Скабичевский Александр Михайлович
Наши самобытные романтики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (H. Н. Златовратский: "Новые рассказы". Москва, 1895 г.).

   

Наши самобытные романтики.

(H. Н. Златовратскій: "Новые разсказы". Москва, 1895 г.).

I.

   Вопреки извѣстной французской пословицѣ: "la comparaison n'est pas raison", я очень люблю познавать истину именно путемъ сравненій, такъ какъ многолѣтними опытами убѣдился, что если сравненіе не есть еще само по себѣ истина, за то оно ведетъ насъ часто прямо къ ней. Никогда люди и вещи не обрисовываются такъ ярко и опредѣленно во всѣхъ своихъ особенностяхъ, какъ именно, когда вы ставите рядомъ съ ними другія, имъ подобныя, а еще лучше -- противуположныя.
   Такъ и въ настоящемъ случаѣ неотразимо напрашивается на мое перо сравненіе Н. Н. Златовратскаго, которому посвящается настоящая статья моя, съ А. К. Шеллеромъ, о которомъ только что шла рѣчь у насъ въ предъидущихъ книжкахъ Русской Мысли. Казалось бы, что общаго можно найти между этими двумя писателями, представляющими два совершенно различные типа современной беллетристики, а, между тѣмъ, нѣчто общее мы усматриваемъ, и очень, къ тому же, существенное. Дѣло въ томъ, что, подобно А. К. Шеллеру, Н. Н. Златовратскій принадлежитъ къ тѣмъ весьма немногимъ въ настоящее время беллетристамъ, которые, по словамъ Гоголя, "мимо характеровъ скучныхъ, противныхъ, поражающихъ печальною своею дѣйствительностью, приближаются къ характерамъ, являющимъ высокое достоинство человѣка". Въ продолженіе всей дѣятельности Н. Н. Златовратскаго проходить то же самое, что и у А. К. Шеллера, -- ирканіе "нравственныхъ устоевъ", правды, такихъ положительныхъ типовъ, идеальныхъ личностей, которые могли бы помирить насъ со всѣми муками и сквернами нашего земного существованія.
   Но, конечно, этимъ однимъ и ограничивается сходство между собою обоихъ беллетристовъ. Далѣе мы видимъ рядъ контрастовъ, но эти контрасты дороже намъ всѣхъ подобій въ виду выясненія характеровъ и особенностей какъ А. К. Шеллера, такъ и H. Н. Златовратскаго.
   Такъ, прежде всего, бросается, конечно, въ глаза, что кругъ наблюденій H. Н. Златовратскаго значительно обширнѣе, чѣмъ у А. К. Шеллера, и, къ тому же, наблюденія направлены совсѣмъ въ другую сторону. Въ произведеніяхъ А. К. Шеллера совсѣмъ почти не существуетъ деревни и мужика и ограничиваются они изображеніемъ одной городской жизни интеллигентныхъ слоевъ, не спускаясь ниже мѣщанства. Н. Н. Златовратскій же, наоборотъ, извѣстенъ намъ именно какъ беллетристъ-народникъ, въ смыслѣ изобразителя деревенскихъ нравовъ.
   Изъ этого различія обоихъ беллетристовъ проистекаетъ другое, какъ прямое его слѣдствіе. У H. Н. Златовратскаго мы не видимъ и слѣда той идеализаціи положительныхъ и свѣтлыхъ явленій жизни, какою грѣшитъ А. К. Шеллеръ, особенно въ первыхъ своихъ романахъ, и это весьма понятно. Стремленіе къ идеализаціи обусловливается, главнымъ образомъ, отвлеченностью кабинетнаго творчества. Прекраснодушные романтики 30-хъ годовъ со своими безплотными образами идеальныхъ страдальцевъ отличались именно тѣмъ, что не знали настоящей жизни со всѣми ея насущными потребностями и мелкими дрязгами. Наблюденіе жизни, изученіе и анализъ ея ведутъ прямымъ путемъ къ реализму, и послѣдній безъ нихъ немыслимъ.
   Вслѣдствіе всего этого, у H. Н. Златовратскаго не найдете вы и слѣда какъ идеализаціи положительныхъ типовъ, такъ и того оптимизма, который составляетъ главную особенность А. К. Шеллера. H. Н. Златовратскій, подобно А. К. Шеллеру, дѣлитъ родъ людской на два лагеря: въ одномъ избранные люди, соль земли, въ другой -- темныя массы, пребывающія во мракѣ невѣжества, пошлости и зла. Но мы не видимъ, чтобъ избранные люди H. Н. Златовратскаго были, въ то же время, безусловно идеальными людьми, побѣдоносно шествовали бы по аренѣ жизни и никакія бѣдствія и напасти не способны были бы сокрушить ихъ.
   Изображая героевъ своихъ, какъ реалистъ, безъ малѣйшихъ преувеличеній, H. Н. Златовратскій, въ то же время, весьма далекъ отъ того, чтобы предоставлять имъ блаженствовать въ ореолѣ обрѣтенной "правды". Напротивъ того, они вѣчно пребываютъ въ тщетномъ исканіи ея и въ жестокихъ мукахъ неудовлетворенности какъ тѣмъ, что они находятъ, такъ и самими собой. Такъ, наприм., возьмите вы хотя бы главнаго героя повѣсти г. Златовратскаго Золотыя сердца, Морозова. Казалось бы, онъ вполнѣ соотвѣтствуетъ всѣмъ самымъ лучшимъ героямъ романовъ А. К. Шеллера. Получивши блестящее и солидное образованіе, побывавши въ нѣсколькихъ высшихъ заведеніяхъ, и въ университетѣ на филологическомъ факультетѣ, и въ лѣсномъ, и въ технологическомъ институтахъ, послѣ цѣлаго ряда всякихъ мытарствъ и пробъ, онъ женился на богатой помѣщицѣ, задумалъ устроить образцовое заведеніе сельскаго хозяйства и создалъ нѣчто дѣйствительно весьма солидное и внушительное. Соверши все это Морозовъ на страницахъ романа А. К. Шеллера, онъ гордо держалъ бы свою голову и внушалъ бы всѣмъ окружающимъ: вотъ каковы мы, "новые люди". Совсѣмъ иначе проявляетъ себя тотъ же самый Морозовъ на страницахъ повѣсти Н. Н. Златовратскаго:
   "Но все это,-- читаемъ мы,-- и проба различныхъ профессій, и образцовое хозяйство, и производительныя артели были для него не болѣе, какъ суррогатомъ, которымъ онъ заглушалъ въ себѣ искусственно потребность въ чемъ-то иномъ, подобно тому, какъ голодный бросается на различные суррогаты хлѣба въ видѣ древесной коры, мязги, лебеды и проч. Все это не столько удовлетворяло его, сколько еще болѣе раздражало. Онъ не только не видѣлъ во всѣхъ этихъ "экспериментахъ" что-либо прочное, не только не вѣрилъ въ какое-либо особое значеніе ихъ, но, напротивъ, какъ будто и прожевывалъ ихъ съ единственною цѣлью доказать самому себѣ, что все это не болѣе, какъ "штуки" и "маранье по губамъ".
   "-- Русскій человѣкъ -- или романтикъ, или плутъ,-- говорилъ онъ, залѣзая всею пятерней къ себѣ въ бороду.
   "-- Будто бы такъ строго ограничено?
   "-- Совершенно такъ. Какое же тутъ можетъ быть общее дѣло? Общее дѣло только у плутовъ и можетъ быть. А романтики къ нему неспособны уже по тому одному, что расплывчаты.
   "-- Но, вѣдь, у насъ, какъ вы знаете, были попытки съ довольно опредѣленною цѣлью.
   "-- Ничуть. Одинъ романтизмъ, стремленіе къ чему-то очень хорошему, но въ чемъ состояло это хорошее, а еще болѣе -- какъ къ нему идти и что изъ сего выйдетъ, мы ровно ничего въ этомъ не понимали.
   "-- Ну, вотъ! Да и вы тоже романтикъ?
   "-- Ни романтикъ. Грѣшенъ тѣми же грѣхами уже потому, что самъ русскій.
   "-- Но, вѣдь, вы -- сынъ народа?
   "-- Всѣ некультурные народы -- романтики, а нашъ тѣмъ болѣе. Я, батюшка, такою крѣпкою вѣрой въ чертей заручился среди своихъ родичей, что, признаюсь вамъ, до сихъ поръ еще кое отъ чего не освободился... И знаете что, -- сказалъ онъ далѣе, -- пока народъ не узнаетъ хорошенько себя, до тѣхъ поръ будутъ одни недоразумѣнія.
   "-- И все отъ того, что романтики?
   "-- Отъ этого.
   "-- Но согласитесь, что у народа нерѣдко-таки бывало "общее дѣло".
   "-- Какое же это дѣло? Заноситъ въ деревню отставной солдатъ какую-нибудь прекрасную идею, примѣрно, хоть о томъ, что съ такого-то срока выйдетъ приказаніе съ неба галушкамъ валиться... Идейка эпидемически охватываетъ бабъ и мужиковъ-романтиковъ, деревня за деревней, село за селомъ... Начинается "общее дѣло", бросаніе работъ, уличные сходы... Затѣмъ команда -- и ушатъ холодной воды на романтическія головы...
   "-- Есть, однако, событія и покрупнѣе... Вотъ, напримѣръ, 12-й годъ.
   "-- Это сожженіе-то своихъ хатъ и "животишекъ"?
   "-- Да хотя бы и это.
   "-- Помилуйте, да какой же народъ солидной культуры дозволитъ себѣ такое молодечество?
   "-- Въ такомъ случаѣ, все-таки, нужно сознаться, что романтизмъ иногда бывалъ у насъ "чреватъ результатами", какъ выражаетесь вы. И еще можно поспорить, что лучше: солидная культура съ опредѣленными и очень узкими идеалами или безкультурный романтизмъ.
   "-- Можетъ быть. Тѣмъ не менѣе, то, что всѣ мы -- романтики, несомнѣнно. А романтизмъ имѣетъ одно очень скверное свойство: онъ живетъ и питается иллюзіями, и этимъ свойствомъ очень удобно пользуются плуты".
   Таково обобщеніе, къ которому, какъ къ одному знаменателю, привелъ Н. И. Златовратскій всю современную ему жизнь: съ одной стороны романтики очень симпатичные, но вѣчно питающіеся однѣми иллюзіями, а съ другой -- плуты, готовые воспользоваться этимъ обстоятельствомъ и слопать романтиковъ, -- обобщеніе, въ которомъ и тѣни нѣтъ того свѣтлаго оптимизма, которымъ отличается А. К. Шеллеръ.
   Конечно, не малую роль играло здѣсь и то обстоятельство, что H. Н. Златовратскій на семь лѣтъ моложе А. К. Шеллера.-Какъ мы видѣли, движеніе, наступившее послѣ крымской войны,захватило А. К. Шеллера въ самые горячіе годы юности, и онъ всецѣло проникся радостнымъ и свѣтлымъ до энтузіазма настроеніемъ, съ какимъ русскіе люди встрѣтили "зарю обновленія". Вмѣстѣ со всѣми своими и сверстниками, и людьми значительно старшими онъ раздѣлялъ розовую вѣру, что стоитъ только проникнуться "новыми идеями", чтобы сдѣлаться не только "новымъ человѣкомъ", но и обрѣсти самое блаженное счастіе, какое только возможно на землѣ. Н. Н. Златовратскій былъ въ это самое время ребенкомъ отъ десяти до пятнадцати лѣтъ, т.-е. въ такомъ еще возрастѣ, когда люди живутъ непосредственною жизнью, мало заботясь объ осуществленіи какихъ бы то ни было личныхъ или общественныхъ идеаловъ. Двадцать лѣтъ минуло H. Н. Златовратскому лишь въ 1865 году, и лишь въ 1866 году понесъ онъ въ Искру первое свое произведеніе Падежъ скота. А къ этому времени почти всѣ реформы были уже осуществлены, и въ сердцахъ каждаго россіянина начали копошиться змѣйки и разочарованія, и скептицизма. Мы видѣли, что даже А. К. Шеллеръ сбавилъ нѣсколько тонъ своего оптимизма и въ своихъ произведеніяхъ 70-хъ и 80-хъ годовъ началъ объяснять промахи и несовершенства "новыхъ людей" своего времени тѣмъ, что они были застигнуты реформами неподготовленными, не привыкшими ни къ какому практическому дѣлу. Тѣмъ естественнѣе было проникнуться скептицизмомъ молодому писателю, воспринявшему этотъ скептицизмъ, какъ послѣднее слово жизни.
   Скептицизмъ этотъ еще болѣе усилился и осложнился современемъ, когда въ теченіе 70-хъ годовъ H. Н. Златовратскій весь предался изученію народной жизни. Изученіе это познакомило его съ такими трагическими коллизіями въ жизни романтиковъ какъ изъ народа, такъ и изъ образованныхъ классовъ, о которыхъ въ теченіе 50-хъ и 60-хъ годовъ и не мечтали. Тогда наивно думали, что разъ человѣкъ усвоилъ передовыя идеи своего времени и проникся жаждою посвятить свою жизнь благу народа, послѣдній долженъ встрѣчать его не иначе, какъ съ распростертыми объятіями. И вдругъ оказалось, что, несмотря на всю прогрессивность и благожелательство образованныхъ романтиковъ, народъ не только не изъявлялъ готовности встрѣчать ихъ съ колокольнымъ звономъ, но относился къ нимъ все съ тѣмъ же историческимъ недовѣріемъ и -- о, ужасъ!-- предпочиталъ имъ какихъ-нибудь пьющихъ его кровь Разуваевыхъ и Колупаевыхъ, охотнѣе ввѣрялся послѣднимъ и шелъ за ними. А еще ужаснѣе было то, что народъ оказывался очень часто вполнѣ правымъ въ своемъ недовѣріи къ образованнымъ романтикамъ, такъ какъ хотя послѣдніе стояли совсѣмъ уже въ иныхъ общественныхъ отношеніяхъ къ нему, чѣмъ отцы и дѣды, тѣмъ не менѣе, были преисполнены тѣми же пороками и слабостями, какъ и ихъ предки, и подъ высокими идеями и стремленіями ихъ скрывалась все та же прародительская ложь, и романтикамъ изъ народа приходилось нерѣдко разочаровываться въ образованныхъ романтикахъ столь же горько, какъ и послѣднимъ въ первыхъ.
   

II.

   Таковы идеи и тенденціи, которыя проводилъ H. Н. Златовратскій въ своихъ и большихъ, и мелкихъ произведеніяхъ въ продолженіе всей своей литературной дѣятельности. Встрѣчаемъ мы ихъ и въ подлежащемъ нашему разсмотрѣнію томикѣ новыхъ его разсказовъ.
   Такъ, прежде всего, является передъ нами цѣлая серія разсказовъ подъ общимъ заглавіемъ: Какъ это было (изъ разсказовъ "о дѣтяхъ освобожденія"). Это рядъ воспоминаній объ освобожденіи крестьянъ въ томъ видѣ, какъ это освобожденіе могло представляться писателю, которому во время его совершенія едва перевалило за 15 лѣтъ. Несмотря на такой юный возрастъ, H. Н. Златовратскому было что вспомнить въ этомъ отношеніи, такъ какъ отецъ его служилъ письмоводителемъ при губернскомъ предводителѣ дворянства, успѣшно работая при губернскомъ комитетѣ по разработкѣ вопросовъ и матеріаловъ, относившихся къ экономическому положенію народа, и мальчику пришлось, такимъ образомъ, стать близко къ совершенію освобожденія, возлѣ самаго, такъ сказать, его очага. Туманная дымка, свойственная всѣмъ дѣтскимъ воспоминаніямъ, ни мало не ослабляетъ впечатлѣнія, произведеннаго этими разсказами, и не скрываетъ отъ васъ внутренняго смысла изображеній, а напротивъ того придаетъ имъ особенно обаятельный, поэтическій колоритъ. Дѣти образованныхъ сословій всегда стоятъ ближе къ народу, чѣмъ ихъ родители, и это дало возможность сохраниться въ воспоминаніяхъ Н. Н. Златовратскаго такимъ фактамъ, которые, навѣрное, прошли незамѣченными для многихъ взрослыхъ. Такъ, мы видимъ изъ разсказовъ H. Н. Златовратскаго, какое живое и непосредственное участіе принималъ народъ въ дѣлѣ своего освобожденія, и въ этомъ участіи наибольшая доля принадлежала, конечно, ужь романтикамъ изъ народа, которые какъ въ котлѣ кипѣли въ продолженіе всего великаго дѣла. Въ разсказахъ Н. Н. Златовратскаго мы видимъ цѣлый рядъ такихъ романтиковъ, о сельскомъ людѣ печальниковъ.
   Въ первомъ разсказѣ рисуются передъ нами дореформенныя времена; разскащикъ вводитъ насъ въ старый, дряхлый домъ, колыбель его дѣтскихъ и отроческихъ лѣтъ, съ болтающимися на полуоторванныхъ петляхъ закроями, съ побурѣвшими отъ времени стеклами, заплѣсневѣвшій по угламъ, ушедшій въ землю, среди ряда другихъ такихъ же домишекъ, закинутыхъ въ глушь маленькаго городка. Здѣсь раскрывается передъ нами обычная картина жизни мелкихъ разночинцевъ. Вспоминается разскащику отецъ, то въ вицъ-мундирѣ и фуражкѣ съ цвѣтнымъ околышкомъ, вѣчно торопившійся на службу или на эту "каторгу", какъ выражался онъ, то въ старомъ халатѣ, подпоясанномъ полотенцемъ, ходящій въ высокихъ валенкахъ изъ угла въ уголъ маленькой зальцы, укачивая на рукахъ больного корью или скарлатиной сына или дочь. Больная дѣвочка на рукахъ отца такъ жалобно стонетъ, а въ спальной грудной ребенокъ надсаживается и слышатся нервныя восклицанія больной матери: "Ахъ, Царица моя Небесная! Мученица я, мученица!"
   Вспоминаются разскащику тѣ семейныя бури, въ которыхъ выливалась вся внутренняя, глухо живущая въ сердцѣ неудовлетворенность. Бури эти возникали изъ-за самыхъ ничтожныхъ пустяковъ, но это не мѣшало въ разгарѣ ихъ произноситься ужаснѣйшимъ упрекамъ и угрозамъ.
   "-- Варвары вы, варвары!-- кричала мать.-- Что вы со мной дѣлаете? До чего вы меня довели? Какую вы мнѣ жизнь устроили? О томъ ли я думала? Уйду, уйду отъ васъ къ дѣдушкѣ, пока вы меня совсѣмъ не загнали! Господи, сжалься надо мною!"
   А отецъ внѣ себя кричалъ на нее:
   "-- Сумасшедшая! Сумасшедшая! Что ты дѣлаешь изъ дому-то, изъ семьи? Вѣдь, это одинъ адъ кромѣшный. Что ты дѣлаешь? Ты меня до петли хочешь довести? Мало вы изломали мою жизнь? Мало ты ее еще загубила? Смерти моей хочешь? Дождетесь, дождетесь скоро!"
   Вспоминаются разскащику и отрадныя картины мирнаго семейнаго счастія и согласія. Такіе ясные дни особенно имѣли мѣсто въ большіе праздники, когда къ матери его пріѣзжали обыкновенно изъ деревни двоюродныя сестры и тетки, къ кухаркѣ Акулинѣ кое-кто изъ ея родныхъ, то сестры-вѣковуши, то братъ, то старичокъ-отецъ. Но праздникъ достигалъ не полнаго разцвѣта, когда вмѣстѣ съ веселымъ звономъ колоколовъ въ широко растворенную дверь врывался "нашъ дорогой ополченецъ", коренастый, лѣтъ подъ сорокъ мужчина, въ черкесской папахѣ, черномъ полушубкѣ и валеныхъ сапогахъ, съ широкимъ, румянымъ, гладко выбритымъ лицомъ, съ большими усами и широчайшею, но, въ то же время, дѣвически-стыдливою улыбкой. Одинокій холостякъ и мелкопомѣстный дворянинъ, раненый въ ногу и вернувшійся изъ Севастополя, онъ пріѣзжалъ къ родителямъ разскащика, своимъ добрымъ знакомымъ, потому что дома, при его одиночествѣ, справлять праздникъ казалось ему слишкомъ сиротливо. Дѣти съ восторгомъ встрѣчали его, такъ какъ знали, что въ ближайшемъ будущемъ ополченецъ весь будетъ "ихъ", со всею своею тройкой съ бубенцами и широкими санями, съ севастопольскими разсказами и живописнымъ Обозрѣніемъ, запрятаннымъ до поры до времени у кучера Прошки, вплоть до вырѣзыванія бумажныхъ коньковъ и транспарантовъ.
   Это первый встрѣчающійся въ книгѣ Н. П. Златовратскаго интеллигентный романтикъ съ его любовью къ простому народу, вынесенною имъ изъ своихъ военныхъ походовъ.
   "-- Я, братъ,-- говаривалъ онъ,-- полвѣка въ деревнѣ прожилъ, а до этого времени не зналъ, не понималъ, кто такой мой братъ во Христѣ, каковъ таковъ этотъ простой человѣкъ. И только вотъ, какъ за одно съ нимъ прошелся, подъ зноемъ и непогодой, тысячи верстъ, какъ пришлось мнѣ не разъ вмѣстѣ съ нимъ трепетать подъ Божьей грозой, какъ вотъ вмѣстѣ съ нимъ рядомъ валялся и стоналъ я, раненый, собираясь умирать за общее дѣло, вотъ когда я понялъ своего брата во Христѣ и узналъ его".
   Далѣе затѣмъ разскащикъ ведетъ насъ въ деревню, куда онъ въ лѣтнее время ѣздилъ съ матерью къ родственникамъ, и передъ нами возстаетъ цѣлый рядъ деревенскихъ романтиковъ дореформенной эпохи. Таковъ, прежде всего, самъ дѣдъ разскащика, деревенскій дьяконъ. Онъ является въ воспоминаніяхъ разскащика въ видѣ маленькой-маленькой фигурки, низенькой, худенькой, въ камлотовомъ подрясникѣ, съ жиденькою темнорусою бородкой клинышкомъ, съ сухою, загорѣлою лысиной, около которой вьются остатки кудреватыхъ косичекъ. Смотритъ онъ на своего внука слезящимися маленькими глазками, смотритъ и смѣется, -- и внукъ засмѣется. Потомъ онъ непремѣнно вынетъ изъ длиннаго кармана кубовый платокъ и берестяную табакерку и, будто поддразнивая внука, начинаетъ постукивать объ нее костлявыми суставами, а самъ опять посмѣивается: "Вотъ, Коляка, видишь дьякона-то, какой онъ! Хе, хе, хе! А, вѣдь, онъ, дьяконъ-то, дѣдушка твой! Видалъ ли дьяконовъ-то? Да гдѣ! Развѣ у васъ въ городѣ такіе дьякона-то? А у насъ вотъ какъ, Коляка, дьякона-то живутъ, ну-ка!"
   И вдругъ маленькая фигурка въ подрясникѣ, раскинувъ руки, прямо передъ всею деревенскою улицей начинаетъ слегка присѣдать и притоптывать, а тоненькій-тоненькій тенорокъ, какъ комариный звонокъ, кажется, сейчасъ звенитъ у внука около уха:
   
   "Какъ подъ яблонькой такой,
   Подъ кудрявой зеленой!"
   
   "-- Хе, хе, хе! Вотъ у насъ, Коляка, какъ дьякона-то весело живутъ! Коли погостишь у дѣда подольше, такъ я тебѣ еще то ли покажу! Хе, хе, хе!-- смѣется опять дѣдъ прямо въ лицо внуку, и внукъ смѣется, и вся бѣлая, вся душистая яблоня смѣется вмѣстѣ съ ними, и вся деревенская улица смѣется".
   И вотъ этотъ-то крайне невзрачный маленькій дьяконъ, часто выпивавшій и котораго поэтому толстая, высокая, суровая дьяконица нерѣдко угощала кочергою тутъ же на деревенской улицѣ, въ глазахъ у всего сельскаго люда,-- тѣмъ не менѣе, служилъ центромъ, вокругъ котораго группировалась масса подобныхъ же ему деревенскихъ романтиковъ.
   

III.

   Намъ извѣстно изъ исторіи, что на Руси въ смутныя времена постоянно усиливались "бѣга"; все наиболѣе энергичное и сильное разбѣгалось въ разныя стороны отъ обиды и прижимки. Бывали такія эпохи, какъ, напримѣръ, передъ самозванцами или въ XVII вѣкѣ, когда отъ бѣговъ пустѣли деревни и весь сельскій людъ готовъ былъ разбѣжаться. То же самое повторилось и передъ освобожденіемъ крестьянъ. Массы бѣглыхъ крестьянъ съ каждымъ днемъ увеличивались болѣе и болѣе. Такъ, въ разсказѣ своемъ Старыя тѣни Н. Н. Златовратскій говоритъ, что особенно вспоминаются ему тѣ странные таинственные образы, которые вдругъ являлись неизвѣстно откуда и въ "старомъ домикѣ" въ провинціальномъ городѣ, и въ старой сельской почернѣлой избѣ дѣда и такъ же исчезали неизвѣстно куда. "Это были,-- говоритъ авторъ,-- какія-то блуждающія тѣни, пугавшія наше дѣтское воображеніе, тѣмъ болѣе, что моя старая бабка, которую я не могу иначе вообразить себѣ, какъ въ огромномъ повойникѣ, съ нависшими бровями и грознымъ сковородникомъ въ рукѣ, сильно ихъ недолюбливала и называла "шатунами", "шатущими людьми" и "людишками". Несмотря, однако, на существованіе моей старой суровой бабки, которая являлась передо мной всегда какъ бы воплощеніемъ того суроваго времени, эти "шатущіе людишки", казалось мнѣ, все больше и больше плодились на Русской землѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ все больше доставалось отъ суровой бабки и моей мечтательной матушкѣ, и "уличному пустомелѣ" -- маленькому дѣдушкѣ, которые привозили этихъ людишекъ и къ которымъ, казалось, льнули они, какъ мотыль къ свѣту".
   Такъ, передъ нами встаетъ личность странника Александра: высокая, худая фигура въ длинномъ овчинномъ подрясникѣ, занесенномъ снѣгомъ, въ толстой и высокой, набитой хлопками скуфьѣ на головѣ, съ длиннымъ посохомъ въ рукахъ, съ подбитымъ телячьей шкурой мѣшкомъ на спинѣ, съ худымъ, длиннымъ, съ провалившимися щеками, мокрымъ лицомъ и жиденькими клочьями сѣдоватой бородки и черными, боязливо бѣгающими подъ длинными бровями глазами.
   Личность эта любопытна тою трагическою раздвоенностью, какую приходилось переживать подобнаго рода бѣгунамъ. Жажда вырваться на свободу изъ-подъ невыносимаго гнета рабства гнала ихъ въ лѣса дремучіе и пески зыбучіе, дѣлала ихъ безпріютными странниками, живущими подъ не престаннымъ страхомъ быть схваченными. Въ то же время, неодолимая сила любви къ родному попелищу влекла ихъ обратно въ свое село, къ роднымъ и близкимъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не переставала терзать ихъ совѣсть мысль, что въ то время, какъ пользуются они хотя и ненадежной, а, все-таки, свободой, ихъ родные продолжаютъ мучиться все въ той же тяжкой неволѣ. Такое положеніе вещей представлялось имъ словно какъ бы черстводушіемъ съ ихъ стороны, измѣною передъ своими близкими, за что Богъ и караетъ ихъ тѣмъ, что они не могутъ мѣста найти себѣ на землѣ.
   "-- Прошелъ всѣ предѣлы,-- говорилъ съ сокрушеніемъ старикъ Александръ,-- вездѣ былъ... всѣ обители посѣтилъ... былъ на полдняхъ и на полунощь... на знойномъ Аѳонѣ и въ хладныхъ Соловецкихъ обителяхъ. Вездѣ, отецъ! Искалъ неустанно грядущаго града, и нѣтъ пріюта презрѣнному рабу! Похолодалъ, отецъ, изголодалъ. И въ лѣто, и въ зиму, какъ тать, скрываюсь отъ свѣта и брожу въ нощи. Прихожу въ грады -- и изгоняютъ, стучусь у обителей -- и не принимаютъ отверженнаго. Не вижу ни кровныхъ своихъ, ни сродственниковъ, ни жены, ни дѣтей, въ неволѣ пребывающихъ. И да будешь проклятъ ты, рабъ презрѣнный, что возмнилъ о свободѣ и покинулъ кровь свою, и отженился близкихъ своихъ! Нѣтъ тебѣ угла въ пространномъ мірѣ Моемъ и не будетъ успокоенія душѣ твоей! Захочешь возвратиться въ домъ господина твоего -- и отрекутся, страха ради іудейска, дѣти твои отъ тебя и ближніе, и предастъ тебя поруганію и истязанію господинъ твой. Убоишься вернуться въ неволю -- и будешь скитаться, какъ воръ, и пріютъ твой будетъ логовище звѣрей".
   Затѣмъ слѣдуетъ другая, не менѣе любопытная личность того времени -- Филимонъ. Это былъ старый крѣпостной мужичонка, въ заплатанной и изодранной сѣрой свиткѣ, съ жиденькою, бѣлесоватою бороденкой, длиннымъ тоненькимъ носомъ, маленькими, словно мышиными, черными глазками и большою лысиной, кое-гдѣ опушенной всклокоченными косичками бѣловато-рыжихъ волосъ. Это былъ не простой уже бѣгунъ, а одинъ изъ тѣхъ "ходоковъ", которые не скрывались отъ властей, а, напротивъ того, мужественно шли въ самыя высшія инстанціи съ жалобами на неправду. Такъ, придя къ "маленькому дьякону", Филимонъ первымъ дѣломъ вытащилъ изъ-за пазухи своей рваной чуйки что-то завернутое въ темный платокъ, бережно, дрожащими корявыми пальцами развернулъ его и, обернувшись пугливо по сторонамъ, съ заботливымъ взглядомъ положилъ передъ дѣдушкой какія-то старыя, замасленныя бумаги и опять поклонился въ поясъ.
   "-- Преподобный... Докука!
   "-- Ахъ, Филимонъ, ахъ, Филимонъ!-- вздыхаетъ дѣдушка, снова сокрушенно качая головой.-- II зачѣмъ испытуешь Господа Бога?... Себя не жалѣешь,-- пожалѣй кровныхъ... Умирись духомъ... Будетъ, будетъ, Филимонъ!... Послужилъ, другъ... Господь видитъ, Господь взвѣсилъ и измѣрилъ... Онъ не потребуетъ изможденія до конца... Не испытуй судьбу!
   "-- Преподобный... Иду!... Забота въ людяхъ... Надо идти!...
   "-- Куда идешь, безумецъ?... Вздохни... залечи хоть язвы старыя... Дай поджить.
   "-- Отецъ... залечились!... Не обезсудь!... Иду... до высшихъ предѣловъ!" И мужичокъ опять умильно смотритъ въ лицо дѣдушки, и кажется палъ, что дѣдушка никакъ не можетъ спокойно выдержать этого умильнаго взгляда.
   И вотъ дѣдушка встаетъ, взглядъ его дѣлается суровъ и серьезенъ, и онъ строго говоритъ:
   "-- Филимонъ!... Пожалѣй меня... Съ меня Богъ взыщетъ за тебя... съ меня, попустителя и помощника!
   "-- Отецъ... не жалѣй!... Постучусь еще... Стукъ, стукъ, стукъ!... А, можетъ, Господь дастъ... Вотъ такъ, легонько, отецъ: стукъ, стукъ, стукъ!... "Кто,-- спросятъ,-- тамъ?" Все, молъ, мы, безсмѣнные, стучимъ... Все мы.
   "-- А который разъ ходишь стучать?
   "-- Осьмой, отецъ, осьмой... Ежели до высшихъ предѣловъ... Шесть разовъ этапомъ гнали... Шесть -- шкуру спущали.
   "-- Филимонушка, много ли же съ тебя останется?... Пожалѣй!...Меня, прошу, пожалѣй, мою душу: за что я пособничаю твоей мукѣ-погибели?"
   Мужичокъ еще разъ умильно улыбнулся въ самое лицо дѣдушки и вдругъ быстро повалился ему въ ноги.
   "-- Преподобный... не жалѣй!"
   Во всемъ этомъ діалогѣ, нѣсколько, конечно, неясномъ для читателя, скрывается мольба Филимона, чтобы "маленькій дьяконъ" написалъ подъ его диктовку новую жалобу въ высшія инстанціи. Когда, наконецъ, дьяконъ согласился на тѣ мольбы, "такъ и быть, въ послѣдній разъ", мужичокъ просіялъ весь и вдругъ какъ-то сразу прекратилъ свой шепотъ.
   "-- О чемъ писать?-- спросилъ дѣдушка.
   "-- Отецъ, пиши всю правду... Говори прямо обо всемъ. Ничего не скрывай... И насъ не милуй: казни Іудину кровь!... Іудина кровь надъ народомъ лютовать стала!... Главное, чтобы по правдѣ, отецъ, обо всемъ".
   И мужичокъ торжественно поднималъ кверху руки.
   "-- Пиши!... Терпѣли, претерпимъ еще. Не убоюсь ни новой тюрьмы, ни новыхъ кандаловъ... Преподобный, не жалѣй!... Пиши!
   "И долго-долго,-- разсказываетъ авторъ,-- въ безмолвной тишинѣ зимней ночи, сквозь тревожный сонъ, видится намъ и костистый мужичокъ, съ своею умильною улыбкой и какою-то дѣтски-наивною рѣшимостью и вѣрой, освѣщающей все его маленькое лицо, и нашъ "маленькій дѣдушка", вдругъ сдѣлавшійся такимъ серьезнымъ и строгимъ и, съ суровымъ сознаніемъ какого-то великаго долга, истово и неторопливо выводившій на бумагѣ четкія полууставныя буквы.
   "-- Пиши, пиши, отецъ!... Есть правда!... Правда будетъ!-- все еще слышится намъ голосъ костистаго мужичка, и чѣмъ дальше слѣдитъ онъ за перомъ дѣдушки, тѣмъ, кажется, лицо еще свѣтлѣетъ больше и больше".
   Что это за характерная и потрясающая картина, совершенно въ народномъ духѣ, и какъ отлично выражаетъ она духъ того тревожнаго времени, какое предшествовало реформамъ! Какая отличная тема для исторической живописи этотъ "маленькій дьяконъ", пишущій подъ диктовку мужика, вдохновленнаго исканіемъ правды!
   

IV.

   Рядомъ съ этими деревенскими романтиками-мужиками рисуются передъ нами въ разсказахъ Н. Н. Златовратскаго нѣсколько такихъ же романтиковъ женскаго пола. Все это о бѣдныхъ, сирыхъ и страждущихъ радѣтельницы, съ перваго взгляда такія жалкія, убогія и юродивыя, но которыя, тѣмъ не менѣе, оказываютъ на окружающихъ людей неотразимое нравственное вліяніе и въ роковыя минуты становятся во главѣ своихъ односельчанъ и ведутъ ихъ за собой.
   Такова была Фимушка, жившая напротивъ маленькаго дьякона, въ избѣ у брата, въ большой крестьянской семьѣ. Это было совсѣмъ какое-то безгрѣшное существо Она была старушка, убогая, слѣпая съ дѣтства, "съ самой воспы", какъ говорила она, все такая же маленькая, худенькая, хрупкая, но живая, юркая, какъ и маленькій дьяконъ. Ходила она всегда въ синемъ изгребномъ сарафанѣ, который висѣлъ на ней, какъ на худомъ ребенкѣ; на головѣ носила черный платокъ съ бѣлою каймой, изъ-подъ котораго виднѣлось худое, сморщенное въ комочекъ лицо, но съ длиннымъ сухимъ носомъ; этотъ длинный носъ и потухшіе, но полные какого-то своеобразнаго, необъяснимаго блеска и выраженія глаза придавали ея лицу необычайно сильный и энергическій характеръ. Но нисколько оно не было сурово, а вмѣстѣ съ ея маленькими сухими губами какъ будто сдержанно. и любовно смѣялось. Ходила она скоро, увѣренно, постоянно помахивая подогомъ впереди себя, какъ будто загребала воздухъ и плыла. Причину такой свободной походки, при полной слѣпотѣ, Фимушка объясняла тѣмъ, что передъ нею облачко ходитъ.
   "-- Какъ встану, пойду,-- говорила она,-- а облачко передо мной... Я и хожу-то не сама, а облачко меня водитъ, бѣлое, да свѣтлое... Куда оно поведетъ, туда и я... И ни передъ чѣмъ у меня съ нимъ страху нѣтъ!"
   И не только малые ребята, не только легковѣрныя бабы, но и бородатые мужики, и самъ дѣдушка, даже сами "баринъ съ барыней" какъ-то боязливо и безспорно вѣрили, что передъ Фимушкой ходитъ "бѣлое облако", и водитъ ее за собой, и указываетъ ей путь, и если къ кому Фимушка придетъ, то это значитъ, не сама она пришла, а облако ее привело. Да и сама Фимушка не только безусловно вѣрила въ это облачко, но она, можетъ быть, дѣйствительно постоянно видѣла его передъ собой.
   Понятно, почему передъ этимъ хрупкимъ, худенькимъ и ничтожнымъ существомъ нерѣдко смущенно стихалъ разбушевавшійся страхъ бородатыхъ мужиковъ, боязливо заискивали передъ нею суровая жена "маленькаго дьякова" и самъ толстый батюшка, знавшій за собою порокъ мздоимства и стяжанія, и бывали случаи, что Фимушку заводило бѣлое облачко къ самимъ "господамъ", и даже эти "господа" не менѣе смущенно опускали передъ нею глаза и старались задобрить это бѣдное, но любвеобильное, правдивое и сострадательное существо. Дѣйствительно, вся она была преисполнена необычайной чуткости къ малѣйшему страданію самаго малѣйшаго изъ живыхъ существъ. Вся жизнь ея была однимъ напряженнымъ вниманіемъ, одною неустанно-чуткою работой. Опускался ли съ высоты небесъ ястребъ на деревенскихъ куръ, заболѣвалъ ли кто, мужика ли отправляли въ острогъ, какъ зачинщика къ крестьянскому бунту, она была тутъ, какъ тутъ, усовѣщевала однихъ, утѣшала или ласкала другихъ, врачевала третьихъ и пр.
   Другимъ подобнымъ же романтикомъ женскаго пола является Аннушка. Это была крѣпостная дѣвушка, взятая матерью того самаго ополченца, о которомъ мы выше говорили, въ "горницы" изъ дальней деревни. Дѣвочка полюбилась старой помѣщицѣ, она стала ее держать при себѣ цѣлые дни, занималась съ ней сама, учила ее вышивать и даже баловала лакомствами. По смерти помѣщицы Аннушка была уже взрослая дѣвушка, очень скромная, съ маленькимъ, смуглымъ, худощавымъ лицомъ, да и вся она была не столько худая, сколько именно маленькая: и носъ у нея, съ горбинкой, тоже былъ маленькій, руки маленькія, только глаза были большія, какъ крупныя вишни, да толстая черная коса. Ополченцу, пріѣхавшему хоронить мать, полюбилась было дѣвушка, но, неожиданно для него, дѣвушка начала проситься у него на волю:
   "-- Отпустите меня... на волю... Прошу, ради Господа... Я и барыню просила... Да не пустила, говоритъ, умру -- тогда... Пустите... Я, вѣдь, не для себя... Я въ монастырь пойду... Только на родину схожу... Ежели не вѣрите, я клятвенно передъ образомъ побожусь... Ежели я обману, что для себя это я, по этапу тогда вытребуйте... Да, вѣдь, я и не нужна вамъ, Петръ Григорьичъ... Для мамаши была нужна... А для васъ я къ чему годна?... Петръ Григорьичъ, Богъ вамъ воздастъ за меня сторицею, потому что не для себя я... Я вотъ только на родину схожу... Отпустите,-- тихо прошептала она,-- ради мамаши, ради памяти.
   "-- И она ушла? И вы съ тѣхъ поръ не видали ее больше?-- разспрашивала у ополченца мать разскащика.
   "-- Нѣтъ, не видалъ... Но справлялся, разспрашивалъ... Говорили: что съ нее взять? Извѣстно, чудная была, такой и осталась. Слышно, живетъ, что птица, что божья птаха. Летаетъ съ мѣста на мѣсто: то тамъ объявится, то здѣсь. Гдѣ облюбуетъ мѣстечко въ деревнѣ, совьетъ гнѣздышко -- поживетъ, тамъ опять вспорхнула и полетѣла... Вообще я замѣтилъ, что когда разсказывали о ней наши дворовые, то старались говорить какъ-то нѣжнѣе, любовнѣе... Разсказывали, что она часто ходитъ по городамъ, по богатымъ, собираетъ деньги на что-то. Но на что -- наши не знали, но были увѣрены, что деньги эти ни къ чему ей, какъ на Божье дѣло... Потому что старики у нея умерли, совсѣмъ одиночка, какъ перекати поле... Однажды, когда я уѣзжалъ, говорили, что Аннушка заходила къ намъ, просила мнѣ поклонъ передать, и чтобы я не думалъ, что она меня обманула: что она въ монастырѣ была не долго, только ей не показалось тамъ, что если она теперь и живетъ на міру, на народѣ, то все равно, что черничка, что ей самой ничего не нужно... Просила слезно меня въ этомъ увѣрить... Что она давно думала побывать у насъ, что тосковала очень, да и то думала: что вотъ я такой добрый -- вольную ей далъ, а она будетъ людямъ, съ которыми свой дѣвичій вѣкъ изжила, глаза мозолить своею вольностью... Грѣхъ, слышь, это... А что она меня очень помнитъ и часто молится за меня, чтобы Богъ открылъ мнѣ сердце... Съ чему она это говорила -- не знаютъ: многое она говорила, что птица щебечетъ... Ночевала ночку, а тамъ и опять улетѣла. "Что-жь, -- замѣтилъ мой старый дворецкій, -- отъ нея, вѣдь, вреда нѣтъ, Петръ Григорьичъ, а больше какъ бы утѣшеніе простому народу... Я такъ думаю!" -- "И я то же думаю, Прохоръ Петровичъ",-- сказалъ я. Ну, вотъ и все, что я о ней зналъ, и никогда ее не видалъ уже. Но это, впрочемъ, не значитъ, чтобъ я могъ ее забыть... Гм... это не такъ легко, пожалуй, какъ дать "вольную".
   Наконецъ, третій, не менѣе любопытный образецъ женщинъ-романтиковъ дореформенной эпохи представляла собою Потаня. Это былъ уродецъ съ двумя горбами -- на спинѣ и на груди, съ маленькими ручками и ножками, низенькаго, совсѣмъ дѣтскаго роста. Несмотря на то, что голова ея была несоразмѣрно велика, что на подбородкѣ у нея сидѣла большая волосатая бородавка, что носъ у нея былъ очень длинный и что ей было не меньше тридцати лѣтъ, лицо ея было такое улыбающееся, дѣтски-наивное, а быстрые глазки такъ живо бѣгали подъ густыми рѣсницами, что дѣтямъ казалось всегда, что она вотъ-вотъ она пустится играть съ ними въ жмурки или въ лошадки. Въ праздники и особенно важные для нея случаи Потаня надѣвала изумительный нарядъ, который постоянно носила бережно въ мѣшечкѣ. Это былъ яркій пунцовый сарафанъ, спереди котораго тянулся безконечный рядъ блестящихъ пуговокъ среди петель изъ золотого шнурка; подолъ этого удивительнаго сарафана былъ отороченъ широчайшею каймой изъ позумента и цѣлою прихотливою гирляндой цвѣтовъ и листьевъ, вышитыхъ шелкомъ. Затѣмъ на Потанѣ была надѣта обыкновенно душегрѣйка палеваго цвѣта, значительно полинявшая, отороченная также позументомъ, а по воротнику и по бортамъ, кромѣ того, узкою мѣховою опушкой, мѣстами, впрочемъ, повылѣзшею, и только на головѣ Потани былъ скромный платочекъ, изъ-подъ котораго вилась чуть не до подола ея черная густая коса. Если къ этому прибавить нѣсколько колецъ и перстней, которые появлялись на ея тонкихъ пальцахъ только въ то время, когда она одѣвалась въ свой знаменитый нарядъ, и, наконецъ, неизбѣжный чистый бѣлый платочекъ, который она держала въ рукахъ и въ который всегда было завернуто "что-то важное",-- то мы легко можемъ представить Потаню въ тотъ моментъ, когда она являлась неожиданно изъ далекой деревни по какимъ-то "важнымъ дѣламъ" въ городъ. Очевидно, важныя дѣла требовали, по ея мнѣнію, и важнаго костюма.
   Мать Потани была наложницей у своего барина, который, какъ это водилось въ то время, выдалъ ее замужъ за стараго дворецкаго. Она все плакала, прижавъ къ своей груди свою единственную Потаню, а потомъ ея не стало: ее снесли на кладбище и схоронили вблизи зеленой рощи. Потанѣ пришлось ходить и за дѣтьми стараго дворецкаго, всей дворни, и за гусями, курами, утками и поросятами, а когда минуло ей четырнадцать лѣтъ, ее загнали вмѣстѣ съ другими дѣвушками въ душныя, темныя "дѣвичьи", гдѣ, не покладая рукъ, изо дня въ день, плели онѣ нескончаемыя кружева и вышивали нескончаемые узоры.
   Плели дѣвушки кружева и вели столь же нескончаемые разговоры о волѣ, о возможности и невозможности побѣга, о томъ, что есть такія мѣста, скрытныя отъ всѣхъ, въ далекихъ зеленыхъ лѣсахъ; стоятъ въ этихъ зеленыхъ лѣсахъ обители; избы выведены большія, чистыя, свѣтлыя... Вокругъ довольство всякое: и рѣки многорыбныя, и сады понасажены... И живутъ тамъ однѣ дѣвушки, живутъ на полной своей волѣ, на свободушкѣ, честнымъ трудомъ сами себя во всемъ продовольствуютъ; шьютъ онѣ себѣ одежды самотканныя, вышиваютъ шелками и золотомъ... Всѣ сами книгочеи-начетчицы, ни отъ какихъ мужей-начальниковъ не подневольныя... И никому въ тѣ обители доступу нѣтъ, кромѣ какъ сиротамъ, убогимъ или вдовамъ, или дѣвушкамъ, что отъ горя да насилія бѣгутъ...
   Идутъ годы подневольной дѣвичьей жизни, выростаютъ тихомолкомъ дѣвичьи подневольныя мечты, а Потаня все слушаетъ и слушаетъ дѣвичьи секретные разговоры, все чаще вспоминается ей любимая матушка, ея скорбная молодость, смоченная слезами, пришибленная горемъ красота... Вотъ и надумала она у старой ключницы попроситься на богомолье сходить. Ключница одинъ разъ пустила ее, но въ другой разъ отказала,-- Потаня тогда самовольно ушла, за что по возращеніи посадили ее въ свѣтелку на хлѣбъ и воду. Высиживаетъ Потаня свой срокъ въ заключеніи, и не только, не груститъ и не убивается, а какъ будто даже радуется, что ей пришлось претерпѣть "за большое, за Божье дѣло", а какое это дѣло, никто у нея никакой силой изъ сердца не вырветъ. Тайну эту повѣдала она добровольно лишь своимъ подругамъ въ ночку темную: слышно, по большимъ городамъ, среди большихъ господъ, молва идетъ, будто въ скорости по всему государству объявится слово, чтобы быть имъ, подневольнымъ, отъ того часа вольными, чтобы всѣ заставы, приказы и воспрещенія были нарушены и чтобы всѣ пути-дороги открылись вольные для всего простого народа чернаго... Удивились, перепугались дѣвушки отъ такой тайны до того, что не хотѣли вѣрить Потанѣ. Перепугалась и сама Потаня, и сама усумнилась: ужь точно ли она такія вѣсти слышала и точно ли тѣ вѣсти достовѣрныя? И вотъ приснился Потанѣ сонъ, будто сидѣла она на матушкиной могилкѣ и вдругъ изъ рощи пришла къ ней матушка, такая разряженная, веселая и привѣтливая, и объявила ей, что она пришла къ ней вѣру въ ней укрѣпить и чтобы въ отчаянность не впадала. "Вѣрно,-- говоритъ,-- я знаю, что Господь васъ, бѣдныхъ и подневольныхъ, не оставитъ и что точно то слово по всему Русскому царству объявится и что всѣмъ вамъ, простымъ людямъ, страда ваша зачтется... А тебѣ, моя дочка милая, я завѣтъ даю: какъ придетъ время тому слову объявиться, какъ снимутся всѣ заставы, запреты, приказы подневольные,-- на томъ мѣстѣ, гдѣ могилка моя, гдѣ мы страду свою изнывали,-- устрой, посади ты, дочка, веселый зеленый вертоградъ, а въ томъ вертоградѣ возведи ты обитель свѣтлую-высокую и раствори ты эту обитель для всѣхъ сиротъ несчастныхъ и бѣдныхъ, дѣвушекъ и честныхъ вдовъ, что терпятъ въ жизни страду-насиліе, и пусть живутъ онѣ здѣсь на полной своей женской волюшкѣ, честнымъ трудомъ занимаются, книжнаго разуму набираются, ни отъ какихъ мужей-начальниковъ не подневольныя! И будутъ тебѣ, дочка, всякія помѣхи, и предадутъ тебя посмѣянію, а ты укрѣпись вѣрою и неуклонно домогайся!..."
   Проснулась Потаня и сама себя не узнала: и духомъ стала бодрѣе, и на душѣ у нея все просвѣтлѣло, и будто силы и бодрость въ ней такія проявились, ровно выросли у нея невидимыя крылья.
   Это и былъ тотъ вертоградъ, о которомъ вѣчно хлопотала Потаня, объ этомъ самомъ вертоградѣ было подробно "облюбовано-обдумано" и въ "важныхъ бумагахъ", которыя носила она въ своемъ чистомъ платочкѣ.
   До самой смерти не покидала Потаню мысль осуществить свой вертоградъ. Спустя лѣтъ двадцать авторъ нашелъ ее въ тѣхъ же мѣстахъ, больную, почти умирающую. Она жила въ маленькой кельѣ, стоявшей на отлетѣ отъ деревни, между кладбищемъ и жалкими остатками бывшаго барскаго парка. Сзади кельи былъ разведенъ длинный, узкій огородъ, а среди грядъ были насажены цѣлые ряды яблонь, грушъ и кустовъ малины и смородины, густо заростившихъ всю правую сторону огорода.
   Оказалось, что это былъ "починочекъ", какъ выражалась Потаня, т.-е. начало осуществленія ея вертограда.
   "-- Вотъ у меня,-- говорила она,-- пять сироточекъ кормятся... Еще двѣ вдовы честныхъ при мнѣ... Вотъ трудимся, слава Богу, въ любви, въ согласіи... Малыхъ же дѣвочекъ книжному дѣлу обучаемъ... Пущай ростутъ, да уму-разуму набираются, а окрѣпнутъ духомъ -- пущай тогда выбираютъ, какая доля лучше приглянется... Вотъ у меня тутъ и могилка маменькина подъ глазами... Вербой я ее обсадила... Вотъ только рощу-то маклаки-купцы всю свели... А какая была роща прекрасная!... Думала я тогда: въ ней бы заложить обитель... Домогалась всячески, вѣрой не падала... ну, стало быть, не вышло,-- все опять же въ досужія руки пошло. Ну, что дѣлать?... Вотъ починочекъ есть... Малъ онъ, что говорить!... И пропитаться чуть что хватаетъ... Да въ людяхъ все разбѣжалось, вотъ причина... Слово-то, точно, объявилось, а въ людяхъ-то все разбѣжалось... Помоги-то другъ дружкѣ ужь и нѣтъ!... Вотъ подымусь, отдышусь, встану,-- опять побѣгу по людямъ, надоѣдница, опять запою!... А умру -- молодые за меня останутся... "Домогаться, милая дочка, надоть, домогаться и вѣрить,-- говорила маменька-покойница,-- и удостоишься,-- говоритъ,-- за то узрѣть вертограда небеснаго!..."
   

V.

   Можете представить, какъ заволновались, какъ закипѣли и въ какое пришли крайнее смятеніе всѣ эти деревенскіе романтики обоего пола, когда темные и неопредѣленные слухи объ освобожденіи крестьянъ, передаваемые шепотомъ по задворкамъ, обратились въ громкій говоръ по улицамъ и стогнамъ и наступилъ моментъ ихъ оправданія. Деревня, гдѣ служилъ "маленькій дьяконъ", была ошеломлена до общаго столбняка, какъ внезапно передъ черною, закоптѣлою, старою избой его остановилась тройка взмыленныхъ лошадей и изъ новаго "барскаго" тарантаса вышелъ знакомый уже намъ ополченецъ, призванный къ великому дѣлу и пріѣхавшій пригласить въ помощники себѣ отца разскащика. Не только "маленькій дьяконъ", но и его суровая супруга были до того смущены пріѣздомъ какого-то "важнаго барина", что все время, пока пріѣзжій гость бесѣдовалъ съ отцомъ разскащика, они стояли въ странной половинѣ, въ уголку, около печи и, тихонько вздыхая, крестились, словно ждали какого-то несчастія.
   Когда ополченецъ уѣхалъ, "я вошелъ,-- сообщаетъ намъ разскащикъ,-- вслѣдъ за дѣдушкой въ переднюю горницу и замѣтилъ, что что-то совершилось важное въ нашей жизни: отецъ былъ взволнованъ, но веселъ и доволенъ; мать молилась на колѣняхъ передъ образомъ.
   "Когда вошелъ дѣдушка, батюшка радостно вскрикнулъ:
   "-- Тятенька! Какъ я радъ! Какъ я счастливъ, тятенька!... Знаете ли, куда они меня зовутъ, къ какому дѣлу?-- и, добродушно и весело посмѣиваясь, батюшка что-то сталъ передавать дѣдушкѣ.
   "Мы съ сестренкой во всѣ глаза смотрѣли на нихъ, но ничего не понимали. Потомъ батюшка весело сталъ торопить ѣхать въ городъ. Мы стали укладываться. Дѣдушка словно совсѣмъ потерялся, ходилъ постоянно изъ горницы въ стряпную, изъ стряпной на дворъ и опять въ горницу, покрякивалъ и изрѣдка, какъ будто тайкомъ отъ другихъ, крестился... Когда я проходилъ черезъ кухню, одинъ мужичокъ сказалъ мнѣ: "Скажи тятенькѣ, что, молъ, готова подвода. Подавать, что ли?... А слышь, теперь тятенька-то твой господамъ служить будетъ, ась?... Правда или нѣтъ?" -- спросилъ онъ какъ будто мимоходомъ.
   "Я въ недоумѣніи посмотрѣлъ на него и не зналъ, что отвѣтить: хорошее или дурное это было дѣло со стороны отца. Какъ вдругъ ко мнѣ додошелъ дѣдушка и шепотомъ спросилъ:
   "-- У васъ бывалъ, слышь, въ городѣ этотъ баринъ?
   "-- Бывалъ, дѣдушка!-- обрадовался я случаю успокоить дѣдушку и сказать: -- Онъ добрый!
   "-- Добрый, говоришь?
   "-- Совсѣмъ добрый.
   "И дѣдушка перекрестился, но, кажется, мало успокоился.
   "Но вотъ явилась Фимушка, прибѣжала къ крыльцу, размахивая своимъ подогомъ.
   "-- Гдѣ дьяконъ-то? Гдѣ онъ, гдѣ?-- быстро спрашиваетъ она кого-то и, ощупывая подогомъ дверь нашего крыльца, идетъ въ кухню. Я за нею.
   "-- Здѣсь ли ты, дьяконъ?-- спрашиваетъ она въ кухнѣ, взволнованная, дрожащая.
   "-- Здѣсь, Фимушка, здѣсь,-- говоритъ дѣдушка.
   "И вдругъ Фимушка стала молиться и повалилась передъ нимъ въ ноги.
   "-- Прощай, дьяконъ, помолись за меня, бѣдную... Благослови меня, дьяконъ,-- приговаривала она.
   "-- Что съ тобой, Фимушка?
   "-- Молиться надо идти!... Къ угодникамъ!... Поститься да молиться! И ты, дьяконъ, молись!... Молись, дьяконъ, паче всего! Дай, я тебя благословлю...
   "И Фимушка стала крестить его сухою, маленькою рукой. Я смотрѣлъ и дрожалъ: меня охватывалъ безотчетный страхъ; почему-то мнѣ казалось, что мы въ чемъ-то вдругъ стали всѣ виноваты.
   "-- Молись, дьяконъ,-- говорила все Фимушка и стала гладить его по головѣ,-- и Лёксандрѣ (моему отцу) скажи, чтобъ молился. Пропадетъ безъ молитвы... Такъ и скажи: "пропадешь безъ молитвы"... Молиться надо!... Всѣмъ надо молиться!... Прощай, побѣгу!... Богомолки ждутъ!...
   "И Фимушка быстро, какъ мотылекъ, такая же легкая и словно вся призрачная, вылетѣла изъ избы и исчезла. Я еще не опомнился, какъ послышался голосъ отца:
   "-- Тятенька, гдѣ вы?
   "-- Я здѣсь, здѣсь... Закусили ли?-- спросилъ растерянно дѣдушка, повидимому, не зная, что сказать, и поторопился на встрѣчу отцу.
   "-- Пора, тятенька, ѣхать,-- говорилъ отецъ уже въ горницѣ.-- Что-жь это вы нынче... хоть бы бражки на прощанье?... У меня такой нынче день... Хоть бы поздравили меня.
   "Я видѣлъ, что отецъ былъ очень веселъ и это меня нѣсколько успокоило, и мнѣ хотѣлось, чтобъ и дѣдушка былъ веселъ попрежнему. Но дѣдушка сдѣлался еще серьезнѣе. Вдругъ онъ какъ-то весь выпрямился и голосомъ, какимъ онъ говорилъ только въ церкви, и то во время особенно торжественной службы, сказалъ строго бабушкѣ:
   "-- Анна, подай-ка мнѣ образъ!
   "-- Ну, присядемте всѣ, какъ по порядку,-- прибавилъ онъ, когда бабушка подала ему образъ.
   "Бабушка теперь совсѣмъ измѣнилась и стала такая смирная, послушная дѣду. Мы всѣ сѣли. Посидѣвъ нѣсколько минутъ молча, всѣ поднялись. Дѣдушка сталъ молиться, потомъ благословилъ образомъ батюшку и матушку, потомъ меня съ сестрой. Потомъ дѣдушка совсѣмъ заволновался, руки у него дрожали; обыкновенно влажные и мягкіе, глазки его теперь смотрѣли строго, но не сурово.
   "-- Саша,-- заговорилъ онъ батюшкѣ,-- дай я тебя перекрещу... Смотри... будь твердъ духомъ... Время идетъ большое... Помня Іуду... сребренники... али мздоимство... али искательство... у насъ въ роду... того не было... Бѣдные мы... простые... Долго ли до грѣха! Ну, прощайте... Господь благословитъ васъ!...
   "Никогда, никогда еще деревня и дѣдушка не провожали насъ такъ. Я смутно чувствовалъ, что въ жизни и моей, и моихъ кровныхъ, и въ жизни всѣхъ этихъ близкихъ мнѣ простыхъ людей, которые окружали меня въ деревнѣ, готово совершиться что-то важное и чрезвычайное. Когда мы выѣхали изъ села, мнѣ самому почему-то хотѣлось и плакать, и молиться".
   По мѣрѣ того, какъ слухи о совершившейся реформѣ все болѣе и болѣе проникали въ самые глухіе закоулки нашей родины и море народной жизни начало колыхаться до самаго своего дна, изъ глухихъ "нѣдръ" этого моря вдругъ потянулись, какъ изъ пещеръ, на мерцающій вдали свѣтъ какія-то странныя личности, удивительныя, приводившія всѣхъ въ изумленіе, а иногда даже въ страхъ, о существованіи которыхъ никто, кажется, не могъ даже и подозрѣвать: помѣщики -- косматые, бородатые, въ нагольныхъ или суконныхъ полушубкахъ и личныхъ сапогахъ, но, въ то же время, въ очкахъ или съ какими-то особыми перстнями, "съ сувенирами" на грубыхъ, толстыхъ загорѣлыхъ пальцахъ, курившіе изъ какихъ-то особыхъ "турецкихъ" съ причудливыми чубуками трубокъ, говорившіе большею частью громко и грубовато, хотя нерѣдко вставляли французскія фразы, и очень много выпивали водки. Всѣ они пріѣзжали въ городъ обыкновенно въ простыхъ крестьянскихъ пошевняхъ или телѣгахъ, всегда рядомъ съ "братомъ мужикомъ"; этого мужика они почти насильно тащили съ собой въ комнаты, къ гостямъ и въ гости, поили водкой и разсказывали присутствующимъ про его какія-нибудь необыкновенныя дарованія. Появились какіе-то удивительные добровольцы изъ духовнаго званія, добровольцы-разстриги, чрезвычайно неловко чувствовавшіе себя въ мѣшковатыхъ, купленныхъ наскоро и по случаю сюртукахъ и брюкахъ, не знавшіе, куда дѣвать свои руки и ноги и стыдившіеся своихъ подстриженныхъ затылковъ и бритыхъ бородъ. Толстый, низенькій съ просѣдью мѣщанинъ, бывшая правая рука знаменитаго откупщика, волновался, бѣгалъ, суетился, плевался, на чемъ свѣтъ ругалъ и проклиналъ и своего бывшаго "хозяина", и свою собственную "продажную душу". Высокій, бѣлобрысый, длинный и сухой, какъ вѣха, сонный послушникъ, съ висящими косицами, завитыми волосами, въ шумящемъ коленкоровомъ полукафтанѣ, постоянно всѣхъ просилъ шепотомъ на пару словъ, "по секретному дѣлу", и затѣмъ, уведя собесѣдника куда-нибудь за печку, цѣлый часъ мучилъ его какими-то странными, маловразумительными сообщеніями, вытаскивая, въ то же время таинственно изъ-за пазухи цѣлый ворохъ стихотворныхъ упражненій "обличительнаго направленія".
   Между тѣмъ какъ кабинетъ и зальца городского домика родителей разскащика стали часто наполняться "важными гостями", помѣщиками и чиновниками, принимавшими участіе въ дѣлахъ губернскихъ комитетовъ по освобожденію крестьянъ, кухня, гдѣ царила Акулина, въ свою очередь, наполнялась "неважными гостями", то въ видѣ богомолокъ, то какихъ-то странниковъ и странницъ, причемъ оказывалось, что та или другая были солдатки, у которыхъ "неправдой забрили" мужей или сыновей, то какіе-то "бѣглые", которые изъ своей деревни "ушли уходомъ", потихоньку, "не спросясь", и теперь плакали, вздыхали и говорили, что не знаютъ, "что съ ними будетъ, если ихъ взыщутся". Всѣ разсказы этихъ бѣдныхъ и робкихъ людей были какіе-то томительные, тоскливые, медлительные и шепотливые. А потомъ тотъ или другой изъ этихъ "неважныхъ гостей" вдругъ незамѣтно выскальзывалъ за дверь въ сѣни или уходилъ во дворъ за избу, и здѣсь долго шептался съ Акулиной и что-то передавалъ ей то изъ суроваго мѣшка, то изъ-за пазухи и потомъ вмѣстѣ съ Акулиной крестились, что-то внушительно кивали головой другъ другу и, какъ ничего не бывало, "гость" затѣмъ возвращался въ кухню и начиналъ молча вздыхать и разсказывать о святыхъ мѣстахъ. Вскорѣ стали являться къ Акулинѣ гости другого разбора, уже не такіе смиренные и робкіе: высокіе, бородатые мужики въ толстыхъ нагольныхъ шубахъ, въ большихъ валенкахъ, въ огромныхъ мѣховыхъ шапкахъ и голицахъ. Пріѣзжали они всегда поздно къ вечеру, никогда ничего съ барчатами не говорили и въ кухнѣ ночевать не оставались. Поговоривъ о чемъ-то короткими фразами съ Акулиной, они сейчасъ же уходили опять; но за ними тотчасъ же скрывалась и Акулина. Забирая все выше и выше, Акулина теперь уже секретно шепталась о какихъ-то важныхъ дѣлахъ не только съ своими деревенскими гостями, но и съ самимъ хозяиномъ. Она часто вызывала его въ прихожую, передавала ему завернутыя въ платокъ какія-то бумаги и долго о чемъ-то ему внушительно сообщала. Хозяинъ, обыкновенно, надъ нею подсмѣивался, но, тѣмъ не менѣе, бумаги бралъ и прочитывалъ ихъ вмѣстѣ съ ополченцемъ. А Акулина, покончивъ съ господиномъ, тоже украдкой, гдѣ-нибудь въ углу за печкой, передавала госпожѣ своей какіе-то сверточки, мѣшечки, то съ масломъ, то съ поросенкомъ или курицей.
   Деревня, гдѣ служилъ "маленькій дьяконъ", тоже не дремала. Она послала своего "маленькаго дьякона" съ Фимушкой, въ сопровожденіи шестипалаго мужика, въ городъ къ отцу разскащика, такъ какъ до нея дошли слухи, что "Александра запродался господамъ".
   И вотъ въ ту самую минуту, когда въ квартирѣ отца разскащика шелъ радостный пиръ по случаю успѣшнаго окончанія "дѣла", всѣ участники его, съ бокалами шипучаго въ рукахъ, восторженно чокались и цѣловались, поздравляя другъ друга, "маленькій дьяконъ" затрепеталъ весь, какъ осиновый листъ, и его охватилъ невыразимый страхъ. Но черезъ минуту онъ вдругъ выпрямился, его влажные глазки засверкали, онъ сдѣлалъ два шага къ сыну своему и громкимъ, слегка дрожащимъ голосомъ, какимъ онъ читалъ въ церкви ектеніи, поднявъ правую руку, вдругъ сказалъ:
   "-- Александръ!... Бога помни!... Помни Бо-ога-а!...
   "Всѣ,-- повѣствуетъ разскащикъ,-- сразу смолкли и стали смотрѣть въ изумленіи на дѣдушку. Батюшка былъ смущенъ и не зналъ, что сказать. Дѣдушка смотрѣлъ все на него, дрожалъ и силился что-то сказать, но его губы только беззвучно шевелились. И вдругъ онъ заплакалъ, опустивъ голову.
   "-- Саша,-- заговорилъ онъ,-- мы бѣдные... простые... У насъ въ роду этого... не было... Помни Іуду... сребренниковъ... али мздоимство... Вспомни, Саша, въ избѣ родился... Ахъ, долго ли до грѣха! Соблазнъ-то какой, соблазнъ-то!... Почести барскія, яства, приношенія... закупятъ, закупятъ!
   "-- Да что вы, тятенька, что съ вами? Какой вы чудакъ!-- заговорилъ батюшка.-- Вотъ какъ вы засидѣлись въ деревнѣ-то, вамъ все въ страхъ, да въ новинку... Неужели, думаете вы, мы не знаемъ себя?
   "Батюшка весело засмѣялся, засмѣялись за нимъ и гости, какъ вдругъ изъ-за двери показалась Фимушка и, помахивая впереди себя подожкомъ, заговорила:
   "-- Дьяконъ, ты гдѣ?... Слышно, говоришь? Учи сына-то, учи... Ты отецъ; на тебѣ спросится тамъ... А ты, Александра, молись... чтобы духомъ укрѣпиться!... Молись, голубь!... Ну, прощайте, добрые мои!.. Пора намъ... Ждутъ насъ!
   "Фимушка съ дѣдушкой вышли".
   Все это производитъ сильное и яркое впечатлѣніе. Когда вы читаете эти разсказы H. Н. Златовратскаго, передъ вами раскрываются глубокія нѣдра народной жизни, вы словно чувствуете біеніе ея пульса; вы видите ясно и осязательно, какое живое и непосредственное участіе принимаетъ народъ во всемъ, что касается до него, хотя бы въ лицѣ лучшихъ своихъ представителей и печальниковъ.
   

VI.

   Далѣе затѣмъ слѣдуетъ разсказъ Бѣлый старичокъ, въ которомъ роль романтика играетъ не та или другая личность изъ народа, а весь народъ цѣликомъ, во всемъ его объемѣ, въ его собирательномъ творчествѣ, въ тѣхъ миѳахъ, которые и до сихъ поръ еще создаетъ онъ, влагая въ нихъ всѣ свои ожиданія и упованія, всѣ смутныя, инстинктивныя исканія любви и правды. Такимъ, между прочимъ, является и миѳъ о бѣломъ старичкѣ.
   Передъ нами бѣдное крестьянское семейство. Отецъ ходитъ на сторону, на заводъ. Мать умерла, родивши шестую дочку, стаяла, какъ восковая свѣча. Большухой въ семьѣ осталась старшенькая дочь, Ѳеня, которой было всего двѣнадцать лѣтъ; пришлось ей справлять все хозяйство при помощи дѣда. Некогда было бы и въ школу ходить, если бы отецъ не нанялъ въ помогу дочери бобылку. Съ жаромъ принялась дѣвочка за ученье, но не долго продолжалось ея блаженство: отецъ потерялъ мѣсто на заводѣ, гдѣ разсчитали половину рабочихъ, и ушелъ искать новаго промысла. Годъ былъ голодный, бобылка ушла Христовымъ именемъ побираться и осталась дѣвушка снова вдвоемъ съ своимъ дѣдомъ и стало имъ будто вдвое горше противъ прежняго. Поѣли они за зиму все, что было, и деньги, какія оставилъ отецъ, извели; стали должаться, одежу распродавать въ три-дешево, а то ужь дошли до того, что дѣдушка по богатымъ мужикамъ сталъ просить: что выпроситъ, то и ладно, тѣмъ и живы. Скотинку накормить -- и ту нечѣмъ стало. Загрустили внучка съ дѣдомъ, запечалились, духомъ упали. Сталъ было дѣдъ о житьѣ ихъ на міру заговаривать: куда тебѣ!... Тамъ свой содомъ... У насъ, кричатъ, у самихъ поджилки подвело, а онъ тутъ, старый, съ дѣвками толкается!... Намъ и пахотной-то земли не хватаетъ, а онъ, натко-съ, что выдумалъ: на дѣвокъ земли отведи!... Когда это, когда было видано?
   Но вотъ на масляной, въ прощеное воскресенье, выпалъ вдругъ случай, самый простой и обыденный, но для нашихъ изголодавшихся романтиковъ -- стараго и малаго -- было достаточно и этого простого случая, чтобы ухватиться за него, какъ за соломенку, и окрылить свои надежды.
   Случай этотъ заключался въ томъ, что въ окошко постучался нищій старичокъ и попросилъ Христа ради; дѣдъ подалъ ему ломтикъ изъ послѣдняго остававшагося у нихъ коравая и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ былъ пораженъ наружностью нищаго, что пришелъ къ убѣжденію, что это былъ не простой нищій. Дѣдъ вышелъ даже изъ избы посмотрѣть вслѣдъ путника.
   "-- Ну, вѣрно!... Не спроста этотъ старичокъ!-- сказалъ дѣдъ по возвращеніи.
   "-- А что, дѣдушка?
   "-- Годи, дѣвка,-- того гляди, къ веснѣ большое дѣло окажется.
   "-- Да какое дѣло-то?
   "-- Дѣло-то?... А почемъ знать? Можетъ, такое дѣло пойдетъ, что и на васъ, дѣвокъ, землю назначутъ. Всѣхъ поравняютъ. Вотъ какое дѣло можетъ въ міру статься. Ты только, дѣвка, помалкивай,-- говоритъ дѣдъ, а самъ все по избѣ ходитъ да головою поматываетъ.
   "-- Да какой такой онъ старичокъ?-- спрашиваю.
   "-- Вотъ то-то и есть, что не изъ простыхъ. Развѣ бы я тогда сталъ говорить?... А это ужь вѣрно нё спроста. Какой онъ старичокъ-то былъ?... А весь онъ былъ бѣлый, старикъ-то, вотъ ровно снѣгъ: волоса длинные, по плечи, бѣлые, борода большая, тоже вся бѣлая, и брови бѣлыя. Ну, вотъ отъ снѣга не отличить. А самъ въ лапоткахъ, въ тулупчикѣ короткомъ, веревочкой опоясанъ. А глаза-то, дѣвка, вотъ ровно незабудка, голубые, да такіе-то жальливые, такіе-то ласковые. Хочу-хочу въ него вглядѣться, а не могу, такъ это онъ меня глазами-то за сердце хватаетъ. Онъ это, вѣрно, что онъ. Другому некому быть".
   Долго не соглашался дѣдъ открывать внучкѣ, что за таинственное видѣніе предполагалъ онъ въ нищемъ, наконецъ, взялъ съ нея заклятье, что она никому объ этомъ слова не проронитъ, и завелъ такую рѣчь:
   "-- Одногодка съ тобой я былъ, и тоже вотъ горе съ дѣдомъ избывали мы вмѣстѣ. А времена были тогда лютыя, пожалуй, что не въ примѣръ нынѣшнимъ. Сидимъ это вотъ мы также да свое горе-злосчастье распутываемъ, дѣдъ и говоритъ: "Плохи, говоритъ, ребята, наши дѣла: вотъ ужь кои вѣки все жду-пожду, а бѣлый старичокъ въ міру не появляется.-- Какой, молъ, такой бѣлый старичокъ?-- такъ же вотъ пытаемъ.-- Э, говоритъ, ребятишки: кабы не было на свѣтѣ того старичка, такъ не было бы, можетъ, для насъ и самаго свѣта -- солнца Божьяго!... Имъ, слышь, только и жизнь въ мірѣ красна. Такъ, слышь, объ немъ старые люди понимали. А откуда этотъ старичокъ въ міру проявляется, о томъ неизвѣстно; только съ извѣковъ онъ неустанно по матушкѣ землѣ ходитъ: ходитъ онъ по градамъ и весямъ, по заморскимъ сторонамъ и по нашимъ крестьянскимъ деревнямъ. Только не знаетъ никто часа-времени, когда онъ въ какомъ мѣстѣ проявится. И бродитъ этотъ старичокъ неустанно по грѣшной нашей землѣ, и нѣтъ ему, старенькому, покою: все-то забота ему объ людяхъ, объ насъ грѣшныхъ, все-то гонитъ его изъ края въ край тоска-жалость; бѣжитъ онъ и въ жаркое лѣто, и въ студеныя зимы,-- бѣжитъ отъ селенія къ селенію, бѣжитъ -- подогомъ помахиваетъ, а самъ нѣтѣнѣтъ да припадаетъ головой къ землѣ и слушаетъ: съ какой стороны текутъ-шумятъ, что рѣки, слезы горькія; откуда стономъ стонетъ горе тяжкое; гдѣ лютуетъ надъ людьми злоба-ненависть, гдѣ неправда царитъ великая,-- въ ту сторону и старичокъ побѣжитъ. "Люди Божіи, очнитеся, на себя посмотрите -- обернитеся, загляните въ свои душеньки!-- заговоритъ такими словами старичокъ, а самъ подогомъ подъ окнами постукиваетъ,-- Это я, старичокъ, пришелъ, бѣлый старичокъ пришелъ! Собирайтесь, добрые люди, на мірское дѣло, на великое! Одумайте свои дѣла, свои помыслы! Очнитесь, вокругъ себя оглянитесь! Самъ Господь меня послалъ на ваше спасеніе!..." Покрикиваетъ старичокъ, и самъ все отъ избы къ избѣ переходитъ, да подожкомъ постукиваетъ. Затревожатся селяне, заторопятся: у кого совѣсть нечиста -- бѣлѣе полотна станетъ, а кто горькими слезами отъ нужды-неправды обливается -- заплачетъ слезами теплыми, радостными. Не успѣетъ старичокъ у послѣдней избы стукнуть, откуда что станетъ: улицы-площади народомъ переполнятся, заговоритъ по міру правда громкимъ голосомъ, возликуютъ горькіе, обиженные, сироты, вдовы голодныя; устыдятся богачи-начальники, почуютъ въ груди скорбь-жалость,-- подѣлитъ міръ землю-матушку поровну, по правдѣ, по справедливости. И вздохнутъ люди жизнью истинной, божеской!..." Вотъ, дѣвка, какъ намъ дѣдушка-то разсказывалъ про старичка, разсказывалъ -- ровно пѣсню сказывалъ.
   "-- Ну, что-жь, молъ, дѣдушка,-- спрашиваемъ его,-- самъ-то видалъ ли этого старичка?-- Нѣтъ, говоритъ, ребятишки, врать не хочу,-- самъ не видалъ, а слыхать -- слыхалъ, что де проходилъ бѣлый старикъ и по нашимъ мѣстамъ. Да и точно: полагаю, раза два на моемъ вѣку чуть не со всей округи народъ сходился на дѣлежку, на мірское равненье. Слыхалъ, что скликали со всего царства народъ и въ самую Москву, потому почуялъ, говорятъ, бѣлый старичокъ, что быть большой бѣдѣ Русскому царству, что дошла въ немъ неправда до послѣдняго, что грозятъ ему иноземные враги разорить его,-- прибѣжалъ, слышно, старичокъ на Москву и ударилъ въ самый набольшій колоколъ, и разнесся звонъ по всему Русскому царству, очнулись, прибодрялись люди мірскіе, выбрали отъ себя честныхъ и мудрыхъ мужей, посылали ихъ на Москву -- всему царству народомъ строить, правду укрѣплять!... Такъ вотъ онъ, дѣвка, какой-такой бѣлый старичокъ-то!... Правду ли я говорилъ, что безъ него намъ, бѣднымъ, не милъ былъ бы и свѣтъ солнца Божьяго?...
   "-- А самъ ты-то, дѣдушка, видалъ ли его?-- спрашиваетъ внучка.
   "-- И я врать, говоритъ, дѣвка, не хочу: самъ не видалъ, а слыхать -- слыхалъ. И въ наше время были дѣла, не иначе, что черезъ бѣлаго старичка. Вотъ передъ волей на Москвѣ тоже, слышно, звонъ былъ. Вспомнилъ старичокъ и Русскую землю, и насъ бѣдныхъ,-- пришелъ, тронулъ людскую душу... Такъ-то, вотъ, дѣвка, думаю я, быть ему опять у насъ. Къ тому идетъ!...
   "-- Такъ это онъ, что ли, приходилъ?
   "-- Можетъ, и онъ. Вѣрно, этотъ старичокъ не спроста.
   "-- А что-жь, дѣдушка, ни звону, ни народнаго сбору не слыхать?
   "-- А глупа еще ты, дѣвка: скоро сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается. Можетъ, еще онъ, старичокъ-то, и не разъ пройдетъ. Какъ душа-то людская зачерствѣетъ, такъ ее тоже не разомъ тронешь... Ой, дѣвка, молись, авось Господь смилуется надъ нами!"
   

VII.

   Между тѣмъ какъ деревенскіе романтики ждутъ, такимъ образомъ, спасенія и наступленія царства правды и любви отъ пришествія какого-то таинственнаго бѣлаго старичка, городскіе романтики питаютъ болѣе реальныя упованія, хотя и эти реальныя упованія обманываютъ ихъ нисколько не менѣе фантастическихъ.
   Такъ, въ разсказѣ Мечтатели мы видимъ двухъ городскихъ романтиковъ, питающихся несбыточными иллюзіями и терпящими горькое разочарованіе, Липатыча и Дему. Оба были простыми рабочими въ механической мастерской и закадычными пріятелями. Липатычъ былъ старый служака, выслужившій уже всѣ сроки на пенсію, если бы только послѣдняя для него существовала; Дема былъ почти вдвое его моложе. Липатычъ былъ давно одинокъ и давно уже семьей была для него только та постоянно мѣнявшаяся артель, въ которой онъ работалъ, Дема же былъ женатъ и имѣлъ двоихъ дѣтишекъ. У Липатыча, поэтому, не было своего хозяйства, и онъ нанималъ "уголъ" въ каморкѣ Демы, а ребятишки Демы звали его "дѣдушкой". И Липатычъ, и Дема были крестьяне, но Липатычъ такъ давно уже былъ увезенъ изъ деревни въ "учёбу", что совсѣмъ забылъ о своемъ деревенскомъ происхожденіи: ему казалось, что не только онъ самъ никогда не выходилъ за предѣлы "заводской округи", но что и родился онъ чуть ли не въ самой мастерской. Это былъ истинно рабочій человѣкъ, та всѣмъ знакомая городская "мастеровщина", у которой, какъ извѣстно, есть свой "нравъ".
   Дема -- совсѣмъ наоборотъ. Несмотря на то, что онъ уже лѣтъ десять работаетъ рядомъ съ Липатычемъ, несмотря на то, что уже давно и семью къ себѣ выписалъ онъ изъ деревни,-- юнъ весь въ деревнѣ; онъ за всѣ эти десять лѣтъ какъ будто не видалъ хорошенько своей мастерской; она съ утра до вечера, только неясномъ какомъ-то туманѣ, мелькала передъ нимъ. И заводъ, и самый городъ,-- это было для него что-то временное, преходящее, какъ сонное видѣніе, какъ станція, на которой останавливаются на нѣсколько минутъ, чтобы проглотить кусокъ. Передъ нимъ, въ туманной дали, какъ желанная пристань, постоянно носилась деревня: вмѣсто закопченныхъ и сырыхъ стѣнъ мастерской, среди грохота и шума машинъ и инструментовъ, онъ слышалъ трели жаворонка, скрипъ возовъ съ сѣномъ и снопами, говоръ сельской жизни; онъ видѣлъ свою избу, свою корову, лошадь, широкія поля, чистое бирюзовое небо, зеленый лѣсъ и... и просторъ, просторъ необозримый. "Вотъ ужь скоро,-- думалъ онъ постоянно и упорно каждый вечеръ, кончая работу въ мастерской,-- вотъ еще развѣ годокъ только, а тамъ съ ребятами переберемся къ себѣ въ деревню... И жена вздохнетъ... Все же оно тамъ привольнѣй, а то здѣсь, въ прачкахъ, уморилась... Тѣснота, сырь, болѣзни... Только бы вотъ на хозяйство скопить, а тамъ и шабашъ!" По проходилъ годъ, другой, и Дема все стоялъ у станка съ утра до ночи, а другой разъ и съ ночи до утра, и передъ нимъ попрежнему, вмѣсто грязнаго, темнаго и вонючаго заводскаго двора, разстилался чистый благоуханный просторъ деревенскаго поля. Дема, однимъ словомъ, былъ ненадежный человѣкъ среди коренного заводскаго населенія; онъ принадлежалъ къ той особой, впрочемъ, у насъ еще довольно значительной, группѣ рабочихъ, которая извѣстна на заводахъ подъ кличкой "деревни".
   Между тѣмъ какъ Дема уносился такимъ образомъ въ свой деревенскій міръ, у Липатыча были свои городскія иллюзіи. Когда-то давнымъ-давно, когда онъ работалъ на нѣмецкомъ заводѣ въ Петербургѣ, по Шлиссельбургскому тракту, вышелъ ему счастливый случай попасть въ рабочіе-наставники въ какую-то техническую школу. Тамъ ему была не жизнь, а масляница. "Самъ себѣ,-- разсказывалъ онъ впослѣдствіи,-- хозяинъ, самъ себѣ работникъ! Встанешь утромъ съ прохладою, пойдешь въ мастерскія -- матеріалъ, струментъ изготовишь... Самъ-то, братецъ, въ чистой блузѣ ходишь... Сапоги глянцемъ наведешь... Пыль-то съ мыломъ вымоешь. Ну, а тамъ, глядишь, налетитъ къ тебѣ въ мастерскія молодая команда... Ту-ту!... зажжужитъ, что улей. Молодо все, весело... Все барчуки! Недѣля прошла, а ужь всѣ со мною ровно вѣкъ прожили... Одинъ кричитъ: Липатычъ, мнѣ бы то, пожалуйста! Другой: Вавило Липатычъ, будьте добренькіе, мнѣ бы что показать: какъ тутъ, да какъ тамъ. Ну, а ты, значитъ, этакъ держить себя строго, въ нотѣ, тому покажешь, другому. Объяснишь все обстоятельно. Полюбилъ, другъ мой, я эту молодягу, ну, вотъ ровно своихъ племяшей... Такая у насъ дружба пошла... А вечеромъ, коли главный наставникъ уйдетъ, побросаютъ инструменты, соберутся кучкой въ уголъ, на станкахъ, на чурбакахъ усядутся,-- и тутъ-то пойдутъ бесѣды! Меня притащутъ, посередь себя посадятъ... Про наше житье заставятъ разсказы говорить... И пойдутъ: кто что знаетъ! "Ахъ, господа,-- закричитъ какой ни то кудряшъ,-- кабы вотъ рабочаго человѣка такъ-то устроить, по-Божьему!" А другой кричитъ: "Кабы вотъ и мужичку деревенскому такое-жь одолженіе насчетъ жизни сдѣлать!" А третій разскажетъ, какъ по другимъ странамъ нашъ рабочій человѣкъ живетъ... И все такъ любовно! Все, чтобы какъ доброе сдѣлать трудящему, значитъ, человѣку. Помню, одинъ такой кудряшъ былъ... Говоритъ, у мово, говоритъ, дяденьки фабрика; умретъ -- мнѣ достанется... Я, говоритъ, первымъ дѣломъ по любви... Окликну, говоритъ, рабочихъ: вотъ, молъ, братцы, такъ и такъ, по любви будемъ жить... Я передъ вами весь на-чистоту буду... Обо всемъ сообща будемъ договариваться. Я въ чемъ прошибусь, вы поправите; вы въ чемъ недомекнете, я укажу. Говоритъ, а у самого глаза такъ и играютъ... Извѣстно, вьюношъ!... А тутъ, глядь, кто ни то пѣсню затянетъ. Однимъ махомъ подхватятъ, такъ ровно къ небесамъ и вынесутъ... Голоса молодые, воздуху забираютъ въ полную волю. Да, было времечко, Демьянъ Петровичъ, и у меня... Есть чѣмъ вспомнить... Да! Пожилъ Липатычъ часокъ!... Ну, и за то спасибо! Благодаримъ покорно!... Такъ ли?"
   Вся соль разсказа заключается въ томъ, что управляющимъ фабрики, гдѣ работали Дема и Липатычъ, назначили вдругъ одного изъ тѣхъ "вьюношей", которыхъ нѣкогда обучалъ Липатычъ и которые такъ много ему обѣщали. Узнавъ объ этомъ, Липатычъ весь насторожился, исполнился самаго ребячьяго восторга при мысли о томъ, что, наконецъ-то, объявился "настоящій человѣкъ", и ждалъ онъ, что теперь-то на фабрикѣ всѣ порядки устроятся по Божьей правдѣ. И каково же было его разочарованіе, когда новый управляющій оказался не менѣе чорствымъ и несправедливымъ, какъ и всѣ прежніе. Липатычъ пустилъ ему въ лицо при всѣхъ рабочихъ слово -- безстыдникъ, былъ за это уволенъ съ фабрики и съ какимъ-то нищимъ нѣмцемъ отправился странствовать по Россіи и искать правды Божьей.
   Такимъ образомъ, черезъ всю книгу H. Н. Златовратскаго тянется нескончаемая галлерея самыхъ разнообразныхъ романтиковъ, и участь у всѣхъ у нихъ одна и та же: всѣхъ ихъ, по совершенно справедливому замѣчанію Морозова, надуваютъ плуты.

А. Скабичевскій.

"Русская Мысль", кн.III, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru