Скабичевский Александр Михайлович
Несчастный счастливец

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Сочинения А. Н. Апухтина, посмертное издание, в 2-хъ томах. Спб., 1895 г.).

   

Несчастный счастливецъ.

(Сочиненія А. Н. Апухтина, посмертное изданіе, въ 2-хъ томахъ. Спб., 1895 г.).

I.

   Если мы будемъ разсматривать стихотворенія А. Н. Апухтина исключительно на основаніи тѣхъ требованій, которыя не перестаютъ предъявляться искусству серьезною и передовою критикой въ продолженіе послѣднихъ 50-ти лѣтъ, т.-е. чтобы искусство не ограничивалось одною областью эстетическихъ наслажденій, а стояло впереди вѣка, отражая въ своихъ образахъ весь его духъ, всѣ его идеи и интересы, все, что волнуетъ, увлекаетъ человѣчество, заставляетъ его радоваться или страдать, -- то, конечно, стихотворенія эти не выдержатъ самой снисходительной критики и могутъ служить лишь матеріаломъ для непреклонно-строгихъ и безъапелляціонныхъ приговоровъ.
   Передъ нами поэтъ, который не обмолвился въ продолженіе всей своей жизни ни однимъ гражданскимъ мотивомъ, не только потому, что не хотѣлъ этого, но и не могъ по всѣмъ обстоятельствамъ и условіямъ своей жизни. Онъ служилъ чистому искусству не потому только, чтобы былъ случайно увлеченъ въ лагерь эстетиковъ и приведенъ въ ихъ вѣру, а потому, что съ пеленокъ такъ былъ воспитанъ, чтобы чуждаться какихъ бы то ни было злобъ дня.
   Въ самомъ дѣлѣ, недаромъ біографъ его, г. М. Чайковскій, на третьей же страницѣ своей біографіи говоритъ, что А. Н. Апухтинъ "баловнемъ людей началъ жить, баловнемъ сошелъ и въ могилу".
   И дѣйствительно, первенецъ семьи, принадлежавшей къ древнему и богатому дворянскому роду, А. Н. Апухтинъ уже въ родительскомъ домѣ былъ общимъ кумиромъ. Мать любила его безпредѣльно, какъ ребенка, проявлявшаго поразительныя способности, но, въ то же время, слабаго и больного. Всѣ въ домѣ носили его на рукахъ, безпрекословно исполняли каждую его прихоть. "Привычка первенствовать, привитая съ ранняго дѣтства,-- по словамъ біографа,-- и избалованность семейнаго кумира на всю жизнь поэта наложили особый отпечатокъ въ его сношеніяхъ съ людьми".
   Поэтическій даръ сказался въ мальчикѣ очень рано; сначала онъ пристрастился къ чтенію, и преимущественно стиховъ, причемъ обнаружилъ такую изумительную память, что разъ прочесть стихотвореніе значило для него уже выучить его наизусть. До 10-ти лѣтняго возраста онъ уже зналъ Пушкина и Лермонтова и одновременно съ ихъ стихами декламировалъ и свои.
   Въ 1852 году мать отвезла его въ Петербургъ, гдѣ онъ поступилъ въ приготовительный классъ училища правовѣдѣнія. И тутъ, въ свою очередь, путь его былъ усѣянъ розами. Сразу онъ обратилъ на себя вниманіе и начальства, и товарищей, и на него съ самаго поступленія въ училище начали смотрѣть, какъ на будущаго Пушкина. Превосходная домашняя подготовка подъ руководствомъ матери и выдѣляющіяся способности сдѣлали то, что онъ сразу перешагнулъ черезъ классъ: весною 1853 года онъ блистательно выдержалъ экзаменъ въ VII классъ, а осенью того же года, послѣ каникулъ, держалъ экзаменъ и поступилъ въ высшій, VI-й классъ училища.
   Талантъ его, съ большою яркостью проявившійся уже въ то время, и блестящіе успѣхи въ наукахъ сразу поставили его въ глазахъ высшаго начальства въ исключительное положеніе. Съ другой стороны, природный юморъ, остроуміе и ореолъ "будущей знаменитости" выдвинули его на первый планъ и среди товарищей. Онъ сталъ первенствовать въ училищѣ, какъ первенствовалъ въ своей семьѣ. Впечатлѣніе, производимое его личностью, доходитъ до того, что августѣйшій попечитель училища правовѣдѣнія, принцъ Петръ Георгіевичъ Ольденбургскій, удостаиваетъ юношу, не въ примѣръ прочимъ, личными бесѣдами и даже собственноручными письмами. Директоръ училища А. П. Языковъ на время, свободное отъ занятій, поселяетъ его въ своей квартирѣ, хлопочетъ о помѣщеніи въ печати его стихотвореній, и, благодаря этому содѣйствію, газета Русскій Инвалидъ въ 1850 году печатаетъ стихотвореніе Эпаминондъ, посвященное памяти адмирала Корнилова, а въ 1855 году Подражаніе арабскому. Ода на рожденіе Полиной княжны В123;ры Константиновны черезъ посредство принца въ томъ же году доходитъ до свѣдѣнія высочайшаго двора.
   Къ довершенію всего, на долю А. Н. Апухтина выпадаетъ завидное счастіе найти сочувствіе въ такихъ писателяхъ, какъ И. С. Тургеневъ и Фетъ. Юношей еще, въ каникулярное время, онъ видится съ ними, какъ съ сосѣдями и близкими его матери людьми, вступаетъ, несмотря на разницу лѣтъ, въ пріятельскія отношенія и пользуется ихъ совѣтами и поощреніями.
   Училищная наука давалась А. И. Апухтину такъ же легко, какъ и первые поэтическіе опыты: въ продолженіе всего пребыванія въ училищѣ онъ оказывалъ блестящіе успѣхи на экзаменахъ, при всѣхъ переходахъ изъ класса въ классъ былъ награждаемъ и считался изъ самыхъ первыхъ учениковъ, а при выпускѣ былъ удостоенъ золотой медали.
   По окончаніи курса потекла, какъ по маслу, жизнь поэта -- такая же счастливая и безпечная. Служба въ департаментѣ министерства юстиціи не обременяла его, не составляла интереса его жизни; къ своимъ обязанностямъ чиновника онъ относился небрежно, шутя, а дослужившись до званія младшаго помощника столоначальника, онъ въ концѣ 1862 г. вышелъ въ отставку, а въ 1864 г. причислился къ министерству внутреннихъ дѣлъ лишь номинально, не принимая на себя никакихъ обязанностей. Эпикуреецъ, гастрономъ и утонченный bon vivant, онъ не отказывалъ себѣ ни въ какихъ земныхъ благахъ, и окружающіе люди носили его на рукахъ, какъ неистощимаго остроумца и весельчака,-- однимъ словомъ, душу общества какого бы то ни было, великосвѣтско-салоннаго или интимно-пріятельскаго, причемъ не одно остроуміе составляло очарованіе его: онъ былъ интересенъ и милъ какъ въ веселомъ настроеніи, когда съ неподражаемымъ юморомъ и виртуозностью умѣлъ сообщать свое веселье другимъ, такъ и въ меланхолическомъ, когда онъ декламировалъ, и, несмотря на нѣкоторую монотонность его дикціи, несмотря на букву "л", выговариваемую какъ "у", въ каждомъ стихѣ, произносимомъ имъ слегка нараспѣвъ, какъ бы лаская каждое созвучіе, слышалась такая любовь къ музыкѣ стиха, такая искренность и глубина поэтическаго настроенія, что послѣднее невольно сообщалось всѣмъ присутствующимъ.
   Но, будучи центромъ вниманія окружающихъ, желаннымъ гостемъ всюду, куда онъ показывался, онъ не особенно гнался за людьми, видѣлъ только тѣхъ, кто къ нему приходилъ, бывалъ лишь тамъ, куда его звали, гдѣ жаждали его присутствія. Жизнь не пріучила его добиваться, искать. Онъ самъ никому не шелъ на встрѣчу. Съ собратьями-литераторами въ свою очередь онъ сталкивался только какъ свѣтскій человѣкъ и личныя сношенія съ ними не играли никакой роли ни въ его литературной дѣятельности, ни въ жизни.
   Къ свѣтскому бонвиванству у А. Н. Апухтина присоединялась значительная доля обломовщины. Смолоду онъ не отличался большою подвижностью и уже около тридцатилѣтняго возраста началъ страдать ожиреніемъ, неподдавшимся никакому леченію. И еще бы: двадцать лѣтъ прожилъ онъ на одной и той же квартирѣ, на Итальянской улицѣ, близь Греческой церкви, въ домѣ княгини Масальской, причемъ образъ жизни, бѣдный событіями, оставался такъ же неизмѣненъ, какъ и мѣстопребываніе. Сначала онъ еще кое-когда дѣлалъ вылазки, на короткое время уѣзжая въ Москву, Кіевъ, Ревель; два раза ѣздилъ за границу и въ Орловскую губернію, но мало-по-малу выѣзды изъ Петербурга совсѣмъ прекратились, а въ послѣдніе годы жизни ему трудно было уже вставать съ своего обломовскаго дивана, такъ какъ двадцати шаговъ, пройденныхъ по комнатѣ, было уже достаточно, чтобы вызвать одышку и утомленіе, отъ которыхъ онъ не могъ отдѣлаться въ теченіе нѣсколькихъ минутъ.
   

II.

   Не курьезно ли было бы и требовать отъ такого избалованнаго жизнью и всеобщимъ поклоненіемъ сибарита, чтобъ онъ былъ способенъ увлекаться какими бы то ни было злобами дня? По словамъ біографа, его натура была слиткомъ мечтательно-созерцательная, онъ былъ слишкомъ безучастенъ къ современности, слиткомъ малодѣятеленъ, чтобы негодовать, карать и язвительно осмѣивать. Внѣшнія обстоятельства и болѣе всего его болѣзненное состояніе поставили его въ положеніе зрителя, а не актера въ общественной жизни; она протекла мимо, почти его не затрогивая, и онъ глядѣлъ на нее съ интересомъ, но безстрастно, съ легкою насмѣшливою улыбкой; въ ней не чувствовалось ничего жестокаго, ядовитаго, ничего сатирическаго. Это былъ просто необычайно тонкій наблюдатель, умѣвшій высказываться ярко, картинно и съ непередаваемымъ юморомъ. Главная прелесть его "словечекъ" и экспромтовъ заключалась въ ихъ неожиданности, въ той быстротѣ, съ которой онъ умѣлъ поворачивать вещи, освѣщая ихъ смѣтныя стороны, въ интонаціи, въ величаво-добродушной улыбкѣ, съ которой онъ произносилъ ихъ, а, главное, въ той изящной, прихотливой формѣ, въ которую они облекались имъ.
   Нельзя сказать, чтобы къ самому дѣлу своей жизни, къ поэтическому творчеству, онъ относился съ особеннымъ жаромъ и усердіемъ. Довольно сказать, что въ продолженіе всей пятидесятилѣтней жизни онъ успѣлъ написать лишь одинъ далеко не компактный томъ стихотвореній и три повѣсти. Съ большою неохотой читалъ онъ друзьямъ свои стихотворенія и трудно было уговорить его не только напечатать ихъ, но и позволить переписать. "Продолжая, -- по по словамъ біографа, -- недовѣрчиво относиться къ достоинствамъ только что созданныхъ твореній, не полагаясь на восторженные отзывы слушателей, онъ какъ бы искалъ въ степени настойчивости просьбъ о перепискѣ оцѣнку того, что вышло изъ-подъ его пера. Очень, очень рѣдко доставлялъ онъ самъ кому-нибудь свои стихи въ переписанномъ видѣ".
   Но я не могу согласиться съ біографомъ, чтобы стихотворенія А. Н. Апухтина были плодомъ тщательнѣйшаго обдумыванія и отдѣлки, "что культъ формы доходилъ у него до флоберовскаго педантизма и каждое стихотвореніе только тогда признавалось готовымъ выйти на свѣтъ Божій, когда единственное выраженіе замерцавшей въ немъ мысли было найдено".
   Напротивъ того, я склоненъ думать, что музыкальная звучность и легкость стиха составляли врожденный даръ поэта, давались ему сами собою. Онъ же съ своей стороны относился къ своему дару съ небрежностью человѣка, не привыкшаго прилагать къ чему бы то ни было усилій, и созданіе произведеній было для него ничѣмъ болѣе, какъ спортомъ диллетанта. Въ этомъ можетъ убѣдить насъ обиліе неуклюжихъ и неправильныхъ стиховъ, попадающихся нерѣдко въ стихотвореніяхъ, тѣмъ не менѣе, все-таки, замѣчательныхъ по своей музыкальности. Поэтъ, тщательно вытачивающій каждый стихъ, каждое словечко, никакъ не могъ допустить подобныхъ дерущихъ ухо диссонансовъ, и тѣмъ болѣе не какой-нибудь самоучка, путающійся въ стихотворныхъ размѣрахъ, а человѣкъ съ высшимъ образованіемъ. Такъ, напримѣръ, А. И. Апухтинъ очень любилъ анапестъ. Неужели же онъ не зналъ, что этотъ трехсложный размѣръ, состоящій изъ двухъ слоговъ безъ ударенія и третьяго съ удареніемъ, по самому существу своему не терпитъ, чтобы стопа начиналась съ двухсложнаго слова съ удареніемъ на второмъ слогѣ, такъ какъ такое слово превращаетъ анапестъ въ ямбъ и всему стиху придаетъ крайне неуклюжій характеръ? Между тѣмъ, мы на каждомъ шагу встрѣчаемъ подобнаго рода неправильности. Для доказательства приводимъ нѣсколько такихъ тяжелыхъ стиховъ:
   
   Твоя жизнь была цѣлью страданіи (стр. 153).
   Тебѣ крестъ Онъ тяжелый судилъ (ibid.).
   Съ нея огненныхъ глазъ не спускаетъ (стр. 10O).
   
   Чего больше?-- спросите,-- она не отвѣтитъ (стр. 101).
   
   Твоя келья темна, твоя ночь холодна,
   Мое сердце больное рукою родной (ibid.).
   
   А вотъ вамъ на стр. 145 четверостишіе, въ которомъ мы имѣемъ дѣло съ недостатками уже не размѣра, а самаго смысла:
   
   "Глумись и хохочи съ безжалостнымъ укоромъ --
   Толпа почтитъ твой смѣхъ сочувствіемъ живымъ;
   Всѣ будутъ за тебя, проклятья грянутъ хоромъ,
   И камни полетятъ послушно за твоимъ".
   
   За чѣмъ это твоимъ полетятъ камни? Что подразумѣвается подъ этимъ таинственнымъ твоимъ, остается покрыто мракомъ неизвѣстности.
   Еще разъ повторяю, что всѣ такія шероховатости ни отъ чего другого не могли появляться въ восхитительныхъ стихахъ Апухтина, какъ лишь отъ небрежности. Ему было, очевидно, лѣнь долго думать о такихъ мелочахъ.
   Въ заключеніе характеристики А. И. Апухтина считаю нелишнимъ обратить вниманіе еще на одну весьма характерную черту его жизни. Замѣчательно, что у этого сибарита и лежебока былъ одинъ такой кумиръ сердца, который заставлялъ его вскакивать съ обломовскаго дивана, двигаться и суетиться. Этотъ кумиръ былъ Пушкинъ. "Съ дѣтскихъ лѣтъ,-- по собственному его выраженію,-- онъ обожалъ и зналъ наизусть любимаго поэта и до самой кончины неизмѣнно оставался вѣренъ своему культу". "Пушкинъ,-- по словамъ біографа,-- поэтъ, драматургъ, романистъ и человѣкъ, былъ въ одинаковой степени возвышеннымъ идеаломъ его жизни. Апухтинъ не только поклонялся ему, какъ величайшему писателю, онъ его любилъ, какъ любятъ живыхъ людей, со всѣми ихъ недостатками. Говорить о немъ онъ не могъ безъ умиленія и въ зрѣлыхъ лѣтахъ, какъ въ дѣтствѣ чтилъ память его въ самыхъ трогательныхъ проявленіяхъ чисто-сыновней любви. Ради "великаго учителя" Апухтинъ рѣшается на такія дѣйствія, которыя всѣмъ лицамъ, близко его знавшимъ, кажутся совершенно несвойственными. Питая какой-то болѣзненный страхъ къ "улицѣ", толпѣ, публикѣ, онъ публично выступаетъ въ Орлѣ на каѳедрѣ въ качествѣ лектора о Пушкинѣ. Нѣсколько изнѣженный, не любящій никакихъ внѣшнихъ безпокойствъ, считающій путешествіе въ купэ 1-го класса "тяжкимъ наказаніемъ", боязливый даже во время ѣзды въ каретѣ по городу, онъ отваживается на путешествіе при полномъ отсутствіи комфорта, только для того, чтобы поклониться могилѣ великаго поэта, причемъ дѣйствительно подвергается опасности. Двое бродягъ дѣлаютъ попытку остановить тарантасъ, и, только благодаря энергіи спутника и хорошимъ лошадямъ, Апухтинъ избѣгаетъ большой непріятности, можетъ быть, смерти. Затѣмъ, очень недовѣрчиво относясь къ людямъ, взмыливающимъ какое-нибудь проявленіе общественнаго настроенія, всегда готовый мѣтко и остроумно отрезвить преувеличенное увлеченіе и изъ глубины своего дивана на Итальянской съ саркастическою улыбкой глядящій на суетню людскую, постоянно боявшійся быть смѣшнымъ въ собственныхъ глазахъ, очень щепетильный во всякихъ разговорахъ о деньгахъ,-- онъ суетится, ѣздитъ, проситъ, чтобы собрать сумму на памятникъ Пушкина, и къ 400 р. своей коллекты присоединяетъ изъ своихъ, по его собственному выраженію, "ограниченныхъ средствъ", 100 рублей. Мало того, врагъ всякихъ юбилеевъ и торжественныхъ собраній, гдѣ неизбѣжно является нѣкоторая приподнятость тона и преувеличеніе значенія празднуемаго событія,-- онъ груститъ въ день открытія памятника въ Москвѣ и жалуется, что никто не вспомнилъ пригласить его на это торжество".
   

III.

   Что же прикажете дѣлать критикѣ, предъявляющей искусству серьезныя и высокія задачи, съ такимъ поистинѣ диковиннымъ субъектомъ, который не въ состояніи былъ выполнить этихъ задачъ потому, прежде всего, что не подозрѣвалъ о самомъ ихъ существованіи? Передъ нами своего рода феномемъ въ видѣ человѣка 60-хъ годовъ, для котораго этихъ 60-хъ годовъ словно какъ бы совсѣмъ не существовало и который, находясь въ нихъ, съумѣлъ какимъ-то фантастическимъ образомъ прожить внѣ ихъ. Вокругъ него волновалось и цѣнилось вѣковое, могучее общественное движеніе, совершалась всеобщая ломка, предпринимались великія реформы, а онъ среди всей этой сумятицы имѣлъ видъ скалы, возвышающейся среди бушующаго моря, о которую тщетно разбиваются катящіяся волны,-- она стоитъ непоколебимо, ничего не видя и не слыша. Мало того, что ни однимъ стихомъ не отозвался онъ на все совершавшееся вокругъ него, но въ самый разгаръ движенія, въ началѣ 60-хъ годовъ, муза его совсѣмъ смолкла, и лишь въ 70-хъ годахъ онъ снова взялся за перо.
   Очевидно, что серьезной критикѣ только и остается, что поставить крестъ на изнѣженномъ сибаритѣ, съ высокомѣрнымъ, великосвѣтскимъ равнодушіемъ смотрѣвшемъ на все то, что волнуетъ и мучитъ его ближнихъ, и предоставить на долю "счастливцевъ, ума недальняго лѣнивцевъ", упиваться музыкой его стиховъ и распѣвать въ часы любви и нѣги праздной его цыганскіе романсы.
   По, признаюсь, когда началъ я читать подрядъ стихотворенія Апухтина и вдумываться въ нихъ, руки у меня опустились и не въ состояніи я былъ поставить надъ этими стихами креста, не могъ произнести того суроваго приговора, который готовился слетѣть изъ-подъ моего пера.
   Прежде всего, неотразимо подкупаетъ въ г. Апухтинѣ полное отсутствіе того вседовольнаго и всеблаженнаго олимпійства, которое такъ претитъ въ поэтахъ-эстетикахъ 40-хъ годахъ. Передъ нами вовсе не "звуки сладкіе и молитвы" поэта-сибарита, который, весь уходя въ свои эстетическія созерцанія, высоко паритъ надъ толпою и съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ смотритъ на житейскія волненія и битвы. Вмѣстѣ съ тѣмъ, не найдете вы у Апухтина и слѣда той риторичности, изысканной, галантерейной вычурности художественныхъ украшеній всякаго рода, чѣмъ такъ щеголяютъ вышеозначенные поэты. Вмѣсто всего этого, васъ поражаетъ безъискусственная, порою поистинѣ дѣтская простота и образовъ, и языка поэта, прозрачная искренность и неподдѣльная теплота чувства. По болѣе всего привлекаетъ васъ въ Апухтинѣ, приводя, въ то же время, въ неописанное изумленіе, то обстоятельство, что въ лицѣ этого баловня судьбы и людей обнаруживается передъ вами человѣкъ въ высшей степени несчастный. Чувство глубокой жалости овладѣваетъ вами, когда вы начинаете читать подрядъ стихотворенія Апухтина. Рѣдкое изъ нихъ не преисполнено ѣдкой горечи и безотрадной скорби. Неподдѣльная искренность и увлекающій лиризмъ, въ то же время, убѣждаютъ васъ, что это вовсе не напускное нытье позёра, рисующагося эффектами разочарованія и отчаянія растерзаннаго сердца, которое на самомъ дѣлѣ, можетъ быть, и совсѣмъ отсутствуетъ въ его груди. Невольно, неотразимо убѣждаетесь вы, что только подлинный неудачникъ способенъ плакать такъ искренно, такъ неподдѣльно горько.
   Я не говорю уже о томъ, что всякое несчастіе достойно участія или, по крайней мѣрѣ, серьезнаго и внимательнаго отношенія къ нему, что даже и такія страданія, которыя со стороны могутъ показаться мнимыми, воображаемыми, тѣмъ не менѣе, все-таки, заслуживаютъ сожалѣнія потому уже, что мѣшаютъ счастливымъ людямъ наслаждаться счастіемъ безмятежно, заслоняютъ его, какъ сѣрыя осеннія облака солнце, и я всегда глубоко возмущаюсь, когда мнѣ говорятъ про какого-нибудь человѣка: "Чего онъ брюзжитъ, на что жалуется? Вѣдь, ему недостаетъ лишь птичьяго молока!... Просто-на-просто съ жиру бѣсится!" Такія сужденія производятъ на меня впечатлѣніе близорукой и грубой пошлости. Я полагаю, что, напротивъ того, жалобы на судьбу и душевные стоны, исходящіе изъ устъ человѣка, одареннаго всѣми земными благами, заслуживаютъ тѣмъ большаго интереса и вниманія съ нашей стороны, что служатъ намъ внушительнымъ примѣромъ того, что счастіе наше вовсе не зависитъ отъ количества денегъ и возможности ежеминутно исполнять безъ всякихъ затрудненій и препятствій всѣ свои прихоти. Только узкая, себялюбивая ограниченность способна бываетъ оградить себя отъ всего человѣчества непроницаемою стѣной высокомѣрія и безсердечнаго равнодушія къ интересамъ и нуждамъ ближнихъ и уединиться въ какой-нибудь прелестный уголокъ -- все равно эстетическихъ ли наслажденій, или великосвѣтскихъ развлеченій; Но и себялюбивой ограниченности не проходитъ даромъ эта изолированность: она съ каждымъ годомъ черствѣетъ, мертвѣетъ, мельчаетъ, вырождается и обращается въ полную ничтожность, мусоръ и прахъ, которые раньше или позже, такъ или иначе, выметаютъ съ праздника жизни. Тѣмъ болѣе мстятъ законы, управляющіе человѣческою жизнью, людямъ, отъ природы одареннымъ проницательнымъ, глубокимъ умомъ и чуткимъ, любвеобильнымъ сердцемъ. Отъ нихъ не можетъ скрыться вся возмущающая душу пошлость, ничтожество, лицемѣріе и глубокая безнравственность той среды, въ которой приходится имъ вращаться всю жизнь, а такъ какъ иныхъ людей они не видятъ и не знаютъ, то у нихъ развиваются презрѣніе и ненависть ко всему человѣческому роду. Свѣтскія наслажденія и развлеченія быстро имъ пріѣдаются, ничѣмъ не наполненные дни гнетутъ ихъ своею безсмысленною пустотой, являются укоры совѣсти за жизнь, прожитую безъ пользы и цѣли, за даромъ растраченныя силы. Не въ силахъ примирить такихъ людей съ жизнью и утѣшить и женская любовь, которой они вѣчно жаждутъ, какъ избавленія отъ грустнаго одиночества и холода сердца: отвѣтная любовь грозитъ имъ принести разочарованіе въ предметѣ страсти и охлажденіе, безотвѣтная любовь -- цѣлый адъ всяческихъ мукъ, начиная съ ревности и кончая оскорбленіями самолюбія, униженіемъ человѣческаго достоинства, отчаяніемъ.
   Апухтинъ же, очевидно, имѣлъ несчастіе быть одареннымъ сверхъ поэтическаго таланта весьма недюжиннымъ умомъ и сердцемъ, жаждущимъ любви и участія, способнымъ любить нѣжно и самоотверженно. Нѣтъ ничего удивительнаго, что жизнь, которой весьма многіе завидовали, не могла удовлетворить его; не могъ не чувствовать и не сознавать онъ всей постыдности и всей преступности своего изолированнаго far niente, и какъ ни былъ удаленъ отъ жизни дѣятельной любви и труда, отдаленный гулъ этой жизни не могъ не долетать до его ушей и наполнялъ его душу тревогой и смятеніемъ.
   

IV.

   И вотъ мы видимъ, что рѣдкое стихотвореніе Апухтина обходится безъ какихъ-нибудь горькихъ жалобъ, сѣтованій, проклятій. Гордый, свободный, любвеобильный, духъ поэта вѣчно бьется передъ вами въ ожирѣвшемъ тѣлѣ, словно орелъ въ желѣзной клѣткѣ.
   Такъ, возьмемъ, прежде всего, стихотвореніе Изъ бумагъ прокурора, въ которомъ наиболѣе ярко выливается все содержаніе души поэта, все неутѣшное и безъисходное горе его жизни. Въ стихотвореніи этомъ изображается самоубійца, которому надоѣло жить, и вотъ онъ взялъ номеръ въ гостиницѣ, по словамъ его, "извѣстной тѣмъ, которымъ, подобно ему, въ мірѣ тѣсно", слегка поужиналъ, спросилъ бутылку хересу, бумаги и чернилъ и разбудить себя велѣлъ часу въ девятомъ. Передъ смертью онъ приступилъ къ письму, потому что такъ принято, что передъ смертью на прощанье всегда строчатъ кому-нибудь посланье. Но онъ остановился въ нерѣшительности: кому писать? Роднымъ не зачѣмъ, такъ какъ нежданное наслѣдство утѣшитъ скоро ихъ въ утратѣ дорогой. Друзьямъ-пріятелямъ? Но тутъ герою нашему сейчасъ же представилась вся пошлость этихъ друзей-пріятелей,-- та свѣтская пошлость, которую не опускалъ при всякомъ удобномъ случаѣ кольнуть Апухтинъ:
   
   "Вотъ если написать кому-нибудь изъ нихъ,--
   Изъ свѣтскихъ болтуновъ, пріятелей моихъ,--
   О, Боже мой, какую я услугу
   Имъ оказать бы могъ! Пріятель съ тѣмъ письмомъ
   Перебѣгать начнетъ изъ дома въ домъ
   И расточать хвалы исчезнувшему другу...
   На мой конецъ онъ выдумаетъ самъ
   Какой-нибудь романъ въ игривомъ родѣ,
   И, забавляя имъ отъ скуки мрущихъ дамъ,
   Недѣлю цѣлую, пожалуй, будетъ въ модѣ".
   
   Тогда герой рѣшился обратиться къ знакомому прокурору съ болѣзненнымъ лицомъ и умными глазами, который былъ занятъ спеціально вопросомъ о самоубійствѣ:
   
   "Съ научной цѣлью напишу ему
   О собственномъ концѣ отчетъ подробный...
   Въ статистику его пошлю мой вкладъ загробный".
   
   Начинается исповѣдь героя съ того горькаго признанія, которое несомнѣнно всю жизнь тяготѣло на душѣ поэта и смущало его чуткую совѣсть:
   
   "Я жилъ, какъ многіе, какъ всѣ почти живутъ
   Изъ круга нашего,-- я жилъ для наслажденья;
   Работника здоровый, бодрый трудъ
   Мнѣ не знакомъ былъ съ самаго рожденья".
   
   Далѣе герой высказываетъ всю ненависть и презрѣніе къ человѣческому роду, который, по словамъ его, онъ постигъ, вникая съ дѣтскихъ лѣтъ въ людскія дѣйствія, ихъ цѣли и причины. За что же такъ ненавидитъ онъ людей? А вотъ за что:
   
   "Близь солнца, на одной изъ маленькихъ планетъ
   Живетъ двуногій звѣрь некрупнаго сложенья,
   Живетъ сравнительно еще не много лѣтъ
   И думаетъ, что онъ вѣнецъ творенья;
   Что всѣ сокровища еще безвѣстныхъ странъ
   Для прихоти его природа сотворила,
   Что для него реветъ въ часъ бури океанъ.
   И борется звѣрокъ съ судьбой насколько можно,
   Хлопочетъ день и ночь о счастіи своемъ,
   Съ разсчетомъ на вѣка устраиваетъ домъ...
   Но вѣтеръ на него пахнулъ неосторожно --
   И нѣтъ его... пропалъ и слѣдъ...
   И, умирая, онъ не знаетъ,
   Зачѣмъ явился онъ на свѣтъ,
   Къ чему онъ жилъ, куда онъ исчезаетъ.
   При этой краткости житейскаго пути,
   Въ такомъ убожествѣ невѣдѣнья, безсилья
   Должны бы спутники соединить усилья
   И дружно общій крестъ нести...
   Нѣтъ, люди -- эти бѣдные микробы --
   Другъ съ другомъ борятся, полны
   Нелѣпой зависти и злобы.
   Имъ слезы ближняго нужны,
   Чтобъ жизнью наслаждаться вдвое,
   Имъ больше горя нѣтъ, какъ счастіе чужое!
   Властители, рабы, народы, племена --
   Всѣ дышутъ лишь враждой, и всѣ стоятъ на стражѣ...
   Куда ни посмотри, вездѣ одна и та же
   Упорная, безумная война!
   Невыносимо жить!..."
   
   И такъ, вы видите, за что ненавидитъ герой, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, конечно, и поэтъ, человѣчество: за отсутствіе солидарности, за то, что люди враждуютъ между собою, вмѣсто того, чтобы дружно нести общій крестъ. Не правда ли, что подъ такою ненавистью таится цѣлое море любви? Отъ подобной святой ненависти, конечно, не откажутся всѣ люди времени Апухтина, и она показываетъ намъ ясно, что, несмотря на всю изолированность, Апухтинъ, все-таки, носитъ печать вѣка и никакая броня великосвѣтскости не могла спасти его отъ духа времени.
   Это отсутствіе солидарности и братства между людьми, эта всеобщая вражда не замедлили отразиться и въ жизни самого поэта, и, несмотря на всю завидную обезпеченность, несмотря на то, что человѣкъ съ колыбели и до могилы казался общимъ баловнемъ и судьбы, и людей, на самомъ дѣлѣ ему пришлось претерпѣть не менѣе, чѣмъ самому послѣднему поденщику, и, подводя печальные итоги жизни, оставалось только воскликнуть въ сокрушеніи:
   
   "Да, еслибъ вспомнилъ я обидъ безцѣльныхъ рядъ
   И тайной клеветы всегда могучій ядъ,
   Всѣ дни, прожитые въ мучительной тревогѣ,
   Всѣ ночи, проведенныя въ слезахъ,
   Все то, чѣмъ я обязанъ людямъ-братьямъ,--
   Я разразился бы на жизнь такимъ проклятьемъ,
   Что содрогнуться-бъ могъ Создатель въ небесахъ!"
   
   Разъ итоги жизни вызывали такія страшныя проклятія, то какое значеніе могли имѣть всѣ тѣ наслажденія, какими были наполнены дни поэта? И опять-таки чему же иному, какъ не дыханію вѣка былъ обязанъ онъ тому, что, вмѣсто того, чтобы съ покойною совѣстью пить чашу этихъ наслажденій, онъ чувствовалъ укоры совѣсти, заставлявшіе его воскликнуть:
   
   "А блага жизни... съ наслажденьемъ
   Я-бъ отдалъ ихъ за жизнь лишенья и труда...
   Но только-бъ мнѣ забыть прожитые года,
   Но только бы я могъ смотрѣть не съ отвращеньемъ,
   А съ теплой вѣрой дѣтскихъ дней
   На лица злобныя людей!"
   
   Въ заключеніе проносится передъ нами тотъ идеалъ жизни, который, безъ сомнѣнія, лелѣялъ поэтъ въ своемъ сердцѣ и который, увы, не далось ему осуществить хотя бы лишь отчасти.
   Такъ, отдаленный звукъ локомотива заставилъ его мысли унестись далеко за городъ, на просторъ полей и лѣсовъ, и возбудилъ рядъ горькихъ сѣтованій, зачѣмъ оставилъ онъ милую родину:
   
   "Кто съ этимъ поѣздомъ къ намъ ѣдетъ? Что за гости?
   Рабочіе, конечно, бѣдный людъ...
   Изъ дальнихъ деревень они сюда везутъ
   Здоровье, бодрость, силы молодыя,
   И все оставятъ здѣсь... Поля мои родныя!
   И я, увы! не въ добрый часъ
   Для призраковъ пустыхъ когда-то бросилъ васъ.
   Мнѣ кажется, что тамъ, въ далекомъ старомъ домѣ,
   Я могъ бы жить еще..."
   
   И вотъ передъ нами развертывается та сельская идиллія, о которой тщетно мечталъ поэтъ на своемъ обломовскомъ диванѣ въ Итальянской:
   
   ... "Іюльскій день затихъ.
   Избавившись отъ всѣхъ трудовъ дневныхъ,
   Я вышелъ въ радостной истомѣ
   На покривившійся балконъ.
   Передъ балкономъ старый кленъ
   Раскинулъ вѣтви, зеленѣя,
   И пышныхъ липъ широкая аллея
   Ведетъ въ заглохшій садъ. Въ вечерней тишинѣ
   Не шелохнется листъ, цвѣты блестятъ росою,
   И запахъ сѣна съ пѣсней удалою
   Изъ-за рѣки доносятся ко мнѣ.
   Вотъ легкій шумъ шаговъ. Вдали, платкомъ махая,
   Идетъ ко мнѣ жена... О, нѣтъ, не та,-- другая:
   Простая, кроткая, и дѣти жмутся къ ней...
   Дѣтей побольше, маленькихъ дѣтей!
   За липы прятался послѣдній лучъ заката,
   Текла нѣмая ночь. Вотъ ужинъ, а потомъ
   Бесѣда тихая, Бетховена соната,
   Прогулка по саду вдвоемъ
   И крѣпкій сонъ до новаго разсвѣта...
   И такъ вдали отъ суетнаго свѣта
   Летѣли-бъ дни и годы безъ числа".
   

V.

   Но что же мѣшало поэту осуществить подобную мечту? Онъ былъ богатъ, независимъ, свободенъ, на немъ не лежало никакихъ обязанностей, которыя пригвождали бы его къ городу. Что стоило ему купить имѣніе въ любой самой живописной мѣстности, жениться и всею душою отдаться той сельской идилліи вдали отъ суетнаго свѣта, которую онъ лелѣялъ въ своей душѣ? Счастіе было такъ возможно, такъ близко, а онъ, между тѣмъ, продолжалъ лежать на своемъ обломовскомъ диванѣ въ Итальянской, стонать и разражаться проклятіями. Что же сей сонъ значитъ?
   Дѣло какъ нельзя болѣе естественно и просто. Завидная роль баловня судьбы и людей, годы,-проведенные въ нѣгѣ и холѣ великосвѣтскаго far niente, не обходятся даромъ, налагаютъ на счастливцевъ особеннаго рода цѣпи, еслабляя ихъ волю, дѣлая ихъ неспособными ни на какой рѣшительный шагъ по собственной иниціативѣ. Особенно же скверно чувствуютъ они себя, если имъ приходится жить въ такой проклятый вѣкъ, который не даетъ мирно и сладко наслаждаться праздною нѣгой, будить въ людяхъ совѣсть и тянетъ ихъ въ свой бурный коловоротъ. Въ такой вѣкъ особенно мучительно должны чувствовать счастливые несчастливцы, вродѣ Апухтина, свое безсиліе сдѣлать не только рѣшительный шагъ, но и мало-мальски смѣлый выводъ. Это чувство безсилія воли и мысли прекрасно и ярко выражается въ стихотвореніи Праздникомъ праздникъ:
   
   "Торжественный гулъ не смолкаетъ въ Кремлѣ,
   Кадила дымятся, проносится стройное пѣнье...
   Какъ будто на мертвой землѣ
   Свершается вновь воскресенье!
   Народныя волны ликуютъ, куда-то спѣша.
   Зачѣмъ въ этотъ часъ меня горькая мысль одолѣла?
   Подъ гнетомъ усталаго, слабаго тѣла
   Тебѣ не воскреснуть, разбитая жизнью душа!
   Напрасно рвалася ты къ свѣту и жаждала воли;
   Конецъ не далекъ: ты, какъ прежде, во тьмѣ и пыли;
   житейскія дрязги тебя искололи,
   Тяжелыя думы тебя извели;
   И вотъ, утомясь, изстрадавшись безъ мѣры,
   Позорно сдалась ты гнетущей судьбѣ...
   И нѣтъ въ тебѣ теплаго мѣста для вѣры,
   И нѣтъ для безвѣрія силы въ тебѣ!"
   
   Эта позорная сдача гнетущей судьбѣ, это робкое и постыдное шатаніе между утраченною вѣрой и безвѣріемъ, для смѣлаго признанія котораго не чувствуется силъ, проникаютъ лучшее произведеніе Апухтина Годъ въ монастырѣ, представляющее шедевръ поэта. Эта поэма въ формѣ дневника послушника была навѣяна воспоминаніями о ежегодныхъ поѣздкахъ съ матерью въ дѣтствѣ въ Оптику пустынь къ старцу Макарію. Герой поэмы является такимъ же бѣглецомъ изъ великосвѣтской среды, какъ и герой письма къ прокурору. Мы видимъ здѣсь тоже своего рода самоубійство, только не физическое, а духовное, объясняемое тѣми же самыми мотивами:
   
   "О, наконецъ! Изъ вражескаго стана
   Я убѣжалъ, израненный боецъ...
   Изъ міра лжи, измѣны и обмана
   Полуживой я спасся, наконецъ!
   Въ моей душѣ ни злобы нѣтъ, ни мщенья,
   На подвиги и жертвы я готовъ...
   Обитель мира, смерти и забвенья,
   Прими меня подъ твой смиренный кровъ!"
   
   Бѣгство совершилось зимою, когда послушнику все казалось бѣлою пустыней и только куполы церквей сверкали золотомъ надъ ней. но какъ ни печальна была эта картина, окутанная бѣлымъ саваномъ природы, какъ ни монотонна и однообразна монастырская жизнь, на первыхъ порахъ герой былъ въ восторгъ, уже потому одному, что избавился отъ суетнаго свѣта;
   
   "Жизнь монастырская безъ бурь и безъ страстей
   Мнѣ кажется какимъ-то сномъ безпечнымъ.
   Не слышу свѣтскихъ фразъ, затверженныхъ рѣчей
   Съ ихъ вѣчной ложью и злословьемъ вѣчнымъ,
   Не вижу пошлыхъ, злобныхъ лицъ..."
   
   Особенно врѣзался въ его память знаменательный день 10 декабря, когда, по приказанію старца, которому онъ былъ отданъ на послушаніе, онъ поѣхалъ рубить дрова съ разсвѣтомъ въ сосновый боръ, и лѣсъ блеснулъ ему красою небывалой:
   
   "Въ восторгъ, какъ ребенокъ малый,
   Я вѣжды широко раскрылъ.
   Покрыта парчевымъ блестящимъ одѣяньемъ,
   Стояла предо мной гигантская сосна;
   Кругомъ глубокая такая тишина,
   Что нарушать ее боялся я дыханьемъ.
   Деревья стройныя, какъ небеса свѣтлы,
   Вели, казалось, въ глубь серебрянаго сада,
   И хлопья снѣжные, пушисты, тяжелы,
   Повисли на вѣтвяхъ, какъ гроздья винограда.
   И долго я стоялъ безъ мыслей и безъ словъ...
   Когда же топора впервые звукъ раздался,
   Весь лѣсъ заговорилъ, затопалъ, засмѣялся,
   Какъ бы отъ тысячи невидимыхъ шаговъ.
   А щеки мнѣ щипалъ морозъ сердитый,
   И я рубилъ, рубилъ одинъ въ глуши лѣсной...
   Къ полудню возвратился я домой
   Усталый, инеемъ покрытый.
   О, никогда, мои друзья,
   Такъ не былъ веселъ и доволенъ я
   На вашихъ сходкахъ монотонныхъ
   И на циническихъ пирахъ,
   На вашихъ раутахъ игриво-похоронныхъ,
   На вашихъ скучныхъ пикникахъ!"
   
   Но недолго продолжался этотъ душевный миръ, эта радость объ избавленіи. отъ суетнаго свѣта. Уже съ первыхъ дней пребыванія въ монастырѣ герой началъ убѣждаться въ томъ самомъ, въ чемъ убѣдился поэтъ въ пасхальную ночь, именно, что у него въ душѣ нѣтъ теплаго мѣста для вѣры и нѣтъ силы для безвѣрья, и въ его сердце начали закрадываться тревожныя сомнѣнія. Такъ, подъ 12 декабря онъ записываетъ:
   
   "Невѣріе мое меня томитъ и мучитъ,--
   Я слѣпо вѣрить не могу.
   Пусть разумъ -- вѣры врагъ, и насъ лукаво учитъ,
   Но нехотя внимаю я врагу.
   Увы, заблудшая овца я въ Божьемъ стадѣ...
   Нашъ ризничій -- извѣстный Варлаамъ --
   Читалъ сегодня проповѣдь объ адѣ.
   Подробно, радостно, какъ будто видѣлъ самъ,
   Описывалъ, что дѣлается тамъ:
   И стоны грѣшниковъ, молящихъ о пощадѣ,
   И совѣсти, и глазъ, и рукъ, и ногъ
   Разнообразныя страданья...
   Я заглушить въ душѣ не могъ негодованья.
   Ужели правосудный Богъ
   За краткій мигъ грѣхопаденья
   Насъ мукой вѣчною казнитъ?
   И вечеромъ побрелъ я въ скитъ,
   Чтобъ эти мысли и сомнѣнья
   Повѣдать старцу. Старецъ Михаилъ
   Отчасти только мнѣ сомнѣнья разрѣшилъ:
   Онъ мнѣ сказалъ, что, вѣрно, съ колыбели
   Во мнѣ все мысли грѣшныя живутъ,
   Что я смердящій песъ и дьявольскій сосудъ...
   Да, домыслы мои успѣха не имѣли!"
   
   Еще болѣе сильныя и назойливыя сомнѣнія овладѣвали нашимъ героемъ, когда, 11 января, въ монастырѣ произошелъ весьма драматическій случай. Въ стѣнахъ его былъ послушникъ, по имени Кириллъ. Онъ пришелъ изъ Сибири, еще весной, и всѣ привлекъ сердца своею кротостью и вѣрой безъ предѣла. Онъ былъ единственный сынъ богатаго купца, и съ первыхъ дѣтскихъ лѣтъ душа его горѣла пламенною вѣрой. И. вотъ, однажды, онъ бросилъ домъ и семью, оставивши письмо, что онъ уходитъ на служеніе Богу. Отецъ и мать чуть не сошли съ ума и отправились искать его. Семь мѣсяцевъ по всѣмъ монастырямъ бродили и, наконецъ, нашли его въ томъ монастырѣ, гдѣ спасался и нашъ герой, увидѣвъ своего Кирюшу за раннею обѣдней. И вотъ произошла страшная, мучительная сцена:
   
   "Вся братія стояла у собора,
   Кирилъ молчалъ, не поднимая взора.
   Отецъ -- осанистый, сѣдой, какъ лунь, старикъ --
   Степенно началъ рѣчь, но столькихъ впечатлѣній
   Не вынесла душа: онъ головой поникъ
   И сталъ предъ сыномъ на колѣни.
   Онъ заклиналъ его Христомъ
   Вернуться снова въ отчій домъ,
   Онъ говорилъ, какъ жизнь ему постыла...
   "На что богатства мнѣ? Кому ихъ передать?
   Кирюша, воротись! Возьметъ меня могила,
   Опять придешь сюда! Тебѣ недолго ждать".
   Игуменъ отвѣчалъ краснорѣчиво, ясно,
   Что это благодать, а не напасть,
   Что горевать отцу напрасно,
   Что сынъ его избралъ благую часть,
   Что онъ грѣхи отцовскіе замолитъ,
   Что тяжело идти отъ свѣта въ тьму,
   Что, впрочемъ, онъ его остаться не неволитъ:
   "Пускай рѣшаетъ самъ по сердцу своему!"
   А мать молчала. Робкими глазами
   Смотрѣла то на сына, то на храмъ,
   И зарыдала вдругъ, припавъ къ его ногамъ,
   И таялъ бѣлый снѣгъ подъ жгучими слезами.
   Кирилъ блѣднѣлъ, блѣднѣлъ; въ душѣ его опять,
   Казалось, переломъ какой-то совершался,
   Не выдержалъ и онъ, обнявъ отца и мать,
   Заплакалъ горько, но... остался..."
   
   Вотъ эта самая сцена, по всей вѣроятности, нерѣдкая въ каждомъ монастырѣ и въ человѣкѣ безусловно и слѣпо вѣрующемъ способная возбудить одно умиленіе, въ нашемъ скептикѣ не замедлила поселить рядъ новыхъ сомнѣній:
   
   "Такъ наша жизнь идетъ: вездѣ борьба, разладъ...
   Кого-жь Ты осудилъ, о, правосудный Боже?
   И правы старики, и сынъ не виноватъ,
   И долгу своему игуменъ вѣренъ тоже...
   Какъ разрѣшить вопросъ? Что радость для однихъ,
   Другимъ причина для страданья....
   Рѣшать я не могу задачъ такихъ...
   Но только матери рыданья
   Сильнѣй всего звучатъ въ ушахъ моихъ!"
   
   Не мудрено, что всѣ эти сомнѣнія, которыхъ не въ силахъ былъ побороть шатающійся умъ нашего героя, имѣли своимъ послѣдствіемъ то, что иноки начали чувствовать, что онъ чужой, всѣ въ монастырѣ начали невольно сторониться отъ него, и онъ влачилъ унылые дни и долгія ночи въ томительномъ одиночествѣ.
   Но вотъ пришла весна; вмѣстѣ съ воскресшею природой и въ героѣ нашемъ начали бродить молодыя страсти, и еще тяжелѣе сдѣлалось ему въ тѣсныхъ, душныхъ стѣнахъ монастыря. Такъ, подъ 3 апрѣля записываетъ онъ свои пасхальныя впечатлѣнія, очень напоминающія намъ вышеприведенное стихотвореніе Апухтина -- Праздникомъ праздникъ.
   
   "Изъ церкви надо мной
   Неслось пасхальное, торжественное пѣнье,
   И пахло ладономъ, разрытою землей,
   И все такъ звало жить, сулило воскресенье!
   О, Боже!-- думалъ я,-- зачѣмъ томлюсь я тутъ?
   Мнѣ тридцать лѣтъ, совсѣмъ здоровъ я тѣломъ,
   И наслажденіе, и трудъ
   Могли бы быть еще моимъ удѣломъ,
   А, между тѣмъ, я жалкій трупъ душой,
   Мнѣ мѣста въ мірѣ нѣтъ. Давно ли
   Я полной жизнью жилъ и гордо жаждалъ воли,
   Надѣялся на счастье и покой?
   Отъ тѣхъ надеждъ и тѣни не осталось,
   И призракъ юности исчезъ...
   А въ церкви громко раздавалось:
   Христосъ воскресъ! Христосъ воскресъ!"...
   
   Весенній чадъ, затуманившій героя, открылъ намъ, между прочимъ, что онъ бѣжалъ въ монастырь не отъ одного только суетнаго свѣта, который онъ созналъ міромъ лжи, измѣны и обмана, но, между прочимъ, и отъ несчастной любви къ какой-то, повидимому, весьма коварной женщинѣ, которая доставила ему только два мѣсяца безоблачнаго счастья, а затѣмъ:
   
   "Пошли язвительные споры,
   Пошелъ обидный мелочный разладъ,
   Обмановъ горькихъ длинный рядъ,
   Ничѣмъ не вызванныя ссоры...
   Въ угоду ей, я сталъ рабомъ,
   Я поборолъ въ себѣ и ревность, и желанья;
   Безропотно сносилъ, когда съ моимъ врагомъ
   Она спѣшила на свиданье.
   Но этимъ я не могъ ее смягчить...
   Съ какимъ разсчитаннымъ стараньемъ
   Умѣла мнѣ она всю душу истомить
   То жесткимъ словомъ, то молчаньемъ!
   И часто я хотѣлъ ей въ сердце заглянуть;
   Въ недоумѣньи молчаливомъ
   Смотрѣлъ я на нее, надѣясь что-нибудь
   Прочесть въ лицѣ ея красивомъ.
   Но я не узнавалъ въ безжалостныхъ чертахъ
   Черты, что были мнѣ такъ дороги и милы;
   Онѣ въ меня вселяли только страхъ...
   Два года я терпѣлъ и мучился въ цѣпяхъ,
   Но, наконецъ, терпѣть не стало силы...
   Я убѣжалъ..."
   
   Онъ убѣжалъ, онъ скрылся подъ монастырскую сѣнь и навѣки отказался отъ суетной мірской жизни. Это ли не рѣшительный шагъ въ жизни? И какого же вы хотите еще большаго мужества и самоотверженія? Вы можете сожалѣть, что герой не нашелъ лучшаго и наиболѣе благотворнаго приложенія своихъ молодыхъ силъ, но вправѣ ли вы обвинять его въ отсутствіи воли и всякой иниціативы, въ виду, во всякомъ случаѣ, весьма радикальнаго разрыва со всѣмъ прошлымъ?
   Прекрасно. Но далѣе оказывается вдругъ, что этотъ разрывъ съ прошлымъ имѣлъ фиктивный характеръ. Это былъ вовсе не разрывъ, а лишь капризъ, котораго едва хватило на годъ. Прошлое до такой степени продолжало тяготѣть надъ героемъ, что достаточно было перваго луча весенняго солнца, чтобъ оно такъ и потянуло къ себѣ нашего героя, неудержимо и неотразимо. Какое униженіе, какой позоръ ни вынесъ онъ изъ своей прошлой любви, все было забыто подъ обаяніемъ страсти, пробужденной весеннею жаждой любви, и герой восклицалъ внѣ себя:
   
   "О незабвенная, о вѣчно дорогая,
   Откликнись, отзовись, скажи мнѣ, гдѣ же ты?
   Вотъ видишь: безъ тебя мнѣ жить невыносимо,
   Я изнемогъ, я выбился изъ силъ;
   Обиды, горе, зло -- я все забылъ, простилъ,
   Одна любовь во мнѣ горитъ неугасимо!
   Дай подышать съ тобой мнѣ воздухомъ однимъ,
   Откликнись, отзовись хоть на мгновенье,
   А тамъ пускай опять хоть годы заточенья
   Съ могильнымъ холодомъ своимъ!"
   
   И очень понятно послѣ того, что стоило любимой женщинѣ написать ему нѣсколько строкъ, и онъ бѣжалъ къ ней изъ монастыря наканунѣ самаго постриженья,-- бѣжалъ, несмотря на то, что впереди не представлялось ему ничего радостнаго, а, напротивъ того, еще болѣе позора и униженій: враговъ коварныя улыбки и шутки плоскія друзей надъ неудавшимся монахомъ, и, въ то же время, онъ былъ увѣренъ, что въ сердцѣ возлюбленной его, закрытомъ для него, не шевельнется ничего. Однимъ словомъ:
   
   "Но жизнь моя нужна, разгадка въ этомъ словѣ,
   Возьми-жь ее съ послѣдней каплей крови,
   Съ послѣднимъ стономъ сердца моего!
   Какъ вольный мученикъ иду я на мученье,
   Тернистый путь не здѣсь, а тамъ:
   Тамъ ждетъ меня иное отреченье,
   Тамъ ждетъ меня иной бездушный храмъ!"
   
   Замѣчательно, что и герой Изъ бумагъ прокурора является такимъ же рабомъ любви, готовымъ, по приказанію кумира своего сердца, не только возвратиться къ жизни, но и играть какую бы то ни было жалкую роль при своей милой. Такъ, онъ обращается, между прочимъ, къ ея тѣни:
   
   "И еслибъ ты сюда вошла въ мой часъ послѣдній,
   Какъ прежде гордая, безъ рѣчи о любви,
   И прошептала мнѣ: "Оставь пустыя бредни,
   Забудемъ прошлое, я такъ хочу, живи!"
   О, даже и теперь я счастія слезами
   Отвѣтилъ бы на зовъ души твоей родной,
   И, какъ послушный рабъ, опять гремя цѣпями,
   Не зная самъ куда, побрелъ бы за тобой!"
   

VI.

   Вообще любовь играетъ большую роль въ стихотвореніяхъ Апухтина. Но надо ему отдать справедливость, вы не найдете ни капли чувственности въ его пѣсняхъ любви. Никогда не воспѣвалъ Апухтинъ пылъ и нѣгу страстей, сладость ласокъ и поцѣлуевъ. Онъ имѣетъ дѣло всегда съ духовною стороной любви, и всѣ стихотворенія его этого рода отличаются обаятельною теплотой и задушевностью. Обратите вниманіе, какъ прелестно, напримѣръ, хотя бы такое стихотвореніе:
   
   "Въ уютномъ уголкѣ сидѣли мы вдвоемъ,
   Въ открытое окно впивались наши очи,
   И, напрягая слухъ, въ безмолвіи ночномъ
   Чего-то ждали мы отъ этой тихой ночи.
   Звонъ колокольчика намъ чудился порой,
   Пугалъ насъ лай собакъ, тревожилъ листьевъ шорохъ...
   О, сколько нѣжности и жалости нѣмой,
   Не тратя лишнихъ словъ, читали мы во взорахъ!
   И сколько, сколько разъ сквозь сумракъ юныхъ лѣтъ
   Свѣтиться будетъ мнѣ тотъ уголокъ уютный
   И ночи тишина, и яркій лампы свѣтъ,
   И сердца чуткаго обманъ ежеминутный!"
   
   Равно и причины любви поэтъ полагаетъ не въ какихъ-либо прелестяхъ внѣшней красоты, а внутренней, духовной. Такъ, на стр. 163 мы читаемъ:
   
   "Я люблю тебя такъ оттого,
   Что изъ пошлыхъ и гордыхъ собою
   Не напомнишь ты мнѣ никого
   Откровенной и ясной душою,
   Что съ участьемъ могла ты понять
   Роковую борьбу человѣка,
   Что въ тебѣ уловилъ я печать
   Отдаленнаго, лучшаго вѣка!
   Я люблю тебя такъ потому,
   Что не любишь ты мертваго слова,
   Что не вѣришь ты слѣпо уму,
   Что чужда ты разсчета мірского;
   Что горячее сердце твое
   Часто бьется тревожно и шибко...
   Что смиряется горе мое
   Предъ твоей миротворной улыбкой!"
   
   Потребность такой духовной согрѣвающей сердце и освѣщающей всю жизнь любви была такъ сильна въ Апухтинѣ, что онъ готовъ былъ перенести любовь безотвѣтную, несчастную, лишь бы только любить:
   
   "Мнѣ не жаль, что тобою я не былъ любимъ,--
   Я любви недостоинъ твоей!
   Мнѣ не жаль, что теперь я разлукой томимъ,--
   Я въ разлукѣ люблю горячѣй!
   Мнѣ не жаль, что и налилъ, и выпилъ я самъ
   Униженія чашу до дна,
   Что къ проклятьямъ моимъ, и къ слезамъ, и къ мольбамъ
   Оставалася ты хололна;
   Мнѣ не жаль, что огонь, закипѣвшій въ крови,
   Мое сердце сжигалъ и томилъ,
   Но мнѣ жаль, что когда-то я жилъ безъ любви,
   Но мнѣ жалъ, что я мало любилъ!"
   
   Эта живая, страстная потребность любви какой бы то ни было, хотя бы самой несчастной, тѣмъ болѣе трогательна, что въ стихотвореніяхъ Апухтина очень рѣдко воспѣвается любовь счастливая, раздѣленная, оживляющая и вдохновляющая влюбленнаго. По большей части является любовь несчастная, не встрѣчающая отвѣта, отвергаемая, или же, еще того хуже, глумящаяся надъ жертвою ея, обращающая влюбленнаго въ жалкаго, пресмыкающагося раба. Такую именно любовь мы видѣли въ герояхъ Изъ бумагъ прокурора и Года въ монастырѣ. Подобная любовь совершенно соотвѣтствуетъ людямъ съ слабою волей, апатичнымъ и нерѣшительнымъ. Они рѣдко пользуются успѣхомъ у женщинъ, которыя по самому своему женскому инстинкту предпочитаютъ мужчинъ съ сильною волей, смѣлыхъ и энергичныхъ. Исключеніе въ этомъ отношеніи составляетъ только особеннаго рода хищныя женщины, наиболѣе встрѣчающіяся въ большомъ свѣтѣ, которыя, напротивъ того, любятъ играть, какъ кошки съ мышкой, съ слабохарактерными и дряблыми мужчинами, помыкать ими и потѣшаться надъ ними, благодаря тому, что послѣдніе готовы снести какія угодно униженія, лишь бы не переставать любить и страдать.
   Вмѣстѣ съ тѣмъ, любовь, которую воспѣваетъ поэтъ, отличается по большей части роковымъ, неодолимымъ постоянствомъ, невозможностью избавиться отъ нея, освободиться изъ ея цѣпей. Разъ она впивается въ сердце, какъ коршунъ своими когтями, никакими силами не отцѣпить, не оторвать ее и годами она мучаетъ и терзаетъ человѣка, тѣмъ жесточе, чѣмъ она безотвѣтнѣе. Таково, опять-таки, свойство людей, у которыхъ въ жизни нѣтъ никакихъ дѣлъ, интересовъ, которые могли бы утѣшить ихъ и заставить забыть нераздѣленную любовь. Люди такого рода отличаются именно тѣмъ, что любовь овладѣваетъ ими всецѣло, поглощаетъ ихъ и, въ случаѣ нераздѣленности, способна свести съ ума, довести до самоубійства. Такая именно любовь изображается въ стихотвореніи, помѣщенномъ на стр. 105. Герой выставляетъ себя въ первыхъ стихахъ, повидимому, побѣдителемъ надъ подобною несчастною любовью и восклицаетъ:
   
   "Я ее побѣдилъ, роковую любовь,
   Я убилъ ее, злую змѣю,
   Что безъ жалости, жадно пила мою кровь,
   Что измучила душу мою!
   Я свободенъ, спокоенъ опять,
   Но... не радостенъ этотъ покой".
   
   И далѣе оказывается, что побѣда эта совершенно лишняя, что безотвязно преслѣдуетъ поэта образъ милой женщины: начнетъ ли онъ засыпать, она сидитъ, какъ бывало, съ нимъ, и мерещутся ему разговоры и ласки, тихимъ смѣхомъ ея озаренныя; проснется онъ,-- ночь какъ могила темна и подушка его холодна и некому ему сердца излить... И, въ концѣ-концовъ, въ паѳосѣ страсти онъ взываетъ:
   
   "Укажи же мнѣ путь, назови мнѣ страну,
   Гдѣ прошедшее я прокляну,
   Гдѣ бы могъ не рыдать я съ безумной тоской
   Въ одинокій полуночный часъ,
   Гдѣ бы образъ твой, нѣкогда мнѣ дорогой,
   Поблѣднѣлъ и погасъ!
   Куда скрыться мнѣ? Дай же отвѣтъ!...
   Но отвѣта не слышно, страны такой нѣтъ,
   И, какъ перлы въ загадочной безднѣ морей,
   Какъ на небѣ вечернемъ звѣзда,
   Противъ воли моей, противъ воли твоей,
   Ты со мною вездѣ и всегда!"
   
   Еще большимъ паѳосомъ такой же несчастной, отвергнутой, обманутой и оскорбленной любви преисполнено стихотвореніе Позднее мщеніе. Пѣвецъ переноситъ подобную любовь въ загробную жизнь и приводитъ монологъ умершаго человѣка, который царитъ надъ изголовьемъ своей коварной возлюбленной и нашептываетъ ей угрозы безпощаднаго мщенія:
   
   "Я все тебѣ прощалъ: обманы, оскорбленья,
   Я только для тебя хотѣлъ дышать и жить...
   Ты предала меня врагамъ безъ сожалѣнья...
   И вотъ теперь она пришла, минута мщенья,
   Теперь я силенъ тѣмъ, что не могу простить.
   Я силенъ потому, что трупъ не шевельнется,
   Не запылаетъ взоръ отъ блеска красоты,
   Что сердце, полное тобою, ужъ не бьется,
   Что въ мой свинцовый гробъ твой голосъ не ворвется,
   Что нѣтъ въ немъ воздуха, которымъ дышешь ты!
   Я буду мстить тебѣ. Когда, вернувшись съ бала,
   Ты, сбросивъ свой нарядъ, останешься одна,
   Въ невольномъ забытьи задремлешь ты сначала,
   Но въ комнату твою войду я, какъ бывало,
   И ночь твоя пройдетъ тревожно и безъ сна.
   И все, забытое среди дневного гула,
   Тогда припомнишь ты: и день тотъ роковой,
   Когда безжалостно меня ты обманула,
   И тотъ, когда меня такъ грубо оттолкнула,
   И тотъ, когда такъ зло смѣялась надо мной!
   Я мщу тебѣ за то, что жилъ я пресмыкаясь,
   Въ безвыходной тоскѣ дары небесъ губя,
   За то, что я погибъ, словамъ твоимъ ввѣряясь,
   За то, что, чуя смерть и съ жизнью разставаясь,
   Я проклялъ эту жизнь, и душу, и тебя!"
   
   По моему мнѣнію, стихотвореніе это поистинѣ геніально, какъ выраженіе того крайняго предѣла, далѣе котораго трудно и представить себѣ нравственное безсиліе безхарактернаго человѣка. Въ самомъ дѣлѣ, можетъ ли быть что-нибудь ужаснѣе и, въ то же время, постыднѣе сознанія, что перестать пресмыкаться, терпѣть рядъ обмановъ и оскорбленій и все это прощать по первому слову женщины, несомнѣнно во всѣхъ отношеніяхъ злой, явится возможность лишь тогда, когда человѣкъ застынетъ въ объятіяхъ смерти, не будетъ ни видѣть, ни слышать своей повелительницы,-- и только тогда онъ будетъ въ состояніи отплатить ей за все, что перенесъ отъ нея при жизни?
   Я не могу рѣшить, былъ ли въ самой жизни поэта какой-либо эпизодъ столь несчастной любви, которая заставила его "проклясть и жизнь, и душу, и любимую женщину", или же ему приходилось очень часто наблюдать подобные эпизоды въ большомъ свѣтѣ, во всякомъ случаѣ, преобладаніе въ стихотвореніяхъ Апухтина несчастной любви безхарактернаго человѣка весьма многознаменательно.
   Среди стихотвореній мы находимъ, между прочимъ, цѣлый маленькій романъ или поэму -- Съ курьерскимъ поѣздомъ, гдѣ въ свою очередь развертывается передъ вами все та же исторія несчастной любви, потерпѣвшей крушеніе вслѣдствіе взаимной безхарактерности, и тщетныя запоздалыя попытки воротить утраченное счастіе.
   Героями романа являются двое молодыхъ людей, онъ и она. Будучи еще студентомъ, онъ встрѣтился съ нею въ глуши деревни большой и полюбилъ ее любовью первою, глубокой, идеальной. Подъ сѣнью тополей она чертила съ нимъ планы смѣлые, "идеѣ и любви всѣмъ жертвовать умѣя". Но оказалось, что на словахъ гораздо легче чертить смѣлые планы, чѣмъ исполнять ихъ на дѣлѣ. На дѣлѣ же оказалось, что когда онъ уѣхалъ въ столицу оканчивать курсъ, она была насильно выдана замужъ за человѣка ненавистнаго ей, и у нея не хватило характера отстоять свою самостоятельность. "Что же дѣлать?-- вспоминала она потомъ,-- для борьбы ей не хватило силъ, да и могла ли она бороться съ цѣлымъ станомъ?"
   Онъ при извѣстіи о ея замужствѣ чуть не сошелъ съ ума, едва не умеръ, давалъ нелѣпые, безумные обѣты. Потомъ оправился, помирился съ прошедшимъ, изрѣдка ей писалъ и получалъ отвѣты.
   
   "Потомъ въ тупой борьбѣ съ лишеньями, нуждой
   Прошли безцвѣтные, томительные годы;
   Онъ привыкалъ къ цѣпямъ, и образъ дорогой
   Лишь изрѣдка блестѣлъ лучомъ былой свободы,
   Потомъ блѣднѣлъ, блѣднѣлъ, потомъ совсѣмъ угасъ".
   
   Про нее и говорить нечего:
   
   "Промчалась жизнь ея безъ смысла и безъ цѣли.
   Когда-то въ лучшіе, забытые года
   И въ ней горѣлъ огонь, и въ ней мечты кипѣли!
   Но въ обществѣ тупомъ, средь чуждыхъ ей натуръ
   Тотъ огонекъ задутъ безжалостной рукою:
   Покойный мужъ ея былъ грубый самодуръ,
   Онъ каждый сердца звукъ встрѣчалъ насмѣшкой злою"
   
   Наконецъ, мужъ умеръ, и вотъ она рѣшилась увидаться съ своимъ возлюбленнымъ, сойтись и закончить свой романъ, такъ грубо прерванный злыми людьми на первой страницѣ. Но романъ пришлось имъ дѣйствительно закончить, но совсѣмъ не такъ, какъ они ожидали. Она послала ему телеграмму о томъ, что ѣдетъ къ нему съ курьерскимъ поѣздомъ; онъ поспѣшилъ встрѣтить ее. Оба они при этомъ воображали найти другъ друга такими же молодыми и красивыми, какими были при послѣднемъ свиданіи, и едва узнали другъ друга:
   
   "И встрѣтилась она, и поняла безъ словъ,
   Пока слова текли обычной чередою,
   Что бремя прожитыхъ безсмысленно годовъ
   Межъ ними бездною лежало роковою.
   О, никогда еще потраченные дни
   Среди чужихъ людей, въ тоскѣ уединенья,
   Съ такою ясностью не вспомнили они,
   Какъ въ это краткое и горькое мгновенье!
   Недаромъ злая жизнь ихъ гнула до земли,
   Забрасывая ихъ слоями грязи, пыли...
   Заботы на лицѣ морщинами легли,
   И думы серебромъ ихъ головы покрыли!
   И поняли они, что жалки ихъ мечты,
   Что подъ туманами осенняго ненастья
   Они -- поблекшіе и поздніе цвѣты --
   Не возродятся вновь для солнца и для счастья!
   И вотъ, рука въ рукѣ и взоры опустивъ,
   Они стоятъ въ толпѣ, боясь прервать молчанье...
   И въ глубь минувшаго, въ сердечный ихъ архивъ
   Уже уходитъ прочь еще воспоминанье!
   Ему припомнилась та мерзлая скамья,
   Гдѣ ждалъ онъ поѣзда въ волненіи томящемъ,
   Она же думала, тревогу затая:
   "Какъ было хорошо, когда въ вагонѣ я
   Смѣялась отъ души надъ пассажиромъ спящимъ!"
   
   Нужно ли входить въ какія-либо разъясненія по поводу этой грустной исторіи, въ которой каждая строка, каждое слово краснорѣчиво и ярко выставляютъ всю трагичность людей, которые не борятся за свое счастіе, не спѣшатъ завоевать его во-время, а пассивно отдаются теченію жизни, мечтая, что авось рано или поздно теченіе это само принесетъ ихъ къ вожделѣнной пристани? Оно ихъ и приноситъ, но уже тогда, когда волны жизни, бросая съ камня на камень, обращаютъ ихъ въ жалкіе обломки.
   

VII.

   Второй томъ посмертнаго изданія сочиненій Апухтина занятъ беллетристикой. Сама по себѣ беллетристика эта, конечно, не могла бы доставить автору такую почетную извѣстность, какую онъ пріобрѣлъ своими стихотвореніями. Къ тому же, она такъ малочисленна: три повѣсти законченныя и два отрывка изъ повѣсти только что начатой. Но въ связи съ стихотвореніями повѣсти эти очень любопытны, такъ какъ стихотворенія и повѣсти взаимно дополняютъ и объясняютъ другъ друга.
   Лучшею повѣстью въ изданіи является Архивъ Графини Прежде всего она поражаетъ насъ тѣмъ, что, беря въ разсчетъ крайнюю субъективность и лиризмъ стихотвореній Апухтина, трудно было бы и ожидать отъ него той идеальной объективности, какою преисполнена повѣсть. Личность автора отсутствуетъ здѣсь всецѣло, чему содѣйствуетъ, конечно, и самая форма повѣсти. Вся она состоитъ изъ ряда писемъ отъ разныхъ лицъ, полученныхъ нѣкогда графинею Д* и тщательно сохраненныхъ ею въ хронологическомъ порядкѣ. Правда, автору ничего не стоило вывести такого корреспондента, который высказывалъ бы его собственныя мысли и чувства, но онъ этого не сдѣлалъ, самъ всталъ въ сторонѣ и предоставилъ дѣйствующимъ лицамъ повѣсти высказываться, какъ имъ подобаетъ, сообразно различію характеровъ и индивидуальностей. Надо при этомъ отдать справедливость, дѣйствующія лица, какъ живыя, обрисовываются передъ вами въ своихъ письмахъ, и при этомъ, что опять-таки трудно было ожидать отъ Апухтина, принимая во вниманіе серьезность тона большинства его стихотвореній, повѣсть преисполнена тонкаго, смѣлаго и живописнаго юмора, что составляетъ ея самыя главныя достоинства и привлекательность.
   Вы не найдете здѣсь какого-либо законченнаго драматическаго сюжета, если не считать таковымъ ряда пошлыхъ великосвѣтскихъ адюльтеровъ, какими забавляются почти всѣ молодыя женщины, выведенныя въ повѣсти. Содержаніе повѣсти заключается въ выставленіи всѣхъ тѣхъ отвратительныхъ пороковъ, которыми является преисполненнымъ большой свѣтъ, лицемѣрно скрывающій подъ внѣшнимъ лоскомъ благочестія, благочинія и безукоризненной порядочности полное разложеніе нравовъ. Приведенныя въ повѣсти женщины только и дѣлаютъ, что развратничаютъ, а мужчины -- продаютъ свои титулы за приданое богатыхъ уродовъ, и все это сходитъ съ рукъ, лишь бы было шито и крыто. Морозъ подираетъ васъ по кожѣ, когда въ письмѣ Мери Бояровой, на которую нашло минутное раскаяніе вслѣдствіе измѣны коварнаго гвардейца Кости Невѣрова, вы читаете слѣдующія строки:
   "Въ Екатерининъ день, послѣ твоего большаго обѣда, я поѣхала на вечеръ къ другой именинницѣ -- баронессѣ Визенъ. Когда я вошла, меня поразилъ составъ общества; конечно, это произошло случайно. Насъ было семь или восемь женщинъ, изъ которыхъ у каждой была связь въ свѣтѣ, и каждая знала, что другія это знаютъ. Мужчины, бывшіе на вечерѣ, конечно, знали также; развѣ какой-нибудь иностранецъ изъ дипломатовъ могъ не знать, да и тѣ врядъ ли. Дипломаты, посѣщающіе баронессу, знаютъ все. Ну, кажется, чтобы ужь тутъ гордиться? А, между тѣмъ, какъ величиво мы кланялись и переходили съ мѣста на мѣсто, какой былъ высокоподнятый тонъ разговора, какъ строго мы судили о лицахъ нашего круга и съ какимъ высокомѣрнымъ презрѣніемъ относились ко всему человѣчеству! Между прочимъ, рѣчь зашла объ этой бѣдной дѣвушкѣ... Ну, знаешь, которая была лектрисой у графини Анны Михайловны и погибла изъ-за любви къ ея сыну... Боже мой, какіе громы негодованія посыпались на эту несчастную! И странно, что больше всѣхъ негодовала и кричала Нина Карская, которую три мѣсяца передъ тѣмъ никто не хотѣлъ принимать въ Петербургѣ. Я также сказала какую-то фразу осужденія въ общемъ тонѣ, но тотчасъ почувствовала, что не имѣла права такъ говорить..."
   Вообще повѣсть эта даетъ намъ отличный ключъ къ раскрытію причинъ того крайняго ожесточенія къ людямъ и нравамъ большого свѣта, какое вынесъ поэтъ изъ своего исключительнаго вращенія въ этой средѣ, перенесъ затѣмъ на весь человѣческій родъ и, какъ мы видѣли, постоянно изливалъ во всѣхъ своихъ лирическихъ и эпическихъ произведеніяхъ.
   Двѣ остальныя повѣсти въ отличіе отъ первой изобилуютъ субъективными элементами и поэтому еще яснѣе раскрываютъ намъ внутренній міръ поэта и объясняютъ многіе изъ мотивовъ его стихотвореній.
   Такъ, повѣсть Дневникъ Павлика Дольскаго посвящаетъ насъ въ чувства и мысли стараго холостяка, который всю жизнь мечталъ о семейной жизни, но ему не удалось создать ее. "Много встрѣчалось,-- пишетъ онъ въ своемъ дневникѣ,-- на моемъ жизненномъ пути милыхъ и привлекательныхъ дѣвушекъ, съ которыми это счастіе казалось возможнымъ, и, однако, я не дѣлалъ никакихъ серьезныхъ попытокъ, чтобы создать его. Я все откладывалъ, все ждалъ чего-то необыкновеннаго... Ну, вотъ и дождался!"
   Дождался того, что ему нечего было и вспомянуть въ прошломъ, кромѣ преступнаго адюльтера съ женою друга, которую онъ бросилъ, подозрѣвая ее въ убійствѣ мужа съ цѣлью избавиться отъ него поскорѣе. Приблизилась старость, начались болѣзни и немочи. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ началъ чувствовать ужасъ одиночества. Ему начало дѣлаться страшно при мысли, что онъ долженъ возвращаться домой, въ пустую, холодную квартиру, для того, чтобы проводить безконечные часы одному въ страданіяхъ болѣзни и съ постояннымъ чувствомъ невыносимой, горькой обиды... И вотъ, какъ утопающій за соломенку, онъ ухватился за безумную, дикую страсть къ только что выпущенной изъ института барышнѣ 17 лѣтъ. Страсть эта, конечно, ничего не могла ему принести, кромѣ отчаянія позорной неудачи, тѣмъ болѣе ужасной, что при всемъ своемъ трагизмѣ она была преисполнена того неизбѣжнаго комизма, въ который ставитъ себя молодящійся старикъ, воображающій, что онъ способенъ еще плѣнить юное сердце. Институтка, влюбленная въ молодого офицерика, наотрѣзъ отказала ему; отказала ему даже ея почтенная тетушка, когда онъ послѣ неудачи съ племянницей вздумалъ предложить ей руку и сердце все въ видахъ избавленія отъ одиночества, и кончилось тѣмъ, что онъ совсѣмъ слегъ въ постель, былъ долгое время при смерти и лишь какимъ-то чудомъ возсталъ изъ своего смертнаго ложа. Это временное избавленіе изъ когтей смерти привело его въ состояніе смиренія передъ судьбою, примиренія со всѣми людьми и жажды упиться хотя бы остатка ли жизни. "А что,-- восклицаетъ онъ въ заключеніе,-- если этотъ отказъ отъ борьбы и эти любвеобильные порывы сердца вовсе не доказательства моего нравственнаго перерожденія, а только несомнѣнные признаки близкаго старческаго размягченія? Что-жь, надо примириться и съ этимъ. Пора перестать быть Павликомъ, сдѣлаться Павломъ Матвѣичемъ и спокойно принять старость со всѣми ея послѣдствіями... Ахъ, ты, старикъ, старикъ!..."
   Подобно тому, какъ въ Дневникѣ Павлика Дольскаго Апухтинъ, такимъ образомъ, прощается съ послѣдними претензіями на молодость и мирится съ грядущею старостью, фантастическій разсказъ: Между смертью и жизнью посвященъ тѣмъ гаданіямъ о загробной жизни и той жаждѣ вѣчнаго существованія, которыя столь присущи старости, въ виду съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе зіяющей могилы.
   Какъ истый реалистъ и скептикъ, Апухтинъ представляетъ себѣ возможность безсмертія не иначе, какъ въ видѣ послѣдовательныхъ существованій, которыя, въ силу неизвѣстнаго закона, стираются изъ нашей памяти, оставляя лишь смутныя воспоминанія, возбуждаемыя въ насъ мѣстностями, поражающими насъ тѣмъ, что какъ будто мы когда-то ихъ видѣли, или же лицами, съ которыми мы встрѣчаемся въ первый разъ, но намъ кажется, что какъ будто мы съ ними когда-то были очень близки, и т. п.
   Сюжетъ разсказа въ томъ именно и заключается, что герой его, высокопоставленное лицо большого свѣта, умираетъ и затѣмъ возрождается въ ребенкѣ Настасьи и буфетчика Семена. Впрочемъ, содержаніе разсказа заключается, главнымъ образомъ, не столько въ развитіи подобнаго рода химерической фантазіи, сколько въ той страстной привязанности къ жизни,-- привязанности, которая весьма естественно вспыхиваетъ тѣмъ ярче, чѣмъ меньше остается человѣку жить.
   
   "О, только бы жить,-- восклицаетъ герой какъ разъ наканунѣ своего возрожденія,-- только бы видѣть человѣческія лица, слышать звуки человѣческаго голоса, войти опять въ общеніе съ людьми... со всякими людьми: хорошими и дурными. Да есть ли на свѣтѣ безусловно дурные люди? И если вспомнить тѣ ужасныя условія безсилія и невѣдѣнія, среди которыхъ осужденъ жить и вращаться человѣкъ, то скорѣй можно удивляться тому, что есть на свѣтѣ безусловно хорошіе люди. Человѣкъ не знаетъ ничего изъ того, что ему больше всего нужно знать. Онъ не знаетъ, зачѣмъ онъ родился, для чего онъ живетъ, почему умираетъ. Онъ забываетъ всѣ свои прежнія существованія и не можетъ даже догадываться о будущихъ. Онъ не понимаетъ цѣли всѣхъ этихъ послѣдовательныхъ существованій и совершаетъ непонятный для него обрядъ жизни среди мрака и разнородныхъ страданій. А какъ ему хочется вырваться изъ этого мрака, какъ онъ силится понять, какъ хлопочетъ устроить и улучшить свой бытъ, какъ напрягаетъ онъ свой бѣдный, ограниченный разумъ! И всѣ его усилія пропадаютъ даромъ, всѣ изобрѣтенія, часто геніальныя, не разрѣшаютъ ни одного изъ волнующихъ его вопросовъ. Во всѣхъ своихъ стремленіяхъ онъ встрѣчаетъ предѣлъ, дальше котораго идти не можетъ. Онъ, напримѣръ, знаетъ, что, кромѣ земли, существуютъ другіе міры, другія планеты; съ помощью математическихъ выкладокъ онъ знаетъ, какъ эти планеты движутся, когда онѣ приближаются въ землѣ и когда отъ нея удаляются; но что происходитъ на этихъ планетахъ, есть ли тамъ подобныя ему существа,-- объ этомъ онъ можетъ догадываться, но навѣрное не узнаетъ никогда. А онъ, все-таки, надѣется и ищетъ. Въ Америкѣ, на одной изъ самыхъ высокихъ горъ, собираются зажечь электрическій костеръ, чтобы подать сигналъ обитателямъ Марса. Развѣ не трогателенъ этотъ костеръ по своей дѣтской наивности?
   "О я хочу вернуться къ этимъ несчастнымъ, жалкимъ, терпѣливымъ и дорогимъ существамъ! Я хочу жить общею съ ними жизнью, хочу опять вмѣшаться въ ихъ жалкіе интересы и дрязги, которымъ они придаютъ такое важное значеніе. Многихъ изъ нихъ я буду любить, съ другими бороться, третьихъ ненавидѣть, но я хочу этой любви, этой ненависти, этой борьбы!
   "О, только бы жить! Я хочу видѣть, какъ солнце опускается за горой, и синее небо покрывается яркими звѣздами, какъ на зеркальной поверхности моря появляются бѣлые барашки, и цѣлыя скалы волнъ разбиваются другъ объ друга подъ голосъ неожиданной бури. Я хочу броситься въ челнокѣ навстрѣчу этой бурѣ, хочу скакать на бѣшеной тройкѣ по снѣжной степи, хочу идти съ кинжаламъ на разъяреннаго медвѣдя, хочу испытать всѣ тревоги и всѣ мелочи жизни. Я хочу видѣть, какъ молнія разрѣзываетъ небо и какъ зеленый жукъ переползаетъ съ одной вѣтки на другую. Я хочу обонять запахъ скошеннаго сѣна и запахъ дегтя, хочу слышать пѣніе соловья въ кустахъ сирени и кваканье лягушекъ у пруда, звонъ колокола въ деревенской церкви и стукъ дрожекъ по мостовой, хочу слышать торжественные аккорды героической симфоніи и лихіе звуки хоровой цыганской пѣсни".
   
   Рядомъ съ этимъ гимномъ жизни, съ этою пожирающею жаждой пользоваться всѣми благами бытія, весьма характерно для общаго состоянія внутренняго міра Апухтина, что во всѣхъ смутныхъ воспоминаніяхъ героя его о прежнихъ существованіяхъ преобладаетъ мрачный колоритъ. "Странно,-- говоритъ онъ,-- что среди моихъ воспоминаній не было вовсе веселыхъ, радостныхъ, что мои внутреннія очи читали только страницы зла и горя. Конечно, бывали въ моихъ существованіяхъ и радостные дни, но, вѣроятно, ихъ было немного, потому что они забылись и потонули въ морѣ всякихъ страданій... А если это такъ, то къ чему же самая жизнь?"
   И, все-таки, герою снова захотѣлось пить чашу жизни, хотя бы и отравленную ядомъ страданій.
   Главное пятно этого произведенія составляетъ форма его разсказа въ первомъ лицѣ. Сначала, когда передаетъ вамъ свои личныя впечатлѣнія, мысли и чувства покойникъ, вы еще терпите эту форму, вслѣдствіе неизвѣстности, что думаютъ и чувствуютъ покойники, если предположить, что они могутъ что-нибудь думать и чувствовать, но когда разскащикъ начинаетъ отъ того же перваго лица передавать намъ впечатлѣнія только что родившагося ребенка, разсказывая при этомъ, что происходило вокругъ него въ моментъ появленія его на свѣтъ Божій, что дѣлали и даже что говорили окружающіе его люди, васъ коробитъ и дѣлается смѣшно, такъ какъ вы доподлинно знаете, что младенецъ не въ состояніи ничего этого видѣть и слышать, а тѣмъ болѣе понимать и запоминать слова взрослыхъ...

-----

   Въ заключеніе нѣсколько общихъ замѣчаній о поэзіи Апухтина и о значеніи его въ нашей литературѣ. По моему крайнему разумѣнію, Апухтинъ является жертвою воспитавшей его среды, не только какъ человѣкъ, но и какъ поэтъ. По чарующей музыкѣ его стиховъ, по глубинѣ и силѣ чувства, по художественности, поэтичности и красотѣ образовъ, онъ имѣлъ всѣ данныя, чтобы сдѣлаться большимъ поэтомъ. Но онъ не сдѣлался имъ вслѣдствіе того, что у него не хватило характера вырваться изъ узкаго круга, въ которомъ онъ вращался всю свою жизнь, не хватило, вмѣстѣ съ тѣмъ, темперамента и подвижности, чтобы жить болѣе разнообразною жизнью, вращаться въ различныхъ слояхъ общества, много путешествовать, изучая жизнь и людей во всѣхъ концахъ міра и набираясь, такимъ образомъ, поэтическихъ впечатлѣній для художественно-творческой ихъ переработки. На своемъ обломовскомъ диванѣ на Итальянской онъ, конечно, не могъ уйти далеко въ развитіи своего таланта, и ему оставалось только разливаться вѣчными сѣтованіями и жалобными стонами наболѣвшаго сердца о неудачности своей жизни. Очень симпатиченъ онъ этими своими сѣтованіями и стонами, и куда же они и выше, и жизненнѣе гордыхъ, ликующихъ возгласовъ нашихъ индѣйскихъ пѣтуховъ и павлиновъ чистаго искусства, но, во всякомъ случаѣ, поэзія его въ области нашей литературы всегда будетъ производить грустное впечатлѣніе прекраснаго храма, талантливо-задуманнаго, но по враждебнымъ обстоятельствамъ недостроеннаго.

А. Скабичевскій.

"Русская Мысль", кн.V, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru