Ф. СОЛОГУБ

К всероссийскому торжеству

  

   Судьбы переменчивы: претерпевший многие гонения при жизни и по смерти, Пушкин воспоминается торжественно, официально установленным порядком -- и, однако, "будут последняя горша первых".

   Не обидно ли, что великое имя становится достоянием толпы, у которой по-прежнему нет ничего общего с тем, кто носил это имя? Непонимание "тупой черни" столь же грубо, как и в старину, и ее низменные помышления столь же, как и в прежние дни, далеки от чистых дум поэта. Что ей до него? Что ей Пушкин?

   Поэт и человек равно необыкновенный, человек пламенных страстей и холодного ума, в себе нашедший верную меру для каждого душевного движения, на точнейших весах взвесивший добро и зло, правду и ложь, ни на одну чашу весов не положивший своего пристрастия, -- и в дивном и страшном равновесии остановились они, -- человек великого созерцания и глубочайших проникновений, под всепобеждающею ясностью творческих изображений скрывший мрачные бездны, -- кому он сроден? Как и при жизни, он кажется равен со всеми, всякому по плечу, -- но кому же он сроден? Из позднейших один лишь Достоевский мрачно и неуравновешенно подобен ему, все же прочие -- иного духа.

   Дух века настолько далек от того, чем жил Пушкин, что почти радостно думать о его недоступности для толпы, которой с ним нечего делить. В этой толпе, которая, медлительно раскошеливаясь, тупо соображает, куда ей лучше нести свои гроши -- на его ли медное изображение, на своих ли голодающих, -- в этой толпе, которой священное его воспоминание не стыдно делать предметом газетной полемики, -- в этой толпе все ему чуждо. До такой степени чуждо, что иногда какие-то вирши выдаются за вновь открытые пушкинские стихи, и признаются, и нравятся.

   С недоумением смотришь на приготовления к "всероссийскому", якобы, торжеству; и начинаешь иногда думать с тревогою: неужели есть и у Пушкина что-нибудь для сегодняшней толпы? Или и в самом деле есть в нем нечто банальное, общедоступное? И так ли он велик, как мы думали?

   Напрасные опасения, -- как белизна небесных облаков, чиста стихия пушкинской поэзии.

   Зачем же этот праздник, все эти жалкие торжества, эти спектакли, гулянья, чтения и пения, флаги, фейерверки, колокола, пушки -- и что еще там будет? -- вся эта бутафорская рухлядь, обязательно хранимая на складе для обязательно справляемых годовщин? Лишь оскорбительны для великой памяти эти надуманные поминки, вызванные не свободным и неудержимым подъемом общенародного духа, а простою календарною справкою литературных гробохранителей.

   Вот стихотворение молодого поэта Корина, которое в немногих словах, но точно передает это наше чувство обиды и возмущения против нового бесчинства толпы:

  

   Сбылось! По всей Руси великой

   Крылатый стих твой пролетел,

   И в сердце черни полудикой

   Он смутным эхом прогудел.

   И вот, кощунственно играя

   Священным именем твоим,

   Тебе несет толпа слепая

   Своих кадильниц чад и дым.

   Восстань, поэт! Как прежде, смело

   Возвысь пред ними гордый глас:

   "Подите прочь! какое дело

   Поэту мирному до вас!"

  

   Вот, уже сказано это было им, уж недвусмысленно выразил поэт свое к ним презрение, -- чего же им еще?