ славянофилахъ прежде всего, васъ поражаетъ ультра-религіозное міросозерцаніе, покоющееся на вполнѣ традиціонныхъ началахъ. Такъ, А. С. Хомяковъ является передъ нами писателемъ но преимуществу богословскимъ, причемъ какъ научныя его статьи, такъ и стихотворенія проникнуты религіознымъ экстазомъ. Ив. Кирѣевскій изъ рьянаго западника превратился въ славянофила подъ вліяніемъ схимника Новоспасскаго монастыря, старца Филарета, за которымъ ухаживалъ при его смерти. К. Аксаковъ самъ былъ особеннаго рода свѣтскимъ схимникомъ, оставаясь, по словамъ Панаева, "въ житейскомъ, практическомъ смыслѣ, до сорока лѣтъ, то-есть до самой смерти своей, совершеннымъ, ребенкомъ. Онъ беззаботно всю жизнь провелъ подъ домашнимъ кровомъ, и приросъ къ нему, какъ улитка къ родной раковинѣ, не понимая возможности самостоятельной жизни, безъ подпоры семейства. Внѣ своихъ ученыхъ и литературныхъ занятій, онъ не имѣлъ никакого общественнаго положенія. Смерть отца и происшедшая отъ этого перемѣна въ домашнемъ быту вдругъ сломила его несокрушимое здоровье. Онъ не могъ перенести этой потери и перемѣны, и умеръ не только холостякомъ, даже дѣвственникомъ"
   Въ то же время, славянофилы очень строго соблюдали посты и всѣ религіозные обряды, самые же ревностные изъ нихъ не только снимали шапки и набожно крестились передъ каждою церковью, но и приходя въ гости, прежде чѣмъ раскланяться съ хозяевами, крестились и кланялись по народному обычаю образамъ.
   Нѣтъ ничего удивительнаго послѣ того, что въ основѣ славянофильскаго ученій лежитъ идея вполнѣ религіозная. Западъ, по мнѣнію славянофиловъ, пришелъ къ печальному разочарованію и ему грозитъ гибель разложенія, потому что онъ воспринялъ отъ древняго Рима цивилизацію, основанную на одностороннемъ началѣ разсудочности, внѣшней принудительной силѣ формальныхъ законовъ и договоровъ и мертвой механической государственности. Когда христіанство сломило язычество, императоръ Ѳеодосій, провозгласилъ его государственною религіей и это, по мнѣнію Хомякова, была роковая ошибка, поведшая къ гибельнымъ послѣдствіямъ. "Вѣдь, не то государство,-- говоритъ онъ въ своихъ Запискахъ о всемірной исторіи,-- есть христіанское, которое признаетъ христіанство, но то, которое признается христіанствомъ: ибо не церковь благословляется государствомъ, но государство церковью". Ревность великаго императора ввела его, по мнѣнію Хомякова, въ ошибку, къ несчастію, отзывающуюся черезъ 14 вѣковъ вплоть до нашего времени и заключающуюся въ томъ, что Западъ понялъ христіанство въ духѣ римской государственности, вслѣдствіе чего церковь находилась сперва въ полной зависимости отъ государства, потомъ же, когда, стремясь къ независимости, она стала мало-по-малу пріобрѣтать и силу, и власть, то поставила себѣ цѣлью сдѣлаться самой государствомъ съ папой -- самодержавнымъ властелиномъ народовъ во главѣ -- и съ духовенствомъ, послушнымъ орудіемъ его воли. Между тѣмъ, идеалъ человѣчества заключается въ совсѣмъ противуположномъ, ибо не церковь должна имѣть подобіе государства, но государство должно преобразоваться въ церковь.
   Россія, прежде всего, тѣмъ отличается отъ Запада, что приняла христіанство не изъ Рима, а отъ Византіи. Исторія же Византіи, по мнѣнію Хомякова, представляетъ продолженіе древней греческой; Греція же искони была богата умственною самобытною дѣятельностью. Востокъ чуждъ былъ римской централизаціи и каждая восточная церковь сохранила свою особенность и свободу, полагая единеніе во вселенскихъ соборахъ, и, такимъ образомъ, здѣсь былъ разрѣшенъ вопросъ, неразрѣшимый на Западѣ: сочетаніе въ церкви едииства со свободою. Въ то же время, вѣра основывалась здѣсь не на одной разсудочности, не только мыслилась, но и чувствовалась, -- была не однимъ познаніемъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и жизнью, въ чемъ и заключалась восточная цѣльность сравнительно съ западною односторонностью. Поэтому и въ Россіи православная церковь, управляя личнымъ убѣжденіемъ людей, никогда не имѣла притязанія насильственно управлять ихъ волею, пріобрѣтая власть свѣтскую, не стремилась быть государствомъ, какъ и государствомъ свою очередь, смиренно сознавая свое мірское назначеніе, никогда не сознавало себя "святымъ" въ смыслѣ сопроницанія церковности и свѣтскости, какъ "Священная Римская имперія".
   До сихъ поръ мы имѣли дѣло съ самою слабою стороной славянофильскаго ученія. Не говоря уже о томъ, что здѣсь мы находимъ массу доктринерства въ видѣ подогнанія во что бы то ни стало историческихъ фактовъ водъ теорію, построенную на метафизической почвѣ, не говоря о явномъ патріотическомъ пристрастіи, сквозящемъ въ каждомъ камнѣ этой фантастической постройки, не мало отпугивали отъ славянофиловъ ихъ прославленіе византійства и слишкомъ ужь усердное подливаніе всюду деревяннаго маслица. Это была со стороны славянофиловъ чисто-донкихотская борьба противъ всеобщаго теченія и духа ихъ времени.
   Теперь мы обратимся къ болѣе свѣтлымъ сторонамъ этого ученія, которыми славянофилы были обязаны преимущественно историческимъ трудамъ К. Аксакова. И здѣсь вы найдете не мало и доктринерства, и мечтательнаго идеализма, но сквозь всѣ эти недостатки, свойственные людямъ, находящимся на метафизической почвѣ, проглядываютъ истины, добытыя путемъ серьезныхъ научныхъ изысканій, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, горячее увлеченіе великими идеями, движущими современнымъ человѣчествомъ.
   

III.

   Въ то время, какъ западныя государства, по мнѣнію славянофиловъ, сложились путемъ завоеванія, насилія, вражды, Русское государство было основано добровольнымъ признаніемъ власти. При такихъ условіяхъ не нужна оказалась никакая гарантія; она есть зло; гдѣ нужна она, тамъ нѣтъ добра. Никакой договоръ не удержитъ людей, какъ скоро нѣтъ внутренняго на это желанія. Вся сила -- въ нравственномъ убѣжденіи. Такимъ образомъ, Русское государство -- это основаній на довѣренности союзъ народа съ властью, земли съ государствомъ. Народъ пахалъ, промышлялъ, торговалъ, поддерживая государство деньгами, въ случаѣ нужды становясь подъ знамена. Государь являлся первымъ хранителемъ земли. Въ основѣ этого порядка стоялъ общинный бытъ народа, что составляло рѣзкое отличіе отъ Запада, гдѣ въ основѣ лежалъ родовой бытъ, который повелъ къ. созданію всюду сильныхъ и полномочныхъ аристократій. Въ Россіи же аристократіи не было и не могло быть, ибо боярство не было наслѣдственно: это было сословіе служилое, составлявшее дружину государеву и пользовавшееся за свою службу помѣстьями и вотчинами. Общины же представляли собою союзъ людей, отказывавшихся отъ своего эгоизма; личность здѣсь не теряется, но, отказываясь отъ своей исключительности для согласія общаго, она находитъ себя въ высшемъ, очищенномъ видѣ въ согласіи равномѣрно самоотверженныхъ личностей. Выраженіе совокупной нравственной дѣятельности общины есть совѣщаніе, имѣющее цѣлью общее согласіе; отсюда вытекаетъ начало единогласія при рѣшеніяхъ общины., противуположное началу большинства, насильственному, обладающему лишь, физическимъ преимуществомъ.
   Но подъ общинами К. Аксаковъ разумѣлъ не одну только сельскую общину въ тѣсномъ смыслѣ этого слова. Онъ полагалъ общинное начало я и въ древнихъ городахъ съ ихъ вѣчами, и въ областяхъ, составлявшихъ удѣльныя княжества, а позже все Московское царство составляло одну обширную общину, добровольно покорявшуюся государямъ и заявлявшую свое мнѣніе въ земскихъ соборахъ, причемъ мнѣніе это никогда не имѣло законодательной принудительной силы, а было лишь свободнымъ проявленіемъ общественнаго разума: наша мысль такова, а тамъ какъ угодно будетъ государю.
   Изъ всего этого прямо вытекаетъ отрицательный взглядъ славянофиловъ на реформы Петра и на весь такъ называемый петербургскій періодъ. Они обвиняли Петра не только въ томъ, что онъ перекраивалъ русскую жизнь по чуждымъ ей началамъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, нарушалъ союзъ земли съ государствомъ, пересталъ слушать голосъ земства, а совершалъ свои реформы насильственно, деспотически.
   Во всемъ этомъ безспорно много утопическаго и фантастическаго. Конечно, допетровская Русь далеко не представляла собою такого идиллическаго рая, какъ рисуютъ славянофилы. Только крайнее ослѣпленіе отвлеченною доктриной могло отрицать на Западѣ всякое проявленіе альтруистическихъ стремленій, а въ русской жизни не видѣть элементовъ той же холодной и мертвящей разсудочности и формализма. Но, все-таки, слѣдуетъ отдать справедливость въ тѣхъ великихъ заслугахъ, которыя оказали славянофилы своему отечеству, какъ въ научномъ отношеніи, такъ и соціально-нравственномъ. Какъ бы ни заблуждались они, воображая русскій народъ богоизбраннымъ, предназначеннымъ совершить великій подвитъ возрожденія Европы, все-таки слѣдуетъ воздать имъ честь, что эту богоизбранность они полагали въ очень хорошихъ вещахъ, и все ученіе ихъ было проникнуто тѣми великими и гуманными идеями, которыя носились въ воздухѣ и готовились обновить русскую жизнь.
   Такъ, отрицаніе аристократизма въ древней Руси не было у нихъ одною сухою научною формулой. Все ученіе ихъ было проникнуто живымъ демократическимъ духомъ. Выше всего въ славянскомъ племени ставили они миролюбіе, пристрастіе къ земледѣлію и отвращеніе къ воинственнымъ набѣгамъ, и, какъ результатъ всего этого, они выставляли смиреніе, скромность, стремленіе къ простотѣ и правдѣ въ жизни, при полномъ отсутствіи кичливости, рисовки и наружнаго блеска.
   "Если братство народовъ,-- разсуждалъ Хомяковъ,-- если чувства правды и добра не призракъ, но сила животворная и вѣчная, то нравственное главенство въ будущемъ принадлежитъ не германцамъ -- завоевателямъ и аристократамъ, но славянамъ -- земледѣльцамъ и разночинцамъ".
   А вотъ что говоритъ Ив. Кирѣевскій въ своей статьѣ О характерѣ просвѣщенія Европы:
   "На Западѣ роскошь была не противорѣчіе, но законное слѣдствіе раздробленныхъ стремленій общества и человѣка; она была, можно сказать, въ самой натурѣ искусственной образованности; ее могли порицать духовные, въ противность обычнымъ понятіямъ, но въ общемъ мнѣніи она была почти добродѣтелью. Ей не уступали, какъ слабости, но, напротивъ, гордились ею, какъ завиднымъ преимуществомъ. Въ средніе вѣка народъ съ уваженіемъ смотрѣлъ на наружный блескъ, окружающій человѣка, и свое понятіе объ этомъ наружномъ блескѣ благоговѣйно сливалъ въ одно чувство съ понятіемъ о самомъ достоинствѣ человѣка. Русскій человѣкъ больше золотой парчи придворнаго уважалъ лохмотья юродиваго. Роскошь проникала въ Россію, но какъ зараза, отъ сосѣдей. Въ ней извинялись, ей поддавались какъ пороку, всегда чувствуя ея незаконность, не только религіозную, но и нравственную, и общественную"
   Въ свою очередь и К. Аксаковъ говоритъ въ своей статьѣ о русской исторіи:
   "Русская исторія, въ сравненіи съ исторіей Запада Европы, отличается такою простотой, что приведетъ въ отчаяніе человѣка, привыкшаго въ театральнымъ выходкамъ. Русскій народъ не любитъ становиться въ красивыя позы; въ его исторіи вы не встрѣтите ни одной фразы, ни одного красиваго эффекта, ни одного яркаго наряда, какими поражаетъ и увлекаетъ васъ исторія Запада; личность въ русской исторіи играетъ вовсе не большую роль; принадлежность личности необходимо гордость, а гордости и всей обольстительной красоты ея и нѣтъ у насъ. Нѣтъ рыцарства съ его кровавыми доблестями, ни безчеловѣчной религіозной пропаганды, ни крестовыхъ походовъ, ни вообще этого безпрестаннаго щегольскаго драматизма страстей".
   Въ то же время, изъ того положенія славянофильскаго ученія, что, въ союзѣ земли съ властью, землѣ принадлежитъ неотъемлемое право свободнаго выраженія мнѣнія, прямо проистекала горячая приверженность славянофиловъ къ свободѣ слова устнаго и печатнаго, и они при каждомъ удобномъ случаѣ смѣло и самоотверженно отстаивали эту свободу, платясь за это запрещеніями ихъ изданій и другими невзгодами.
   Что они далеко не были слѣпыми приверженцами statu quo, объ этомъ можно судить по знаменитой запискѣ К. Аксакова О внутреннемъ состояніи Россіи, поданной въ 1855 году, черезъ гр. Блудова, только что вступившему тогда на престолъ Императору Александру П.
   Въ запискѣ этой, излагая все то же свое ученіе о добровольномъ союзѣ власти съ землею, Аксаковъ, между прочимъ, заявляетъ:
   
   "Начала русскаго гражданскаго устройства не были нарушены со стороны народа (ибо это его коренныя народныя начала), но были нарушены со стороны правительства. То-есть правительство вмѣшалось въ нравственную свободу народа, стѣснило свободу жизни и духи (мысли, слова) и перешло, такимъ образомъ, въ душевредный деспотизмъ, гнетущій духовный міръ и человѣческое достоинство народа и, наконецъ, обозначившійся упадкомъ нравственныхъ силъ въ Россіи и общественнымъ развращеніемъ. Впереди же этотъ деспотизмъ угрожаетъ или совершеннымъ разслабленіемъ и паденіемъ Россіи, на радость враговъ ея, или же искаженіемъ русскихъ началъ въ самомъ народѣ, который, не находя свободы нравственной, захочетъ, наконецъ, свободы политической, прибѣгнетъ къ революціи и оставитъ свой истинный путь. И тотъ, и другой исходъ -- ужасный, ибо тотъ и другой гибельны: одинъ -- въ матеріальномъ и нравственномъ, другой -- въ одномъ нравственномъ отношеніи".
   
   Но не одну свободу слова отстаивали славянофилы; съ одинаково горячимъ сочувствіемъ и участіемъ относились они и ко всѣмъ реформамъ прошлаго царствованія, начиная съ крестьянской и кончая вопросомъ о свободѣ женщинъ. Замѣчательно, что, согласно своему ученію, женскій вопросъ они въ свою очередь поставили на традиціонную почву. Такъ, уже въ статьѣ своей о былинахъ Владимірова цикла, К. Аксаковъ, между прочимъ, говоритъ:
   
   "Женщины былинъ часто носятъ куяки, панцири, кольчуги, также выѣзжаютъ въ поле искать бранныхъ опасностей. Сила ихъ никогда не уступаетъ мужской. Такова Настасья Королевишна, на которой женился Дунай, сестра Афросиньи Королевишны, супруги Великаго Князя Владиміра, отличавшейся влюбчивымъ сердцемъ. Такова жена Ставра боярина Василиса Микулишна. Прибавимъ въ дополненіе къ этой мужественности женщинъ образъ, совершенно русскій, Царь-Дѣвицы; вспомнимъ преданія объ Амазонкахъ, о Чешской Власкѣ, и все это вмѣстѣ, утверждая за славянскою женщиной независимость и равныя права съ мужчиною даже въ ратномъ дѣлѣ, совершенно уничтожаетъ тѣмъ самымъ всякую мысль о рабствѣ или угнетеніи женщинъ у славянъ".
   
   Наконецъ, не мѣшаетъ обратить вниманіе еще на одну черту славянофиловъ,-- правда, мелкую и нѣсколько даже комическую, но которую исторія, конечно, не забудетъ поставить на видъ,-- именно ту самую страсть наряжаться въ національные костюмы, надъ которою такъ потѣшались петербургскіе оппортунисты, что даже славянофильская мурмолка вошла въ пословицу. Не нужно забывать, что страсть эта проявлялась въ такое время строгаго бородобритія, общей затянутости и подтянутости, когда малѣйшее отступленіе отъ общепринятой формы возбуждало не только презрѣніе со стороны чопорныхъ хранителей свѣтскости, какъ mauvais ton, но и вниманіе полиціи, какъ нѣчто подозрительное. Много нужно было мужества, чтобы въ тѣ времена являться, среди московскихъ улицъ и салоновъ, въ охабняхъ, высокихъ шапкахъ и съ пушистыми бородами, несмотря на всѣ толки, насмѣшки и полицейскія внушенія. Люди, проводящіе неуклонно свои принципы въ жизни до мелочей, всегда возбуждали сочувствіе въ каждомъ мыслящемъ человѣкѣ, и особенно заслуживаютъ этого сочувствія славянофилы, которые въ первой половинѣ 50-хъ годовъ одни только дерзали проявлять хотя какую-нибудь самостоятельность въ области мысли и въ области жизни.
   

IV.

   Послѣ всего этого слѣдуетъ ли удивляться тому погрому, какой пришлось пережить славянофиламъ въ началѣ 50-хъ годовъ, и считать этотъ погромъ недоразумѣніемъ со стороны цензурнаго вѣдомства? Могло ли это вѣдомство, не дозволявшее Булгарину отзываться о правительственныхъ распоряженіяхъ даже съ похвальной стороны, допустить вдругъ свободное проявленіе такого рѣшительнаго и полнаго отрицанія всѣхъ современныхъ порядковъ, до котораго не доходили западники, въ особенности въ образѣ оппортунистовъ того времени? Здѣсь отрицались не тѣ или другія злоупотребленія власти или ея излишества, а цѣлый историческій періодъ со всѣмъ созданнымъ имъ строемъ жизни. Нѣтъ ничего послѣ этого удивительнаго, что когда въ 1852 году вышелъ первый выпускъ Московскаго Сборника, въ которомъ славянофилы впервые выступили съ полнымъ и систематическимъ изложеніемъ своего ученія, министерство народнаго просвѣщенія тотчасъ же обратило вниманіе на "предосудительность направленія" этого Сборника, причемъ особенное неодобреніе заслужила статья И. В. Кирѣевскаго О характерѣ просвѣщенія Европы и о ею отношеніи просвѣщенію Россіи, и было сдѣлано распоряженіе представлять рукописи славянофиловъ, предназначавшіяся для слѣдующихъ трехъ томовъ Сборника, въ Петербургъ, въ главное управленіе цензуры, а вслѣдъ затѣмъ было постановлено не разрѣшать выхода подобныхъ сборниковъ чаще, чѣмъ одинъ разъ въ годъ. Когда же И. Аксаковъ въ началѣ слѣдующаго 1853 года внесъ въ московскій цензурный комитетъ программу трехъ предполагаемыхъ томовъ, затѣмъ и весь второй томъ въ рукописи, главйое управленіе цензуры, куда все это было послано, нашло въ рукописи "не мало статей, которыя по предосудительности выраженныхъ въ ней мыслей, высказывающихъ недоброжелательство къ настоящему порядку вещей и косвенное неодобреніе предпринимаемыхъ правительствомъ мѣръ ко благу народному, не только не могутъ войти въ составъ втораго тома Московскаго Сборника, но и вообще не могутъ быть допущены къ печатанію и должны быть подвергнуты строгому запрещенію".
   Особенное при этомъ вниманіе было обращено на статью Хомякова: Нѣсколько словъ по поводу статьи Кирѣевскаго: "О характерѣ просвѣщенія Европы" и статью К. Аксакова: Богатыри временъ великаго князя Владиміра по русскимъ пѣснямъ. Статьи эти порицались цензурнымъ вѣдомствомъ, главнымъ образомъ, за ихъ демократическій духъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, за то, что въ нихъ "замѣтно какое-то недовольство настоящимъ образованіемъ, образомъ жизни и даже учрежденіемъ правительства, и высказывается стремленіе выставить нашъ древній русскій бытъ въ преувеличенно-лучшемъ видѣ, какъ заслуживающій безусловно во всѣхъ отношеніяхъ одобренія и подражанія".
   Не ограничиваясь запрещеніемъ выпуска втораго тома Сборника, администрація подвергла всѣхъ славянофиловъ строгому полицейскому надзору, Ив. Аксаковъ былъ лишенъ права когда бы то ни было быть издателемъ или редакторомъ журнала и всѣ статьи славянофиловъ продолжали отсылаться въ главное управленіе по дѣламъ печати.
   Такъ продолжалось до новаго царствованія; но и съ наступленіемъ эпохи новыхъ вѣяній и либерализма, на славянофиловъ, все-таки, продолжали коситься, и рѣдкое изданіе ихъ оставалось безъ погромовъ. Такъ, большаго труда стоило имъ выхлопотать въ 1858 г. дозволеніе на изданіе новаго журнала Русская Бесѣда, но и то И. Аксакову не было допущено подписываться въ качествѣ редактора. Въ 1859 г., правда, послѣ неимовѣрныхъ хлопотъ, было дозволено И. Аксакову издавать еженедѣльную газету Парусъ, но газета была запрещена на No 2, а въ замѣнъ ея цензурное вѣдомство предлагало издавать Пароходъ, но съ тѣмъ, чтобы "идея о правѣ самобытности развитія народностей, какъ славянскихъ, такъ и иноплеменныхъ, не имѣла мѣста въ газетѣ и все, что относится до сего предмета, было бы исключено". Славянофилы не пожелали издавать газету на этихъ условіяхъ. Затѣмъ, въ 1861 году было разрѣшено И. Аксакову издавать еженедѣльную же газету День, но съ тѣмъ, чтобы въ газетѣ не было политическаго отдѣла, и, кромѣ того, цензурѣ было предписано имѣть за газетою самое строгое наблюденіе; эти два обстоятельства, конечно, содѣйствовали тому, что газета могла удержаться до конца 1865 года, когда И. Аксаковъ самъ ее прекратилъ. Тѣмъ не менѣе, въ первый же годъ изданія газета навлекла на себя цѣлую бурю, вслѣдствіе проекта полной свободы печати, напечатаннаго въ No 32, и перепечатки одного правительственнаго извѣщенія изъ Инвалида, съ нѣкоторыми замѣчаніями отъ редакціи рѣзкаго характера. Вслѣдствіе этого, День послѣ No 34 былъ пріостановленъ до 1 сентября того же года, И. Аксаковъ же лишенъ права быть отвѣтственнымъ редакторомъ, и это лишеніе продолжалось до конца года. Но наиболѣе бурное существованіе испытала газета Москва, которую Ив. Аксаковъ издавалъ съ 1 января 1867 г. по 21 октября 1868 г., и въ этотъ періодъ времени она получила девять предостереженій и три пріостановки.
   

V.

   Славянофиламъ не удалось выставить такихъ талантливыхъ и блестящихъ критиковъ, какихъ мы находимъ въ западническомъ лагерѣ, но, тѣмъ не менѣе, нельзя отрицать ихъ немалаго вліянія на ходъ развитія нашей изящной литературы. Изъ славянофильскаго лагеря пошли первые піонеры въ народъ собирать пѣсни, сказки, пословицы, изучать обряды, повѣрья, міросозерцаніе и идеалы народа. Въ то же время, славянофилы первые возстали на то поверхностное, небратское, чисто-барское отношеніе къ народу свысока, какое господствовало въ литературѣ нашей въ 30-хъ годахъ. Такъ, К. Аксаковъ въ Московскомъ Сборникѣ 1847 г. вотъ что говоритъ по поводу повѣсти кн. Одоевскаго изъ народной жизни Сиротинка:
   
   "Всегда съ невольнымъ, горькимъ чувствомъ и съ негодованіемъ читаемъ мы такія повѣсти, гдѣ изображается (будто бы изображается) нашъ народъ; невыносимо тяжело и больно, когда какой-нибудь писатель, народу совершенно чуждый, совершенно отъ него оторванный, лицо отвлеченное, какъ все, что оторвано отъ народа, когда такой писатель, полный чувства своего мнимаго превосходства, вдругъ заговоритъ снисходительно о народѣ, могущественномъ хранителѣ жизненной великой тайны, во всей силѣ своей самобытности предстоящемъ передъ нами, легко и весело съ нимъ разставшимися. Писатель не трудится надъ тѣмъ, чтобъ узнать, понять его; для него узнавать и понимать въ немъ нечего; ему стоитъ только снизойти написать о немъ. Противно видѣть, когда онъ, для вѣрнѣйшаго изображенія, прибѣгаетъ къ народному будто бы оттѣнку рѣчи, къ народнымъ выраженіямъ, дошедшимъ до его слуха черезъ переднюю и гостиную. Такой умышленный маскарадъ, такая милостивая поддѣлка, особенно, когда пишутъ для народа, оскорбительна".
   
   Не говоря уже о такихъ писателяхъ, какъ Островскій и Писемскій, начавшихъ свое поприще на страницахъ Москвитянина и потому, можно сказать, вышедшихъ прямо изъ славянофильскаго лагеря, но и всѣ прочіе беллетристы 40-хъ годовъ, не исключая такихъ западниковъ, какъ Некрасовъ и Тургеневъ, не миновали хотя бы косвеннаго вліянія славянофильской критики, въ видѣ стремленія къ самобытности и народности. Такъ, напримѣръ, конечно, славянофиламъ обязанъ былъ Тургеневъ тѣмъ своимъ сужденіемъ о Рудинѣ, которое онъ высказываетъ словами Лежнева, что "несчастіе Рудина состоитъ въ томъ, что онъ Россіи не знаетъ, и это точно большое несчастіе. Россія безъ каждаго изъ насъ обойтись можетъ, но никто изъ насъ безъ нея не можетъ обойтись. Горе тому, кто это думаетъ,-- двойное горе тому, кто дѣйствительно безъ нея обходится! Космополитизмъ -- чепуха, космополитъ -- нуль, хуже нуля; внѣ народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нѣтъ. Безъ физіономіи нѣтъ даже идеальнаго лица; только пошлое лицо возможно безъ физіономіи".
   Въ то же время, въ эстетическомъ отношеніи, славянофилы одни только въ теченіе 50-хъ годовъ строго блюли завѣтъ конца 40-хъ годовъ, постоянно ратуя за идейность и тенденціозность въ искусствѣ, требуя, чтобы художники были, въ то же время, пророками, обличителями и проповѣдниками высшихъ идеаловъ своего времени. Это требованіе осуществляли они и на практикѣ, являясь во всѣхъ своихъ художественныхъ произведеніяхъ, стихотвореніяхъ, драмахъ и повѣстяхъ неизмѣнными пропагандистами своихъ излюбленныхъ ученій, то же самое проповѣдывали и въ теоріи -- со своею обычною прямотой и рѣзкостью. Такъ, К. Аксаковъ, въ одной изъ своихъ критическихъ статей, категорически заявляетъ:
   
   "Въ наше время поэтическое произведеніе, хотя написанное съ талантомъ (ибо таланты всегда возможны), можетъ быть только средствомъ, однимъ изъ способовъ изображенія той Или другой мысли. Извѣстенъ анекдотъ объ математикѣ, который, выслушавъ изящное произведеніе, спросилъ: что этимъ доказывается? Какъ ни страненъ этотъ вопросъ въ приведенномъ случаѣ, но есть это и въ жизни народной" когда при всякомъ, даже поэтическомъ произведеніи, является вопросъ: что этимъ доказывается? Таковы эпохи исканій, изслѣдованій, трудныя эпохи постиженія и рѣшенія общихъ вопросовъ. Такова наша эпоха".
   
   На этомъ основаніи, К. Аксаковъ, впослѣдствіи, привѣтствуя Губернскіе очерки Щедрина, между прочимъ, говорилъ:
   
   "И въ добрый часъ! Намъ нужны такія рѣчи. Сочиненія г. Щедрина имѣютъ общественный интересъ -- и вотъ главная причина ихъ успѣха! Мы говорили уже, какъ важенъ общественный элементъ въ Россіи, и то, что это существенный элементъ литературы нашей. Законное негодованіе, съ которымъ представлены всѣ общественныя искаженія, слышное даже тамъ, гдѣ авторъ, повидимому, въ сторонѣ, не можетъ не находить сочувствія во всѣхъ хорошихъ людяхъ и въ цѣломъ обществѣ, и успѣхъ Губернскихъ очерковъ есть утѣшительное явленіе".
   
   Еще замѣчательнѣе въ этомъ отношеніи рѣчь Хомякова, сказанная имъ на засѣданіи "Общества любителей русскаго слова" 4 февраля 1859 г. въ отвѣтъ на вступительное слово графа Льва Толстаго, который въ то время высказывалъ взгляды на искусство, діаметрально противуположные нынѣшнимъ, и былъ рьяный приверженецъ теоріи чистаго искусства. Считаемъ не лишнимъ привести рѣчь Хомякова цѣликомъ:
   
   "Общество любителей русской словесности, включивъ васъ, графъ Левъ Николаевичъ, въ число своихъ дѣйствительныхъ членовъ, съ радостью привѣтствуетъ васъ, какъ дѣятеля чисто-художественной литературы. Это чисто-художественное направленіе защищаете вы въ своей рѣчи, ставя его высоко надъ всѣми другими временными и случайными направленіями словесной дѣятельности. Странно было бы, еслибъ общество вамъ не сочувствовало въ этомъ; но позвольте мнѣ сказать, что правота вашего мнѣнія, вами столь искусно изложеннаго, далеко не устраняетъ правъ временнаго и случайнаго въ области слова. То, что неизмѣнно, какъ самые коренные законы души, то, безъ сомнѣнія, занимаетъ и должно занимать первое мѣсто въ мысляхъ, побужденіяхъ и, слѣдовательно, въ рѣчи человѣка. Оно, и оно одно, передается поколѣніемъ поколѣнію, народомъ народу, какъ дорогое наслѣдіе, всегда множимое и никогда не забываемое. Но, съ другой стороны, есть, какъ я имѣлъ уже честь сказать, постоянное требованіе самообличенія въ природѣ человѣка и въ природѣ общества, есть минуты, и минуты важныя въ исторіи, когда это самообличеніе получаетъ особенныя, неопровержимыя права и выступаетъ въ общественномъ словѣ съ большею опредѣленностью и съ большею рѣзкостью. Случайное и временное въ историческомъ ходѣ народной жизни получаетъ значеніе всеобщаго, всечеловѣческаго уже и потому, что всѣ поколѣнія, всѣ народы могутъ понимать и понимаютъ болѣзненные стоны и болѣзненную исповѣдь одного какого-нибудь поколѣнія или народа. Права словесности, служительницы вѣчной красоты, не уничтожаютъ правъ словесности обличительной, всегда сопровождающей общественное несовершенство, а иногда являющейся цѣлительницею общественныхъ язвъ. Есть безконечная красота въ невозмутимой правдѣ и гармоніи души, но есть истинная, высокая красота и въ покаяніи, возстановляющемъ правду и стремящемъ человѣка или общество къ нравственному совершенству.
   "Позвольте мнѣ прибавить, что я не могу раздѣлить мнѣнія, какъ мнѣ кажется, односторонняго германской эстетики. Конечно, художество вполнѣ свободно: въ самомъ себѣ оно находитъ оправданіе и цѣль. Но свобода художества, отвлеченно понятаго, нисколько не относятся къ внутренней жизни самого художника. Художникъ -- не теорія, не область мысли и мысленной дѣятельности: онъ -- человѣкъ, всегда человѣкъ своего времени, обыкновенно лучшій его представитель, весь проникнутый его духомъ и его опредѣлившимися или зарождающимися стремленіями. По самой впечатлимости своей организаціи, безъ которой онъ не могъ бы быть художникомъ, онъ принимаетъ въ себя, и болѣе другихъ людей, всѣ болѣзненныя, также какъ и радостныя ощущенія общества, въ которомъ онъ родился. Посвящая себя всегда истинному и прекрасному, онъ невольно, словомъ, складомъ мысли и воображенія, отражаетъ современное въ его смѣси правды, радующей душу чистую, и лжи, возмущающей ея гармоническое спокойствіе. Такъ сливаются двѣ области, два отдѣла литературы, о которыхъ мы говорили; такъ писатель, служитель чистаго художества, дѣлается иногда обличителемъ даже безъ сознанія, безъ собственной води и иногда противъ воли. Васъ самихъ, графъ, позволю я привести въ примѣръ. Вы идете вѣрно и неуклонно по сознанному и опредѣленному пути; но неужели вы вполнѣ чужды тому направленію, которое назвали обличительною словесностью? Неужели хоть бы въ качествѣ чахоточнаго ямщика, умирающаго на печкѣ, въ толпѣ товарищей, повидимому, равнодушныхъ къ его страданіямъ, вы не обличали какой-нибудь общественной болѣзни, какого-нибудь порока? Описывая эту смерть, неужели вы не страдали отъ этой мозолистой безчувственности добрыхъ, но не пробужденныхъ душъ человѣческихъ? Да, и вы были, и вы будете обличителемъ. Идите съ Богомъ по тому прекрасному пути, который вы избрали,-- идите съ тѣмъ же успѣхомъ, которымъ вы увѣнчались до сихъ поръ, или еще съ большимъ, ибо вашъ даръ не есть преходящій и скороисчерпываемый: повѣрьте, что въ словесности вѣчное и художественное постоянно принимаетъ въ себя временное и преходящее, превращая и облагоро живая его, и что всѣ разнообразныя отрасли человѣческаго слова безпрестанно сливаются въ одно гармоническое цѣлое".
   
   
   Согласитесь, что болѣе горячаго и краснорѣчиваго защитника теорія искусства для жизни положительно не имѣла въ русской литературѣ.
   

VI.

   Но славянофильство въ свою очередь, подобно западничеству 50-хъ годовъ, не могло остаться въ томъ чистомъ видѣ, въ какомъ мы видѣли его въ ученіи первыхъ славянофиловъ. Реакція 50-хъ годовъ не замедлила и его подвергнуть своему растлѣвающему вліянію. Изъ него выдѣлился къ эту эпоху своего рода оппортунизмъ, такой же безхарактерный, мутный и двуличный, какъ и петербургскій, и даже, какъ увидимъ ниже, имѣющій съ нимъ кое-какія точки соприкосновенія. Такова была славянофильская фракція, носившая первоначально прозвище почвенниковъ, а впослѣдствіи, въ 60-е годы, получившая кличку стрижей.
   Фракція эта въ 50-е годы группировалась вокругъ; впослѣдствіи же, въ 60-е годы, она имѣла въ своемъ распоряженіи два петербургскіе журнала: Время, издававшееся съ 1861 по 1863 г., и Эпоху -- съ 1864 по 1865 г. Оба журнала издавались Мих. Достоевскимъ въ сообществѣ съ братомъ его Ѳед. Достоевскимъ. Но всѣ эти органы почвенниковъ не имѣли никакого успѣха, подобно оппортунистскимъ журналамъ противнаго лагеря, несмотря на участіе такихъ сильныхъ талантовъ, какъ Островскій и Писемскій въ Москвитянинѣ и Ѳ. Достоевскій во Времени и Эпохѣ.
   Желая плыть по теченію, что и составляетъ суть всякаго оппортунизма, почвенники отказались отъ тѣхъ послѣдовательныхъ и крайнихъ выводовъ, которые дѣлали славянофильство непопулярнымъ, тѣмъ не менѣе, составляли всю оригинальность и, такъ сказать, цвѣтъ этого ученія. Такъ, они перестали выдвигать на первый планъ византійство и, продолжая считать православіе существеннымъ элементомъ русской самобытности, въ то же время, не выставляли на первый планъ требованія, чтобы государство превратилось въ церковь. Вмѣстѣ съ тѣмъ, они отказались отъ основнаго положенія славянофиловъ, именно отъ предположенія просвѣтительной роли Россіи въ будущемъ, какъ осуществительницы тѣхъ великихъ, гуманныхъ идей, какія тщетно пытается осуществить Западная Европа. Вмѣсто этой грандіозной миссіи, построенной на основахъ гегелевской философіи, они, основываясь якобы на новыхъ положительныхъ данныхъ, начали проповѣдывать, что каждая народность съ самаго начала своего существованія слагается въ особенный типъ, вродѣ родовъ и видовъ животнаго царства, и подобно тому, какъ курица не можетъ превратиться въ гуся, такъ и каждая народность не въ состояніи отдѣлаться отъ своихъ особенностей. Такимъ образомъ, по самому существу своему, ученіе почвенниковъ, въ отличіе отъ славянофильскаго, предвидѣвшаго въ будущемъ всемірно-историческій прогрессъ, является фаталистически-консервативнымъ. Всякая солидарность народностей отрицается. Каждая народность развиваетъ свои самобытныя начала, отказаться отъ которыхъ не въ состояніи и передать которыя не можетъ, и единственнымъ отношеніемъ между народами является вѣчная борьба не на животъ, а на смерть различныхъ враждебныхъ началъ. Такова, напримѣръ, борьба Запада Европы съ Востокомъ, германскаго міра съ славянскимъ, которая не можетъ кончиться ни чѣмъ инымъ, какъ лишь полнымъ уничтоженіемъ одного изъ этихъ двухъ враждующихъ міровъ.
   Въ такомъ видѣ является это мрачное ученіе въ сочиненіяхъ главныхъ представителей его: Н. Я. Данилевскаго -- Россія и Европа и Н. Страхова -- Борьба съ Западомъ въ русской литературѣ и проч. Нужно только вспомнить обстоятельства того времени, когда возникло это ученіе, эпоху всеобщаго разочарованія въ соціальныхъ идеяхъ 40-хъ годовъ, мрачной реакціи, подъ гнетомъ которой и подъ флагомъ націонализма таился глубокій раздоръ, разъѣдавшій всю Европу; наконецъ, слѣдуетъ принять во вниманіе только что разгоравшуюся крымскую войну, и вы поймете, какъ, подъ вліяніемъ и впечатлѣніемъ всѣхъ этихъ обстоятельствъ, идеалистическое и гуманное славянофильство переродилось въ человѣконенавистническое ученіе почвенниковъ.
   Но, направивъ по теченію свои взгляды въ общихъ ихъ основаніяхъ, почвенники и въ различныхъ частностяхъ не замедлили поступиться смѣлыми славянофильскими крайностями въ пользу господствовавшей реакціи. Основное положеніе ихъ ученія, гласящее, что народъ не въ силахъ освободиться отъ своихъ особенностей, дало имъ возможность подъ внѣшнимъ слоемъ наносныхъ вліяній искать эти особенности и въ личности Петра, со всѣми его реформами, и въ послѣдующемъ развитіи интеллигенціи, и въ литературныхъ произведеніяхъ, начиная съ Кантемира и кончая беллетристами 40-хъ годовъ. Такимъ образомъ, и волки оказались сыты, и овцы цѣлы. Здѣсь уже мы не видимъ того радикальнаго отрицанія всего петербургскаго періода и оторванной отъ народа интеллигенціи, которое такъ пугало администрацію въ славянофилахъ. Всему воздается своя доля справедливости, и выходитъ, въ концѣ-концовъ, нѣчто крайне туманное, темное и противурѣчивое.
   

VII.

   Главнымъ, наиболѣе талантливымъ и виднымъ критикомъ почвенниковъ былъ, конечно, Ап. Григорьевъ (р. въ 1822 г., ум. въ 1864 г.), хотя онъ нѣсколько отличался отъ позднѣйшихъ своихъ собратьевъ: Н. Страхова, Данилевскаго и пр., въ томъ отношеніи, что стоялъ несравненно ближе къ славянофиламъ, чѣмъ они. Родомъ москвичъ (отецъ его былъ чиновникомъ московскаго магистрата), кончившій курсъ Московскаго университета въ 1842 году по юридическому факультету, онъ лишь до 1847 года служилъ въ Петербургѣ въ сенатѣ, а затѣмъ переселился въ Москву въ 1847 году и жилъ въ ней безвыѣздно до 1857 года, преподавая законовѣдѣніе въ 1-й московской гимназіи и принимая близкое участіе въ редакціи Москвитянина. При такихъ условіяхъ жизни онъ имѣлъ возможность близко сойтись съ кружкомъ славянофиловъ и подчиниться ихъ вліянію.
   И дѣйствительно, мы видимъ во всѣхъ его критическихъ статьяхъ то присутствіе живаго демократическаго духа, которымъ были преисполнены всѣ лучшіе люди 40-хъ годовъ и котораго тщетно будете вы искать у его послѣдователей. Это былъ человѣкъ по самой натурѣ своей честныхъ, гуманныхъ и вполнѣ народныхъ инстинктовъ; всѣ пороки интеллигенціи, развившіеся на почвѣ крѣпостничества, какъ-то: самодурство, праздность, высокомѣріе, изнѣженность, нервность, рисовка, всяческая ложь, распущенность, извращенность, имѣли въ немъ заклятаго врага. И напротивъ того, идеалами его были искренность, простота, непосредственность, цѣльность и полнота всякаго жизненнаго, органическаго, какъ онъ любилъ выражаться, явленія. Погоня его за народными идеалами доходила порою до комическаго донкихотства. Никогда, конечно, не забудется тотъ восторгъ, который заставилъ его при появленій на сценѣ Любима Торцова разразиться въ Москвитянинѣ нескладными стихами, воспѣвающими этого героя, который
   
   Стоитъ съ поднятой головой.
   Бурнусъ напяливъ обветшалый,
   Съ растрепанною бородой,
   Несчастный, пьяный, исхудалый,
   Но съ русской чистою душой.
   
   Въ то же время, какъ извѣстно, всѣ изображаемые въ произведеніяхъ словесности типы онъ дѣлилъ на два разряда: хищные и кроткіе, причемъ въ хищныхъ типахъ онъ видѣлъ отступленіе отъ живыхъ и естественныхъ народныхъ идеаловъ, нѣчто наносное, плодъ чуждыхъ, западныхъ вліяній, между тѣмъ какъ въ кроткихъ типахъ ползалъ воплощеніе чисто-русской души, преисполненной любви и смиренія. Поэтому онъ не совсѣмъ долюбливалъ Лермонтова за его Печорина и, въ то же время, преклонялся передъ повѣстями Бѣлкина, видя въ этомъ Бѣлкинѣ олицетвореніе кроткаго типа и побѣду Пушкина надъ всѣми прежними хищными идеалами, которыми онъ увлекался подъ вліяніемъ Байрона. Впослѣдствіи эту свою погоню за передовыми идеалами Ап. Григорьевъ простеръ до такой смѣлости, что когда вышелъ въ свѣтъ Обломовъ Гончарова и всѣ увлекались героинею его Ольгою, видя, въ то же время, въ женитьбѣ Обломова на Агаѳьѣ Ѳедосѣевнѣ крайнее паденіе его, Ап. Григорьевъ одинъ только, изъ всѣхъ тогдашнихъ критиковъ дерзнулъ выступить съ глубокою правдой, которая, конечно, въ то время показалась всѣмъ верхомъ комическаго юродства. Такъ, въ его статьѣ по поводу Дворянскаго гнѣзда въ Русскомъ Словѣ 1859 года, мы читаемъ слѣдующія замѣчательныя строки:
   
   "Герои нашей эпохи не Штольцъ Гончарова и не его Петръ Ивановичъ Адуевъ, да и героини нашей эпохи тоже не его Одьга, изъ которой подъ старость, если она точно такова, какою, вопреки многимъ грандіознымъ сторонамъ ея натуры, показываетъ вамъ авторъ, выйдетъ преотвратительная барыня съ вѣчною и бездѣльною нервною тревожностью, истинная мучительница всего окружающаго, одна изъ жертвъ Богъ знаетъ чего-то. Я почти увѣренъ, что она будетъ умирать какъ барыня въ Трехъ смертяхъ Толстаго. Ужъ если между женскими лицами г. Гончарова придется выбирать непремѣнно героиню, безпристрастный и не затемненный теоріями умъ. выберетъ, какъ выбралъ Обломовъ, Агаѳью Ѳедосѣевну, не потому, что у нея локти соблазнительны и что она хорошо готовитъ пироги, а потому, что она гораздо болѣе женщина, чѣмъ Ольга".
   
   Эта же самая демократическая жилка подъ вліяніемъ славянофиловъ привела его къ глубокой ненависти къ петербургскимъ оппортунистамъ и поклонникамъ чистаго искусства, которыхъ онъ называлъ диллетантами и ставилъ ниже даже всякаго рода нежалуемыхъ имъ теоретиковъ. Такъ, въ Русскомъ Мірѣ 1860 г., въ статьѣ Послѣ "Грозы", онъ, между прочимъ, говоритъ:
   
   "Нельзя въ наше время отказать въ уваженіи и сочувствіи никакой честной теоріи, т.-е. теоріи, родившейся вслѣдствіе честнаго анализа общественныхъ отношеній и вопросовъ, и весьма трудно оправдать. чѣмъ-либо диллетантское равнодушіе къ жизни и ея вопросамъ, прикрывающее себя служеніемъ какому-то чистому искусству. Съ теоретиками можно спорить, съ диллетантами -- нельзя, да не надобно. Теоретики рѣжутъ жизнь для своихъ идоложертвеннихъ требъ, но это имъ, можетъ быть, многаго стоитъ. Дилетанты тѣшатъ только плоть свою, и какъ имъ, въ сущности, ни до кого и ни до чего нѣтъ дѣла, такъ и до нихъ тоже никому не можетъ быть, въ сущности, никакого дѣла. Жизнь требуетъ порѣшеній своихъ жгучихъ вопросовъ, кричитъ разными своими голосами,-- голосами почвъ, мѣстностей, народностей, построеній нравственныхъ, въ созданіяхъ искусствъ, а они себѣ тянутъ вѣчную пѣсенку про бѣлаго бычка, про искусство для искусства, и принимаютъ чадъ мысли и фантазіи въ смыслѣ какого-то безплодія. Они готовы закидать грязью Занда за неприличную тревожность ея созданій и манерою фламандской школы оправдывать пустоту и низменность чиновническаго взгляда на жизнь. То и другое имъ ровно ничего не стоитъ! Нѣтъ, я не вѣрю въ ихъ искусство для искусства не только въ нашу эпоху,-- въ какую угодно истинную эпоху искусства. Ни фанатическій гибеллинъ Дантъ, ни честный англійскій мѣщанинъ Шекспиръ, столь ненавистный пуританамъ всѣхъ странъ и вѣковъ, даже до сего дня, ни мрачный инквизиторъ Кальдеронъ, не были художниками въ томъ смыслѣ, какой хотятъ придать этому званію дилетанты. Понятіе объ искусствѣ да искусства является въ эпохи упадка, въ эпохи разъединенія сознанія немногихъ лицъ, утонченнаго чувства дилетантовъ, съ народнымъ сознаніемъ, съ чувствомъ массъ... Истинное искусство было и будетъ всегда народное, демократическое въ философскомъ смыслѣ этого слова. Поэты суть голоса массъ, народностей, мѣстностей, глашатаи великихъ истинъ и великихъ тайнъ жизни, носители словъ, которыя служатъ ключами къ уразумѣнію эпохъ -- организмовъ во времени и народовъ -- организмовъ въ пространствѣ".
   Но, примыкая всѣми этими лучшими сторонами своего мышленія къ славянофиламъ, Ап. Григорьевъ, въ то же время, значительно отступаетъ отъ нихъ, и эти-то вотъ отступленія и составляютъ самые слабые пункты его взглядовъ, они-то и повели къ развитію ученія почвенниковъ и, въ то же время, приблизили Ап. Григорьева и особенно его послѣдователей къ тѣмъ самымъ петербургскимъ оппортунистамъ, которыхъ онъ такъ ненавидѣлъ, называя ихъ диллетантами.
   Великое несчастіе Ап. Григорьева заключалось въ томъ, что онъ слишкомъ увлекся нѣмецкою метафизикой, заблудился въ ея лабиринтахъ и остался въ нихъ навсегда, причемъ всѣ его неотъемлемые прекрасные инстинкты затемнились, запутались и расплылись въ мышленіи его въ туманныя, абстрактныя и противурѣчивыя формулы. Въ этомъ отношеніи судьба зло и ехидно подсмѣялась надъ нимъ; не обидно ли было, что онъ, всю жизнь непрестанно ратовавшій за самостоятельность русской мысли и русскаго искусства, всю жизнь оставался подавленнымъ тяжелымъ гнетомъ неперевареннаго нѣмецкаго гелертерства; онъ, преклонявшійся передъ простотою и ясностью русской мысли, окончательно утратилъ это драгоцѣнное качество русскаго ума и сдѣлался способенъ писать не иначе, какъ темными, туманными абстрактно-философскими, безконечно-длинными періодами на нѣмецкій образецъ, въ которыхъ порою трудно добраться какого бы то ни было смысла, и изобрѣталъ, къ тому же, новые, крайне неудачные и курьезные термины, вродѣ, напримѣръ, допотопныхъ, возбуждая этими терминами всеобщій хохотъ въ литературѣ?
   Исходя изъ философіи Шеллинга, Ап. Григорьевъ искусство ставилъ выше всѣхъ прочихъ отраслей человѣческой дѣятельности, считая его лучшимъ изъ всѣхъ земныхъ дѣлъ, давалъ ему руководящую роль въ движеніи человѣчества, признавалъ за нимъ однимъ право и способность сказать "новое слово". Идеалъ души человѣческой, по его ученію, всегда и вездѣ остается неизмѣненъ; но въ чистомъ и общемъ видѣ онъ не можетъ ни воплотиться, ни быть познаваемъ. Въ этомъ отношеніи намъ доступна только цвѣтная истина, какъ выражался Ап. Григорьевъ; ея выраженіе есть художество. Отвлеченная, голо-логическая мысль всегда понимаетъ и судитъ жизнь уже, одностороннѣе. Только художествомъ могутъ быть вѣрно изображены, только созерцаніемъ и чувствомъ вполнѣ поняты проявленія одного и того же идеала въ различныхъ формахъ историческихъ эпохъ и народностей.
   Такимъ образомъ, искусство по самой сущности народно. Творчество заключается, главнымъ образомъ, въ созданіи типовъ, т.-е. образовъ, представляющихъ опредѣленный, органически-цѣльный складъ душевной жизни, носящій на себѣ печать извѣстной народности. Истинная критика должна опредѣлять, разъяснять это типическое народное выраженіе идеаловъ въ искусствѣ. Связывая художественное произведеніе съ почвою, на которой оно родилось, усматривая положительное или отрицательное отношеніе художника къ жизни, она углубляется въ самый жизненный вопросъ, и такую критику Ап. Григорьевъ называлъ органическою въ отличіе отъ исторической критики Бѣлинскаго, для которой искусство есть результатъ жизни, а не выраженіе идеаловъ, которыми управляется наука, и отъ эстетической, совершенно отвлеченной отъ жизни.
   Такой крайне идеалистическій взглядъ на искусство, видящій въ немъ высшую человѣческую дѣятельность, придающій ему руководящую роль въ видѣ выраженія народныхъ идеаловъ, казалось бы, совершенно согласовался съ теоріей искусства для жизни и совершенно шелъ въ разрѣзъ съ теоретиками чистаго искусства. Тѣмъ не менѣе, какъ это ни странно, онъ-то именно и привелъ почвенниковъ ко взглядамъ, во многихъ отношеніяхъ соприкасающимся, со взглядами петербургскихъ оппортунистовъ-западниковъ, приверженцевъ чистаго искусства.
   .. Требованіе, чтобы искусство олицетворяло идеалы жизни въ ихъ типическихъ народныхъ проявленіяхъ, прежде всего, прямо отстраняетъ художниковъ отъ увлеченія какими-либо злобами дня; они должны проникать въ глубь народной жизни, отыскивая въ ней существенныя явленія, а не увлекаться преходящими модными вліяніями времени. Но этого мало: воплощая народные идеалы, искусство должно примирять насъ съ жизнью. Поэтому высшее призваніе его заключается во всестороннемъ, объективно-безпристрастномъ и любовномъ изображеніи жизни. До такой высоты поэзія именно и достигаетъ въ художникахъ-геніяхъ, каковы: Шекспиръ, Гёте, Пушкинъ. Всякое же одностороннее изображеніе жизни, исключительно положительныхъ или отрицательныхъ ея элементовъ, есть уже отступленіе отъ истинной нормы искусства, уродство, фальшь. Ап. Григорьевъ-не успѣлъ еще дойти до крайнихъ выводовъ этой теоріи и всякими философскими ухищреніями старался оправдать и пессимизмъ Байрона, и хищничество Лермонтова. Но позднѣйшіе почвенники, и особенно Н. Страховъ, дошли до полнаго отрицанія въ области искусства ироніи, сатиры и какого бы то ни было отрицательнаго взгляда на жизнь и людей.
   Такъ, въ своей статьѣ Русская литература (Русск. 1875 г., No 6), Н. Страховъ прямо говоритъ:
   
   "Оно (т.-е. искусство) можетъ употреблять иронію, можетъ достигать въ этомъ пріемѣ величайшей художественности, какъ это и было у Гоголя, во остановиться на ироніи оно не можетъ. Гоголь, задумавъ въ Мертвыхъ душахъ изобразить полную картину русской жизни, конечно, не имѣлъ никогда и въ мысляхъ ограничиться одною ироніей; его намѣреніе всегда было (какъ это видно изъ многихъ мѣстъ первой части Мертвыхъ душъ) постепенно смягчить свой тонъ, перейти въ юморъ и кончить серьезнымъ разсказомъ. Гоголь былъ человѣкъ восторженный, пламенно, кровно любившій свою родину, и его художественная иронія порождена этою восторженностью, а не холоднымъ анализомъ недостатковъ русской жизни. Гоголь, какъ извѣстно, не справился съ задачею, за которую взялся съ такимъ воодушевленіемъ и увѣренностью. Онъ погибъ, мучительно усиливаясь взять другой тонъ и создать новыя лица...
   "Но прямое отношеніе къ предметамъ,-- говоритъ далѣе Н. Страховъ,-- которое началось съ ироніи Гоголя, не только, однако же, не исчезло въ нашей литературѣ, а, напротивъ, продолжается у многихъ писателей и развилось даже до своихъ крайнихъ формъ. Иронія, которая у Гоголя имѣла такую строгую художественную мѣру, понемногу вовсе удалиласъ отъ предмета; все больше и больше усиливая свое выраженіе, писателя стали безпрерывно употреблять иронію гиперболическую, въ которой уже нѣтъ заботы о реальномъ изображеніи, а, напротивъ, вся потѣха заключается въ искаженіи реальныхъ чертъ. Эта гиперболическая иронія иногда разыгрывается, наконецъ, до того, что переходитъ въ чистое глумленіе, то-есть въ рѣчи совершенно безсмысленныя и самою своею безсодержательностью выражающія презрѣніе къ тому, о чемъ говорится. Вмѣсто ироніи, явилось, такъ сказать, нахальное, наглое обращеніе съ предметами, какъ всего сильнѣе выражающее пренебреженіе къ нимъ того, кто о нихъ говоритъ. Такой пріемъ представляютъ произведенія Щедрина и Некрасова. Ихъ пріемы пришлись очень по душѣ многимъ русскимъ людямъ, которые вообще не любятъ прямой рѣчи, для которыхъ почти нѣтъ середины между сантиментальностью и цинизмомъ. Спокойная рѣчь, раскрывающая съ художественною мѣрой свойства предметовъ, имъ кажется скучною и даже противною, какъ нѣчто прѣсное; имъ нужна сильная приправа, густая присыпка перцу, что*нибудь язвительное или надрывающее. Поэтому они сами ни о чемъ говорить просто не могутъ, вѣчно иронизируютъ и сыплютъ циническими выраженіями безъ малѣйшаго повода".
   
   Но въ предъидущей главѣ мы видѣли, что петербургскіе западники-оппортунисты съ своихъ эстетически-эпикурейскихъ точекъ зрѣнія пришли въ тѣмъ же требованіямъ отъ искусства успокоивающаго и примиряющаго дѣйствія и, въ то же время, безпристрастнаго и полнаго изображенія жизни, представляй образцомъ такой поэзіи того же Пушкина. Послѣ этого вполнѣ понятно, что почвенники могли очень легко мириться съ петербургскими оппортунистами и появляться въ однихъ органахъ. Такъ, напримѣръ, Ан. Григорьевъ помѣщалъ свои статьи не въ однихъ только славянофильскихъ и почвенныхъ органахъ, а также въ, Библіотекѣ для Чтенія, Русскомъ Словѣ, гдѣ онъ былъ въ числѣ трехъ первоначальныхъ редакторовъ этого журнала; то же слѣдуетъ сказать и о г. Страховѣ.
   Въ заключеніе этой главы считаемъ долгомъ упомянуть еще объ одномъ современномъ намъ критикѣ славянофильскаго лагеря -- Ор. Миллерѣ. Но его отнюдь не слѣдуетъ ставить въ ору группу съ почвенниками. По всѣмъ своимъ воззрѣніямъ онъ ближе всего примыкаетъ къ первымъ славянофиламъ, не раздѣляя нѣкоторыхъ ихъ слишкомъ ужь вопіющихъ крайностей, но оставаясь, въ то же время, вѣрнымъ лучшимъ и наиболѣе свѣтлымъ ихъ традиціямъ. Такъ, напримѣръ, въ то время, какъ первые славянофилы ратовали противъ одного лишь запараго вліянія, искажающаго наши народныя начала, Ор. Миллеръ видитъ подобныя же чуждыя, искажающія вліянія и въ допетровской Руси въ видѣ византійства. Въ этомъ отношеніи Ор. Миллеръ идетъ, если хотите, дальше славянофиловъ и, въ то же время, обходитъ самую слабую сторону ихъ ученія.
   Онъ выступилъ на свое учено-литературное поприще въ 1858 году съ извѣстною диссертаціей О нравственной стихіи въ поэзіи, встрѣтившей очень суровый отзывъ со стороны Добролюбова, вслѣдствіе преобладанія въ этой книгѣ исключительныхъ мистико-моральныхъ взглядовъ на искусство. Но впослѣдствіи Ор. Миллеръ въ значительной степени отрѣшился отъ своего мистицизма, хотя въ выдающихся статьяхъ и лекціяхъ его (наприм., о И. С. Тургенева и 0. М. Достоевскомъ) разбираются типы русскихъ писателей, все-таки, преимущественно съ религіозно-моральныхъ точекъ зрѣнія, представляющихъ собою нѣчто среднее между воззрѣніями Ѳ. Достоевскаго и гр. Л. Толстаго.

А. Скабичевскій.

(Продолженіе).

"Русская Мысль", кн.V, 1888

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru