Соловьев Сергей Михайлович
Идея церкви и поэзии Владимира Соловьева

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Соловьев С. M. Идея церкви и поэзии Владимира Соловьева // Богословский вестник 1915. Т. 1. No 1. С. 59-86 (3-я пагин.). (Начало.)
  

Идея церкви въ поэзіи Владиміра Соловьева.

I.

   Я буду говорить объ идеѣ церкви въ поэзіи Вл. Соловьева, но прежде слѣдуетъ уяснить, что понимать подъ словами "поэзія Вл. Соловьева". Понимать ли подъ ними то, изъ написаннаго Вл. Соловьевымъ, что имѣетъ стихотворную форму? Нѣтъ. Для всякаго знакомаго съ творчествомъ Вл. Соловьева ясно, что одна изъ оригинальныхъ чертъ этого философа-поэта именно въ томъ, что почти невозможно провести границу между его философскимъ и поэтическимъ творчествомъ. Ясно и то, что ни въ области философіи, ни въ областіг поэзіи его нельзя назвать спеціалистомъ въ строгомъ смыслѣ этого слова. И поэзія, и философія были для Вл. Соловьева лишь двумя орудіями религіознаго дѣйствія. Если меня спросятъ. что было "спеціальностью" Вл. Соловьева, я отвѣчу: только религія, и при томъ религія христіанская. Онъ самъ признавалъ главной характерной чертой русской народности -- преобладаніе религіознаго интереса надъ интересами умозрительными и художественными. Эта русская черта со всей силой проявилась въ самомъ Вл. Соловьевѣ. Создатель русской философіи, онъ превращаетъ философію въ богословіе, ученикъ Пушкина и Фета, онъ единственный изъ русскихъ поэтовъ беретъ въ руки лиру только для того, чтобы прославить Бога.
  
   Отшельникъ скромный, обожатель Бога,
   Монахъ-поэтъ Владиміръ Соловьевъ.
  
   характеризовалъ его Бальмонтъ.
   Большой ошибкой было бы считать Соловьева диллетантомъ въ философіи и поэзіи. То, что написано имъ въ области чистой научной философіи и чистаго искусства достаточно показываетъ, что онъ могъ стать философомъ въ школьномъ смыслѣ этого слова и спеціалистомъ-поэтомъ, что тотъ путь религіознаго служенія, для котораго презрѣлъ онъ лавры Академіи и Парнаса, былъ избранъ имъ добровольно.
   Гармоническимъ сочетаніемъ философскаго и поэтическаго генія Вл. Соловьевъ напоминаетъ Платона. Подчиненіемъ философіи и поэзіи религіозному началу -- великаго византійскаго богослова и перваго изъ поэтовъ церковныхъ -- Іоанна Дамаскина.
   Если мы хотимъ найти начало, объединяющее всю дѣятельность Соловьева, то тщетно мы стали бы искать его въ философіи или поэзіи. Соловьевъ на много лѣтъ бросалъ и философію, и писаніе стиховъ. Одно только оставалось неизмѣннымъ въ теченіе всей его жизни: его отношеніе къ Христу и церкви. Философія была для него познаніемъ высшей мудрости -- Софіи, эта же Софія для его религіозно-мистическаго воспріятія являлась "нетлѣнной порфирой Божества", "ризой Христовою". Та же женственная ѵпостась Божества проявляетъ себя въ исторіи человѣчества, какъ церковь. Она же была Музой поэта, его "вѣчной подругой".
   Потому, касаясь основной идеи поэзіи Вл. Соловьева, идей Софіи и Церкви, мы неизбѣжно выходимъ за тѣсныя рамки его стихотвореній. Вѣрное пониманіе поэзіи Вл. Соловьева не можетъ быть составлено на основаніи однихъ его стиховъ. Смутные намеки, разсѣянные въ стихахъ Вл. Соловьева и подающіе поводъ къ обвиненію его въ мистической эротикѣ и языческой теософіи, пріобрѣтаютъ ясный христіанскій смыслъ, будучи сопоставлены съ соотвѣтствующими мѣстами его богословскихъ трактатовъ. Къ тому же такія творенія, какъ Исторія Теократіи, кромѣ своего богословскаго значенія, является совершеннѣйшимъ образцомъ религіозной поэзіи, и несомнѣнно, что Соловьевъ могъ, если бы захотѣлъ, создать религіозную эпопею въ духѣ "Божественной Комедіи" Данте.
  

II.

  
   Валерій Брюсовъ въ статьѣ о поэзіи Вл. Соловьева говорить, что форма стиха у него тусклая и бѣдная, что нѣкоторые его стихи такъ напоминаютъ Фета, что могли бы быть приложены къ сборнику Фета, какъ въ древнемъ Римѣ къ сборникамъ Овидія прилагали стихи безъимянныхъ подражателей -- poetae Ovidiani. (Примѣромъ такихъ стиховъ Брюсовъ приводитъ: "Зной безъ сіянія".) Это не вѣрно. Несмотря на небольшое количество написанныхъ имъ стихотвореній, Вл. Соловьевъ почти вездѣ является подлиннымъ мастеромъ слова. Отношеніе его къ поэзіи было всего менѣе диллетантское, его стихи не были, подобно стихамъ Гюйо "Les vers d'un philosophe". Онъ потому и писалъ такъ мало, что придавалъ большое значеніе каждой стихотворной строкѣ. Изученіе его стихотворныхъ рукописей открываетъ въ немъ стилиста Пушкинской школы, эти рукописи сплошь покрыты помарками и варіантами. Видно, что поэтъ тщательно обдумывалъ каждый эпитетъ. Это отношеніе къ формѣ приближаетъ Вл. Соловьева къ Пушкинской плеядѣ, отдаляя его отъ друзей-поэтовъ серебрянаго вѣка -- Фета и Полонскаго.
   Вліяніе Фета на Соловьева безспорно, но Брюсовъ его значительно преувеличилъ.
   Подобно Фету, Вл. Соловьевъ былъ чистый лирикъ, не признававшій другихъ видовъ поэзіи. Онъ самъ говорилъ, что его не трогаетъ ни эпосъ, ни драма. Также былъ онъ равнодушенъ къ пластическимъ искусствамъ и живописи. Вся сила его поэтическаго таланта ушла исключительно въ лирику. Понятно поэтому его пристрастіе къ чистому лирику Фету, особенно если принять во вниманіе его тѣсную дружбу съ Фетомъ и то, что Фетъ являлся для него единственнымъ борцомъ Пушкинскаго поэтическаго исповѣданія, поруганнаго и заплеваннаго гражданской критикой 60-хъ годовъ! Приближало Соловьева къ Фету и то, что онъ былъ. подобно ему, поэтъ символистъ. Фетъ особенно цѣнилъ слѣдующее символическое стихотвореніе Вл. Соловьева:
  
   Мыслей безъ рѣчи и чувствъ и безъ названія
             Радостно мощный прибой....
   Зыбкую насыпь надеждъ и желанія
             Смыло волной голубой.
   Синія горы кругомъ надвигаются,
             Синее море вдали.
   Крылья души надъ землей поднимаются,
             Но не покинутъ земли.
   Въ берегъ надежды и беретъ желанія
             Плещетъ жемчужной волной
   Мыслей безъ рѣчи и чувствъ безъ названія
             Радостно мощный прибой.
  
   Это стихотвореніе, какъ и другія символическія стихотворенія Вл. Соловьева (Зачѣмъ слова? Бѣлые колокольчики, Les révérants) родственны стихамъ Фета, но выгодно отличаются отъ нихъ необыкновенной ясностью своего символизма, логической послѣдовательностью въ смѣнѣ образовъ и строгимъ чеканомъ формы.
   Эти черты приближаютъ Вл. Соловьева къ другому поэту, болѣе родственному ему по духу, чѣмъ Фетъ, къ Пушкину.
   По собственному признанію Вл. Соловьева Пушкинъ съ дѣтства былъ его любимымъ поэтомъ. Въ написанной не за долго до смерти статьѣ "Особое чествованіе Пушкина" онъ говоритъ, что вдохновеніе Пушкина идетъ сверху, не изъ расщелины, гдѣ сѣрные и удушливые пары, а оттуда, гдѣ свободная и свѣтлая, недвижная и вѣчная красота". Эту свѣтлую, горнюю красоту, которой служилъ онъ самъ, Вл. Соловьевъ находилъ только у Пушкина. Будучи самъ религіознымъ проповѣдникомъ, онъ связываетъ свое дѣло не съ дѣломъ религіозныхъ проповѣдниковъ Толстого и Достоевскаго, а съ поэтическимъ дѣломъ Пушкина. Однажды ему задали вопросъ:
   "Скажи, за что ты любишь Пушкина?"
   Соловьевъ, не задумываясь, отвѣтилъ:
   А вотъ за что:
  
   Пришелъ сатрапъ къ ущельямъ горнымъ
   И видитъ: тѣсныя врата
   Замкомъ замкнуты непокорнымъ,
   Грозой грозится высота,
   И, надъ тѣсниной торжествуя,
   Какъ мужъ, на стражѣ, въ тишинѣ,
   Стоитъ, бѣлѣя, Ветилуя
   Въ недостижимой вышинѣ.
  
   Эту высокую торжественность и религіозный восторгъ, создавшій Пророка и Монастырь на Казбекѣ, Вл. Соловьезъ назвалъ однимъ библейскимъ словомъ Ветилуя -- домъ Божій, противопоставивъ это сверху идущее вдохновеніе соѳизму, діонисизму Гоголя, Лермонтова, Достоевскаго и Толстого, восхваляемому Розановымъ. Соловьевъ говоритъ объ этихъ четырехъ писателяхъ: въ нихъ... Ветилуи настоящей почти не видать. Гоголь и Достоевскій всю жизнь тосковали по ней, но въ писаніяхъ ихъ она является болѣе дѣломъ мысли и нравственнаго сознанія, нежели прямого чувства и вдохновенія, при томъ главнымъ образомъ лишь по контрасту съ разными Мертвыми Душами и Мертвыми Домами; Лермонтовъ до злобнаго отчаянія рвался къ ней и не достигалъ, а Толстой подмѣнилъ ее "Нирваной", чистой, но пустой, и даже не бѣлѣющейся въ вышинѣ". Этими словами Соловьевъ рѣзко отмежевываетъ себя отъ того, еще только возникавшаго при немъ "новаго религіознаго сознанія", основой которой является діонисическое пониманіе христіанства, выводимое изъ религіознаго вдохновенія Лермонтова, Достоевскаго и Толстого. Вл. Соловьевъ противопоставилъ этому пониманію христіанства аполлиническое, горнее созерцаніе Пушкина:
  
   Страсти волну съ ея пѣной кипучей
   Тщетнымъ желаньемъ, дитя, не лови.
   Вверхъ посмотри, на недвижно-могучій,
   Съ небомъ сходящійся берегъ любви.
  
   Этотъ Пушкинскій взглядъ вверхъ.
  
   Туда бъ въ заоблачную келью,
   Въ сосѣдство Бога скрыться мнѣ.
  
   противопоставляется взгляду вглубь, психологическому самоанализу Толстого и Достоевскаго.
   Только теперь, когда религія Толстого и Достоевскаго дала новое религіозное сознаніе Мережковскаго, а методъ психологическаго анализа привелъ къ полному разнузданію хаоса у Леонида Андреева и его послѣдователей, мы можемъ оцѣнить въ полной мѣрѣ этотъ призывъ Соловьева къ объективной красотѣ Пушкина.
   Изъ стихотвореній Соловьева, выдержанныхъ въ Пушкинскомъ духѣ, назовемъ: Кумиръ Набукеднецара, Панмонголизмъ, Ex oriente lux, Неопалимая Купина и "въ землю обѣтованную".
   Можно ли совершеннѣе воспроизвести пріемы Пушкина, чѣмъ сдѣлалъ это Соловьевъ въ слѣдующей строфѣ:
  
   О, Русь! Забудь былую славу,
   Орелъ двуглавый сокрушенъ,
   И желтымъ дѣтямъ на забаву
   Даны клочки твоихъ знаменъ.
  
   Или
  
   Въ трудахъ безславныхъ, въ сонной лѣни,
   Какъ сынъ пустыни, я живу,
   И къ мидіанкѣ на колѣни
   Склоняю праздную главу.
  
   Подъ этими ямбами подписался бы Пушкинъ.
   Сближаетъ Соловьева съ Пушкинымъ также исключительный блескъ остроумія и вкуса. Если мы прочтемъ письма Вл. Соловьева, его экспромты, то передъ нами прежде всего встанетъ образъ Пушкина. У обоихъ поэтовъ -- высшій аристократизмъ духа, общительность, веселіе, добродушіе, щедрость, осторожное и тонкое проявленіе обширной эрудиціи и европеизма въ лучшемъ смыслѣ этого слова -- черты, прямо противоположныя Лермонтову, Достоевскому и Толстому.
   Въ самомъ значительномъ изъ своихъ стихотвореній, въ поэмѣ "Три свиданія" Вл. Соловьевъ слѣдуетъ Пушкину во всемъ, что касается формы, и въ легкомъ, свѣтскомъ тонѣ шутливаго повѣствованія, которое назначено для аристократическихъ дамъ Петербургскаго салона, и въ торжественномъ, какъ церковный благовѣстъ, прологѣ:
  
   Я съ раннихъ лѣтъ привыкъ не вѣрить міру,
   И подъ корой тяжелой вещества
   Я осязалъ нетлѣнную порфиру
   И узнавалъ сіянье Божества.
  

III.

  
   Менѣе Пушкина и Фета вліялъ на Соловьева Алексѣй Толстой. Все же связь Соловьева съ Ал. Толстымъ очень глубока. Цитаты изъ стиховъ А. Толстого часто встрѣчаются въ стихахъ Вл. Соловьева. Нельзя упустить изъ виду и той личной связи, которая была у Соловьева съ А. Толстымъ. Онъ былъ связанъ тѣсной дружбой со вдовою А. Толстого, его племянникомъ, княземъ Д. И. Цертелевымъ и племянницей С. П. Хитрово. Въ украинскомъ имѣніи А. Толстого "Красномъ Рогѣ" прошли лучшіе годы его юности. Особенно любилъ Соловьевъ и часто цитировалъ изъ Толстого: "Слеза дрожитъ въ твоемъ ревнивомъ взорѣ". Вліяніе этого стихотворенія чувствуется въ юношескомъ стихотвореніи къ кузинѣ Катѣ Рошановой:
  
   Что рокомъ суждено, того не отражу я
   Безсильной дѣтской волею своей.
   Пройти мнѣ должно путь земной, тоскуя
   По свѣтломъ небѣ родины моей.
  
   Звѣзда моя вдали сіяетъ одиноко,
   Въ волшебный край лучи ее манятъ,
   Но недоступенъ этотъ міръ далекій,
   Пути къ нему не радость мнѣ сулятъ.
  
   Прости жъ, и лишь одно послѣднее желанье,
   Послѣдній вздохъ души моей больной;
   О если бъ я на горькое страданіе,
   Что суждено мнѣ волей роковой,
  
   Тебѣ могъ дать златые дни и годы,
   Тебѣ могъ дать всѣ лучшіе цвѣты,
   Чтобъ въ новомъ мірѣ свѣта и свободы
   Отъ злобной жизни отдохнула ты.
  
   Чтобъ смутныхъ сновъ тяжелыя видѣнья
   Бѣжали всѣ отъ солнечныхъ лучей,
   Чтобъ на всемірный праздникъ возрожденья
   Явилась ты всѣхъ чище и свѣтлѣй.
  
   Отрицательное вліяніе формы А. Толстого сказалось въ легкости, съ которой Вл. Соловьевъ относился къ нечистымъ риѳмамъ. И въ приведенномъ стихотвореніи есть: одиноко-далекій. Въ другихъ стихахъ мы встрѣчаемъ: проси -- пути, яркій -- парка и т. д.
   Любимымъ поэтомъ Соловьева послѣ Пушкина и Фета былъ Жуковскій. Онъ любилъ говорить наизусть "Замокъ Смальгольмъ". Стихотвореніе Жуковскаго "Сельское кладбище" онъ считалъ началомъ "истинно-человѣческой поэзіи въ Россіи послѣ условно-риторическаго творчества Державинской эпохи". Подобно Пушкину, Вл. Соловьевъ считалъ пышную грусть элегіи основнымъ свойствомъ русской жизни. Понятно, почему создателемъ русской поэзіи считаль онъ Жуковскаго, а его "Сельское кладбище" называлъ "Родиной русской поэзіи".
  
   Тамъ, на закатѣ дня, осеннею порою,
   Она, волшебница, явилася на свѣтъ,
   И принялъ лѣсъ ее опавшею листвою
   И тихо шелестилъ печальный свой привѣтъ.6
  
             И пѣсни строгія къ укромной колыбели
             Неслись изъ за моря, съ туманныхъ острововъ.
             Но, прилѣтивши къ ней, онѣ такъ сладко пѣли
             Надъ вѣщей тишиной родительскихъ гробовъ.
  
   На сельскомъ кладбищѣ явилась ты не даромъ,
   О, геній сладостный земли моей родной!
   Хоть радугой мечты, хоть юной страсти жаромъ
   Плѣняла послѣ ты, но самымъ лучшимъ даромъ
   Останется та грусть, что на кладбищѣ старомъ
   Тебѣ навѣялъ Богъ осеннею порой.
  
   Но, что всего болѣе привлекало Вл. Соловьева къ Жуковскому, это его мистическій идеализмъ, его близость къ міру духовъ и привидѣній, это наслѣдіе германскаго романтизма. Въ самомъ Соловьевѣ было какъ бы двѣ души: одна унаслѣдованная отъ отца: ясная, трезвая, великорусская, Пушкинская: другая, унаслѣдованная со стороны матери, темная, мистическая, украино-польская. Эта вторая душа была пожалуй сильнѣе первой, эта душа влекла его въ таинственный міръ поэзіи Жуковскаго.
   Съ дѣтства Вл. Соловьевъ чувствуетъ себя изгнанникомъ на землѣ:
  
   Жалкій изгнанникъ я въ мірѣ земномъ,
   Въ мірѣ мнѣ чуждыхъ людей.
  
   Пройти мнѣ должно путь земной, тоскуя
   По свѣтломъ небѣ родины моей.
  
   Съ дѣтства поэтъ уходитъ въ міръ своихъ мистическихъ грезъ. Надъ всѣми грезами царитъ одна греза любви къ мистической подругѣ.
  
   Близко-далеко, не здѣсь и не тамъ,
   Въ царствѣ мистическихъ грезъ,
   Въ мірѣ, невидномъ смертнымъ очамъ,
   Въ мірѣ безъ смѣха и слезъ.
  
   Тамъ я, Богиня, впервые тебя
   Ночью туманной узналъ.
   Страннымъ ребенкомъ былъ я тогда,
   Странные сны я видалъ.
  
   Въ образѣ чуждомъ являлася ты,
   Странно твой голосъ звучалъ,
   Смутнымъ созданіемъ дѣтской мечты
   Долго тебя я считалъ.
  
   Развѣ это не то же стремленіе къ "очарованному тамъ". которымъ дышетъ вся поэзія Жуковскаго?
   И Жукавскій исходитъ изъ противопоставленія "здѣсь" и "тамъ", и его поэзія -- стремленіе въ "царство мистическихъ грезъ", гдѣ является ему его таинственная возлюбленная "геній чистой красоты", "Лалла Рукъ".
  
   А когда насъ покидаетъ,
   Въ даръ любви у насъ въ виду
   Въ нашемъ небѣ зажигаетъ
   Онъ прощальную звѣзду.
  
   Но то, что у Жуковскаго является окутаннымъ романтической дымкой и не выходитъ за предѣлы поэтической мечты, у Вл. Соловьева является во всей силѣ мистическаго реализма и религіознаго знанія.
   Мистическое настроеніе души находитъ у Жуковскаго свою форму, облекается въ таинственные звуки, какъ бы проникающіе на землю изъ невидимаго міра духовъ.
  
   Владыка Морвены
   Жилъ въ дѣдовскомъ замкѣ могучій Ордалъ
  
   Эти звуки оживаютъ у Вл. Соловьева. Мы узнали забытый порывъ баллады въ строфахъ:
  
   Шире, шире растетъ кругозоръ,
   Все яснѣй и яснѣй при лунѣ
   Очертанія сѣрыя горъ,
   Отраженныхъ въ Ломондской волнѣ.
  
   Мы прослѣдили основныя вліянія въ поэзіи Вл. Соловьева.
   Хотя онъ по эпохѣ примыкаетъ къ плеядѣ Фета и Полонctcaro, къ поэтамъ "серебрянаго вѣка", онъ не теряетъ связи съ традиціями Золотого Вѣка, съ Жуковскимъ и Пушкігнымъ.
   У Лермонтова онъ заимствовалъ одинъ стихъ:
  
   Очами полными лазурнаго огня.
  
   Но въ общемъ остался чуждъ Лермонтову и произнесъ надъ нимъ строгій, и не совсѣмъ справедливый судъ. Еще болѣе несправедливо отнесся Соловьевъ къ Баратынскому, явно не всмотрѣвшись въ философскую и религіозную сущность этого великаго поэта Пушкинской плеяды. Несправедливость суда надъ Лермонтовымъ и Баратынскимъ особенно поражаетъ, когда рядомъ мы находимъ панегирики Фету, Полонскому и Алексѣю Толстому. Здѣсь Соловьевъ отдаетъ данъ своей эпохѣ. Здѣсь сказывается также односторонность его поэтическаго генія, ограниченнаго областью чистой лирики.
   Остается сказать объ отношеніи Вл. Соловьева къ тому поэту, съ которымъ онъ неразрывно связалъ свое имя, сказавъ о немъ геніальное философское слово. Этотъ поэтъ -- Тютчевъ. Сравненіе Вл. Соловьева съ Тютчевымъ приводитъ насъ къ нашей. основной темѣ. Если Тютчевъ былъ поэтомъ природнаго хаоса, то Вл. Соловьевъ воспѣлъ природу, просвѣтленную дѣйствіемъ божественнаго Логоса, ту одухотворенную и нетлѣнную природу, которая, вмѣстѣ съ соборнымъ, тѣломъ христіанскаго человѣчества, опредѣляется Соловьевымъ, какъ "свѣтлое тѣло Вѣчности -- Софія" невѣста Христова -- Церковь.
  

IV.

  
   Вл. Соловьевъ первый опредѣлилъ Тютчева, какъ поэта хаоса, ночной души человѣка, темнаго и подсознательнаго корня бытія. Отъ этого хаотическаго мрака Тютчевъ, по Соловьеву, стремится уйти въ христіанство, онъ взываетъ "къ рязѣ чистой Христа", говоритъ, что его душа "готова, какъ Марія, къ ногамъ Христа навѣкъ прильнуть". Несомнѣнно однако, что не это обращеніе къ христіанству составляетъ оригинальность Тютчева, а именно его прозрѣніе подсознательнаго хаоса. Онъ .не имѣетъ твердой христіанской надежды Баратынскаго. Въ одномъ изъ самыхъ задушевныхъ стихотвореній онъ говоритъ:
  
   Не знаю я, коснется ль благодать
   Моей души, болѣзненно грѣховной,
   Не знаю, суждено ли мнѣ возстать,
   Пройдетъ ли обморокъ духовный.
  
   Въ минуту покаянія поэту его основное настроеніе является болѣзненно-грѣховнымъ, обморокомъ духа. Онъ обыкновенно именно это стихійное настроеніе привѣтствуетъ восторженнымъ гимномъ. Онъ вполнѣ сознательно и отчетливо противопоставляетъ "блаженство рая" радостямъ земной весны и любви, отдавая предпочтеніе вторымъ:
  
   Что предъ тобой блаженство рая,
   Пора любви, пора весны?
  
   Опредѣляя сущность своего поэтическаго таланта, онъ говоритъ:
  
   Инымъ дарованъ отъ природы
   Инстинктъ пророчески-слѣпой.
  
   Оознательное предпочтеніе природной жизни и "родного хаоса" -- "блаженству рана и "сладострастью безплотныхъ духовъ" неизбѣжно ведетъ къ трагизму. И Тютчевъ является трагикомъ въ истинномъ смыслѣ слова, какъ были трагиками Эсхилъ и Софоклъ. И у него надъ жизнью тяготный безпощадный и неодолимый рокъ. Принявъ законъ природной жизни, какъ благой и необходимой, Тютчевъ долженъ принять и послѣдствія этого закона: смерть и тлѣніе. Отъ этого послѣдняго не укроетъ "риза чистая Христа", если не пріобщиться дѣлу Христова искупленія. Начало же этого дѣла есть отрицаніе той природной жизни, пѣвцомъ которой является Тютчевъ. Не имѣющему надежды на спасеніе поэту остается только оплакивать свой жребій и жребій человѣчества. И никто не достигалъ такой безотрадности въ трагическомъ изображеніи отчаянія души, разбитой необорной силой Рока, какъ Тютчевъ.
  
   Слезы людскія, о слезы людскія!
  
   Мрачность Тютчева -- мрачность до христіанская, трагическая, мрачность Эсхила и Софокла, сказавшаго, что всего лучше человѣку не родиться. Бездна хаоса не закрыта для него свѣтлымъ видѣніемъ Олимпійцевъ, какъ въ лучезарной поэзіи Пушкина. Для "инстинкта пророчески слѣпого жизнь лишена "логоса", "смысла". Это полное отрицаніе смысла личной жизни ведетъ къ отрицанію смысла жизни общественной, прогресса. Безпощадный консерватизмъ Тютчева, особенно сказавшійся въ его стихотвореніи "Къ декабристамъ", вытекаетъ изъ подпочвенныхъ родниковъ его мистическаго міроощущенія. Если Тютчеву природа дорога только, въ свой оторванности отъ Логоса, въ своей одержимости стихійными силами хаоса, то для Вл. Соловьева, наоборотъ. природа дорога только, какъ начало, стремящееся къ освобожденію отъ хаоса, къ просвѣтленію силой Логоса. Красота цвѣтущей земли не пробуждаетъ въ душѣ Соловьева "пророчески слѣпого инстинкта". Она говоритъ ему о томъ, что прямо противоположно слѣпой страсти; о любви!
  
   Земля Владычица! Къ тебѣ чело склонилъ я,
   И сквозь покровъ благоуханный твой
   Родного сердца пламень ощутилъ я,
   Почуялъ трепетъ жизни міровой.
  
   Въ полуденныхъ лучахъ такою нѣгой жгучей
   Сходила благодать сіяющихъ небесъ,
   И блеску тихому несли привѣтъ пѣвучій
   И вольныя рѣки и многошумный лѣсъ.
  
   И въ явномъ таинствѣ вновь вижу сочетанье
   Земной души со свѣтомъ неземнымъ,
   Отъ огня любви житейское страданье
   Уносится, какъ мимолетный дымъ.
  
   Это стихотвореніе написано Соловьевымъ въ Пустынкѣ въ маѣ 1886 г., въ дни высокаго расцвѣта его религіознаго дѣла. Черезъ 12 лѣтъ онъ вспоминаетъ объ этомъ днѣ, когда онъ молитвенно склонилъ чело къ землѣ:
  
   Другой былъ, правда, день, безоблачный и яркій.
   Съ небесъ лился потокъ ликующихъ лучей,
   И всюду межъ деревъ запущеннаго парка
   Мелькали призраки загадочныхъ очей.
  
   Съ отношеніемъ Соловьева къ природѣ тѣсно связано его отношеніе къ любви.
  

V.

  
   Смыслъ любви Соловьевъ всего яснѣе раскрываетъ въ символикѣ античнаго эллинизма, которой особенно любилъ онъ пользоваться въ юности. Его кандидатское сочиненіе было "О миѳологическомъ процессѣ въ древнемъ язычествѣ". Миѳологію онъ понималъ въ духѣ Теллинга, и Крейцера. Античные образы никогда не изсякали въ его стихахъ. Онъ прекрасно владѣлъ античной формой гексаметра, какъ показываютъ его стихи "Истинно тотъ есть любимецъ боговъ" и переводъ ІѴ-й эклоги Вергилія. Античный терминъ "боги" встрѣчается у него даже въ самыхъ ортодоксальныхъ стихахъ. На пути къ "завѣтному храму" душа его молилась "невѣдомымъ богамъ". Только вѣрность церковному преданію, символизируемому въ "Сіонскихъ твердыняхъ" и "чистыхъ розахъ Сарона" можетъ навести насъ на слѣдъ потерянныхъ "боговъ". Въ "Трехъ свиданіяхъ", обращаясь къ "Вѣчной подругѣ", онъ говоритъ: "Богамъ и людямъ сродно смѣяться бѣдамъ, разъ они просили"! Самое Софію онъ неоднократно называетъ "богиней".
  
   Тамъ я, богиня, впервые тебя
   Ночью туманной узналъ.
  
   Познаніе божества въ красотѣ и мудрости, это начало эллинизма, окончательно воплотившее себя въ "Федрѣ" Платона, было особенно близко Вл. Соловьеву. Конечно, его подходъ къ эллинизму одностороненъ. Говоря терминами Ничше, его влекла только символическая, объективная прекрасная, аполлиническая Эллада. Онъ остался чуждъ Діонисову духу аттической трагедіи, воскресшему въ Тютчевѣ и Достоевскомъ. Я не говорю здѣсь о діонисическомъ оргіазмѣ, которому вообще лучше бы не воскресать, а o положительномъ зернѣ Діонисовой трагедіи, о "познаніи черезъ страданіе", получившемъ развитіе въ христіанствѣ. Этой трагически-христіанской идеи о богопознаніи черезъ страданіе нѣтъ у Соловьева. За то со всей силой развита имъ другая идея: идея подвига во имя красоты, спасаемой и обожествляемой актомъ мистической любви. Первый подвигъ любви -- подвигъ эстетическій. Это -- воплощеніе мечты въ искусствѣ. Символомъ его является оживленіе Галатеи Пигмаліономъ. Второй подвигъ -- нравственный. Воплощенная мечта, совершенная въ своей красотѣ Галатея превращается въ Андромеду, плѣненную дракономъ грѣха. Послѣ воплощеніе мечты и побѣды надъ дракономъ грѣха остается третій подвигъ: побѣда надъ смертью. Эта побѣда символизируется въ образѣ Орфея, изводящаго Евридику изъ Аида. очаровавъ боговъ преисподней звуками лиры:
  
   Волны пѣсни всепобѣдной
   Потрясли Аида сводъ,
   И владыка смерти блѣдный
   Евридику отдаетъ.
  
   Этотъ третій подвигъ -- религіозный. Орфей, какъ и въ древнемъ христіанскомъ искусствѣ и у Климента Александрійскаго, является лишь прообразомъ Христа, побѣдившаго смерть.
   Античнымъ символизмомъ пользуется Соловьевъ и въ стихотвореніи послѣдняго періода Dos ewig weibliche. Проѣзжая около острова Паѳоса, мѣста рожденія Афродиты, поэтъ обращается съ заклинательными словами къ морскимъ чертямъ. Рожденіе Афродиты было первымъ пораженіемъ морскихъ демоновъ, оно привело ихъ въ "смятенье, трепетъ и страхъ". Но эта первая сила красоты не могла сломить господства демоновъ. "Дикую силу во мнѣ укротила, но покорить не съумѣла она". Въ прекрасномъ образѣ Афродиты черти сѣяли "адское сѣмя растленія... смерти. Афродита небесная обратилась въ Афродиту всенародную. Здѣсь мысль поэта уже покидаетъ античную почву и переходитъ къ христіанскому символизму. Ту побѣду надъ демонами, которую не могла одержать растлѣнная адскимъ сѣменемъ похоти и смерти Афродита, одержитъ непричастная первородному грѣху Предвѣчная Дѣва, опредѣляема въ теософіи Вл. Соловьева гностическимъ терминомъ Софія и Дѣва Радужныхъ Воротъ.
  

VI.

  
   Прежде чѣмъ говорить объ отношеніи Вл. Соловьева къ любви, необходимо выяснить его отношеніе, къ той женственной ѵпостаеи Божества, которую воспѣлъ онъ подъ именемъ Софіи. Изъ отношенія его къ этому божественному началу объясняются всѣ отношенія его къ женщинѣ. Спутанность въ опредѣленіи Софіи. Спутанность въ опредѣленіи Софіи пораждаетъ тѣ разнородные толки, которые замѣчаются среди послѣдователей Вл. Соловьева. Одни изъ нихъ отправляются изъ христіанско-церковнаго пониманія Софіи, другіе изъ гностически-теософскаго Ея пониманія.
   Въ теософіи Соловьева ясно различаются три метафизическія начала женственности:
   1) Душа міра -- міровая воля Шопенгауэра -- началъ потенціальное, могущее опредѣлить себя и къ свѣту, и къ тьмѣ, за которое борятся Логосъ и Хаосъ.
   2) Богородица -- обожествленная матерія, безсѣменно родившая Христа Дѣва и Царица Ангеловъ.
   3) Софія -- начало среднее между Богородицею и Христомъ о которомъ Соловьевъ говоритъ такъ: "Софія есть тѣло Божіе, матерія Божества, проникнутая началомъ божественнаго единства. Осуществляющій въ себѣ или носящій это единство Христосъ, какъ цѣльный божественный организмъ -- универсально и индивидуальный вмѣстѣ -- есть и Логосъ и Софія". (VII-е чтеніе о Богочеловѣчествѣ).
   Изъ этого опредѣленія ясна связь Богородицы съ Софіей. Различить эти два начала -- дѣло богословія. Для религіознаго чувства Софія сливается съ Богородицею, какъ одна женственная ѵпостась Божества. Соловьевъ говоритъ, что ученіемъ о Софіи онъ не вводитъ новыя божества. Главные храмы въ Новгородѣ и Кіевѣ были посвящены Софіи. Въ иконописи Софія отличается, какъ отъ Христа, такъ и отъ Богородицы. Но въ богослуженіи она почти совершенно сливается съ Богородицею. Глава книги Соломона, посвященная Софіи Премудрости, читается, какъ паремія, въ богородичные праздники. Съ другой стороны, въ особомъ богослуженіи Софіи, которое недавно было издано священникомъ Флоренскимъ, идея Софіи явно переходитъ въ идею Богородицы, теряя свои оригинальныя черты.
   Эту женственную ѵпостась Божества -- Софію -- богородицу воспѣлъ Вл. Соловьевъ подъ именемъ царицы, богини:
  
   У царицы моей есть высокій дворецъ,
   О семи онъ столбахъ золотыхъ.
  
   Любовь къ царицѣ не можетъ являться иначе, какъ въ формѣ религіознаго культа, подобнаго рыцарскому культу Мадонны. Абсолютно совершенное божественное начало не можетъ принять любовь въ иной формѣ, какъ въ формѣ служенія. Отношеніе поэта-монаха къ его царицѣ не можетъ имѣть ничего общаго съ земной любовью. Это любовь низшаго существа къ высшему. Она направляетъ своего служителя, его дѣло повиноваться Ея велѣніямъ и бороться съ соблазномъ плоти и міра, удаляющими его отъ царицы.
   Вся жизнь Вл. Соловьева -- исторія его сношеній съ Софіею. Три раза явилась она ему въ зримомъ образѣ, но внутренно онъ чувствовалъ ея приближенія и отдаленія постоянно. Она говорила ему: "Ты не долженъ уступать своимъ страстямъ. Если ты уступишь нечистому инстинкту, я не въ силахъ буду помочь тебѣ".
   Ясно, что любовь Соловьева къ Софіи можно понимать только въ монашески-рыцарскомъ смыслѣ, въ томъ смыслѣ лишь говорятъ о любви къ Пресвятой Дѣвѣ.
  
   Онъ имѣлъ одно видѣнье,
   Непостижное уму,
   И глубоко впечатлѣнье
   Въ сердце врѣзалось ему.
  
   Въ записной книжкѣ Вл. Соловьева, относящейся ко времени его перваго заграничнаго путешествія, находится слѣдующая молитва къ Софіи.
  
   Молитва объ откровеніи великой тайны.
   Во имя Отца и Сына и св. Духа.
  
   Неизреченнымъ, страшнымъ и всемогущимъ именемъ заклинаю боговъ, демоновъ и всѣхъ живущихъ. Соберите воедино лучи силы вашей, преградите источникъ вашего хотѣнія и будьте причастниками молитвы моей, да возможемъ уловить чистую голубицу Сіона, да обрѣтемъ безцѣнную жемчужину Офира и да соединятся розы съ лиліями въ долинѣ Саронской.
   Пресвятая Божественная Софія, существенный образъ красоты и сладости сверхсущаго Бога, свѣтлое тѣло Вѣчности, душа міровъ и единая царица всѣхъ душъ, глубиною неизреченною и благодатію перваго Сына Твоего и возлюбленнаго Іисуса Христа молю Тебя: снизойди въ темницу душевную, наполни мракъ нашъ своимъ сіяніемъ, огнемъ любви твоей расплавь оковы духа нашего, даруй намъ свѣтъ и волю, образомъ видимымъ и существеннымъ явись намъ, сама воплотись въ насъ и въ мірѣ, возстановляя полноту вѣковъ, да покроется глубина предѣломъ и да будетъ Богъ все во всемъ".
  

VII.

  
   То христіанское пониманіе Софіи, о которомъ я говорилъ, смѣшивается иногда у Соловьева съ другимъ, гностическимъ пони.маніемъ Софіи, которое находимъ мы въ гностическомъ сочиненіи Πίστις Σοφία, пониманіемъ Софіи, какъ падшей души міра. Символомъ этой Софіи является для Соловьева душа любимой женщины. Женщина для Соловьева -- не высшее духовно-нравственное существо, не символъ вѣчной Софіи, какъ была Беатриче для Данте, а существо низшее, матеріальное, двойственное, и потому лживое. Отношеніе поэта къ женщинѣ не есть служеніе, а подвигъ, трудная мистическая задача спасенія и огражденія любимой души отъ темныхъ силъ, даже вопреки ея волѣ, ибо женщина, какъ существо безсознательное, равно стремится ко злу и добру.
  
   О, какъ въ тебѣ лазури чистой много
   И темныхъ, темныхъ тучъ!
   Какъ ясно подъ тобой сіяетъ отблескъ Бога,
   Какъ злой огонь въ тебѣ томителенъ и жгучъ
  
   И въ другомъ мѣстѣ:
  
   Не страшися: любви моей щитъ
   Не падетъ передъ темной судьбой.
   Межъ небесной грозой и тобой
   Онъ, какъ встарь, неподвижно стоитъ.
  
   Эта концепція любви, какъ мистическаго подвига, при всемъ своемъ величіи и красотѣ, недостаточно жизненная и христіанская. Для христіанскаго пониманія любовь не есть мистическая задача, а взаимодѣйствіе двухъ духовно-нравственныхъ силъ. При пониманіи Вл. Соловьева женщинѣ отводится слишкомъ низкое мѣсто, она -- только матеріальное существо, способное къ одухотворенію. Вся же духовно-нравственная сила полагается въ мужчинѣ. Идея женщины, какъ духовно-нравственнаго существа, возвышающаго до себя мужчину, эта идея, завѣщанная намъ Пушкинымъ и Тургеневымъ, совсѣмъ отсутствуетъ у Вл. Соловьева. Естественно потому, что его мистическій подвигъ оканчивается крушеніемъ:
  
   Память, довольно! чинно эту скорбящую
   Было мнѣ время отпѣть.
   Срокъ миновалъ, а царевною спящею
   Витязь не могъ овладѣть.
  

VIII

  
   Та же двойственность, какая въ отношеніи къ Софіи, находится и въ отношеніи Вл. Соловьева къ природѣ, къ матеріи, или, выражаясь церковно, къ плоти и міру.
  
   И въ явномъ таинствѣ вновь вижу сочетанье
   Земной души со свѣтомъ неземнымъ.
  
   Это выраженіе недостаточно ясно. Что понимать подъ словомъ "земное". Обыкновенно слово "земное" аналогично слову: "плотское", "страстное". Какже можетъ это плотское начало сочетаться съ "неземнымъ свѣтомъ", т. е. съ тѣмь, что его отрицаетъ? Владиміръ Соловьевъ былъ очень остороженъ въ словахъ. Онъ сознавалъ, что иныя изъ его словъ могутъ подать поводъ къ соблазну. Отъ такого ложнаго пониманія своей поэзіи онъ предостерегаетъ читателя въ предисловіи къ послѣднему изданію своихъ стихотвореній. Опасенія его скоро оправдались. Именно неясныя, недоговоренныя мысли его стиховъ были подхвачены послѣ его смерти мистиками -- декадентами и сдѣлались въ ихъ рукахъ оправдательнымъ документомъ ихъ антихристіанскихъ теорій.
   Наиболѣе сомнительны въ христіанскомъ отношеніи два стихотворенія: "Пѣсня офитовъ" "Мы сошлись съ тобой не даромъ". Слова "Въ бездну мрака огневую льетъ струю свою живую вѣчная любовь" могутъ быть понимаемы двояко: 1) или въ христіанскомъ смыслѣ: "Свѣтъ во тьмѣ свѣтитъ, и тьма не объяла его" или 2) какъ снятіе противорѣчія между свѣтомъ и тьмой, добромъ и зломъ, ибо зло есть условіе добра.
   Предвидя возможность такого вывода, Соловьевъ даетъ толкованіе этихъ стиховъ въ "Жизненной драмѣ Платона". Цвѣты не могутъ цвѣсти и благоухать, если корни ихъ не будутъ питаемы навозомъ; но это обстоятельство не дѣлаетъ самъ навозъ благоуханнымъ. Значитъ, противорѣчіе свѣта и тьмы, благоуханія и зловонія остается во всей силѣ.
   Сознавая нѣкоторую еретичность приведенныхъ стихотвореній, Вл. Соловьевъ помѣстилъ ихъ въ шуточной комедіи "Бѣлая лилія".
   Обожествленіе плоти -- одна изъ любимыхъ идей Вл. Соловьева. и ату идею находилъ онъ въ христіанствѣ. Нельзя однако забывать при этомъ двойственный характеръ словъ: плоть, міръ. "Плоть" употреблено въ Новомъ Завѣтѣ не только въ опредѣленно отрицательномъ смыслѣ: "плоть и кровь царствія Божія не наслѣдуютъ", но и въ положительномъ: "слово плоть бысть".
   Если во Христѣ обожествляется плоть и занимаетъ мѣсто одесную Отца, то этимъ не обожествляется законъ плоти, который есть законъ грѣха. Эта растлѣнная грѣхомъ плоть не наслѣдуетъ царствія Божія. Плоть Христова при самомъ своемъ возникновеніи находится внѣ естественныхъ законовъ природнаго Грѣха, она образуется изъ чистаго сѣмени Жены.
   Вл. Соловьевъ часто говоритъ о матеріализаціи Божества въ христіанствѣ. Но не слѣдуетъ забывать, что понятіе матеріи распадается на 2 понятія: понятіе образа и понятіе воли. Первое понятіе не принадлежитъ матеріи по существу; матерія, принявшая образъ, уже есть матерія оформленная, одухотворенная; внѣ образа матерія есть хаосъ, небытіе, Платоново μὴ ὅν. Эта хаотическая матерія не обожествляется въ христіанствѣ, ибо основной ея законъ есть законъ грѣха и смерти. Отличіе христіанства отъ религій Востока то, оно есть религія принявшаго образъ, вообразившагося Бога. Къ подсознательному, темному корню бытія христіанство относится также отрицательно, какъ и буддизмъ, и философія Шопенгауэра. Иначе придется отнести къ восточному вліянію не только писанія святоотеческія, но и книги апостоловъ. Жизнь искажена, зла въ своей основ 23; и противоположна закону любви. Вотъ основной христіанскій тезисъ, постоянно развиваемый Вл. Соловьевымъ.
  
   А вдали, догорая, дымилось
   Злое пламя земного огня.
  
   Всѣ порывы и чувства мятежные,
   Злую жизнь, что кипѣла въ крови,
   Поглотило стремленье безбрежное,
   Роковой, беззавѣтной любви.
  
   Эти опредѣленныя, не допускающія двухъ толкованій выраженія показываютъ, въ какомъ направленіи должны мы понимать и тѣ, двусмысленныя выраженія о безднѣ мрака огневой и свѣта изъ тьмы. Красота для Вл. Соловьева есть первое торжество Логоса надъ хаосомъ въ матеріи, она есть предвареніе будущаго воскресенія и нетлѣнія плоти. Поэтому идея красоты у Вл. Соловьева, какъ и у его предка Сковорды, неразрывно связана съ идеей Воскресенія.
  

IX.

  
   Видѣніемъ Софіи въ пустынѣ Египта закончился для Соловьева первый циклъ его развитія. Юношескій періодъ его жизни является съ одной стороны философски-полемическимъ (Кризисъ западной философіи, Критика отвлеченныхъ началъ). Это время его побѣдоносной борьбы съ философскимъ позитивизмомъ, матеріализмомъ и идеализмомъ. Если глядѣть со стороны, этой философской полемикой почти ограничивается дѣятельность Соловьева въ періодъ отъ 1874 до 1880 года. Но эта видимая сторона дѣятельности Соловьева есть только изнанка его тайной, оккультно-теософской жизни. Именно въ это время онъ усиленно предается занятіямъ оккультизмомъ и спиритизмомъ, стремясь къ оккультному познанію Софіи.
   Завершеніемъ этого пути является всецѣлое и полное откровеніе Софіи въ пустынѣ Египетской, третье свиданіе. Теперь для вернувшагося въ Россію философа предстоитъ новое дѣло: воплотить познанную мудрость -- Софію -- въ жизни личной и общественной.
   Воплощеніе Софіи въ жизни есть дѣло любви, нахожденіе того женскаго существа, съ которымъ онъ можетъ связать свою жизнь, сочетавшись съ нимъ союзомъ мистической любви "во Христа и во Церковь". Воплощеніе Софіи въ жизни общественной есть переходъ къ Церкви, какъ объективному воплощенію Софіи, къ Церкви, какъ тѣлу Христову, невѣстѣ Агнца.
   Періодъ жизни Соловьева отъ 1880 до 1890 г. опредѣляется, какъ періодъ церковный, въ противоположность первому теософскому періоду. Въ концѣ восьмидесятыхъ годовъ этотъ періодъ переходитъ въ періодъ общественно-публицистическій, а отъ 1890 до послѣдняго 1900 г. совершается процессъ заключительнаго синтеза. Этотъ періодъ можно назвать теософски-эстетически-церковнымъ.
   Дѣйствительно, тотчасъ по возвращеніи изъ Египта въ. Россію, Вл. Соловьевъ встрѣчаетъ женщину, которой отдаетъ любовь всей своей жизни. Имя этой женщины было Софія.
   Еще не пришло время для полнаго обнародованія фактовъ жизни Вл. Соловьева. Но мы считаемъ себя въ правѣ сказалъ хоть нѣсколько словъ о томъ. что явилось самымъ существеннымъ въ жизни поэта, чему обязаны мы лучшими созданіями его поэзіи. Если же принять во вниманіе то, что Соловьевъ не былъ фантазеромъ и мечтателемъ, а мистикомъ-реалистомъ, то мы не можемъ безъ чувства благоговѣнія вспоминать о той женщинѣ, въ которой ясновидящее око поэта прозрѣло то, что было невидимо для другихъ: чистую лазурь, отблескъ Бога, наряду съ темными тучами, томительнымъ и жгучимъ огнемъ зла. Этой женщинѣ онъ написалъ въ день ея именинъ, 17 сентября 1887 г., завѣтъ своей жизни:
  
   Смерть и время царитъ на землѣ.
   Ты владыками ихъ не зови.
   Все, кружась, исчезаетъ во мглѣ,
   Неподвижно лишь солнце любви.
  
   Эта любовь, долгіе годы нераздѣленная (Уходишь ты, и сердце въ часъ разлуки) около 85 года достигаетъ полнаго раздѣленія. Софія становится невѣстой Влад. Соловьева. Этотъ же періодъ есть періодъ пышнаго цвѣтенія его церковной идеи, время созданія Религіозныхъ основъ жизни и исторіи Теократіи. Его личная жизнь сливается съ его церковной идеей въ заключительныхъ словахъ Предисловія къ Исторіи Теократіи, подписаннаго; Москва, на праздникъ Благовѣщенія Пресв. Богородицы 1887 г.:
   "Церковь вселенская явится намъ уже не какъ мертвый истуканъ и не какъ одушевленное, но безсознательное тѣло, а какъ существо самознательное, нравственно свободное, дѣйствующее само для своего осуществленія,-- какъ истинная подруга Божія, какъ твореніе, полнымъ и совершеннымъ единеніемъ соединенное съ Божествомъ, всецѣло его вмѣстившее въ себѣ,-- однимъ словомъ, какъ та Софія, премудрость Божія, которой наши предки по удивительному пророческому чувству строили алтари и храмы, сами еще не зная, кто она".
   Мечтамъ Вл. Соловьева на воплощеніе религіозной идеи въ личной жизни не суждено было сбыться также, какъ и его мечтамъ о вселенской теократіи. Обѣ идеи потерпѣли крушеніе, а причины крушенія этихъ двухъ идей вытекали одна изъ другой.
   Самъ Соловьевъ даетъ въ стихахъ объясненіе своей личной катастрофы. Съ послѣдней искренностью въ стихотвореніи "Память", написанномъ въ 1892 году, онъ говоритъ, вспоминая исторію своей любви:
  
   Горькой тоскою душа разрывается
   Жизни тамъ двѣ сожжены.
  
   Гдѣ же причина этого сожженія двухъ жизней? Ясно, что трагедія была не въ томъ, что любовь Соловьева осталась нераздѣленной. Въ такомъ случаѣ не имѣло бы смысла. выраженіе: "жизни тамъ двѣ сожжены".
   Ключи къ пониманію катастрофы Соловьевъ самъ даетъ значительно позднѣе въ стихотвореніи "Съ новымъ годомъ", 1 января 1894 г.
  
   Власть ли роковая или немощь наша
   Въ злую страсть одѣла свѣтлую любовь.
   Будемъ благодарны, миновала чаша,
   Страсть перегорѣла, мы свободны вновь.
  
   Очевидно, что причиной крушенія любящихъ была переоцѣнка, теоретическая и практическая, того темнаго начала, которое стремилась оправдать философская мысль Соловьева въ гностической концепціи разобранныхъ выше стихотвореній: "Пѣснь офитовъ" и "Мы сошлись съ тобой не даромъ". Если бракъ былъ для Соловьева символическимъ союзомъ вообразъ Христа и Церкви, то этотъ союзъ не могъ быть основанъ на темномъ началѣ стихійной страсти. Эту истину созналъ Соловьевъ послѣ крушенія своихъ надеждъ и выразилъ въ стихотвореніи "Съ новымъ годомъ". То, что прежде представлялось ему нормальнымъ закономъ природы:
  
   Свѣтъ изъ тьмы. Надъ темной глыбой
   Вознестися не могли бы
   Лики розъ твоихъ,
   Если бъ въ сумрачное лоно
   Не впивался погруженный
   Темный корень ихъ.
  
   Теперь является ему, какъ дѣйствіе "роковой властп", результатъ "немощи" человѣка. Не можетъ быть и рѣчи объ освященіи страсти. "Злая страсть" вновь противополагается "свѣтлой любви", какъ въ небольшомъ стихотвореніи, гдѣ Соловьевъ записалъ свое третье свиданіе въ Египтѣ, болѣе подробно описанное имъ впослѣдствіи въ поэмѣ "Три свиданія".
  
   Вся въ лазури сегодня явилась
   Предо мною царица моя...
   А вдали, догорая, дымилась
   Злое пламя земнаго огня.
  
   Третій подвигъ -- освобожденіе Евридики изъ Аида не могъ окончиться побѣдою, ибо не былъ совершенъ второй подвигъ: побѣда надъ дракономъ грѣха.
  

X.

  
   Египетское свиданіе было моментомъ кризиса въ дѣятельности Соловьева, переходомъ отъ теософски-оккультнаго познаванія къ дѣятельности церковной. Внутренній голосъ Софіи настойчиво говорилъ ему: ты долженъ перейти къ дѣйствію.
   Дѣятельность во имя Софіи могла принять два направленія, предъ Соловьевымъ были открыты два пути: широкія врата практической теософіи, т. е. магіи и оккультизма и узкія врата церкви. На первомъ пути его ждалъ рядъ успѣховъ и торжество, на второмъ -- помраченіе возраставшей философской славы, одиночество и странническій посохъ. Соловьевъ, не задумываясь, выбралъ второй путь, и отвѣтилъ голосу, предложившему ему царство міра: отойди отъ меня, Сатана. Онъ отвергъ вѣнецъ, которымъ готовъ былъ увѣнчать его князь міра сего, и покорно склонилъ голову подъ иго Христово.
   Влад. Соловьевъ никогда не вступалъ на путь практическаго оккультизма. Обладая исключительными оккультными знаніями и силами, онъ не считалъ возможнымъ для себя пользоваться этими знаніями и силами иначе, какъ въ союзѣ съ выше его стоящей силой Церкви. Передъ смертью онъ высказалъ свое окончательное сужденіе объ оккультизмѣ, какъ антихристіанской силѣ, воплотивъ весь оккультизмъ будущаго въ лицѣ восточнаго мага Аполлонія, союзника антихристова, который съ помощью своей магіи убиваетъ послѣднихъ вождей церкви: православнаго старца Іоанна и католическаго папу Петра.
   Современная теософія, въ своемъ взглядѣ на церковь, ссылается иногда на оскудѣніе мистическаго знанія среди представителей современной церкви. Заключивъ видимый союзъ съ христіанствомъ, она направляетъ свою полемику противъ современной церкви, противопоставляя ей мистическое знаніе церкви древней. Она охотно вербуетъ въ свои ряды отцовъ IV вѣка и особенно пустынниковъ Ѳиваиды.
   Едва ли въ средѣ самой церкви найдутся лица, которые станутъ отрицать, что современная церковь скуднѣе мистическимъ знаніемъ и опытомъ, чѣмъ церковь Августина и Златоуста. Но несомнѣнно и то, что то же мистическое знаніе далеко не изсякло и теперь въ церкви, а въ ея цѣломъ церковь хранитъ во всей чистотѣ мистическое знаніе, завѣщанное ей священными преданіями Византіи и Ѳиваиды. Дѣло не въ томъ, гдѣ находится религіозно-мистическое знаніе, у теософовъ или въ церкви. Оно есть и тамъ, и здѣсь. Дѣло въ качественномъ различіи мистическаго знанія теософіи и церкви.
   Теософія XX вѣка не избрала ничего новаго. Корни ея уходятъ въ дохристіанскую древность и неоплатонизмъ. Теософія, какъ активная сила, была противопоставлена христіанству въ лицѣ Ямблиха, Порфирія и открытаго гонителя христіанъ цезаря Юліана. Но въ то время христіанство было активно и восторжествовало надъ ересями, которыя, болѣе или менѣе, всѣ являлись реакціею языческаго оккультизма. Теперь мы замѣчаемъ обратное: временную побѣду языческой теософіи надъ христіанствомъ. Эта побѣда предсказана въ пророческой книгѣ Новаго Завѣта.
   Влад. Соловьеву былъ открытъ путь Ямблиха и Порфирія, но онъ сознательно избралъ путь Августина и Златоуста. Онъ не задумался оглянуться назадъ, въ глубь церковнаго преданія; онъ не побоялся насмѣшекъ интеллигенціи, увидѣвшей въ немъ запоздалаго романтика; не побоялся подозрительнаго недовѣрія оффиціальной церкви, не хотѣвшей принять въ свою среду безпокойнаго мистика.
   Но не смутятъ тебя воинственные клики,
   Звонъ латъ и стукъ мечей.
   Недвижно ты стоишь, и слушаешь великій
   Завѣтъ минувшихъ дней.
  
   Теперь задачей Соловьева становится "оправдать вѣру отцовъ". На это дѣло онъ благословленъ былъ особымъ видѣніемъ. Онъ жилъ въ то время въ имѣніи Хитрово подъ Петербургомъ, самое имя котораго -- Пустынька -- говорило душѣ Соловьева, обратившейся къ "вѣрѣ отцовъ". Дикая и величественная природа Пустыньки питала аскетическое настроеніе поэта. Тотъ, кто чтитъ память Соловьева, пусть посѣтитъ мѣсто его подвиговъ и думъ -- Пустыньку. Гранитная глыба, мутныя волны дикой рѣки Тосно, "бѣлый, сыпучій песокъ", старая сосна -- все это неразрывно связано съ поэзіей Соловьева. Песчаная почва Пустыньки произращаетъ тѣ высокіе, воздушные бѣлые колокольчики, которые были для Соловьева символами "бѣлыхъ ангеловъ".
  
   Сколько ихъ расцвѣтало недавно,
   Словно бѣлое море въ лѣсу.
   Стройно воздушные,
   Тѣ же они,
   Въ знойные, душные
   Тяжкіе дни.
  
   Тамъ, на берегахъ Тосно, находился камень, который Соловьевъ называлъ "святымъ камнемъ". Къ нему обыкновенно приводилъ онъ ту, которую считалъ своей единственной подругой:
  
   Снова веду ее къ камню святому я,
   Берегъ отвѣсный высокъ.
  
   На этомъ святомъ камнѣ предстала ему процессія церковныхъ старцевъ, благословившихъ его на великое дѣло; оправдать, защитить и прославить вѣру отцовъ.
  

XI.

  
   Основой церковной жизни является смиреніе, сознаніе себя только какъ немощнаго орудія воли Божіей, отказъ отъ своей воли и разума во имя воли и разума церкви, черезъ которую дѣйствуетъ Христосъ. Это смиреніе было у Coловьева съ ранней юности. Въ одномъ изъ первыхъ стихотвореній онъ говоритъ:
  
   Когда въ свою сухую ниву
   Я сѣмя истины пріялъ,
   Оно взошло, и торопливо
   Я жатву первую собралъ.
  
   Не я растилъ, не я лелѣялъ,
   Не я поилъ его дождемъ,
   Не я надъ нимъ прохладой вѣялъ,
   Иль яркимъ согрѣвалъ лучомъ.
  
   О нѣтъ! я терномъ и волчцами
   Посѣвъ небесный подавлялъ,
   Земныхъ стремленіи плевелами
   Его тѣснилъ и заглушалъ.
  
   Обратиться къ церкви заставляетъ его сознаніе полнаго безсилія нашей личной воли въ борьбѣ съ силой зла:
  
  
   Отъ пламени страстей, нечистыхъ и жестокихъ.
   Отъ міра плѣннаго и злобной суеты
   Не исцѣлитъ насъ жаръ порывовъ одинокихъ.
   Не унесетъ побѣгъ тоскующей мечты.
  
   Не средь житейской мертвенной пустыни.
   Не на распутьи праздныхъ думъ и словъ
   Открытъ намъ путь къ утраченной святынѣ,
   Напасть на слѣдъ потерянныхъ боговъ.
  
   Не нужно ихъ! въ великой благостынѣ
   Нашъ Богъ земли своей не покидалъ,
   И всѣмъ единый путь отъ низменной гордыни
   Къ смиренной высотъ открылъ и указалъ.
  
   И не колеблются Сіонскія твердыни.
   Саронскихъ чистыхъ розъ, не вянетъ красота,
   И надъ живой водой, въ таинственной долинъ.
   Святая лилія нетлѣнна и чиста.
  
   Эти символическіе образы "твердынь Сіона", "Саронскихъ розъ и лилій" связуютъ церковную дѣятельность Вл. Соловьева съ его теософскимъ знаніемъ о Софіи. "Да возможемъ уловить чистую голубицу Сіона и да соединятся розы съ лиліями въ долинѣ Саронской". Единственной гордостью, которую позволялъ себѣ Соловьевъ, было сознаніе того, что все имъ творимое исходитъ не отъ него, а отъ высшаго источника Божественной мудрости, обрѣтеннаго имъ. На своей апологетической .книгѣ "Оправданіе добра", гдѣ онъ обосновываетъ мораль на "Подвижническихъ словахъ Исаака Сирина", онъ надписалъ:
  
   Родился я подъ знакомъ Водолея.
   Читатель! приходи и смѣло воду пей.
   Она -- не отъ меня, ее нашелъ въ скалѣ я.
   Изъ камня истины исходитъ сей ручей!
  
   Чистымъ духомъ святоотеческаго православія и горячею любовью къ Богу полно написанное въ этотъ періодъ сочиненіе: Религіозныя основы жизни. Эти основы жизни три: молитва, милостыня, постъ. Первая глава "О молитвѣ" кончается слѣдующимъ переложеніемъ молитвы Господней:
   "Отецъ нашъ небесный, родоначальникъ новой благой жизни въ насъ! Да святится имя Твое, т. е. истина, нашею вѣрою. Да пріидетъ царствіе Твое,-- вся наша надежда. Да будетъ воля Твоя, единою любовью всѣхъ и все соединяющая, да будетъ она не только въ мірѣ покорныхъ тебѣ духовъ, но и въ нашей природѣ, самовольно отъ тебя отдѣлившейся. А для сего возьми нашу плотскую жизнь и очисти ее Твоимъ животворящимъ Духомъ. Возьми наши права, и оправдай насъ Своею истиною. Возьми всѣ наши силы и всю нашу мудрость, ибо намъ недостаточно ихъ въ борьбѣ противъ невидимаго лукавства; Ты же вѣрнымъ путемъ Своимъ приведи насъ къ совершенству, ибо Твое есть царство, и сила, и слава во вѣки вѣковъ".
  
   Но высшаго расцвѣта геній Соловьева достигъ въ его фундаментальномъ трудѣ "Исторія и будущность Теократіи". Въ символическомъ толкованіи Библіи съ оттѣнкомъ Платонизма, Соловьевъ здѣсь непосредственно примыкаетъ къ Филону Александрійскому. Въ сочетаніи страстнаго религіознаго чувства съ желѣзной мощью философско-историческихъ схемъ и построеній, въ пониманіи церкви, какъ развивающагося въ историческомъ процессѣ Града Божія -- Соловьевъ является прямымъ наслѣдникомъ Августина. Что же касается художественнаго стиля, то здѣсь Соловьевъ достигъ. неподражаемой высоты. Каждая строка этой религіозной поэмы, подобно Божественной комедіи Данте, вылита изъ чистаго золота. И это величественное зданіе Теократіи осталось неконченнымъ. И оно, какъ личная жизнь Соловьева, потерпѣло роковое крушеніе. Та же "роковая власть" и человѣческая "немощь", разрушившія личную жизнь Соловьева, не дали возрасти и любимому чаду его любви къ Софіи -- Исторіи Теократіи.
   Если въ "Религіозныхъ основахъ жизни" Влад. Соловьевъ до конца остался вѣренъ началамъ святоотеческаго православія, то уже въ первой части Теократіи православный идеалъ незамѣтно подмѣняется идеаломъ католическимъ, принявшимъ благовидную личину вселенской теократіи. "Исторія Теократіи" не могла быть закончена, ибо будущая судьба ея неразрывно связывалась для Соловьева съ дѣломъ католической Уніи. Крушеніе Исторіи Теократіи было въ томъ. что вторая ея часть, вышедшая на французскомъ языкѣ подъ заглавіемъ "Russie et e'Eglise universelle" явилась лишь апологіей католичества. Основа философіи и жизни Соловьева до такой степени коренятся въ русско-византійскомъ православіи, въ подвижническихъ словахъ отцовъ Ѳиваиды, въ платонизмѣ византійскаго богословія, въ радостномъ аскетизмѣ русскаго народа, что подмѣна истиннаго церковнаго идеала соблазномъ католической теократіи не можетъ быть объяснена иначе, какъ вмѣшательствомъ той самой "роковой власти", которая разрушила личную жизнь Соловьева.
   Мы видѣли, что переоцѣнка матеріальнаго, природнаго начала, попытка сочетать "злую страсть" со "свѣтлой любовью" разрушила личную жизнь Соловьева. Но что же такое католичество, какъ не та же самая попытка обмірщенія религіознаго идеала, забвеніе аскетической основы апостольскаго и святоотеческаго преданія и пониманіе Царствія Божія, какъ земной теократіи? обожествленіе грѣховнаго человѣчества въ лицѣ римскаго первосвященника и обожествленіе грѣховной природы въ чувственномъ мистическомъ культѣ?
   Но прежде чѣмъ критиковать католическіе взгляды Соловьева, надо уяснять его отношеніе къ Россіи и православію.
  
   Соловьев С. M. Идея церкви и поэзии Владимира Соловьева // Богословский вестник 1915. Т. 1. No 2. С. 261-293 (1-я пагин.). (Окончанне.)
  

XII.

  
   Вл. Соловьевъ началъ свою дѣятельность въ кругу славянофиловъ.
   Сблизило Соловьева со славянофилами во первыхъ увлеченіе германскимъ идеализмомъ, проповѣдниками котораго были славянофилы, начиная съ Хомякова.
   Подобно Хомякову, Соловьевъ былъ поклонникомъ Шеллйнга и Гегеля, и положилъ ихъ системы въ основу своей религіозной метафизики. Соловьевъ казался прямымъ продолжателемъ славянофиловъ, какъ борецъ идеализма противъ позитивизма и матеріализма 60-хъ годовъ.
   Въ началѣ Соловьевъ раздѣлялъ и вѣру славянофиловъ въ мессіанское значеніе Россіи. Западная культура сгнила. Молодой Россіи предстоитъ противопоставить этой гнилой культурѣ свое молодое религіозное дѣло. Россіи надлежитъ примирить правду Востока съ правдой Запада. Религія Востока была религіей безчеловѣчнаго Бога, религія Запада -- религіей безбожнаго человѣка. Примиривъ Западъ съ Востокомъ, Россія дастъ религію богочеловѣчества. (Три силы). Эта примиряющая Востокъ и Западъ религія уже явилась въ христіанствѣ. Значитъ, Россія возродитъ христіанскую религію богочеловѣчества.
   Въ то же время Соловьевъ прислушивается къ простому народу. Въ письмѣ къ Катѣ Романовой онъ говоритъ, что религіозное движеніе въ Россіи начнется оттуда, "откуда никто не ожидаетъ". Скоро покажетъ мужикъ свою настоящую силу къ большому конфузу тѣхъ, которые не видятъ въ немъ ничего, кромѣ грубаго пьянства и суевѣрія (22-е письмо).
   Въ другомъ письмѣ объясняетъ онъ и то, почему именно на простой народъ возлагаетъ онъ свои религіозныя надежды. Хотя нравственное состояніе народа очень низко, хотя онъ упалъ до скота, но онъ не потерялъ сознанія грѣха.
   Итакъ, въ первый періодъ, Вл. Соловьевъ вполнѣ солидаренъ съ партіей прогрессистовъ-націоналистовъ. Какъ фарисеи считали только Израиля избраннымъ народомъ Божіимъ, такъ и Соловьевъ, вмѣстѣ со славянофилами, считаетъ, что религіозное обновленіе -- только для Россіи. Но впослѣдствіи Соловьевъ покидаетъ учителей своего національнаго Израиля -- славянофиловъ. Полемика его противъ славянофиловъ также блестяща и побѣдоносна, какъ первая полемика противъ позитивистовъ. Одно сраженіе стоитъ другого. Во второмъ Соловьевъ проявилъ больше ожесточенія и раздраженія, чѣмъ въ первомъ. Понятна причина. Соловьевъ никогда не раздражался на враговъ своей религіозной идеи такъ, какъ на мнимыхъ друзей этой идеи. Всякая религіозная фальшь казалась ему хуже явнаго отрицанія. Вотъ почему славянофиловъ, которые повидимому служили его же религіозной идеѣ, онъ бичуетъ своей ослѣпительной полемикой жесточе, чѣмъ Конта и Бюхнера. И антихриста изображаетъ онъ не врагомъ христіанства, а фальшивымъ христіаниномъ. По той же причинѣ, забывъ всякую объективность и справедливость, обрушился онъ на Толстого.
   Подмѣна вселенской религіозной идеи идеей національно-бытовой вотъ что почувствовалъ Соловьевъ у славянофиловъ, и, разъ почувствовавъ, не могъ болѣе подойти къ нимъ. Для самого Соловьева было только одно различіе добра и зла: добро -- христіанство, зло -- не христіанство. И Россію онъ только потому считалъ новымъ Израилемъ, что видѣлъ въ ней болѣе христіанства, чѣмъ на Западѣ. Для славянофиловъ же добромъ было -- Востокъ, Азія, Россія; зломъ -- Западъ. Противъ этой то безбожной и антихристіанской идеи славянофиловъ Влад. Соловьевъ возобновляетъ непримиримаую полемику своего отца историка.
   Востокъ и Азія не есть воплощеніе добра. Сила варварства и деспотизма въ лицѣ Ксеркса была сломлена государственно-правовой силой эллинскаго Запада.
  
   Но не напрасно Прометея
   Небесный даръ Элладѣ данъ.
   Толпы рабовъ бѣгутъ, блѣднѣя,
   Предъ горстью доблестныхъ гражданъ.
  
   Но одного этого западнаго начала не довольно для человѣчества.
  
   Душа вселенной тосковала
   О духѣ вѣры и любви.
  
   Новое духовное содержаніе дастъ Европѣ также Востокъ, но не Востокъ Ксеркса, а противоположный ему Востокъ Христа. Тогда падетъ и противоположность Запада и Востока, ибо свѣтъ Христовъ есть свѣтъ примиренія.
  
   О Русь! Въ предвидѣньи высокомъ
   Ты мыслью гордой занята.
   Какимъ же хочешь быть Востокомъ:
   Востокомъ Ксеркса иль Христа?
  
   Такъ, не измѣняя основной идеѣ славянофильства, Соловьевъ поправляетъ его заблужденіе. Византіи Діоклетіана представляющей разложеніе римскаго конституціоннаго государства азіатскимъ деспотизмомъ и раболѣпіемъ, онъ противопоставляетъ христіанскую Византію Златоуста. Культъ азіатскаго деспотизма смягчался у славянофиловъ ихъ романтическомъ народничествомъ, ихъ преклоненіемъ передъ самостоятельностью крестьянской общины. Нельзя забывать, что славянофилы были энергичными дѣятелями эпохи великихъ реформъ. За преданіями византійско-московскаго періода проступаютъ черты болѣе прогрессивной Кіевской эпохи.
   Константинъ Леонтьевъ взялъ на себя трудъ стереть эти послѣдніе слѣды гуманизма, и въ его талантливой обработкѣ славянофильство надѣло турецко-византійскій костюмъ. Россія Ксеркса получила религіозную санкцію и Аѳона. Подлинное христіанское ученіе любви было объявлено "розовымъ", "сантиментальнымъ". Въ пониманіи культуры забрезжили идеи Ничше. Культъ человѣка -- звѣря объявленъ подлиннымъ, святоотеческимъ христіанствомъ. Культъ сверхчеловѣка, оправдываемый у Ничше цѣльностью и трагичностью его міросозерцанія, не имѣлъ такого оправданія у христіанскаго писателя. Ничше слишкомъ хорошо понималъ, что христіанство -- самый страшный врагъ его идеала. Онъ бы не повѣрилъ, что въ Россіи есть писатель, для котораго этотъ самый идеалъ является христіанскимъ,
   Въ противоположность славянофиламъ и Леонтьеву, Соловьевъ утверждалъ, что Россія для осуществленія своего религіознаго идеала, должна итти тѣмъ же путемъ культуры, въ жизни общественной и государственной, какимъ шла Западная Европа. Нѣтъ никакого замкнутаго греко-россійскаго культурнаго типа. Христіанскій идеалъ Россіи не долженъ мѣшать ей итти по пути общественнаго прогресса. Россія должна стать правовымъ государствомъ западноевропейскаго типа. За эти идеи боролся Вл. Соловьевъ со славянофилами въ первомъ выпускѣ Національнаго Вопроса. Въ этой книгѣ, какъ и въ приведенныхъ стихахъ Ex Oriente lux, онъ еще сохраняетъ свою вѣру въ святую Русь. Онъ обличаетъ неправду славянофиловъ во имя ихъ же правды. Потому и борется онъ съ Россіей Ксеркса, что всей душою вѣритъ въ Россію Христа. Дѣло же Христово есть прежде всего дѣло любви и примиренія, оно требуетъ отреченія отъ національнаго эгоизма.
   Но полемика со славянофилами заводитъ Соловьева дальше. Понемногу самая вѣра въ Россію исчезаетъ. По мѣрѣ возрастанія обоюднаго раздраженія спорящихъ сторонъ, полемика дѣлается все болѣе и болѣе парадоксальной. Наконецъ, во второмъ выпускѣ Національнаго Вопроса и французскомъ сочиненіи "La Russie et l'Eglise universelle" Соловьевъ совершенно отрекается отъ Россіи. Вся оригинальность русской литературы сводится здѣсь къ озлобленной сатирѣ Щедрина. Цѣль "La Russie" доказать превосходство католичества надъ православіемъ и содѣйствовать Уніи церквей подъ главенствомъ Римской Куріи. Соловьевъ съ горечью покидаетъ славянофильствующую Москву, написавъ ей стихотворную отповѣдь:
  
   Городъ глупый, городъ грязный,
   Духъ Каткова, квасъ, кутья,
   Царство сплетни неотвязной,
   Скука, сонъ, галиматья.
  
   Послѣ продолжительнаго пребыванія за границей, въ Загребѣ и Парижѣ, Соловьевъ окончательно поселяется въ Петербургѣ, заключивъ союзъ со Стасюлевичемь и кружкомъ "Вѣстника Европы". Стасюлевичъ печаталъ даже мистическія стихотворенія Соловьева въ благодарность за то, что уже очень солоно пришлось отъ него славянофиламъ. Увы! не однихъ славянофиловъ задѣла полемика Соловьева; она больно оскорбила завѣтныя чувства православной церкви, видѣвшей въ Соловьевѣ своего вѣрнаго сына и апологета.
   Какъ произошла эта путаница? Какая темная сила временно отняла Соловьева отъ родной земли и церкви? Не та же ли самая сила, которая разбила его личную жизнь?
  
   Власть ли роковая, или немощь наша
   Въ злую страсть одѣла свѣтлую любовь.
  

XIII.

  
   Слѣдуя католическимъ богословамъ, Вл. Соловьевъ въ основу своихъ доказательствъ старшинства римской церкви надъ восточною кладетъ пресловутый приматъ апостола Петра. Но у великаго учителя Западной церкви Августина, въ его комментаріи къ евангелій Іоанна, подробно развивается мысль о приматѣ пути Іоаннова надъ путемъ Петровымъ. Жизнь въ Петрѣ называется bona, жизнь въ Іоаннѣ -- melior et beata. Ясно, что Христосъ считалъ первымъ изъ апостоловъ Іоанна, ибо возлюбилъ его, ибо Іоаннъ возлежалъ на персяхъ Его за Тайной Вечерей, и, какъ говоритъ Августинъ, Ex lllo pectore in secreto bibebat. Завѣщаніе Христа Петру "паси овецъ моихъ" указываетъ лишь на то, что Петръ, по характеру своему, былъ болѣе склоненъ къ активному, дѣятельному служенію, тогда какъ Іоаннъ къ любви и познанію. Мысль о Іоаннѣ, какъ патронѣ православія, всегда тайно жила въ восточной церкви.
   Самъ Вл. Соловьевъ проводитъ ее въ "Повѣсти объ Антихристѣ". Но въ "Russie et l'Eglise universelle" онъ какъ бы намѣренно умалчиваетъ объ Іоаннѣ, дѣлая патрономъ православной церкви Андрея Первозваннаго.
   Послѣ указанія на приматъ Петра, идетъ рядъ ссылокъ на византійскихъ отцовъ церкви первыхъ вѣковъ, признававшихъ главенство римскаго первосвященника.
   Прежде чѣмъ сравнивать православіе съ католичествомъ. надо условиться, какую именно эпоху того и другого беремъ мы для сравненія.
   Католическіе богословы и Соловьевъ обыкновенно поступаютъ такъ: берутъ эпоху расцвѣта римской церкви, эпоху Августина и Іеронима и противопоставляютъ ей византійскій упадокъ XV вѣка. Они говорятъ: церковь Златоуста признавала папу главой церкви, я мы признаемъ церковь Златоуста. Мы не признаемъ только церковь Керулларіевъ.
   Можно подумать, что измѣненія происходили только въ восточной церкви. Златоустовъ смѣнили Керулларіи, а на западѣ все продолжали появляться Августины. Вл. Соловьевъ, вѣрно указавъ на упадокъ византійскаго христіанства, которое, переставъ быть дѣломъ жизни, ограничило себя созерцаніемъ отшельниковъ Аѳона, совсѣмъ не говоритъ о томъ, что происходило въ это время въ Римѣ. А въ Римѣ происходило слѣдующее. Языческая старина Рима дѣлала все болѣе и болѣе завоеваній. Подъ видомъ культурнаго возрожденія въ Ватиканѣ возрождалось язычество и могучій духъ Ренессанса торжествовалъ свою побѣду надъ христіанствомъ. Появились папы гуманисты, окружавшіе себя всѣми соблазнами язычества; появились кардиналы, не читающіе апостола Павла, чтобы не испортить себѣ слога варварскимъ языкомъ, херувимы превратились въ амуровъ: вся церковная живопись устремилась къ натурализму съ нескрываемымъ эротическимъ оттѣнкомъ. Этотъ-то духъ языческаго Ренессанса почувствовали отцы восточной церкви въ его первомъ зародышѣ, отъ него хотѣли они уберечь чистоту восточнаго христіанства.
   Можно упрекать византійскій аскетизмъ въ односторонней созерцательности, но ясно и то, что эта односторонность не есть еще отрицаніе христіанства. Какъ ни были тяжелы грѣхи Византіи, мы не находимъ въ ней ничего близкаго къ тому паденію христіанства, которое началось въ Римѣ XV в. и торжествовало свою побѣду въ вѣкѣ XVI. Не даромъ образъ римскаго первосвященника, утопающаго въ языческой роскоши Ренессанса и торгующаго индульгенціями, показался монаху Лютеру образомъ антихриста.
   Соловьевъ обвиняетъ еще православіе въ цезаро-папизмѣ. Какъ ни справедливо это обвиненіе, несомнѣнно и то, что никакое приниженіе первосвященнической власти передъ царской не вредило церкви такъ, какъ соединеніе свѣтской власти и духовной въ одномъ лицѣ, какъ это было въ Римѣ, гдѣ стерлась грань между царствомъ земнымъ и небеснымъ, между дворцомъ и храмомъ. Это обмірщеніе сначала сознавалъ и самъ Соловьевъ, когда примѣнялъ къ римской церкви стихъ:
  
   Она небесъ не забывалъ,
   Но и земное все познала,
   И пыль земли на ней легла.
  
   Впрочемь, римская курія въ эпоху Ренессанса уже окончательно забыла небеса.
   Итакъ, если сравнить византійскую церковь XV в. съ римскою церковью того же времени, го не можетъ быть сомнѣнія въ томъ, что византійская церковь, при всѣхъ своихъ порокахъ, была ближе къ апостольской, чѣмъ церковь римская
   Если не справедливы упреки Вл. Соловьева по отношенію къ церкви византійской, они еще несправедливѣе по отношенію къ церкви русской. Яснаго различенія православія византійскаго отъ православія русскаго въ книгѣ Соловьева мы не находимъ. Мы имѣемъ дѣло только съ какой-то фикціей восточнаго православія, всѣ пороки котораго разсматриваются въ увеличительное стекло и сравниваются съ добродѣтелями римской церкви IV вѣка, предъ которою преклонялась и церковь Златоуста. Между тѣмъ, характеръ православія русскаго существенно отличается отъ характера православія византійскаго.
   Прежде всего, русское православіе носитъ характеръ жизненный и дѣятельный, въ противоположность догматическому и созерцательному характеру Византіи. Русская церковь не создала ничего подобнаго византійскому богословію, но она дала такихъ подвижниковъ дѣятельнаго типа, какъ Сергій Радонежскій, митрополитъ Филиппъ. Слѣдовательно, если можно противополагать византизмъ католичеству, какъ религію созерцательную -- религіи дѣятельной и утверждать, что для полноты христіанства византизмъ нуждается въ восполненіи со стороны католичества, то противополагать русское православіе, съ его жизненнымъ и дѣятельнымъ укладомъ, дѣйственному католичеству и утверждать, что русское православіе нуждается въ католичествѣ для полноты христіанства -- невозможно.
   Этотъ взглядъ на синтетичность русскаго религіознаго сoзнанія находимъ мы и у самого Соловьева въ "Трехъ силахъ". Если Россія можетъ примирить Востокъ и Западъ, то ясно, что она не нуждается въ религіозномъ восполненіи со стороны Запада. Соловьева всего лучше опровергаетъ онъ самъ. Если католичество Западъ, византизмъ Востокъ, то Россія -- не Западъ и не Востокъ, не католичество и не византизмъ, а возможность полноты вселенскаго, каѳолическаго, православнаго христіанства. Но можетъ ли она осуществить эту полноту, если, по совѣту "Russie et l'Eglise universelle", ей слѣдуетъ отречься отъ своего восточнаго начала, и, какъ ручью, влиться въ великую рѣку Запада?
  

XIV.

  
   Въ стихотвореніи "Панмонголизмъ" Вл. Соловьевъ говоритъ, что Россію постигнетъ Божья кара за горделивое признаніе себя третьимъ Римомъ. Между тѣмъ идея Москвы, какъ третьяго Рима, развитая въ русской литературѣ XVI в. исходитъ изъ той же критики византизма, какую мы находимъ у Соловьева. Идея Москвы, какъ третьяго Рима, не была созданіемъ языческой національной гордости. Это было сознаніе своей теократической миссіи, соединенное съ уваженіемъ къ древней культурѣ. Второй Римъ -- Византія -- палъ за свои грѣхи. Это именно то, что утверждалъ Соловьевъ. Теперь православіе, истинное апостольское христіанство хранится въ Москвѣ, въ Россіи. Это же утверждалъ и Вл. Соловьевъ, указывая на мессіаническое значеніе Россіи.
   Значитъ, нѣтъ грѣха въ сознаніи себя третьимъ Римомъ, а за грѣхи русской политики, давно отдалившейся отъ христіанства, нельзя карать русскій народъ. Этого-то слона, русскаго народа, и не примѣтилъ Соловьевъ при своемъ стремленіи къ Уніи. Онъ забылъ, что черезъ всю русскую исторію красной нитью проходитъ ненависть всего народа къ латинству и Уніи. Онъ не сознавалъ, что эта ненависть не есть плодъ невѣжества и суевѣрія, а глубокаго христіанскаго инстинкта, чующаго языческое обмірщеніе римской церкви; готовность отдать послѣднюю каплю крови для защиты своего христіанскаго идеала. Близкій къ народу въ юности своей, Соловьевъ все дальше и дальше отдаляется отъ него, перестаетъ слышать его, ибо не можетъ проникнуть голосъ народа въ среду Петербургской аристократіи и интернаціональной журналистики, гдѣ Соловьевъ сталъ своемъ человѣкомъ.
   Думая, что онъ борется только съ оффиціальной церковью, съ оберпрокуроромъ святѣйшаго Сѵнода, Соловьевъ дѣйствительно боролся съ вѣковой вѣрой русскаго народа, имѣвшаго своихъ мучениковъ и исповѣдниковъ. Боролся онъ и съ подвижниками Аѳона, передъ религіознымъ авторитетомъ которыхъ преклонялся. Между тѣмъ именно отъ нихъ, старцевъ Аѳона, исходила оппозиція католичеству въ XV вѣкѣ.
   Угрожаемые Исламомъ Палеологи постоянно искали союза съ папой, они готовы были купить военную помощь Рима цѣной Уніи. Но противъ Уніи было общественное мнѣніе Византіи, направляемое старцами Аѳона. Оттуда вышелъ знаменитый лозунгъ: "Лучше чалма, чѣмъ тіара". И старцы Аѳона оказались правы. Подъ властью полумѣсяца византійскій крестъ остался тѣмъ же, тогда какъ въ странѣ Уніи онъ замѣнился бы католическимъ крыжемъ. Сохранивъ въ чистотѣ свою вѣру подъ властью магометанъ, Византія передала ее новому побѣдоносному народу, и византійскій крестъ вознесся надъ магометанской луной. Тіара дѣйствительно была опаснѣе чалмы.
   Что же касается до второго грѣха Византіи, до цезаропапизма, то отъ этого грѣха русская церковь до Петровскаго періода почти свободна. Когда при Алексѣѣ Михайловичѣ былъ созванъ соборъ для суда надъ Никономъ, рѣчи восточныхъ патріарховъ, проникнутыя духомъ цезаропапизма, непріятно поразили не только русскихъ іерарховъ, но и самого царя. Въ Россіи къ такимъ рѣчамъ не привыкли.
   Не смотря на отличіе русскаго православія отъ византійскаго, мы не можемъ безъ крайняго удивленія читать въ "La Russie et l'Eglise universelle": "что общаго у русской церкви и греческой? Ничего". Какъ? А догматы, чинъ богослуженія, иконы? Все, поддающееся точному опредѣленію,-- общее. Разница только въ характерѣ религіознаго чувства. Попытка освободить русскую церковь отъ ея византійской основы была въ расколѣ, и логически развиваясь, привела къ подмѣнѣ вселенской религіозной идеи -- національно -- бытовой и возрожденію народнаго язычества. Истинное пониманіе греко-россійскаго православія находилось между чистымъ византизмомъ Никона и дикой, народной религіей Аввакума.
   Основа русскаго православія -- чисто византійская и святоотеческая. Но Россія внесла новый духъ въ православіе, догматическую глубину и сложность богословія она замѣнила новымъ чувствомъ природы, не нарушающимъ аскетической основы міровоспріятія, радостью о землѣ и всякой твари, духомъ любви и милосердія. Въ Россіи православіе приблизилось къ настроенію евангельскихъ временъ.
   Аналогичное этому явленіе произошло и въ католичествѣ, когда вдали отъ Рима и съ языческими традиціями, въ тихихъ холмахъ Умбріи раздалась проповѣдь бѣдняка во Христѣ, Франциска Ассизскаго. Это было чистое откровеніе галилейскаго духа. Святой Францискъ, казалось, самъ слышалъ слова Галилейскаго учителя:
   "Взгляните на полевыя лиліи! Взгляните на птицъ небесныхъ!" Это христіанство Франциска особенно близко русскому народу, какъ и райская иконопись тосканскаго монаха Фра Беато Анжелико.
  

XV.

  
   Въ статьѣ "Византизмъ и Россія" Соловьевъ исходить изъ пониманія византизма, какъ цѣльнаго злого начала, какъ религіи Навуходоносора, человѣкобога. Этотъ византизмъ есть міросозерцаніе Московской эпохи русской исторіи, и самымъ яркимъ носителемъ этого византизма является Іоаннъ Грозный.
   Для князей Кіевской Руси христіанство было положительной нравственной силой, оно обязывало къ дѣламъ правды и милосердія. Владиміръ Святой, по принятіи христіанства, преобразился внутренно. сталъ другимъ въ отношеніи къ своимъ подданнымъ и чужимъ народамъ. Для царей московскаго періода, наоборотъ религія лишена своего нравственнаго смысла, религія болѣе не обязываетъ къ дѣламъ добра.
   Это было бы совершенно вѣрно, если бы Соловьевъ слово "византизмъ" замѣнилъ словомъ "грѣхи византизма" и различалъ культурно-религіозный византизмъ отъ политическаго. Но, подобно К. Леонтьеву, Соловьевъ беретъ византизмъ, какъ цѣльное явленіе; онъ не хочетъ отличить византійскаго кнута отъ византійской лампады. Разница съ К. Леонтьевымъ въ томъ, что Леонтьевъ принимаетъ этотъ цѣльный византизмъ, какъ культурно-политическій идеалъ, а Соловьевъ его отрицаетъ.
   Но въ самой московской Руси было противоположеніе двухъ началъ византизма: религіозно-нравственнаго и политическаго. Чисто-религіозный византизмъ оправдалъ себя въ лицѣ митрополита Филиппа, павшаго жертвой Навуходоносорова начала государственнаго самовластія, подобно защитнику народа, послѣднему римскому трибуну въ санѣ епископа Іоанну Златоусту.
   Темныя стороны Московскаго періода не столько объясняются вліяніемъ Византіи, сколько вліяніемъ монгольскаго ига. Религія Ксеркса, Навуходоносора была воспитана вѣками униженія передъ Золотой Ордой. Торжество византійскихъ началъ при Іоаннѣ III-мъ было концомъ монгольскаго ига и началомъ культурныхъ сношеній съ Западомъ. Византизмъ не только не явился силою, заграждающей намъ путь на Западъ, но наоборотъ, самъ пришелъ къ намъ изъ Италіи, принеся намъ искусство италіанскаго Ренессанса. Вновь при Алексѣѣ Михайловичѣ приходятъ къ намъ, вмѣстѣ съ твореніями отцовъ церкви, рукописи Гомера, Софокла, Ѳеокрита. Черезъ византизмъ мы пріобщаемся античному эллинизму. Слѣдовательно, византизмъ не былъ темной силой, отдѣлившей насъ отъ культуры Запада. Византизмъ далъ намъ эту культуру, также какъ ему обязаны мы нашей религіей.
   Основное зло византизма, его Навуходоносорово начало, восторжествовало въ Россіи только послѣ паденія византизма культурно религіознаго, лишь послѣ реформы. Петра, ей поставившей во главѣ церкви "добраго человѣка изъ офицеровъ, который бы сѵнодское дѣло зналъ и смѣлость имѣлъ".
   Съ реформы Петра кончается византійскій періодъ Русской исторіи, нарушается ея естественный культурный путь. Культура становится безрелигіозною, религія безкультурной, духовенство дичаетъ, обезглавленная, лишенная патріарха церковь обращается въ одно изъ вѣдомствъ, въ одни изъ колесъ бюрократической машины Петербурга, устроенной на нѣмецкій манеръ. Еслибъ Соловьевъ направилъ свою полемику противъ этого порядка церковной жизни, за него встала бы большая часть русскаго духовенства, принужденнаго послѣ Петра служить орудіемъ политическаго интереса.
   Но Соловьевь пытается оправдать церковную реформу Петра. Она обуздала власть патріарховъ; благодаря ей мы имѣемъ поэзію Пушкина; ея послѣдствіемъ явилось освобожденіе крестьянъ. Удивительно, что Соловьевъ, всю жизнь отстаивавшій не только духовныя, но и свѣтскія прерогативы церковной власти передъ гражданскою, вдругъ высказывается за обузданіе власти первосвященниковъ властью царя! Отвѣтъ на это одинъ: священна власть только римскаго первосвященника, даже власть свѣтская лучше, чѣмъ власть первосвященника русскаго! Но это слишкомъ слабо, чтобы заслуживать опроверженія. Отмѣнивъ патріаршество и подчинивъ сѵнодальную коллегію офицеру, Петръ не только положилъ конецъ мнимому стремленію. патріарховъ къ свѣтской власти, онъ уничтожилъ самый духовный авторитетъ церкви, уничтожилъ посредника между царемъ и Богомъ.
   Соловьевъ въ оправданіе Петра говоритъ, что, прежде чѣмъ убить сына, онъ совѣщался съ іерархомъ. Но вотъ это совѣщаніе было полной комедіей, послѣ того какъ самъ Петръ уничтожилъ самостоятельность этихъ іерарховъ. Конечно, не только такіе святые, какъ Филиппъ, но и всѣ другіе іерархи не допустили бы царя до сыноубійства.
   Со времени Петра наша общественная жизнь порываетъ съ христіанствомъ, а въ церкви торжествуетъ казенно-протестантское направленіе, основателемъ котораго былъ Ѳеофанъ Прокоповичъ. При сравненіи съ этимъ казенно-протестантскимъ устройствомъ церкви, конечно, выигрываетъ католичество.
   Едва-ли можно выводить поэзію Пушкина и освобожденіе крестьянъ изъ Петровской реформы. Лучшее, что мы имѣемъ въ Пушкинѣ: его народность, его эллинизмъ и его христіанство было въ немъ не благодаря реформѣ Петра, а вопреки его и съ трудомъ высвобождалось изъ подъ гнета Петровской эпохи.
   Что касается до демократическихъ реформъ Александра II, то не онѣ слѣдовали за реформой Петра, а самая темная эпоха Русской исторіи, эпоха временщиковъ, эпоха Бирона, эпоха самыхъ страшныхъ злодѣйствъ крѣпостного права. Нельзя не возразить и противъ противопоставленія Московско-византійскому періоду -- Кіевскаго періода. Вліяніе Византіи на Кіевъ было еще прямѣе, чѣмъ на Москву. Вспомнимъ бракъ Владиміра съ греческою царевной Анной; вспомнимъ, что Кіевскіе митрополиты были греками. Въ Кіевскомъ; соборѣ святой Софіи до сихъ поръ сохранились греческія надписи подъ иконами. Живопись Кіевской Софіи представляетъ образецъ чистаго византизма, въ противоположность итальянской живописи и архитектурѣ соборовъ Московскаго Кремля.
   Но, съ другой стороны, въ Кіевѣ было сильно вліяніе скандинавской культуры и западнаго рыцарства. Этотъ Кіевъ викинговъ и рыцарей былъ дорогъ душѣ Вл. Соловьева.
   Въ Москвѣ русская культура теряетъ свой норманскій и рыцарскій характеръ, византизмъ смягчается итальянскимъ вліяніемъ, вырабатывается свой, отличный отъ византійскаго, идеалъ русской святости. Этотъ-то характеръ чисто русской святости былъ чуждъ рыцарю Мадонны Вл. Соловьеву.
  

XVI.

  
   Мы уже говорили, что Вл. Соловьевъ болѣе унаслѣдовалъ украино-польскую кровь матери, чѣмъ великорусскую кровь отца. И съ юности его тянуло къ Украйнѣ, гдѣ скитался его предокъ украинскій казакъ Сковорода; къ Польшѣ, гдѣ цвѣлъ католическій культъ Мадонны.
   Послѣднее всего болѣе влекло Соловьева къ католичеству.
   Когда читаешь стихи Вл. Соловьева, невольно приходитъ вопросъ: почему этотъ христіанскій поэтъ почти не говоритъ въ стихахъ о Христѣ? Онъ воспѣваетъ только одно Божество, одинъ "образъ женской красоты" Софіи, Богородицу. Это поглощеніе всей религіозной жизни служеніемъ Пресвятой Дѣвѣ и привязывало Соловьева къ католичеству, гдѣ Пресвятая Дѣва почитается выше Христа въ особомъ богословскомъ теченіи -- маріанизмѣ,-- гдѣ вѣковое почитаніе Богородицы наравнѣ съ Христомъ окончилось догматомъ Conceptio immaculata, провозглашеннымъ на Ватиканскомъ соборѣ Піемъ IX. Вл. Соловьевъ методически оправдывалъ этотъ догматъ.
   Въ русскомъ народѣ почитаніе Богоматери не слабѣе, чѣмъ въ католичествѣ, но носитъ иной характеръ: оно является преимущественно какъ почитаніе многострадальной матери, утоляющей печали. Православное чувство ужаснулось бы отъ наименованія Богородицы "богиня". Между тѣмъ это наименованіе, постоянное въ стихахъ Соловьева, не оскорбитъ слухъ католика. Богородица Ватиканскаго собора дѣйствительно богиня. Вотъ то тайное, что связывало Соловьева съ католичествомъ:
  
   Lumen Coeli -- Sancta Rosa.
  
   Этой Sancta Rosa не находилъ онъ въ. московскомъ періодѣ нашей исторіи, и потому отрицалъ его. Въ Кіевѣ, осѣненномъ куполомъ Софіи, рядомъ съ католической Польшей онъ почувствовалъ родной воздухъ. Не даромъ дано ему было имя христіанина князей Кіева: Владиміръ Святой и Владиміръ Мономахъ были его любимыми героями въ русской исторіи. На авторитетъ Владиміра Мономаха ссылается онъ при защитѣ войны въ своемъ послѣднемъ сочиненіи "Три разговора".
   На молодыхъ портретахъ Вл. Соловьева проступаютъ ясна малороссійскія черты. Онъ не любилъ осѣдлость семейной жизни. За его любовь къ кочеванію отецъ шутливо звалъ его "печенѣгомъ". Первыя юношескія увлеченія привели его въ Харьковъ и его окрестности. Позднѣе онъ пережилъ много счастливыхъ дней въ украинскомъ имѣніи графа Алексѣя Толстого "Красномъ Рогѣ". Душою тамошняго общества была племянница Толстого Софія Петровна Хитрово. Жившій въ Красномъ Рогѣ французскій критикъ Вогюэ называлъ ее за монгольскій типъ лица Eve Touranienne. По этому поводу Вл. Соловьевъ написалъ стихи:
  
   Газели пустынь ты стройнѣе и краше,
   Степная Мадонна, туранская Ева.
  
   Юность Соловьева протекла въ Украйнѣ. Затѣмъ, покинувъ Москву, гдѣ у него ничего не оставалось кромѣ тяжелыхъ воспоминаній, онъ постоянно жилъ въ Петербугѣ, Пустынкѣ, Финляндіи. Суровая природа сѣвера сродни его Музѣ:
  
   Гдѣ ни взглянешь, всюду камни.
   Только камни, да сосна.
   Отчего же такъ близка мнѣ
   Эта бѣдная страна?
  
   Эта природа располагала его къ таинственнымъ снамъ и видѣніямъ, какъ природа Норвегіи съ ея фіордами и льдами воспитала другого великаго духовидца -- Сведенборга.
  

XVII.

  
   Все же Соловьевъ не зашелъ бы такъ далеко въ своихъ католическихъ увлеченіяхъ, если бы не повторилъ ошибку Чаадаева, не посмотрѣлъ на унію, какъ на единственный путь пріобщенія европейской культуры. Въ эту ошибку ввела Соловьева какая-то ассоціація по смежности: онъ боролся со славянофилами, которые одновременно были противниками католичества и противниками европеизма. Отсюда, но мѣрѣ развитія полемики, европеизмъ смѣшивается у Coловьева съ католицизмомъ. Унія -- единственный путь къ соединенію съ Европой, который обновитъ русскую культуру; папа рѣшитъ соціальный вопросъ въ христіанскомъ смыслѣ. Однако, возлагать на папу надежды соціальной реформы имѣетъ столько же основаній, какъ возлагать эти надежды на оберъ-прокурора святѣйшаго сѵнода. Католичество достаточно показало себя врагомъ соціальной реформы, какъ дѣла антихристова, а что касается европейскаго просвѣщенія, то все оно, со времени реформаціи, шло противъ католичества. Принявъ Унію, Россія не только задушила бы себя религіозно, она задушила бы себя культурно, отдѣлившись отъ европейской общественности и науки, возникшихъ на развалинахъ католицизма. Потребовался бы новый русскій Лютеръ, новая русская реформація для освобожденія русской народности и пріобщенія ея научному и общественному движенію Запада.
   Было время, когда Левъ XIII ожидалъ прибытія Соловьева въ Римъ. Штросманеръ писалъ кардиналу Рамполла, что въ Римъ прибудетъ "молодой русскій писатель, по имени Соловьевъ, всѣмъ сердцемъ и душой католикъ и посвятившій всю жизнь и всѣ славные труды свои на то, чтобы возвратить возможно большее число русскихъ славянъ въ лоно св. Матери католической церкви?" Папа говорилъ о Соловьевѣ: "Вотъ овца, которая, надо надѣяться, скоро войдетъ во дворъ овчій".
   Но, по собственному свидѣтельству Соловьева (Три Свиданія), его передвиженія часто обусловливались внутреннимъ голосомъ. Тотъ же голосъ, который шепнулъ ему когда-то "Въ Египтѣ будь", повидимому шепнулъ ему теперь "Не будь въ Римѣ". И заблудшая овца не вернулась во дворъ овчій.
   Можетъ быть, Соловьевъ безсознательно боялся, что Ватиканъ разобьетъ его теократическія надежды и онъ убѣжитъ изъ Рима, какъ нѣкогда убѣжалъ изъ него католическій монахъ Лютеръ. А, можетъ быть, всталъ передъ нимъ благословляющій образъ дѣда священника и остановилъ его на дорогѣ въ Римъ, обративъ взоръ его къ золотымъ главамъ далекихъ обителей родной земли.
   Даже въ самой католической своей книгѣ "La Russie" Соловьевъ не могъ отказаться отъ своей вѣры въ мессіаническое призваніе Россіи. На той же самой страницѣ, гдѣ онъ рѣшительно утверждаетъ, что эта вѣра ни на чемъ не основана, есть примѣчаніе, отрицающее всю книгу:
   "Если Россія призвана возвѣстить новое слово міру, то это слово раздается не изъ блестящей области искусства и литературы, не съ гордой высоты философіи и науки, а именно съ величественныхъ, но смиренныхъ вершинъ религіи".
   Не есть ли это признакъ народа мессіаническаго, новаго Израиля?
  

XVIII.

  
   Уже въ концѣ 80-хъ годовъ Соловьевъ начинаетъ разочаровываться въ католичествѣ. "Мои друзья іезуиты ругаютъ меня за мистицизмъ", пишетъ онъ въ письмѣ Фету. Его борьба со славянофилами изъ церковно-публицистической обращается просто въ публицистическую. У него открылись глаза на некультурность Россіи, на различныя бѣдствія, послѣдствія этой некультурности. Съ ожесточеніемъ пишетъ онъ о Толстомъ: "нелѣпая проповѣдь опрощенія, когда отъ этой простоты мужики мрутъ". Въ то же время у него чувствуется потребность внутренно освѣжиться, отдохнуть отъ напряженныхъ религіозно-мистическихъ переживаній, отъ безплодныхъ попытокъ соединенія церквей.
   Эта эпоха конца 80-хъ годовъ характеризуется, какъ эпоха крайняго европеизма. Съ репутаціей неблагонадежнаго ренегата, Соловьевъ покидаетъ Россію и живетъ въ Парижѣ и на виллѣ своего пріятеля Леруа-Болье. Его наружность въ это время пріобрѣтаетъ отпечатокъ европеизма и изящества. На портретахъ начала 80-хъ годовъ Соловьевъ имѣетъ видъ монаха; теперь въ немъ появляется какая-то подобранность, подстриженность, элегантность, легкость. Въ этой перемѣнѣ внѣшней сказывается перемѣна внутренняя: Соловьевъ уходитъ во внѣшнее.
   По возвращеніи въ Россію, онъ отчасти добиваетъ славянофиловъ, въ лицѣ ихъ эпигоновъ, отчасти пишетъ о внѣшнихъ дѣлахъ: о борьбѣ съ голодомъ, засухой и т. д. Но всѣ эти внѣшнія дѣла продолжаютъ быть только способами религіознаго служенія.
   Свое разочарованіе въ католическомъ идеалѣ средневѣковья онъ высказалъ въ лекціи "Объ упадкѣ средневѣкового міросозерцанія". Здѣсь онъ обращаетъ къ католичеству среднихъ вѣковъ слова Христа сыновьямъ Заведеевымъ, когда они хотѣли попалить огнемъ съ неба обидѣвшихъ ихъ Самарянъ: "Не знаете, какого вы духа, ибо Сынъ Человѣческій пришелъ не погублять души человѣческія, а спасать". Даже нехристіанскіе дѣятели прогресса, какъ Вольтеръ, болѣе исполнили заповѣдь христіанской любви, чѣмъ дѣятели среднихъ вѣковъ: они подобны тому сыну евангельской притчи, который сказалъ: "не пойду", а пошелъ.
  

XIX.

  
   Но такое состояніе отдыха во внѣшнемъ могло быть только кратковременнымъ. Накопляются новыя мистическія силы, онѣ требуютъ своего проявленія. И тутъ, въ 92 году, какъ буря охватываетъ поэта послѣдняя страстная любовь, озарившая его жизнь обольстительно прекраснымъ свѣтомъ, но и разрушившая его и безъ того уже переутомленный организмъ. Изъ этой бури вышелъ онъ тѣмъ старцемъ. какимъ изображаютъ его извѣстные портреты. Но пока:
  
   Пусть осень ранняя смѣется надо мною,
   Пусть серебритъ морозъ мнѣ темя и виски,
   Съ весеннимъ трепетомъ стою передъ тобою,
   Исполненъ радости и молодой тоски.
  
   Въ концѣ 80-хъ годовъ, уходя въ публицистику и практическія заботы, Соловьевъ почти не пишетъ стиховъ. Teперь онъ становится поэтомъ болѣе, чѣмъ когда-либо, и это поэтическое цвѣтеніе возрастаетъ до конца его жизни. Новая любовь Соловьева, вызвавшая наружу цѣлые потоки оккультныхъ силъ, окрасившая міръ волшебными красками поэтическихъ грезъ, создавшая новую теорію любви въ духѣ Платонова Пира, эта любовь въ основѣ своей была страстью, и потому, разрушивъ поэта тѣлесно, не оставила никакихъ слѣдовъ въ его душѣ, никакой связи съ любимымъ существомъ. Черезъ годъ онъ говорилъ о своемъ увлеченіи: это было что-то стихійное.
   Никакая земная страсть не могла увлечь Соловьева, если не являлась ему окутанная ложнымъ, но лучезарнымъ свѣтомъ мистики. Безъ этого озаренія онъ не могъ пасть со своей духовной высоты, но подъ чарами мистическаго Эроса онъ временно обезсилѣлъ. Сначала у него еще есть сознаніе своего паденія, отклоненія отъ своего религіознаго дѣла:
  
   Въ трудахъ безславныхъ, въ сонной лѣни.
   Какъ сынъ пустыни, я живу,
   И къ мидіанкѣ на колѣни
   Склоняю праздную главу.
  
   Но скоро это сознаніе гаснетъ:
  
   И вдругъ посыпались зарей вечерней розы,
   Душа почуяла два легкія крыла,
   И въ новую страну неистощимой грезы
   Любовь-волшебница меня перенесла.
  
   Совершенно особый, магическій характеръ этой любви, по сравненію съ главной любовью поэта, мистически-церковной, будетъ ясенъ, если мы сравнимъ прежніе его стихи "О какъ въ тебѣ", "Не по волѣ судьбы", "Бѣдный другъ" со стихами, вызванными его новой любовью: "Былъ труденъ долгій путь", "Нѣтъ вопросовъ давно", "Тѣсно сердце, я вижу, твое для меня", "Зачѣмъ слова" и т. д.
   Здѣсь нѣтъ рѣчи о сознательномъ союзѣ съ любимой женщиной, здѣсь только стремленіе унестись вмѣстѣ, на крыльяхъ свободной безрелигіозной магіи. Если первая любовь Соловьева была въ основѣ своей христіанской, то эта любовь является теософической. Тамъ влекъ Соловьева "подвигъ любви", здѣсь -- "безумныя пѣсни и сказки", очарованіе Платонова Эроса. Такъ искушаетъ зло только великихъ людей, для которыхъ не существуютъ простые соблазны чувственнаго наслажденія.
   Только теперь Соловьевъ дѣлается вполнѣ "поэтомъ". Въ юности это названіе оскорбило бы его. Тогда онъ хотѣлъ быть философомъ или болѣе того пророкомъ, подвижникомъ. Какимъ презрѣніемъ къ "поэтамъ" полно письмо его къ кузинѣ Катѣ! (21-е).
   Теперь, чтобы плѣнить любимую женщину, Соловьевъ пишетъ стихи, наполняетъ ея альбомъ мадригалами и даже акростихами. Постепенно вовлекается онъ въ омутъ свѣтской интриги, гдѣ основная грязь и ложь прикрыта внѣшнимъ изяществомъ, впадая въ "обморокъ духовный", усыпленный мистическими чарами Эроса, опьяняющей музыкой любовной лирики.
   Соловьевъ не могъ не обосновывать свои переживанія теоретически. Не ограничиваясь любовными стихами, пишетъ онъ оправданіе своихъ чувствъ: "Смыслъ любви". Эта статья является, можетъ быть, единственнымъ нехристіанскимъ сочиненіемъ Соловьева. Здѣсь онъ не выходитъ за предѣлы Платоновскаго міросозерцанія, исходя изъ идеи эротическаго творчества. Во имя этой идеи онъ уничтожаетъ два христіанскія идеала любви: любовь семейную к идеальную рыцарскую любовь. Вмѣсто мистическаго пониманія брака, какъ союза во Христа и во Церковь, бракъ опредѣляется теперь только какъ упорядоченіе физическихъ отношеній, какъ переходъ отъ первобытнаго состоянія къ гражданственности. Рожденіе дѣтей прямо объявляется дѣломъ недостойнымъ любви. Но особенно достается любви рыцарской, съ ея аскетизмомъ.
   Однако, въ какіе бы очаровательные краски и звуки ни облекалось злое начало стихійнаго Эроса, эти звуки и краски погаснутъ, обнаруживъ его гнилую и черную суть. И Соловьевъ начинаетъ незамѣтно заражаться этой гнилью: онъ злоупотребляетъ виномъ, нескромными шутками и стихами. Это темное состояніе духа выразилось въ портретѣ Ярошенко.
   Вл. Соловьевъ самъ произнесъ строгій судъ надъ этимъ періодомъ своей жизни и творчества. Съ автобіографической искренностью говоритъ онъ о родственномъ ему Платонѣ: "онъ былъ временно затянутъ эротическимъ иломъ".
  

XX.

  
   ,,Обморокъ духовный" продолжался немного болѣе года. Покончивъ счеты со своимъ увлеченіемъ, Соловьевъ ѣдетъ въ. Шотландію. Море, любимый имъ сѣверъ, шотландскія горы, озеро Лохъ-Ломондъ -- все это быстро смываетъ съ его души слѣды "эротическаго ила". Но то поэтическое цвѣтеніе, которое вызвано было его страстью, не прекращается. Онъ привезъ изъ Шотландіи богатый запасъ стиховъ. Прежнее радостное чувство побѣды добра надъ зломъ съ удивительной краткостью выражено въ стихотвореніи "На палубѣ Торнео".
  
   Солнце, солнце опять побѣдило!
  
   Изъ Шотландіи возвращается онъ бодрый, хотя и состарившійся, полный энергіи и новыхъ замысловъ. Теперь онъ возвращается къ первому предмету своей любви, о которомъ тосковалъ и среди безумій своего послѣдняго романа, что выразилось въ стихотвореніи "Память". Но его отношеніе къ любимой женщинѣ принимаетъ характеръ ровной, тихой дружбы. Это чувство нашло себѣ выраженіе въ стихахъ "На новый годъ". Онъ разстался съ любимой женщиной только за нѣсколько недѣль до смерти, заранѣе избравъ на ея землѣ мѣсто для своей могилы.
   Узнавъ на опытѣ, какъ обманчива "волна страсти съ ея кипучей пѣной", заплативъ за это знаніе своимъ тѣлеснымъ разрушеніемъ, но только окрѣпнувъ духовно, видя, что эта самая страсть дѣлается предметомъ поклоненія въ современной философіи и искусствѣ, Соловьевъ замышляетъ капитальные труды. Если въ Теократіи онъ хотѣлъ оправдать мѣру отцовъ, то въ оправданіи добра онъ хочетъ оправдать мораль отцовъ, возстановить аскетизмъ святоотеческаго преданія, противопоставивъ его нарождающемуся культу плоти.
   Важный трудъ требуетъ полной свободы и отрѣшенія, удаленія отъ міра. Для писанія книги, гдѣ возстановляется аскетизмъ сирійскихъ пустынниковъ, Соловьевъ самъ удаляется въ пустыню. Мѣстомъ для своего пустынножительства осенью 94-го и зимою 95 года избираетъ онъ озеро Сайму.
   Теоретической работѣ, какъ всегда, соотвѣтствуетъ созерцательно-поэтическая. Циклъ стиховъ, посвященныхъ Саймѣ, еще болѣе "оправдываетъ добро", чѣмъ нравственная философія, непосредственно вліяя на чувство. Сайма становится для Соловьева символомъ вѣчной и чистой красоты, противоположной бурному стремленію страсти:
  
   Страсти волну съ ея пѣной кипучей
   Тщетнымъ желаньемъ дитя не лови.
   Вверхъ посмотри, на недвижно могучій
   Съ небомъ сходящійся берегъ любви.
  
   Этотъ періодъ аскетизма, находящій себѣ полное выраженіе въ "Оправданіи добра" и циклъ финляндскихъ стиховъ, отличается отъ церковнаго настроенія Теократіи. Этому аскетизму можно поставить тотъ же упрекъ, какой ставилъ Соловьевъ аскетизму Аѳона. Это -- Мрачный аскетизмъ разочарованія, отказъ отъ всякаго церковнаго дp3;ла. Тутъ Соловьевъ послѣдователенъ. Отъ полноты православной истины онъ переходитъ къ католическому идеалу земной теократіи, разочаровавшись въ этомъ идеалѣ, онъ временно становится какъ бы внѣ церкви, ибо идея церкви слишкомъ долго сливалась для него съ идеей соединенія церквей. Крушеніе одной идеи привело крушеніе другой. Снявъ съ себя церковныя узы, Соловьевъ сталъ жертвой своей мистической свободы, и былъ увлеченъ магическимъ вихремъ. Разбитый этимъ вихремъ, онъ смиренно приходитъ къ тѣснымъ вратамъ святоотеческаго аскетизма. Но онъ уже не можетъ отдать церкви растраченный пылъ своей юности, отъ живого церковнаго дѣла Августина и Златоуста онъ временно удаляется въ аскетическое созерцаніе Исаака Сирина.
   Потеря вѣры въ церковное дѣло выразилась въ стихотворенія "Иммануэль":
  
   И многое ужъ невозможно нынѣ,
   Цари на небо больше не глядятъ
   И пастыри, не слушаютъ въ пустынѣ,
   Какъ ангелы про Бога говорятъ.
  
   Вселенскому церковному дѣлу, во главѣ котораго должны были стать цари и пастыри (первосвященники) противополагается личный мистическій путь:
  
   И слово вновь въ душѣ твоей родилось
  
   Не былъ ли именно этотъ путь, путь духовидца Сведенборга и сирійскаго отшельника Исаака искомымъ путемъ Вл. Соловьева?
  

XXI.

  
   Въ это время аскетическаго подвига на берегу Саймы, особенной силы достигаетъ у Соловьева всегда присущій ему даръ пророческаго ясновидѣнія. Здѣсь написано имъ его пророческое стихотвореніе "Панмонголизмъ", гдѣ предсказывается "желтая опасность". Здѣсь впервые является у него предчувствіе надвигающейся всемірной катастрофы:
  
   Конецъ уже близокъ,
   Нежданное сбудется скоро.
  
   Та "вѣчная подруга", которая въ дѣтствѣ и юности явила себя Соловьеву въ своей чистой сущности, "Софія", которая потомъ воплощалась для него въ женскихъ существахъ, при чемъ отъ прикосновенья съ плотью и міромъ мутнѣла чистота ея образа, теперь является ему уже въ почти освобожденномъ отъ плоти образѣ прекрасной Саймы:
  
   Ты непорочна, какъ снѣгъ за горами,
   Ты многодумна, какъ зимняя ночь.
   Вся ты въ лучахъ, какъ полярное пламя,
   Темнаго хаоса свѣтлая дочь.
  
   Сайма была послѣдней любовью Соловьева въ этомъ мірѣ, послѣднимъ и наиболѣе чистымъ отраженіемъ вѣчной Софіи. Въ это время начинаютъ слабѣть узы, связывавшія поэта съ плотью. Растетъ его второе зрѣніе, и міръ духовъ и умершихъ дѣлается ему ближе, чѣмъ міръ реальный, міръ живыхъ. Это приближеніе, которое прежде пробуждало въ немъ тоскливое чувство страха:
  
   То изъ края мертвецовъ
   Вопли къ намъ несутся.
   Сердце слышетъ, и дрожитъ,
   Слезы льются, льются.
  
   теперь наполняетъ его ликованіемъ.
  
   Что онъ пророчилъ мнѣ, настойчивый и властный,
   Призывъ родныхъ тѣней?
   Расцвѣть ли новыхъ силъ, торжественный и ясный,
   Конецъ ли смертныхъ дней?
  
   Онъ пророчилъ и то, и другое: высшій расцвѣтъ его духовныхъ силъ, явившійся подготовленіемъ къ переходу въ Вѣчность. Софія приближается къ нему, какъ въ дѣтствѣ. И днемъ, и ночью онъ чувствуетъ ее присутствіе. Ему уже не надо внѣшняго образа для ея созерцанія, достаточно углубиться въ собственную душу:
  
   Лишь забудешься днемъ, иль проснешься въ полночи,
   Кто-то здѣсь, мы вдвоемъ.
   Прямо въ душу глядятъ лучезарные очи
   Темной ночью и днемъ.
   Таетъ ледъ. Расплываются хмурыя тучи,
   Расцвѣтаютъ цвѣты,
   И въ прозрачной тиши неподвижныхъ созвучій
   Отражаешься ты.
  
   Года матеріальнаго плѣна, года разлуки кончены. Наступаетъ уже не свиданіе, а вѣчное единеніе съ Божественной подругой.
  

XXII.

  
   Дѣятельность Соловьева, въ послѣдній періодъ его жизни, направляется по двумъ русламъ: по руслу эстетико-теософскому и церковно-апологетическому. Одно выразилось въ Das Ewig Weibliche и Трехъ свиданіяхъ, другое -- въ Повѣсти объ Антихристѣ и Воскресныхъ письмахъ. Въ стихотвореніи Das Ewig Weibliche Соловьевъ пророчествуетъ о наступленіи новой религіозной эры, царства "Вѣчной Женственности, воспріявшей силу Божества, дѣйствительно вмѣстившей полноту добра и истины, а чрезъ нихъ нетлѣнное сіяніе красоты".
  
   Знайте же Вѣчная Женственность нынѣ
   Въ тѣлѣ нетлѣнномъ на землю идетъ,
   Въ свѣтѣ немеркнущемъ новой богини
   Небо слилося съ пучиною водъ.
  
   Если сопоставить это пророчество съ другимъ пророчествомъ о близкомъ возрожденіи христіанства, котораго жаждетъ душа современной женщины, готовой явиться новой женой мѵроносицей (Воскресныя письма), то ясно, что новая грядущая религія Вѣчной Женственности есть только новый фазисъ христіанства. Здѣсь теософія Соловьева принимаетъ апокалипсическій характеръ. Новая богиня никто иное, какъ являющаяся въ пророчествѣ Іоанна апокалипсическая "Жена, облеченная въ солнце", опредѣляемая съ одной стороны, какъ Богородица, "поправшая главу змія", съ другой стороны -- какъ Церковь, сначала убѣгающая отъ антихриста въ пустыню, потомъ побѣждающая его:
  
   А съ неба тотъ же свѣтъ и Дѣву Назарета
   И змія тщетный ядъ предъ нею озарялъ.
  
   Для теософіи Соловьева это же начало опредѣляется, какъ красота. Красота есть матерія, просвѣтленная духомъ, церковное тѣло, Невѣста Агнца. Созидатели красоты, поэты и художники, созидаютъ это нетлѣнное тѣло; красота есть только ощутительная форма добра и истины. Такимъ образомъ искусство служитъ дѣлу нетлѣнія и предваряетъ будущее воскресеніе мертвыхъ:
  
   Безумье вѣчное поэта,
   Какъ свѣжій ключъ среди руинъ,
   Временъ не слушаясь запрета,
   Онъ въ смерти жизнь хранитъ одинъ.
  
   Вотъ почему эстетикъ Соловьевъ въ это время отводитъ первое мѣсто, и эпиграфомъ къ статьѣ "О красотѣ въ природѣ" беретъ слова Достоевскаго, "Красота спасетъ міръ". Вотъ почему онъ такъ оплакиваетъ въ стихахъ смерть Майкова и Полонскаго; привѣтствуетъ новую книгу Случевскаго; неотступно думаетъ о Фетѣ, служителѣ чистой красоты. Загробный голосъ Фета постоянно слышется Соловьеву; онъ съ "тяжкою тоскою" шепчетъ ему: "вспомни обо мнѣ". Эта тѣнь неотступно стоитъ надъ его душою во время путешествія по Архипелагу въ 1898 году.
   Соловьевъ потому такъ оплакиваетъ уходящихъ изъ жизни поэтовъ, "душу заключавшихъ въ звонкіе кристаллы", что сознаетъ таковой поворотъ, уже начинающійся въ искусствѣ; онъ видитъ, что искусство начинаетъ служить какъ разъ обратному дѣлу: растлѣнію и смерти.
   Соловьевъ готовится къ новой борьбѣ, къ борьбѣ съ новымъ мистицизмомъ, съ начинающимся "декадентствомъ". Первые Ничшеанцы группировались около Сѣвернаго Вѣстника, потомъ около Міра Искусства. Уже зарождалось Бодлэрьянство, заговорили о "красотѣ зла".
   Боровшемуся всю жизнь за право мистики Соловьеву сначала казалось возможнымъ заключить союзъ съ группой Міра Искусства, гдѣ эти права мистики открыто признавались. Искать новыхъ союзовъ и органовъ печати вынуждала его и необходимость: хотя Стасюлевичъ продолжалъ печатать даже такія его стихотворенія, какъ Нильская дельта и Das Ewig Weibliche, но ясно было, что есть мѣра терпѣнію либеральнаго редактора. Либеральная благонадежность Соловьева лопнула по всѣмъ швамъ съ появленіемъ его апологіи войны, отрицанія прогресса, признанія демоническаго характера современной цивилизаціи. Оставаться въ Вѣстникѣ Европы было немыслимо, Стасюлевичъ не согласился напечатать Три разговора.
   Удаленному изъ Вѣстника Европы за мистицизмъ поэту естественно было попробовать заключить союзъ съ той группой писателей, которые проповѣдуютъ именно мистицизмъ, съ группою "Міра Искусства". Но сейчасъ же выяснилось, что съ этимъ мистицизмомъ никакого союза у Соловьева быть не можетъ. Въ отвѣтѣ Философову онъ говоритъ о Божествѣ новыхъ мистиковъ и эстетовъ: хотя служеніе этому божеству прямо ведетъ къ немощи и безобразію, хотя его реальный символъ есть разлагающійся трупъ, они сговорились называть это "новой красотой", которая должна замѣнить устарѣлыя идеи истины и добра. (Противъ исполнительнаго листа).
   Искусство и красота -- самыя могучія орудія добра. Зло для своего окончательнаго торжества въ мірѣ должно отнять у добра именно это оружіе и использовать его для своихъ цѣлей. Передъ пришествіемъ антихриста искусство превращается въ антихристіанскую магію.
   Слѣдовательно, нельзя искать спасенія въ искусствѣ. Оно не помѣшаетъ антихристу совершить его дѣло, оно уже начинаетъ само служить дѣлу антихриста. Гдѣ же искать спасенія, гдѣ найти оружіе для охраненія чистоты "ризы Христовой". Тамъ, гдѣ Софія {Идея Софіи въ рел.-философ. міровоззрѣніи В. Соловьева носитъ характеръ какого-то мистическаго субъективнаго его переживанія и конечно не представляетъ собой выраженія церковнаго ученія. Ред.} впервые явилась своему служителю -- въ Церкви.
  

XXIII.

  
   Церковный характеръ служенія Софіи ясенъ изъ той обстановки, въ которой было Соловьеву его первое видѣніе. Девяти лѣтъ, когда онъ впервые почувствовалъ волненіе страсти и ревности, вплоть до наивнаго, но все же злого стремленія, къ дуэли, къ убійству, Софія впервые является своему избраннику, чтобы оградить его отъ соблазна.
  
   Дуэль! Дуэль! Обѣдня въ Вознесенье.
   Душа кипитъ въ потокѣ страстныхъ мукъ.
   Житейское... отложимъ... попеченье --
   Тянулся, замиралъ и замеръ звукъ.
   Алтарь открытъ... Но гдѣ-жъ священникъ, дьяковъ?
   И гдѣ толпа молящихся людей?
   Страстей потокъ,-- безслѣдно вдругъ изсякъ онъ.
   Лазурь кругомъ, лазурь въ душѣ моей.
   Пронизана лазурью золотистой,
   Въ рукѣ держа цвѣтокъ нездѣшнихъ странъ,
   Стояла ты съ улыбкою лучистой,
   Кивнула мнѣ и скрылася въ туманъ.
  
   Какимъ же дѣломъ завершитъ Соловьевъ свое служеніе Софіи? Чѣмъ докажетъ ей свою вѣрность? Тѣмъ, что уже слабѣющей рукой до конца оправдать, защититъ и прославитъ вѣру отцовъ.
   Если вѣра въ воплощеніе Софіи въ мірѣ, въ наступленіе царства Вѣчной Женственности -- есть положительный полюсъ въ предсмертномъ настроеніи Соловьева, то ожиданіе Антихриста -- его отрицательный полюсъ. Все міросозерцаніе Соловьева переживаетъ острый кризисъ. Душитъ и вѣра въ эволюцію, въ естественный прогрессъ культуры; остро сознается демоническій характеръ современной цивилизаціи. Въ пар123; парохода видитъ онъ демоновъ: "гнѣвомъ дышетъ темный паръ"; поѣздъ "мчится и грохочетъ мертвыми громами"; голосъ діавола, явившагося антихристу, и странный. глухой, точно сдавленный, но въ тоже время отчетливый и совершенно бездушный, вродѣ какъ изъ фонографа.
   Надвигается міровая катастрофа -- Deus ex machina. Соединенная сила Китая и Японіи сначала разрушатъ христіанскую культуру Европы; затѣмъ наступитъ пришествіе Антихриста, "конецъ міра". Китайское знамя "дракона" является символомъ дракона, предсказаннаго въ Откровеніи Іоанна. Ему противопоставленъ вождь христіанскихъ ополченій Зигфридъ, германскій императоръ Вильгельмъ.
   Вотъ слабое мѣсто этой апокалипсической концепціи. Что такое Вильгельмъ, чтобы быть противопоставленнымъ апокалипсическому звѣрю? Въ апокалипсисѣ этому звѣрю противопоставлено одно: "Жена, облеченная въ солнце" -- церковь. Но можно ли въ серьезъ дѣлать Вильгельма символомъ церкви? Если мы вспомнимъ, что Достоевскій понималъ подъ "Женой, облеченной въ солнце" Россію, что самъ Соловьевъ признавалъ мессіаническую миссію Россіи и что Россія, уже по своему географическому положенію, первая подставлена ударамъ китайскаго дракона, если сопоставить все это, то не естественно ли предположить, что силой, противопоставленной апокалипсическому звѣрю Китая и Японіи, можетъ быть только русская церковь? Политическое германофильство не дало Соловьеву сдѣлать этого вывода.
   Но въ изображеніи послѣдней борьбы соединенныхъ силъ христіанства съ антихристомъ, онъ, не оставляя идеи соединенія церквей, во главѣ этихъ силъ поставилъ православнаго старца Іоанна, о которомъ говорили въ народѣ, что это -- настоящій старецъ Іоаннъ, т. е. апостолъ Іоаннъ Богословъ, никогда не умиравшій и открыто явившійся въ послѣднее время.
   Такъ замыкается тутъ, и конецъ дѣятельности Соловьева совпадаетъ съ его началомъ, ибо первымъ его юношескимъ сочиненіемъ былъ Комментарій на ученіе апостола Іоанна о Логосѣ.
  

XXIV.

  
   Въ 21-й главѣ евангелія Іоанна повѣствуется, что при явленіи Христа ученикамъ на морѣ Тиверіадскомъ, они не узнали Его. Первый Іоаннъ сказалъ Петру: это -- Господь. Тогда Петръ опоясался одеждою, бросился въ море, и поплылъ ко Христу.
   Это мѣсто евангелія, очевидно, имѣлъ въ виду Вл. Соловьевъ при распредѣленіи ролей между преемникомъ Іоанна, епископомъ церкви восточной, и преемникомъ Петра, епископомъ церкви западной въ дѣлѣ борьбы съ антихристомъ.
   Іоаннъ первый узнаетъ антихриста, восклицая: "дѣтушки! антихристъ!" Затѣмъ уже Петръ совершаетъ то, что непосредственно слѣдуетъ изъ этого узнать: отлучаетъ антихриста отъ церкви и анаѳематствуетъ. Здѣсь выдержанъ характеръ Іоанна, какъ гностика, обладающаго исключительнымъ знаніемъ о Христѣ, возлежавшаго на персяхъ Іисусовыхъ и постигшаго Христа въ томъ, что было закрыто для другихъ: въ его вѣчномъ состояніи, какъ Божественнаго Логоса. Это знаніе о Христѣ показалъ Іоаннъ на морѣ Тиверіадскомъ, сказавъ это Господь, и это же знаніе показываетъ онъ на послѣднемъ вселенскомъ соборѣ въ Іерусалимѣ, когда, вглядывались въ великаго человѣка, говоритъ: это -- не Господь: дѣтушки! антихристъ!
   Выдержанъ также характеръ Петра. Не обладая Іоанновымъ знаніемъ о Христѣ, онъ обладаетъ даромъ исповѣданія Христа и дѣйствія во имя этого исповѣданія, почему Христосъ и поставилъ его камнемъ церкви.
   Созданіемъ Іоанна Соловьевъ отвѣтилъ на поставленный имъ когда-то вопросъ: что общаго у русской церкви съ греческой? Въ нѣсколькихъ словахъ рѣчи Іоанна онъ выразилъ два начала православія: одно греческое, теологическое, начало правильнаго знанія о Христѣ; другое русское -- начало любви и смиренія. При этомъ художественный геній Соловьева органически слилъ эти два начала въ одномъ лицѣ старца Іоанна. Какъ будто та цѣльность Логоса и Любви, которая была въ Іоаннѣ, раздѣлившись въ церквахъ греческой и русской, опять возстановляется въ живомъ лицѣ послѣдняго православнаго епископа, старца-Іоанна. Живая личность сына Зеведеева постоянно проявляется и въ томъ словѣ, какимъ называетъ старецъ Іоаннъ своихъ пасомыхъ: дѣтушки. Это любимое обращеніе апостола Іоанна къ своимъ ученикамъ въ посланіяхъ -- τεχνία, παιδία -- чадца!
   Если всѣ положительныя силы христіанства сосредоточились въ представителяхъ трехъ вѣроисповѣданій: Іоанна, Петра и доктора Паули, то противоположныя силы сосредоточились въ антихристѣ и его сотрудникѣ магѣ Аполлоніи.
   Антихристъ, въ представленіи Соловьева,-- не открытый врагъ Христа, темъ болѣе не врагъ религіи. Онъ устраиваетъ вселенскій соборъ въ храмѣ "единеніе всѣхъ культовъ"; себя самого объявляетъ докторомъ теологіи. Это человѣкъ -- высокой нравственности, великій филантропъ и филозой, вегетарьянецъ, запретившій вивисекцію и учредившій надзоръ за бойнями. Онъ признаетъ Христа, но только какъ своего предшественника. Окончательное осознаніе себя антихристомъ и сочетаніе Сатаны происходитъ въ ту минуту, когда онъ отрицаетъ воскресеніе Христа: не воскресъ! не воскресъ! не воскресъ!
   Сотрудникъ его, магъ Апполоній -- "полуазіатецъ, полуевропеецъ, католическій епископъ Востока". Своей магіей онъ убиваетъ вождей христіанства.
   Нельзя не смотрѣть на Повѣсть объ Антихристѣ, какъ на возвращеніе Соловьева къ Православію. Хотя онъ не оставляетъ идеи соединенія церквей, однако въ этомъ соединенія русскому епископу принадлежитъ роль или равная съ католическимъ или даже первенствующая. Объ Уніи, въ смыслѣ подчиненія русской церкви папѣ, не можетъ быть и рѣчи. Починъ исходитъ отъ Іоанна, опознавшаго антихриста. Далѣе, самое признаніе апостола Іоанна патрономъ церкви православной, отъ которой Соловьевъ былъ такъ далекъ въ эпоху "Russie et l'Eglise universelle", ведетъ за собой, какъ неизбѣжное послѣдствіе, признаніе примата православія, какъ церкви Іоанна, возлюбленнаго ученика Христова.
   Наконецъ, Соловьевъ даетъ оправданіе мистическому страху русскаго народа передъ латинствомъ, облекая въ кардинальскій пурпуръ сотрудника антихристова -- мага Аполлонія.
  

XXV.

  
   Соловьевъ задолго предчувствовалъ свою кончину. Въ предисловіи къ "Тремъ разговорамъ" онъ говоритъ, что "блѣдный" (постоянный эпитетъ къ слову "смерть" у Coловьева: Владыка смерти блѣдной) образъ смерти совѣтуетъ ему не откладывать дѣла изобличенія антихриста. Соловьевъ былъ единственнымъ изъ русскихъ писателей, для котораго смерть всегда неизмънно представлялась какъ радостное освобожденіе, возвращеніи въ отчизну. Это и понятно, есть здѣшній міръ былъ для него чужбиной.
  
   Пройти мнѣ должно путь земной, тоскуя
   По свѣтломъ небѣ родины моей.
  
   Жалкій изгнанникъ я въ мірѣ земномъ.
   Въ мірѣ мнѣ чуждыхъ людей.
  
   Результатомъ этого ощущенія міра, какъ чужбины, была трудная приспособляемость къ условіямъ жизни въ этомъ мірѣ. Жизнь Соловьева -- это рядъ столкновеній его души, которая не отъ міра, со зломъ міра сего. Міръ мститъ тѣмъ, кто не отъ міра, кто изобличаетъ его зло. Отсюда рядъ столкновеній съ міромъ и тяжкихъ ударовъ. Эти удары не могутъ измѣнить преобладаніе жизнерадостности въ настроеніи Соловьева. Пусть онъ въ чужомъ мірѣ, но вѣдь онъ вернется въ отчизну; кромѣ того, для него, какъ для христіанина его вѣчная отчизна не противополагается временной чужбинѣ: въ концѣ концовъ и эта чужбина освящена явленіемъ Христа, и этотъ міръ, хотя и искаженный, но все же дѣйствительный "отзвукъ" Бога.
   Но бываютъ у поэта и минуты упадка и унынія. У него вырываются горькія признанія:
  
   Не жди ты пѣсенъ, стройныхъ и прекрасныхъ,
   У темной осени цвѣтовъ ты не прося!
   Не зналъ я дней сіяющихъ и ясныхъ,
   А сколько призраковъ недвижныхъ и безгласныхъ.
   Покинуто на сумрачномъ пути.
  
   Однако, подводя итогъ своей жизни, Соловьевъ съ послѣдней искренностью восклицаетъ:
  
   Не тронуты въ душѣ всѣ лучшія надежды.
  
   Да. Потому что его лучшія, первыя надежды не были связаны съ осуществленіемъ этихъ надеждъ въ земной жизни. Личное счастье, соединеніе церквей -- все это были только вторыя надежды; онѣ погибли, но съ тѣмъ большей силой выростаютъ "лучшія" надежды, надежды на конечное торжество добра въ мірѣ, торжество духа надъ плотью, радостное сознаніе своего безсмертія.
   Сократъ въ Платоновомъ Федонѣ говоритъ, что лебеди поютъ предъ смертью потому, что, будучи священными птицами Аполлона, ликуютъ, празднуя свое возвращеніе къ богу. Такой лебединой пѣснью Соловьева полною ликованія и сознанія, что душа его возвращается къ Богу, была поэма Три свиданія, съ ее нѣсколько раньше написаннымъ прологомъ-эпилогомъ:
  
   Я съ первыхъ лѣтъ привыкъ не вѣрить міру,
   И подъ корой тяжелой вещества
   Я прозрѣвалъ нетлѣнную порфиру,
   И узнавалъ сіяніе Божества.
   Предчувствіемъ надъ смертью торжествуя
   И время все любовью одолѣвъ,
   Подруга вѣчная, Тебя не назову я...
  

XXVI.

  
   Это сознаніе своего безсмертія, которое было и у мудреца языческаго міра Платона, не есть еще окончательная побѣда надъ смертью. Человѣкъ не можетъ примириться съ тѣмъ, что его тѣло, являвшееся органомъ его духа, воплощавшее въ себѣ лучшія движенія духа, станетъ добычей тлѣнія. Какъ философъ-христіанинъ, Соловьевъ не только вѣритъ въ безсмертіе, но и въ воскресеніе мертвыхъ. Разложеніе тѣла не есть явленіе нормальное, тлѣніе есть результатъ нарушенія нормальной жизни тѣла, результатъ грѣха. Пріобщаясь тѣлу Христова искупленія, мы черезъ Христа, а не въ силу своей личной добродѣтели, достигаемъ побѣды надъ грѣхомъ, и освобождаемся тѣлесно отъ его послѣдствія смерти. Къ данному во внутреннемъ опытѣ ощущенію своего безсмертія, Соловьевъ присоединяетъ вѣру во всеобщее воскресеніе мертвыхъ, какъ послѣдствіе Христова Воскресенія. "Если бы Христосъ не воскресъ, то кто же бы могъ воскреснуть?" Христосъ Вескресе! такъ заканчиваетъ Соловьевъ пасхальное письмо, подписанное 13 апрѣля, 1897 года.
   Воскресныя письма это какъ бы рядъ проповѣдей на каждое воскресеніе Цвѣтной Тріоди, отъ Пасхи до недѣли Отцовъ въ Никеѣ, гдѣ рѣшаются вопросы современности въ духѣ святоотеческаго православія. Въ первомъ письмѣ Соловьевъ объясняетъ религіозную необходимость воскресенія Христа. Вѣру въ воскресеніе Христа, какъ въ историческій фактъ, онъ дѣлаетъ краеугольнымъ камнемъ Христіанства. За отверженіе Воскресенія Христова онъ возстаетъ на Толстого, съ непобѣдимой силой обличая ложность его моральнаго христіанства, въ "Трехъ разговорахъ" и въ письмѣ къ Толстому (Письмо III-е). Въ послѣднемъ письмѣ на воскресеніе Отцовъ въ Никеѣ Соловьевъ объясняетъ значеніе догмата, прославляя отцовъ перваго вселенскаго собора, которые, по словамъ церковнаго поэта "носили ризу истины истканную отъ вышняго богословія".
   Основной духъ Воскресныхъ писемъ -- это погруженіе въ стихію апостольскаго и святоотеческаго богословія -- византійской церкви. Вмѣстѣ съ поэмой "Три свиданія", воскресныя письма образуютъ одинъ пасхальный благовѣстъ, при звукахъ котораго душа философа христіанина радостно возвращается къ Богу.
   "Если Христосъ не воскресъ, то кто же могъ бы Воскреснуть? Христосъ Воскресъ!"
  
   Предчувствіемъ надъ смертью торжествуя,
   И время все любовью одолѣвъ...
  

XXVII.

  
   Три направленія борятся теперь за Соловьева: теософія, католичество и православіе. Всякое хочетъ выдвинуть его, какъ своего вождя и пророка.
   Все нами сказанное достаточно показываетъ, что о первомъ направленіи не можетъ быть. и рѣчи. Соловьевъ открыто заявлялъ свой взглядъ на теософію и оккультизмъ, и воплотилъ эти начала въ лицѣ своего Аполлонія.
   Гораздо болѣе правъ на Соловьева имѣетъ католичество. Связи Соловьева съ католичествомъ не только продолжались до конца, но было даже время, когда онъ опредѣленно предпочиталъ католичество православію, не идя впрочемъ дальше идеи соединенія церквей подъ главенствомъ папы, съ сохраненіемъ обряда православнаго. Послѣднее, т. е. сохраненіе обряда, не отвергали и самые ярые приверженцы Уніи. Оставаясь до конца вѣрнымъ идеѣ соединенія церквей, Соловьевъ въ послѣдніе годы своей. жизни явно склонялся къ православію, и вернулся къ нему, какъ къ основной стихіи своего духа. Передъ смертью онъ исповѣдывался и причастился у православнаго священника, покаявшись въ своемъ догматическомъ заблужденіи, какъ въ грѣхѣ. (Письма, III, 214--217). Иначе быть не могло, ибо византійское православіе было основною стихіей его духа, а католичество -- только уклоненіе духа. Стоять ли доказывать. что Соловьеву былъ ближе умозрительный духъ святоотеческой философіи, аскетизмъ отцовъ Ѳиваиды и созерцательная любовь русскаго народа, чѣмъ тотъ практическій, мірской духъ римскаго католичества, защищать который онъ считалъ долгомъ справедливости передъ одностороннимъ аскетизмомъ восточнаго православія?
   Вспомнимъ и то впечатлѣніе, какое производилъ Вл. Соловьевъ въ жизни, въ наружности, въ словахъ, въ своемъ характерѣ.
   Въ годы ранняго дѣтства, я помню, какъ наша семейная жизнь озарялась иногда посѣщеніями таинственнаго гостя, какъ бы приносившаго съ собой благословеніе изъ кельи Аѳона или Ѳиваидской пустыни. Дни его появленія я могу опредѣлить однимъ словомъ: праздникъ, въ христіанскомъ смыслѣ этого слова. Праздникъ всего дома, начиная съ прислуги неизмѣнно встрѣчавшій его радостнымъ восклицаніемъ: Владиміръ Сергѣевичъ! Дни нарушенія всѣхъ обычныхъ законовъ, всѣхъ правилъ. Самъ столъ мѣнялъ свой характеръ, принимая характеръ монастырской трапезы: рыба, оливы, красное вино, неразрывно связанное въ дѣтствѣ съ впечатлѣніями церкви. И во главѣ стола, благословляющій трапезу, разсказывающій таинственное преданіе о какомъ-нибудь пустынникѣ, отмѣняющій всѣ заботы дня, всѣ ссоры, всѣ будничныя обязанности радостнымъ. Шумнымъ и младенческимъ смѣхомъ -- пришлецъ изъ Святой Земли. Блѣдное лицо постника, черная борода и роскошныя серебрянныя кудри, громадные, свѣтлые глаза, таинственно сіявшіе изъ подъ нависшихъ, какъ уголь бровей. Запахъ скипидара, единственнаго, какъ онъ самъ говорилъ, благовонія, которое онъ употреблялъ при всякомъ случаѣ, которымъ были пропитаны всѣ его вещи, книги, одежды, этотъ запахъ напоминалъ запахъ ладона. Простые люди говорили про него: "этотъ монахъ", "этотъ попъ".
   Эти первые мои воспоминанія относятся къ эпохѣ созданія Теократіе. Что же могло быть въ этомъ человѣкѣ "католическое", когда весь онъ былъ какъ бы выходцемъ изъ монастыря Византіи, собесѣдникомъ Никейскихъ отцовъ, сподвижникомъ Исааковъ и Ефремовъ? Говорить ли о томъ, что онъ былъ чистѣйшимъ цвѣтомъ той церкви, которая въ теченіе двадцати вѣковъ не забываетъ слово Спасителя:
   "Марѳо! Марѳо! Печешися и молвиши о мноземъ, едино же есть на потребу. Марія же благую часть избра, яже не отъимется отъ нея".

Сергѣй Соловьевъ.

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru