Lib.ru/Классика: Сорель Альбер. Госпожа де-Сталь

Госпожа де-Сталь.

Сочиненіе Альберта Сореля.

I.
Характеръ.-- Юность.-- Первые литературные труды.-- Вступленіе въ свѣтъ.
1766--1789.

Особа, близко знавшая госпожу де-Сталь и, такъ сказать, непосредственная свидѣтельница обстоятельствъ ея жизни, г-жа Неккеръ-де-Соссюръ, говоритъ: "Сочиненія г-жи де-Сталь служатъ записками ея о ея же собственной жизни, но только въ иносказаніи". То же самое подтверждаетъ о себѣ и сама де-Сталь. "Когда пишутъ", говоритъ она,-- "вслѣдствіе внутренней потребности, охватывающей душу, то въ сочиненіяхъ своихъ, помимо воли и не замѣчая того, выражаютъ смыслъ собственной жизни и свои собственные помыслы". Потому-то я и ставлю своею задачею выяснить значеніе сочиненій г-жи де-Сталь изъ обстоятельствъ ея жизни.

Какъ всегда бываетъ, первыя впечатлѣнія дѣтства имѣли рѣшающее значеніе въ судьбѣ г-жи де-Сталь.

Съ одной стороны вліялъ на нее проникнутый счастіемъ семейный бытъ ея родителей, съ другой -- свѣтскій образъ ихъ жизни,-- ихъ салонъ, въ которомъ встрѣчались всѣ блестящіе умы того времени. Въ салонѣ этомъ велись всякія литературныя распри; въ немъ рѣшались міровыя задачи; по свидѣтельству современника, въ немъ безъ конца длились разсужденія о великихъ истинахъ природы, о безсмертіи души, о любви къ свободѣ, о прелести и опасностяхъ страстей.

Отецъ г-жи де-Сталь, Неккеръ, происходилъ изъ ирландской фамиліи, принявшей протестантство, переселившейся сначала въ Германію и потомъ освоившейся въ Женевѣ. Родился онъ гражданиномъ этой послѣдней республики. По матери Неккеръ примыкалъ къ французамъ, изгнаннымъ при Людовикѣ XIV. Пройдя основательно курсъ классическихъ наукъ, онъ посвятилъ себя банковымъ операціямъ и по дѣламъ переселился въ Парижъ, гдѣ и сдѣлалъ карьеру публициста и финансоваго дѣятеля. Г-жа дю-Деффанъ упрекала его въ излишней наклонности къ метафизическимъ разсужденіямъ, и его сочиненія на самомъ дѣлѣ переполнены ими. Это обстоятельство, однако, не помѣшало ему быть не метафизикомъ въ собственномъ банкѣ: его банкъ процвѣталъ.

Неккеръ былъ честолюбивъ и жаждалъ вліянія. Въ основу своего честолюбія онъ клалъ чувства искренней филантропіи; онъ былъ выдержаннымъ кальвинистомъ, проникнутымъ проповѣдями "Савойскаго священника"; онъ отличался добродушіемъ въ отношеніи тѣхъ лицъ, съ которыми вступалъ въ тѣсныя связи, но въ политическихъ сношеніяхъ обнаруживалъ надменность; онъ представлялъ собою смѣсь чувствительности къ роду человѣческому вообще и съ презрѣніемъ -- къ отдѣльнымъ личностямъ; обширныя, систематическія выдержанныя, но въ то же время отвлеченныя воззрѣнія на общій ходъ дѣла уживались въ немъ съ неопредѣленностью, рѣзкостью и мелочностью въ поступкахъ. Однимъ словомъ онъ родился не для того, чтобы быть министромъ.

Революція ускользнула между его рукъ. Это, однако, не помѣшало ему пріобрѣсти великое минутное значеніе при старомъ правительствѣ. И вотъ этотъ женевецъ протестантъ, этотъ коммерсантъ, вышедшій изъ народа, чудеснымъ образомъ былъ, такъ сказать, допущенъ рѣшеніемъ самыхъ просвѣщенныхъ людей Франціи до совѣщаній съ королемъ: онъ сдѣлался популярнымъ человѣкомъ въ самомъ вольнодумномъ городѣ изо всего свѣта.

Съ своей стороны и г-жа Неккеръ принимала участіе въ нелегкомъ дѣлѣ возвышенія своего мужа. Будучи дочерью пастора, она до крайности предавалась дѣлу милосердія; и такая дѣятельность вліяла на нее благодѣтельно. Въ то же время она не переставала любить свѣтъ; она, такъ сказать, заставляла себя любить его, она ставила себѣ въ обязанность блистать въ немъ. Она отличалась замѣчательно развитымъ умомъ. Въ то же время ея дѣятельное мышленіе съ постоянной тревогой обращалось къ предметамъ вѣры. Эта женевская гражданка, поселенная среди парижанъ, эта затерявшаяся между нечестивцевъ христіанка,-- любила своихъ новыхъ соотечественниковъ и въ то же время не давала имъ вѣры; она внимала имъ и не одобряла ихъ сужденій, она ихъ порицала и теряла, однако, надежду обратить ихъ на путь истины. Такое двусмысленное положеніе уязвляло лучшія стороны ея природы -- ея правое сердце и ея здравый разумъ.

Такова была среда, въ которой 22-го апрѣля 1766 года увидѣла свѣтъ и воспиталась Жермена Неккеръ. Удивительно рано развились разумъ и сердце этого дитяти, отличавшагося рѣзвымъ нравомъ. Жермена сдѣлалась утѣшеніемъ своего отца. Геній ея развивался самопроизвольно и пробивался чрезъ всѣ поры ея существа.

Едва начала Жермена мыслить, она уже стала разсуждать; и лишь только она стала чувствовать, она уже пламенѣла. Одиннадцати лѣтъ она уже присутствовала при пріемахъ. Она помѣщалась при этомъ на деревянной скамеечкѣ, въ ногахъ у матери и такъ оставалась молчаливая и на сторожѣ. Въ эти свои годы она отмолчалась за всю остальную свою жизнь. А между тѣмъ теперь ей пришлось слушать рѣчи Рейпаля, Томаса, Гримма, Бюффона, Морелли, Сюара. Всѣ эти лица обращали на нее очень большое вниманіе и охотно слѣдили за тѣмъ, какъ отражались ихъ сужденія на подвижныхъ чертахъ ея лица. Между прочимъ, много они толковали и о театрѣ. Мармонтель и Лагарпъ посвящали ему безконечныя разсужденія и подкрѣпляли эти разсужденія своими собственными цитатами. Иногда посѣщала собранія мадемуазель Клеронъ. Жермена пользовалась ея уроками. Она ѣздила съ родителями во Французскую комедію и принялась писать пьесы для своего кукольнаго театра. Изъ этого занятія она извлекла нѣкоторую пользу для своего творчества.

Согласно вкусамъ своего времени, она набросала нѣсколько портретовъ. Когда ей было пятнадцать лѣтъ, она сдѣлала извлеченія изъ сочиненія "О духѣ законовъ" и составила очеркъ "Отчета", своего отца. Рейналь поручилъ ей для своей компиляціи "О двухъ Индіяхъ" написать выдержку объ отмѣнѣ Нантскаго эдикта. Читала она все, что попадало ей подъ руку, всякому другому чтенію она предпочитала романы, а между романами такіе, которые отличались особенно возбудительнымъ содержаніемъ. Нельзя опредѣлить съ точностію, когда именно она познакомилась съ сочиненіями Руссо. Онъ сдѣлался первымъ предметомъ ея поклоненія. Похищеніе Клариссы имѣло значеніе эпохи для ея собственной жизни. "Вертеръ", какъ сама она говоритъ,-- "обозначилъ эпоху въ моей жизни". Вертеръ возбудилъ ея сочувствіе и состраданіе, Ловласъ -- ослѣпилъ ее, ужаснулъ и околдовалъ надолго. "Ее привлекало то, что заставляло ее плакать", говоритъ одна изъ ея подругъ. Сердце ея билось сильнѣе, когда она встрѣчалась съ какою-нибудь знаменитою личностью. Похвалы, расточавшіяся ея отцу, заставляли ее утопать въ слезахъ. Ей было только еще 17 лѣтъ, когда она, встрѣтившись съ престарѣлою маршальшею де-Муши, спросила эту послѣднюю: "Какого вы мнѣнія о любви?" "Быть можетъ, изъ нея выработается безумица, но вѣрно, во всякомъ случаѣ, то, что она будетъ несчастна", сказалъ о ней докторъ Троншенъ.

Такъ сложился одинъ изъ самыхъ выдающихся и обширныхъ умовъ: умъ этотъ отличался ненасытимою алчностью все познать, способностью все обнять; это былъ не просто интеллектъ, но интеллектъ одержимый симпатіею; онъ обладалъ даромъ провидѣнія чужихъ идей и даромъ моментальнаго вдохновенія своими собственными идеями: и проникновеніе въ чужіе помыслы, и вдохновеніе собственными своими были слѣдствіемъ отнюдь не размышленій, а рождались, такъ сказать, на лету. Промежутка между мыслью и рѣчью здѣсь не существовало: едва мысль нарождалась, она уже облекалась въ слово. "Бесѣда была ея вдохновительницей и ея музой", выразился о ней человѣкъ, наиболѣе ее понявшій и съ наибольшею тонкостью анализировавшій ее. Она, такимъ образомъ, жила въ состояніи постояннаго общенія и импровизаціи.

Она не обладала ни силою управлять собою, ни способностію сосредоточенія въ себѣ самой, ни терпѣливостью мышленія, ее тяготила всякая усидчивость. Широкими взмахами своихъ крыльевъ она неслась впередъ; она не ползла вслѣдъ за своими идеями, но она такъ же рѣдко могла спокойно держаться на ихъ высотѣ. Никогда она не давала себѣ труда углубляться во что-нибудь. Ей невѣдома была та дисциплина ума, которая составляетъ здравую прелесть и силу г-жи Севиньб; та дисциплина ума, которая порождаетъ естественность въ высокомъ стилѣ, способность выражаться лучше всѣхъ, которая даетъ способность орудовать языкомъ, владѣть имъ въ самыхъ его основахъ и быть особенно точнымъ именно въ то время, когда писатель является наиболѣе оригинальнымъ. Мысль г-жи де-Сталь знать не хотѣла стѣсненій Портъ-Роаяля, рѣчь ея становилась на дыбы отъ узды Кандильяка. Она не признавала ни методы, ни грамматики. Ея стремленія всегда брали верхъ надъ теченіемъ ея мыслей; вслѣдствіе тѣхъ же самыхъ побужденій сердце ея очень часто брало верхъ надъ ея словами и поступками.

И это сердце пламенное, тревожное, но и честное, расточавшее, какъ свои привязанности, такъ и свою довѣрчивость, жаждавшее взаимности и нетерпѣливо требовавшее благодарности, сердце, главнымъ свойствомъ котораго было великодушіе -- сердце это было такъ же богато одарено отъ природы, какъ и разумъ г-жи де-Сталь. "У меня много задатковъ къ тому, чтобы быть счастливой", говоритъ Коринна. Жермена Неккеръ, съ своей стороны, жаждала счастія такъ же алчно, какъ она жаждала мысли и не могла насытиться ни тѣмъ, ни другимъ. Для своихъ порывистыхъ привязанностей она не признавала препятствій ни въ себѣ, ни въ другихъ. Она не желала считаться ни съ помѣхами, которыя ставилъ свѣтъ, ни съ противорѣчіями чувства, ни съ другими злобами жизни, которыя наносятъ удары страстямъ и ихъ истощаютъ. Однимъ словомъ всѣ ея чувства переходили въ страсть, страсть же въ бурю. "Ея всепоглощающее воображеніе уносило съ собою все вокругъ нея, и первую ее самоё; то былъ рычагъ, посредствомъ котораго она управляла душами; и свою собственную душу она потрясла имъ; и душа ея никогда не знала покоя. "Я, благодаря моему воображенію, чувствую себя постоянно въ башнѣ Уголино", признавалась она впослѣдствіи.

Со всѣмъ тѣмъ въ основѣ своей природы она обладала здравымъ смысломъ и здоровой нравственностію; это ее и спасло среди бурь. Если она не могла понять того, чего другіе не чувствуютъ такъ, какъ она, то, покрайней мѣрѣ, ея собственныя чувства всегда были искренни. Искренность чувствъ и была той мѣркою, которою она всегда измѣряла сама себя. Лишь только проходилъ угаръ страсти, равновѣсіе чувствъ возстановлялось въ ней, и она дѣлалась способной обсуждать свои дѣйствія. Такой судъ надъ собственной совѣстію приводилъ ее къ тому, что она была необыкновенно проницательна и правдива. Однако, если судъ этотъ просвѣтилъ ее разумѣніе, тѣмъ не менѣе она не дѣлалась отъ этого счастливѣе. Вѣрность ея анализа, въ большинствѣ случаевъ, лишь изощряла ея страданія. Въ концѣ концовъ, такъ какъ она была по существу добра, страданія ея въ окончательной своей формѣ переродились въ чувство состраданія къ другимъ.

Необходимо въ самомъ началѣ замѣтить особенности ея характера, такъ какъ ими обусловлена вся ея геніальность. Ея жизнь -- слѣдствіе ея мятежныхъ чувствъ и ея терзаній. Ея произведенія -- итоги ея образа сужденій и ея сострадательныхъ наклонностей. По мѣрѣ того, какъ она проходила свое жизненное поприще, она обрѣтала способность обозрѣвать свое прошлое съ извѣстной высоты -- она извлекла изъ собственныхъ испытаній свою мораль, все болѣе и болѣе совершенную. То, что было надломленнымъ въ ея жизни, то стало стройнымъ въ ея произведеніяхъ. Такимъ образомъ жизнь полная смятеній, полная мятежныхъ поступковъ и нерѣдко слабостей породила созданія, отличавшіяся мужественною силою и преисполненныя великодушія.

По счастію и для себя, и для тѣхъ, кто ее окружалъ, она чувствовала неодолимую потребность развлеченій. Ей была прирождена очень гибкая способность радости, и если только сердце ея не находилась въ смятеніи, она чарующимъ образомъ отдавалась общенію съ людьми.

"Въ умѣ Коринны было много игривости. Она подмѣчала смѣшное съ остроуміемъ француженки и умѣла изобразить это смѣшное съ силой воображенія итальянки, но ко всему этому она примѣшивала доброе чувство. Никогда въ ней не замѣчали ничего враждебно расчитаннаго: вѣдь, во всякомъ случаѣ оскорбляетъ собственно холодность, но никакъ не воображеніе, которому всегда присуща доля добродушія". О Дельфинѣ говорится: "Она всегда выражалась самымъ изысканнымъ языкомъ; душевныя движенія ея всегда были естественны; она отличалась игривымъ умомъ и меланхолическими чувствованіями; она была экзальтирована и естественна, привлекательна и энергична! Въ ней очаровывала смѣсь генія и чистоты, нѣжности и силы! Въ одинаковой степени, она обладала всѣмъ, что только можетъ вызвать удивленіе глубокаго мыслителя, что можетъ удовлетворить самый обыкновенный умъ, лишь бы только умъ этотъ самъ склоненъ былъ къ добротѣ, лишь бы только самъ онъ стремился къ этому трогательному свойству и искалъ его въ поступкахъ наиболѣе естественныхъ и благородныхъ, наиболѣе обворожительныхъ и наивныхъ".

Такою она изображала себя и такою стремилась явить себя на жизненномъ поприщѣ. Она не признавала ни славы, ни счастія внѣ этого поприща. Въ этой средѣ она интересовалась всѣмъ: чувствами, политикой, искусствомъ, литературой, философіей. Затѣмъ, все остальное въ свѣтѣ было ей чуждо. Она не любила ни прогулки, ни природы, которая, сама по себѣ, казалось ей мертвою; мечтаніе обезсиливало ее; отчужденіе приводило ее въ смущеніе; она приходила въ ужасъ отъ одиночества. У нея было свое уязвимое мѣсто, свое жало: это -- скука. Общество составляло прелесть ея существованія; оно было ея необходимостію. Только въ Парижѣ она чувствовала себя довольной и здоровой.

Было нѣчто такое, что преисполняло ее и рвалось изъ нея наружу: она искала счастія въ энтузіазмѣ, а между тѣмъ строила свой энтузіазмъ на такой почвѣ, которая являлась зыбучими и подвижными песками. Ея нравственный характеръ возмущался противъ условій и предразсудковъ общества -- точно также, какъ умъ ея возмущался методами школы и правилами грамматики. Она имѣла притязаніе къ господству въ обществѣ, но въ то же время освобождала себя отъ перваго изъ условій, налагаемыхъ этимъ господствомъ: она не признавала этикета -- искусства, повелѣвать другими, повелѣвать собою. Ея природа не только чуждается лицемѣрія и свѣтской стратегіи, но даже простой скромности и того благоразумія, которое можетъ быть названо проявленіемъ тонкаго ума въ поступкахъ. Для нея не существовало промежутка между мыслью и дѣйствіемъ, подобно тому, какъ нѣтъ промежутка между помыслами и рѣчью. Одинъ изъ ея друзей, хорошо ее знавшій, говорилъ ей: "Вашъ характеръ неспособенъ презирать тѣ докучливыя условія, съ которыми сталкиваются тотъ, кто хочетъ блистать".

Эта боязнь скуки или другими словами, отчужденія, это жажда развлеченія, жажда -- блистать и нравиться, соединенныя съ полною неспособностью къ принужденію, постоянно дѣлали ее непослѣдовательною въ своихъ поступкахъ. Она обладала душою мужественною и стремительною, но она считалась и со всѣми слабостями женской природы. "Если", говорила она о Дельфинѣ,-- "Дельфина, благодаря своему уму, независима, то за то, по своему характеру, она нуждается въ опорѣ". Свойства ума и геній Жермены увлекали ее, хотя возвраты къ самой себѣ всегда круто слѣдовали затѣмъ. Чаще всего она такъ пренебрегала предосторожностями и настолько незаботилась о томъ, чтобы обезпечить за собою путь къ отступленію, что своими дѣйствіями давала обильную пищу для злословія и для завистливой посредственности.

Эти основныя противорѣчія характера повели къ двоякому поклоненію, которыми ознаменовалась юность Жермены: одно изъ поклоненій Жермены такъ и продолжалось во всю ея остальную жизнь: это поклоненіе -- религіозное чувство семейственности, культъ домашняго очага, поклоненіе Неккеру; другое поклоненіе -- поклоненіе чуждому кумиру, культъ коварныхъ таинствъ, культъ, сопровождавшійся отравленными фиміамами, культъ, отъ котораго она отвернулась лишь мало по малу, но который смутилъ ее навсегда -- культъ Руссо. Неккеръ и Руссо олицетворяютъ въ себѣ добродѣтель и обѣщаютъ счастіе. Неккеръ полагаетъ счастіе въ добродѣтели; во имя этой-то добродѣтели геній Жермены и обращается къ нему; Руссо ищетъ добродѣтели въ счастіи; его софистическая добродѣтель воспламеняла воображеніе Жермены.

Будучи двадцати лѣтъ, она еще предавалась грезамъ. Когда ей было девятнадцать, она отмѣтила въ своемъ дневникѣ: "женщина не должна искать для себя самой: все счастіе ея должно заключиться въ томъ, что она любитъ". Когда ей минуло тридцать лѣтъ, она высказала слѣдующее признаніе одному изъ друзей: "Я все затратила на любовь. Всѣ чувства въ молодости возникаютъ изъ этого источника". Въ сорокалѣтнемъ возрастѣ она высказывается словами Коринны: "Если я искала славы, то потому, что при ея помощи надѣялась заставить себя любить. И вотъ, когда Жермена достигла славы, она рѣшила, что безъ любви -- все суета, и пришла къ слѣдующему заключенію: "Безъ любви сама слава лишь трауръ по несбывшемся счастіи". Все ея честолюбіе заключалось въ томъ, что она страстно желала нравиться, увлекаемая потокомъ любви. И тѣмъ съ большею пылкостію она желала казаться блистательною, чѣмъ менѣе сознавала себя красивою.

Ея поклонники изображаютъ ее музою, съ лирою въ рукахъ. Это -- "самая знаменитая изъ жрицъ Аполлона, любимица бога; ему наиболѣе пріятны ея ѳиміамы... Ея большіе черные глаза сіяютъ свѣтомъ генія; ея темные, какъ черное дерево, волосы, ниспадаютъ на ея плечи волнами; черты ея лица скорѣе выразительны, чѣмъ нѣжны; въ нихъ сказывается нѣчто такое, что ставитъ ее выше ея назначенія, какъ женщины"... И самаго назначенія этого здѣсь не чувствуется: устраните изъ этого портрета миѳологическіе его аттрибуты, его аллегорическую основу, передъ вами останется женщина средняго роста, нѣсколько коренастая, правда не лишенная граціи и ловкости, но не одаренная тѣми гибкостью и изяществомъ нимфы, которыми отличается чарующій типъ красотъ того времени, типъ, который должны были обезсмертить Давидъ и Жераръ въ портретахъ Жюльетты Рекамье и г-жи Реньо де Сентъ-Жанъ д'Анжели.

Это не Амелія, ни даже Коринна; это Дидона, дѣва еще, но уже предназначенная для страстей. Черты ея выразительны; цвѣтъ ея лица болѣе смуглъ, чѣмъ свѣжъ; однако онъ играетъ краской и оживляется подъ вліяніемъ разговора; плечи ея какъ бы изваяны; руки ея мощны, сильны, руки владычицы, а не сантиментальной кокетки; лобъ широкъ; волосы черные и густо ниспадающіе волнами; носъ крупный; ротъ рѣзко обрисованъ; губы пышныя: онѣ широко отверзлись для слова и жизни; это уста оратора, запечатлѣннаго открытой и благодушной улыбкой; самъ геній блещетъ въ ея взорахъ, и взоры эти мечутъ искры свѣта: взоры довѣрчивые, чудные, глубокіе, сладкіе въ своемъ покоѣ, повелительные, когда пронзаетъ ихъ молнія. Но чтобы сверкала эта молнія, необходимъ треножникъ-вдохновитель. Жерменѣ необходима рѣчь, чтобы прельщать и побѣждать, а послѣднее тоже необходимо ей, чтобы быть любимой: изъ этого вытекаетъ что-то особенно тревожное не только въ ея стремленіи нравиться, но и въ самой ея благосклонности. Ея честолюбіе на послугахъ у ея чувства; но чувство это заимствуетъ нѣчто тревожное и даже жесткое у честолюбія. То любовь, но любовь, какъ понимаетъ ее мужчина, любовь властная. Сверхъ того, она не можетъ быть счастливой, если ею все-таки не властвуетъ тотъ человѣкъ, котораго она любитъ. Въ жизни ей необходимъ руководитель, другъ, "ровесникъ, подлѣ котораго можно было бы жить и умереть; другъ, всѣ интересы котораго однородны съ вашими, всѣ виды котораго совпадаютъ съ вашими -- и такъ до самой могилы!"

Таковъ ея идеалъ. Свое представленіе о романтическомъ бракѣ, она окружала условіями общественности. Но -- свѣтъ?.. Этотъ суетный и недобрый свѣтъ, допускалъ ли онъ подобный культъ обоготворенія? И могъ ли найтись человѣкъ, которому было бы подъ силу явить во снѣ подобный возвышенный образъ?

Вчитайтесь въ "Дельфину", этотъ романъ изъ жизни г-жи де-Сталь. Что говоритъ Дельфина послѣ своего перваго свиданія съ Леонсомъ въ салонѣ г-жи де-Вернонъ? "Я долго бесѣдовала", говорила она,-- "съ нимъ, въ его присутствіи и для него... Каждое слово Леонса только усугубляло мое уваженіе къ нему, мое восхищеніе имъ. Его образъ рѣчи отличался сжатостію, но рѣчь эта дышала энергіею. И когда онъ употреблялъ выраженія, полныя силъ и краснорѣчія, казалось, онъ все таки высказывался только на половину, и что въ глубинѣ его сердца есть тайныя сокровища чувства и страсти, которыхъ онъ не желалъ расточать. Съ какимъ вниманіемъ онъ удостоивалъ меня слушать! Я не могла прежде представить себѣ ничего болѣе сладостнаго: переживать такія минуты ликованія, возбуждаемаго движеніями души, такое удовлетвореніе самолюбія побѣдой, переходящее въ радости сердца -- о, какія счастливыя то минуты!"

Такова рама; таковъ -- герой! И герой этотъ -- человѣкъ большого свѣта, человѣкъ успѣха, герой академіи; его знаетъ лордъ Нельвиль, который восхищался имъ въ Парижѣ. Онъ человѣкъ серьезно образованный, высокоталантливый, одушевленный желаніемъ болѣе нравиться, чѣмъ стремленіемъ быть полезнымъ; ему нужно признаніе его достоинствъ со стороны салона, даже послѣ того, какъ онъ былъ отличенъ трибуной; живетъ онъ обществомъ и женщинами -- и предпочитаетъ, чтобы ему поклонялись, чтобы его любили.

Въ 1781 году Жермена встрѣтилась съ графомъ де-Жиберомъ, и ея идеалъ нашелъ себѣ воплощеніе. Ей тогда было 15 лѣтъ, ему 38; но она была поразительно рано развита умственно; что же касается его, его окружалъ такой ореолъ, что лѣта его были незамѣтны. Она видѣла Жибера мелькомъ, во время его бесѣды въ салонѣ госпожи Неккеръ. Что-то было импонирующее въ его гордо поднятой головѣ, въ рѣшающемъ тонѣ его рѣчи, въ горделиво надменной запоздавшей его моложавости, въ нѣсколько искусственной стремительности его бесѣды и весьма расчитанной сдержанности его поступковъ. Все это въ совокупности поразило ее. Она и не подозрѣвала тонкой искусственности въ проявленіяхъ этого знаменитаго добывателя славы. Тѣмъ временемъ мадемоазель де-Леспинасъ писала ей: _пВы были бы въ состояніи осчастливить пустое сердце и быть виновницей несчастія нѣжной души... Я боюсь того, какъ бы не пришлось вамъ когда-нибудь сказать себѣ: потребность славы утомила мой духъ". Мадемуазель де-Леспинасъ извѣдала сама это на дѣлѣ и сама погибала отъ этого; то же самое испытала впослѣдстіи Жермена Неккеръ, когда потребовала отъ иного Жибера, еще болѣе юнаго и блестящаго, добродѣтели, нѣжности, страстности и генія -- всѣхъ тѣхъ качествъ, которыми она украшала героя, являвшагося ей въ ея дѣвичьихъ грезахъ.

Грезы эти отражаются въ ея первыхъ произведеніяхъ. Она пыталась писать стихи, въ чемъ имѣла мало успѣха. Образы не рождались въ ея воображеніи свободно, и она не совладала ни съ риѳмой, ни съ размѣромъ. Изъ всѣхъ ея стиховъ, по мнѣнію моему, заслуживаютъ памяти лишь одни: они производятъ впечатлѣніе нѣжностью и страстностью. Вотъ они:

"Ты зовешь меня своею жизнью. Назови меня лучше своею душою: я нуждаюсь въ такомъ твоемъ словѣ, которое не такъ скоротечно, какъ день... Жизнь мгновенье; дуновеніе гаситъ ея свѣточъ; но душа безсмертна, какъ безсмертна любовь".

Первыя произведенія г-жи де-Сталь отличаются сантиментальнымъ направленіемъ. Они, какъ любитъ отзываться о нихъ ихъ авторъ, чувствительны. Довольно нѣсколькихъ строкъ, чтобы составить себѣ о нихъ понятіе. Мирза (въ сочиненіи "Мирза или письмо путешественника") говоритъ:

"Когда-то я была любима; я, можетъ быть, желала быть неравнодушной, желала познать то чувство, которое овладѣваетъ всѣмъ бытіемъ и, само по себѣ, одно рѣшаетъ жребій каждаго мгновенія дня". Но вмѣстѣ съ этимъ Мирза предавалась чтенію и при томъ слишкомъ; въ большей степени предавалась она еще бесѣдѣ и размышленію. "Я", восклицаетъ она,-- "до сего дня не могла ни обманывать себя, ни быть обманутой". "Мирза", восклицаетъ Ксимео,-- "какъ я жалѣю тебя, прелесть размышленія не можетъ замѣнить собою все; одна только прелесть чувства въ состояніи удовлетворить всѣмъ способностямъ духа". Однимъ словомъ, ничто въ раннихъ произведеніяхъ г-жи де-Сталь не обличаетъ будущаго писателя; но за то все здѣсь указываетъ на свойство души и выдаетъ въ авторѣ женщину.

Только благодаря автобіографической, единственно интересной нынѣ, сторонѣ юношескихъ произведеній автора, заслуживаетъ вниманія важнѣйшее изъ нихъ, носящее названіе: "Писемъ о произведеніяхъ и характерѣ Жанъ-Жака Руссо". То большая выдержка изъ варіацій юнаго виртуоза на излюбленную тему своего времени, выдержка, предназначенная для салонныхъ концертовъ: но вкусы перемѣнились, жанръ оказался ложнымъ, виртуозность вышла изъ моды; осталось произведеніе, какъ личное признаніе, почти какъ будущая программа жизни. Жермена испытала на себѣ очарованіе Руссо, но въ плѣнъ къ нему, однако, не попала. Эта отличавшая г-жу де-Сталь особенность должна была съ годами выступить съ еще большей опредѣленностью. И эта особенность обозначаетъ грань, раздѣляющую Жермену Неккеръ отъ другихъ двухъ литературныхъ чадъ Жанъ-Жака -- госпожи Роланъ и Жоржъ Зандъ. Мадамъ Роланъ -- воплощенная Элоиза: Жоржъ Зандъ -- Элоиза по экзальтаціи, возведенная до степени генія; первая -- сама добродѣтель; вторая -- сама поэзія во вкусѣ Руссо. Что касается Жермены Неккеръ, она не болѣе, какъ читатель-энтузіастъ и недисциплинированный подражатель. Въ дѣйствительности, она только заимствуется у Руссо и силится имъ вдохновиться гораздо болѣе, чѣмъ является его послѣдователемъ. Въ своемъ стилѣ она никогда не достигаетъ ни трезвости "Общественнаго договора", ни чарующей простоты "Признаній"; все, чѣмъ она заражается у Руссо, это лишь реторикой "Эмиля". Въ сущности, ея..неумолимое здравомысліе", ея политическій смыслъ, а еще болѣе ея историческое чутье, которому суждено было еще изощриться на опытѣ, всѣ эти свойства отклонили ее на далекое разстояніе отъ Жанъ-Жака. Для окончательнаго проникновенія сущностью учителя, ей не доставало всесторонняго сходства въ ея судьбѣ съ судьбою, породнившею Манону Флипонъ и Аврору Дюпень. Дочь Неккера не воспроизводитъ въ силѣ ни Жюли, ни Софи; никогда она не признаетъ себя гражданкой республики по "Общественному договору". Нравъ ея, ея страсти, ея политическіе вкусы -- иного рода. Она объ этомъ дважды высказывается сама, при чемъ въ одномъ случаѣ обнаруживаетъ будущаго историка, въ другомъ -- умную женщину. "Монтескье", говоритъ она, -- "болѣе полезенъ сложившимся уже обществамъ; Руссо годенъ для тѣхъ изъ нихъ, которые лишь впервые складываются". "Постоянныя проповѣди Юліи и Сенъ-Пре неумѣстны: преступная женщина можетъ любить добродѣтель, но она не должна позволять себѣ проповѣди о ней". Письма о Жанъ-Жакѣ Руссо были напечатаны въ 1788 и вышли въ свѣтъ въ 1789 году. Тогда Жермена Неккеръ была уже за мужемъ, и подъ новымъ именемъ мужа, которое ей суждено было прославить, и вышло первое ея напечатанное сочиненіе.

Если когда-либо бывалъ безразсуденъ бракъ по разсудку, то такимъ именно оказался бракъ, устроенный Неккерами для ихъ дочери. Рѣдкій супружескій союзъ, переговоры о которомъ велись бы со всевозможными обсужденіями свѣтскихъ условій, могъ повести къ такимъ пагубнымъ послѣдствіямъ для сердца, къ какимъ привелъ именно этотъ бракъ.

Г-жа Неккеръ искала для своей дочери блистательнаго замужества. Она останавливала свой выборъ на Питтѣ младшемъ. Но, съ своей стороны, для Жермены разстаться съ Парижемъ значило то же, что отправиться въ ссылку. Она отклонила проектируемый бракъ и вызвала тѣмъ нѣкоторую семейную бурю. "Проклятый островъ", писала она въ своемъ дневникѣ, -- "источникъ настоящихъ моихъ опасеній, источникъ будущихъ моихъ угрызеній". Затѣмъ выборъ остановился на шведѣ, баронѣ Сталь-Гольштейнѣ, лицѣ благороднаго рода и хорошаго общества, но игрокѣ, расточительномъ и небогатомъ человѣкѣ, вкрадчивомъ, съ умомъ скорѣе разсудительнымъ, чѣмъ обширнымъ. Объ этомъ бракѣ тянулись переговоры съ самимъ Шведскимъ королемъ и притомъ никакъ не менѣе пяти мѣсяцевъ. Наконецъ, Густавъ III изъявилъ свое согласіе на то, чтобы мѣсто его повѣреннаго во Франціи превращено было для Сталя въ мѣсто посла, но съ тѣмъ, однако, чтобы расходы по шведскому посольству при французскомъ дворѣ принялъ на себя Неккеръ. Такимъ образомъ о Жерменѣ договаривались, какъ о принцессѣ, иными словами -- согласія ея на ея бракъ и не спрашивали. И она сдѣлалась 14-го января 1780 года баронессою де-Сталь. Екатерина Великая, вникавшая во все на свѣтѣ, писала по этому поводу: "Всѣ рѣшительно утверждаютъ, что судьба дочери Неккера очень незавидна, и что она дѣлаетъ очень дурную партію". "Отъ брака", говорила впослѣдствіи госпожа де-Сталь,-- "проистекаютъ всѣ привязанности женщины... И погибло счастіе женщины, если она вышла за того, кого не любитъ; общество предоставило въ удѣлъ женщинамъ одну лишь надежду; и если вынутый жребій оказался пустымъ, въ этомъ пустомъ жребіи все сказалось...."

Въ этихъ строкахъ г-жа де-Сталь высказалась вполнѣ о собственной своей жизни. Ей было только двадцать-два года; она успѣла едва лишь выйти за мужъ, когда уже въ одномъ изъ своихъ "Писемъ о Жанъ-Жакѣ-Руссо" она помѣстила слѣдующую выдержку: "Добродѣтеленъ бываетъ человѣкъ тогда, когда онъ можетъ любить то, что долженъ любить; и въ этомъ положеніи совершается свободно то, что должно совершаться въ силу долга... подобное состояніе забвенія самого себя, пренебреженія всѣмъ тѣмъ, чего искать побуждаетъ тщеславіе, исполняетъ душу добродѣтели".

Такимъ образомъ, она чувствовала себя несчастной въ требованіяхъ сердца; но тотъ бы зналъ ее плохо, если бы вообразилъ себѣ, что въ эти годы -- съ 1786 по 1780 -- она предавалась меланхоліи и экзальтаціи по образцу какой-нибудь героини романа. Напротивъ; она начала съ того, что предавалась до самозабвенія удовольствіямъ свѣта и блеска своей молодости. Ее принимали въ Версалѣ; у нея былъ собственный пріемъ въ шведскомъ посольствѣ, въ улицѣ дю-Какъ, ея салонъ замѣнилъ салонъ самой г-жи Неккеръ. Королю Густаву III она писала исполненныя ума письма о парижскомъ обществѣ и обращалась съ хвалами къ этому королю, очень много думавшему о своей просвѣщенности. Какъ кажется, Густавъ не остался равнодушнымъ къ этимъ похваламъ. Она составляла прелесть того очаровательнаго общества. о которомъ впослѣдствіи отозвался одинъ изъ ея поклонниковъ, аббатъ Перигоръ слѣдующимъ образомъ: "Тотъ, кому не привелось переживать тѣ годы, не знаетъ, что значитъ наслаждаться жизнію". Тогдашнее общество считало себя обновленнымъ; въ сущности, оно только было опьянено само собою. Общество это доканчивало свое бытіе, подобно тому, какъ заканчивается пиръ, когда свѣтильники уже догораютъ при открытыхъ окнахъ, а въ окна эти врывается извнѣ свѣжесть лѣтней утренней зари. Жермена де-Сталь вынесла неизгладимое впечатлѣніе о той порѣ: "Никогда и нигдѣ еще не видано было", говоритъ она.-- "столько ума. столько жизни". И дѣйствительно, тогда всякій былъ преисполненъ чаяній, а эти чаянія раскрывались въ рѣчахъ. Достаточно было владѣть даромъ слова, чтобы прослыть за генія; но за то никогда еще не предавались однимъ рѣчамъ съ такимъ искреннимъ энтузіазмомъ, полнымъ мечты. "Мыслили для того, чтобы говорить, а говорили потому, что жаждали похвалы за рѣчи". Царица салоновъ, царица баловъ, царица между женщинами, Жермена де-Сталь въ дѣйствительности и была таковою; она являлась царицею Парижа, царицею нарождавшейся Франціи, подобно тому, какъ Марія-Антуанетта была царицею въ Версалѣ, царицею той Франціи, которая заканчивала свое бытіе. Краснорѣчіе Жермены заявляетъ о себѣ; друзья ея чувствуютъ на себѣ первые чары этой чудодѣйственной импровизаціи, о которой Сисмонди сказалъ въ то время, когда голосъ Жермены уже замолкъ на вѣки: "Теперь, жизнь для меня то же, что балъ, на которомъ музыка умолкла".

Но у нея были свои завистники, и едва она стала знаменитостію, какъ свѣтъ принялся клеветать на нее. Злоба ея соперниковъ по уму соединилась съ ненавистью политическихъ противниковъ ея отца. Такимъ образомъ, дочь Неккера, эта муза преобразователей государства, возстановила противъ себя всѣхъ и среди Парижа, и при дворѣ, всѣхъ, кто держался старыхъ злоупотребленій, кто выдавалъ себя за приверженцевъ чистой монархіи. Она тѣмъ болѣе подавала поводъ къ враждебности противъ себя, что была крайне неосторожна въ словахъ, ихъ она никогда не взвѣшивала; никогда не имѣла силы воздержаться передъ блестящимъ изреченьемъ или острымъ словомъ; была непослѣдовательна въ своихъ поступкахъ, пренебрегала этикетомъ, слишкомъ ясно выказывала свои предпочтенія, свое отчужденіе отъ кого-либо, а еще болѣе свое презрѣніе. Она не угадывала важности всего этого: а между тѣмъ, она такъ же мало вносила злобы въ свои насмѣшки, какъ ненависти въ свои мимолетныя антипатіи, являясь постоянно немыслимою и избалованною, какъ въ обществѣ, такъ и въ политическихъ сферахъ, а затѣмъ и среди революціи. Она играла огнемъ, дразнила чудовищъ, не соображая того, что стрѣлы ея наносили раны, что сама она, въ свою очередь, можетъ быть пожжена тѣмъ пламенемъ,-- растерзана когтями тѣхъ чудовищъ.

"Она приводила въ ужасъ женщинъ", сказала о ней, впослѣдствіи, госпожа Ремюза, вообще ее не любившая.-- "Она наносила раны массѣ лицъ, котирыхъ считала ниже себя". Между такими врагами очутился и Ривароль, ревновавшій ее и ее же очернившій, и Сенакъ-де-Мельянъ, давшій свѣту слѣдующій предательскій ея портретъ въ образѣ Гортензіи: "Ею овладѣло опьянѣніе талантами; она сдѣлала своею обычною страстію энтузіазмъ въ отношеніи себя. Поведеніе ея порождаетъ одуряющій трескъ: въ своихъ бесѣдахъ она беретъ приступомъ; это скорѣе рѣдкая женщина, но не женщина любезная. Кто полюбитъ Гортензію, тотъ, правда, встрѣтитъ въ ней женщину единственную, найдетъ въ ней сокровище мыслей и чувствъ". Свѣтъ явилъ себя безпощаднымъ по отношенію къ Маріи-Антуанеттѣ; онъ былъ жестокъ относительно г-жи де-Сталь... И она пострадала отъ него. "Мнѣ извѣстна лишь одна истинно грозная суровость для чувствительныхъ душъ", писала она, -- "это суровость людей свѣта". "Бороться съ общественнымъ мнѣніемъ", восклицаетъ Дельфина,-- "такая пытка, сильнѣе которой я не знаю!"

И вотъ она среди этого злобнаго и враждебнаго общества, лицомъ къ лицу со всѣми его случайностями, въ борьбѣ со всею софистикою страстей. Ничто не защищаетъ ея... Расплывчатый деизмъ, прахъ религіи, низвергнутой сарказмами философовъ; романтическая мораль, склонная подкрѣплять себя всяческою казуистикою чувства; бракъ безъ влеченія и лишенный всякой прелести -- вотъ тѣ зыбкіе оплоты, которые приходилось противоставить натиску испорченнаго и преданнаго экзальтаціи общества, общества эпикурейцевъ съ энтузіастическимъ воображеніемъ, жившихъ среди легкихъ нравовъ и только горячившихся по поводу добродѣтели, занимавшихся словопреніями о естественномъ правѣ и осуществлявшихъ его въ интригѣ, разглагольствовавшихъ по образцу героевъ Жанъ-Жака, а на дѣлѣ проявлявшихся какъ герои Кребильона-сына, и имѣвшихъ претензію на обновленіе государства при помощи политики, извлеченной изъ "Liaisons dangereuses".

Между молодыми представителями этого поколѣнія, сходившимися въ ея салонѣ, г-жа де-Сталь отличила троихъ, которые особенно удовлетворяли ея уму и сердцу. "Три человѣка, которыхъ я особенно любила", говорила она впослѣдствіи, -- "которыхъ любила я съ девятнадцати и двадцати-лѣтняго возраста, были: Нарбоннъ, Талейранъ и Матье де-Монморанси". Послѣдняго изъ нихъ надо поставить на первомъ мѣстѣ и говорить о немъ особо: онъ, повидимому, не игралъ никакой иной роли, кромѣ роли повѣреннаго и утѣшителя; но онъ былъ повѣренный самый задушевный, утѣшитель избранный, энтузіастически преданный своей подругѣ, имѣвшей общеніе съ ея иллюзіями, единственный человѣкъ, не смущавшій ея существованіе, вліявшій на него исключительно съ благодѣтельной стороны, и который, не прельщая такъ ея умъ, какъ другіе, быть можетъ, отличался однако же наибольшимъ пониманіемъ ея генія. Помимо нѣсколькихъ непослѣдовательныхъ чертъ, Матье де-Монморанси былъ въ сущности человѣкомъ добра, человѣкомъ, искренне проникнутымъ добродѣтелью. Другіе двое -- истые распутники. Талейранъ, извѣстный тогда еще подъ титуломъ аббата Перигора, но уже совершенно превратившійся въ мірянина по своему образу мыслей и своимъ нравомъ,-- не знаменитый еще Талейранъ канцелярій и конгрессовъ, покрытый морщинами, постарѣлый, усталый, пресытившійся всѣмъ и всѣми,-- нѣтъ, но Талейранъ по тридцатому году, очень моложавый на видъ, очень приходившійся по вкусу, очень изысканно себя державшій, еще болѣе плутъ, чѣмъ скептикъ, нѣчто въ родѣ Гонди, подходившаго болѣе къ Лакло, чѣмъ къ Сентъ-Эвремону, Талейранъ, который назывался херувимомъ, когда былъ въ семинаріи. Нарбоннъ -- важный баринъ, великій прельститель, снискавшій себѣ репутацію государственнаго человѣка, неистощимый въ замыслахъ и проектахъ, горячій и ѣдкій на языкъ, самый блестящій изъ собесѣдниковъ, стоявшій, быть можетъ, даже выше Ривароля, такъ какъ выступалъ въ бесѣдѣ, какъ благороднорожденный, а не какъ художникъ по призванію. Онъ быль человѣкъ большого свѣта, придворный, импонирующій передъ людьми, неодолимый женщинами, человѣкъ, обладавшій двоякимъ очарованіемъ: молвою о романическомъ своемъ прошломъ и торжественнымъ прозрѣніемъ на счетъ своего будущаго. Жиберъ тогда умеръ кстати: онъ и при этомъ, какъ всегда, сберегъ свою репутацію великаго человѣка -- человѣка удачи. По поводу его смерти г-жа де-Сталь написала "Похвалу героя" въ погребальномъ и напыщенномъ, тонѣ одного изъ своихъ учителей Томаса: "это дубъ, повергнутый вѣтрами, это природа, отринувшая одно изъ своихъ лучшихъ созданій!" И вотъ она увидѣла его снова какъ бы воскресшимъ, помолодѣвшимъ и еще болѣе совершеннымъ, если только возможно, въ чертахъ Нарбонна. Она была ослѣплена.

Вдругъ революція заняла дѣломъ лучшія способности г-жи де-Сталь; казалось, она предназначила ее къ новой роли политической женщины. Но г-жа де-Сталь приняла на себя только образъ, а не характеръ этой политической женщины. Вдохновительница великой партіи конституціоналистовъ, воображавшихъ себя господами Франціи, она осталась лишь знатною госпожею въ своемъ домѣ и женщиной, очень страстно хлопотавшей о своемъ счастьи среди великаго крушенія всего окружавшаго. Она была способна руководить политикой только изъ собственнаго салона: былъ даже такой моментъ, что она мнила, будто созидаетъ государство. Между тѣмъ, она дѣйствовала только въ будуарѣ для политики, правда -- въ будуарѣ блистательномъ и шумящемъ, но и только.

Революція двигалась вокругъ да около и отчудила ее отъ себя: она ее утопила. И могло ли быть иначе?

Кризисъ, который тогда наступилъ, не былъ дѣломъ придуманнымъ, не былъ порожденіемъ рѣчей и интригъ; онъ былъ дѣломъ государства: дѣломъ самымъ великимъ, какого до той поры и не бывало; для подобнаго дѣла нужны были не тщетные Помпеи и Цицероны, которымъ обыкновенно поклонялась г-жа де-Сталь, нужны были Суллы и Цезари, а эти послѣдніе всегда наводили на нее только ужасъ. Она слишкомъ и слишкомъ интересовалась многими идеями и многими личностями. Она черезъ чуръ любила нравиться и восторгаться, а въ особенности принимать роль утѣшительницы и быть преданной; слишкомъ была она и правдива въ своей совѣсти, слишкомъ была жалостлива въ своемъ сердцѣ, слишкомъ имѣла много деликатности въ своей душѣ; она была въ состояніи одушевлять своихъ современниковъ, но не въ состояніи была руководить людьми, или извлекать выгоду изъ ихъ слабостей и пользоваться ихъ пороками. Она не дѣлала никогда такихъ предначертаній, которыми не пожертвовала бы сейчасъ же на пользу друга. Щадить страданіе было для нея конечнымъ актомъ человѣческой дѣятельности. Соображать въ государственномъ смыслѣ представлялось ей проклятіемъ. Въ самомъ понятіи "государство" для нея крылось что-то жестокое и тиранническое, и это понятіе отталкивало ее отъ себя. Она едва касается его въ своихъ произведеніяхъ. Въ произведеніяхъ этихъ правительство является чѣмъ-то въ родѣ сценическаго условія. Любила она только свободу; обладая геніемъ мужскимъ, она была слишкомъ женщина по своимъ слабостямъ и по своей сердечной добротѣ, а потому не годилась въ политическіе дѣятели. Политика въ ея жизни играла лишь ту роль, что причинила ей лишнія страданія и лишнія разочарованія.

II.
Революція.-- Размышленія о мирѣ.-- Опытъ о вымыслахъ.
1789 -- 1795.

И у нея былъ однако свой торжественный день въ революціи. Воспоминаніе объ этомъ днѣ является въ ея произведеніи столь же радостнымъ, какъ и воспоминаніе о первомъ федеративномъ собраніи въ національныхъ хроникахъ. То день торжественнаго возвращенія Неккера послѣ 14-го іюля 1789 года. Она при этомъ сопровождаетъ своего отца; она слѣдуетъ за нимъ среди возбужденнаго народа; она сама возбуждается. Неккеръ вышелъ на балконъ Ратуши. Онъ громкимъ голосомъ провозгласилъ святыя слова мира между французами всѣхъ партій, и все множество собравшагося народа восторженно отвѣчало на нихъ. "Въ этотъ моментъ я не видѣла ничего вокругъ себя: отъ счастія я потеряла сознаніе. О, какое опьяняющее счастіе доставляетъ подобная популярность!" Неккеръ въ ратушѣ, Коринна -- въ Капитожи.... вотъ среди такихъ-то театральныхъ зрѣлищъ, при такихъ апоѳеозахъ послѣдняго акта представленія, при падающей занавѣси, среди рукоплесканій будетъ всегда искать славы г-жа де-Сталь. Она бы согласна была заключить жизнь подобнымъ днемъ, "послѣднимъ днемъ благополучія ея жизни!" "Ни одинъ человѣкъ еще", говорила она,-- "не пользовался народной популярностію въ подобной степени! Увы, наслаждалась за него преимущественно я; мнѣ нужно быть признательной за подобныя радости!" Но подобныя радости должны были подарить ея жизнь одними только вспышками счастія: послѣдовали затѣмъ вторая опала Неккера и еще нѣчто худшее: столкновеніе между Сталемъ и его королемъ, что повело за собою уничтоженіе шведскаго посольства.

Враги г-жи де-Сталь выставляли ее при помощи брошюръ и газетъ врагомъ Маріи.-Антуанетты и терзали ее. Они выставляли ее особою, живущею интригами и любовными дѣлами. "Это -- вакханка революціи... единственная во Франціи особа, которая ошибается въ назначеніи своего пола", говорятъ "Les actes des apôtres". Ривароль посвящаетъ ей свой "Альманахъ великихъ людей". "Сударыня", говоритъ онъ,-- "тотъ, кто публикуетъ словарь современныхъ великихъ людей, представляетъ вамъ списокъ вашихъ поклонниковъ".

Подобно тому, какъ Геберъ, Маратъ и Фукье-Тенвилль за тѣмъ только и рылись въ секретныхъ библіотекахъ Версаля, чтобы найти поводы къ надруганію надъ Маріей-Антуанеттой, точно также полицейскіе Директоріи и Наполеона употребили въ дѣло роялистскіе памфлеты, съ тѣмъ, чтобы только извлечь изъ нихъ цѣлый списокъ оскорбленій, которыми и осыпали г-жу де-Сталь въ теченіе цѣлаго двадцатилѣтія.

Съ своей стороны она пыталась сблизиться и помириться. Она устраивала обѣды для умныхъ людей оппозиціи... Вѣдь, стоя на извѣстной высотѣ, всегда можно прійти къ соглашенію. Но однако же партіи не удержались на этой высотѣ. Партійный духъ истребилъ духъ вѣжливой уступчивости. Лишь только люди становятся на серьезную почву, ими тотчасъ овладѣваетъ отвращеніе другъ къ другу. Партіи установились и взаимно исключали другъ друга. Волей неволей г-жѣ де-Сталь пришлось образовать свою партію или, вѣрнѣе, своихъ послѣдователей. Ее скорѣе принудили къ этому, но не сама она добровольно поступила такъ. У нея были друзья, но такіе, которые уже рознили съ нею въ своихъ воззрѣніяхъ. Она восхищалась Лафайетомъ за его рыцарскій образъ мнѣній; она охотно восхваляла въ лицѣ Сійэса политическаго послѣдователя Ньютона, "этого таинственнаго оракула грядущихъ событій"; она любила Нарбонна, не одобрявшаго системы Неккера, не подчинялась "Деклараціи правъ" въ своихъ требованіяхъ реформы; она не шла далѣе аристократической свободы болѣе въ духѣ Вольтера, нежели Монтескье. Взгляды ея были заимствованы отъ тѣхъ группъ людей, между которыми представителемъ правой былъ Лалли, а лѣвой -- Талейранъ, среди которыхъ встрѣчались рядомъ съ такими буржуа, каковы Мунье и Малуе, дворяне Матье де-Монморанси, Клермонъ-Тоннеръ, Крильонъ, Ла-Рошфуко, Тулонжонъ, князь де Брольи, партизаны англійской конституціи, готовый уже зародышъ палаты пэровъ. Они воображали, что возможно пересадить во Францію конституцію Англіи. Король, безъ сомнѣнія, не поддавался этому.

Многіе изъ самыхъ близкихъ друзей г-жи де-Сталь, хотя и во многомъ рознили съ нею, были однако же согласны съ нею насчетъ конституціи по англійскому образцу: Нарбоннъ, примкнувшій къ имперіи; Сійэсъ, создавшій консульство; Талейранъ, кроившій и перекраивавшій въ продолженіе цѣлаго полустолѣтія всевозможныя правительства. Всѣ они тогда и не помышляли еще о герцогѣ Орлеанскомъ, который, во времена революціи, былъ еще самою незамѣтною личностью: они считали его и "необузданнымъ, и безсильнымъ"; они подумывали о его сынѣ, въ которомъ крылись задатки политическаго ума и мужественное сердце. Въ случаѣ надобности, они готовы были прибѣгнуть даже къ иностранцамъ: герцогу Брауншвейгскому, Генриху Прусскому, одному изъ испанскихъ Бурбоновъ. Подобныхъ плановъ относительно Бернадотта г-жа де-Сталь упорно держалась до 1813 года.

Единственному изъ нихъ, пережившему всѣхъ своихъ современниковъ, Талейрану суждено было увидѣть исполненіе этого въ 1830 году: но за то никому изъ выше перечисленныхъ лицъ не приходило и въ голову, въ тѣ годы, 1790 и 1791, что въ нѣдрахъ Франціи уже народился новый Цезарь; Цезаря этого суждено было французской революціи возвысить, а большинству этихъ лицъ пришлось быть на службѣ у того Цезаря.

Менѣе всего могла подозрѣвать о подобномъ, конечно, г-жа де-Сталь. Въ ея сужденіи о революціи кроется капитальное заблужденіе, послужившее неизсякаемымъ источникомъ промаховъ въ ея дѣйствіяхъ, разочарованій и горестей. Изъ двухъ существенныхъ предметовъ революціи -- свободы гражданской и свободы политической, перерожденія общества и перерожденія государства, ее занимало собственно лишь послѣднее, между тѣмъ какъ страсти массы французовъ возбуждались лишь по поводу перерожденія общества. Французы вовсе не хлопотали о политическихъ учрежденіяхъ, тогда какъ г-жа де-Сталь и ея друзья видѣли всю важность именно въ формахъ для гарантіи предмета, а не въ самомъ гарантируемомъ предметѣ. Они заблуждались въ томъ, что приписывали чаянія просвѣщенной части общества всей націи. И г-жѣ де-Сталь казалось немыслимой демократія во Франціи, тогда какъ эта демократія не только подымала главу, но уже била, такъ сказать, черезъ край. Всѣ свои надежды г-жа де-Сталь возлагала на просвѣщенныхъ принцевъ, правителей Европы: они -- представляла она себѣ -- не пойдутъ противъ свободной Франціи, не будутъ посягать на ея территорію. Исходная точка войны 1792 года ускользала изъ круга ея наблюденій. Все. что слѣдовало затѣмъ, великая французская эпопея, осталось ею непостигнутымъ. Она не любила войны; мечъ, какъ образъ славы и орудіе для узурпацій, возбуждалъ въ ней только чувство боязни; о военной славѣ она судила, какъ женевская гражданка, космополитка и поклонница европейской философіи. Ей не желалось между тѣмъ, чтобы иностранцы вмѣшивались во внутреннія дѣла Франціи: едва они посягнули на это, ея патріотическое чувство проснулось, и ей мнилось, что вся нація должна соединиться и дать отпоръ.

Таковы были взгляды и Нарбонна. Болѣе не нужно смѣны министра, писала Марія-Антуанетта 7-го ноября 1791 года; г-жа же де-Сталь сильно хлопотала за Нарбонна. Нарбоннъ, наконецъ, все-таки сдѣланъ былъ военнымъ министромъ. Когда послѣдовало удаленіе Нарбонна, г-жа де-Сталь заняла подобающую ей роль во французской революціи: она попала въ число жертвъ. И въ качествѣ таковой она проявила лучшую сторону своего генія, свое великодушіе: для великодушія она жертвовала и своимъ спокойствіемъ, и своею свободою; были такія минуты, что она рисковала даже для этого своею жизнью. Ради справедливости слѣдуетъ вспомнить то, что съ какой бы силой краснорѣчія ни проповѣдывала она о возвышенности души, ея собственное воодушевленіе на дѣлѣ явило себя выше ея рѣчей: длинный списокъ лицъ, обязанныхъ ей, оказывается безъ сравненія болѣе длиннымъ, чѣмъ памятный листокъ ея обожателей, съ такою ироніей предъявленный свѣту Риваролемъ. Г-жа де-Сталь пыталась спасти королеву; она спасла Нарбонна. Парижъ она покидала лишь въ самую рѣшительную минуту, въ сентябрѣ 1792 года, и укрылась въ Коппе, сдѣлавшійся съ той минуты убѣжищемъ для всѣхъ изгнанниковъ.

Тамъ она предалась дѣламъ благотворенія; но и тамъ она не обрѣла себѣ покоя. Госпожа Неккеръ въ эту минуту тяжко заболѣла; заботы о ея здоровьѣ поглощали всю дѣятельность ея мужа. Г-жа де-Сталь очутилась среди "адскаго спокойствія" уединенія; она осталась одна сама съ собой, другими словами -- она была отдана во власть скукѣ, ужасающей скукѣ, какъ она выражалась сама. Природа не доставляла ей утѣшенія: "Швейцарія мнѣ великолѣпно противна", писала она. И она считала, что ея молодость безвременно загублена, что ея счастіе разрушено, что всѣ ея надежды не сбылись. "Скорбь меня преслѣдовала", говоритъ Дельфина,-- "я бѣжала передъ нею". Сама же г-жа де-Сталь бѣжала въ Англію. Тамъ она присоединилась къ своимъ друзьямъ: Нарбонну, Талейрану, Монморанси, Лалли, Жокуру, Малуэ. Но и среди этихъ друзей, среди разбросанной въ эмиграціи Франціи она столкнулась со всѣми прежними парижскими врагами, она, уязвленная бѣдностью и изгнаніемъ.

Не взирая на ея неистощимую благотворительность, роялисты продолжали терзать ее. Слишкомъ достаточнымъ поводомъ къ злословію служили, съ одной стороны, крайняя свобода ея языка, несдержанность ея поступковъ, короткость ея въ обращеніи съ ея друзьями, съ другой -- неисправимая нескромность и стремленіе къ интригѣ эмигрантовъ, свойства, только лишь увеличивавшіяся вслѣдствіе вынужденной праздности.

Повидимому, и самъ Нарбоннъ ставилъ г-жѣ де-Сталь въ вину всю открытость ея привязанности къ нему и то порицаніе, которое вызывалось ея неблагоразуміемъ. Онъ дѣлался отъ всего этого смѣшнымъ, чего не переносятъ люди съ его характеромъ. Внушенная имъ г-жѣ де-Сталь страсть была однимъ изъ эпизодовъ въ его карьерѣ человѣка, живущаго побѣдами; пришло время, когда надо было перейти къ иной интригѣ. А между тѣмъ, г-жа де-Сталь являлась тутъ такой искренной, каковою всегда бывала въ своихъ привязанностяхъ. Она замѣтила свою ошибку и почувствовала, что до сихъ поръ не вѣдала горя. Ей тяжело было подчиниться этому горю. "Такое пагубное просвѣтленіе сознанія", говорила она въ своемъ трактатѣ "О страстяхъ",-- "поражаетъ сознаніе прежде, чѣмъ сердце успѣетъ отстать отъ своей привязанности". Переломъ въ ея судьбѣ, о которомъ мы повѣствуемъ, оставилъ по себѣ глубокій слѣдъ въ ея произведеніяхъ. Отъ человѣка, котораго она изукрасила всѣми красками своей мечты, она познала теперь, что все, что называется разсудкомъ, есть только разочарованіе жизни. Ей было тогда двадцать пять или двадцать шесть лѣтъ отъ роду -- возрастъ Дельфины и Коринны, роковой возрастъ для женщины, несчастная эпоха въ жизни, посвященной страстямъ... Въ такую эпоху жизнь уже перестаетъ распускаться, и въ судьбѣ вашей тогда далеко не все уже имѣетъ будущность, во многихъ отношеніяхъ участь ваша уже опредѣлилась, и вотъ въ такой-то возрастъ женщины многіе изъ мужчинъ, прежде чѣмъ соединить свою судьбу съ ея судьбой, объ этомъ подумаютъ. И если только имъ покажется, что такой союзъ менѣе выгоденъ, чѣмъ то показалось въ первую минуту, если окажется, что надежды въ чемъ-нибудь не оправдываются, мужчина будетъ хлопотать о томъ только, чтобы оправдаться передъ собой самимъ въ минуту разлуки: и вотъ онъ постарается найти въ васъ тысячу недостатковъ, лишь бы самому можно было отдѣлаться отъ наибольшаго изъ нихъ. И женщина видитъ къ своему разочарованію, что въ свѣтѣ, каковъ онъ есть, "мужчины могутъ казаться хорошими въ то самое время, когда причиняютъ самое жестокое страданіе женщинѣ, такое, какое только можетъ быть нанесено однимъ смертнымъ другому. Мужчины могутъ почитаться правдивыми, когда обманываютъ женщину, они могутъ спокойно, въ подобномъ положеніи, сознавать, что принимали отъ женщины услуги -- знакъ самоотверженія, служащій связью между двумя душами... Въ то же время они спокойно отказываются отъ всего, цѣня только цѣну своей любви, какъ будто бы чувство, одинъ лишній даръ, упраздняетъ собою значеніе всѣхъ остальныхъ".

Она не хотѣла съ своей стороны порвать отношенія. Необходимость разрыва приводила ее въ ужасъ: при одной мысли о запустѣніи въ сердцѣ она теряла сознаніе, въ воображеніи не переносила представленія о невозвратимой утратѣ: "Никогда, никогда! Какое слово исполненное огня и желѣза! Это -- пытки, изобрѣтенныя помыслами о страданіи, это какое-то колесо, вращающееся безконечно; это -- источникъ, убѣгающій по мѣрѣ приближенія къ нему; это камни, низвергающіеся снова послѣ того, какъ ихъ только что подняли. Нѣтъ, и все это не можетъ дать и слабаго образа той ужасной мысли, которая связана съ невозможнымъ и непоправимымъ".-- "Какъ! и мое счастіе -- и это счастіе было похищено, не по необходимости, не случаемъ, но по свободной волѣ, въ силу дѣйствія неисправимаго! Такъ пусть же живутъ тѣ, кто можетъ сжиться съ этимъ словомъ: непоправимо; но я -- я считаю его исчадіемъ ада!" Дружбу она считала разновидностью любви: она вносила въ дружбу свойства любви. "Никогда", говорила она,-- "не было другого существа, которое также, какъ я было проникнуто поклоненіемъ дружбѣ". И она всегда осталась очень сдержанною въ вопросѣ о свогхъ отношеніяхъ къ Нарбонну. Однако же, не смотря даже на эту сдержанность, осталось нѣсколько мимолетныхъ словъ, которыя свидѣтельствуютъ о сущности дѣла. Такъ, г-жа Рекамье, знавшая всѣ тайны г-жи де-Сталь, говоритъ: "Де-Нарбонъ проявлялся очень предосудительно въ отношеніи ея; такъ зачастую проявляются люди, имѣвшіе успѣхъ". Сама г-жа де-Сталь говоритъ въ 1802 году: "Нарбоннъ -- эта внѣшность, преисполненная граціи". Затѣмъ, въ 1807 году, она пророчила, по отношенію принца де-Линя, слова, въ которыхъ все сказалось слишкомъ ясно: "У него пріемы де-Нарбонна, а также его сердце".

Однако въ Англіи она все же чувствовала себя относительно счастливою. Уѣзжая оттуда, она благодарила эту страну "за четыре мѣсяца счастія, выдавшіеся среди крушеній ея жизни". Тамъ она предавалась усиленной дѣятельности. Она стремительно пронеслась въ тамошнемъ обществѣ, видѣла игру пьесъ Шекспира угадала значеніе англійской литературы и ожила въ своемъ удивленіи парламентскимъ учрежденіямъ. Она слушала Питта, произведшаго на нее сильное впечатлѣніе, и Фокса, преисполнившаго ее удивленіемъ. Она собрала матеріалъ для своихъ "Considérations", но главнымъ образомъ она увезла съ собою подробности для книги, которую тогда принималась писать, книги: "О страстяхъ". Она писала книгу по главамъ, а Талейранъ доставлялъ себѣ удовольствіе поправлять слогъ въ этомъ сочиненіи.

Въ Коппе, въ концѣ мая 1793 года, она встрѣтилась со Сталемъ, изъ политическихъ соображеній тамъ-сямъ встрѣчавшимся съ женой на ея жизненномъ пути. Жозефъ де-Местръ въ это время тоже находился въ Швейцаріи и встрѣтился съ Неккеромъ у общихъ знакомыхъ. Г-жа де-Сталь и онъ бесѣдовали обо всемъ, но ни въ чемъ не могли согласиться. Она казалась ему олицетвореніемъ антипатіи, "наукою въ юбкѣ!" "Я не встрѣчалъ", пишетъ онъ,-- "другой головы болѣе извращенной, чѣмъ, эта..... Мы съ нею не могли столковаться ни въ теологіи, ни въ политикѣ; оба мы подавали собою много поводовъ къ смѣху, но по крайней мѣрѣ никогда не ссорились".

Спасти Марію-Антуанетту г-жѣ де-Сталь не удалось. Она пыталась возбудить жалость въ ея судьяхъ и написала свои "Размышленія по поводу процесса королевы". Это быль призывъ къ женщинамъ. Но самыя героическія изъ нихъ не были ни на что другое способны, какъ на то лишь, чтобы убивать, по примѣру Шарлотты Корде, или же предаться самоубійству, подобно г-жѣ Роланъ. Терроръ буквально раздавилъ г-жу де-Сталь.

Между тѣмъ скончалась госпожа Неккеръ въ маѣ 1794 года. Забывая свое горе, самъ Неккеръ весь отдался своей дочери. То, чѣмъ былъ Неккеръ для послѣдней, ясно выражено ею въ слѣдующемъ отрывкѣ изъ "Дельфины":

"Вамъ приходилось слышать объ умѣ и рѣдкихъ талантахъ моего отца, но никогда вамъ не приходилось ознакомиться съ невѣроятнымъ сочетаніемъ въ немъ высочайшаго разума съ глубокою чувствительностью, благодаря которымъ онъ становился надежнымъ руководителемъ и лучшимъ изъ друзей... Онъ удаляетъ изъ моихъ мыслей все, что можетъ ихъ смущать. Онъ изучилъ сердце человѣческое за тѣмъ, чтобы лучше утѣшить его среди горестей... Сердце нуждается въ какой-нибудь чудотворной идеѣ, которая и успокоила бы его, и освободила бы отъ безконечныхъ сомнѣній и страховъ воображенія: подобное необходимое утѣшеніе я нахожу въ увѣренности, что мой отецъ принесетъ мнѣ счастіе въ будущемъ".

Она заявила себя такою же внимательною къ судьбѣ своихъ дѣтей матерью, какъ и страстно любившею дочерью и достойнымъ удивленія другомъ; но судьба ея была такова, что ей не суждено было быть поглощенной семейной средой и найти себѣ утѣшеніе среди обыкновенныхъ привязанностей... Ей суждено было испытать разочарованіе среди ослѣпляющихъ страстей, вспыхнувшихъ во времена счастливыя: она должна была подвергнуться испытаніямъ еще болѣе опаснаго разочарованія среди трагическихъ страстей, зародившихся среди бурь. "Первая любовь можетъ изгладиться", говоритъ Коринна, -- "любовь, которая проистекаетъ изъ потребности любить... Но когда вы, познавъ жизнь и уже располагая всею силою мышленія, встрѣтите умъ и душу, которыя до сихъ поръ напрасно искали, тогда есть всякое основаніе сдѣлаться несчастной: разсудокъ окажется во власти у воображенія". Для терзаній своей жизни г-жа де-Сталь встрѣтилась съ Бенжаменомъ Констаномъ.

Ему было двадцать семь лѣтъ, и онъ на всѣхъ поприщахъ Европы велъ жизнь искателя приключеній по части страстей. Онъ былъ распутникъ съ театральной экзальтаціей, мотъ, игрокъ, дуэлистъ. Онъ горячился по поводу своей независимости, а со своею независимостію не зналъ, какъ поступать; ему было до всего дѣло, хотя собственно онъ ничѣмъ не интересовался. И такому-то человѣку выпало на долю быть любимымъ самой необыкновенной женщиной своего времени. Онъ очаровалъ г-жу де-Сталь своимъ умомъ, возбудилъ въ ней состраданіе къ себѣ своими печалями, увлекъ ее своими идеями. Съ своей стороны, онъ восхищался ею. И хотя Бенжаменъ былъ совершенно прельщенъ тѣмъ, что приковалъ судьбу г-жи де-Сталь къ своей судьбѣ, однако цѣпь, соединившая ихъ, скоро стала для него обременительной. Онъ былъ очень щекотливъ въ дѣлѣ своей независимости и притомъ человѣкъ очень тщеславнаго ума. Г-жа де-Сталь, между тѣмъ, любила его очень деспотически и слишкомъ властвовала надъ нимъ: она была къ тому же ревнива.

Встрѣтились они въ сентябрѣ 1794 года. Событія такъ сложились, что содѣйствовали ихъ ослѣплѣнію. Эти событія открыли имъ обоимъ доступъ къ политической дѣятельности. Именно 9-е Термидора возбудило надежды г-жи де-Сталь. Она слишкомъ жаждала политической дѣятельности, а потому взялась за эту дѣятельность обѣими руками. Такъ какъ она слишкомъ умно понимала дѣло, то и не вдавалась въ мечтанія. Она искала возможнаго и держалась этого возможнаго. Такъ въ 1791 году она явила себя монархисткою, съ коннетаблемъ Нарбонномъ при конституціонной монархіи; въ III году республики она дѣлается республиканкою при Бенжаменѣ Констанѣ, какъ законодателѣ либеральной республики. Ей казалось, что существеннымъ условіемъ для установленія свободы было возстановленіе мира; надо было, чтобы миръ этотъ даровала Европа, чтобы Франція приняла его, чтобы Европа отказалась отъ мысли о раздробленіи Франціи, подъ предлогомъ старыхъ притязаній или же настоящихъ гарантій; но чтобы и Франція перестала вторгаться къ сосѣдямъ.

Г-жа де-Сталь вполнѣ увлекалась Англіею, ея парламентомъ, ея первымъ министромъ и его благороднымъ стремленіемъ къ европейскому порядку, которое она ему приписывала. То была душа коалиціи. "Питтъ и Франція -- нація и тотъ человѣкъ; вотъ что должно быть внушено всѣмъ", говорила она. Этотъ взглядъ она провела въ сочиненіи, которое напечатала въ Швейцаріи въ концѣ 1794 года, подъ названіемъ "Размышленія о мирѣ, обращенныя къ г. Питту и французамъ". Въ этомъ трудѣ своемъ г-жа де-Сталь является политическимъ писателемъ, но все таки еще подражательнымъ. Ея брошюра есть своего рода развитіе идей Малле-дю-Пана, котораго труды она цѣнила. Прежде всего твердо установленные взгляды, затѣмъ -- политика, послѣ всего -- исторія.

"Если", говоритъ она въ своемъ трудѣ,-- "миръ не будетъ заключенъ этою же зимою,-- трудно предвидѣть, въ предѣлахъ какого государства французы откажутся отъ заключенія мира въ будущемъ году... Франціи нѣтъ надобности вызывать на бой сосѣднія націи и разжигать въ нихъ и въ себѣ воинственность". Въ этомъ своемъ воззрѣніи г-жа де-Сталь оказывается очень дальновидною; она предчувствуетъ великое движеніе своего вѣка; дѣйствительно, революціи суждено сдѣлаться тѣмъ болѣе грозной противъ самой Франціи, что внѣ Франціи революція приметъ форму болѣе національную и болѣе демократическую. Прибавьте къ этому опасности отъ армій, когда онѣ наполнятъ республику, если не распустятъ ихъ мало по малу и если не уменьшатъ ихъ значенія для государства. Въ разбираемомъ трудѣ г-жа де-Сталь не говоритъ ничего болѣе о тѣхъ границахъ, въ которыхъ должна удержаться побѣда въ силу "незыблемой природы самихъ вещей". Но по этому поводу она съ поразительной ясностію высказывайся въ другомъ мѣстѣ; сила ея мысли при этомъ проявляется такъ, что необходимо теперь же остановиться на значеніи этой мысли. Она считаетъ основными элементами націй "различіе въ языкахъ, естественныя границы и одинаковость историческихъ традицій". Общность такихъ историческихъ традицій, по ея мнѣнію, беретъ верхъ надъ различіемъ языковъ, а естественныя границы берутъ верхъ надъ историческими традиціями. "Это одна изъ преобладающихъ идей XIX вѣка", говоритъ она же впослѣдствіи. Съ. точки зрѣнія этой мысли, косвенно высказанной въ трудѣ г-жи де-Сталь, слѣдуетъ читать ея "Размышленія", III-го года. Тою же заднею мыслію необходимо освѣтить и все то, что впослѣдствіи написала г-жа де-Сталь объ условіяхъ мира между Франціей и Европою, о завоеваніяхъ имперіи, о независимости народовъ, наконецъ -- о Германіи.

"Размышленія" 1794 года облегчили ей возвратъ въ Парижъ. Она возвратилась сюда въ маѣ 1795 года. Здѣсь она нашла Сталя, водворившагося на прежнемъ своемъ мѣстѣ посланника. Двери отеля въ улицѣ дю-Бакъ попрежнему растворились. Г-жа де-Сталь сдѣлала попытку соединить въ своемъ салонѣ остатки общества, еще влачившія свое существованіе въ разныхъ частяхъ Парижа. "Такое общество представляло собою поистинѣ странное зрѣлище... Здѣсь можно было, наблюдать въ пріемные дни декадъ всѣ элементы стараго и новаго режима, но только не примиренные. Здѣсь выдавали себя своими манерами лица избраннаго общества, не смотря на убогій костюмъ, усвоенный со времени террора. Здѣсь впервые вступали въ великосвѣтское общество обратившіеся на истинный путь люди якобинской партіи; они, эти люди, высказывали при встрѣчѣ съ людьми хорошаго тона болѣе болѣзненное самолюбіе, чѣмъ по какому бы то ни было другому поводу, и силились подражать людямъ избраннаго круга. Между тѣмъ женщины прежняго режима ухаживали за якобинцами, лишь бы только добиться возвращенія своихъ братьевъ, сыновей, супруговъ. Чарующая лесть, которою онѣ умѣли вооружиться, проникала въ уши жестокихъ людей и предрасполагала самыхъ грубыхъ сектантовъ къ тому зрѣлищу, которое мы увидимъ впослѣдствіи, къ зрѣлищу возстановленнаго двора со всѣми его злоупотребленіями, только обращенными въ личную пользу".

У г-жи де-Сталь встрѣчались самые умѣренные республиканцы, тогдашніе конституціоналисты или, какъ выразились бы теперь, либералы -- Дону, Кабанисъ, Гара, Ланжюине, Траси, Женгене, Шенье, Буасси д'Англа, Редереръ, Баррасъ -- послѣдній, какъ членъ общества не менѣе дружественный и скорѣе свѣтскій; довѣріемъ всѣхъ этихъ республиканцевъ старалась овладѣть г-жа де-Сталь. У нея же встрѣчались и лица,,воз. ставшія, какъ привидѣнія, изъ приближенныхъ монархіи 1791 года; г-жа де-Сталь старалась отвоевать ихъ въ пользу республики; принимая водворившихся эмигрантовъ, она казалась польщенною и въ то же время выказывала себя какъ бы сердитою; къ ней являлись и писатели, снова взявшіеся за печатный станокъ и журналистику: Дюпонъ де-Немуръ, Морелле, Сюаръ, Лакретелль младшій, Адріенъ де-Лезе; историческіе вкусы ихъ она раздѣляла и замѣчательно скороспѣлыя идеи ихъ она, впослѣдствіи, превратила въ окончательно установленныя сужденія; вокругъ всѣхъ такихъ лицъ стоялъ дипломатическій корпусъ... онъ держался у подножія комитета общественной безопасности, но состоялъ въ тайномъ заговорѣ противъ этого комитета. Среди этихъ четырехъ или пяти разноплеменныхъ кружковъ, тѣснившихъ другъ друга и съ ревностію надзиравшихъ другъ за другомъ, дѣйствовалъ Бенжаменъ Констанъ. Онъ безпокойно искалъ въ республикѣ удовлетворенія своему невыясненному честолюбію, презиралъ людей, пересмѣивалъ идеи, подымалъ шумъ по поводу всего свѣта и не былъ ни кѣмъ уважаемъ. Таковъ былъ фонъ знаменитаго кружка 1795 года. Г-жа де-Сталь съ особенною охотою включила бы въ этотъ кружокъ и Талейрана: онъ былъ бы наименѣе неумѣстенъ въ ея блестящемъ каравансараѣ партій. Но Талейранъ находился въ Америкѣ и возлагалъ заботы о себѣ все на ту же г-жу де-Сталь. Онъ ей писалъ: "Если я останусь здѣсь еще годъ -- я умеръ". Въ своихъ письмахъ онъ преждевременно разсыпался въ благодарностяхъ, такъ разсыпался, что израсходовалъ ихъ запасъ на всю еще остававшуюся ему жизнь. Какъ бы тамъ ни было, г-жа де-Сталь добыла у Конвента отмѣну эдикта объ изгнаніи; *но Талейранъ нашелъ болѣе благоразумнымъ не сразу вернуться въ Парижъ; онъ высадился въ Гамбургѣ и тамъ выжидалъ хода событій.

Г-жа де-Сталь изучала людей, слѣдила за теченіемъ дѣлъ, посѣщала Собраніе. О тогдашнихъ засѣданіяхъ она сохранила самыя живыя воспоминанія.

"Апологіи, произносившіяся участниками террора, могли служить по истинѣ невѣроятною школою софизмовъ. Лебонъ. Каррье и другіе -- почти всѣ въ этомъ отношеніи казались на одно лицо. Можно было наблюдать, какъ они, блѣдные и съ нервнодергающимися лицами, перечитывали свою самозащиту и переходили съ одной стороны трибуны Конвента на другую, какъ переходятъ дикіе звѣри изъ одного угла клѣтки въ другой. Но когда они усаживались на мѣсто, они только раскачивались, не подымаясь на ноги, не мѣняя положенія. То было что-то въ родѣ двигающагося стоянія на часахъ; казалось, они не были въ состояніи обречь себя на успокоеніе".

Теперь г-жа де-Сталь преподавала планъ организаціи Французской республики по образцу Соединенныхъ Штатовъ, подобно тому, какъ нѣкогда она замышляла измѣнить прежнюю монархію по образцу англійскаго государственнаго устройства. Въ сущности планъ ея былъ все тотъ же: правительство съ двумя палатами и аристократіей по образованію, которая должна была замѣнить собою аристократію по происхожденію: планъ республики, съ освобожденнымъ Лафайетомъпрезидентомъ. Тайнымъ помысломъ г-жи де-Сталь было вернуть, посредствомъ такого пріема, къ власти монархистовъ, лишь бы оказались они обратившимися на новый путь и согласившимися подчиниться новымъ условіямъ. "Пусть только конституція окажется въ рукахъ у честныхъ людей, и эта конституція будетъ оцѣнена, какъ разумнѣйшая въ свѣтѣ", говорила она Редереру. Чтобы привлечь на свою сторону тѣхъ, кого она называла "честными людьми", другими словами -- своихъ старыхъ друзей 1789 -- 1791 годовъ, она написала второе политическое свое сочиненіе: "Размышленія о внутреннемъ мирѣ". Оно появилось лѣтомъ 1795 года. Республика, говорила она, оказывается единственнымъ возможнымъ образомъ правленія: необходимо соединиться и воспользоваться ею, чтобы установить въ ней ту свободу, которой всѣ желаютъ. Таково направленіе общественнаго мнѣнія: но подобнымъ направленіямъ слѣдуютъ, а не предрекаютъ ^ихъ. "Кажется, что геніальные люди создаютъ природу вещей; но въ сущности они только обладаютъ даромъ овладѣвать ею первые". Ничто на самомъ дѣлѣ не разъединяетъ теперь республиканцевъ, друзей порядка, и монархистовъ, приверженцевъ свободы. Если монархисты будутъ упорствовать въ желаніи возстановить монархію, этимъ воспользуются только эмигранты; къ тому же реставрація можетъ осуществиться только при помощи государственнаго переворота и путемъ насилія. Итакъ, "Франція можетъ остановиться на республикѣ; но чтобы возвратиться къ смѣшанной монархіи, пришлось бы для этого пройти чрезъ военное правительство".

Подобную республику безъ республиканцевъ могла ожидать только участь монархіи 1791 года безъ роялистовъ. Тѣ, кто былъ завербованъ въ республику, смотрѣли на нее лишь какъ на этапный пунктъ; они готовы были вступить въ нее по-пути, какъ въ кабачекъ или трактиръ: но она не была для нихъ мѣстомъ излюбленнымъ, въ силу желаннаго выбора. Тѣ же, кого исключали изъ этой надуманной республики, тѣ считали ее какъ бы собственнымъ домомъ и не согласились бы очистить домъ этотъ добровольно: то были люди, боровшіеся за республику уже въ продолженіе трехъ лѣтъ и сами себя предоставившіе въ заложники революціи. Естественно, что конституціоналисты составили коалицію противъ подобнаго рода людей, точно такъ же какъ противъ аристократическихъ притязаній эмигрантовъ; а эти послѣдніе только о томъ и помышляли, какъ бы возвратить себѣ власть въ свои руки; тѣ же, кого эти послѣдніе называли "аристократіею цареубійства", мечтали о сохраненіи той же власти. Напрасно г-жа де-Сталь протестовала въ пользу своихъ республиканскихъ настроеній, такъ же напрасно, какъ когда-то она протестовала въ пользу своихъ монархическихъ чувствъ; она простерла свое стараніе даже до того, что защищала знаменитые декреты объ удержаніи двухъ третей Конвента -- и все-таки не убѣдила никого въ свою пользу. Члены Конвента ставили ей въ вину то, что она не любитъ республиканцевъ, какъ прежде дворъ упрекалъ ее въ нелюбви къ роялистамъ. Дѣло въ томъ, что и ея короткость, и ея предпочтенія были на сторонѣ ея старыхъ друзей, а большая часть этихъ послѣднихъ открыто замышляла паденіе республиканцевъ, если не уничтоженіе самой республики. Уязвленное самолюбіе еще болѣе расшевелило политическую подозрительность. Республиканка въ сношеніяхъ съ аристократами, г-жа де-Сталь, увлекаемая своимъ мужествомъ, чувствомъ справедливости и наклонностями своего вкуса, оказывалась аристократкою въ обращеніи съ республиканцами. Комитетъ общественной безопасности обвинилъ ее въ томъ, что она играетъ двойную игру, что она интригуетъ и вступаетъ въ сдѣлку съ роялистами. Таково было вѣчное противорѣчіе въ ея жизни: она грустила по Парижу, стремилась туда, чтобы вновь обрѣсти свой салонъ; и едва этотъ салонъ былъ снова открытъ, какъ чрезъ него сдѣлалось невозможнымъ дальнѣйшее ея пребываніе въ Парижѣ. Ипохондрикъ Луве дѣлалъ на нее тайные доносы. Прежній мясникъ, Лежандръ, имѣвшій свои личныя причины совсѣмъ не любить "раззолоченные салоны", тотъ обвинялъ ее открыто. Сталю было предложено правительствомъ удалить изъ Парижа его жену. Сталь выказалъ при этомъ твердость характера, но въ сущности поступилъ такъ приличія ради. Комитету пришлось понять, что его требованіе было смѣшно, а потому рѣшеніе относительно г-жи де-Сталь было отмѣнено. Она и чувствовала, что слишкомъ много говорили о ея друзьяхъ, о ея кружкѣ, о ея политикѣ. Но она не могла бы помириться съ тѣмъ, чтобы о ней вовсе забыли: и вотъ она предприняла особаго рода отступленіе; она задумала выступить въ свѣтъ въ новомъ иномъ образѣ. Она, повидимому, рѣшилась на нѣкоторое время посвятить себя литературѣ. Она собрала въ одно изданіе новеллы, написанныя ею въ молодости. Все изданіе сопровождалось "Опытомъ о вымыслахъ" (Essai sur les fictions), произведеніемъ, по достоинству стоящимъ выше ея новеллъ и разсказовъ. Этотъ "Опытъ" есть первый набросокъ ея книги "О литературѣ". Авторъ находится еще подъ впечатлѣніемъ кризиса, только что пережитаго фракціею; онъ пытается извлечь отсюда выводы для взглядовъ на поэзію. Онъ полагаетъ, что дѣйствительность во время революціи дала столько трагически ужаснаго, что ужасное это далеко оставило за собою самыя страшныя измышленія поэтовъ. Минуя весь этотъ адъ, воображеніе естественно ищетъ предпочтительно такого проникнутаго чувствомъ творчества, которое разсѣялб бы душу, успокоило бы ее, утѣшило. Будущее принадлежитъ роману, роду произведеній когда-то второстепенному, и который поднятъ уже въ своемъ значеніи великими мастерами искусства. Дѣло идетъ здѣсь не объ историческомъ романѣ: и трагедія можетъ заимствовать свои характеры у исторіи, она ихъ нисколько не измѣняетъ, "она только устраняетъ изъ нихъ все, что было въ нихъ бреннаго"; историческій же романъ, напротивъ, "уничтожаетъ фактическую сторону исторіи и создаетъ массу мотивовъ, которые никогда не существовали". Романъ будущаго -- такое произведеніе; "гдѣ нѣтъ ничего вѣрнаго, но гдѣ все вѣроподобно". Такого рода романъ -- "лучшее произведеніе ума человѣческаго". Онъ долженъ обнять собою всѣ страсти, гордость, честолюбіе, скупость, равно какъ и любовь. Исторія не представляетъ въ себѣ всего взаимнодѣйствія страсти: она лишь указываетъ на результатъ ихъ работъ; она не изслѣдуетъ побужденій и не занимается раскрытіемъ пружинъ. Она не касается частной жизни людей, ихъ чувствованій и такихъ характеровъ, которые не порождали событій публично. Романъ же творитъ свою собственную драму: онъ творитъ ее въ нравственныхъ цѣляхъ и побуждаетъ дѣлать заключеніе объ отдѣльныхъ поступкахъ. Исторія стоитъ въ зависимости отъ фактовъ прошедшаго и постоянно затемнена блескомъ славы. "Принцесса Клевская", "Павелъ и Виргинія" -- произведенія высочайшаго образца; но "Элоиза", "Кларисса Гарло", "Томъ Джонсъ", "Вертеръ", "Вертеръ" въ особенности, это откровеніе германской литературы, "значеніе котораго выростаетъ съ каждымъ днемъ", это настоящіе образцы жанра.

Если вспомнить, что въ число произведеній перваго разбора г-жи де-Сталь помѣщено большинство писаній г-жи Риккобони, и что въ то же время, она даже не упоминаетъ ни о "Маріаннѣ", ни о "Манонъ Леско", то можно заранѣе предчувствовать, по какой наклонной плоскости увлечетъ ее ея умъ, когда она въ свою очередь сдѣлаетъ попытку созданія произведеній "страстныхъ и меланхолическихъ", въ которыхъ знаменуетъ себя "всемогущество сердца", и которыя заставляютъ услышать "призывной голосъ среди жизненной пустыни", которыя, въ заключеніе, представляютъ собою нѣкоторое "развлеченіе среди горя". Подобныя строки служатъ заключеніемъ въ "Essai sur les fictions" и образуютъ связь съ трактатомъ "О вліяніи страстей на счастіе отдѣльныхъ лицъ и націй". Этотъ послѣдній трудъ г-жа де-Сталь предприняла въ Коппе.

III.
Книга "О страстяхъ".-- Консульство.-- Книга "О литературѣ".-- "Дельфина".
1796--1803.

Госпожа де-Сталь не была писательницею по призванію. Писала она только для развлеченія. Пока она работала, она горячилась изъ-за своего произведенія; но она на него уже не обращала вниманія, когда оно было опубликовано.

Если во всемъ существованіи г-жи де-Сталь замѣчается что-то нестройное, та же самая нестройность еще болѣе проглядываетъ въ ея сочиненіяхъ. Все ея время и въ Коппе, и въ Парижѣ было наполнено постоянными пріѣздами къ ней гостей и друзей. Поэтому свои книги она писала по вдохновенію, среди нихъ, и ея идеи нарождались по мѣрѣ возраженій со стороны собесѣдника. Въ этомъ смыслѣ ей былъ особенно дорогъ Бенжаменъ Констанъ. Онъ ее наэлектризовывалъ. Много искръ ея ума разсѣевалось напрасно и терялось въ пространствѣ. У нея, по выраженію одного изъ посѣтителей Коппе, Шендолле, было болѣе ума, чѣмъ сколько она могла расходовать его. Мысли, на которыхъ она останавливалась, бросала она неожиданно и въ такія минуты, которыя считала для себя потерянными; она излагала эти мысли на клочкахъ бумаги. Писала она на лету -- вездѣ, и за своимъ туалетомъ, въ то время, когда ее причесывали, стоя у камина, за обѣдомъ, за утреннимъ завтракомъ. У нея не было положенныхъ часовъ для уединенной работы, не было особаго бюро для писанія. Посѣщенія ея не только не утомляли, они ее оживляли. Она не вѣдала, что значитъ посѣщеніе не-кстати. Какое бы то ни было занятіе, она всегда готова была оставить для бесѣды. Она обладала такою счастливою памятью, такимъ рѣдкимъ присутствіемъ дѣятельнаго ума, что всегда могла возобновить разговоръ на прерванномъ мѣстѣ.

Но возвращаясь снова къ начатому, она постоянно обрывала нить мысли, спайки въ ея изломѣ ея мышленія дѣлались наскоро и ея одушевленіе остывало. "Импровизаціи ея", говорилъ еще Шендолле, "были гораздо болѣе блестящи, чѣмъ написанныя ею главы". Лишь только главы эти бывали окончены, она ихъ читала своимъ друзьямъ и во время чтенія продолжала бесѣду по тому же поводу; затѣмъ она бралась снова за написанное и исправляла его по указанію бесѣды. Прежде всего, написанное она начинала развивать далѣе; а все, что она удерживала въ себѣ изъ бесѣды, должно было быть, такъ или иначе, включено въ ея произведеніе. Она преисполнена остроумныхъ мыслей и блистательныхъ подробностей, но труды ея загромождены отступленіями: вслѣдствіе этого мысль ея теряется въ закоулкахъ и теченіе этой мысли не отличается плавностію. Слабо перевязанная нить распускается, обрывается и безпрерывно возобновляется. Госпожа де-Сталь этимъ не смущается: въ затруднительныхъ случаяхъ она прибѣгаетъ лишь къ новымъ подробностямъ, не умѣя пожертвовать ни однимъ словомъ, ни одной мыслію.

При такихъ условіяхъ была написана книга "О страстяхъ", которая и появилась осенью 1796 года.

Критика нашла въ ней отсутствіе основательнаго изученія предмета, отсутствіе метода и указывала на неопредѣленность и летучій характеръ мысли. Но всѣ такія замѣчанія относятся къ плану сочиненія, который придуманъ искусственно, и къ общему невыдержанному строю. Цѣнность труда -- въ его подробностяхъ.

Госпожа де-Сталь задумала свою книгу подъ вліяніемъ великихъ разочарованій 1793 года, и книга эта носитъ отпечатокъ этихъ разочарованій: "Я", говоритъ она въ другомъ мѣстѣ,-- "готова заглушить въ себѣ все, что меня отличаетъ между женщинами: естественность мысли, страстность душевныхъ движеній, великодушные порывы энтузіазма, лишь бы только избѣгнуть скорби, этой ужасной скорби". Гдѣ найти убѣжище? Человѣку извѣстно немного такихъ убѣжищъ: таковы: развлеченіе -- для суетныхъ, покорность судьбѣ -- для сильныхъ духомъ, вѣра -- для вѣрующихъ.

Но вѣры тогда еще не доставало г-жѣ де-Сталь. Она обладала тогда только тою тревожностью воображенія, которая можетъ быть названа религіознымъ инстинктомъ, тѣмъ неопредѣленнымъ состояніемъ духа, которое можетъ быть названо лишь извѣданіемъ вѣры. Она избѣгала останавливать свою мысль на этомъ.

Затѣмъ -- развлеченія... Она, безъ сомнѣнія, прибѣгала къ нимъ, объ этомъ свидѣтельствуютъ ея враги; но развлеченія никогда не успокоивали ее, ни удовлетворяли..Если она искала случаевъ забыться, она все-таки не была суетна; и ни въ какомъ случаѣ она не могла бы этимъ путемъ заглушить въ себѣ нравственныя требованія. Оставалось одно: прибѣгнуть къ стоицизму, имѣть убѣжище для пути въ самоуглубленіи, въ утѣшеніи, которое находили классическіе философы, въ утѣшеніи дружбой, занятіями, благотвореніемъ. Изъ этихъ средствъ научныя занятія показались ей болѣе дѣйствительными; но въ благотвореніи она видѣла для себя большую помощь, чѣмъ въ самыхъ занятіяхъ. Впрочемъ, для спасенія оставалось еще одно средство -- бѣгство. Опасаться страстей, этого источника рабства для души, избѣгать ихъ, отъ нихъ избавиться, даже если бы понадобилось для этого разорвать свое существованіе, смириться до того, чтобы пользоваться жизнью лишь капля по каплѣ,-- такъ и поступаютъ мудрецы и дѣти; увѣрить себя, что единственно истинное счастіе состоитъ въ успокоеніи души, и что только одно чувство въ свѣтѣ не обманываетъ -- жалость, вотъ, говоритъ она, -- "вотъ истинно прекрасная конечная цѣль нравственнаго порядка".

Въ своихъ письмахъ того времени, которыя до странности комментируютъ его книгу, авторъ пишетъ одной изъ родственницъ Бенжамена: "О, я очень хорошо почувствовала, что отъ одного чувства милосердія зависитъ участь моей жизни". И эта идея, приведенная въ трудѣ автора, составляетъ слабую сторону труда. Однако,-кто умѣетъ вникнуть въ сокровенный смыслъ книги, для того она представитъ интересъ несомнѣнный. Страсть, хотя и скрытая, господствуетъ въ ней; она бьетъ ключемъ, сама собою восхищается, въ своемъ отчаяніи прославляетъ свои раны. "Мнѣ многаго стоило", говорить авторъ, -- "заставить себя высказать, что любить страстно -- не составляетъ истиннаго счастія". И хотя г-жа де-Сталь высказалась такъ, она сама не вѣрила тому, что говорила:

"Къ ступенямъ алтарей я несъ мой ѳиміамъ,

"Но божества назвать не смѣлъ я..."

Таковъ результатъ, вытекающій изъ книги; его достигла г-жа де-Сталь -- противъ собственнаго желанія. Она совсѣмъ иного желала достигнуть въ своемъ сочиненіи. Она желала опутать своихъ клеветниковъ этимъ "твореніемъ серьезнымъ и очень суровымъ". "Я", говоритъ она,-- "осуждена на извѣстность, и въ то же время меня не знаютъ; я поставлена въ необходимость поэтому ознакомить съ собою путемъ моихъ произведеній... Меня безпрестанно оклеветывали; сама я придаю этому слишкомъ мало значенія, чтобы это заставило меня говорить о самой себѣ, но я должна была уступить необходимости... "

Предлагаемый г-жею де-Сталь анализъ страстей довольно многосложенъ и зачастую впадаетъ въ неумѣстную реторику. Начало разсужденія -- блестящая фантазія на тему о самоубійствѣ -- вызываетъ улыбку. По этому поводу можно было бы сказать слѣдующее: "Тотъ, кто задумалъ въ число своихъ рѣшеній включить самоубійство, смѣло можетъ идти по пути страстей". Г-жа де-Сталь трактуетъ о любви въ смѣшанныхъ монархіяхъ, въ неограниченныхъ и въ республикахъ. О честолюбіи она разсуждаетъ какъ особа, которой не приходилось наблюдать за его проявленіями; кажется, она какъ будто бы и не знала ни Мирабо, ни Нарбонна, ни самого Неккера. Напротивъ, о любви она разсуждаетъ какъ женщина охваченная и проникнутая насквозь тѣми "огненными страстями", о которыхъ разсуждаетъ Паскаль. Она нестерпима въ своихъ сужденіяхъ на эту тему. С^-ма по себѣ, она здѣсь не замѣчаетъ ни утомленія, ни, тѣмъ болѣе, неприглядности страсти, которая уже израсходовалась. Та отравленная тревога, которою отличается "Адольфъ", отсутствуетъ въ ея произведеніяхъ. Но за то неутоленная любовь, любовь непризнанная, измѣна любви, всѣ переходы отринутой и преданной забвенію любви, весь репертуаръ скорбей Федръ и Герміонъ находитъ себѣ выраженіе подъ ея перомъ, въ нескончаемыхъ вопляхъ всегда краснорѣчивыхъ, всегда трогательныхъ. Здѣсь же звучитъ впервые та нотка, которая предвѣщаетъ новыя гармоническія сочетанія въ области литературы: къ счастливой любви примѣшивается элементъ грусти не вслѣдствіе одного только сознанія суетности, не вслѣдствіе пресыщенія удовольствіемъ, но подъ, вліяніемъ мысли о смерти, которая неразлучная послѣдовательница любви". Когда любовь -- страсть, она влечетъ всегда за собою меланхолію. Есть прирожденное намъ убѣжденіе, что все, что слѣдуетъ за любовью, есть тщета... а это убѣжденіе наводитъ на мысль о смерти, даже въ самые счастливые моменты любви. Чувствуется, что приходитъ время появиться Шатобріану, и что Ламартинъ уже народился. Затѣмъ, настоящіе вопли сердца, выдающаго свои тайны:

"Повидимому, блестящіе успѣхи лишь тѣшатъ самолюбіе друга женщины, и тотъ энтузіазмъ, съ которымъ принимаются эти успѣхи, можетъ быть еще менѣе проченъ, чѣмъ привязанность, основанная на самыхъ вѣтренныхъ побужденіяхъ. Внѣшность женщины -- каковы бы ни были при этомъ сила и объемъ ея ума -- будетъ всегда помѣхой или важной причиной въ исторіи ея жизни; такъ пожелали мужчины".

Рядомъ съ подобными признаніями, г-жа де-Сталь вводитъ въ свою книгу, тамъ-сямъ, свои воспоминанія о революціи, и у нея встрѣчается нѣсколько такихъ страницъ, значеніе которыхъ очень важно. Ихъ необходимо сопоставить съ тѣмъ, что въ то же время писалъ Жозефъ де-Местръ въ своихъ "Размышленіяхъ о Франціи". "Люди полагаютъ",-- говоритъ г-жа де-Сталь,-- "что имѣютъ вліяніе на ходъ переворотовъ; полагаютъ, что дѣйствуютъ, что бываютъ причиной событій, а между тѣмъ дѣятели -- не что иное, какъ камень, отброшенный движеніемъ громаднаго колеса; пусть иное какое-нибудь лицо заступило бы ваше мѣсто,-- другое средство повело бы лишь къ тому же самому результату: имя вожака дается лишь тѣмъ, кто очутится впереди, а этого передового двигаетъ впередъ масса наступающихъ сзади". Она еще въ 1795 году писала: "Когда Робеспьеръ задумалъ отцалиться отъ своихъ соумышленниковъ, пролагать себѣ дорогу одинъ, онъ погубилъ себя; лично, самъ по себѣ, онъ силы не представлялъ; онъ господствовалъ потому только, что шелъ впереди на встрѣчу всѣмъ преступленіямъ".

Трактатъ "О страстяхъ" произвелъ впечатлѣніе. Г-жа де-Сталь очень радовалась этому, потому что при помощи своихъ успѣховъ надѣялась возвратиться въ Парижъ. "Хвалите книгу", писала она Редереру,-- "хвалите такъ, чтобы нельзя было преслѣдовать ея автора". Просьбы изгнанницы, въ этомъ смыслѣ, растутъ по мѣрѣ того, какъ увеличивается ея тоска по Парижу. "Зима здѣшней страны пагубна для меня", пишетъ она Редереру; -- "я всю эту зиму кашляла кровью, и сѣверный вѣтеръ причиняетъ мнѣ невыносимыя страданія". Друзья стараются подѣйствовать на ея благоразуміе; но она этимъ только возмущается: "Любовь я вижу тамъ, гдѣ къ ней присоединяется скорбь о недостаткахъ необходимаго для жизни". Она вмѣстѣ съ тѣмъ заявляетъ о своей привязанности къ дѣлу республики. Жёланіе ея вернуться до того сильно, что она чистосердечно забываетъ о своихъ прежнихъ дѣйствіяхъ, сочиненіяхъ, о всемъ, что могло компрометтировать ее и что могло ей лишь принести честь. "Начиная съ 10-го августа",-- объявляетъ она резиденту республики въ Женевѣ,-- " я не написала ни строки о дѣйствіяхъ правительства"... Противорѣчія не останавливали ея. "Не полагаете ли вы", говорила она тому же резиденту нѣсколько времени спустя,-- "что директорія съ удовольствіемъ приметъ меня въ Парижѣ? Ей извѣстно, что я -- отчасти авторъ труда Бенжамена Констана; а если это такъ, то ей невозможно сомнѣваться въ моей преданности дѣлу".

Упомянутый трудъ Бенжамена Констана "О крѣпости нынѣшняго французскаго правительства и о необходимости примкнуть къ нему" надѣлалъ нѣкотораго шума. Когда Талейранъ, все еще находившійся въ своемъ убѣжищѣ, въ Гамбургѣ, и получившій, вмѣстѣ съ брошюрой Констана, хронику жизни въ Коппе, тонко замѣтилъ г-жѣ де-Сталь: "Кто этотъ Бенжаменъ Констанъ, замѣчательный трудъ котораго я только что прочелъ? Не въ сношеніяхъ ли онъ съ Нарбонномъ? Въ прочитанной книжкѣ мнѣ бросилось въ глаза многое такое, что какъ будто оба они и обдумывали, и писали вмѣстѣ; въ ней я даже нашелъ нѣсколько выраженій и мыслей Нарбонна".

Наконецъ, въ апрѣлѣ 1797 года, г-жѣ де-Сталь можно было водвориться въ ея отелѣ. Она полагала на этотъ разъ, что найдетъ себѣ здѣсь миръ и покой. Ея друзья стали у власти. Талейранъ взялъ въ свои руки управленіе-иностранными дѣлами и думалъ принять къ себѣ главнымъ секретаремъ Бенжамена Констана. Между ея новыми посѣтителями замѣтили Луціана и Іосифа Бонапарте. Послѣдній остался ей всегда вѣренъ. Но едва она въѣхала въ свой домъ, она тотчасъ очутилась въ водоворотѣ партій.

Она сокрушалась по поводу совершившагося въ мѣсяцѣ фруктидорѣ государственнаго переворота, сокрушалась въ особенности тому, что этотъ переворотъ -- роковой для республики -- казался ей необходимымъ для спасенія республики. "Я, конечно, не посовѣтовала бы учреждать республику во Франціи", говорила она,-- "но если она уже однажды существовала, я не того мнѣнія, что необходимо ее ниспровергнуть". Что она безусловно порицала -- это проскрипціи и новый приступъ терроризма, охватившій якобинцевъ. "Она устроила 18-е, но не 19-е" говорилъ Талейранъ. 18-го она была на сторонѣ правительствующей партіи; 19-го она вновь попала въ число гонимыхъ; и вотъ она сокрушалась о томъ, что ея друзья оказались болѣе чѣмъ когда-либо разъединенными, болѣе, чѣмъ когда-либо безсильными.

Между тѣмъ Бонапарте явился въ Парижъ съ трофеями, привезенными изъ Италіи. Онъ былъ надѣленъ рѣшительно всѣмъ -- геніемъ, славой, разумомъ, великодушіемъ, молодостію, счастіемъ. Все казалось безцвѣтнымъ передъ нимъ. Онъ теперь не представлялся г-жѣ де-Сталь въ томъ извращенномъ образѣ, въ которомъ она рисовала его себѣ впослѣдствіи. Теперь онъ кажется ей еще замѣчательнымъ "по своему характеру, своему уму -- столько же, какъ и по своимъ побѣдамъ"... "Онъ -- сострадательный въ отношеніи побѣжденныхъ, онъ провозвѣстникъ справедливости; онъ -- дѣйствовавшій на воображеніе французовъ"... "чуткій до красотъ Оссіана"... "Онъ, надѣленный всѣми свойствами великодушнаго человѣка -- признакомъ качествъ чрезвычайныхъ"... Однимъ словомъ, она видѣла его такимъ, какимъ изобразилъ его Давидъ въ своемъ безсмертномъ эскизѣ: бюстъ нѣсколько тончавый и изобличающій нервность; бюстъ этотъ наглухо охваченъ сюртукомъ, застегнутымъ до самаго ворота; щеки впалыя и нѣсколько блѣдныя, лобъ широкій, отверзтый междудлинныхъ прядей ниспадающихъ волосъ; носъ -- орлиный, глаза устремляются въ безконечность, пожирающіе пространство; въ общемъ -- нѣчто властное, алчное и въ то же время меланхолическое,-- предзнаменующее успѣхъ и подернутое таинственнымъ мракомъ.

-- "Клеопатра не отличалась поражающею красотою, но ея умъ и ея грація разливали столько прелести во всей ея фигурѣ, что трудно было противиться ея вліянію. Она обладала особеннымъ искусствомъ плѣнять. Постоянныя сношенія съ Греціей развили въ ней чарующую прелесть рѣчи и соблазнительность въ ея словахъ. Цезарь отличался добродѣтелями и страстями, которыя ставили его выше собственныхъ интересовъ; онъ успѣвалъ во всемъ не столько вслѣдствіе вѣрнаго разсчета, сколько по своей геніальности".

Грезы, которыми питала тогда свое воображеніе г-жа де-Сталь, оставили нѣкоторые слѣды лишь въ статьяхъ, написанныхъ ею для "Всеобщаго біографическаго словаря"; но этотъ слѣдъ очень краснорѣчивъ. Затѣмъ, наступила пора разочарованія. Очарованіе исчезло при первомъ же разговорѣ -- подъ стальнымъ взглядомъ корсиканца. Трудно сказать, что менѣе всего прощала Бонапарте г-жа де-Сталь: то ли, что онъ не угадалъ ея, или то, что онъ ее привелъ собою въ смущеніе. Она не только не обольстила его, но онъ лишилъ ее способности рѣчи какимъ-то чудовищнымъ воздѣйствіемъ на нее, какъ ей казалось. "У меня не нашлосъ словъ для того, чтобы отвѣчать ему, когда онъ подошелъ ко мнѣ, и сказалъ, что искалъ моего отца въ Коппе. Когда же я пришла нѣсколько въ себя отъ моего смущенія, вызваннаго восхищеніемъ, то ощутила одно только очень опредѣленное чувство боязни. Я его видѣла много разъ, и всегда въ его присутствіи у меня захватывало духъ... Когда я слушала его рѣчь, я всегда поражалась ея превосходствомъ". Но она всегда находила его неприступнымъ. Подобнаго рода женщины, полныя вдохновенія и вкуса къ политикѣ, были ему невыносимы. "Она горѣла тогда страстью къ Бонапарте", свидѣтельствуетъ о г-жѣ де-Сталь одна изъ современницъ, находившаяся тоже въ большомъ ослѣпленіи отъ Бонапарте, но въ то же время питавшая непріязнь къ г-жѣ де-Сталь; "она искала его и всюду его преслѣдовала собою... вскорѣ она привела его въ ярость... Обезпокоивъ его собою, она стала ему непріятна. Ея вниманіе къ себѣ онъ принялъ съ холодностію. Онъ смутилъ ее своею твердою рѣчью, иногда сухою. Между ними установилось какое-то взаимное недовѣріе; и такъ какъ оба они отличались страстностью, такое недовѣріе вскорѣ перешло въ ненависть".

Однако ненависть проявилась только черезъ три года спустя, хотя предчувствіе ненависти сказалось въ г-жѣ деСталь тогда же. Если она все таки пыталась поддаться чарамъ, то потому только, что иллюзія пересиливала въ ней силу разсудка. Въ этотъ промежутокъ времени она продолжала разъѣжать между Коппе и Парижемъ и двоила свое существованіе между своими -- великою привязанностію и великимъ честолюбіемъ -- своимъ отцомъ и своимъ салономъ. У нея были два сына и дочь, Альбертина -- счастіе и украшеніе ея жизни. Изъ всѣхъ блаженствъ, которыхъ искала г-жа де-Сталь, только въ этомъ не разочаровалась она.

Гостемъ ея въ Швейцаріи былъ Шендолле. Въ Парижѣ она подружилась съ госпожами Рекамье и Бомонъ. Въ свои досуги, въ Швейцаріи, она работала надъ новымъ трудомъ, но трудъ этотъ не поглощалъ ее совершенно. "Женщинѣ молодой и исполненной чувства", писала онаРедереру,-- "нельзя жить однимъ только самолюбіемъ. Слишкомъ скоро наступитъ время, когда книга моя сдѣлается для меня первенствующимъ событіемъ въ моей жизни".

Въ Парижъ она пріѣхала 18-го Брюмера. Совершившееся тогда не поразило ея; но она предпочла бы иное лицо. Она постоянно увлечена была американскою республикою и англійскою конституціею, а потому, если уже становился неизбѣжнымъ солдатъ во главѣ власти, то пусть бы то былъ Вашингтонъ или, по крайней мѣрѣ, Вильгельмъ Оранскій. Ей приходилъ на мысль и Моро: "его добродѣтели дѣлали его достойнымъ того"; вспоминала она и о Бернадоттѣ, "который совмѣщалъ въ себѣ качества государственнаго человѣка и полководца".

Возстановленіе римской республики казалось ей ненавистнымъ. Самымъ грознымъ явленіемъ представлялось ей появленіе Цезаря на мѣстѣ монархіи Людовика XIV* Тѣмъ не менѣе, въ первыя послѣдовавшія недѣли она еще пыталась дѣйствовать кокетствомъ на новаго властелина. И Бонапарте, повидимому, смягчился. Онъ далъ мѣсто Бенжамену Констану въ трибунатѣ; но Бенжаменъ тотчасъ примкнулъ къ оппозиціи. Въ январѣ 1800 года, онъ не преминулъ заявить міру о "нарождавшейся тиранніи". Рѣчь его была подготовлена въ салонѣ г-жи де-Сталь. "Вотъ", сказалъ ей Бенжаменъ, -- "вашъ салонъ переполненъ людьми, которые вамъ нравятся; если я буду говорить въ немъ, завтра онъ превратится въ пустыню; подумайте объ этомъ хорошенько". "Надо слѣдовать своимъ убѣжденіямъ", отвѣчала она: и рѣчь была произнесена. Въ тотъ же вечеръ г-жа до-Сталь звала къ себѣ обѣдать друзей, принадлежавшихъ къ правительству.

Къ пяти часамъ, она получила пять писемъ съ извиненіями о невозможности быть къ обѣду: одно изъ писемъ было отъ Талейрана; оно сдѣлалось причиной разрыва сношеній на многіе годы; оно же повело къ потерѣ уваженія, но уже на всю жизнь.

Фуше заявилъ г-жѣ де-Сталь о томъ, что она возстановляетъ своихъ друзей противъ правительства; она протестовала, но не убѣдила Фуше, который даже не счелъ возможнымъ увѣрять въ этомъ владыку. Самъ Бонапарте направлялся тогда въ Италію. Проѣзжая черезъ Швейцарію, онъ остановился въ Коппе и посѣтилъ Неккера. Неккеръ вовсе не нашелъ его такимъ недосягаемымъ, какимъ находила его публика; онъ вовсе не ощутилъ въ его присутствіи того смущенія, какое ощущала его дочь. Онъ даже преподалъ ему урокъ, тотъ же урокъ, какой когда-то преподалъ Людовику XVI. Бонапарте не могло при этомъ прійти даже въ мысль, что наступитъ часъ, когда, въ силу родственныхъ связей, самъ онъ сдѣлается племянникомъ несчастнаго короля. Короткость Неккера произвела дурное впечатлѣніе. Бонапарте счелъ Неккера за здравомыслящаго банкира, вдавшагося въ идеологію и ничего не смыслящаго въ дѣлахъ государственныхъ.

Вскорѣ послѣ того прибыла въ Швейцарію и г-жа де-Сталь и осталась здѣсь на все лѣто. Въ Парижъ она писала письмо за письмомъ, домогаясь обезпечить за собою зиму въ Парижѣ. "Была ли какая-нибудь другая еще женщинѣ", говорила она Редереру, -- "которая бы питала, подобно мнѣ, столько энтузіазма къ Бонапарте?" Но по тѣмъ воспоминаніямъ, которыя сохранились у нея отъ того времени, можно судить, подъ какимъ гнетомъ шпіонства и окружающаго общества она уже находилась тогда: она писала впослѣдствіи: "Я желала, чтобы Бонапарте былъ разбитъ, потому что въ этомъ заключалась единственная возможность для пріостановленія успѣховъ тиранніи". Донесенія, которыя получалъ изъ Швейцаріи первый консулъ, не были между тѣмъ такого свойства, чтобы умиротворить его. Съ своей стороны, г-жа де-Сталь довершила сомнительность своего положенія тѣмъ, что издала въ свѣтъ книгу, въ которой отразилась вся странность ея поведенія того времени: здѣсь были собраны вмѣстѣ, кокетство, посвященное особѣ Бонапарте, сатирическіе намеки на его правительство и коварные замыслы противъ его власти.

Книга эта -- "О литературѣ въ ея связи съ соціальными условіями". Трудъ этотъ, въ 600 страницъ, появился въ апрѣлѣ 1800 года; она разсуждаетъ о совершенствованіи или, какъ мы сказали бы теперь, о прогрессѣ человѣчества во всѣхъ его проявленіяхъ. Прогрессъ этотъ обусловливается свободой; свобода гарантируется республиканскими учрежденіями, придуманными и приложенными къ дѣлу, согласно системѣ, измышленной авторомъ. Французская литература, обновленная нравами тогдашняго общества, обновится еще подъ вліяніемъ иностранныхъ литературъ.

Предпринятая авторомъ задача -- выяснить соотношеніе между литературой и нравами общества и политическими учрежденіями -- задача, внушенная? Монтескье, задача философа историка, требовала обширнаго изученія предмета, огромной начитанности, разностороннѣйшихъ знаній и высшей практической способности. Но прежде всего для этого необходимо было обладать полнымъ безпристрастіемъ. Г-жа де-Сталь вовсе не была расположена проявить себя таковою; ея притязанія оказывались еще болѣе значительны: она задалась цѣлью доказать, что прогрессъ во всѣхъ отношеніяхъ, а также въ литературѣ, обусловленъ свободой; для доказательства этого она не задумалась насиловать исторію. Усилія, которыя дѣлаетъ авторъ съ этой цѣлью, омрачаютъ его разумъ и смущаютъ его прекрасныя природныя дарованія, въ особенности тамъ, гдѣ идетъ рѣчь объ античномъ мірѣ.

О римлянахъ г-жа де-Сталь отзывается съ большимъ одобреніемъ, чѣмъ о грекахъ, и это не потому, чтобы она отдавала предпочтеніе генію Рима, а просто потому, что римлянъ она знала непосредственно. Ея трактаты изобилуютъ намеками; если о нихъ судить съ объективной точки зрѣнія, они представляются страннымъ образомъ безсодержательными. Среди тѣхъ великихъ событій, которыхъ современницей она была, а тѣмъ не менѣе дозволяетъ себѣ высказать слѣдующую эпиграмму: "Древніе дозволяли у себя генію заявлять себя, добродѣтели -- дѣйствовать. Нація умѣла быть благодарна, когда искали ея уваженія. Въ настоящее же время приходится крадучись пробираться къ славѣ... Всемогуществуетъ лишь одна посредственность".

Однако, по счастію, не все оказывается пустою игрой ума у автора! Онъ умѣетъ найти цѣлый рядъ новыхъ воззрѣній въ области политики и исторіи. Такъ напримѣръ: способность мыслить тѣсно связана съ сохраненіемъ свободы; свободному обществу необходимо обладать точностію рѣчи и краснорѣчіемъ, чтобы держать умы на достойной ихъ высотѣ. Этимъ постояннымъ подъемомъ души обусловливается то, что "простой участокъ земли превращается въ отечество, и націи, живущей на такомъ участкѣ, сообщается единство вкусовъ, единство привычекъ, общность чувства". Военная сила, всегда сама по себѣ безразличная, не могла бы одна обосновать оригинальное въ области духа: она сокрушаетъ волю единицъ, она не образуетъ характеровъ, тѣхъ характеровъ, которые изъ людей дѣлаютъ націи.

О среднихъ вѣкахъ авторъ высказываетъ такое сужденіе, которое нельзя не назвать смѣлымъ для его времени: родъ человѣческій не шелъ назадъ въ этотъ періодъ времени. У исторіи есть одно стремленіе -- міровое просвѣщеніе; надъ этимъ она постоянно работаетъ; мы наблюдаемъ, какъ "мысль, остающаяся вѣрной себѣ, возникаетъ изъ пропасти событій и вѣковъ".

Изысканія г-жи де-Сталь въ области новѣйшихъ литературъ обнаруживаютъ, что она мало знакома съ Италіей, и очень недостаточно съ Испаніей. Ея сужденія о Макіавелѣ правильны, но она очень мало знакома съ Данте и не слыхивала о Сервантесѣ. Она торопится перейти къ литературамъ сѣвера, который ее привлекаетъ и удерживаетъ. Здѣсь, всюду она видитъ "духъ свободы". Свою теорію она основываетъ на подлинности поэмъ Оссіана. Такова значительная доля фантазіи въ ея очеркахъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ здѣсь же и много изобрѣтательности. Сравните, напримѣръ, то, что говоритъ авторъ въ книгѣ "О страстяхъ" по поводу меланхоліи въ любви съ слѣдующимъ мѣстомъ: "Всѣмъ, что сдѣлалъ великаго человѣкъ, онъ обязанъ скорбному сознанію неполнаго своего жребія". "Въ Шекспирѣ г-жа де-Сталь указываетъ французамъ на новую для нихъ сторону красоты въ трагическихъ произведеніяхъ: "состраданіе безъ всякаго восхищенія тѣмъ, кто страдаетъ, состраданіе, которое вызываетъ нерѣдко существо ничтожное, часто просто презрѣнное".

Глава о германской литературѣ представляетъ одинъ только интересъ, именно -- опредѣлить, что было извѣстно автору о Германіи прежде путешествія туда. Оказывается, что автору ранѣе было извѣстно уже многое, но всѣ свѣдѣнія его были изъ вторыхъ и третьихъ рукъ -- чрезъ посредство его друзей: Бенжамена Констана, Шандолле, Адріана де-Лезе, де-Жерандо, Шарля де-Вилье, -- чрезъ послѣдняго въ особенности; онъ былъ ея руководителемъ.

И неудивительно: еще въ концѣ отжившаго режима многое стали переводить, въ особенности многому подражали. За это же снова взялись, какъ только явился къ тому досугъ. Поэмы, романы, драмы, Гете, Шиллеръ, Клопштокъ, Виландъ были уже внесены во Францію; но ихъ старались одѣвать въ несоотвѣтственные имъ костюмы, что ихъ болѣе или менѣе извращало; все это дѣлалось подъ тѣмъ предлогомъ, чтобы приспособить ихъ къ принятому въ Парижѣ тону и къ господствовавшимъ тамъ вкусамъ.

Такъ какъ политической свободы не существовало во Франціи XVII вѣка, то и г-жа де-Сталь признаетъ для того времени одну лишь сценическую литературу. По ея мнѣнію, театръ здѣсь поглощаетъ собою все. Повидимому, она не читала "L'Histoire des variations" и не размышляла надъ мыслями Паскаля. Она слишкомъ превозноситъ XVIII вѣкъ. Вольтера она признаетъ поэтомъ. О Жанъ-Жакѣ она отзывается такъ: "Онъ ничего не открылъ, но воспламенилъ все" Затѣмъ, она обращается къ будущему и думаетъ, что она его разгадала: Монтескье, Руссо, Кондильякъ, эти республиканскіе геніи,-- положили основаніе переворота въ литературѣ. Она признаетъ, что во времена республики распущенность была изгнана изъ сочиненій, такъ же какъ и изъ нравовъ. Цѣлью литературы уже не будетъ, какъ въ XVII вѣкѣ, одно лишь искусство писать; литература сдѣлается искусствомъ мыслить, и величіе литературы будетъ измѣряться преуспѣяніемъ ея въ отношеніи образованности.

По пути она затрогиваетъ вопросъ о судьбѣ женщинъ-писателыищъ. Свой собственный жизненный опытъ она возводить здѣсь на высоту общаго правила. Марія-Антуанетта и Ривароль ее осмѣивали; Директорія терзала ее. И вотъ она говоритъ: "Въ монархіи женщины-писательницы должны бояться того, что ихъ сдѣлаютъ смѣшными; въ республикѣ имъ приходится считаться съ ненавистью". Она не задумалась высказать еще и такое сужденіе: "Женщины, не обладающія даромъ рѣчи или литературнымъ талантомъ, всегда имѣютъ большую способность уклоняться отъ своего долга; націи, безъ просвѣщенія, не умѣютъ пользоваться свободой, но за то часто мѣняютъ своихъ правителей".

Она предвидитъ, что политика можетъ сдѣлаться искусствомъ; но здѣсь же здравый ея смыслъ ставитъ ее, на-сторожѣ противъ "безсмысленныхъ жестокостей", противъ шарлатанства формальности, противъ соціальной безсмыслицы. "Какъ бы ни былъ ясно измышленъ разсчетъ", говоритъ она,-- "если онъ не согласуется съ нравственностью -- онъ оказывается ложнымъ". "Нравственность составляетъ природу вещей въ умственномъ строѣ". Добродѣтель истекаетъ изъ энтузіазма: анализъ ее убиваетъ. Г-жа де-Сталь предсказываетъ, что романъ сдѣлается болѣе страстнымъ и все болѣе будетъ захватывать въ свою область наблюденій изъ окружающаго. Она находитъ, что комедія перестанетъ прибѣгать къ элементу смѣшнаго при разоблаченіи порока, грязи, безстыдства, при разоблаченіи "шарлатанства, униженія нравственности, насмѣшки надъ стремленіями духа". Комедія сорветъ маску съ такъ называемыхъ людей сильныхъ духомъ и покажетъ, какъ пресмыкаются они передъ силой. Такимъ образомъ г-жа де-Сталь предвѣщаетъ собственные романы и тотъ театръ, которому суждено пріобрѣсти значеніе лишь впослѣдствіи.

Новыхъ путей для поэзіи она ищетъ ощупью и не умѣетъ ихъ указать. Здѣсь она остается въ той области реторики, которою ознаменована ея юность. Будущность поэзіи она усматриваетъ въ успѣхахъ разума и въ развитіи краснорѣчія. Поэзія ея времени шла между тѣмъ мимо ея, и она не замѣтила ея. Поэзія новаго времени зарождается вокругъ нея; она не различаетъ этого.

Она не знала великаго поэта своего времени, человѣка, которому суждено было обнять поэзію. Терроръ погубилъ этого человѣка;-- онъ ставилъ своею цѣлью уничтожить все, что представлялъ самобытнаго и плодотворнаго геній вѣка. Воспѣвая любовь и свободу, Андре Шенье съумѣлъ найти въ элегіи, въ одѣ, въ сатирѣ тѣ образы, которые соотвѣтствуютъ духу его поколѣнія. Гильотина щадила только посредственность. Республиканская литература такимъ образомъ обрѣла однихъ фразеровъ. Но поэзія готовилась отмстить за себя и пошла уже совершенно иными путями. Шатобріанъ писалъ свой "Духъ христіанства" въ то самое время, когда г-жа де-Сталь издала книгу "О литературѣ". То были двѣ противоположности. Шатобріанъ почувствовалъ въ г-жѣ де-Сталь своего противника и врага, точно такъ-же, какъ Ривароль, почувствовалъ то же, когда она заговорила. Но теперь вражда была болѣе серьезна. Дѣло шло уже не просто о томъ, кому царить въ салонахъ; шло дѣло о главенствѣ надъ умственной эпохой. И вотъ Шатобріанъ пишетъ къ Фонтаню по поводу книги г-жи де-Сталь, и письмо его преисполнено злобной придирчивостью: "Я по своему безумію всюду и вездѣ ищу Христа, а г-жа де-Сталь ищетъ совершенствованія... Она повидимому не благоволитъ къ современному правительству и оплакиваетъ дни большей свободы". Но госпожа де-Сталь не знала злопамятства; "Атала" заставила забыть ее о причиненной ей несправедливости и она подарила автора всепрощеніемъ и восхищалась имъ. Но если Шатобріанъ тронулъ ее, онъ все-таки не подкупилъ ее въ пользу католической риторики.

"Я нахожу", говоритъ она,-- "что онъ болѣе мраченъ, чѣмъ чувствителенъ". И она, и ея друзья были слишкомъ большими приверженцами прежняго общества, слишкомъ проникнуты были духомъ философіи, а потому не увлеклись прельщеніями романтизма. Имъ въ равной мѣрѣ чужды были какъ механическое государство Бонапарте, такъ и механически облеченная въ поэтическія формы религія Шатобріана. Эта "религія колокольнаго звона", какъ остроумно ее прозвали, "этотъ католическій эпикуреизмъ", это "религія на-показъ" автора "Аталы", представлялась имъ поддѣльными и бьющими на эффектъ. Чтобы познать, сколько высочайшей поэзіи представляетъ христіанство въ своихъ традиціяхъ, пѣснопѣніяхъ, торжественныхъ обрядахъ, чтобы познать все это, г-жѣ де-Сталь необходимо было прочесть въ подлинникѣ Клопштока, надо было посѣтить Шиллера, взять уроки у Шлегеля, и въ особенности воспользоваться бесѣдами Гете.

Въ сущности, она не прониклась всѣмъ этимъ никогда въ той степени, какъ то заслуживало: она находилась подъ вліяніемъ примѣровъ пережитаго, всегда оказывалась непокорною передъ теоріею, всегда была слишкомъ способна не сталкиваться относительно противорѣчій въ подробностяхъ. "Несчастный этотъ Шатобріанъ", писала она, -- "онъ сдѣлаетъ себя мишенью для насмѣшекъ! У него есть глава -- съ названіемъ: "Изслѣдованіе дѣвственности съ точки зрѣнія ея поэтическихъ отношеній!"

Но прежде чѣмъ Шатобріанъ успѣлъ выразить свое изумленіе о ней, на нее послѣдовали уже доносы за ея книгу "О литературѣ". "Эта книга", писалъ фонтань, -- "представляетъ собою исканіе той химеры совершенства, которую силятся теперь противопоставить настоящему порядку вещей".

Фонтань и прочіе критики изъ передней перваго консула вдавались въ разсужденія съ совершенно сознательнымъ разсчетомъ. Г-жа де-Сталь вовсе и не думала еще желать паденія консульства. Она, напротивъ, желала занять при немъ очень видное положеніе и сдѣлаться его украшеніемъ. Желала она. конечно, не чего-нибудь пошлаго. Она была ораторомъ по призванію, по темпераменту, ораторомъ оппозиціи; ей нужна была роль Фокса въ Англіи, Ламартина іюльской монархіи. Она жаждала играть роль женщины подлѣ всемогущаго властелина; она грезила тѣмъ, чтобы раздѣлить съ нимъ права его генія и быть оффиціальной музой его правленія. Для того, кто умѣетъ читать между строками, ею написанными, -- такова постоянно подкладка ея книги "О литературѣ". Но вмѣстѣ съ этимъ г-жа де-Сталь приходила въ ужасъ при одной мысли о демократическомъ цезаризмѣ, возникшемъ вмѣстѣ съ консульствомъ. Между тѣмъ, самъ Бонапарте начерталъ уже его себѣ съ тою самою отчетливостью, какую онъ вносилъ во все. Прежде всего ему нужно было повиновеніе. При его господствѣ не было мѣста энтузіазму въ духѣ свободы. Г-жа де-Сталь, съ своей стороны, предлагала ему величіе, но только этой цѣной. У Бонапарте и г-жи де-Сталь не оказалось, такимъ образомъ, ничего общаго.

Онъ далъ ей почувствовать это, и очень жестко. Она начала войну, тѣмъ болѣе наступательную, что война эта проникнута кокетствомъ. Возвратившись въ Парижъ въ мартѣ 1802 года, она окружила себя всѣмъ тѣмъ, что еще оставалось блестящаго внѣ консульскаго круга. Салопъ ея переживалъ періодъ своей славы. То было также и время апогея въ краснорѣчіи г-жи де-Сталь. Ея удивительная бесѣда отличалась чарующими подробностями, тонкими обращеніями, удачными насмѣшками, веселостью, сатирою, историческими сближеніями, глубоко дѣйствующимъ анализомъ сердца, а болѣе всего -- одушевленіемъ. "Еслибы я была государыней", говорила г-жа де-Тессе, -- "я бы велѣла г-жѣ де-Сталь всегда вести бесѣду со мной"..

Но Бонапарте требовалъ, чтобы она замолкла. Она почувствовала, какъ на ея плечи спустилась желѣзная рука, и оказала сопротивленіе. "Она предалась горькой и язвительной игрѣ славы. Консульство во всемъ его составѣ призвано было передъ ея трибуналъ". Всякій вечеръ разсказывали у нея о засѣданіяхъ Бонапарте и его комитета; и эти разсказы могли бы только забавлять, если-бы они не принуждали горько задумываться надъ судьбою Франціи. "Ничто не щадилось, ни даже принятая Бонапарте система: вѣдь она стремилась лишь къ тому, чтобы удовлетворить людей на счетъ ихъ добродѣтели, развратить общественное мнѣніе софизмами, поставить для націи цѣлью войну -- вмѣсто свободы"; пощажены не были ни придворные -- переманенные цареубійцы, купленные роялисты, всѣ эти "рыцари обстоятельствъ", ни священники; а вѣдь ему нужно было такихъ, которые были бы камергерами; не былъ, въ особенности, пощаженъ и самъ глава -- "дворянинъ-мѣщанинъ, захватившій престолъ", пришедшій въ ярость отъ "вліянія", оказаннаго женщинами, "отъ маленькихъ острыхъ шпилекъ салоннаго остроумія", "отъ насмѣшки хорошаго вкуса", человѣкъ, "который не могъ переломить своей якобинской антипатіи къ блистательному обществу", "маленькій человѣкъ съ большой головой, до крайности неловкій, но въ то же время наглый, презирающій, и въ то же время застѣнчивый, совмѣщающій въ себѣ всѣ дурныя привычки выскочки со всею смѣлостью тирана". "Онъ не умѣетъ выражаться выдержанною въ приличіи рѣчью... онъ краснорѣчивъ только на обиды", геній его -- "одно только шарлатанство"; онъ "мистифировалъ" дипломатовъ, "затемнилъ зрѣніе военнымъ" пылью; это -- даже не герой; при Маренго, когда участь боя казалась отчаянною, онъ остался бездѣятельнымъ и лишь медленно разъѣзжалъ на лошади передъ войсками, "задумчивый и опустя голову... онъ показалъ себя болѣе храбрымъ передъ опасностью, чѣмъ передъ несчастіемъ; онъ тогда ни на что не рѣшался и только выжидалъ поворота въ счастіи"; однимъ словомъ, "во всемъ его существѣ -- вульгарность, которой не умѣетъ скрыть вся изобрѣтательность его воображенія, какъ оно не сильно".

Присоедините къ этому непріязненные замыслы въ сообществѣ съ враждебными или же завистливыми генералами, Моро и Бернадоттомъ, и нескромныя манифестаціи: "Я была", говоритъ сама же она, -- "у англійскаго посла въ ту минуту, когда онъ получилъ условія мира (Аміенскаго). Онъ прочелъ ихъ всѣмъ, кто обѣдалъ у него, и я не могла скрыть того удивленія, которое возбуждала во мнѣ рѣшительно каждая изъ статей этого условія. Англія возвращала всѣ свои завоеванія!.. "Я не вернулась послѣ этого въ Парижъ, чтобы не быть свидѣтельницею большаго празднества по случаю этого мира"... Наконецъ, необходимо еще вспомнить о вредѣ для нея той ея иллюзіи, съ которою она носилась вплоть до 1815 года, то-есть, до тѣхъ поръ, пока не пришлось пережить двухъ чужеземныхъ вторженій и разочарованія, вызваннаго двумя послѣдовательными реставраціями: вѣдь Европа ничего другого не желаетъ, какъ только дать Франціи миръ, допустивъ ея распространеніе до Рейна; Франція же только и проситъ того, чтобы ей предоставлено было воспользоваться политической свободой въ формѣ конституціи, по образцу англійской; препятствіе для такого міроваго торжества справедливости и добра въ одномъ лишь: въ личности Бонапарте. Г-жа де-Сталь, конечно, не дошла до того, чтобы одобрять покушенія на жизнь перваго консула; она, напротивъ, всегда предавала ихъ осужденію; но ей суждено было желать его паденія, даже если бы для этого понадобилось пораженіе французовъ.

Всего этого, естественно, было слишкомъ достаточно, чтобы вывести изъ себя такую личность, какова была личность перваго консула. "Она возбуждаетъ умы въ томъ направленіи, которое мнѣ враждебно", говорилъ онъ. Неккеръ издалъ книгу подъ названіемъ: "Послѣдніе взгляды на финансы и политику". Онъ "чувствовалъ потребность писать противъ тиранніи одного, послѣ того какъ долго боролся противъ тиранніи толпы". Онъ заранѣе начерталъ образъ всей храмины императорской монархіи Наполеона. Это сочиненіе столько же раздражало Бонапарта, сколько польстила ему знаменитая брошюра Фонтаня: "Параллель между Цезаремъ, Кромвелемъ, Монкомъ и Бонапарте. Ивотъ онъ возвелъ на г-жу де-Сталь обвиненіе въ томъ, что она ложно настраиваетъ отца своего на счетъ парижскаго общественнаго мнѣнія и вышелъ изъ себя...

Сколько появилось декретовъ, сколько понадобилось дѣйствій со стороны полиціи и жандармовъ, депешъ и жесткихъ словъ, и все по поводу одного свѣтскаго салона и происходившихъ въ немъ бесѣдъ.

Наполеонъ, конечно, лишь содѣйствовалъ возвеличенію г-жи де-Сталь, находя нужнымъ бороться съ нею, какъ съ какимъ-нибудь политическимъ могуществомъ. И потому, если есть доля театральничанья въ отчаяніи сосланной г-жи де-Сталь, если она слишкомъ охотно ставитъ себя въ позу трагической жертвы, въ положеніи гонимой Андромахи, она въ сущности, была въ свойственной ей роли: она искренно страдаетъ и возбуждаетъ сожалѣніе къ себѣ. Въ этомъ случаѣ Наполеонъ утрачиваетъ свое величіе; онъ измѣняетъ себѣ. Мѣры, принятыя имъ, ненавистны, проклятія его смѣшны. Послѣ десяти лѣтъ борьбы послѣднее слово оправданія все-таки осталось за г-жею де-Сталь, и слово это -- слово даровитой женщины: "Какою жестокою знаменитостью вы меня дарите", пишетъ она ему въ 1803 году;-- "вы отводите мнѣ страницу въ вашей собственной исторіи".

Предвѣстники ссылки обнаружились уже съ весны 1802 года. Салонъ г-жи де-Сталь былъ запрещенъ. "Мое положеніе тѣмъ было ужаснѣе, что лучшее общество Франціи смотрѣло на Бонапарте, какъ на защиту отъ анархіи и якобинства; оно сильно порицало меня за противодѣйствіе ему... И это лучшее общество отшатнулось отъ васъ тотчасъ, какъ вы были лишены милости правительства. Такое положеніе невыносимо для женщины; трудно себѣ представить наносимыя вамъ при этомъ язвы, не испытавъ ихъ лично на себѣ... Мнѣ гораздо труднѣе было выносить преслѣдованіе со стороны общества, чѣмъ подвергаться преслѣдованіямъ со стороны правительства".

Г-жа де-Сталь нисколько не впадаетъ въ преувеличеніе, когда говоритъ о страданіяхъ отъ нанесенныхъ ей язвъ.

"Царедворцы прежняго времени дѣлали Бонапарте лишь одну уступку: въ его лицѣ они принудили себя только перемѣнить господина". Они тѣмъ съ большимъ усердіемъ пошли на эту уступку, что были на столько же искренними, на сколько своекорыстными. Г-жа де-Сталь становилась имъ поперекъ дороги въ ихъ поворотѣ на иные пути; она компрометировала ихъ въ ихъ отступничествѣ. Но значило бы плохо знать ихъ, еслибы думать, что они нападали на нее за ея сочиненія и убѣжденія. Это послужило бы лишь доказательствомъ того, что они придаютъ значеніе ея призванію музы и женщины избранной. Люди лучшаго круга, въ особенности свѣтскія женщины, вовсе и не думали признавать за ней ея первенство, даже въ своихъ глумленіяхъ. Они наносили только тѣ удары, которые были имъ съ руки. Онѣ нападали на г-жу де-Сталь со стороны ея уязвимыхъ сторонъ, со стороны мелочей, со стороны жизненныхъ бѣдъ, пользовались ея неблагоразуміемъ тамъ, гдѣ она обнаруживала недостатокъ такта, тамъ, гдѣ она слишкомъ шумно проявляла свои чувства, гдѣ она высказывала жажду успѣховъ: они придавали осмѣянію ея танцы, ея тюрбанъ, ея ухаживанье за остроумцами, вереницу ея вздыхателей и предполагаемую щедрость ея милостей. Задумавъ уничтожить писательницу, они оскорбляли женщину.

Среди этихъ-то бѣдствій умеръ ея супругъ, баронъ Сталь. Онъ еще въ 1798 году формально разлучился съ женой. Теперь она была свободна. Ея страсть къ Бенжамену Констану не была ни для кого тайной. Любовь въ бракѣ -- то, что преисполняло всѣ грезы ея молодости, продолжала быть темой, наполнявшей ея произведенія. "Какъ!" пишетъ она въ своей книгѣ "О страстяхъ", -- "такое счастіе въ числѣ условій доступныхъ человѣчеству, а между тѣмъ весь свѣтъ лишенъ этого счастія... Семейныя узы возможны, но невозможно добиться ихъ для себя!"

Но если она любила Бенжамена съ ревнивой лихорадочностью, онъ не былъ тѣмъ "возвышеннымъ покровителемъ, руководителемъ надежнымъ и нѣжнымъ", какого она представляла себѣ въ супругѣ; къ тому же она придавала великое значеніе своему званію посланницы, своему баронству, своему имени, которое она прославила. А онъ? Онъ мечталъ о мѣщанской любви, о законномъ обожаніи женщины ограниченной, простой сердцемъ и недалекой. Такъ они и остались на полдорогѣ между любовью, и бракомъ.

Для г-жи де-Сталь оставался лишь одинъ источникъ утѣшенія, источникъ тѣхъ, кто рожденъ писателемъ: дѣлиться съ. обществомъ подробностями объ испытанныхъ несправедливостяхъ и бѣдствіяхъ. И она написала свой романъ "Дельфина", самое субъективное изъ своихъ произведеній, такое "въ которомъ она, по словамъ г-жи Неккеръ де-Соссюръ, сказала все, въ которомъ она живописала дѣйствительность своей юности". "Талантъ въ женщинѣ можетъ ли имѣть иную цѣль, какъ не ту, чтобы заставить себя любить нѣсколько поболѣе?" говорила она тогда одной изъ своихъ подругъ. Заставить себя болѣе любить и защищать себя, доказать свѣту, что онъ криводушный, но что она не вдается въ обманъ чрезъ его кривотолки, но прежде всего -- подарить всѣмъ женщинамъ, страдающимъ отъ того же зла, книгу, обѣщанную еще въ трактатѣ "О страстяхъ", книгу, о которой было предсказано въ трактатѣ "О литературѣ", романъ жизни и будущаго, книгу, которая на самомъ дѣлѣ разоблачитъ несчастіе, книгу, которая не побоится ознакомить съ тѣмъ, что всегда боятся изобразить, а именно: слабости, бѣдствія, идущія слѣдомъ за великими превратностями, тоску, которую не излѣчиваетъ отчаяніе, отвращенія, которое не заглушается жестокостью страданія, мелочи наряду съ самыми благородными горестями, и всѣ эти противорѣчія и всѣ эти непослѣдовательности, которыя для того только и возникаютъ, чтобы понимать зло и терзать все тоже сердце всевозможными муками". Таковъ сюжетъ "Дельфины". Смыслъ его опредѣляется двумя строками ея эпиграфа: "мужчина долженъ умѣть пренебрегать общественнымъ мнѣніемъ, женщина должна подчиняться".

Здѣсь повидимому она осудила себя; но осудила при помощи такой блистательной самозащиты, которая имѣетъ цѣну настоящей апологіи. Героиня -- это она сама, обновленная юностію, расцвѣтая красотой, болѣе граціозная, болѣе трогательная, въ нѣкоторомъ родѣ очищенная, отчужденная отъ политики и литературы. У Дельфины только одно приключеніе, приключеніе, въ которомъ роль принадлежитъ исключительно сердцу. Что касается героя, Леонса, это все то же повтореніе Жибера. Г-жа де-Сталь вовсе не задается здѣсь тѣмъ, чтобы изображать Вертера или Сенъ-Пре.

Новыя страсти, разнузданныя революціею и вскормленныя войною, не вдохновляютъ ея. Ея воображенію, повидимому, совершенно чужды типы будущаго: влюбленный якобинецъ, романтичный воинъ, изгнанникъ, заговорщикъ... Она. Живописуетъ то, что поразило ее лично. Однако, идеализируя своего героя, она тѣмъ не менѣе не дѣлаетъ его чрезъ это болѣе симпатичнымъ. Она уснащаетъ его всякими прелестями и облекаетъ его всѣми предразсудками свѣтскаго человѣка; но онъ выражаетъ болѣе страсти, чѣмъ питаетъ ее въ дѣйствительности; онъ сулитъ счастіе, которымъ однако же подарить не въ состояніи; онъ запальчивъ, ревнивъ, подозрителенъ, скептикъ, за исключеніемъ вопроса чести, въ которомъ онъ является утонченнымъ; такимъ же онъ оказывается и въ отношеніи свѣтскихъ пересудовъ, передъ нимъ онъ малодушествуетъ. Онъ боготворитъ Дельфину -- благородную, богатую, добродѣтельную, и въ то же время онъ женится на другой женщинѣ, и это потому, что такъ устроила его мать. Дельфину онъ ставитъ выше всѣхъ женщинъ и въ то же время вѣритъ всякимъ клеветамъ, которыми свѣтъ осыпаетъ ее. Она оправдывается; онъ прощаетъ ее, раскаивается, однако отказывается жениться на ней, при помощи развода, такъ какъ разводъ -- поступокъ дурнаго тона. Тогда онъ предлагаетъ ей сдѣлку, сдѣлку такую, которая, по его мнѣнію, примиритъ интересы общества, любви и приличія. Онъ собирается похитить Дельфину и отправиться жить съ ней за границу. Леонсъ правдивъ, но онъ -- невыносимъ. "Онъ недостаточно любитъ", говоритъ одинъ изъ друзей Дельфины; "отсюда -- вся бѣда". Такимъ образомъ Дельфина осуждена на страданіе, и она выказываетъ себя неблагоразумной, неосторожной на словахъ. Случай ей неблагопріятствуетъ. Вообще, хотя эпизоды романа монотонны, но въ нихъ поддерживается интересъ; эпизоды эти взяты изъ наблюденій, но наблюденій салоннаго характера. Авторъ нисколько ни заботится о планѣ, о соотвѣтствіи произведенія данной средѣ и о краскахъ. Фабула романа относится къ къ 1790--1792 годамъ; между тѣмъ, ничто не указываетъ на время революціи, развѣ только одно: Леонсъ осужденъ за то, что воевалъ противъ Франціи, разстрѣлянію. Впрочемъ, въ книгѣ встрѣчается еще много идеально прекрасныхъ страницъ, посвященныхъ свободѣ, патріотизму и обязанностямъ истиннаго француза. Второстепенныя лица романа жизненны. Между ними можно съ достовѣрностью указать на одно лишь лицо, какъ на воспроизведеніе одного изъ членовъ кружка г-жи де-Сталь. Это -- г-жа де-Вернонъ, противоположность Дельфины. Г-жа де-Вернонъ -- религіозна на видъ, но религіи не признаетъ; она держится предразсудковъ, но презираетъ ихъ въ душѣ. Въ этомъ характерѣ, преисполненномъ политическаго разчета, видѣли изображеніе Талейрана. Въ немъ, дѣйствительно, встрѣчается много чертъ прежняго епископа; между прочимъ слѣдующая единственная, которою г-жа де-Сталь отомстила своему старому другу за его отступничество: "Неблагодарность", говоритъ госпожа де-Вернонъ,-- "громкое понятіе, которымъ зачастую слишкомъ злоупотребляютъ: имъ пользуются тогда, когда еще любятъ другъ друга; когда же охладѣваютъ другъ къ Другу, оно болѣе не нужно; все это дѣлаютъ въ жизни, дѣлаютъ изъ разсчета, или потому, что такъ нравится; я не понимаю, къ чему благодарность въ обоихъ этихъ случаяхъ?"

"Дельфина" -- романъ въ письмахъ. Такой родъ литературныхъ произведеній, по словамъ г-жи де-Сталь, даетъ болѣе простора выраженію чувствъ, чѣмъ изложенію фактовъ. Въ области чувствъ г-жа де-Сталь слишкомъ злоупотребляетъ чувствомъ отчаянія. Видно, что она здѣсь любуется собственными своими душевными изліяніями; она очень часто раздуваетъ ихъ и никогда ихъ не скрадываетъ. Тѣ изъ писемъ, которыя дѣйствительно принадлежатъ ей самой, болѣе сжаты и рельефны: въ нихъ истинная страсть беретъ верхъ надъ сочинительствомъ, и въ нихъ автору не приходится вдаваться въ искусственныя разсужденія. Свое одушевленіе г-жа де-Сталь ослабляетъ тѣмъ, что насильственно его растягиваетъ, но все-таки одушевленіе ея истинно. Но своей патетичности и своему огню многія изъ писемъ ея стоютъ того, чтобы ихъ приравнять къ письмамъ г-жи де-Леспинасъ. Эти послѣднія стали извѣстны г-жѣ де-Сталь только въ 1800 году; она не могла такимъ образомъ подражать имъ. Между тѣмъ, и въ тѣхъ, и въ другихъ одно и то же вліяніе. Когда появились письма г-жи де-Леспинасъ, они произвели впечатлѣніе на всѣхъ. Въ нихъ та же экзальтація любви, тѣ же раздирающіе вопли, какъ исходящіе изъ бездны; тѣ же сожалѣнія о принесенныхъ жертвахъ; наконецъ -- выражаясь любимымъ изреченіемъ самого автора -- чувствуется тотъ же "коготь ястреба, раздирающаго сердце въ своихъ тискахъ, даже въ ту минуту, когда сердце это должно быть поднято къ небесамъ".

Стиль "Дельфины" представляется устарѣвшимъ; но потому-то онъ и былъ въ свое время свѣжъ и трогалъ своихъ современниковъ. Педантическая критика, въ тѣсномъ смыслѣ этого слова, нашла массу недостатковъ въ романѣ. Когда-то расположенный къ автору дружески, Редереръ становился все болѣе и болѣе ѣдкимъ по мѣрѣ того, какъ росла опала перваго консула къ г-жѣ де Сталь. Онъ никакъ не хотѣлъ простить того ей, что, нанося свои удары такъ блистательно, она все же наноситъ ихъ, какъ онъ полагалъ, ложно; а между тѣмъ самъ онъ наносилъ только такіе удары, которые терялись въ потемкахъ и изъ подъ нихъ не являлось ни одной искры, никакого жара. Онъ упрекаетъ г-жу де-Сталь въ томъ, что она не умѣетъ связывать свои идеи, не умѣетъ углубляться въ нихъ, что она прибѣгаетъ къ недомолвкамъ, отвлеченностямъ, неточностямъ, не умѣетъ быть выразительной. Онъ учитъ ее такой выразительности, которая создаетъ и опредѣляетъ мысль. Онъ отсылаетъ ее за примѣрами къ Кондильяку, какъ къ надежному источнику. Она же отвѣчаетъ ему: "Что разумѣть подъ стилемъ? Развѣ не колоритность и жизненность идей? Или вы находите, что я не достаточно краснорѣчива, что у меня мало фантазіи и чувствительности?"

Однимъ словомъ, она свою риторику полагала въ своемъ геніи, а геній этотъ былъ воплощенная импровизація. "Что такое -- стиль? Это -- изображеніе автора передъ читателемъ, въ его манерѣ, въ его акцентѣ, его движеніяхъ", это то, что она называетъ стилемъ духа и одушевленія, однимъ словомъ, сама экзальтація. Изъ своихъ мыслей она отмѣчаетъ лишь тѣ, которыя желаетъ отмѣтить, и она именно не воспроизводитъ того, что должно было выработать стиль въ ея рѣчахъ, среди стремительнаго потока ея краснорѣчія, блеска ея чудныхъ глазъ, ея величаваго акцента, ея убѣдительныхъ жестовъ. Объ этомъ она не заботится и не умѣетъ пополнить такихъ пробѣловъ искусствомъ писать. Движеніемъ мыслей она владѣетъ, но не владѣетъ красками. Здѣсь я не разумѣю тѣхъ красокъ, которыя налагаются искусственно, впослѣдствіи; я говорю о тѣхъ естественныхъ краскахъ, о тѣхъ внезапно создавшихся метафорахъ, которыя сообщаютъ фразѣ жизнь, подобно тому, какъ игра живой крови придаетъ румянецъ лицу.

Г-жа де-Сталь заботится лишь о томъ, чтобы убѣдить стремительностію своихъ доводовъ и тронуть читателя, проникая прямо въ его сердце. Она не даетъ себѣ труда живописать. Она осуждала Монтескье за то, что онъ слиткомъ былъ образенъ: "Хотѣлось бы", говоритъ она,-- "чтобы онъ, оставляя образы въ сторонѣ, давалъ только мысль Тацита, или же свою собственную мысль, столько разъ оставлявшую позади себя писателей древности". Обратимъ вниманіе, между прочимъ, на характеръ прилагательныхъ, употребляемыхъ г-жею де-Сталь. У каждаго времени вѣдь существуютъ свои излюбленныя прилагательныя. Таково у г-жи де-Сталь прилагательное: чувствительный. Она его употребляетъ по поводу всего.

Современники не замѣчали этого. "Всѣ чувствительныя души плакали надъ "Дельфиной"; но успѣхъ романа приводилъ въ ярость враговъ его автора. Наконецъ, и самъ владыка высказался по этому поводу; Наполеонъ находилъ въ "Дельфинѣ" "безпорядокъ въ мысляхъ и воображеніи". Такимъ образомъ приказъ къ наступленію былъ поданъ. Оффиціальные органы постарались усердствовать и изощряться. Одинъ журналъ съ угодливостью объявилъ объ имѣющей появиться "Обращенной на путь истины Дельфинѣ". Г-жа де-Жанлисъ, въ качествѣ новоявленной добродѣтели, обвинила автора въ томъ, что онъ портитъ нравы. Фьеве изобразилъ г-жу де-Сталь кумушкой, которая плачется отъ избытка здоровья и "которая ѣздитъ верхомъ на возвышенномъ". "Дельфина", говорилъ онъ, -- "разсуждаетъ о любви какъ вакханка, о Богѣ какъ квакеръ, о смерти какъ гренадеръ, о морали какъ софистъ".

Таковы были предостереженія: во Франціи, какъ оказывалось, нельзя было рисковать. Но г-жа де-Сталь не хотѣла внять увѣщаніямъ. Осенью 1803 года она появилась въ окрестностяхъ Парижа, и ея пребываніе здѣсь было обнаружено. Она довольно шумно принимала визиты. Не взирая на дружбу госпожи Рекамье, еще пользовавшейся тогда милостію, и на заступничество Іосифа Бонапарта, 15-го октября она получила приказаніе удалиться отъ столицы на сорокъ лье. Тогда она предпочла путешествіе. Ее привлекала къ себѣ Германія. "Она хотѣла", по словамъ одного изъ ея друзей,-- "лично увидѣться съ великими геніями" -- Гете и Шиллеромъ, находившимися во всей своей славѣ. Къ этому присоединилась я задняя мысль: "Мнѣ хотѣлось противопоставить радушный пріемъ со стороны древнихъ династій наглости династіи, готовившейся поработить Францію". Въ путешествіе она отправилась съ своими дѣтьми, въ декабрѣ 1803 года. Въ Мецѣ она посѣтила Шарля де-Виллье, "Виллье Кантовскаго", какъ его называли. Онъ намѣтилъ ей маршрутъ. Затѣмъ, она направилась чрезъ Франкфуртъ на Веймаръ, гдѣ въ январѣ соединился съ нею Бенжаменъ Констанъ.

IV.
Путешествія по Германіи и Италіи.-- Коринна.
1804--1807.

Г-жа де-Сталь достигла своей цѣли. Ей пришлось увидѣть страну "энтузіазма" и "познакомиться съ "великими геніями"; государи отнеслись къ ней, какъ къ знаменитой жертвѣ. Теперь у агентовъ Наполеона былъ обильный матеріалъ для донесеній своему двору, матеріалъ, приводившій въ бѣшенство повелителя.

Посѣщенный г-жею де-Сталь Веймаръ не представлялъ собою государства; это былъ только дворъ и театръ. Театромъ управлялъ Гете; украшеніемъ двора былъ Шиллеръ. Не нашлось здѣсь, слѣдовательно, той конституціи, о которой мечтала г-жа де-Сталь, но за то интересы мысли вознаграждали за недостатокъ со стороны учрежденій. Эти интересы, впрочемъ, довольно долго оставались неудовлетворенными. Не смотря на то, что г-жа де-Сталь предвкушала ихъ прелесть воображеніемъ и сердцемъ, не смотря на то, что въ природѣ ея было нѣчто германское, унаслѣдованное отъ предковъ -- родство расы, которое такъ поразило въ ней Гете и которое предрасполагало ее къ условіямъ быта Германіи, -- ей все-таки недоставало разумѣнія языка и еще болѣе ощущенія смысла мѣстныхъ условій. Приходилось довольствоваться чужимъ переводомъ бесѣды или же, хотя и собственнымъ, но все же переводомъ, а это не удовлетворяло -- при замѣнѣ нѣмецкаго термина французскимъ. Понятія и образы, которые развились въ Гете, Шиллерѣ и ихъ современникахъ подъ вліяніемъ созерцанія природы и среди жизни, одновременно преисполненной и размышленій, и научныхъ занятій, замѣнялись понятіями и образами великосвѣтской парижанки стараго режима. Здѣсь были совершенно иныя воззрѣнія на человѣчество, любовь, роль женщины въ обществѣ и ея назначеніе вообще.

Еще большія недоразумѣнія возникали: по вопросу о революціи: нѣмцы находили, что революцію извратили ея зачинщики;-- по вопросу о Бонапарте: на Бонапарте смотрѣли здѣсь, какъ на олицетвореніе революціи во всемъ, что могло быть въ ней практическаго и законнаго; -- по поводу свободы: за французами не признавали ея пониманія;-- наконецъ, по поводу морали: нѣмцы оспаривали у французовъ почти самое ея сознаніе. "Госпожа де-Сталь почти не имѣетъ никакого понятія о долгѣ", сказалъ Гете, по прочтеніи "Дельфины" и трактата "О страстяхъ". Нѣмцамъ казалось, что вовсе не нужно хлопотать объ учрежденіи свободныхъ правительствъ, тѣмъ болѣе издавать законы, пригодные для воспитанія добродѣтельныхъ гражданъ. По мнѣнію ихъ, добродѣтель заключалась не въ независимомъ развитіи разума, а въ умѣньѣ духа здраво управлять самимъ собою. Такъ понимаемыя, свобода и добродѣтель должны быть личнымъ дѣломъ каждаго, и въ этомъ смыслѣ характеръ значилъ все, а учрежденія не имѣли никакого значенія. Общественное дѣло всецѣло должно было заботить правительство и не занимало этихъ ученыхъ и поэтовъ. Жизнь свою они начертали для себя такъ, чтобы имѣть досугъ для свободнаго мышленія въ глубинѣ самихъ себя. Въ подобной жизни они не встрѣчали никакихъ внутреннихъ противорѣчій. "Они умѣютъ дѣятельно льстить и прекрасно подчиняться", отзывалась о нихъ г-жа деСталь; "они прибѣгаютъ къ философскимъ доказательствамъ необходимости подчиненія силѣ, что, конечно, можетъ быть менѣе всего доказано философскимъ путемъ".

Они готовились встрѣтить ее, какъ феноменъ, и притомъ очень предубѣжденно; и ея характеръ не способствовалъ къ разсѣянію такихъ предубѣжденій. Въ обществѣ чужеземцевъ-собесѣдниковъ отчасти пропадало очарованіе самыхъ лучшихъ изъ ея качествъ, самыя привлекательныя стороны ея природы: ея блистательный разговоръ, ея краснорѣчіе и удивительная гибкость ея ума. Они не только не были въ состояніи оцѣнить эти ея свойства, но имъ приходилось даже, для сношеній съ нею, дѣлать надъ собою усиліе и напрягать постоянно свое вниманіе, что, конечно, парализовало собственную ихъ мысль. "Мы бы взяли надъ нею верхъ, еслибъ она понимала по нѣмецки", писалъ Шиллеръ;-- "но слишкомъ трудно выражать наши сокровеннѣйшія убѣжденія во французскихъ фразахъ и бороться съ французскою разговорною находчивостью". Ловкость бесѣды, которая ослѣпляла въ Парижѣ, для Веймара оказывалась одуряющею. Они, наконецъ, опасались, что метеоръ этотъ возмутитъ всѣ ихъ привычки, методы, теченіе ихъ работъ, ихъ часы досуга и размышленій, однимъ словомъ -- всю заведенную по часамъ и размѣренную жизнь этихъ мыслителей.

Г-жа де-Сталь съ своей стороны спѣшила воспользоваться каждою минутой, чтобы насытить неутолимую свою потребность распространять свои идеи и узнавать объ идеяхъ другихъ. Она не допускала, чтобы ея бесѣдой интересовались не въ той самой степени, въ какой она интересовалась чужою бесѣдой. Она домогалась, чтобы ее ознакомили съ Германіей, ея геніемъ, ея литературой люди знавшіе мало французскій языкъ или же, какъ Гете, хотя и владѣвшій живою французскою рѣчью, но не вполнѣ свободно. Понятія нѣмцевъ о жизни умственной становились въ совершенный разладъ съ ея притязаніями все знать при помощи бесѣды, бесѣды, въ которой она почти всегда говорила сама, и направленію которой она подчиняла все. "Я понимаю лишь то, что достойно пониманія; чего же я не понимаю, того пусть бы и не существовало", отвѣчала она одному изъ друзей, служившему ей толмачемъ и объявлявшему ей, что она никогда не понимаетъ Гете. Чтобы вполнѣ уразумѣть положеніе, въ которомъ находилась теперь г-жа де-Сталь, слѣдуетъ припомнить, что великій поэтъ всегда опасался быть жертвой мистификаціи и обмана. Поэтому онъ держалъ себя на-сторожѣ. Къ тому же, его не было въ Веймарѣ въ моментъ прибытія туда г-жи де-Сталь, и онъ заставилъ себя очень упрашивать вернуться туда.

Впечатлѣніе, которое произвела г-жа де-Сталь при дворѣ и въ городѣ Веймарѣ, очень остроумно сравнивали съ нашествіемъ бѣлки на муравейникъ. Когда она появилась, ее тотчасъ пригласили въ замокъ и обошлись съ нею на короткую ногу. Можетъ быть даже, здѣсь именно ее оцѣнили наиболѣе. Въ первый разъ съ Шиллеромъ она встрѣтилась за чайнымъ столомъ герцогини. На поэтѣ надѣта была придворная форма. Она приняла его за какого-то генерала. Его ей представили, и она тотчасъ завязала разговоръ на любимую свою тему о превосходствѣ французской трагедіи. Здѣсь ея декламаторскій талантъ служилъ ей могущественнымъ средствомъ для подкрѣпленія ея доводовъ. Нѣмцы охотно слушали, когда она произносила мѣста изъ авторовъ, и апплодировали ей; но она не обратила ихъ въ поклонниковъ Расина. Ей удавалось достигнуть лишь того, что ею восхищались, но въ то же время она утомляла собою. "Она цѣльной природы", писалъ о ней Шиллеръ, -- "въ ней ничего нѣтъ ни ложнаго, ни болѣзненнаго; поэтому съ ней чувствуешь себя прекрасно, не смотря на различіе въ свойствахъ, и въ образѣ мыслей; отъ нея легко все выслушать, точно также, какъ легко передъ нею высказываться самому. Она -- олицетвореніе французской культуры во всей ея чистотѣ. Своей природой и чувствомъ она владѣетъ лучше, чѣмъ отвлеченной мыслію; ея чудный умъ возвышается до степени геніальности... Но она нисколько не понимаетъ поэтическаго. Въ поэтическихъ произведеніяхъ ей доступны только страсть, краснорѣчіе и міровое..." Но за такимъ отзывомъ слѣдовали и отзывы иного рода: "Ея бесѣда слишкомъ бѣгла: надо до крайности напрягать свое вниманіе, чтобы услѣдить за нею. Она хочетъ все объяснить, во все проникнуть, все измѣрить; она не допускаетъ, чтобы что-нибудь могло остаться невыясненнымъ, недоступнымъ; она отказывается признать такую область, въ которую не можетъ внести своего свѣточа". "Мы находимся въ постоянномъ умственномъ напряженіи", прибавляетъ отъ себя Шарлотта Шиллеръ;-- "хочется углубиться въ себя, а между тѣмъ приходится быть какъ на остріѣ подыскивать выраженія и прибѣгать къ ухищреніямъ... Это какая-то неугомонная дѣятельность: она хочетъ все видѣть, все знать"...

И все это дѣлалось, такъ сказать, на ходу, случайно,во время застольныхъ и салонныхъ бесѣдъ, а между тѣмъ затрогивались самыя неразрѣшимыя проблеммы, тѣ великія тайны духа и его наивысшихъ стремленій, которыя, по выраженію Гете, должны возникать въ человѣкѣ только "въ его непосредственномъ общеніи съ Богомъ"... Ихъ она обсуждала, ихъ она рѣшала при посредствѣ одного какого-нибудь душевнаго движенія или при помощи одного какого-нибудь краснорѣчиваго положенія; и всегда она торопилась сдѣлать заключеніе, при томъ условіи, что завтра же все подвергнуто будетъ перерѣшенію и начато все сызнова. Она выводила изъ себя всѣхъ этихъ людей, привыкшихъ мыслить неспѣша и съ выдержанностію, людей, которые разсуждали безконечно и не приходили никогда ни къ какимъ заключеніямъ. И она еще требовала отъ нихъ, чтобъ они передѣлали сооруженный ими механизмъ, подвергли себя анализу и дали бы отчетъ о самихъ себѣ и своихъ произведеніяхъ, и все, такъ сказать, съ налета, съ одного взмаха. Шиллеръ просто терялъ терпѣніе... Когда она уѣхала, онъ сказалъ: "Мнѣ кажется, я точно теперь выздоравливаю отъ какой-то болѣзни".

Однажды, находясь въ обществѣ съ Фихте, она сказала ему слѣдующее: "Послушайте, господинъ Фихте: можете ли вы дать мнѣ въ самое непродолжительное время -- такъ, примѣрно, въ четверть часа -- обозрѣніе вашей системы и того также, что вы разумѣете подъ вашимъ я? Мнѣ все это представляется такимъ темнымъ". Фихте между тѣмъ употребилъ всю свою жизнь на то, что носился съ этимъ я и измышлялъ самыя поразительныя его метаморфозы. Однако онъ захотѣлъ быть предупредительнымъ и пытался исполнить просьбу г-жи де-Сталь. Къ несчастію, ему пришлось излагать себя самого по-французски, и потому онъ изнемогалъ подъ бременемъ предпринятаго имъ труда. Не прошло и десяти минутъ, какъ г-жа де-Сталь перебила его слѣдующимъ восклицаніемъ: "Довольно, господинъ Фихте, совершенно довольно. Я васъ прекрасно понимаю. Я раньше уже была знакома съ изложеніемъ вашей системы: вѣдь это -- одно изъ похожденій барона Мюнхгаузена". Философъ окаменѣлъ въ трагической позѣ, а все присутствовавшее общество застыло.

Благодаря подобнымъ своимъ изреченіямъ, г-жа де-Сталь прослыла между нѣмцами за существо лишенное ума; съ своей стороны, она совершенно отказывала имъ въ пониманіи жизни: "То, что мы разумѣемъ подъ обществомъ во Франціи, не имѣетъ и тѣни сходства съ здѣшнимъ обществомъ", писала она.-- "Теперь я не удивляюсь, почему въ Германіи, болѣе чѣмъ гдѣ-либо, находятъ времени для научныхъ занятій: здѣсь вѣдь не существуетъ прелести общества". Она сама не дорожила временемъ и торопилась расходовать его; для тѣхъ же, у кого она гостила, время было самою драгоцѣнною вещью въ свѣтѣ. Она похитила у нихъ часть этого времени, и этимъ она болѣе всего досаждала имъ.

Гете показался ей такимъ же, какимъ тогда его представилъ Бенжаменъ Констанъ: "Тонкій умъ, самолюбіе, физическая раздражительность до страданія, замѣчательная внѣшность, прекрасный взоръ, фигура, лишенная достоинства". Онъ имѣлъ видъ ожирѣвшаго Вертера, съ морщинистыми сборками на вискахъ олимпійской головы! Таково было разочарованіе. "Мнѣ бы хотѣлось перенести разумъ его въ иное тѣло; просто не миришься, что столь возвышенный умъ помѣщенъ такъ дурно". И она ему говорила: "Я бы хотѣла похитить у васъ лишь столько, сколько можно унести съ собой; вы и послѣ того остались бы очень богатымъ человѣкомъ". Когда она замѣтила, что онъ скрывается отъ нея, она еще сказала ему: "Еслибы я совсѣмъ поселилась здѣсь, вы, конечно, могли бы относиться ко мнѣ также, какъ относитесь ко всѣмъ; но неужели нельзя сдѣлать для меня исключенія ради того, что здѣсь я только на двѣ недѣли?" Она просила у Гете такимъ образомъ именно того, на что онъ былъ особенно скупъ. Къ своему генію онъ относился также предусмотрительно, какъ вообще относился ко всякой предержащей власти; онъ ухаживалъ за нимъ.

Посѣтивъ Берлинъ, г-жа де-Сталь должна была возвратиться въ Коппе, гдѣ надъ нею разразился одинъ изъ самыхъ жестокихъ ударовъ судьбы: скончался ея отецъ, и она уже не застала его въ живыхъ. Все лѣто 1804 года она посвятила на составленіе сочиненія, посвященнаго его памяти, подъ названіемъ: "О характерѣ г. Неккера и его частной жизни". Это -- полный искренности и трогательный трудъ, повтореніе, но въ болѣе задушевномъ тонѣ, первой части ея "Разсужденій". Въ ноябрѣ она отправилась въ Италію. Гете думалъ, что она не въ состояніи понять Италіи; но онъ ошибался. Надо сказать, однако, что именно его бесѣды ожили въ памяти г-жи де-Сталь при созерцаніи ею самого предмета. Въ Италіи она встрѣтилась съ Сисмонди, Вильгельмомъ Гумбольдтомъ и Бонштеттеномъ, своими проводниками въ прошедшее и истолкователями этого прошедшаго передъ нею. Въ Миланѣ она сблизилась съ поэтомъ Монти -- мрачнымъ и мятежнымъ, и дружба ихъ имѣла тотъ пламенный характеръ, который въ устахъ и письмахъ ея такъ легко превращалъ дружбу въ любовь. Она посѣтила и графиню Альбани. Королева Неаполитанская, Марія-Каролина Австрійская приняла ее такъ, что ей приходилось считать себя польщенной пріемомъ. Но для нея было болѣе повода остаться довольной торжественнымъ пріемомъ въ Капитоліи, устроеннымъ членами Аркадской академіи.

Поѣздка въ Италію дала ей возможность оцѣнить красоты природы съ той стороны, съ которой она могла подойдти къ нимъ. "Смотришь на море и Везувій и забываешь все, что знаешь о людяхъ", говоритъ Коринна. Здѣсь Коринна именно въ свойственной ей роли. Но лично г-жа де Сталь внесла мало своего энтузіазма въ приведенныя слова. "Если бы не уваженіе къ установившемуся вкусу, я бы", признавалась она одному изъ друзей,-- "не отворила бы даже своего окна, чтобы посмотрѣть въ первый разъ на Неаполитанскій заливъ; но для бесѣды съ умнымъ, даже неизвѣстнымъ мнѣ человѣкомъ я готова проѣхать пятьсотъ лье". По Италіи она путешествовала вовсе не затѣмъ, чтобы, подобно Шатобріану, проникаться образами; тѣ изъ нихъ, которые ей и удалось унести оттуда, такъ сказать были исполнены по заказу и только набросаны безъ тѣней и освѣщенія. Голой природѣ она предпочитаетъ то, что называетъ "странами историческими". Италія интересовала ее, какъ страна развалинъ, и какъ чудная рама для душевной трагедіи. Итальянцы ее заняли, но не очаровали. Она подмѣтила ихъ легкіе нравы и то, съ какою ловкостью у нихъ проникаютъ въ свѣтъ, входятъ въ него и выбываютъ изъ него, заставляя забыть о себѣ и вновь потомъ узнать себя; она замѣтила, что нравы Италіи потворствуютъ страстямъ и вполнѣ естественны въ странѣ, въ которой только тѣмъ и занимаются, что любятъ. Но по замѣчанію той же г-жи де-Сталь, если итальянцы только думаютъ о любви, то вовсе не размышляютъ о ней; они слишкомъ откровенно предаются ей, и потому не любятъ разбирать ее. Она находила, что нація эта представляетъ собою смѣсь простоты нравовъ и нравственной испорченности, скрытности и естественности, добродушія и жестокости, слабости въ характерѣ и энергіи въ страстяхъ: здѣсь ничего не дѣлается изъ тщеславія, но многое изъ-за выгоды. При всемъ томъ г-жа де-Сталь вынесла изъ Италіи ту. увѣренность, что въ странѣ этой все-таки таится духъ великаго народа и желала возрожденія этого духа.

Въ Коппе она возвратилась въ іюнѣ 1805 года. Ей теперь было тридцать-девять лѣтъ. Въ такомъ возрастѣ удѣлъ женщины:-- "терзающія душу сожалѣнія о годахъ, въ которые она была любима", и вотъ г-жа де-Сталь занялась сочиненіемъ романа: "Коринна". Мѣстомъ дѣйствія въ этомъ романѣ она избирала Англію, которую посѣтила за двѣнадцать лѣтъ передъ этимъ, и Италію, только что ею видѣнную; сюжетомъ романа -- вѣчный вопросъ о судьбѣ геніальныхъ женщинъ, о противорѣчіи между славой и любовью; героинею романа служитъ все она же сама, вознесенная до совершенства; ее все-таки узнаешь здѣсь, съ ее прекрасными руками, ея нѣсколько тяжелымъ бюстомъ, ея вдохновеннымъ челомъ, ея очами, исполненными огня, ея восхитительно черными волосами, перевитыми индійскою шалью, обернутою вокругъ ея головы; мы узнаемъ ее здѣсь по непокорнымъ порывамъ сердца, по чарующему потоку рѣчей. Да, это -- она; все здѣсь принадлежитъ ей, хотя и въ иносказаніи, до ея костюма, до ея тюрбана. Свою героиню она одаряетъ однако тѣмъ, чего ей не доставало: красотою типа и завлекающей таинственностію. Она хорошо знала, чѣмъ рискуетъ женщина и сколько теряетъ она, когда нисходитъ со своего Олимпа.

Коринна -- это божество, закрытое облаками отъ нашихъ взоровъ; это -- женщина, о которой всѣ судятъ, но которой никто не можетъ подыскать соотвѣтствующаго ей опредѣленія. Она ищетъ славы затѣмъ только, чтобы "казаться еще болѣе очаровательной тому, кого она любитъ". Она устраиваетъ свою жизнь внѣ свѣта и ставитъ ее выше свѣта; она въ то же время боится свѣта: "Она трепещетъ отъ одной лишь мысли", что тотъ, кого она любитъ, "могъ бы принести другихъ и самого себя въ жертву общественному мнѣнію". Она уповаетъ на счастіе въ тѣсной любви. Если она стремится къ жизни на-показъ, то потому только, что такъ требуютъ обстоятельства жизни: ей необходимо заставить любить себя, при помощи сценическаго торжества. Такимъ образомъ, при посредствѣ своей героини, г-жа де-Сталь критикуетъ, оправдываетъ и славитъ свои собственныя романтическія и поэтическія свойства. Но нигдѣ не проявляется Коринна такой благородной и трогательной, какъ во время своей бѣдственной поѣздки въ Англію: она преслѣдуетъ человѣка, похитившаго ея сердце; она влачится по его слѣдамъ въ нищетѣ и покинутая. Вамъ приходится отнести къ самому автору сужденіе, которое его героиня высказываетъ отъ себя: "Я", говоритъ она, -- "смотрю иногда на себя какъ бы со стороны; я чувствую жалость къ себѣ самой. Я была умна, добра, правдива, великодушна, чувствительна; и почему же все это такъ дурно повернулось противъ меня же самой? Неужели же свѣтъ на самомъ дѣлѣ золъ? Неужели же нѣкоторыя качества, вмѣсто того чтобы придать намъ силы, отымаютъ отъ насъ наше же собственное оружіе"?

Г-жа де-Сталь, такъ сказать, раздваиваетъ сама себя, когда влагаетъ въ героя своего романа, Нельвиля, свои нравственныя требованія, всю свою мудрость, всѣ свои общественныя добродѣтели, природу Неккера -- или, какъ выразились бы теперь -- свою религіозную, свою консервативную природу. Эти свойства лучшая сторона Нельвиля. Остальное въ немъ посредственно.

Здѣсь г-жа де-Сталь разоблачаетъ, какъ это она сдѣлала и по отношенію Леонса, свое невысокое мнѣніе о мужчинахъ. Она исповѣдуетъ, что женщина тогда только могла бы быть счастлива, если бы боготворила владыку; но для себя она не могла найдти владыки. Она нашла только такое лицо, которое способно господствовать надъ думами; и въ этомъ лицѣ она ненавидитъ тирана. Мужчины, которыхъ ей довелось знать, оказывались существами нервными, изнѣженными, развратниками, скептиками, слабодушными и неблагодарными. Лордъ Освальдъ Нельвиль, пэръ Шотландіи, страдаетъ сплиномъ, и ему грозитъ чахотка. "Онъ въ двадцать пять лѣтъ уже опасался за свою жизнь; умомъ своимъ уже разсчиталъ все напередъ; его исковерканная чувствительность не способна была предаваться грезамъ сердца. Онъ старался избавиться отъ мукъ, раздирающихъ душу, и съ этой цѣлью весь отдавался точному исполненію своихъ обязанностей и отказался отъ радостей жизни". Такъ и кажется, что онъ драпируется въ широкій темнаго цвѣта волнующійся плащь, повтореніе тюрбана Коринны на мужскомъ существѣ. Онъ держитъ себя скромно, но скромность его импонируетъ, потому что за нею скрывается гордость. Онъ прежде всего нерѣшителенъ; онъ опасается "всякаго смѣлаго шага". Онъ всегда правдивъ, глубокъ и страстенъ, и тѣмъ не менѣе каждую минуту способенъ отринуть предметъ, къ которому нѣжно привязанъ... "онъ способенъ смѣнить неопредѣленное желаніе романтическаго счастія на горделивое пользованіе истинными благами жизни -- независимымъ и безначальнымъ существованіемъ". Прибавьте ко всему этому жену -- блондинку, кроткую и богатую, мѣсто въ парламентѣ, признаніе достоинствъ со стороны большаго свѣта. Герой -- рабъ can t'а и подчиняется своему отцу; такъ и Леонсъ подчинялся мнѣнію и капризамъ своей матери. Герой слишкомъ англичанинъ, Леонсъ -- слишкомъ французъ. Леонсъ, какъ подобаетъ истому дворянину, до того поклоняется предразсудкамъ, что лучше готовъ похитить Дельфину и сдѣлать ее своей любовницей, чѣмъ достигнуть женитьбы на ней разводомъ; Нельвиль же отступается отъ Коринны, потому что не рѣшается ни обольстить ее, ни жениться на ней; въ то же время онъ проповѣдуетъ, что "невѣрность въ Англіи нравственнѣе, чѣмъ супружество въ Италіи". Въ Леонсѣ есть доля глупости, въ Нельвилѣ сказывается снобъ. Оба они нелѣпы и любить не способны.

Второстепенныя личности, выведенныя въ "Кориннѣ", совершенно оригинальны. Въ особенности -- англичане. Изображеніе провинціи и того общества, среди котораго жилъ Нельвиль, остается живымъ и теперь.

Содержаніе "Коринны" сложно. Романъ развивается во время путешествія; много мѣста отведено анализу чувства, и въ то же время авторъ предлагаетъ размышленія, касающіяся области исторической. Въ наше время предпочитаютъ такія произведенія, задача которыхъ болѣе опредѣленна; въ то время, когда жила г-жа де-Сталь, "Коринна", благодаря именно своему смѣшанному характеру, приходилась по вкусу. Сочиненіе это однако болѣе выдержано, чѣмъ "Дельфина"; изложеніе его не такъ расплывчато. Оно -- истинно литературное произведеніе. Равновѣсіе нарушается лишь рѣчами; но этого требовалъ тогдашній вкусъ; нѣтъ внѣшней отдѣлки. Выраженія намъ кажутся теперь напыщенными; но дѣйствія и чувства -- естественны. Вообще повѣствованіе не особенно прерывается разсужденіями. Сцены страсти очень многочисленны и лучше написаны, чѣмъ подобныя же сцены въ "Дельфинѣ". Читателя, впрочемъ, постоянно безпокоятъ здѣсь вопросы, которые ставитъ авторъ и разсужденія автора по поводу морали. Но это была манера разукрашиванія романа въ тѣ времена. Около 1805 года герою романа обыкновенно сопутствовалъ философъ, на обязанности котораго лежало разсуждать по поводу случившагося. "Освальдъ", говоритъ Коринна своему другу,-- "вы не любите искусства ради искусства, но любите его по его отношенію къ чувству и уму". Здѣсь устами Коринны говоритъ Гете. Г-жа де-Сталь мыслитъ, какъ Нельвиль и пишетъ такъ, какъ мыслитъ онъ. Описанія ея трезвы, въ нихъ не замѣчается насилованія воображенія или навязанныхъ образовъ. Они -- совершенная противоположность описаніямъ Шатобріана. Ничѣмъ нельзя такъ ясно доказать отдаленность другъ отъ друга обоихъ этихъ писателей и показать такъ раздѣльную черту, проходящую между ними, какъ сравненіемъ картинъ, взятыхъ изъ "Коринны" и "Мучениковъ", и въ особенности взятыхъ изъ "Письма къ Фонтаню". Шатобріанъ всюду вторгается со своею личностью. Онъ больше всего хлопочетъ о томъ, чтобы дать вамъ почувствовать о своемъ присутствіи; онъ прилагаетъ все стараніе, чтобы выказать богатство своей кисти. Размышленія его о судьбѣ угасшихъ монархій сводятся къ тому, чтобы доказать поразительное соотношеніе между разрушеніемъ самыхъ великихъ вещей въ мірѣ съ будущимъ неизбѣжнымъ исчезновеніемъ его собственной особы. Герои г-жи де-Сталь умѣютъ смотрѣть на міръ съ болѣе возвышенной точки зрѣнія, они и болѣе дальновидны. Предметы, правда, представляются имъ менѣе рельефными и болѣе блѣдными, но за то они въ глубинѣ души своей умѣютъ осмыслить страданія тѣхъ, кто отошелъ въ вѣчность; зрѣлища великихъ крушеній, представляемыхъ прошлымъ, преисполняетъ ихъ чувствомъ великой скорби.

"Римъ", пишетъ Шатобріанъ, -- "спитъ среди своихъ развалинъ. Ночное свѣтило, этотъ шаръ, о которомъ полагаютъ, что онъ -- міръ, закончившій уже свое существованіе, превратившійся въ пустыню, пустыней проносится надъ пустынею Рима; онъ освѣщаетъ обезлюдѣвшія улицы, огороженныя мѣстности, площади, сады, среди которыхъ не показывается ни души, монастыри, въ которыхъ не раздается уже болѣе голосъ иноковъ, пустыни, ставшія такими же безлюдными, какъ и Колизей"... Таково замѣчаніе Рене. Послушаемъ теперь Коринну: "Въ самомъ своемъ паденіи римскій народъ все-таки представляетъ нѣчто внушительное; облекшись въ трауръ по угасшей свободѣ, онъ все-таки преисполняетъ міръ своими чудесами; здѣсь геній красоты идеальной помогаетъ человѣку утѣшаться о потерѣ истиннаго достоинства".

Г-жа де-Сталь -- мыслитель, исполненный чувства, Шатобріанъ -- прекрасный художникъ. Поэмы г-жи де-Сталь, представляемыя читателю, какъ произведенія Коринны, производятъ впечатлѣніе чего-то чужого, заимствованнаго: это -- какая-то отвлеченная проза, какъ бы переводъ, отъ котораго вѣетъ холодомъ.

"Извѣстна ли вамъ та земля, въ которой цвѣтутъ апельсинныя деревья, оплодотворяемыя съ любовью лучами неба... отвѣчайте, иноземцы: такъ ли и у васъ прекрасна и благодѣтельна природа!" Въ подобныхъ словахъ сказывается вѣяніе, но только заимствованное у Гете; подражаніе бьетъ въ глаза. Но подъемъ духа надо искать въ рѣчахъ романа. Въ лихъ опять таки говоритъ не кто иной, какъ самъ авторъ. По мнѣнію современниковъ, ничто такъ близко не подошло къ устнымъ бесѣдамъ г-жи де-Сталь, какъ ея разсужденія объ итальянской литературѣ (въ кн. VII), о поэзіи (въ кн. III), о надгробныхъ памятникахъ (въ кн. IV) и, наконецъ, о прогулкахъ по Риму. "Коринну" нельзя считать за образцовое литературное произведеніе; въ ней слишкомъ много длиннотъ, и стиль ея слишкомъ приноровленъ къ требованіямъ тогдашняго вкуса, но все же это прекрасный образецъ поэтическаго генія въ духѣ своего времени. Для цѣлаго поколѣнія людей великодушныхъ, романтиковъ, исполненныхъ страсти, "Коринна" служила книгой любви и идеала. Она открыла Италію многимъ французамъ и сдѣлала на многіе годы эту страну отечествомъ любящихся и цѣлью всѣхъ грезившихъ въ погонѣ за счастьемъ.

Книга была окончена уже во Франціи. Наполеонъ тѣмъ временемъ воевалъ въ Германіи. Фуше, человѣкъ болѣе скептическій и развратный, чѣмъ его повелитель, не придавалъ съ своей стороны большаго значенія женскимъ разговорамъ и настаивалъ на томъ, что г-жа де-Сталь -- смутьянка скорѣе вредная вдали, чѣмъ вблизи, а потому онъ далъ ей возможность доѣхать, въ апрѣлѣ 1806 года, даже до Оксера. И вотъ она въ тревогѣ и бѣглянкой бродила вокругъ Парижа, и по своему обыкновенію, высказывалась слишкомъ несдержанно и не думала скрываться. Она появилась въ Корна, купленномъ ею для своего мѣстопребыванія; она отважилась даже появиться инкогнито въ Парижѣ. О пріѣздѣ ея туда было дано знать императору, и онъ удѣлилъ частицу своего времени, чтобы разгнѣваться. "Женщина эта совершенный воронъ", написалъ онъ Фуше въ маѣ 1807 года;-- "она уже вообразила, что гроза готова разразиться и принялась насыщаться интригами и безумствами... Пусть отправляется она къ берегамъ своего Лемана... А если откажется, я приведу ее въ порядокъ при содѣйствіи жандармовъ... Ужь тогда, я увѣренъ, она не явится болѣе безнаказанно въ. Парижъ". Г-жѣ де-Сталь пришлось удалиться; но она отступала медленно, съ остановками, все надѣясь -- противъ всякаго разсчета и вѣроятія -- на возвратъ своего счастія. Въ то самое время, когда она снова прибыла въ Швейцарію, появилась въ печати "Коринна". Успѣхъ произведенія былъ громадный, отголоски о немъ пробѣжали по Европѣ. Г-жа деСталь появилась въ Коппе, окруженная сіяніемъ ореола; ссылка могла показаться послѣ этого и не столь скорбной. Г-жа де-Сталь постаралась придать ей блескъ и тѣмъ блескомъ освѣтить своихъ преслѣдователей, по примѣру Вольтера въ его Фернеѣ.

V.
Жизнь въ Коппе.-- Книга "О Германіи".-- Цензура и полиція.-- Г. де-Рокка.-- Бѣгство.
1806--1812.

Множество самыхъ выдающихся лицъ и талантовъ направлялось въ Коппе и Уши, мѣстности, въ которыхъ поперемѣнно жила г-жа де-Сталь. Сюда являлись удивляться Кориннѣ, услышать ее, изъявить ей свое соболѣзнованіе. Г-жѣ де-Сталь приходилось употреблять много труда, чтобы поддержать гармонію въ окружившемъ ее обществѣ и предоставить каждому изъ его членовъ соотвѣтственную ему роль. Она являлась благодушною, но и требовательною хозяйкой: въ своихъ вкусахъ и привязанностяхъ она дѣйствовала повелительно и путемъ захватовъ, подобно Бонапарту; она обращала себѣ въ выгоду даже свое несчастіе. "Это -- посланница всепоглощающая", выразилась о ней одна изъ современницъ. Весь день посвящался нескончаемой бесѣдѣ. Одинъ изъ членовъ кружка г-жи де-Сталь всегда удалялся, совершенно ослѣпленный этою нескончаемой умственной борьбой.

Какъ и въ Веймарѣ, театръ въ Коппе занималъ первенствующее мѣсто; конечно, только сцена здѣсь была тѣснѣе, да и самый дворъ скромнѣе. Г-жа де-Сталь наслаждалась сценой. "Она -- лицо дѣйствующее въ трагедіи", отозвался о ней одинъ изъ ея поклонниковъ;-- "ей необходимо устраивать пріемы и раздавать вѣнцы". Сама она играла подъ вліяніемъ вдохновенія съ неравнымъ успѣхомъ; но игра ея производила особенно сильное впечатлѣніе и была очень трогательна.

"Гармонія стиховъ, красота положеній", говоритъ она,-- "сообщаютъ страсти то, чего ей недостаетъ въ дѣйствительности: достоинство и очарованіе". Являясь на сценѣ въ своихъ любимыхъ роляхъ Мероны, Андромахи, Заиры, Альзиры, Герміоны, Федры, она казалась величественною и несчастною; при этомъ она какъ бы говорила словами Коринны: "Смотрите, до чего способна я любить!" Она сама сочинила "Агарь" и "Сунамиту", роли, разыгранныя ею въ сообществѣ съ ея дочерью и исторгавшія слезы изъ глазъ всѣхъ зрителей. Друзья ея тоже надѣвали котурны и декламировали въ трагедіи. Гизо дебютировалъ здѣсь, Бенжаменъ Констанъ тщеславился тѣмъ, что выступилъ въ первыхъ роляхъ знаменитаго ея театра; и въ самомъ дѣлѣ, быть можетъ, то были самыя серьезныя роли изъ тѣхъ, въ которыя онъ облекался въ продолженіе своего жизненнаго поприща.

Между тѣмъ, связь между нимъ и г-жею де-Сталь принимала все болѣе и болѣе бурный характеръ, становилась все болѣе и болѣе нервной. "Требовать любви послѣ десятилѣтней связи!" восклицалъ онъ.-- "А если я уже девять разъ клялся, что любви болѣе нѣтъ!" И вотъ происходили "невѣроятно ужасныя сцены". И она писала Бенжамену такія письма, "которыхъ не написали бы даже разбойники, взятые прямо съ большой дороги". Самъ же онъ, въ своихъ интимныхъ замѣткахъ, отзывался о ней въ такихъ выраженіяхъ, передъ которымъ совсѣмъ блѣднѣли даже казарменныя діатрибы самого Наполеона.

Бенжамена Констана постоянно увлекала мысль о женитьбѣ на всѣхъ дѣвушкахъ, попадавшихся ему на дорогѣ; и вотъ онъ, наконецъ, выбралъ для этой цѣли разведенную нѣмку, Шарлотту Гарденбергъ, апатичную, но эта-то апатія именно и привлекла его -- въ силу контраста. Г-жа де-Сталь не знаетъ объ этомъ ничего, но обо всемъ подозрѣваетъ. Она грозитъ самоубійствомъ. Онъ нерѣшителенъ: не придумаетъ -- чего ему бояться болѣе, ея угрозъ или самоубійства. Но въ тотъ же вечеръ они встрѣчаются на театральныхъ подмосткахъ, и происходитъ столкновеніе на полѣ брани ума. Имъ приходится играть вмѣстѣ "Андромаху". Бенжаменъ -- Пирръ. Роль ему по сердцу. "Онъ очень по себѣ въ этой роли", пишетъ его двоюродная сестра, дѣвица Констанъ. "Никогда еще", прибавляетъ она, -- "роль Герміоны не была разыграна съ такою правдивостью и такою изступленною страстностію".

Рампа померкла, занавѣсъ опустился, и за кулисою началась вновь борьба. "Надо покориться", говорилъ себѣ Бенжаменъ,-- "таковъ удѣлъ слабыхъ. Къ тому же она мнѣ чрезвычайно нужна для моей трагедіи". Рѣчь здѣсь шла о нѣкоемъ "Валленштейнѣ", котораго онъ писалъ по образцу Шиллера и въ которомъ ему помогала Сталь. "Господи!" говорилъ онъ въ заключеніе,-- "пусть бы эта уѣхала?" И Наполеонъ внялъ его мольбамъ: полиція поспѣшила развязкой. Императоръ отказалъ въ дозволеніи г-жѣ де-Сталь возвратиться въ Паражъ. "Если ваша мать проживетъ въ Парижѣ полгода", сказалъ онъ позже молодому Августу де-Сталь, просившему его, во время его проѣзда чрезъ Шамбери, за мать, -- "я буду принуждень посадить ее въ Бисетръ или Тампль. Она снова примется за свои безумства, будетъ посѣщать свѣтъ, возьмется за свои шутки; этому всему она не придаетъ значенія; но я все принимаю въ серьезную сторону". Г-жа де-Сталь по неволѣ возвратилась въ Германію въ концѣ 1807 года. Она посѣтила Мюнхенъ и Вѣну, которой еще не знала. Она снова побывала въ Веймарѣ и нашла въ немъ большую перемѣну. "Теперь великіе геніи уже удивлялись Наполеону и видѣли въ немъ избранника судебъ. Вернулась она въ іюлѣ 1808 года. Въ Сешеронѣ, близъ Женевы, ее встрѣтилъ Бенжаменъ; онъ ей объявилъ о своемъ тайномъ бракѣ и представилъ ей свою жену. Г-жа де-Сталь пришла въ неописанную ярость и потребовала, чтобы бракъ этотъ не былъ оглашенъ. Шарлотта Гарденбергъ смутилась и подчинилась. Но отчаяніе г-жи де-Сталь было только проявленіемъ, привычнымъ ея воображенію. Ея не сразила измѣна Бенжамена. Она почувствовала, что не было ей никакой причины умирать. Ей стало ясно, что она можетъ прожить и безъ Бенжамена; и если она еще удерживала его при себѣ, то только изъ самолюбія: хотѣлось, чтобы поле битвы оставалось за нею.

Ища разсѣянія, г-жа де-Сталь вздумала было создавать воспоминанія принца де-Линя, которыя и вывезла съ собою изъ Вѣны, однако вскорѣ ей надоѣли эти "взбитыя сливки". Друзья ея находили, что она слишкомъ раздувала свою тоску въ ссылкѣ; они совѣтовали ей -- если только она хочетъ вернуть себѣ милости -- молчать. "Не пишите", говорили ей.-- "Къ чему приведетъ это писаніе? Пройдетъ нѣсколько лѣтъ, и о васъ забудутъ; вы будете жить также спокойно, какъ будто вы не писали прежде ни строки?"

Подобный совѣтъ былъ бы для г-жи де-Сталь также невыносимъ, какъ само несчастіе. Притомъ ея геній сознавалъ уже свою зрѣлость. Пробилъ тотъ часъ, когда стремленіе къ счастію смѣнялось стремленіемъ дѣлать добро. Опытъ, пережитый ею по возвращеніи изъ Германіи, подвинулъ ее на столько впередъ, какъ она о томъ не могла и мечтать. Она отрѣшилась отъ своихъ путъ и все болѣе и болѣе овладѣвала собою. Такъ какъ причину своего рабства она носила въ себѣ самой, то и освобожденіе себѣ она инстинктивно искала внѣ себя.

Еще со времени кончины Неккера она склонялась къ христіанской религіи. Она приближалась къ ней путями крутыми и усѣянными камнями, но пути эти были прямы. Когда-то она пыталась проникнуться мудростію древнихъ и любила повторять слѣдующее изреченіе Еврипида: "Напрасно гнѣваться на вещи; отъ этого имъ ни тепло, ни холодно". Въ этомъ изреченіи выражалось подчиненіе року; но теперь нравилось ей дожить до покорности неисповѣдимымъ праведнымъ предначертаніямъ Провидѣнія.

"Надо озаботиться о томъ", говорила она,-- "чтобы законъ здѣшней жизни сдѣлался утреннею зарею жизни будущей. Отринуться себя, но не переставать интересоваться ближними,-- такое состояніе наполняетъ душу чѣмъ-то божественнымъ". Теперь она обратила къ небу ту ненасытную жажду правды, которая преисполняла ее; она распространила на человѣчество могучее чувство любви, тщетно волновавшее до сихъ поръ ея душу. Она отринула отъ себя разсыпающуюся въ прахъ при прикосновеніи подобно изсохшей глинѣ, отвлеченную и безплодную философію, которою слишкомъ долго злоупотребляла. Во времена увлеченія такою философіей она проповѣдывала, что не существуетъ ничего такого, чего нельзя было бы понять. Теперь, когда она чувствовала неодолимую потребность покоя и упованія, теперь, когда она ощущала невозможность о переться на одной только мыслительной способности, она пришла къ признанію того, что вселенная, во всѣхъ своихъ конечныхъ причинахъ, ускользаетъ отъ познающей силы, что есть въ душѣ такія стремленія, которыя не выполняются самимъ воображеніемъ, что есть въ познающей способности движенія къ безконечному, и что умъ не въ состояніи ни взвѣсить, ни измѣрить безконечное.

Она заглушила въ себѣ упорныя требованія разсудка, стремящагося все подогнать подъ условную мѣрку и вняла теперь только воплю сердца. Она сказала себѣ, что не только сердце, но вся душа человѣка "владѣетъ своимъ собственнымъ познающимъ началомъ, которое есть нѣчто иное въ сравненіи съ обыкновеннымъ познаніемъ ума". Она вслушалась въ рѣчи своихъ друзей-христіанъ, каковыми были Матвѣй Монморанси и Жерандо, даже въ рѣчи мистиковъ, во власть которыхъ она однако не отдала себя; она читала Фенелона; она искала себѣ пищи въ книгѣ "О подражаніи Христу". Она отказалась проникнуть въ тайну жизни. Когда впослѣдствіи ей толковали о метафизикѣ, она возразила: "Мнѣ больше по сердцу Отче нашъ". Въ заключеніе она рѣшала, что другой философіи нѣтъ, кромѣ христіанской религіи. Если бы она шла еще путемъ логическихъ выводовъ, она дошла бы до выводовъ Паскаля; но Паскаль поднялъ бы ее на высоту такихъ вершинъ, на которыхъ слишкомъ велико запустѣніе и царитъ ледъ, вершинъ, окруженныхъ пропастями, всегда внушавшими ей страхъ.

"Теорія экзальтаціи уступила въ ней мѣсто теоріи нравственности", говоритъ одна изъ ея пріятельницъ. Тайну бытія г-жа де-Сталь стала полагать въ соотношеніи между наказаніями и проступками. "Никогда я не совершала ни одного проступка", любила она повторять, -- "который не повелъ бы за собою несчастія".

"Что бы тамъ ни говорили", писала она, -- "необходимо признать, что религія есть истинная основа нравственности; это начало ощутимое и дѣйствительное внутри самихъ насъ; она одна только можетъ отвратить насъ отъ предметовъ внѣшности... Наука о нравственности точно также, сама по себѣ, не научаетъ быть честнымъ человѣкомъ, во всемъ величіи этого понятія, какъ геометрія не научаетъ рисованію, или теорія поэзіи -- находить счастливые вымыслы. Математикъ даетъ себѣ отчетъ лишь въ томъ, что доказано; то же, что усвояется чувствомъ и геніемъ, именно истины первичныя, не подчиняется доказательству". Вѣра дѣятельна, но не разсуждаетъ. И г-жа де-Сталь отдалась своей религіи и сознавала себя совершенно счастливою въ своемъ умиротвореніи и успокоеніи. Это состояніе герцогъ Викторъ де-Брольи называлъ "піетистскимъ вольнодумничаньемъ".

Такое обращеніе г-жи де-Сталь внесло великія перемѣны въ ея литературные труды и въ самый способъ ея писанія. Произведенія ея были для нея до сей поры лишь дѣломъ второстепеннымъ въ ея жизни; теперь они станутъ важнѣйшимъ ея занятіемъ. Въ нихъ, во время ссылки, она искала забвенія для себя: но прибѣгая къ такой мѣрѣ, все-таки она еще преслѣдовала однѣ мірскія цѣли. Но впредь она уже почувствуетъ себя чуждой свѣту; она внесетъ въ свои сочиненія то, что становится недосягаемымъ въ ея природѣ для свѣтской суетности. Она уже болѣе не станетъ выставлять себя въ своихъ романахъ съ прикрасами, не будетъ стараться заставить себя любить болѣе; она теперь постарается внести въ свои книги лучшую сторону своей души, лишь бы только больше помочь человѣчеству. Вдохновеніе ея порождается уже не однимъ только энтузіазмомъ; она дѣлается великодушной и возвышенной. Становясь такимъ образомъ выше житейскихъ интересовъ, выше партійныхъ влеченій и свѣтской интриги, она начинаетъ работать для потомства.

Эта эпоха ея жизни ознаменовалась сочиненіемъ книги "О Германіи". Новыми чувствами г-жи де-Сталь блещутъ послѣднія главы этого сочиненія: "Христіанская религія". Въ нихъ заключается нравственное значеніе и великій подъемъ произведенія. Г-жа де-Сталь тутъ уже не задается одною только задачей своего прежняго труда "О литературѣ" -- указать Франціи новыя пути въ поэзіи. Достигая этого въ первой лишь части своего произведенія, она задается потомъ еще высшими цѣлями. Она призываетъ себя на то, чтобы внушить великой націи ученіе о прогрессѣ, убѣжденнымъ защитникомъ котораго она и остается. Она ставитъ своею задачею -- быть защитницей націй въ дѣлѣ ихъ независимости, ихъ самобытности, старается обусловить будущій миръ взаимнымъ уваженіемъ правъ между народами; ей хочется доказать, что націи -- не дѣло только произвола отдѣльныхъ личностей, не роковое послѣдствіе случайностей, что "порабощеніе одного народа другимъ -- актъ противоестественный". Эти великія положенія она развиваетъ примѣнительно къ Германіи. Она обязываетъ себя напоминать этой бѣдной и благородной Германіи "объ ея умственныхъ богатствахъ" среди окружавшихъ опустошеній войны; доказать, что Европа только тогда обрѣтетъ покой, когда освободитъ эту страну; поднять, наконецъ, нѣмцевъ до сознанія самихъ себя, слѣдующимъ обращеніемъ къ нимъ: "Вы -- нація, и вы предались слезамъ!"

И какъ могла она вообразить, что книга, написанная въ подобномъ духѣ, можетъ быть напечатана въ Парижѣ, и тѣмъ болѣе -- что авторъ ея возвратится въ этотъ городъ? Какъ можно было возмнить, что Наполеонъ отмѣнитъ свои строгости, прочитавъ сочиненіе, осуждавшее его правительство. Объясненіе этому одно: г-жа де-Сталь стала преобразившеюся женщиной и потому вообразила, что преобразилась съ нею и вся вселенная. Она сама признается въ этомъ съ наивностію: "Въ это время Наполеону", говоритъ она,-- "недоставало только одного -- чувства честнаго человѣка, чтобы сдѣлаться величайшимъ государемъ міра".

Она появилась въ окрестностяхъ Парижа, въ сорока лье разстоянія отъ него. Книга ея напечатана въ 1810 году. Она желала получить аудіенцію у императора. При этомъ она позволила себѣ, въ своемъ исполненномъ достоинствѣ обращеніи къ Наполеону, одно только льстивое выраженіе: "Неблаговоленіе вашего величества навлекаетъ на лицъ, ему подвергшихся, общую немилость всей Европы: куда я не обращаюсь, оно меня всюду преслѣдуетъ". И къ своему письму она приложила экземпляръ сочиненія: "О Германіи". Однако Наполеонъ не призналъ въ г-жѣ де-Сталь личности, обратившейся на путь истины. "Это заведе ная машина", сказалъ онъ Метерниху, ходатайствовавшему за нее; она возбуждаетъ салоны: подобная женщина опасна именно только во Франціи, и этого я и не хочу". Императоръ запретилъ книгу. Г-жѣ де-Сталь предложено было удалиться въ Коппе и тамъ оставаться. Она не могла болѣе писать; ей были запрещены пріемы. Въ тайнѣ она принялась составлять свои воспоминанія и написала первую часть книги, позже получившей названіе: "Десять лѣтъ ссылки". Затѣмъ она набросала трактатъ "О самоубійствѣ", опроверженіе ея же сочиненія "О страстяхъ". "Истинно понятое существованіе человѣческое -- не что иное, какъ отреченіе своей личности и единеніе съ міровымъ порядкомъ". Она порицаетъ шарлатанство двойнаго самоубійства Клейста и его любовницы, надѣлавшаго много шума въ Германіи. Слишкомъ строго судитъ она о произведеніяхъ поэта и разоблачаетъ въ немъ посмертное тщеславіе. По ея мнѣнію, то былъ писатель, лишенный генія, почему и рѣшился онъ произвести учиненной имъ катастрофой тотъ эффектъ, котораго не сумѣлъ достигнуть своими поэтическими произведеніями.

Такимъ образомъ она умиротворилась; но все-таки она сознавала себя покинутой; ей "чувствовалась близость тѣхъ вечернихъ сумерекъ, среди которыхъ уже не замѣчается и слѣдовъ сіянія утренней зари". "Двери моего сердца замкнулись", говорила она. Но она ошибалась. Счастье посѣтило ее въ такой часъ, когда она ждала того наименѣе.

Въ послѣдніе мѣсяцы 1810 года возвратился въ Женеву офицеръ, двадцати-трехъ лѣтъ отъ роду, принадлежавшій къ мѣстной аристократіи. Назывался онъ Альбертомъ Рокка. Онъ служилъ въ Испаніи, гдѣ и былъ раненъ, отличался прекрасной наружностью, оригинальнымъ умомъ, неустрашимостью на войнѣ и былъ преисполненъ жалости къ побѣжденнымъ. О своихъ походахъ онъ разсказывалъ съ простотою и въ то же время съ живой наглядностію. Однимъ словомъ, то былъ герой, представитель новой расы, нѣчто такое, чего г-жа де-Сталь не подозрѣвала, личность, исполненная той привлекательности, которою не обладали ни свѣтскіе Вертеры, ни дипломатическіе Рене, которыхъ она только и знала. Впрочемъ она противилась зарождавшемуся чувству: она была вдвое старше Рокка: но самъ Рокка находился подъ очарованіемъ, а очарованіе прилипчиво. "Я такъ полюблю ее, что она выйдетъ за меня", говорилъ онъ. Теперь пришла очередь для Дельфины и Коринны взять свое. Нашелся человѣкъ, пренебрегшій предразсудками; въ этомъ случаѣ подчинялась имъ женщина. Слишкомъ велико оказалось искупленіе, чтобы ему могла воспротивиться г-жа де-Сталь. Однако, бракъ, состоявшійся въ началѣ 1811 года, не. былъ объявленъ. Г-жа де-Сталь удержала свое прежнее имя.

Рокка возвратилъ ей то, что она считала безвозвратно утраченнымъ для себя, мечту ея юности,-- и вотъ она извѣдала счастіе быть вполнѣ любимой. Коппе внезапно ожилъ. Среди него стоялъ теперь непрерывный вихрь празднествъ и развлеченій. Вмѣсто окровавленныхъ трагедій, де-Сталь писала теперь веселыя комедіи. Ея друзья совершенно сбились съ толку: "Она съ каждымъ днемъ меня все болѣе и болѣе смущаетъ", говорилъ Сисмонди... "Она такъ взяла въ руки свою судьбу: о Парижѣ она уже не думаетъ о своемъ отелѣ, она забыла о своей книгѣ; о другой какой-нибудь она и не помышляетъ: она живетъ настоящимъ". Забыть Парижъ! По этому можно судить о ея тогдашнемъ состояніи.

Коппе могъ бы теперь назваться счастливымъ уголкомъ; если бы императоръ не порѣшилъ обратить его въ пустыню. Въ силу этого, Шлегель, воспитатель дѣтей г-жи де-Сталь, подвергся изгнанію; равномѣрно, продолжавшіе упорно посѣщать г-жу де-Сталь Матвѣй Монморанси и г-жа Рекамье получили приказаніе удалиться. Г-жа де-Сталь пришла въ отчаяніе отъ мысли, что ей не суждено болѣе съ ними видѣться; она считала также себя причиной постигшему ихъ несчастію. Затѣмъ она принялась трепетать и за Рокка: онъ принадлежалъ къ составу арміи; трепетала она и за себя, и за дѣтей. Ее преслѣдовали призраки; она не могла болѣе работать. Ей удавалось заснуть только при помощи опіума.

Рѣшено было бѣжать. Однако ее удерживала беременность. Она, въ тайнѣ разрѣшилась, довѣрила свое дитя надежному другу, жителю Бернскихъ лѣсовъ, и приготовилась къ отъѣзду среди самой строгой таинственности. 22-го мая 1812 года она выѣхала въ путь, съ дѣтьми и въ сопровожденіи Рокка, и направилась чрезъ Вѣну на Петербургъ.

Прощаясь съ Франціей, она прокляла корсиканца. "Воздухъ этой прекрасной страны -- для него не воздухъ родной земли", писала она.-- "Развѣ можетъ онъ понять скорбь изгнанника". Но ему именно суждено было извѣдать эту скорбь даже до смерти; но возможно ли было предвидѣть его судьбу весной 1812 года?

VI.
Книга изгнанія.-- Бѣгство въ Европу.-- Послѣдніе годы.
1812-1817.

Императоръ относился къ ней, какъ къ какому-нибудь претенденту на престолъ. Послѣ этого, конечно, ей извинительно было преувеличенно смотрѣть на свою роль въ Европѣ. Она бы не была вѣрна своей женской природѣ, если бы не видѣла въ преслѣдованіи себя чего-то почетнаго, льстившаго ея гордости. Такое чувство именно проглядываетъ въ томъ, съ какою величавостію и экзальтаціею она повѣствуетъ о своихъ распряхъ съ Наполеономъ. Въ этомъ повѣствованіи на столько ярко выражены страданія и ненависть, что было бы излишне указывать на то читателю. Это не историческое повѣствованіе; авторъ не въ состояніи спокойно судить. Но онъ не пишетъ и памфлета: онъ не собирался ни обнародовать своей книги, ни возмущать умы. Это просто патетическій вопль проклятія, произносимый жертвой. Мемуары г-жи де-Сталь, конечно, слишкомъ переполнены сплетнями, остротами и изреченіями судейской каѳедры, излишними украшеніями, лишь обременяющими разсказъ. Время такихъ украшеній миновало. Но разсказъ все-таки остается. Онъ полонъ содержанія; и въ этой части своего труда, въ которой г-жа де-Сталь выступаетъ впередъ своей особой, она оказывается болѣе философомъ, чѣмъ въ своихъ размышленіяхъ. Однимъ словомъ, ея филиппики -- дѣло случая, повѣствованіе же представляетъ собою матеріалъ историческій. И повѣствованіе разукрашено изреченіями на манеръ Тацита, которыя очень нравились автору.

Г-жа де-Сталь предаетъ Бонапарта проклятію; она позоритъ его славу, унижаетъ его геніальность. Ей собственно нѣтъ дѣла до него, какъ до частнаго лица. Поэтому въ ея тяжкомъ осужденіи не чувствуется ни женскаго коварства, ни ядовитыхъ инсинуацій. Она не даетъ мѣста корсиканцу въ исторіи Франціи: онъ -- самозванецъ и чужеземецъ: "Дочь Неккера считала себя француженкой болѣе, чѣмъ его французомъ". Она характеризуетъ его, какъ личность, пропитанную вредными соками макіавелизма и весьма похожую на итальянскихъ тирановъ XIV и XV столѣтій. Но и въ такомъ изуродованномъ образѣ онъ все-таки представляется ей въ достаточно гигантскихъ размѣрахъ, мощнымъ въ своей тиранніи: онъ подавляетъ собою пронырливыхъ Борджіа, какъ подавила бы собою колоссальная статуя Карла Великаго какую-нибудь чеканную итальянскую статуетку.

Г-жѣ де-Сталь казалось въ 1800 году, что судьбамъ міра суждено принять иной оборотъ подъ воздѣйствіемъ какой-нибудь случайности войны, какой-нибудь шальной пули, какого-нибудь осколка, пущеннаго во время битвы. Она въ этомъ еще болѣе страстно убѣждается при наступленіи 1812 года.

Имперія -- это наводящая ужасъ машина, которая мелетъ въ порошокъ Европу между своихъ зубьевъ. "Только стоило погасить топку двигателя, и все бы успокоилось". Она возлагала свое упованіе на коалицію монарховъ, которые, по ея мнѣнію, возстановятъ "нравственную правду" въ Европѣ. Эти праведные каратели-монархи вырвутъ изъ когтей одного похищенное имъ у человѣчества сокровище. Такимъ образомъ, въ тотъ моментъ, когда она переѣзжала Европу въ роли бѣглянки, она ничего иного не брала въ разсчетъ, какъ интересъ самихъ націй, возставшихъ для разрѣшенія ихъ великаго спора о свободѣ. Въ глазахъ ея французскія полчища представлялись завоевательною силою преторіанцевъ, своего рода наемниковъ. Полчища эти по большей части набирались изъ чуждыхъ національностей и не могли внушать къ себѣ сочувствія со стороны "истинныхъ французовъ", представителей интересовъ Франціи.

Когда г-жа де-Сталь проѣзжала чрезъ Вѣну, ей привелось, однако, наблюдать за истиннымъ смысломъ политическихъ дѣлъ Европы, которыя направляемы были изъ главныхъ квартиръ и дипломатическихъ канцелярій; ей пришлось сознаться, что истинное положеніе вещей далеко не соотвѣтствовало ея химерамъ. Она была оскорблена; но все зло она приписала "пагубному неравному браку", развратившему благородный Австрійскій домъ. Австрійцы являлись передъ ней въ своемъ истинномъ свѣтѣ, но она воображала, что они только сбились съ праваго пути. Она находитъ, что они низменны, подъ вліяніемъ порабощенія сживаются съ тиранніей. Она сравниваетъ сбировъ Метерниха съ жандармами Савари и почти начинаетъ вздыхать по послѣднимъ. Ее удивляло то, что въ порабощенной Германіи она встрѣчала людей, радовавшихся возможности позаимствоваться у своихъ побѣдителей французовъ нѣкоторыми крохами образованности и свободы.

По прибытіи ея въ Россію ей было оказано самое широкое гостепріимство. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней ей пришлось проѣзжать въ берлинѣ по нескончаемымъ русскимъ равнинамъ, которыя пришлись ея чисто мыслительной природѣ по сердцу болѣе, чѣмъ горы. Она оцѣнила величіе и поэтическую сторону этихъ равнинъ. "Мною овладѣвало теперь нѣчто въ родѣ кошмара, который случается по ночамъ, когда кажется, что двигаешься безъ конца и не подвигаешься впередъ ни на волосъ. И мнѣ представлялось, что страна эта -- подобіе безконечнаго; что нужна вѣчность, чтобы переѣхать ее изъ конца въ конецъ". Москву она нашла во всеоружіи.

По прибытіи въ Петербургъ она получила аудіенцію у императора Александра и была очарована его пріемомъ. Она высказала это въ слѣдующихъ немногихъ словахъ: "Императоръ Александръ сдѣлалъ мнѣ честь -- посѣтилъ меня и бесѣдовалъ со мною". Онъ говорилъ ей о сдѣланныхъ въ прошломъ ошибкахъ и довѣрилъ ей, по ея словамъ, свои великіе планы будущаго. Онъ сознавался, что поддался очарованію Наполеона. Однако картина монархій, охватившихъ собою весь свѣтъ, прельстила его лишь на одно мгновеніе; онъ избѣгнулъ злоухищреній и снялъ личину, скрывавшую за собою "шарлатанство порока". Наполеону пришлось считаться съ тѣмъ, üto его понялъ; его разсчеты не удались.

Г-жа де-Сталь дѣлится и своими впечатлѣніями о личности Кутузова. Этотъ доблестный и тонкій ветеранъ являлъ себя послушнымъ и благочестивымъ орудіемъ предначертаній Бога по отношенію къ его отечеству. "То былъ старецъ съ самымъ привлекательнымъ обращеніемъ и физіономіею, исполненною жизни... Я не могла дать себѣ отчета, кого я обнимаю: побѣдителя или мученика; но во всякомъ случаѣ я видѣла въ немъ личность, понимавшую всю великость возложеннаго на нее дѣла". Русскихъ она считала людьми, несомнѣнно одушевленными любовью къ отечеству и національнымъ духомъ.

Она превосходно изучила характеры: "Они -- русскіе до глубины души; и въ этомъ заключается и ихъ сила, и ихъ оригинальность". Эти русскіе всѣ свои вкусы полагаютъ "въ роскоши, могуществѣ и мужествѣ". Страненъ ихъ національный геній: живя съ ними, чувствуешь себя "въ иной землѣ, въ преддверіи того Востока, откуда явилось столько религіозныхъ вѣрованій, и который до сихъ поръ таитъ въ нѣдрахъ своихъ невѣроятныя богатства постоянства и размышленія". Они живутъ даже въ своихъ дворцахъ лагерною жизнью; эта жизнь широко развертывается, какъ-бы на скаку,-- въ саняхъ, въ каретѣ, всегда вскачъ на лошадяхъ -- и среди необозримой равнины. Идей здѣсь мало; ихъ занимаютъ только факты. Общество представляетъ какъ бы сквозной корридоръ: чрезъ него проходятъ, не посвящая себя бесѣдѣ. "Но существуетъ ли любовь среди всего этого шума", спросятъ итальянки? Коринна полагаетъ, здѣсь такъ много семейныхъ добродѣтелей и такъ мало сантиментальной любви, что трудно повѣрить. "Природа русскихъ, склонная", по мнѣнію г-жи де-Сталь,-- "къ фантастическому и пылкая, ищетъ въ любви скорѣе празднествъ и забвеній, чѣмъ глубокой и обдуманной привязанности". Страсти ихъ несложны и проявляются вспышкою; онѣ стремятся прямо къ цѣли, не обращая вниманія на трудность достиженія, на средства: "Захоти чего русскій", говаривало одно значительное лицо,-- "ради желанія своего онъ готовъ городъ взорвать на воздухъ!" Въ крестьянахъ есть что-то "изящное и простое". Русская нація, по мнѣнію г-жи де-Сталь,-- полна таинственнаго, а таинственное это полно будущности. Народъ русскій обладаетъ запасомъ національныхъ добродѣтелей, способныхъ "изумить міръ". "Народъ этотъ можетъ быть охарактеризованъ, какъ склонный къ исполинскимъ проявленіямъ, и притомъ во всѣхъ отношеніяхъ. У него все именно скорѣе колоссально, чѣмъ размѣренно, скорѣе смѣло, чѣмъ обдуманно; если русскіе не достигаютъ цѣли, то потому только, что берутъ черезъ край". Воображеніе русскихъ вмѣщаетъ въ себѣ роскошь Востока съ мечтательностью Сѣвера, и оно, конечно, породитъ и поэтовъ, и артистовъ; но необходимо, чтобы русская литература отрѣшилась отъ жалкой подражательности, въ которой она влачитъ свое существованіе; необходимо, чтобы русскіе вдохновлялись самобытными своими мотивами, "взятыми изъ глубины души". Они овладѣютъ своимъ природнымъ геніемъ, "когда придадутъ своему языку его настоящую естественность. Надо имѣть всегда въ своемъ народѣ сокъ національнаго генія".

Нигдѣ, быть можетъ, не обнаружила г-жа де-Сталь столько прозорливости, какъ въ приведенныхъ нами строкахъ. Правда, она набросала лишь эскизъ; но эскизъ этотъ вѣренъ въ своихъ главныхъ чертахъ. Картонъ, съ изображеніемъ Россіи, достоинъ, во всякомъ случаѣ, того, чтобы его помѣстили на ряду съ громаднымъ холстомъ, на которомъ нарисована Германія.

Стокгольмскіе дворъ и общество устроили г-жи де-Сталь блестящій пріемъ. Она нашла здѣсь то успокоеніе, въ которомъ давно нуждалась. Ее сопровождалъ сюда Рокка, котораго лордъ Байронъ не преминулъ назвать "господиномъ любовникомъ". Роль, которую. пришлось играть Рокка, была въ дѣйствительности очень затруднительна: но онъ умѣлъ держать себя какъ человѣкъ благовоспитанный, съ достоинствомъ и располагая къ себѣ. Г-жа де-Сталь никакъ не могла рѣшиться объявить о своемъ бракѣ, а между тѣмъ она возобновила его въ Швеціи или, если угодно, подтвердила. "Она постоянно безпокоилась о томъ, что не достаточно вышла замужъ", поясняетъ отъ себя Рокка. Въ Стокгольмѣ написала она вторую часть своихъ "Десяти лѣтъ ссылки", а именно исходъ 1812 года. Тамъ же она приступила къ давно задуманной апологіи Неккера.

Бернадотъ ей показался превознесшимся, но не измѣнившимся. Этотъ величественный гасконецъ, героическій и лукавый, импонировалъ ей, но не возбуждалъ ея негодованія тѣмъ. Она все продолжала мечтать о немъ и прочила его на престолъ Франціи; ей не противна была мысль о немъ, какъ членѣ коалиціи, къ той же роли она предназначала и другого своего давняго пріятеля, Моро. Въ великой борьбѣ народовъ она не усматривала ничего иного, кромѣ поворота для нея желаннаго. "Энтузіазмъ переступалъ съ лѣваго берега Рейна на правый". Въ такомъ расположеніи духа она прибыла въ Англію въ іюнѣ 1813 года.

Тамъ она издала въ свѣтъ, въ октябрѣ, книгу "О Германіи". Ей безконечно льстили почести, возданныя ей большимъ свѣтомъ, интересъ, восхищеніе, симпатія, обращенныя къ ея личности. Если Германія казалась ей страною энтузіазма, Англія была для нея землею обѣтованной свободы. Съ этой точки зрѣнія она еще разъ взглянула на обстоятельства и людей Англіи. Все здѣсь казалось ей облагороженнымъ, какъ во Франціи все было принижено грубыми пріемами Наполеонова режима. Она углубилась въ изученіе здѣшнихъ учрежденій, она расширяла свои наблюденія надъ политическими нравами англичанъ; она набросала эскизы тѣхъ чудныхъ портретовъ, которые украсили собою шестую часть ея "Разсужденій". То были: лордъ Грей, лордъ Ландсдаунъ, сиръ Джемсъ Мекинтошъ, лордъ Гарроуби, "самое избранное общество такихъ просвѣщенныхъ личностей, какія только могла представить Англія, а слѣдовательно, и весь міръ". Она сблизилась здѣсь и съ лордами Эрскиномъ, Голландомъ, Каннингомъ, Байрономъ. Послѣдній не переставалъ острить на счетъ ея слабостей. Тогда подготовлялъ къ выпуску въ свѣтъ своего "Ваверлея" Вальтеръ Скоттъ. Она внушила Вальтеру Скотту такой же страхъ, какъ когда-то внушала Шиллеру, и Вальтеръ Скоттъ избѣгалъ ее.

Такъ какъ она была гораздо болѣе экспансивна, чѣмъ любознательна, то поэтому толковала о англичанахъ и ихъ дѣлахъ и приводила ихъ въ смущеніе цѣлымъ потокомъ своихъ совѣтовъ. Къ совѣтамъ этимъ они относились вѣжливо, но холодно. Она не могла не почувствовать такого значенія англійской флегмы; полученный ею урокъ привелъ ее однако къ совершенно неожиданнымъ результатамъ. "Какъ бы ни была женщина любезна", рѣшила она,-- "но какой же можетъ имѣть она вѣсъ среди этихъ народныхъ выборовъ, парламентскаго краснорѣчія и незыблемости законовъ?" Что же означало подобное признаніе? Оно означало то, что не было болѣе мѣста политическому идеалу ея, то-есть, ея салону, а чрезъ него ея вліянію, ни при монархіи 1791 года, ни въ республикѣ III года, ни среди представительнаго правленія. Въ этомъ же ей суждено было вскорѣ убѣдиться и во Франціи.

Нѣсколько времени она опять подумывала о Бернадоттѣ; затѣмъ, по мѣрѣ того, какъ она вникала въ европейскія обстоятельства, она возвратилась къ мысли о Бурбонахъ. Къ этому ее влекла сила самихъ обстоятельствъ; она покорилась, но не убѣдилась. Ея мечтанія на счетъ коалиціи разсѣивались съ каждой побѣдой членовъ послѣдней. Когда чужеземныя арміи переступили "священный" рубежъ Рейна, эту, по ея мнѣнію, грань, указанную Европѣ природой, и которую она сама безъ всякаго серьезнаго повода считала признанной единодушнымъ соглашеніемъ монархій, она затрепетала съ головы до ногъ; казалось, подъ нею разверзалась почва, по которой она ступала. Теперь точно упала завѣса передъ нею... Она поняла, что нѣтъ болѣе "истинной Франціи", что Франція собственно только тамъ, гдѣ развѣвается французское знамя. И она снова обрушилась въ своемъ негодованіи на Бонапарта и обратилась къ нему съ его же знаменитымъ вопросомъ VIIIгода: "Что сдѣлали они съ этой Франціей, которую я оставилъ имъ такой блестящей?" Она и не подозрѣвала, что именно въ то же самое время Бонапартъ, для своего оправданія, прибѣгнулъ къ тому же доводу, когда отвѣчалъ вѣчнымъ отказомъ на вѣчно сомнительное предложеніе міра со стороны союзниковъ: "Какъ вы домогаетесь того, чтобы я оставилъ Францію умаленною противъ той, какую я получилъ". Но это не былъ еще послѣдній случай ея невольной встрѣчи съ ея преслѣдователемъ; на новое столкновеніе вынуждены были они оба бѣдствіемъ отечества. "Развѣ теперь время разсуждать объ ошибкахъ, когда 200,000 казаковъ переступаютъ нашу границу?" говорилъ Наполеонъ законодательному корпусу. Когда Бенжаменъ Констанъ, искавшій всегда счастія и любви и всегда скользившій по поверхности дѣйствительности, работалъ въ пользу Бернадотта, когда съ этой цѣлью онъ написалъ похвальное слово коалиціи подъ заглавіемъ: "О значеніи завоеванія и узурпаціи", и когда онъ, по этому поводу, отправилъ г-жѣ де-Сталь страстное посланіе,-- она на его письмо отвѣчала: "Вы поглотили всю мою жизнь. Въ теченіе цѣлыхъ десяти лѣтъ нѣтъ дня, въ который я не страдала бы отъ васъ. И какъ я васъ, между тѣмъ, любила!" Все это означало, что теперь она его не любитъ вовсе. На памфлетъ же Бенжамена она откликнулась такъ: "Теперь, когда русскіе уже въ Лангрѣ, не время клеветать на французовъ. Пусть лучше Господь навсегда меня изгонитъ изъ Франціи, чѣмъ быть мнѣ обязанной моимъ возвращеніемъ чужеземцамъ!"

Лѣто 1814 года она провела въ Коппе и возвратилась въ Парижъ осенью. Свѣтъ принялъ ее съ распростертыми объятіями. Салонъ ея переполнился друзьями. Но съ успѣхами ея народились и новыя трудности. Въ обществѣ Реставраціи она увидала себя въ томъ же сомнительномъ положеніи, какое испытывала среди республиканскаго общества. Реакція возбуждала ея негодованіе и возмущала ее; она и не думала скрывать этого. Партія эмигрантовъ проявилась теперь съ тою же самою нетерпимостью, какъ когда-то "аристократія цареубійцъ". Перебѣгавшіе въ лагерь Бонапарта роялисты, старались искупить свое вчерашнее рабское идолопоклонство тѣмъ, что усердствовали теперь въ духѣ "правовѣрія". Однимъ словомъ, если Бонапарте довелось спать на ложѣ Людовика XIV, то теперь на ложѣ Бонапарта спалъ Людовикъ XVIII. При видѣ всего этого возстало патріотическое чувство г-жи де-Сталь: "Такъ-то обращаются съ двадцати пяти милліонами французовъ, которые недавно завоевали Европу!" восклицаетъ она. Наконецъ, къ переполненію чаши горечью, оказалось, что салоны превратились въ какія-то сборища, среди которыхъ стоялъ одинъ только непріятный гулъ и не слышалось никакого разумнаго отклика: "Придворные считали за признакъ хорошаго тона избѣгать какихъ бы то ни было политическихъ разсужденій, бесѣдовать о чемъ бы то ни было серьезномъ".

Но и возвращеніе съ Эльбы не сбило ея съ толку. Съ перваго же раза она взглянула на это событіе, какъ на пагубное: "Конецъ свободѣ, если только Бонапарте возьметъ верхъ; конецъ и независимости, если онъ будетъ побѣжденъ". Она поспѣшно оставляетъ Парижъ, въ которомъ остается Бенжаменъ Констанъ, который носится со своимъ недальновиднымъ скептицизмомъ; какъ всегда, онъ, во время кризиса, сбитъ съ толку и обойденъ "Дополнительнымъ актомъ", который она называетъ "пустяками". Все это она дала почувствовать Бенжамену, и притомъ суровымъ образомъ. Но въ то же время она проповѣдывала чужеземцамъ миръ. Съ этой цѣлью она обратилась съ письмомъ къ одному другу-англичанину; письмо это -- какъ бы второе изданіе мыслей къ Питту, 1795 года, но пересмотрѣнное и приноровленное къ обстоятельствамъ. Послѣ Ватерлоо она писала герцогу Ришелье: "Задача состоитъ въ сохраненіи неприкосновенности Франціи, удаленіи чужеземцевъ и англійской конституціи, введенной съ искренностію и чистосердечіемъ". Вотъ все, чего она домогается впредь. Она вынуждена желать этого всего, но издалека.

Сильно пострадавшее здоровье Рокка побудило ее провести зиму въ Италіи. Здѣсь она нашла каррикатурное осуществленіе правилъ макіавелизма, низкую тираннію, хитро измышленную ханжами-правителями. Она считала, что здѣшній народъ обреченъ одряхлѣвшими деспотами на отупѣніе и тюремную обособленность. Она негодовала, слыша вокругъ себя униженіе Наполеона и французовъ высшимъ обществомъ. "Слишкомъ унижаютъ и Францію, и Европу, если думаютъ, что онѣ могли въ продолженіе пятнадцати лѣтъ подчиняться плуту". Она принимаетъ сторону Италіи противъ Священнаго Союза, подобно тому, какъ она становилась защитницей Германіи противъ завоеваній наполеоновскихъ. Все то, что нарождалось вновь изъ развалинъ отжившаго режима, возстановляло ее въ Италіи противъ себя также, какъ и во Франціи. Но теперь она могла отвращать свои взоры отъ того, что было непріятно: вѣдь она находила для себя счастіе непосредственно подлѣ себя.

Она говорила устами своей Дельфины: "Если у меня будетъ дочь -- ахъ! какъ я буду бодрствовать надъ ней! Какъ часто я буду повторять ей, что все счастіе женщины зависитъ отъ рѣшенія одного дня"... И вотъ у нея была дочьсущество совершенное. Она предназначила этой дочери мужа-избранника, знатнаго вельможу и возвышеннаго гражданина, отличавшагося благородствомъ сердца еще болѣе, чѣмъ благородствомъ происхожденія. Бракъ дѣвицы Сталь съ герцогомъ Викторомъ де-Брольи отпразднованъ былъ въ Пизѣ, въ февралѣ 1816 года.

Осенью того же года, г-жа де-Сталь водворилась въ Парижѣ. Она чувствовала, что ея собственное существованіе уже близится къ развязкѣ; тотъ миръ, который она любила, уже отходилъ прочь; подымало голову новое поколѣніе, историкомъ котораго станетъ Бальзакъ. То были дэнди съ затаенной природой спекулянтовъ; то были прямые потомки развратниксь ь, представителей отжившаго порядка вещей, дрессированные на службѣ у Бонапарта; эти люди могли быть подъ пару Талейрану; къ политикѣ они были подготовлены Фушё.

Подъ впечатлѣніемъ такой среды, она гнѣвнымъ перомъ начертала -- вдохновленныя часто горькимъ вдохновеніемъ -- послѣднія главы своихъ: "Разсужденій". Трудъ этотъ унесъ ея послѣднія силы. Днемъ она старалась забываться въ бесѣдѣ; но наступала ночь, и тоска гнала ее прочь отъ ея ложа; цѣлые часы она проводила при этомъ въ ходьбѣ, стараясь утомленіемъ отогнать прочь свои думы, стараясь довести себя до изнеможенія и тѣмъ успокоиться. Въ февралѣ 1817 года, наконецъ, ее разбилъ параличъ на балу у герцога Деказа. Ее постигло то, чего она всегда опасалась, какъ пытки: она представляла собою теперь соединеніе двухъ непримиримыхъ враговъ -- духа, еще живаго и разрушившагося организма. Своей участи она покорилась со смиреніемъ; въ общеніи съ друзьями она принимала на себя образъ кокетливой меланхоліи. Ее перевезли въ улицу Матюрень, гдѣ былъ при жилищѣ садикъ. Сюда-то она заставляла своихъ друзей являться къ ея обѣду; какъ будто она еще самолично могла оказывать имъ свое гостепріимство! Отдавшій ей справедливость Шатобріанъ говоритъ: "Здѣсь она уже не была въ своемъ салонѣ. Я былъ приведенъ къ ея одру. "Здравствуйте, Ту dear Francis", сказала она мнѣ. "Я страдаю, но это не мѣшаетъ мнѣ очень любить васъ..." Рокка самъ былъ очень боленъ. Онъ всячески ухаживалъ за нею, и она страшилась, что умретъ, не успѣвъ съ нимъ проститься. Она заставляла постоянно будить себя, опасаясь развязки. А между тѣмъ, чувствовала приближеніе тѣхъ предвѣстниковъ, которые "ужаснѣе даже самой смерти". "Не лучше ли было бы," говорила она,-- "чтобы конецъ жизни приходилъ такъ, какъ приходитъ ея начало? Чтобы сонъ смертный походилъ на сонъ жизни?" Упованію ея суждено было сбыться. 13-го іюля вечеромъ она заснула, и такъ, чтобы уже болѣе не пробуждаться... Погребена она въ Коппе.

Дѣти госпожи де-Сталь не хотѣли вызывать въ обществѣ памяти о своей матери, столько разъ оскорбленной; онѣ хотѣли хранить только для себя эту священную для нихъ память. Однако, обнародовали въ 1818 и 1821 годахъ манускрипты ея сочиненій: "Разсужденіе о французской революціи" и "Десять лѣтъ ссылки" и тѣмъ устроили ей самое торжественное поминовеніе передъ лицомъ общества: они передали ее потомству. "Зачѣмъ еще писать о моей матери", сказала однажды герцогиня де-Брольи Сентъ Беву,-- "развѣ недостаточно о ней писали при ея жизни? "Зачѣмъ?" Затѣмъ, что она -- авторъ этихъ двухъ книгъ, въ которыхъ она высказала такіе взгляды, которые провидѣли далеко впередъ ея вѣка"...

VII.
Творенія г-жи де-Сталь: Книга "О Германіи".

Книга "О Германіи" -- самое законченное изъ сочиненій г-жи де-Сталь. Въ немъ она обнаруживаетъ обыкновенныя способности познаванія, симпатію къ человѣчеству, страстную любовь къ истинѣ и энтузіазмъ въ отношеніи прекраснаго.

Твореніе ея распадается на четыре части: 1) О Германіи и нравахъ Германцевъ.-- 2) О литературѣ и искусствѣ.-- 3) философія и мораль.-- 4) Религія и энтузіазмъ.

Только собственно первыя двѣ части посвящены изученію Германіи; третья часть есть продолженіе разсужденій автора о его любимыхъ вопросахъ; четвертая -- отступленіе на избранную ею тему. Слѣдовательно, размѣръ книги установляется складомъ требованій ума автора, тонъ -- въ духѣ и во вкусѣ того времени. Но даже и при своемъ особомъ назначеніи, послѣднія двѣ части не теряютъ цѣны, какъ историческій матеріалъ. Первыя двѣ части вполнѣ сохранили свою цѣнность. Теперь иначе поступаютъ; теперь знаютъ гораздо болѣе, теперь лучше понимаютъ, но и теперь не чувствуютъ живѣе. Слѣдовательно, основа книги не утратилась, и мно-` гія главы, отмѣтившія въ свое время эпоху, сохранили рѣшающее значеніе до сихъ поръ.

Въ самомъ началѣ авторъ увлекается контрастами: въ Германіи нѣтъ классической прозы; въ ней не придаютъ такого значенія стилю, какъ во Франціи; всякій создаетъ самъ свой языкъ. Но поэзія имѣетъ гораздо болѣе опредѣленности, чѣмъ проза; она въ то же время и болѣе понятна: это потому, что риѳма и размѣръ упорядочиваютъ мысль и вынуждаютъ ее быть точною. Поэзія во Франціи преисполнена ума, краснорѣчія, разсудка или насмѣшки; въ Германіи -- поэзія само чувство. То "поэзія души"; она трогаетъ и проникаетъ въ чувство; она открываетъ глаза и возбуждаетъ мечту.

Г-жа де-Сталь всецѣло принадлежала XVIII вѣку, и потому не могла оцѣнить переворотъ, который произвелъ Шатобріанъ во французской литературѣ. Но когда она пріѣхала въ Германію и одновременно узнала туземный языкъ и литературу, она самостоятельно почувствовала то, чего ей недоставало во Франціи: она подмѣтила тамъ полную красокъ жизнь, могущество Германіи, таинственную возбудительную силу слова: "по французски говорятъ то, что хотятъ сказать; тамъ слова не заволакиваются причудливыми облаками, разнообразнѣйшей формы, облаками, окутывающими поэзію сѣвера; облака эти пробуждаютъ массу воспоминаній". Въ Германіи она предугадала то, какой стимулъ кроется въ народномъ творчествѣ. Поэзію на народной почвѣ предрекъ Гердеръ, Гете открылъ ей новые пути. Г-жа де-Сталь пишетъ: "Самая мелкая народная пѣснь свободнаго народа пробуждаетъ гораздо болѣе вѣрныя чувствованія..." Только внутри своихъ собственныхъ сердецъ нѣмцы могутъ находить источникъ истинно патріотическихъ пѣснопѣній". Эти строки она написала въ 1809 году. Ей должны были откликнуться Уландъ и Кернеръ.

Клопштокомъ она восторгается выше мѣры. Клопштокъ -- "поэзія святыхъ", онъ -- добродѣтель въ стихахъ, онъ -- Неккеръ-поэтъ: такіе восторги объясняются новымъ благочестивымъ настроеніемъ г-жи де-Сталь. О Виландѣ она судитъ со стороны и вѣрно: "это нѣмецкій поэтъ и французскій философъ, которые взаимно враждуютъ.". Національная оригинальность имѣла бы большую цѣнность". Національную оригинальность она признаетъ въ Бюргерѣ, этомъ пѣснопѣвцѣ народныхъ бѣдствій, въ которомъ воскресли легенды. Шиллеръ олицетворяетъ въ себѣ ту "поэзію души", которая и есть поэзія Германіи. Гете главенствуетъ въ германской литературѣ и въ литературахъ современныхъ: въ немъ совмѣщаются всѣ великіе дары, и онъ владѣетъ тайною формъ безсмертныхъ; онъ естественъ, уменъ, свѣтелъ, разуменъ, его мысль обширна... "Его воображеніе поражается предметами внѣшняго міра въ той самой степени, какъ оно поражалось у древнихъ; тѣмъ не менѣе разумъ его является зрѣлымъ въ уровень современности. Ничто не смущаетъ силы его мышленія; самые недостатки его характера -- его своенравіе, тяжелый нравъ, требовательность, остаются подобно облакамъ внизу тѣхъ высотъ, на которыхъ царитъ его геній. По примѣру классиковъ древности, воскресшихъ въ его могучей оригинальности, онъ владѣетъ простотою силы, сознающей себя ". Онъ стоитъ въ непосредственномъ общеніи съ человѣчествомъ и природой. Въ немъ вы встрѣчаетесь "съ первобытнымъ чудотворнымъ проникновеніемъ человѣка элементами". Онъ "познаетъ природу не только какъ поэтъ, но какъ братъ; и вы правы признать, что въ силу такой родственности его устами говорятъ и воздухъ, и вода, и цвѣты, и деревья, однимъ словомъ -- всѣ первозданныя красоты творенія... Вотъ эта-то таинственная связь нашего существа съ чудесами вселенной и сообщаетъ поэзіи ея истинное величіе". Прибавьте къ этой способности понять поэтическое въ природѣ пониманіе поэтическихъ сторонъ души, вспомните при этомъ, что г-жѣ де-Сталь былъ вовсе неизвѣстенъ Андрэ Шенье, что она оставалась лишь при Парни и при Лебренѣ-Пиндарѣ, и вы должны будете признать въ ней способность прозрѣвать въ будущее. И конечно, не преувеличеніемъ будетъ признать геніальнымъ ея открытіе.

Но однако здѣсь и предѣлъ для нея. Она все понимаетъ, что можетъ быть объяснено путемъ бесѣдъ въ салонѣ; она все подмѣтитъ, что можно подмѣтить, такъ сказать, по пути, изъ экипажа, въ которомъ она продолжаетъ бесѣдовать во время ѣзды; она даже именно скорѣе подмѣтитъ, чѣмъ будетъ наблюдать; она угадываетъ національное чувство, она предчувствуетъ ту поэзію, которая создается этимъ чувствомъ, и это потому, что она надѣлена воображеніемъ человѣчнымъ, свободнымъ, смѣлымъ. Но при всемъ этомъ она отдѣлена отъ народной среды и не въ состояніи снизойдти до уровня душевной простоты. То не ея вкусъ, на то у нея нѣтъ досуговъ. Ей непонятенъ поэтъ первобытныхъ страстей; она ихъ не прочувствовала. Языкъ образовъ первичныхъ не воскрешаетъ въ ея воображеніи предметовъ, которыхъ она никогда не усваивала наблюденіемъ. Поэтому "Луиза" Фохте кажется ей простонародною и ничтожною. Я подозрѣваю даже то, что если бы она прочитала "Правду и поэзію", Гете, она не восхищалась бы несравненною идилліею Зезенгейма. Великое созданіе Гете и германской литературы, это первенствующее созданіе новѣйшаго искусства, "Германъ и Доротея", не только не стоитъ особнякомъ въ ея глазахъ, въ ряду другихъ современныхъ произведеній,-- она даже не проникается имъ. Напрасно вѣритъ она на слово Гумбольдту, этому "мудрѣйшему изъ людей всей страны", и пытается вкусить прелесть "естественности" героевъ этой деревенской поэмы, событія и люди представляются ей "малозначительными". Здѣсь недостаетъ нѣкотораго рода "литературнаго аристократизма", рѣшаетъ она, -- "а безъ того нѣтъ великихъ произведеній".

Что касается театра, она въ немъ распорядительница. Чувствуется, что здѣсь-то именно и было ей все доступно, все ей сродни. Къ театру, въ частности, прилагается все ея знаменитое проникновеніе романтизмомъ. Если честь изобрѣтенія этого термина не принадлежитъ ей всецѣло, она во всякомъ случаѣ пустила его въ обращеніе. Слово романтическій до нея употреблялось для обозначенія характеровъ и изображеній природы, напоминавшихъ романъ; поэтому слово: romantique становилось синонимомъ слова romanesque. По аналогіи, Виландъ воспользовался этимъ словомъ для обозначенія на нѣмецкомъ языкѣ тѣхъ странъ, въ которыхъ процвѣтала древняя литература романская. Первый французскій переводчикъ, встрѣтившійся съ этимъ словомъ, въ такомъ его значеніи, объяснялъ его: "страна фей", другой перевелъ его: "страна романовъ", третій порѣшилъ просто: "романтическія области". Слово показалось сподручнымъ именно потому, что не было опредѣлено его точнаго значенія; и потому оно вошло въ область литературы въ значеніи ему несоотвѣтственномъ. Его съ точностью опредѣлила г-жа де-Сталь. "Часто", говоритъ она, -- "употребляютъ слово классическій въ смыслѣ: совершенный. Я здѣсь употреблю его въ иномъ значеніи: я ставлю различіе между поэзіею классическою, какъ поэзіею древнихъ, и поэзіею романтическою, какъ такою, которая въ нѣкоторомъ смыслѣ черпаетъ изъ преданій рыцарскихъ. Такое различіе одинаково приложимо къ двумъ міровымъ эрамъ: къ той, которая предшествовала утвержденію христіанства, и къ той, которая послѣдовала за симъ".

Нельзя было защитить болѣе удачно классическій французскій театръ и въ частности Расина противъ предубѣжденія нѣмцевъ, какъ то сдѣлала она; кажется, никто бы не сумѣлъ лучше ея доказать то, почему этотъ театръ, самый особенный въ свѣтѣ, по своимъ отвлеченнымъ формамъ, самый исключительно-французскій, при томъ театръ общества весьма замкнутаго и утонченнаго, почему онъ навсегда останется непонятенъ иностранцамъ. Ей не менѣе удается передача французамъ нѣмецкой драмы и переводъ этой драмы. Она здраво судитъ о Лессингѣ; она краснорѣчиво разбираетъ Шиллера; она восхищается "Донъ Карлосомъ", еще болѣе "Маріей Стюартъ" и "Валленштейномъ". Менѣе трогаетъ ее "Вильгельмъ Телль", и по той же причинѣ, что "Германъ и Доротея", хотя впрочемъ она заинтересована "достойнымъ уваженія заговоромъ въ Рютли". Она отдаетъ должную дань уваженія тому возвышенному, поэтическому замыслу, который,-- какъ и въ "Гоеоліи", дѣлаетъ націю героемъ драмы. Она доказываетъ, почему Гете не сцениченъ: онъ перелагаетъ въ разговорную форму прекрасныя поэмы, напримѣръ, "Ифигенію", или же историческіе этюды высокаго значенія, напримѣръ, "Гетца" или "Эгмонта"; въ нихъ онъ расточаетъ богатства кисти Микель Анджело; но тѣмъ не менѣе, произведенія его не драмы, отъ нихъ вѣетъ на сценѣ холодомъ.

Въ "Фаустѣ" Гете г-жа де-Сталь видитъ все то, что вложилъ въ него Гете. Ея объясненіе этой поэмы вылилось изъ полной жизни и правды бесѣды съ самимъ творцомъ этого произведенія: "Въ своемъ характерѣ Фаустъ вмѣстилъ всѣ слабости человѣческія: жажду знанія и отвращеніе отъ труда; желаніе успѣха и пресыщеніе удовольствіемъ... Онъ не столько силенъ, сколько честолюбивъ, отсюда внутреннее смятеніе его, возмущающее его противъ дѣйствительности". Это вѣчный типъ "тѣхъ рыцарей порока, которые всегда охотно готовы сдѣлать злое, но у которыхъ нѣтъ таланта для такого подвига". Этимъ Фаустъ отличается отъ могучаго Донъ-Жуана Мольерова. Діаволъ похищаетъ Донъ-Жуана, но Донъ-Жуанъ и тутъ не поддается и противится. Фаустъ же преданъ чародѣйству и вѣдьмамъ; онъ боится діавола, котораго призываетъ, а діаволъ его осмѣиваетъ. Мефистофель понятъ г-жею де-Сталь великолѣпно. И это потому, что за объясненіемъ его она не прибѣгала къ самой легендѣ, откуда заимствованъ только внѣшній Мефистофель. Нѣтъ, свое пониманіе Мефистофеля она взяла прямо изъ дѣйствительной жизни, которою онъ и порожденъ; она взяла его у своего времени, потому что онъ -- исчадіе этого времени, исчадіе нечестивое и злокозненное, однако одаренное духомъ современности. То діаволъ современникъ Фридриха, Вольтера и Лакло; онъ прежде всего существо распутное и преданное ироніи, онъ вѣчный отрицатель, онъ все умаляетъ, все унижаетъ, все подвергаетъ анализу; онъ развращаетъ душу, разслабляетъ совѣсть, губитъ разумъ; то діаволъ, начитавшійся Вольфа, Пуффендорфа, Руссо, Дидро, Гольбаха, но съ тѣмъ, чтобы затемнить ихъ одного другимъ; то унизитель человѣческаго достоинства: онъ топитъ человѣка въ человѣческой-же грязи; онъ злорадствуетъ по поводу разврата и потѣшается надъ пессимизмомъ человѣческаго духа: то вѣроломецъ, исполненный любезности, нигилистъ-лукавецъ; по мнѣнію его, изъ всѣхъ глупостей здѣшняго міра самая возбуждающая веселье есть та, когда человѣчество низводитъ себя до ничтожества. Благодаря ему все оказывается неисправимымъ: самъ же онъ, хотя и хромецъ, неуязвимъ; хромъ онъ, какъ порокъ, имъ внушаемый, какъ справедливость, надъ которою онъ смѣется. Слушать его значитъ погибнуть: уловляетъ онъ васъ при помощи вашей гордыни, за то и доводитъ васъ до того, что вы гнушаетесь самимъ собою. "Это -- заблужденіе ума, пресыщеніе разума, увлекшагося поэзіею преступленія, опьяненіе зломъ; это такое заблужденіе мысли, которое вызываетъ трепетъ рыданія и хохотъ въ одно и то же время".

Отдѣлъ, посвященный роману, менѣе оригиналенъ и разработанъ, чѣмъ отдѣлъ, посвященный театру. Жизнь въ Коппе подготовила г-жу де-Сталь къ уразумѣнію "Вильгельма Мейстера", и потому она очарована этимъ произведеніемъ. Она его пережила сама и оцѣнила его жизненнность. Жанъ-Поль приводилъ ее въ энтузіазмъ: она сравниваетъ его съ Монтанемъ. Но самыя плодотворныя главы въ книги тѣ, которыя посвящены критикѣ, понятой ею такъ, какъ понимали критику Лессингъ, Гердеръ, Шлегель, то-есть, какъ искусство познавать и восхищаться. Объ ея философіи я распространяться не буду. О философіи она разсуждаетъ только по наслышкѣ и здѣсь болѣе фантазируетъ, чѣмъ анализируетъ. Въ Кантѣ она хочетъ признавать только возстановителя идеи о долгѣ. "Онъ", по ея словамъ,-- "хотѣлъ установить первичныя истины и самопроизвольную дѣятельность души, сознаніе въ морали и идеалъ въ искусствѣ". Остальное, а именно критика чистаго разума, ускользаетъ отъ г-жи де-Сталь въ ея прямомъ значеніи, въ особенности въ выводахъ, получаемыхъ отсюда. Условный ея Кантъ представляется ей человѣколюбцемъ, свободомыслящимъ и добродушнымъ; эклектикомъ или же ученикомъ "Савойскаго священника ""подчинившимъ свою критику требованіямъ Неккера. Для цѣлей г-жи де-Сталь необходимо, чтобы въ Германіи царила кроткая и "чувствительная" мораль; она во что бы то ни стало отыскивала ее здѣсь. Естественно, что при такомъ предвзятомъ направленіи ея воззрѣній, ея, повидимому, нисколько не поражало вліяніе Фихте на національный духъ. Метафизика казалась ей какою-то бездонною пропастью, и она тщательно избѣгала ея. Здравый смыслъ ея торопился пролагать себѣ путь лишь по самой поверхности логомахіи великихъ записныхъ отвлеченныхъ мыслителей. Она не взяла ихъ въ толкъ, а потому, естественно, не могла сдѣлаться ихъ передатчикомъ-истолкователемъ. Въ глазахъ о религіи энтузіазма Германія служитъ лишь поводомъ для проведенія личныхъ мнѣній.

Затѣмъ остаются -- нравы общества и правительства. Собранныя авторомъ во время переѣздовъ впечатлѣнія объ этомъ сопоставляются и обсуживаются имъ. Они почти всегда вѣрны. Г-жа де-Сталь указываетъ на различіе между сѣверомъ и югомъ Германіи. На югѣ -- "кроткая и мирная монархія", способствовавшая расцвѣту независимой литературы; это родъ той свободы печатнаго слова и мысли, который существовалъ во Франціи стараго режима, терпѣвшаго всякія злоупотребленія, но стѣснявшаго въ то же время всякія права. Лучше обусловлена и проведена въ жизнь эта свобода въ Пруссіи. Тамъ все представляется и болѣе прочнымъ, и болѣе суровымъ. Фридрихъ высоко цѣнится, какъ государственный дѣятель; твореніе его хорошо изучено съ слабой его стороны, ведущей къ упадку, но вмѣстѣ съ тѣмъ указывается на появленіе элементовъ возрожденія; такого рода наблюденіе особенно цѣнно. Никогда не бываетъ недостатка въ памфлетистахъ и дипломатахъ, которыхъ сбиваетъ съ толка внѣшность, и которые охотно предсказываютъ разложеніе государства; но истинный мыслитель умѣетъ подмѣтить нарождающуюся въ тайнѣ жизнь и восхожденіе питательныхъ соковъ въ организмъ. Необходимо, конечно, обладать геніемъ, чтобы предречь ростъ государства. Г-жа де-Сталь предрекла возвышеніе Пруссіи; лично, она желала возвеличенія нѣмецкой націи, но не усматривала необходимыхъ для того условій.

Главными препятствіями къ возрастанію Германіи были, по ея мнѣнію, національныя особенности; нѣмцы слишкомъ легко смѣшиваютъ "упорство съ энергіей, грубость съ твердостію"; они отличаются соціальными добродѣтелями, но добродѣтели ихъ отрицательнаго характера. "Они", говоритъ она, -- "мечтатели, добры, вѣрны, правдивы, искренни, преисполнены благодушія, не воинственны, подчиняются своей власти до рабства, медлительны до бездѣйствія; они всюду вносятъ поэзію, а поэзія ихъ заключается въ музыкѣ. Характеръ ихъ состоитъ изъ кусочковъ, какъ и ихъ отечество. Восполнить недостатокъ въ нихъ характера могло бы одно только чувство національности; оно возвратило бы имъ отечество и развило бы въ нихъ характеръ. Оно возстановитъ ихъ противъ чужеземной силы, порабощающей ихъ, противъ иностраннаго вліянія, искажающаго ихъ. Надо сознаться, что они слишкомъ много подражаютъ, и притомъ подражаютъ съ особымъ усердіемъ. Они слишкомъ космополиты; они слишкомъ хотятъ все знать, все понять -- до того, что, критикуя другихъ, расплываются сами въ своей критикѣ. "Тотъ, кто у нихъ не занимается судьбами всей вселенной, считается за человѣка празднаго. Слишкомъ мало у нихъ національныхъ предразсудковъ". "Патріотизмъ народный долженъ быть эгоистиченъ". У нѣмцевъ слишкомъ много знаній и слишкомъ мало опытности: они недостаточно практичны въ своихъ дѣлахъ. Энергія можетъ проявляться только въ однихъ свободныхъ странахъ и могущественныхъ государствахъ. Въ этомъ отношеніи нѣмцамъ слѣдовало бы всецѣло поучиться у англичанъ политической независимости, а у французовъ національной силѣ и силѣ государственной. Но сами они, по себѣ, этому не научатся. Они уже начинаютъ созрѣвать для національной независимости, но они слишкомъ молоды для политической свободы. Необходимъ вождь, который возбудилъ бы эту націю; вождемъ этимъ могъ бы сдѣлаться только кто-нибудь изъ нѣмецкихъ государей.

Геній автора въ этомъ случаѣ увлекается своими пристрастіями и не вооруженъ историческимъ опытомъ; онъ не замѣчаетъ въ себѣ противорѣчій, сразу подтачивающихъ все воздвигаемое имъ зданіе. Слишкомъ идеализированная имъ Германія 1810 года соотвѣтствуетъ, въ его мысляхъ, идеальной Франціи 1789 года. Ему казалось, что въ Германіи должна была быть воскрешена нація, во Франціи же возстановлена свобода. Во Франціи соціальная и гражданская революціи осуществилась въ консульствѣ, но пала при имперіи Бонапарта и низвергла Францію 1789 года. Національная революція осуществится въ Германіи только черезъ посредство "прусскаго рожна"; оно ниспровергаетъ Германію 1810 года. Очарованіе этой Германіей -- несчастіе Германіи, и ея условія порабощаютъ ее. Идеалъ есть утѣшеніе удрученныхъ народовъ, царство которыхъ невозможно болѣе или стало невозможнымъ въ здѣшнемъ мірѣ. Какъ только сдѣлается Германія національной, сплоченной, сильной какъ только вдохновятся она "эгоистическимъ патріотизмомъ" и "своими національными предразсудками", по желанію г-жи де-Сталь, вдохновится всѣми этими необходимыми условіями независимости и могущества великихъ народовъ,-- она утратитъ свое кажущееся добродушіе и всѣ поэтическія свойства слабой націи. Но угадать это г-жа де-Сталь не могла, такъ какъ для такого провидѣнія ей надо бы было взглянуть на полвѣка впередъ и пережить три революціи. Во всякомъ случаѣ, за ней остается та заслуга, что среди смутъ и замѣшательствъ, причиненныхъ завоеваніями Наполеона, она сумѣла подмѣтить полное глубины и постоянства преуспѣяніе національныхъ идей въ Германіи.

VIII.
Творенія г-жи де-Сталь: "Разсужденія о французской революціи".

Если книга г-жи де-Сталь "О Германіи" есть самое совершенное изъ ея произведеній, то ея "Разсужденія о революціи" -- самый глубокій и самый зрѣлый изъ ея трудовъ. Это сочиненіе не оконченное. Я сомнѣваюсь въ томъ, что автору его удалось бы когда-нибудь исправить его недостатки. Оно само собою видоизмѣнилось подъ перомъ своего автора. Чтобы послѣ этого возстановить его единство, г-жѣ де-Сталь пришлось бы пожертвовать цѣлыми его двумя частями, притомъ такими, которыя были ей особенно дороги, а именно: первой и послѣдней частями. Первымъ намѣреніемъ г-жи де-Сталь было -- написать апологію Неккера. Она предполагала помѣстить портретъ своего отца на первомъ планѣ своего рода галлереи дѣятелей французской революціи. Мало по малу, революція охватила собою задуманную галлерею и отодвинула портретъ въ уголъ. Въ 1814 и 1815 годахъ г-жа де-Сталь полагала, что съ Реставраціей она пришла къ завершенію того круга, который себѣ предположила начертать. Она сдѣлалась свидѣтельницею того, какъ оспаривались у французской революціи ея значеніе, ея законность, ея существенные результаты. Событія вынудили ее явиться защитницей революціи и для того начертать свои воспоминанія о великихъ событіяхъ, свидѣтельницею которыхъ она была; и вотъ эта послѣдняя цѣль взяла верхъ надъ тѣмъ, что было ею предположено въ началѣ. Для оправданія идей Неккера и своихъ собственныхъ она присоединила "изображеніе Англіи" къ своимъ этюдамъ о Франціи; изображеніе расширялось и для того понадобилось дополненіе всего труда шестою частью. Когда всѣ ея убѣжденія были разбиты въ 1816 году, она снова выступила въ бой и изложила свой взглядъ на монархію въ эпоху Реставраціи. Эта часть труда, вся носящая на себѣ характеръ спора, составляетъ пятую часть.

Такимъ образомъ "Разсужденія" г-жи де-Сталь состоятъ изъ нѣсколькихъ отдѣльныхъ трудовъ, присоединенныхъ другъ къ другу одинъ за однимъ; здѣсь соединились дочерняя апологія, защита революціи, перемѣшанная съ личными воспоминаніями автора, политическій этюдъ о конституціи и англійскомъ обществѣ, и наконецъ -- отрывки разсужденій о дѣлахъ Франціи 1816 года.

Революція составляетъ общую основу всѣхъ этихъ этюдовъ; она даетъ значеніе всѣмъ частямъ и соединяетъ ихъ въ одно. Авторъ изображаетъ ее въ ея развитіи такою, какою ее восприняла и наблюдала, съ точки ея отправленія, то-есть, съ учредительнаго собранія 1789 года, и до точки ея пріостановки, то-есть, по время появленія конституціонной хартіи 1814 года. Такимъ образомъ онъ прослѣживаетъ въ послѣдовательности 25 лѣтъ всѣ кризисы, которымъ подвергалась свобода, и въ свободѣ усматриваетъ существенную цѣль и завершеніе французской революціи. Трудъ его -- исторія духа 1789 года; значеніе его не только историческое, но и созидательное. Если бы даже "Разсужденія" не заключали въ себѣ частей первокласснаго историческаго значенія, они все-таки должны были бы сохранить за собою самое драгоцѣнное значеніе -- документальное. Въ нихъ революція оцѣнивается въ своей совокупности и съ точки зрѣнія самой справедливой для своего времени. Чтобы понять ея значеніе, не слѣдуетъ держать передъ собой только ужасное зрѣлище казни Людовика XVI, тюрьмъ и крайностей революцій; революцію надо судить, взявъ въ соображеніе время Людовика XVIII и Парижъ, преданный произволу эмигрантовъ. Такой взглядъ обусловливаетъ оригинальность и значеніе труда г-жи де-Сталь. Выводъ отсюда резюмируется въ прекрасномъ правилѣ, безпристрастно примѣняемомъ авторомъ ко всякаго рода политическимъ партіямъ: "Всему должна быть оказываема справедливость; справедливость же обусловливается свободой. Какова бы ни была партія, судить о ней можно только по правиламъ, ею проповѣдуемымъ,-- тогда это правило въ силѣ".

Францію революція сдѣлала не только свободною, но и дала ей благосостояніе. Конечно, преступленія запятнали революцію; но съ другой стороны, никогда еще во Франціи не проявлялось столько доблестнѣйшихъ сторонъ человѣчества, какъ именно въ это время. Честь и могущество республиканцевъ заключалось именно въ ихъ любви къ отечеству. Вандейцы "проявили такой характеръ, какой присущъ людямъ свободнымъ". Притомъ, не слѣдуетъ преувеличивать жестокостей и жертвъ французской революціи. Во время гражданскихъ войнъ Англіи и религіозныхъ распрей Франціи проявлялся тотъ же фанатизмъ и тѣ же злодѣйства. Въ пользу же французской революціи говоритъ тотъ благородный энтузіазмъ, который она внушила, великія дѣла и великіе люди, которыхъ она выдвинула, принципы, завѣщенные ею будущему, наконецъ свобода, поставленная ею на незыблемыхъ основахъ.

Основанія, на которыхъ она покоится, прочны потому, что начало ихъ -- почти въ незапамятныхъ временахъ прошлаго Франціи. Тѣмъ, что ея объясненіе мы будемъ имѣть въ исторіи, мы не только не умаляемъ ея значеніе для Франціи, но, напротивъ, раскроемъ ея значеніе для потомства. Здѣсь для автора является поводъ изложить свои историческія воззрѣнія: наставникъ его Монтескье; исторія установляетъ необходимыя соотношенія, вытекающія изъ природы самихъ вещей; она обособляетъ и изъясняетъ постоянныя условія прогресса государствъ и народностей. Такова должна быть основа и пріемъ мышленія въ области исторической. Но, если историкъ хочетъ вліять на людей, онъ въ то же время долженъ дѣйствовать на ихъ воображеніе. Надо "умѣть проникнуть въ прошлое, умѣть выспросить человѣческое сердце въ глубинѣ этого прошлаго многихъ вѣковъ; надо умѣть уловлять факты при помощи дошедшаго до насъ свидѣтельства, и угадывать характеръ и нравы націй въ фактѣ". Между тѣмъ и факты, и свидѣтельства суть только внѣшніе знаки, обозначающіе глубокія причины, ихъ породившія. Такія причины главенствуютъ надъ самимъ произволомъ страстей и случайностей, которымъ скептикъ Вольтеръ любилъ придавать значеніе двигателей въ судьбахъ человѣчества. Если только низвести исторію до подобнаго низкаго уровня, она утратитъ и свой смыслъ, и свое нравственное значеніе: она не будетъ болѣе ни наставительницей, ни наукой. Исторія революціи, въ частности, не подчиняется подобнымъ поверхностнымъ объясненіямъ. Это великое явленіе историческаго кризиса не можетъ быть объяснено новыми причинами: дѣйствіе случайныхъ причинъ и отдѣльныхъ личностей поглощается здѣсь какъ бы потокомъ. Второстепенныя причины объясняются здѣсь общими. Здѣсь все разъясняется только при помощи національнаго, первостепеннаго.

Подобное пониманіе значенія исторіи вѣрно. Однако примѣненіе самаго принципа г-жею де-Сталь къ прошлому Франціи оказалось ложнымъ. Г-жѣ де-Сталь не фактовъ недостаетъ, а надежнаго руководителя. Ей надо было бы дожить до 1823 года. Тогда ее направили бы на вѣрный путь "Опыты" Гизо, освѣтившіе всѣ изгибы въ ходѣ французской исторіи.

По мнѣнію г-жи де-Сталь, французская нація создалась при помощи свободы мѣстной и провинцій; центральная власть эксплуатировала и извратила націю; но уничтожить свободы она не могла, и нація воспрянула, когда возвратила. себѣ свободу. "Со времени одряхлѣнія Людовика XIV и до французской революціи разумъ и силы перешли во власть частныхъ лицъ, правительство же шло къ упадку". Въ своемъ увлеченіи либерализмомъ, г-жа де-Сталь доходитъ до того, что отказываетъ Ришелье въ какомъ бы то ни было политическомъ творчествѣ: "Онъ уничтожилъ оригинальность французскаго характера, его праводушіе, чистосердечіе, независимость". О Ришелье она разсуждаетъ точно также, какъ о Наполеонѣ; это -- "чужеземецъ для Франціи". Бонапарте -- корсиканецъ, съ итальянской природой, Ришелье -- духовное лицо, получившее воспитаніе въ школахъ Италіи. Равномѣрно, она не хочетъ признать ничего заслуживающаго удивленія въ Людовикѣ XIV. Она умѣетъ только замѣтить всѣ крайности его правительства, изъ которыхъ исключительно и дѣлаетъ свои выводы.

Но все это, въ концѣ концовъ, не мѣшаетъ однако широкому развитію историческихъ воззрѣній г-жи де-Сталь. Такъ, она признаетъ, что все великое, совершенное революціею, произошло изъ самыхъ чистыхъ сторонъ французской націи. Всѣ же злодѣйства содѣяны были народомъ потому, что съ него была снята всякая узда; но почему же народъ этотъ оказался такимъ испорченнымъ? Потому, что при прежнемъ режимѣ нисколько ни заботились о просвѣщеніи массы.

Не касаясь того, что есть личнаго въ "Considerations" г-жи де-Сталь, слѣдуетъ упомянуть объ изображеніи ею. Неккера. Образъ его начертанъ въ преувеличенныхъ размѣрахъ: но все же онъ поучителенъ. Взглядъ на значеніе Учредительнаго собранія сдѣланъ съ очень возвышенной точки зрѣнія: "Оно олицетворило въ себѣ множество просвѣтительныхъ началъ со множествомъ непосредственнаго зла"; оно установило плодотворные принципы, но и вызвало правительственныя формы, не имѣвшія прочности и опасныя; въ то же время, оно дало національному генію такой толчокъ, что о силѣ этого толчка можно судить по 1816 году. "Если достойно удивленія, что послѣ столькихъ превратностей судьбы, Франція обнаруживаетъ еще великій запасъ средствъ, -- она тѣмъ обязана декретамъ Учредительнаго собранія".

Главы объ эмиграціи преисполнены историческими положеніями, перешедшими въ область афоризмовъ. Съ террористовъ сорвана маска и разоблачена имъ присущая софистическая роль: "Когда, именно, минуетъ истинная опасность, тогда-то и даетъ себя знать тираннія толпы". Честь спасенія отечества приписывается именно тому, кому слѣдовало: "Надо разрѣшить еще одну проблемму, именно: какъ могло случиться, что правительство восторжествовало надъ такимъ множествомъ враговъ въ 1793 и 1794 годахъ? Чудо это можетъ быть объяснено лишь однимъ: преданностью націи своему собственному національному дѣлу". Но г-жа де-Сталь вдается и въ крайности. Она боится Демократіи и уже совершенно отъ нея отвертывается; она унижаетъ значеніе военной славы и завоеваній, которыхъ во всѣхъ отношеніяхъ не одобряетъ; она осуждаетъ всякую вооруженную пропаганду; Бонапарте она безусловно проклинаетъ. Она отказывается вникать въ смыслъ, значеніе и развитіе событій, кажущихся ей уклоненіемъ отъ той французской революціи, какую она себѣ воображала. Тотъ, кто порвалъ теченіе ея собственной жизни, кто разбилъ ея личныя надежды, представляется ей только разрушителемъ и тормазомъ въ ходѣ французской исторіи. По ея мнѣнію, Бонапарте наложилъ руку и обезсилилъ новую Францію, подобно своимъ предшественникамъ -- Ришелье и Людовику XIV, сдѣлавшими то же относительно Франціи стараго режима. О его правленіи она высказывается въ слѣдующихъ, безусловно суровыхъ выраженіяхъ: "Наслѣдіемъ его ужаснаго владычества было лишь одно: нѣсколько новыхъ тайнъ въ искусствѣ тиранніи".

Отъ наблюденій дочери Неккера ускользаетъ цѣлый отдѣлъ исторіи Франціи: Франція героическая, Франція государственная. Но и не все однако является дѣломъ страстной обиды въ страстныхъ приговорахъ ея. Если она пристрастна, то не до слѣпоты. Она отрицаетъ, чего не хочетъ видѣть; но что она желаетъ видѣть, то она видитъ вѣрнымъ окомъ. Она обнаруживаетъ бѣдственную сторону эпохи консульства и имперіи; но она указываетъ на правосудный характеръ превратностей. Бонапарте палъ въ то время, когда писала свои произведенія г-жа де-Сталь. Завѣщанное потомству преданіе будетъ противъ г-жи де-Сталь. Пѣсни Беранже, оды Гюго, "Исторія" Тьера сдѣлаютъ народнымъ и сохранятъ вѣкамъ прославленный образъ императора -- освободителя народовъ, законодателя Франціи, Карла Великаго революціи. Въ этомъ случаѣ справедливость, право, здравый смыслъ воздадутъ должное. Г-жа де-Сталь наблюдала въ 1816 году, какъ подъ вліяніемъ мести и неспособности роялистовъ извращались идеи и возникли вновь опасные симптомы VIII года. "Господи, избави насъ навсегда отъ такого бѣдствія", восклицаетъ она, думая о возможномъ возвращеніи Цезаря.-- "Но пусть опасаются называть бонапартистами тѣхъ, кто хочетъ поддержать во Франціи принципъ свободы". Вотъ та опасность, отъ которой желала она предостеречь. Это предупрежденіе, обращенное къ потомству, исправляетъ то, что было ложнаго въ ея главахъ о прошедшемъ.

Главы объ обѣихъ реставраціяхъ имѣютъ рѣшающее значеніе. Въ нихъ историкъ являетъ себя вѣрнымъ наблюдателемъ и обнаруживаетъ самообладаніе въ оцѣнкѣ французскихъ событій той эпохи. Дѣятели поставлены на соотвѣтственныя мѣста и событія очерчены въ должныхъ размѣрахъ. Это потому, что и тѣ, и другіе поставлены въ связь съ причинами, ихъ породившими. Г-жа де-Сталь не обнаружила связи между завоевательной республикой, республикой цезаря и революціей 1789 года; но связи эти возстановляются подъ ея руками сами собою. Изобличая опасныя преднамѣренія и нелѣпости крайнихъ ретроградовъ, она подымается до высотъ того краснорѣчія, которое гремѣло среди Учредительнаго собранія.

"Неужели же возможно править такъ, какъ правили триста лѣтъ назадъ? Неужели возможенъ новый Іисусъ Навинъ, который будетъ останавливать теченіе солнца!" восклицаетъ она.-- "Интересно было бы знать: какому именно поколѣнію нашихъ предковъ былъ дарованъ даръ непогрѣшимости?... Имъ (новымъ правителямъ) необходимы произволъ власти, религіозная нетерпимость, придворная аристократія, которая видѣла бы исключительно свои заслуги въ родословномъ древѣ, народъ невѣжественный и безправный, армія, низведенная до простого механизма, министры, основывающіе свою дѣятельность на произволѣ, стѣсненіе печати, отсутствіе суда присяжныхъ, отсутствіе всякой гражданской свободы, и въ замѣнъ этого всего -- полицейскіе шпіоны и купленная журналистика, которая восхваляла бы весь этотъ мракъ". И какіе пущены въ ходъ пріемы для искаженія исторіи? "Закрытое судопроизводство, государственныя тюрьмы, подкупы во время выборовъ, натравливаніе разъяренной фанатизированной толпы на протестантовъ и республиканцевъ, наконецъ повсемѣстное вмѣшательство католическаго духовенства въ дѣла управленія и употребленіе религіи, какъ орудія въ области политики."

Нѣтъ другого сочиненія, въ которомъ бы также удачно, какъ въ этихъ главахъ, были разъяснены безчисленныя причины, задержавшія сначала, а потомъ и вовсе погубившія реставрацію, причины, парализовавшія добрую волю Людовика XVIII, напрасно истощившія энергію великаго духомъ герцога Ришелье, подкопавшія благородный геній Серра и въ самомъ началѣ разрушившія великодушное предпріятіе Мартиньяка. Неблагопріятныя уклоненія отъ правильнаго направленія тогдашней Франціи, повели г-жу де-Сталь къ трактату объ Англіи, который и занимаетъ собою VI часть ея "Разсужденій".

Не разъ сравнивали книгу г-жи де-Сталь "О Германіи" съ "Германіей" Тацита. Вѣрнѣе было бы приложить это сравненіе къ VI части ея труда. Англія -- истинная страна мечтаній г-жи де-Сталь: "Великолѣпный памятникъ нравственнаго величія человѣка!... Ни одинъ европейскій народъ не можетъ быть поставленъ на ряду съ англичанами съ 1688 года: Англію отдѣляетъ отъ Европы промежутокъ 120 лѣтъ, посвященный первою своему соціальному усовершенствованію". Однако, взглядъ автора на прошлое Англіи столь же неопредѣлененъ, какъ и на прошлое Франціи. Въ изображеніи Англіи и характеровъ, современныхъ автору, много идеальнаго. Здѣсь чувствуется все та же Коринна, преисполненная свойственными ей химерами, Коринна, эта вѣчная и неутѣшная невѣста обманчиваго Нельвиля! Но истинной твердостью взглядовъ вооружается авторъ тотчасъ, какъ только онъ покидаетъ мечты и ниспускается на землю; и тогда-то изъ устъ его слышатся наставительные историческіе уроки, благородныя поученія политической морали, обращенные къ французамъ. Заключительныя страницы труда г-жи де-Сталь представляютъ картину мирныхъ воззрѣній на будущее и могутъ быть названы какъ бы политическимъ завѣщаніемъ автора. Будущность націй впереди; ихъ независимость должна выразиться въ цивилизаціи. Политическое переустройство Европы совершится народностями и во имя народностей. Переустройство это приметъ свойство національностей и въ этомъ смыслѣ возьметъ верхъ надъ всѣмъ. Таково верховное движеніе впередъ исторіи. "Все прочное можетъ совершиться не иначе, какъ при помощи общаго импульса... Нѣтъ большаго бѣдствія, какъ утрата національности". Г-жа де-Сталь предрекла великое будущее русскаго народа; она провозгласила первенствующую роль Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ; она совѣтуетъ нѣмцамъ и итальянцамъ сплотиться въ федерацію. Она предчувствуетъ, что между этими воспрянувшими и собравшимися въ цѣлое націями произойдутъ столкновенія. Мало того, она уже подмѣчаетъ столкновеніе между нѣмцами и эсклавонами, какъ называетъ она славянъ; но она успокоивается правиломъ, вписанннымъ ею въ ея книгу "О Германіи", правиломъ, которое должно послужить необходимымъ примирительнымъ началомъ въ столкновеніяхъ національныхъ честолюбій съ международнымъ правомъ: "Если нація впускаетъ въ свои нѣдра подданными чужеземцевъ-враговъ, она причинаетъ себѣ почти столько же вреда, сколько причинила бы, если бы приняла ихъ къ себѣ господами; въ такомъ случаѣ въ политическомъ цѣломъ такой націи нарушается то единство, которое олицетворяетъ въ себѣ государство и служитъ необходимымъ условіемъ патріотизма".

IX.
Вліяніе.-- Изображеніе потомства въ области политики, исторіи и въ литературѣ.

Въ своихъ сочиненіяхъ г-жа де-Сталь болѣе всего заботилась о томъ, чтобы убѣждать. Но она имѣла въ этомъ успѣхъ. Надо сознаться, что мало было писателей, на долю которыхъ выпало бы столь долговременное и притомъ разностороннее вліяніе. Вліяніе г-жи де-Сталь оказалось болѣе дѣйствительнымъ и было болѣе оцѣнено уже послѣ ея кончины. Причина такого поздняго признанія ея заслугъ отчасти зависѣла отъ интригъ, исходившихъ изъ ея салона, интригъ, стремившихся уронить вѣру въ чистосердечіе ея рѣчей; неумѣренность ея языка шла въ разрѣзъ съ вліяніемъ ея произведеній. Ко всей ея жизни и къ судьбѣ ея сочиненій можно примѣнить то, что говорилъ Шатобріанъ о ея раннихъ годахъ, годахъ испытаній и страсти: "По мѣрѣ того, какъ юность ея все менѣе тяготѣла надъ ея жизнью, мысль ея все болѣе отрѣшалась отъ своихъ путъ и все болѣе и болѣе окружалась ореоломъ безсмертія".

Ей выпала на долю рѣдкая участь двоякаго потомства и притомъ одинаково славнаго. Вѣдь она была основательницей династіи, и притомъ такой, что въ сравненіи съ нею немногія другія оставили столь же обильное наслѣдіе самобытныхъ талантовъ. Ея потомки, въ строгомъ смыслѣ, не суть ея ученики; если же искать ея непосредственнаго вліянія, то надо искать слѣдовъ ея въ иномъ потомствѣ чисто умственномъ. Ея вліяніе сказалось въ областяхъ политики, исторіи и литературы.

Съ реставраціею открылся для г-жи де-Сталь міръ политики. Друзья ея образу ютъ тогда группу: представителемъ правой является здѣсь Матвѣй Монморанси, лѣвой -- Сисмонди, центра -- Камиллъ Жорданъ. Бенжаменъ бродитъ у краевъ этихъ партій; онъ всѣмъ враждебенъ и нетерпѣливо ищетъ положенія, котораго создать себѣ не умѣетъ.

За этой группой своихъ, вблизи стоятъ люди, получившіе толчокъ нѣсколько уже издалека, но все же на столько сильный, что онъ чувствуется: то были: герцогъ Виктбръ де-Брольи -- онъ до конца дней сохранитъ и свой твердый характеръ и искру великодушія въ своемъ сердцѣ: де-Серръ -- этотъ никогда не влагалъ въ политику всю свою душу; его походъ 1819 года, героической эпохи конституціонной монархіи, есть эпоха, одушевленная духомъ г-жи де-Сталь. Казалось г-жа деСталь воскресла въ этомъ сама. Затѣмъ является рядъ лицъ либеральныхъ времени Реставраціи, такъ -- называемые "доктринеры" и сотрудники журнала "Le Globe": то политики, писатели, ораторы, академики и трибуны; они болѣе краснорѣчивы, нежели дѣятельны; какъ представители оппозиціи, они стоятъ выше, чѣмъ какъ члены правительства. Всѣ они исходятъ отъ Неккера; у всѣхъ у нихъ одинъ учитель -- Ройе-Колларъ; муза ихъ -- г-жа де-Сталь. Самымъ великимъ изъ нихъ, скорѣе представителемъ ихъ передъ лицомъ исторіи, нежели вожакомъ ихъ партіи, былъ Гизо; онъ являлся лучшимъ истолкователемъ политическихъ идей г-жи де-Сталь среди оппозиціи въ періодъ Реставраціи. Онъ -- человѣкъ салона, человѣкъ науки, блистательнѣйшій собесѣдникъ, олицетвореніе благосклонности въ отношеніи къ своимъ близкимъ, но онъ надмененъ съ прочими; онъ прячетъ страстность свою подъ личиной кальвиниста; онъ Неккеръ, только стоящій выше: онъ совмѣщаетъ въ себѣ личности: великаго министра народнаго просвѣщенія, дипломатъ самаго широкаго полета, оратора, не знавшаго, себѣ соперника и одного изъ первыхъ историковъ своего вѣка. Съ нимъ г-жа де-Сталь идетъ рука-объ-руку до революціи 1830 года. Въ это время появляется химера перемѣны династіи, и преднамѣренная аналогія съ революціею 1688 года, столько же обманувшая конституціоналистовъ, сколько роялисты обманулись легендой о Монкѣ. Образованный въ октябрѣ 1832 года кабинетъ соединилъ вмѣстѣ Гизо и герцога Виктора де-Брольи; имъ ознаменовалось вступленіе г-жи де-Сталь въ область политики; но здѣсь и оканчивается ея царство.

Позже она уже встрѣчается лишь бокъ-о-бокъ съ нѣкоторыми изъ членовъ оппозиціи, напримѣръ, съ Ламартиномъ. Духъ 1789 года улетучивается. Чувствуются иныя вѣянія изъ иныхъ сферъ революціи: поле дѣятельности наполняетъ собою демократія, подымаетъ голову соціализмъ; вслѣдъ за симъ внѣдряется и цезаризмъ, этотъ опасный совмѣстникъ демократіи. Наступаетъ эра "Демократіи въ Америкѣ" Токвилля (1839), процессъ сенъ-симонистовъ, анархическихъ заговоровъ, апологіи Террора, "Наполеоновскихъ идей" Людовика-Наполеона (1838), перенесенія Наполеонова праха (1840), имперіалистскихъ одъ Виктора Гюго (1835--1840), "Колонны", "Тріумфальной арки", посланіи "1811 годъ", "Лаурѣ", "Герцогинѣ д'А."

Подобныя же фазы пережило и вліяніе г-жи де-Сталь въ области французской исторической школы. Это подтверждается въ каждой строкѣ "Исторіи Людовика XVI" мудраго Дроза; но и здѣсь -- ученикомъ по преимуществу, ученикомъ, воспринявшимъ, но возвеличившимъ и довершившимъ созданіе, является опять таки Гизо. Невозможно не признать въ его "Опытахъ изъ исторіи Франціи" (1823) живѣйшаго впечатлѣнія послѣднихъ произведеній г-жи де-Сталь. Въ нихъ Гизо развертываетъ передъ нами картину перемежающихся кризисовъ французской свободы, въ совокупности ихъ первичной причины и ихъ дальнѣйшихъ осложненій; объ этомъ г-жа де-Сталь лишь смутно чаяла; это дѣло она слишкомъ опростила и слишкомъ прямо ставила въ связь съ представительнымъ правительствомъ. "Исторія цивилизаціи" (1828--1829) вдохновлена въ самой сильной степени "Размышленіями" г-жи де-Сталь. И здѣсь, и тамъ цивилизація разсматривается, какъ постоянное движеніе впередъ идеи справедливости въ обществѣ и въ государствѣ: это -- улучшеніе внѣшнихъ условій человѣческаго быта и одновременно внутреннее перерожденіе человѣка въ существо болѣе разумное и болѣе нравственное. Наконецъ, слѣдуютъ: "Исторія революціи въ Англіи" и философское "Разсужденіе", которое ей предшествуетъ (1827 -- 1828); эта исторія, перемѣшанная съ размышленіями, проникнута методикой "Considerations" г-жи де-Сталь. Связь ея идей и идей Гизо обнаруживается даже въ отдѣльныхъ эпизодахъ. Такъ, Гизо заимствуетъ у г-жи де-Сталь идею своего благороднаго разсказа, носящаго названіе: "Любовь въ бракѣ".

Хотя и болѣе отдаленное вліяніе г-жи де-Сталь замѣтно и на "Историческихъ опытахъ" объ Англіи, Шарля Ремюза. Выступившій на литературное поприще съ страстнымъ поклоненіемъ этой писательницѣ въ своемъ отчетѣ о "Considerations", Ремюза скорѣе восторгается геніемъ ея, нежели вдохновляется дмъ. Основныя мысли "Разсужденій" оставляются съ появленіемъ новой революціонной исторической школы. Представители этой школы притязаютъ на то уже, что французская революція стоитъ особнякомъ въ исторіи Франціи; они видятъ въ ней не послѣдовательность фактовъ, но послѣдовательность символовъ; видятъ какую-то quasi-революцію, имѣвшую своихъ пророковъ и своихъ предшественниковъ, но отнюдь не свои историческія причины. Книга Токвилля: "О старомъ порядкѣ" возстановляетъ честь предначертаній г-жи де-Сталь: она возобновляетъ связь съ Монтескье и съ историческимъ прошлымъ Франціи. Нѣчто подобное совершается и въ отношеніи исторіи Имперіи. Великолѣпныя хроники Тьера (1845) возстановляютъ значеніе временъ, униженныхъ книгою "О десяти годахъ изгнанія". Ланфрё, который примыкаетъ къ г-жѣ де-Сталь чрезъ Руссо, берется съ своей стороны за эту же исторію и вноситъ въ анналы наполеоновской эпохи духъ "Разсужденій" г-жи де-Сталь (1867). Въ лицѣ Ланфрё г-жа де-Сталь достигаетъ послѣдняго предѣла своего воздѣйстія въ области исторіи.

Ея вліяніе въ литературѣ, хотя и очень распространено, однако же продолжается не такъ долго. При своемъ появленіи и долго послѣ книга "О Германіи" составляла событіе. Она познакомила европейскую публику съ формами современнаго генія. По выраженію Гете "это былъ какъ бы гигантскій таранъ, пробившій отверстіе въ китайской стѣнѣ старыхъ предразсудковъ, воздвигнутой между Германіей и Франціей. Книга эта повела къ тому, что нѣмцевъ захотѣли узнать, сначала по другую сторону Рейна, потомъ по ту сторону Ла-Манша; и нѣмцы съ тѣхъ поръ стали пользоваться вліяніемъ далеко на западъ. Такъ возблагодаримъ же Господа за принудительное пребываніе его у насъ, и за столкновеніе національныхъ особенностей, которыя намъ когда-то казались и неумѣстными, и надоѣдливыми".

И не одинъ только вкусъ къ нѣмецкой литературѣ, но вообще вкусъ къ чужеземнымъ литературамъ пробудила эті книга во Франціи. Именно съ той поры началось литературное общеніе и переводы иностранныхъ писателей, работы, соединявшія собою близкихъ и друзей г-жи де-Сталь: Форіеля, Проспера де-Баранта (переводчика Шиллера), наконецъ -- Гизо, взявшагося за переводъ Шекспира. Начиная съ 1820 года, вліяніе нѣмецкой мысли на мысль французскую было значительно. Между всѣми, кто тогда подпалъ этому вліянію, кто воспріялъ его и кто распространялъ, не было ни одного человѣка, который болѣе или менѣе не научился бы отъ г-жи де-Сталь. Первый толчокъ исходилъ отъ нея; и онъ отразился даже на такихъ личностяхъ, которыя въ иныхъ направленіяхъ наиболѣе оказывались отдаленными отъ нея: напримѣръ, Кинё, Мишле. Вліяніе г-жи де-Сталь можно прослѣдить тотчасъ вслѣдъ за этимъ у Нодьё, и по отраженію -- у Виктора Гюго, въ его предисловіи къ "Кромвеллю" и въ его драмахъ. Вліяніе г-жи де-Сталь до безконечности дробится въ тучѣ фантастическихъ балладъ, изліяній и мечтаній романтическихъ, въ искусственномъ вызываніи условной Германіи, въ направленіи, которое вскорѣ заполонило французскую словесность, а изъ литературы перебралось въ мастерскія художниковъ и въ концерты. Случайно вспоминаются намъ: "Рейнъ" Виктора Гюго -- "Тироль" -- Мюссе, "Чаша и уста"; цѣлая вереница "Миньонъ", "Маргаритъ", "Мефистофелей" Делакруа и Гунё, Жоаннё и Шеффера -- до Берліоза: все это прямые потомки книги г-жи де-Сталь, вліявшей такъ, какъ едва ли вліяло какое-нибудь другое литературное направленіе. Нельзя здѣсь не вспомнить и о блистательной и плодотворной школѣ путешественниковъ и критиковъ, которые двинулись все по той же тропѣ, продолжили ее и углубили: Ж.-Ж. Амперъ, Жераръ де-Нерваль, Сенъ-Рене-Талландье. Я здѣсь припоминаю только уже умершихъ. Во всякомъ случаѣ послѣдніе описываютъ Германію уже замѣтно иную противъ 1810 года, хотя слѣдуя за г-жею де-Сталь, они достигаютъ такой точки, которой та не усматривала.

Германія г-жи де-Сталь -- говорятъ -- химера: г-жа де-Сталь представила эту страну французамъ въ образѣ, созданномъ ея воображеніемъ. И ни одинъ человѣкъ не упрекалъ ее за это съ большимъ умомъ, чѣмъ нѣмецъ Генрихъ Гейне, дурной нѣмецъ, по отзыву его же соотечественниковъ, которые отъ него отказываются, не смотря на его поэтическій даръ; но Гейне былъ, конечно, еще болѣе дурной французъ; и если найдутся такіе французы, которые все-таки сочтутъ его за француза, то будутъ считать его французомъ вѣроломнымъ: вѣдь онъ, какъ нѣкогда Фридрихъ, умѣлъ осмѣивать французовъ при помощи ихъ же ума.

"Германія" Гейне -- противоположность и ѣдкая критика "Германіи" г-жи де-Сталь. "Вы", сказалъ онъ ей,-- "восхищались цвѣтами, до корней которыхъ вы не добрались, и символическаго языка которыхъ вы не распознали". "Она",-- добавляетъ Гейне о г-жѣ де-Сталь -- "только слышала одни диѳирамбы романтической клики, а свои наблюденія дѣлала лишь изъ оконъ Веймарскаго дворца, сквозь вышитыя занавѣски, изъ-за вѣера, подъ разговоры дворскихъ остряковъ. Она не сумѣла отличить въ литературѣ романтическихъ пустяковъ и вздора, въ нравахъ -- піитистскаго фарисейства, въ политическомъ мірѣ -- испорченности и интриги, въ народѣ -- памятозлобія, алчности и грубости, которыя скрываются подъ кажущимся добродушіемъ и рабственностію. Она не сумѣла разсмотрѣть въ тамошнемъ метафизическомъ хаосѣ государство -- божество Гегеля, это чудовище, которое все поглощаетъ, все готово размозжить и гораздо болѣе способно уничтожить свободу людей, чѣмъ государство-человѣкъ Людовика XIV' и Наполеона. Она не предчувствовала, какое запустѣніе распространитъ въ душахъ философія Канта, не познала безплодности его идеала, разстройства разнузданнаго ума; не познала яростнаго вторженія трансцендентальнаго я и той соціальной революціи, какая вытекаетъ отсюда, философскаго террора, имѣющаго отсюда проявиться, террора, передъ которымъ терроръ Робеспьера -- игрушка". "Вамъ", говоритъ Гейне, обращаясь къ французамъ.-- "слѣдуетъ гораздо болѣе бояться освобожденной Германіи, чѣмъ Священнаго Союза со всѣми его кроатами и казаками". Строки эти написаны Гейне въ 1839 году. Предвозвѣщенная имъ Германія зарождается въ 1840 году и подымаетъ голову въ 1848 году.

Но развѣ г-жа де-Сталь была слѣпа, что не распознала этого за тридцать лѣтъ ранѣе? Если она обманулась, то значитъ, Гейне поправилъ ее, и притомъ мощнымъ образомъ. Однако, необходимо сказать, что та Германія, которую, въ противорѣчіе г-жѣ де-Сталь, Гейне представилъ французамъ, породила и болѣе ошибокъ и многихъ ввела въ большее заблужденіе, чѣмъ то сдѣлала г-жа де-Сталь. И дѣйствительно, не смотря на свои оговорки, Гейне распространилъ среди умовъ мечту о Германіи республиканской и революціонной, которая вотъ-вотъ въ отплату за "права человѣчества" поднесетъ Франціи лѣвый берегъ Рейна. Но не таковою представлялась Германія въ замѣткахъ Стендаля, Германія, которая была наблюдаема изъ фургона для реквизицій интендантомъ Наполеона. Эта Германія производила впечатлѣніе страны "рослыхъ бѣлокурыхъ людей съ лѣнивою внѣшностью", людей малодушныхъ, уклончивыхъ, табачниковъ, музыкантовъ, трактирщиковъ и легко облагаемыхъ податью, впечатлѣніе, еще болѣе обманчивое въ своей оболочкѣ фактовъ, взятыхъ изъ дѣйствительности. Г-жа де-Сталь предвидѣла Германію 1813 года; а Германія 1813 года есть зародышъ той Германіи, что пришла въ движеніе въ 1840 году и поднялась въ 1870, Германіи, которая шла въ бой съ пѣніемъ народныхъ пѣсенъ: "Хорошій товарищъ" и "Вечеринка солдата". Эта-то Германія -- не слѣдуетъ забывать -- была и есть та скрытая сила, которую эксплуатируетъ механизмъ прусской государственности, и которую приводитъ онъ въ дѣйствіе. И поэтому въ 1870 году съ удивленіемъ замѣтили, что въ ряду съ мистическими вѣрующими Вагнера, съ даровитыми учениками Шопенгауэра, съ учеными, мыслителями, людьми образованными, поэтами, артистами стоятъ вояки Блюхера; удивились, что война, одушевившая до страсти всю страну, выставила впередъ въ большинствѣ людей бѣшеныхъ, алчныхъ и грубыхъ...

"Коринна" содѣйствовала тому, что Италія возстала сама передъ собою и передъ остальнымъ, міромъ. Она сняла покровъ съ "тайнъ" этой націи и этой страны; она проповѣдывала въ Европѣ слѣдующую мысль, сдѣлавшуюся политическою программой: "Итальянцы гораздо болѣе замѣчательны по ихъ прошлому и потому, чѣмъ они могли бы быть, нежели по своему настоящему положенію". Г-жа де-Сталь привила итальянцамъ романтизмъ: Сильвіо Пеллико былъ очевидно вдохновленъ ею; она заслужила отзывъ, высказанный о ней однимъ итальянцемъ: "Она провидѣла будущее Италіи, она была предшественникомъ новаго порядка вещей; она заявила себя пророчицей: она опередила всѣхъ, кто впослѣдствіи повторялъ ею сказанное, но не упоминая о ней".

Въ области французской словесности г-жа де-Сталь повліяла на цѣлое поколѣніе своихъ послѣдователей. Сентъ-Бевъ говорилъ, посвящая ей одно изъ своихъ послѣднихъ произведеній, въ 1868 году: "Она была однимъ изъ предметовъ моего поклоненія въ юности; и я не измѣнилъ этому поклоненію". "Она", продолжаетъ онъ, -- "послѣ Жанъ-Жака и Бернарденъ-де-Сенъ-Піерра, вмѣстѣ съ Шатобріаномъ способствовала подъему душъ во вкусѣ чудеснаго и безконечнаго". Она дѣйствительно это сдѣлала, хотя сама не надѣялась достигнуть того, чего желала. Для поэзіи будущаго она предлагала "загадку человѣческой судьбы, созерцательное самоуглубленіе... уединеніе лѣсовъ, безконечную даль, небо, усѣянное звѣздами... вѣчное и безконечное, то, чѣмъ преисполнена душа христіанина". Но она не мечтала, что французская поэзія была на то способна. "Наше стихосложеніе", говорила она,-- "не поддается подобному энтузіастическому изліянію". И не прошло трехъ лѣтъ со времени ея кончины, какъ явился именно такой поэтъ, какого она призывала; онъ не только заимствовалъ у нея родъ своего вдохновенія, но даже названіе одной изъ своихъ поэмъ: "Сосредоточеніе" (Les Recueillements).

Ламартинъ выразилъ г-жу де-Сталь въ поэзіи, подобно тому, какъ Гизо сдѣлался ея выраженіемъ въ исторіи. По слѣдамъ Коринны и Нельвиля онъ объѣхалъ, въ 1811 году, Италію. Онъ поглотилъ книги "О Германіи" и "О страстяхъ". Онъ предавалъ позору имперію и проклиналъ Наполеона, "этого адскаго генія, призваннаго на извращеніе цѣлаго поколѣнія и на уничтоженіе энтузіазма въ цѣлой націи!" Г-жа де-Сталь явилась ея освободительницей: "возвышеннѣйшій трибунъ, одаренный нѣжнымъ и преисполненнымъ откровенности сердцемъ -- сердцемъ женщины: женщина достойна обожанія и милосердія". Такъ взываетъ онъ къ ней въ одномъ изъ первыхъ стихотвореній своихъ "Méditations", помѣченнымъ 1820 годомъ: -- "Душа моя, о Коппе, стремится къ твоимъ берегамъ!"...

Онъ нѣкоторымъ образомъ приноситъ ей дань за свое творчество въ разсужденіи "О судьбахъ поэзіи" (1834). И въ самомъ дѣлѣ, возьмите, въ его стихахъ, весь отдѣлъ объ Италіи, возьмите его "Мечты" о Колизеѣ, о человѣчествѣ, о безсмертіи; перечтите "Паломничество Гарольда", и вы найдете въ нихъ облеченными въ рпему и переложенными въ гармонію звуковъ великимъ музыкантомъ все то, что переходило въ пѣснь въ разговорахъ Коринны и Нельвиля. Героиня "Жоселена" -- дочь Дельфины, экзальтированная и огненная; и здѣсь слышатся вопли покинутой Дидоны, оглашавшіе собою окрестности Коппе.

Г-жа де-Сталь встрѣтила бы рукоплесканіемъ рѣчи Ламартина, 1840 года; но она не одобрила бы "Исторіи Жирондистовъ". Я полагаю, что подобное случилось бы и относительно многихъ романовъ, хотя бы даже порожденныхъ ея собственными романами; въ особенности это вѣрно относительно романовъ, написанныхъ женщинами. Въ произведеніяхъ и въ жизни многихъ женщинъ, которыя повидимому были ея послѣдовательницами, является смѣсь нравственной распущенности и смуты, съ подкладкою шумливой интриги; къ этому примѣшано искательство приключеній въ цыганскомъ вкусѣ; все это есть искаженіе тѣхъ качествъ г-жи де-Сталь, которыя обнаруживали въ ней женщину, свѣтлый разумъ и привычки избраннаго общества. Но, конечно, она была бы очарована "Monpä". Въ "Леліи" и "Консуэло" она не поколебалась бы признать родныхъ сестеръ "Коринны". Но меня беретъ сомнѣніе относительно того, чтобъ она одобрила "Индіану" и "Валентину"; ихъ авторомъ она, вѣроятно, восторгалась бы, но не любила бы его. Я представляю себѣ и то, что она склонна была бы полюбить болѣе, а въ особенности пожалѣть Даніеля Стерна (графиню д'Агу); за то она менѣе бы восхитилась имъ. Она бы не вынесла Дельфины Ге, съ ея предвзятою подражательностью. Тронули бы ее нѣкоторыя женщины Бальзака: Камилла Мопень, г-жи де Моргофъ. Оцѣнила бы она и "Воспоминанія двухъ новобрачныхъ"; она бы согласилась съ тѣмъ, что Луиза де Шолье понимала любовь, когда писала своей подругѣ: "О какъ я сумѣла бы любить Наполеона, и если бы только онъ меня любилъ! какъ я дала бы ему почувствовать мою власть надъ нимъ."

Бальзака одушевила хроника г-жи де-Сталь; онъ воспользовался ея книгою "О страстяхъ", когда описывалъ разговоры своихъ влюбленныхъ пылкихъ женщинъ, тонко воспитанныхъ въ кружкахъ большого свѣта. Въ своей "Человѣческой комедіи" онъ не отвелъ никакой роли Кориннѣ, такъ какъ считалъ эту роль слишкомъ исключительною. "Послѣ нея", говорилъ онъ,-- "въ здѣшнемъ свѣтѣ нѣтъ уже мѣста Сафо". Поэтому, въ своемъ микрокосмѣ онъ выводитъ ее такъсказать мимоходомъ и только намекомъ на нее, также, какъ на Наполеона, и только чтобы дать драмѣ оживленіе. Подобнымъ образомъ поступила и сама г-жа де-Сталь, въ 1810 году, во время своего пребыванія близъ Вандома, во время критическаго момента съ ея книгой "О Германіи". Она встрѣтила здѣсь Луи Ламберта, одѣтаго въ рубище и читавшаго Сведенборга. Она заинтересовалась его исключительнымъ геніемъ и заплатила за его содержаніе въ Вандомской коллегіи за годы съ 1811 до 1814; она хотѣла отнять его у церкви и императора; затѣмъ она исчезла и уже болѣе имъ не интересовалась.

Родъ романа, котораго придерживалась г-жа де-Сталь, представлявшій въ себѣ соединеніе страсти и характеровъ съ размышленіями, путешествіями, политическими этюдами, этюдами объ искусствѣ и историческими, палъ съ быстротою послѣ нея. "Пармская Шартреза" (1839) нанесла ему такой же жестокій ударъ, какой нанесъ Гейне книгѣ.,0 Германіи". Этотъ во всякомъ случаѣ очень возвышенный жанръ, казалось останется у насъ навсегда въ пренебреженіи; но вотъ его внезапно оживилъ и возвратилъ значеніе ему авторъ "Принца Виталя", "Великаго дѣла" и "Романа честной женщины"; Шербюлье снова воскресилъ въ нашей словесности духъ г-жи де-Сталь -- въ томъ же направленіи, какому одновременно слѣдовалъ Ланфре.

О г-жѣ де-Сталь существуетъ громадная литература. Изъ множества авторовъ, писавшихъ по этому поводу, я намѣренъ упомянуть только о троихъ, какъ самыхъ существенныхъ, и потому еще, что, прочитавъ ихъ. можно избавить себя отъ труда читать остальныхъ. Это -- г-жа Неккеръ де-Соссюръ, собравшая преданія и начертавшая картину семьи Неккеръ; леди Бленнерхессетъ, собравшая вмѣстѣ всѣ разрозненныя воспоминанія, и мозаичный и научный трудъ которой можетъ быть названъ великимъ памятникомъ, воздвигнутымъ писательницѣ; наконецъ -- Сентъ-Безъ, который все перерылъ, касавшееся г-жи де-Сталь, почти все узналъ о ней, остальное же угадалъ и удивительнымъ образомъ всему этому придалъ единство. У Бальзака г-жа де-Сталь появляется какъ лицо случайное, у Сентъ-Безъ она играетъ роль героини; она -- великій корифей "Понедѣльниковъ" Сентъ-Бева, этого повторенія "Человѣческой комедіи". Изъ всѣхъ писателей, изучавшихъ г-жу де-Сталь, Сентъ-Бева можетъ быть названъ самымъ глубокимъ, самымъ проницательнымъ. Онъ, можно сказать, преисполнилъ свой трудъ всяческими доводами, имѣющими значеніе рѣшающее, и доводы эти -- воздаяніе удивленія и симпатіи. По мѣрѣ того, какъ время шло впередъ, г-жа де-Сталь возвышалась надъ своими современниками и становилась особнякомъ; и случилось такъ, что по минованіи трехъ четвертей вѣка со времени ея кончины, ею болѣе заняты, чѣмъ въ тотъ моментъ, когда угасала ея жизнь въ Парижѣ. Такова сила справедливости въ потомствѣ... {Полное собраніе сочиненій баронессы де-Сталь, изданное ея сыномъ и дополненное статьею г-жи Неккеръ де-Соссюръ. Парижъ, 1821 г., 17 томовъ, in-8^о.

Сентъ-Безъ. См. слово: "Сталь", въ алфавитной росписи къ его "Бесѣдамъ по понедѣльникамъ", "Портретамъ женщинъ" и "Портретамъ литературныхъ дѣятелей". Въ "Новыхъ понедѣльникахъ" статьи: I) Бенжаменъ Констанъ; II) Г-жа де-Сталь, Коппе и Веймаръ; V) Графиня Альбани; VI) Сисмонди; XII) Камиллъ Жорданъ и г-жа Сталь; "Шатобріанъ и его литературный кружокъ". "Портреты современниковъ": IV, Форіель и пр. Frau von Staël, Берлинъ, 1888--1889, въ французскомъ переводѣ, М. Дитриха: "М-me de-Staël et son temps", par lady Blennerhasset, née comtesse Icydom. Paria, 3 vol, gr. in 8^о. Въ таблицахъ нѣмецкаго воспитанія помѣщена библіографія г-жи де-Сталь. Указываю на нихъ читателю, причемъ настойчиво предлагаю томъ изъ сочиненія Зюпфле "Geschichte des deutschen Kulturinflusses auf Frankreich, t. II. Gotha, для ознакомленія съ обстоятельствами, предшествовавшими книгѣ L' Allemagne, происхожденіемъ ея и вліяніемъ, которое она оказала. См. также: "М-me de Staël et l'Italie", par C. Déjob, Paris, 1890. Изъ прочихъ сочиненій и статей, особнякомъ, М. О. д'Оссонвилля: "О салонѣ г-жи Неккеръ", "Густавъ III", М. Жоффроа, бумаги Ферзена; то, что было опубликовано по бумагамъ г-жи Рекамье и Сисмонди; для исторія книги "О Германіи": La Censure sous le premier empire М. Г. Вельшингера. Наконецъ, упоминаю о серіи бумагъ Бенжамена Констана: его журналѣ, изданномъ слишкомъ некритически (въ Revue internationale, 18b7), и о Lettres de В. Constans, изданныхъ М. Menus, въ Парижѣ въ 1888 г. 9}

Всѣ оставленныя г-жею де-Сталь ея сочиненія свидѣтельствуютъ премущественно объ ораторскомъ дарованіи: она отличалась способностію импровизаціи и всестороннимъ и убѣдительнымъ краснорѣчіемъ. Она писала о литературѣ и политикѣ: но чтобы сдѣлаться женщиной-политикомъ, ей недоставало того смысла и чутья государственности, которые сдѣлали политиками Елизавету Англійскую, Екатерину II и Марію-Терезію; чтобы стать въ первомъ ряду женщинъ писательницъ она не владѣла стилемъ, создающимъ Жоржъ Зандъ и Севинье. Промахи ея жизни не составляютъ исключительной только ея особенности: они были присущи ея времени и ея обществу; они вытекали изъ всеобщаго опьяненія послѣднихъ годовъ царствованія Людовика XVI и изъ увлеченій жизнію временъ Директоріи. Въ вознагражденіе за свои прегрѣшенія, она вздумала развить въ себѣ самыя лучшія качества своей эпохи -- вѣру въ прогрессъ человѣческаго разума и вѣру въ свободу. Пусть риторы критикуютъ недостатки ея слога; пусть мелочные люди и эгоисты упрекаютъ ее за ея слишкомъ широкую природу, политики -- за то, что она питалась химерами, лица, любящія мечтательность -- за ея свѣтскую разсѣянность, свѣтскіе -- за пристрастіе къ словесности, мудрецы -- за страстность; ловкіе люди -- за неумѣнье быть скрытною, вникните въ глубину ея души: во всей ея жизни вы замѣтите лишь желаніе распространить вокругъ себя счастіе и самой пользоваться этимъ счастіемъ, потребность любить и быть любимой; въ политикѣ ея вы замѣтите одно стремленіе къ справедливости, въ литературныхъ ея склонностяхъ -- увлеченіе идеаломъ, и всюду, и вездѣ -- искренность. Она точно будто сама старается защищать себя отъ своего собственнаго сердца, своего темперамента, даже противъ своей славы... славы, выпавшей ей на долю въ изобиліи и принесшей ей болѣе горя, нежели радости.

Въ наслѣдіе послѣ себя г-жа де-Сталь оставила совѣты, до сихъ поръ остающіеся спасительными, и великіе уроки, которыми всегда можно воспользоваться. Нескончаемые призывы всѣхъ ея сочиненій -- это жалость къ человѣчеству, сочиненія эти преисполнены чувствомъ человѣческаго достоинства, человѣческаго права и независимости, чувства величія человѣческой природы, основаннаго на ея нравственномъ подъемѣ. Всѣ эти сочиненія научаютъ лишь поклоненію справедливости и любви къ свободѣ. Вѣдь это -- хлѣбъ насущный для души; мало того, чтобы душа была насыщена тѣмъ хлѣбомъ; необходимо, чтобы она никогда не утрачивала потребности этого хлѣба... Въ свое время г-жа де-Сталь являлась милосердой къ жертвамъ и подкрѣпляющимъ началомъ для отчаивающихся. Отъ нея вѣетъ неизсякающею струею, исходящею съ горныхъ высотъ, и струя эта уноситъ прочь низменные помыслы и дурные соки, отравляющіе жизнь.

Г-жа де-Сталь стоитъ на рубежѣ двухъ вѣковъ: она -- послѣдній лучъ, брошенный на насъ тѣмъ вѣкомъ, который миновалъ, и она-же -- первое сѣмя, брошенное на ниву вѣка пришедшаго на смѣну. Это скорѣе чудный геній, нежели артистъ-исполнитель въ области словесности и исторіи; это скорѣе великій свидѣтель, нежели дѣятель своего времени. Да, она заслужила безсмертіе: она -- воплощеніе благороднѣйшей стороны французскаго духа.

Конeцъ.

Оставить комментарий Сорель Альбер (перевод: Без указанию переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1889 Обновлено: 19/04/2022. 278k. Статистика. Монография: Переводы, Публицистика, Критика Сочинения Иллюстрации/приложения: 1 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Mme de Staël. Текст издания: альманах "Пантеон литературы", 1889.

Сорель Альбер Госпожа де-Сталь

Госпожа де-Сталь.

I.Характеръ.-- Юность.-- Первые литературные труды.-- Вступленіе въ свѣтъ.1766--1789.

II.Революція.-- Размышленія о мирѣ.-- Опытъ о вымыслахъ.1789 -- 1795.

III.Книга "О страстяхъ".-- Консульство.-- Книга "О литературѣ".-- "Дельфина".1796--1803.

IV.Путешествія по Германіи и Италіи.-- Коринна.1804--1807.

V.Жизнь въ Коппе.-- Книга "О Германіи".-- Цензура и полиція.-- Г. де-Рокка.-- Бѣгство.1806--1812.

VI.Книга изгнанія.-- Бѣгство въ Европу.-- Послѣдніе годы.1812-1817.

VII.Творенія г-жи де-Сталь: Книга "О Германіи".

VIII.Творенія г-жи де-Сталь: "Разсужденія о французской революціи".

IX.Вліяніе.-- Изображеніе потомства въ области политики, исторіи и въ литературѣ.

Сорель Альбер
Госпожа де-Сталь