Стасов Владимир Васильевич
Германская литература

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ГЕРМАНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.

   Schillers Briefwechsel mit Körner, von 1784 bis zum Tode Schillers, I Theil. (Переписка Шиллера съ Кернеромъ, отъ 1784 года до смерти Шиллера, часть І-я).
   Шиллеръ умеръ въ 1805 году; слѣдовательно, прошло уже 42 года съ-тѣхъ-поръ, какъ написана послѣдняя строчка этой переписки. У этой книги нѣтъ никакого предисловія, изъ котораго можно было бы узнать, почему до-сихъ-поръ она не была напечатана, и остается догадываться, что единственной причиной могло быть то обстоятельство, что оставались въ живыхъ очень-многія изъ лицъ, о которыхъ часто упоминаютъ Шиллеръ и Кернеръ. Не дальше, какъ въ 1843 голу, умерла жена Кернера (Минна, урожденная Штокъ), о которой, равно какъ о сестрѣ ея Доротеѣ, Шиллеръ и Кернеръ упоминаютъ почти въ каждомъ письмѣ своемъ.
   Въ 1812 году, вышла въ первый разъ біографія Шиллера, написанная этимъ самымъ Кернеромъ, который былъ самымъ близкимъ человѣкомъ къ Шиллеру; но изъ всей огромной переписки, хранившейся у него, онъ напечаталъ въ этой біографіи только немногіе отрывки, и притомъ такіе, которые, по нашему мнѣнію, не весьма-характеристичны. Ни одинъ изъ послѣдующихъ біографовъ Шиллера не могъ воспользоваться этими матеріалами; потому-то такъ и недостаточны біографіи, написанныя Фигофомъ, родственницей Шиллера и, всего больше недостаточна біографія, написанная Гарантомъ. Каждый изъ нихъ думалъ прикрыть бѣдность біографическихъ подробностей своими разсужденіями и критическими замѣчаніями о произведеніяхъ Шиллера, что, конечно, не можетъ удовлетворить ни одного читателя. Сѣдругой стороны, не могли служить важнымъ біографическимъ пособіемъ напечатанныя въ 1830 году двѣ переписки Шиллера: одна съ Гёте, другая съ Вильгельмомъ Гумбольдтомъ, потому, во-первыхъ, что обѣ онѣ начинаются съ 1794 года, т. е., за 10 лѣтъ до смерти Шиллера; во-вторыхъ, онѣ исключительно (особливо же переписка съ Гёте) посвящены разсужденіямъ о различнымъ литературныхъ произведеніяхъ и началахъ искусства, такъ-что письма эти всего меньше похожи на письма; это продолженіе догматико-литературныхъ диспутовъ и задачъ, которыя завязались между Гёте и Шиллеромъ съ первой ихъ встрѣчи. Наконецъ, такъ-какъ обѣ эти переписки начались съ 1794 года, то онѣ относятся къ тому времени, когда Шиллеръ былъ уже женатъ, давно уже получилъ въ Іенѣ мѣсто профессора исторіи, сверхъ-того былъ со всѣхъ сторонъ обезпеченъ во всѣхъ подробностяхъ своего существованія и былъ въ полномъ цвѣтѣ славы своей: все его время было поглощено огромными работами, особенно съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ началъ изданіе журнала "Горы" (die Horen), журнала, въ которомъ соединилъ всѣхъ самыхъ замѣчательныхъ писателей Германіи и который, по его выраженію, долженъ былъ превзойдти все, что только когда-либо существовало въ этомъ родѣ. Безконечная литературная дѣятельность должна была уничтожить домашнюю жизнь и, дѣйствительно, жизнь эта получила однообразныя, спокойныя рамки; къ домашнему счастью, котораго прежде такъ жаждалъ, онъ наконецъ привыкъ, и о немъ -- больше не было помина. Поэтому письма послѣднихъ лѣтъ жизни Шиллера имѣютъ направленіе чисто-литературное: тамъ нельзя встрѣтить жажды знакомства, всегда столь сильной въ человѣкѣ начинающемъ, для котораго въ незнакомыхъ именахъ еще лежитъ много незнакомыхъ славъ; нельзя встрѣтить быстрой и сильной оцѣнки людей узнанныхъ -- а эта оцѣнка еще нужнѣе была, можетъ-быть, самому Шиллеру, чѣмъ тому, для кого она предназначалась; нельзя встрѣтить и цѣлыхъ плановъ будущей жизни, которые обрисовываютъ весь характеръ Шиллера. Слѣдовательно, письма послѣднихъ лѣтъ его жизни важны совсѣмъ въ другомъ отношеніи: они ведутъ къ разсмотрѣнію вопроса: какое вліяніе могли имѣть на Шиллера такіе два человѣка, какъ В. Гумбольдтъ и Гёте. Это въ особенности относится къ Гёте и Шиллеру: когда они сошлись, оба они были первыми поэтами и вскорѣ оба остановились на той мысли, что отъ нихъ двухъ зависитъ все направленіе тогдашней германской литературы и поэзіи; они тогда образовали между собою родъ комитета, въ которомъ задавали и разрѣшали другъ другу вопросы о томъ, что полезно и нужно для германской литературы и поэзіи; появленіе всѣхъ послѣдующихъ произведеній ихъ (за немногими исключеніями) находится въ самой тѣсной связи съ такимъ напередъ-начертаннымъ планомъ. Очевидно, что оба должны были значительно измѣниться въ характерахъ и направленіяхъ; взаимная критика должна была уничтожить нѣкоторыя выпуклости или особенности каждой изъ этихъ натуръ, и каждый изъ нихъ въ-послѣдствіи много разъ высказывалъ тотъ переворотъ, который, по его мнѣнію, совершился въ немъ, какъ слѣдствіе этого знакомства и этихъ отношеній. Разсмотрѣніе того, въ какой степени искусственныя и условныя отношенія эти были полезны и вредны каждому изъ нихъ, составляетъ одну изъ задачъ нашего времени, ибо теперь точнѣе опредѣлено, какого рода произведенія были свойственны генію каждаго, между-тѣмъ, какъ во все продолженіе ихъ дѣятельности не было ни одного рода поэзіи, который бы не считался одинаково-свойственъ тому и другому. Можно сказать съ достовѣрностью, что тѣ произведенія ихъ, которыя принадлежатъ роду, совсѣмъ чуждому ихъ производительному дару и которыя приходится отвергать какъ анти-художественныя, обязаны своимъ существованіемъ почти-исключительно искусственности и формальности взаимныхъ отношеній Шиллера и Гёте. Съ другой стороны, дружба и близкая связь такихъ двухъ человѣкъ не могли не имѣть для каждаго изъ нихъ самыхъ благодѣтельныхъ послѣдствій и дать возможность проявиться нѣкоторымъ сторонамъ ихъ таланта, которыя безъ того должны были бы проявиться иначе, или и вовсе не проявились бы. При разсмотрѣніи этого вопроса главнымъ пособіемъ должна служить переписка, представляющая истолкованіе всего, что послѣ 1794 года произведено каждымъ изъ нихъ; она открываетъ всѣ намѣренія, побудившія къ тому или другому произведенію; и всѣ перемѣны, происшедшія съ этимъ произведеніемъ въ-слѣдствіе совѣтовъ, данныхъ потомъ другою стороною. Но въ Германіи, не смотря на очевидную необходимость такого сличенія, никто еще не сдѣлалъ его, не смотря на то, что до-сихъ-поръ продолжаютъ выходить въ большомъ количествѣ этюды о Шиллерѣ и Гёте, такъ-что этого сличенія остается еще ожидать.
   Переписка Шиллера съ Кернеромъ совсѣмъ другаго рода. Она начинается съ конца 1784 года, т. е., когда Шиллеру было 25 лѣтъ, Кернеру 28, когда оба они были еще холостые, оба полны плановъ на разверзавшееся будущее; еще у каждаго все было впереди. Шиллеръ только-что написалъ тогда первыя свои три пьесы: Разбойники, Заговоръ Фіеско въ Генуѣ и Коварство и Любовь, также около десятка мелкихъ стихотвореній (изъ числа которыхъ самое замѣчательное: Чадоубійца). Слава и имя его только-что начинали распространяться тогда по Германіи, и однимъ изъ самыхъ раннихъ, самыхъ жаркихъ поклонниковъ его сдѣлался Кёрнеръ, бывшій тогда мелкимъ чиновникомъ въ Лейпцигѣ. По натурѣ одаренный порядочною дозою энтузіазма, онъ рѣшился написать къ Шиллеру въ Мангеймъ письмо отъ себя и отъ имени двухъ молодыхъ дѣвицъ, своихъ хорошихъ знакомыхъ, Минны и Доротеи Штокъ, дочерей извѣстнаго тогда гравёра, у котораго Гёте, кажется, хотѣвшій всему учиться, бралъ уроки во время своего пребыванія въ Лейпцигѣ. Подобнаго рода письма -- не рѣдкость для каждаго знаменитаго человѣка: энтузіастическія письма и посѣщенія составляютъ одно изъ неудобствъ славы. Шиллеръ въ перепискѣ съ Кернеромъ сохранилъ одинъ такой примѣръ: вскорѣ послѣ того, какъ явился въ свѣтъ "Донъ-Карлосъ", Шиллеръ однажды сидѣлъ за письмомъ къ Кернеру; вдругъ кто-то стучится.
   -- Войдите.
   Въ комнату вошла маленькая худенькая фигурка въ бѣломъ фракѣ, въ желто-зеленомъ жилетѣ, кривая и очень согнувшаяся.
   -- Не имѣю ли я счастіе, говоритъ фигурка:-- видѣть передъ собою господина совѣтника Шиллера?
   -- Да, я Шиллеръ.
   -- Я слышалъ, что вы здѣсь, и не могъ удержаться, чтобъ не увидѣть того человѣка, котораго "Донъ-Карлоса" я сейчасъ только-что видѣлъ.
   -- Вашъ покорнѣйшій слуга. Съ кѣмъ имѣю честь...?
   -- Я не имѣю счастія быть вамъ извѣстенъ. Моя фамилія Вульпіусъ.
   -- Я вамъ очень обязанъ за эту учтивость; только сожалѣю, что теперь я обѣщалъ быть въ одномъ мѣстѣ (по счастью я былъ одѣтъ, прибавляетъ Шиллеръ) и сейчасъ хотѣлъ уже идти.
   -- Сдѣлайте одолженіе, извините меня. Я доволенъ тѣмъ, что видѣлъ васъ. И фигурка раскланялась.
   Но на нынѣшній разъ Шиллеръ, вѣроятно, иначе принялъ энтузіастическую выходку Кернера, хотя бы даже потому, что самъ былъ моложе тремя годами и въ письмѣ Кернера увидѣлъ что-нибудь больше несноснаго визитёра Вульпіуса въ бѣломъ фракѣ (кто знаетъ, можетъ-быть, этотъ Вульпіусъ пригодился бы Шиллеру не меньше Кернера?) Какъ бы то ни было, только послѣ нѣкоторой значительной паузы, причиненной не раздумьемъ (какъ можно было бы полагать сначала), а недосугомъ, Шиллеръ отвѣчалъ Кернеру длиннымъ письмомъ почти столько же восторженнаго содержанія. Это было въ декабрѣ 1784 года; вскорѣ Кернеръ потребовалъ, чтобъ имъ называть другъ друга ты, и такимъ образомъ началась дружба и переписка, продолжавшіяся ровно 20 лѣтъ. Во все это время они видѣли другъ друга только урывками: служба и занятія препятствовали каждому изъ нихъ поѣхать и жить съ своимъ пріятелемъ. Судьба сама, кажется, приняла участіе въ томъ, чтобъ имъ никакъ не сойдтись въ одномъ городѣ. Сначала, Шиллеръ жилъ въ Мангеймѣ, Кернеръ въ Лейпцигѣ. Черезъ нѣсколько времени, обстоятельства для Шиллера перемѣнились такъ, что ему стало невыносимо жить въ этомъ городѣ; онъ обѣщалъ себѣ счастье въ кругу любезныхъ ему и перебрался въ Лейпцигъ; между-тѣмъ, въ то же самое время все устроилось такъ, что Кернеру сдѣлалось необходимымъ по службѣ перейдти въ Дрезденъ. Позже Шиллеръ принужденъ былъ совершить еще нѣсколько переѣздовъ (въ Веймаръ, въ Іену), и никогда двумъ друзьямъ не приходилось видаться иначе, какъ на самое короткое время.По предчувствію ли такой судьбы, или, чтобъ дать полное о себѣ понятіе, Кернеръ при первомъ еще письмѣ (въ іюнѣ 1784 г.) отправилъ къ Шиллеру изображеніе всего своего общества: портретѣ свой, своего пріятеля Губера, своихъ пріятельницъ Минны и Доры; всѣ эти портреты рисованы были послѣднею изъ сестеръ (о которой Гёте въ своей автобіографіи упоминаетъ, какъ о большой художницѣ) и уложены въ портфель, вышитый для Шиллера сестрою ея. Въ отвѣтъ на все это Шиллеръ не присылалъ своего портрета, да они же его и не просили: вѣроятно, имъ оставалось выбирать любой изъ печатныхъ. Конечно, портретъ Шиллера не составляетъ такой рѣдкости и драгоцѣнности, какъ портреты всего этого общества; но въ сложности, всѣ приведенныя обстоятельства имѣли самый счастливый результатъ: энтузіастическое письмо и при немъ портреты съ портфелемъ рѣшили Шиллера писать къ молодому Кернеру, представителю всего ихъ общества; обстоятельства, мѣшавшія имъ сходиться, не давали этой перепискѣ никогда прекратиться; все же вмѣстѣ произвело то, что посредствомъ этой переписки мы имѣемъ самыя интересныя подробности о любопытнѣйшей эпохѣ изъ жизни Шиллера, эпохѣ его начинаній.
   Всѣми біографами принято раздѣленіе шиллеровой дѣятельности на три періода: это раздѣленіе довольно-вѣрно, потому-что все время отъ 1784 до 1790 года рѣзко отличается отъ немногихъ лѣтъ первыхъ опытовъ и отъ 15 послѣднихъ лѣтъ, въ которыя Шиллеръ написалъ лучшія свои произведенія, т. е. пьесы: Идеалы, Благопріятное Мгновеніе, Диѳирамбъ, Торжество Побѣды, жалоба Цереры, Элевзинскій Праздникъ, Идеалъ и жизнь, Сила Пѣсни, Пляска, Геній, Счастье, Игра жизни, Поступленіе Новаго Столѣтія, Четыре Времени Года, Ивиковы Журавли, Геро и Леандръ, Кассандра, и нѣкоторыя другія менѣе-великія. Средній періодъ замѣчателенъ тѣмъ, что онъ образуетъ время всѣхъ начинаній, всѣхъ приготовленій Шиллера: онъ пробовалъ свои еще неустановившіяся силы, испытывалъ равные роды дѣятельности. Первый томъ переписки Шиллера съ Кернеромъ, вышедшій ныньче въ свѣтъ, обнимаетъ именно этотъ любопытный періодъ, и, конечно, прежде всего хочется разглядѣть и опредѣлить, каковъ былъ этотъ Кернеръ, имѣвшій счастіе столь долго быть въ близкихъ отношеніяхъ съ Шиллеромъ.
   Въ характерѣ этого человѣка нельзя ошибиться; онъ принадлежитъ къ многочисленной породѣ людей самыхъ обыкновенныхъ, очень добрыхъ, довольно-образованныхъ по своему времени, надѣленныхъ на время первой юности нѣкоторой долей энтузіазма, которая скоро и изсякаетъ, а иногда продолжается и на нѣкоторое время зрѣлыхълѣтъ. Энтузіазмъ этотъ, соединенный съ порядочнымъ образованіемъ, производитъ въ ихъ головѣ то безпокойное броженіе, которое заставляетъ ихъ нѣкоторое время думать, что въ нихъ живетъ истинный, глубокій талантъ -- иногда геній. Смотря по характеру, безпокойное это броженіе или заставляетъ ихъ обращать свою дѣятельность на разные предметы, перемѣняя ихъ одинъ за другимъ, или заставляетъ упрямо и безотвязно устремить всю дѣятельность свою на одинъ какой-нибудь предметъ, и въ послѣднемъ случаѣ никакіе совѣты постороннихъ людей оставить въ покоѣ чужія сани не помогаютъ, потому-что это своего рода мономанія, проявленіе цѣлаго характера. Какъ его весь переломить? Если уничтожить эти желанія, эту дѣятельность, что же останется для этого человѣка? Въ первый періодъ молодой, самообманывающейся дѣятельности, вся жизнь заключается въ этихъ желаніяхъ; другаго горизонта нѣтъ. Кернеръ принадлежалъ къ первому разряду:
   
   "Первые мои юношескіе планы (говоритъ онъ) стремились къ дѣятельности писателя. По я всегда старался стать туда, гдѣ не доставало работниковъ. Самое интересное занятіе переставало быть для меля привлекательнымъ, когда передо мною являлось болѣе необходимое. Такимъ образомъ я перебѣгалъ отъ одного рода наукъ къ другимъ. Школьные мои учители напечатлѣли во мнѣ большое уваженіе къ древней литературѣ -- я рѣшился издавать авторовъ. Лекціи Гарве и Платно ра пробудили во мнѣ наклонность къ умозрѣнію -- и vitairi impendere vero (посвятить жизнь истинѣ) сдѣлалось моимъ девизомъ. Около этого времени я долженъ былъ рѣшиться на одну изъ факультетскихъ наукъ. Богословіе прельстило бы меня, еслибъ философія не возбудила уже во мнѣ сомнѣніи: и отъ этого мнѣ сдѣлалось невыносимо рабство символическихъ научныхъ понятіи. Непріятное положенія практическихъ докторовъ омерзили мнѣ медицину. Оставалась одна юриспруденція. Я избралъ ее какъ будущій насущный хлѣбъ и въ видѣ такъ называемаго занятія, по мнѣ была противна пестрая сѣть произвольныхъ опредѣленій, которыя нужно было насильно вбить въ память не смотря на ихъ безтолковость. Я искалъ философическаго обработыванія предметовъ права, развитія общихъ понятій, прагматической исторіи причинъ и слѣдствій отдѣльныхъ законовъ -- и нигдѣ не находилъ удовлетворенія, развѣ только въ государственномъ правѣ Пюттера; а это такой предметъ, который всего меньше приходился мнѣ по вкусу, потому-что мнѣ нужно было возиться съ 20-го жалкими процессами, чтобъ напасть на одну плодотворную мысль. Точно также не могши вайдти плодотворности въ нѣкоторыхъ частяхъ философіи, я бросился въ изученіе природы и въ математику, примѣненныя къ человѣческимъ потребностямъ и мастерствамъ. Было что-то великолѣпное по мысли -- расширить поле этихъ наукъ, для того, чтобъ такимъ образомъ увеличить власть человѣка надъ окружающими его существами и раскрыть ему новые источники блаженства. Этимъ преимущественно опредѣлились мои занятія въ Гёттингенѣ въ 1776 и 1777 годахъ. Воротившись въ Лейпцигъ, я долженъ былъ получить степень доктора и черезъ это напалъ на нѣкоторыя философскія изслѣдованія о естественномъ правѣ, которыя заинтересовали меня надолго. Тутъ явился случай путешествовать, явился внезапно, и я поѣхалъ безъ приготовленія, безъ всякой особенной цѣли. Я представлялъ себѣ путешествіе вообще какъ что-то весьма-желанное, и сначала думалъ себѣ извлечь изъ него какъ-можно-больше выгоды. Но для этого я былъ слишкомъ новъ въ свѣтѣ. Я останавливался на отдѣльныхъ предметахъ, которыхъ не видалъ или, о которыхъ не слыхалъ, и при этомъ слишкомъ предавался своей наклонности къ размышленію, такъ что не могъ сдѣлать большаго запаса опытовъ и познаній" и т. д.
   
   Итакъ, не было ни одного предмета, которымъ бы Кернеръ дѣйствительно былъ заинтересованъ глубоко и серьёзно. Какъ вообще бываетъ у всѣхъ людей этого рода, ему всего больше хотѣлось что-то сдѣлать, а что именно -- того онъ и самъ не зналъ, да и знать не могъ, ибо въ немъ не лежало матеріала ни для какой истинной и великой дѣятельности. Способности въ немъ были -- полуспособности, стремленіе дѣлать -- призрачность, и онъ подобенъ былъ человѣку, который, желая производить умноженіе, имѣетъ одного только множителя и никакъ не можетъ попасть на множимое (его нѣтъ), чтобъ получить какое-то столько же неизвѣстное произведеніе. У всякаго человѣка, одареннаго талантомъ, ясна передъ глазами цѣль его, и онъ всего больше боится держаться въ неопредѣленномъ общемъ, потому-что и весь-то онъ обладаемъ постоянною и проникающею его страстью къ своему предмету, которая поминутно приводитъ его къ этому предмету. Тутъ уже не можетъ случиться, что началъ заниматься однимъ, по дорогѣ заѣхалъ въ другой предметъ, потомъ напалъ на третій, и такъ переходилъ отъ одного къ другому. А между-тѣмъ, несчастіе полу-натуръ состоитъ въ томъ, что онѣ никакъ не хотятъ, да и не могутъ останавливаться на простомъ, безпретензливомъ занятіи избраннымъ (на время или надолго) предметомъ: имъ всегда кажется, что все, до нихъ сдѣланное, не такъ и не то, что требуются перемѣны радикальныя съ головы до ногъ по всему составу, и что они-то именно призваны производить эти самыя важныя перемѣны. Далеко не похожіе на смиренныхъ тружениковъ, которые, не пускаясь вдаль и сознавая умѣренность силъ своихъ, довольствуются разработываніемъ частицъ (что иногда доходитъ до микроскопическихъ крайностей) и за то приносятъ истинную пользу -- люди эти спускаются на самаго жирнаго барана въ цѣломъ стадѣ, обѣщаютъ человѣчеству великія и богатыя милости, самыя важныя открытія и перевороты.Такъ, на-примѣръ, и Кернеръ: и желаю тебѣ всякаго счастья, другъ (пишетъ онъ Шиллеру); у твоей дѣятельности есть опредѣленная цѣль. У меня именно этого еще и нѣтъ. У меня есть всякіе планы, по вездѣ я долженъ напередъ собирать, а для этого я не чувствую себя теперь расположеннымъ. Обработывать желалъ бы я то, что другіе бы собирали. У меня нашлось бы работы не для одной хорошей головы; но кто бы сталъ работать для меня? Хорошая-то голова не пойдетъ въ носильщики, а другой тутъ нельзя употребить въ дѣло. И такъ прійдется мнѣ самому въ работу, либо для исторіи упадшей образованности, или для упрощенія юриспруденціи. И то и другое лежитъ близко у меня на сердцѣ. Также упростилъ бы я охотно теорію политической экономіи. Чѣмъ проще теорія и чѣмъ легче ее обозрѣвать, тѣлГь больше остается свободнаго времени будущему дѣльцу для того, чтобъ выработать душевныя силы, собирать другія познанія, которыя важны въ его сферѣ. Конечно, у меня есть въ головѣ еще нѣсколько довольно-зрѣлыхъ идей, которыя я охотно тотчасъ же предложилъ бы публикѣ подъ какимъ бы то ни было видомъ, наприм. о средствахъ противъ упадка образованности, о заслугѣ художника и т. д. Только писать мнѣ трудно. Я еще не довольно хорошо владѣю языкомъ. Отъискивая выраженіе, обпиливая періоды, я часто теряю мысли".-- "Еслибъ я раньше совершенно посвятилъ себя музыкѣ, то произвелъ бы въ ней что-нибудь. Теперь я чувствую, какихъ мнѣ не достаетъ въ ней изученій, чтобъ достигнуть того идеала, къ которому бы я стремился. А этого ужь не догонишь, по-крайней-мѣрѣ легко. О, еслибъ я только дошелъ до того, что открылъ бы другимъ нѣкоторые еще нетронутые пути, когда мнѣ уже слишкомъ поздно самому идти впереди! Быть спокойну, у цѣли своихъ желаній, Шиллеръ, подлѣ тебя -- кто знаетъ, что все это можетъ еще изъ меня сдѣлать! По крайней мѣрѣ Шиллеръ не долженъ возвышаться надо мною слишкомъ много, если надобно, чтобъ намъ обоимъ было хорошо вмѣстѣ".
   
   Послѣдняя фраза, которую мы съ намѣреніемъ подчеркнули, даетъ разгадку для этихъ характеровъ: потому-что послѣднее слово всей этой безпокойной, неостанавливающейся дѣятельности есть что-то въ родѣ ревности или зависти, которой утолить и затушить ничѣмъ нельзя. Человѣкъ совершенно-ничтожный, рѣшительно равнодушенъ ко всякой высшей надъ нимъ дѣятельности: она никогда не можетъ задѣть ни одной струны въ немъ, точно разговоръ на незнакомомъ ему языкѣ. Мимо его проходитъ явленіе этой высшей дѣятельности, едва-ли оставляя хоть какіе-нибудь слѣды. За то самые ужасныя и жгучія танталовы мученія совершаются въ какой-нибудь кёрнеровской натурѣ, которая, по выраженію Крылова, отъ воронъ отстала, а къ павамъ не пристала. Самостоятельности и собственной цѣли въ нихъ нѣтъ никакой; всѣ желанія тогда идутъ на одинъ пунктъ -- на то, чтобъ тоже не отстать отъ этого великаго движенія, которое они понимаютъ до нѣкоторой степени, тоже произвести что-то великое, что бы то ни было -- все равно, только чтобъ это было великолѣпно и высоко по мысли. Такое самообольщеніе продолжается у всѣхъ не одинаковое время, смотря по характеру и по обстоятельствамъ, которыя раньше или позже разгонятъ въ головѣ паціента туманы, образовывавшіе пріятную Фата-моргана.... Не раньше 1788 года началъ Кернеръ подозрѣвать, что его таланты не то, что онъ воображалъ; мало-по-малу переставалъ онъ говорить о своихъ великихъ планахъ и замыслахъ, и совершенно незамѣтно замкнулся въ свой кругъ чиновнической жизни, хотя время-отъ времени просыпавшійся въ немъ демонъ снова порывался и заставлялъ бѣднаго Кернера навязывать Шиллеру, для помѣщенія въ его журналъ, то стихи, то разсужденіе какое-нибудь. Но въ то время Шиллеръ уже не вѣровалъ въ поэзію и талантъ своего пріятеля; о присылаемыхъ къ нему произведеніяхъ онъ отзывался довольно-учтиво; впрочемъ, нигдѣ но замѣтно какихъ-нибудь намековъ на то, чтобъ Шиллеръ принялъ на страницы своего журнала которое-либо изъ произведеній своего пріятеля. Между-тѣмъ, довольно во время очнувшись и, къ-счастью, сознавъ недостаточность своихъ силъ для искусства и науки, Кернеръ вдругъ принялъ совсѣмъ неожиданное намѣреніе, далъ своей неугомонной дѣятельности новое направленіе, которому приписывалъ особенную и великую важность: онъ принялъ на себя роль совѣтчика и долго воображалъ себѣ, что руководитъ всею жизнью и всею поэтическою дѣятельностью Шиллера. Съ этихъ поръ, переписка Шиллера съ Кернеромъ получила совсѣмъ новый видъ, рѣзко отличающійся отъ прежняго. Мы скажемъ объ этомъ ниже.
   Одна изъ непріятныхъ сторонъ характеровъ, подобныхъ кёрнерову, та, что такой человѣкъ чрезвычайно-болтливъ и сообщителенъ; онъ ищетъ дружбы великихъ людей и старается сдѣлать ихъ столько же болтливыми, заставивъ ихъ высказать свою жизнь и свою душу, подобно тому, какъ безъ всякой просьбы онъ это дѣлаетъ съ своей стороны. Таковы ужь инстинкты подобныхъ людей. Этимъ они себя облегчаютъ, стараются учредить какое-то братство между собою и великими людьми, убѣдить себя, что есть какое-то равенство между обѣими сторонами. Подобно маленькой фигуркѣ Вульпіуса, такая натура вполнѣ удовлетворена, проведши время вмѣстѣ съ великимъ человѣкомъ, участвовавъ въ закулисныхъ тайнахъ этой жизни, для всѣхъ другихъ закрытой; все это для нея побужденіе къ новому энтузіазму, къ новой болтливости. Въ подобномъ случаѣ, письма и разговоры лирическаго содержанія могутъ растягиваться до безконечности... Дѣйствительность всѣхъ этихъ фактовъ доказывается тѣмъ, что по-мѣрѣ-того, какъ Кёрнеръ сталъ въ себѣ разувѣряться, письма его сдѣлались короче и рѣже; значитъ, онъ не находилъ матеріала для своихъ изліяній, у такихъ людей ничто другое, кромѣ великолѣпныхъ и великихъ мыслей, знаменитыхъ предначертаній, не лежитъ близко на сердцѣ, и то, что прежде било бурными и широкими волнами, течетъ теперь незамѣтнымъ ручейкомъ), такъ-что вся послѣдующая корреспонденція Кернера, наставническаго и учительскаго содержанія, становится несравненно меньше болтливою и многословною. Не раньше конца 1788 года, Кернеръ въ первый разъ выразилъ сомнѣніе на счетъ поэтическихъ дарованій своихъ: "Иногда я думаю", говоритъ онъ, "что я назначенъ быть только юристомъ. По-край ней мѣрѣ, въ этой Сферѣ я увѣренъ въ успѣхѣ. Поэтическое чувство еще далеко не поэтическое дарованіе, и уже многіе, смѣшивая это, ошибались въ своемъ назначеніи". Въ этомъ періодѣ самое пріятное то, что Кернеръ все меньше и меньше разсказываетъ про свою личность и свои дарованія, что прежде ему было просто необходимостью, оставляетъ тотъ нѣсколько-напыщенный и торжественный тонъ, съ которымъ онъ излагалъ подробности своей жизни и своей духовной натуры, какъ кажется воображая, что сама Кліо съ его словъ заноситъ въ свои скрижали все, что онъ о себѣ повѣдаетъ; вся торжественность и великость пропала уже изъ глазъ) его, онъ чувствуетъ себя бѣднѣе и проще, постепенно начинаетъ узнавать себѣ настоящую мѣру. Конечно, непріятное положеніе -- начать великими предположеніями, при ободреніяхъ великаго человѣка, что, казалось, могло бы и должно было служить вѣрнымъ и несомнѣннымъ ручательствомъ, и кончить самымъ прозаическимъ, самымъ обыкновеннымъ образомъ. Но что жь дѣлать? Лучше хоть когда-нибудь, вѣслѣдствіе натолкнувшихся обстоятельствъ, открыть глаза на правду, чѣмъ никогда не открывать, какъ случается иногда съ людьми, которые одарены полуспособностями. Единственное спасеніе и возможное утѣшеніе въ томъ, чтобъ, не смотря на все горе разочарованія въ самомъ себѣ, не дать все-таки умереть этимъ полуспособностямъ и найдти имъ упорную, постоянную работу на дѣйствительно свойственномъ имъ поприщѣ. Нѣтъ ни одной работы, которая не носила бы съ собой лучшей своей награды -- спокойствія духа и довольства, вытекающихъ изъ сознанія употребленныхъ силъ, пошедшихъ на дѣйствительную пользу и переставшихъ безплодно обвивать паразитнымъ хмелемъ чью-то чужую, самостоятельную личность. Предметовъ для серьёзныхъ занятій еще такъ много...
   Взглянемъ на отношенія этихъ двухъ людей съ другой стороны -- со стороны Шиллера. Что такое былъ для него Кернеръ? какимъ-образомъ Кернеръ могъ для него быть самымъ короткимъ пріятелемъ? какъ могъ Шиллеръ видѣть въ такой самой обыкновенной натурѣ талантъ, которому назначено развиться и произвести великое? Объясненіемъ этому служитъ сама натура Шиллера и ея организація. Натура Шиллера была прямая противоположность Гёте. Гёте съ первыхъ шаговъ своихъ сдѣлался баловнемъ всего, его окружавшаго, онъ съ самой ранней молодости привыкъ видѣть и считать себя первымъ посреди всякаго кружка, куда ему ни случалось стать; ему постоянно сопутствовало что-то въ родѣ обожанія; онъ серьёзно, по шутя, принималъ отъ окружающихъ его лицъ знаки уваженія, какъ Юпитеръ отъ простыхъ смертныхъ, -- даже эта фраза была тогда въ ходу. Слѣдовательно, у него ни съ кѣмъ не было другихъ отношеній, кромѣ отношеній высшаго къ нисшимъ, и никогда такихъ, какія бываютъ равнаго въ равнымъ. Молодые люди одинакихъ съ нимъ лѣтъ, его товарищи, видѣли въ немъ всегда начальника, главу, обращались къ нему за совѣтами, съ просьбами, даже съ нѣкоторымъ трепетомъ и боязнью, ожидая, какое-то выйдетъ отъ него рѣшеніе. Такія отношенія только одинъ разъ нарушились для Гёте -- именно когда въ-послѣдствіи онъ сошелся съ Шиллеромъ, единственно-возможнымъ для него ровесникомъ. До этой же поры, у него никогда не было чего-нибудь похожаго на товарищество, на равенство, никогда не бывало тѣхъ изліяній, сообщительныхъ бесѣдъ, которыя для всякаго молодаго человѣка такъ нужны. Онъ не чувствовалъ въ этомъ потребности, грудь его была столько широка, что ни одно изъ его душевныхъ движеніи не просилось высказываться наружу; все въ ней улегалось спокойно, невозмутимо; съ важностью многоопытнаго старца принималъ онъ исповѣди другихъ молодыхъ людей и какимъ-то оракуломъ давалъ свои совѣты и изреченія. Наоборотъ, основаніе характера Шиллера было братство, которому онъ не измѣнялъ и тогда, когда чувствовалъ себя стоящимъ выше всѣхъ. Необходимость сообщительности одолѣвала его не меньше тѣхъ, которые стремились къ нему, какъ къ великой личности. И можно сказать навѣрное, счастливый случай бросилъ ему въ друзья такого человѣка, какъ Кернеръ!
   Правду сказалъ Печоринъ Лермонтова, что изъ двухъ друзей всегда одинъ рабъ другаго, хотя часто ни одинъ изъ нихъ въ этомъ не признается. Ни одному таланту не обходилась даромъ дружба съ человѣкомъ не совершенно-ничтожнымъ и не самымъ обыкновеннымъ: хорошо, еслибъ эта дружба могла ограничиваться домашними дѣлами и не пытаться заглядывать въ поэтическую дѣятельность: тогда бы все оканчивалось только большими или меньшими мелкими непріятностями, могущими произойдти изъ рабства. Но, къ-несчастію, другъ, хотя человѣкъ умный, но недоросшій до степени таланта, непремѣнно беретъ на себя совѣтодательную часть, если онъ сторона властвующая, и причиняетъ огромный вредъ. Это, разумѣется, можетъ быть тогда только, когда у таланта нѣтъ довольно самостоятельности, и онъ можетъ покориться чужому вліянію. Такъ, на-пр., Жанъ-Поль Рихтеръ подъ вліяніемъ своего пріятеля Отто, Тикъ подъ вліяніемъ Шлегелей, Мейгсъ подъ вліяніемъ Винкельмана, и многіе другіе, существенно измѣнились въ характерѣ своихъ талантовъ и вынуждены были слѣдовать по тѣмъ путямъ, на которые ихъ толкнула дружба. Наконецъ, даже самая дружба Гёте съ Шиллеромъ нанесла нѣкоторый вредъ поэтической дѣятельности того и другаго. При этомъ теряются многія черты первоначальной физіономіи: чѣмъ сильнѣе талантъ, тѣмъ онъ впечатлительнѣе и воспріимчивѣе; большое несчастье, когда въ немъ нѣтъ столько силы, чтобъ защититься отъ чуждаго, незамѣтно дѣйствующаго вліянія! Слѣдовательно, для Шиллера всего лучше приходилась такая дружба, которая удовлетворяла потребности его собщаться и повѣрять свою душу, но которая неспособна)была вредить ему. Все первое время Кернеръ былъ столько занятъ самъ собою, своими талантами и преднамѣреніями, что ему просто некогда было мѣшаться въ поэтическую дѣятельность Шиллера, и онъ это вздумалъ уже слишкомъ-поздно для себя, когда Шиллеръ столько окрѣпъ, что сознавалъ вполнѣ свои силы и не довѣрялъ больше поэтическимъ способностямъ Кернера.
   Прежде, въ началѣ переписки, Шиллеръ всего больше боялся, чтобъ не было мечтательности (Schwärmerei) въ томъ, что отъ полноты горячей и сообщительной души писалъ онъ Кернеру -- о дружномъ, вольномъ полетѣ душъ ихъ въ родину, Элизіумъ, о томъ, что между ними созидается зданіе такой дружбы, какой еще никогда не существовало, и проч. и проч. Длинныя страницы подобнаго содержанія заключались со стороны Шиллера убѣжденіемъ, чтобъ Кернеръ никакъ не принялъ всего этого за мечтательность, за слова; разумѣется, Кернеръ и не думалъ никогда сомнѣваться, иначе принимать: это ему было именно съ-руки. Но между-тѣмъ, какъ онъ, вѣроятно, самъ собой никогда не разубѣдился бы въ великости всего сказаннаго между ними въ эти первые годы (хотя не былъ больше въ состояніи продолжать въ томъ же тонѣ), Шиллеръ скоро пришелъ къ совершенно другимъ понятіямъ обо (всемъ этомъ: "Начало и образъ нашей "связи" пишетъ онъ въ августѣ 1787-го года: "была мечтательность, да такъ и "должно было быть; но мечтательность, повѣрь мнѣ, необходимо была бы и могилой ея. Теперь болѣе"серьёзная обдуманность и медленная "опытность должны дать ей устойчивость и надежность". Еще позже, въ девятидесятыхъ годахъ, Шиллеръ признавался Гёте, что во всѣхъ первыхъ временахъ его юности было у него страшно-много реторики. Слѣдовательно, Шиллеръ увидѣлъ всю ложь и искусственность, которыя прежде между ними существовали; тѣмъ не меньше сердечность отношеній оставалась: "для меня нѣтъ болѣе-вѣрнаго и высшаго счастья на свѣтѣ, какъ полное наслажденіе нашей дружбой, совершенное, нераздѣльное смѣшеніе нашего существованія, нашихъ радостей и страданій" пишетъ онъ въ томъ же письмѣ.-- И дѣйствительно, дружба Кернера и двухъ милыхъ женщинъ, жившихъ вмѣстѣ съ Кернеромъ, должна была сдѣлаться ему необходимостью, ему, который всегда стремился имѣть около себя существа любящія и любимыя; онъ всего лучше выразилъ это качество своей натуры въ знаменитомъ двустишіи своемъ:
   
   Recht gesagt, Schlosser! Man liebt, was man hat; man begehrt, was man nicht hat;
   Denn nur das reiche Gemülh liebt, nur das arme begehrt (*).
   (*) Правду сказалъ ты, Шлоссеръ! Любишь ты то, что у тебя есть; желаешь того, чего у тебя нѣтъ; потому-что только духъ богатый любить, только духъ бѣдный желаетъ.
   
   Кернеръ лучше всякаго другаго человѣка былъ устроенъ для того, чтобъ сочувствовать всѣмъ радостямъ и печалямъ Шиллера, выслушивать каждую подробность его вседневной жизни, начиная отъ частаго виста и пунша въ кругу трехъ скучныхъ Нѣмцевъ, иногда съ прибавленіемъ столь же скучной дамы -- до всѣхъ книгопродавческихъ и издательскихъ мелочей,! до счетовъ и уплаты за сочиненія Шиллера; на его же долю падало возиться безропотно съ однимъ книгопродавцемъ, Гёшеномъ, который постоянно норовилъ обмануть Шиллера при денежныхъ разсчетахъ (Шиллеръ же постоянно нуждался въ деньгахъ, и потому частенько прибѣгалъ къ помощи добраго пріятеля, который всегда могъ помогать ему). Словомъ, Шиллеръ совершенно привыкъ къ нему, ничего не предпринималъ, ничего для себя не устраивалъ иначе, какъ напередъ написавъ о томъ Кёрнеру, потому-что Кернеръ былъ при Шиллерѣ родъ домохозяйки... Все это было не больше, какъ привычка: Шиллеръ почти никогда не слѣдовалъ расположеніямъ и назначеніямъ Кёрнера, избиралъ почти всегда другой путь -- не тотъ, какой назначенъ ему былъ другомъ, и все-таки при каждомъ новомъ обстоятельствѣ напередъ сносился съ нимъ, требуя совѣта. Заслуга Кернера передъ Шиллеромъ именно и состояла въ томъ, что онъ на это никогда не сердился, всегда оставался спокоенъ и продолжалъ давать совѣты, которымъ тотъ продолжалъ не слѣдовать, иногда возразивъ на нихъ, а иногда и такъ, промолчавъ. Словомъ, Шиллеру было съ такимъ повѣреннымъ спокойно и удобно. Кернеръ представлялся чѣмъ-то похожимъ на confidants французской классической трагедіи, которыхъ роль состоитъ въ томъ, что должны выслушивать все, дѣлающееся съ героями; и, конечно, такой повѣренный долженъ почитать себя счастливымъ, если доставляетъ спокойствіе (и даже счастіе) такому человѣку, какъ Шиллеръ.
   "Прежде всего дайте мнѣ высказать вамъ благодарность, любезные мои" писалъ Шиллеръ 22 февраля 1785 года: "и посмѣйтесь надо мной и моими слабостями. Мнѣ надобно побывать въ Лейпцигѣ и у васъ. О, душа моя жаждетъ новой пиши -- лучшихъ людей, дружбы, привязанности и любви! Мнѣ нужно къ вамъ, мнѣ нужно быть близко съ вами, научить снова свое сердце наслаждаться, находясь въ тѣсной связи съ вами, дать живой полетъ всему моему существованію. Моя поэтическая жила не бьется больше, сердце мое засохло въ моемъ теперешнемъ обществѣ. Вы должны снова отогрѣть ихъ. У васъ я буду вдвойнѣ, втройнѣ тѣмъ, чѣмъ былъ прежде, и больше чѣмъ все это, мои любезные,-- я буду счастливъ. Я еще никогда не былъ счастливъ... Плачьте обо мнѣ, что я долженъ дѣлать такое признаніе. Я не былъ еще счастливъ, потому что слава, удивленіе и все прочее, что сопровождаетъ писательство, не перевѣшиваетъ и одного мгновенія, приготовленнаго дружбой и любовью -- сердце скудѣетъ при этомъ. Пріймете ли вы меня къ себѣ?"
   
   Нѣсколько мѣсяцевъ спустя:
   
   "Твоя дружба и доброта приготовляютъ мнѣ Элизіумъ. Можетъ-быть, черезъ тебя, любезный Кернеръ, я еще буду тѣмъ, чѣмъ уже отчаивался когда нибудь быть. Мое блаженство будетъ возвышаться вмѣстѣ съ совершенствомъ силъ моихъ, а я надѣюсь выработать ихъ у тебя и черезъ тебя. Слезы, которыя я проливаю теперь на порогѣ новаго жизненнаго поприща своего, изъ благодарности къ тебѣ, эти слезы воротятся, когда это поприще будетъ кончено. Если я буду тѣмъ, о чемъ теперь мечтаю -- кто счастливѣе тебя? Дружба, у которой есть такая цѣль, не можетъ? никогда кончиться. Не рви этого письма. Можетъ-быть, черезъ 10 лѣтъ ты прочтешь его съ какимъ-нибудь особеннымъ ощущеніемъ, и даже въ могилѣ будешь сладко спать съ нимъ".
   
   Когда, наконецъ, въ сентябрѣ того же года, Шиллеру удалось жить вмѣстѣ съ своими любезными друзьями, онъ писалъ къ одному отсутствующему члену этого драгоцѣннаго для него кружка:
   
   "Наконецъ я достигъ того, къ чему до-сихъ-поръ стремились мои самыя горячія желанія. Здѣсь, въ кругу нашихъ любезныхъ, я точно будто поднялся на небо. Я бы рѣшился ввести тебя въ глубины моей души и описать тебѣ исторію моего сердца со вчерашняго дня, еслибъ могъ заставить тебя позабыть на все это время, что я сочинитель. Итакъ, дай мнѣ разсказать тебѣ это холодными словами. Мнѣ чудесно-хорошо, и въ теперешнемъ расположеніи духа у меня нѣтъ другой заботы, кромѣ боязни всеобщей участи времени. Я пишу къ тебѣ въ маленькой комнаткѣ своей въ виноградномъ саду; слышу, какъ надо мной возятся по своимъ хозяйскимъ надобностямъ паши милочки, и тутъ же по немножку бренчатъ на фортепьяно. Какъ все это хорошо располагаетъ меня для бесѣды съ тобою!"
   
   Черезъ три года, Шиллеръ писалъ Кернеру:
   
   "Ты думаешь, что было бы хорошо, когдабъ мы были опять вмѣстѣ. Еслибъ я могъ убѣдить себя хоть сколько-нибудь, что на что нибудь могу быть тебѣ полезенъ, то, конечно, никакой Веймаръ, ни Рудольштадтъ не удержали бы меня, не смотря на то, что я не могу не признаться, какъ хорошо было мнѣ пребываніе въ Рудольштадтѣ. Но мало-помалу во мнѣ образовалось расположеніе духа, которое никакъ не могло бы дѣйствовать на тебя благодѣтельно, особливо теперь, когда кажется, тебѣ всего нужнѣе легкость чувствъ и спокойствіе духа. Сердце и голова вѣчно и постоянно преслѣдуютъ у меня другъ друга; нѣтъ ни одной минуты, когда бы я могъ сказать, что я счастливъ, что радуюсь на свою жизнь. Одиночество, удаленіе отъ людей, внѣшнее спокойствіе вокругъ меня и внутреннее занятіе -- вотъ единственное состояніе, при которомъ я еще прозябаю. Нынѣшнимъ лѣтомъ я много разъ убѣждался въ этомъ. Я твердо увѣренъ, что никакъ не гожусь для общества, и упрекаю себя въ томъ, что у меня не достало твердости дѣйствовать согласно съ этимъ убѣжденіемъ. Будутъ напрасны всѣ усилія придать себѣ то, чего въ насъ нѣтъ -- а за этимъ погубишь наслажденіе тѣмъ, что въ тебѣ дѣйствительно есть. Всѣ мои страданія до-сихъ-поръ послѣдствія желаній и наклонностей, данныхъ мнѣ обществомъ; а отъ него я получилъ всего меньше моихъ немногихъ радостей. Духъ мой дѣйствуетъ больше въ тишинѣ, въ обращеніи съ самимъ собой; даже для другихъ онъ дѣйствуетъ такимъ образомъ. Тому лѣтъ шесть или восемь, я сдѣлался человѣкомъ, до крайности зависящимъ отъ тысячи жалкихъ обстоятельствъ, и я себѣ никогда не прошу этого; однакоже развѣ я не господинъ своей судьбы? Зачѣмъ я продолжаю оставаться въ состояніи, которое совсѣмъ не приходится ко мнѣ? Я такъ часто и такъ продолжительно задаю себѣ эти вопросы, что наконецъ они приведутъ меня къ какой-нибудь рѣшимости. Ты спросишь: чего же я хочу? Я и самъ не знаю. Но чувствую, что не плаваю еще въ томъ элементѣ, къ которому принадлежу. Я насладился уже здѣсь многими дружескими радостями; но, отрываясь отъ нихъ, Мысль о будущемъ портитъ мнѣ все наслажденія настоящимъ. Капелька Хладнокровія сдѣлала бы меня счастливымъ человѣкомъ, чувствую, что во мнѣ есть богатыя средства для жизни, но что-нибудь во мнѣ да по такъ. Не идетъ".
   
   "Я чувствую", восклицаетъ Шиллеръ въ другомъ мѣстѣ: "Въ костяхъ моихъ лежитъ довольно мозгу для цѣлыхъ столѣтій." Ясно: въ Шиллерѣ тогда происходило броженіе, которое предшествуетъ дѣятельности великаго человѣка, внутренняя критическая работа и оцѣнка собственныхъ силъ и всего окружающаго,-- это цѣпь непрерывнаго паленія, безъ силъ и воли, и внезапный полетъ, вдругъ показавшій развертывающіяся силы.
   Для такихъ годовъ ничего не можетъ быть лучше, какъ смирный, покойный слушатель, съ прекраснымъ, любящимъ характеромъ, но -- безъ кривыхъ совѣтовъ и побужденій.
   За то, сколько Кернеръ былъ способенъ для этой роли, столько же мало способенъ былъ оцѣнятъ произведенія Шиллера, долженствовавшія выйдти изъ приготовленій и борьбы, совершившихся на глазахъ его. Почти три года сряду Шиллеръ не писалъ стиховъ; подъ конецъ этого средняго періода своей жизни, въ 1788 году онъ написалъ пьесу: Боги Греціи, которая составляетъ рѣшительный переходъ къ самымъ зрѣлымъ произведеніямъ послѣднихъ его лѣтъ, и, по своей привычкѣ, тотчасъ же далъ прочитать эту пьесу Кернеру. Кернеръ во всю свою жизнь любилъ геній Шиллера именно за тѣ произведенія, которыя всего меньше могутъ составлять его славу:полюбилъ онъ его сначала за драматическія пьесы Разбойники, и проч.; въ послѣдніе же годы думалъ (вмѣстѣ съ очень-многими Нѣмцами, даже и нашего времени), что высшія произведенія Шиллера драматическія его пьесы, каковы Валленштейнъ, Марія Стюартъ, Телль и пр.; слѣдовательно, никогда не постигалъ настоящей цѣны такихъ пьесъ, какъ Боги Греціи. Онъ отвѣчалъ Шиллеру самой забавной критикой:
   
   "Я наконецъ прочиталъ твое стихотвореніе (пишетъ онъ 25 апрѣля 1788 года). Я бы желалъ себѣ твой талантъ, чтобъ сдѣлать отвѣтное стихотвореніе твоему. У меня бы не недостало матеріала. Я хотѣлъ бы уничтожить у тебя нѣкоторыя выходки, которыя касаются только тяжеловатой догматики. Онѣ ничего не прибавляютъ къ достоинству стихотворенія, и даютъ ему видъ бравуры, въ которой ты вовсе не нуждаешься для того, чтобъ приправить свою работу... Я больше ожидалъ бы дѣйствія миѳологіи на искусство. Я нашелъ, что дикція очень правильна, а стихъ очень мелодиченъ тамъ, гдѣ всего больше содержанія у идей (какъ я уже много разъ примѣчалъ у тебя). Ученыя имена иногда мѣшаютъ" Что это тебѣ сдѣлало прекрасное имя Гебеи? Вообще я узналъ идеи на манеръ Юліана."
   
   Можетъ-быть, отъ этого-то Шиллеръ никогда не бесѣдовалъ съ нимъ о содержаніи своихъ сочиненій, а только постоянно говорилъ ему обо всѣхъ обстоятельствахъ своей жизни, точно такъ, какъ въ его отношеніяхъ съ Гете было діаметрально на-оборотъ. Всякому свое. Еслибъ Кернеръ что-нибудь понималъ въ поэзіи Шиллера, онъ не годился бы ему въ друзья.
   Кромѣ Кернера, въ эти три года средняго періода шиллеровой жизни, еще два человѣка играли важную роль на этой же сценѣ женщина и мужчина: Шарлотта Кольбъ и Виландъ. Съ перваго взгляда, кажется, нѣтъ ничего общаго между этими тремя лицами, такъ-что, шиллерово близкое знакомство съ ними по-видимому совершенно случайно, но при внимательнѣйшемъ разсмотрѣніи оказывается, что всѣ эти три лица: Кернеръ, Шарлотта и Виландъ -- видоизмѣненія одного и того же характера, который былъ тогда нуженъ въ друзья Шиллеру. У всѣхъ трехъ основа -- энтузіазмъ, любительность и -- порядочная ничтожность. Всѣ первыя письма Шидлера къ Кернеру наполнены подробностями о характерѣ Шарлотты (она была замужемъ за капитаномъ, переходившимъ изъ одной службы въ другую у разныхъ мелко помѣстныхъ германскихъ князей, и не жила отъ Шиллера въ отдаленіи, какъ другія его пріятельницы: Минна и Доротея). Шиллеръ писалъ про нее:
   
   "Можешь ли ты повѣрить, любезный Кернеръ, мнѣ тяжело, почти невозможно писать вамъ о Шарлоттѣ? И я даже не могу сказать тебѣ отъ-чего? Наше отношеніе -- если ты можешь понять это выраженіо -- основано на вѣрѣ. Результаты долгихъ изслѣдованій, долгихъ усовершенствованій человѣческаго духа подвинулись у ней впередъ мистическимъ образомъ, потому-что разумъ слишкомъ-тихо достигъ бы того же самаго. Такъ и у васъ съ Шарлоттой. Мы начали съ предчувствія результата и должны теперь испытать, укрѣпить свое вѣрованіе разсудкомъ. Слѣдовательно, здѣсь необходимо являются всѣ эпохи Фанатизма, скептицизма, предразсудка и невѣрія, и ужь тогда наконецъ является чистое истинное разсудочное вѣрованіе, которое одно даетъ блаженство. Для меня вѣроятно, что въ насъ обоихъ лежатъ сѣмена непотрясаемой дружбы; по только они ждутъ развитія. Въ характерѣ Шарлотты, впрочемъ, больше единства, чѣмъ въ моемъ, хотя она непостояннѣе въ настроеніи своего духа. Долгое одиночество и особенная наклонность всего ея существа напечатлѣли мой образъ въ душѣ ея глубже и крѣпче, чѣмъ у меня могло бы быть съ ея образомъ".
   
   Вотъ еще:
   
   "Шарлотта великая, удивительная женская душа, настоящая для меня наука; она можетъ быть предметомъ изученія даже и для такого ума, который выше моего. Съ каждымъ новымъ шагомъ нашего знакомства я открываю въ ней новыя явленія, которыя поражаютъ и восхищаютъ меня, какъ прелестныя части далекаго ландшафта."
   
   Подобно тому, какъ и Кернера въ началѣ знакомства, онъ считалъ ее призванною понимать и оцѣпятъ искусство, и даже никогда не сравнивалъ ея съ прочими женщинами, которыхъ встрѣчалъ, изъ которыхъ многія слыли даже великими художницами. Шиллеръ никогда не любилъ, чтобъ женщины возвышались до дѣятельности, равной дѣятельности мужчинъ. Ему, одно время, все навязывали знакомство одной художницы, мадмоазель Шрёдеръ, и она сама старалась попасть въ друзья къ нему; Шиллеру она не понравилась: "преувеличенное удивленіе женскихъ умовъ" (писалъ онъ Кернеру) "внушило ей о самой-себѣ высшее мнѣніе, чѣмъ то, которое она сама-собой имѣла бы, и которое ей позволило бы имѣть ея собственное чувство. Гораздо-болѣе заслуги было бы у ней, я думаю, еслибъ она за писалась своимъ хозяйствомъ; объ искусствѣ у ней довольно тощія понятія."
   Шарлотта была для Шиллера выше всѣхъ подобныхъ женщинъ; ей, какъ и Кёрперу, онъ былъ обязанъ въ это время немногими минутами спокойствія и счастія. И она, подобно Кернеру, была его прекраснымъ слушателемъ и энтузіастическимъ обожателемъ; но выраженію его, голова его просвѣтлялась въ ея присутствіи, зарождались новыя мысли -- она была ему убѣжищемъ отъ всего, что заставляло его убѣгать изъ общества. По наконецъ и она, подобно Кернеру, оказалась иною, чѣмъ какою представлялась прежде; всей поэтической и художественной сторонѣ Шиллера не могла она больше удовлетворять. Около того же времени, когда Шиллеръ пересталъ видѣть въ Кёрнерѣ элементъ художника, именно въ концѣ 1788 года, Шиллеръ писалъ къ нему: "Я очень-мало писалъ къ ней нынѣшнее лѣто; теперь между нами разладица, о которой я когда-нибудь разскажу тебѣ на словахъ. Не беру назадъ того, что прежде говорилъ объ ней: она умное, благородное существо, но ея вліяніе на меня не было благодѣтельно."
   
   Нѣчто подобное этому разочарованію случилось у Шиллера и въ-отношеніи къ Виланду. Сначала Виландъ казался ему чѣмъ-то особеннымъ, великимъ человѣкомъ; съ своей стороны, Виландъ искалъ знакомства Шиллера по двумъ причинамъ: во-первыхъ, потому-что и въ немъ было то свойство полу-дарованій, на которое мы указывали въ лицѣ Кернера и которое внушаетъ желаніе привязываться къ великой личности, опутать ее подробностями своей жизни и мучить разсказомъ о своихъ предначертаніяхъ и блестящихъ способностяхъ. Съ другой стороны, у Шиллера начинало образовываться извѣстное громкое имя, а у Виланда былъ журналъ "Меркурій", котораго онъ не въ-состояніи былъ больше поддерживать и который начиналъ падать. Такія важныя причины должны были сдѣлать его чрезмѣрно-ласкательнымъ, и нѣкоторое время Шиллеръ ошибался въ немъ, но наконецъ, увидѣвъ и ему настоящую цѣну, говорилъ съ нимъ объ искусствѣ только съ матеріальной его стороны, то есть, объ изданіи и цѣнности своихъ сочиненій. Это было тѣмъ легче, что Виландъ (тогда уже старикъ) довольно-давно самъ въ себѣ разочаровался и съ тяжелымъ сердцемъ говорилъ, что его заживо начинаютъ позабывать, считаютъ его только за профессора, издателя журнала и больше ничего; что же будетъ послѣ его смерти? Но всего любопытнѣе при этомъ, что самъ Кернеръ, натура въ существѣ схожая съ Виландомъ (только съ тою разницею, что онъ остановился раньше Виланда), сталъ предостерегать Шиллера противъ Виланда и даже совѣтовалъ ему не входить въ слишкомъ-близкія отношенія съ нимъ.
   
   "Твоя почти исключительная привязанность къ Виланду" писалъ онъ; "возбуждаетъ во мнѣ опасеніе, на которое я желалъ бы получить отъ тебя удовлетворительный отвѣтъ. Дѣло въ томъ, что такое Виландъ: больше ли онъ искусный художникъ, или образованный человѣкъ? Если онъ только послѣднее, тогда очень-легко можетъ быть, что ты слишкомъ-высоко цѣнишь въ немъ вкусъ, начитанность, опытность въ нѣкоторыхъ родахъ, изученіе формъ -- словомъ, то, что у него, какъ у художника и человѣка, есть впереди тебя образованности; легко можетъ случиться, что ему удастся притянуть тебя къ себѣ, между-тѣмъ, какъ онъ до тебя не дотянется; наконецъ, легко можетъ случиться, что онъ прійметъ тебя подъ иго боязливой, основанной на условности критики и заставитъ тебя проклинать "твои прелестнѣйшіе грѣшки". Не знаю ни одного произведенія Виланда, которое отличалось бы настоящею великостью, а потому очень удивился бы, еслибъ онъ въ-самомъ-дѣлѣ чувствовалъ чужую великость. Да и испытывалъ ли ты его, что такое онъ цѣнитъ въ тебѣ: содержаніе ли твоихъ идей, или твой талантъ въ-отношеніи къ формѣ? Положимъ, что для тебя будетъ большой выигрышъ, когда его утонченный вкусъ будетъ указывать тебѣ ошибки въ твоихъ работахъ, въ-отношеніи цѣлесообразности, расположенія всего, точности выраженія, относительной истины мысли, которыя ускользнули отъ тебя. Но есть изнѣженность вкуса, при которой всякая великость кажется каррикатурой, которая отвергаетъ всякую идею, неспособную получить миловидную оболочку. Да и слишкомъ-робкое наблюденіе всѣхъ преимуществъ искусства должно ослаблять одушевленіе. Кто можетъ быть Рафаэлемъ, тотъ не долженъ хотѣть быть Корреджіо. Пусть у этого будутъ преимущества для художника въ-отношеніи изображенія: тотъ никогда не перестанетъ дѣйствовать на благородныхъ людей всѣхъ столѣтій."
   
   За исключеніемъ нѣкоторыхъ неправдъ, здѣсь заключающихся (сравненія таланта Корреджіо съ Рафаэлемъ и мысли, будто можетъ быть настоящая великость содержанія безъ красоты формы), Кернеръ выговорилъ сущую правду, точно будто-бы предостерегая Шиллера противъ возможности вреднаго своего вліянія, точно какъ-будто говорилъ; но слушай многихъ критическихъ и эстетическихъ замѣчаній (подъ конецъ втораго періода, Кернеръ начиналъ чувствовать въ себѣ потребность дѣлать замѣчанія, которыхъ не хотѣлъ самъ же допускать въ Виландѣ: Шиллеръ въ то время снова принимался за поэзію, оставленную имъ нѣсколько лѣтъ сряду), не слушай тѣхъ задачъ, которыя я теперь тебѣ задаю (такъ, между-прочимъ, Кернеръ совѣтовалъ Шиллеру писать эпосъ на какой-нибудь сюжетъ изъ жизни Фридриха-Великаго) -- все это можетъ только изуродовать твое чудесное дарованіе; не слушайся ни меня, ни Виланда, слушайся себя-самого.
   Впрочемъ, Шиллеру были уже безполезны такіе совѣты: онъ уже счастливо перешелъ то время кризиса, когда вліяніе Виланда или Кернера могло быть для него опасно. Онъ уже столько окрѣпъ, что видѣлъ и чувствовалъ всѣ вещи въ настоящемъ ихъ видѣ:
   
   "Работа надъ ощущеніями души моей" отвѣчалъ Шиллеръ на предъидущее письмо: "утомила меня; я обезсиленъ всегда продолжающеюся борьбою своихъ ощущеній, но не разслабленъ правилами или авторитетами, какъ ты думаешь. Виландъ самъ-себѣ не равенъ, не послѣдователенъ, самъ не столько твердъ, чтобъ его убѣжденія могли когда-нибудь сдѣлаться моими, или чтобъ я на вѣру захотѣлъ Припять форму его духа. Во всемъ драматическомъ я не признаю за нимъ никакого судейскаго права (competenz). Но конечно -- и въ этомъ ты, можетъ-быть, правъ -- конечно, для меня было бы лучше испытывать свои силы на вкусѣ меньше образованномъ, потому-что все, чего у меня недостаетъ передъ другими, всегда приводитъ меня въ уныніе, между-тѣмъ, какъ мнѣ не присуще въ такомъ же свѣтѣ то, въ чемъ я превосхожу ихъ".
   
   Кернеръ очень ошибался, думая, что своими совѣтами можетъ подвинуть Шиллера на что-нибудь, можетъ заставить его дѣлать то, или другое. Ему все казалось, что Шиллеръ все тотъ же, какимъ онъ его узналъ при началѣ переписки, нѣжный и впечатлительный, какъ воскъ. За своими собственными душевными и духовными тревогами, онъ не замѣтилъ, какъ далеко ушелъ впередъ Шиллеръ, а потому воображалъ, что есть возможность управлять судьбой гиганта. Но, ошибаясь, Кернеръ дѣлалъ свои возраженія и совѣты съ самою неопровержимою пользою -- для потомства: не будь этихъ совѣтовъ и запросовъ, быть можетъ, Шиллеръ никогда такъ подробно и положительно не имѣлъ бы случая выговорить своего характера и своихъ различныхъ побужденій. Слѣдовательно, мы все-таки обязаны Кернеру благодарностью за его пассивную пользу. Что же касается до его тогдашняго мнѣнія о Шиллерѣ, то онъ такъ грубо ошибался, что даже ему казалось, будто Шиллеръ не только не подвинулся впередъ, но еще измѣнился себѣ во вредъ, сдѣлался прозаичнѣе. Разумѣется, такой взглядъ происходилъ изъ условій его собственной, ограниченной натуры: въ немъ была смолоду нѣкоторая доза поэтичности, идеальности; рѣзкій приговоръ и собственное разочарованіе остановили въ немъ дальнѣйшее развитіе дѣятельности того и другаго элемента; онъ такъ на этомъ и остановился. Ясно, что Шиллеръ ушелъ впередъ отъ этой прежней своей фальшивости, и это должно было казаться Кёрнеру преступленіемъ; питая въ себѣ застывшій и недвигавшійся идеалъ, онъ не понималъ, о чемъ можно было еще заботиться, о чемъ печалиться; ему были, совершенно непонятны тѣ битвы, которыя происходили въ Шидлерѣ и о которыхъ Шиллеръ такъ часто писалъ ему. Тѣмъ меньше понималъ онъ, какъ могъ Шиллеръ, полный идеаловъ, заниматься исторіей и рыться въ ея мелочахъ. Если заниматься исторіей, то должно заниматься развѣ одними результатами ея, т. е. быть поверхностнымъ! И онъ пишетъ Шиллеру, что находитъ его страшно-прозаичнымъ, что ужь не веймарская ли образованность сдѣлала его такимъ...
   
   "Можетъ-быть (говоритъ онъ) люди съ рѣшительныя! талантомъ, которыхъ ты высоко уважаешь, унижаютъ свои поэтическія произведенія изъ дѣйствительнаго малодушія или притворной скромности, выдаютъ ихъ за игру духа для занятія въ праздные часы и даютъ почетнѣйшее мѣсто Богъ-знаетъ какимъ болѣе-полезнымъ упражненіямъ. Но мнѣ непонятно, какъ такія жалкія вещи могутъ имѣть на тебя столько вліянія. Еще немножко, и ты начнешь стыдиться, что существуешь только для забавы другихъ людей и насилу будешь смѣть показаться на глаза булочнику! Итакъ, никакого слѣда больше тѣхъ идей о достоинствѣ и призваніи поэта, въ которыхъ мы давнымъ-давно согласились? Развѣ ты хочешь унизиться до того, чтобъ быть поденщикомъ для низкихъ потребностей самыхъ обыкновенныхъ людей, когда ты призванъ царствовать надъ духами? Развѣ была большая заслуга у Вольтера, что онъ болѣе пріятнымъ образомъ удовлетворилъ любопытству нѣкоторыхъ праздныхъ людей, желавшихъ знать о Лудовикѣ XIV и Карлѣ XII, и развѣ важность его поэтической дѣятельности, его вліяніе на облагороженіе лучшихъ умовъ своего вѣка не можетъ привлекать тебя гораздо-больше?.. Не отрицаю, исторія можетъ занимать собою духъ высшей натуры, но онъ долженъ поднять матеріалъ до себя, а не самъ спускаться къ нему. Онъ представляетъ связь происшествій, какъ она образуется, въ высшемъ существѣ, на высшей точкѣ зрѣнія, въ одну великую картину. Не отрицаю, нужны и микроскопическія изслѣдованія для полноты такой картины; но есть граница, гдѣ единство цѣлаго теряется въ богатствѣ подробностей. А этого-то я всего больше боюсь въ твоей работѣ. Легко обмануться въ важности открытія, которое стоило большаго труда; а развѣ я могу не досадовать, когда ты приносишь на жертву высшее достоинство, которое могъ бы придать своей исторіи, нисшему?
   
   И въ другомъ мѣстѣ:
   
   "Подробное изученіе исторіи, по моему мнѣнію, должно начинаться только съ того, что намъ всего ближе".
   
   Не дѣлая еще никакого заключенія, прежде выслушаемъ отвѣты Шиллера на это письмо и на прежнія письма подобнаго же содержанія:
   
   "Мнѣ кажется, ты несправедливо такъ мало цѣнишь исторію. Конечно, она произвольна, полна пробѣловъ и очень-часто безплодна, по именно произвольность въ ней могла бы соблазнить философскій духъ овладѣть ею; пустота и безплодность могли бы вызвать творческую голову на то, чтобъ оплодотворить ее и нанести на этотъ скелетъ нервы и мускулы. Не думай, чтобъ было гораздо-легче выработать матеріалъ, который задалъ самъ себѣ, чѣмъ тотъ, котораго нѣкоторыя условія предписаны впередъ. Напротивъ, я знаю изъ собственнаго опыта, что безграничная свобода, въ отношеніи къ матеріалу, затрудняетъ и запутываетъ выборъ, что изобрѣтенія нашего воображенія далеко не пріобрѣтаютъ у насъ того кредита и того авторитета (для того, чтобъ положить долговѣчный основной камень такому зданію), какъ намъ представляютъ факты, сдѣланные для насъ какъ-будто высшею рукою, т. е. такіе факты, въ которыхъ наша, собственная воля не можетъ ошибиться. Философская внутренняя необходимость равна въ обоихъ случаяхъ; если происшествіе (хотя бы основанное на самыхъ достовѣрныхъ хроникахъ) не могло произойдти, т. е. когда разсудокъ не можетъ высмотрѣть связь, тогда оно нелѣпость; если трагедія не должна была произойдти, когда ея предпосылки содержатъ въ себѣ дѣйствительность, она опять-таки нелѣпость. Теперь не можетъ быть и рѣчи о преимуществахъ духовной дѣятельности того и другаго рода. Съ половиною того достоинства, которое могу придать исторической работѣ, пріобрѣтаю я больше признательности въ такъ-называемомъ ученомъ и общественномъ мірѣ, чѣмъ самымъ большимъ напряженіемъ моего духа для суетности трагедіи. Не подумай, чтобъ я говорилъ тебѣ не серьёзно, и, еще меньше, чтобъ я тебѣ излагалъ здѣсь чужую мысль. Развѣ основательность не тотъ масштабъ, которымъ мѣрятъ заслуги? Развѣ научительное, именно то, что выдаетъ себя за научительное, не гораздо-выше, чѣмъ просто прекрасное или пріятное? Такъ судитъ толпа -- и такъ судятъ мудрые. Если великому поэту удивляются, то какого-нибудь Робертсона уважаютъ,-- а еслибъ этотъ Робертсонъ могъ писать съ поэтическимъ духомъ, его бы и уважали и удивлялись бы ему. Кто мнѣ поручится, что я не могу тѣмъ же сдѣлаться, или, скорѣй, что могу заставить людей подумать о себѣ это? Мнѣ заплатили пасмурностью за "Карлоса", произведеніе трехлѣтнихъ усилій. Моя "Исторія Нидерландовъ", произведеніе 5, много 6 мѣсяцевъ, Сдѣлаетъ меня, можетъ-быть, уважаемымъ человѣкомъ. Да ты самъ, мой любезный, будь справедливъ и скажи, развѣ тому человѣку, который сдѣлаетъ тебѣ посредствомъ красоты и пріятности привлекательнымъ то, чему долженъ научить тебя, развѣ такому человѣку не будешь ты благодаренъ больше, чѣмъ тому, который насильно суетъ тебѣ что-нибудь хоть и прекрасное, но безъ чего ты можешь обойдтись? Я самъ, принужденный теперь читать мелкія, сухія, бездушныя книги, чего не далъ бы тому, кто могъ бы дать мнѣ въ руки исторію Нидерландовъ хоть такую, какую я, можетъ-быть, дамъ публикѣ?" -- "Можетъ-быть, есть нѣсколько правды въ твоемъ упрекѣ, что я сталъ прозаичнѣе, -- но не въ томъ смыслѣ, какъ ты думаешь. Я недавно, можетъ-быть, перепуталъ тебѣ свои идеи, слишкомъ распространившись о нихъ: здѣсь онѣ. будутъ короче и, можетъ-быть, убѣдительнѣе. 1) Я долженъ жить писательствомъ, слѣдовательно, смотрѣть, что приноситъ доходъ. 2) Поэтическія работы возможны только при особенномъ расположеніи духа; если я стану вынуждать ихъ насильно, онѣ не удадутся. Ты знаешь и то и другое. Особенное расположеніе духа не всегда за-одно идетъ съ временемъ, а мо.и нужды идутъ очень за одно. Слѣдовательно, для того, чтобъ быть надежну, я не смѣю дѣлать свое особенное расположеніе духа рѣшителемъ нуждъ. 3) Ты не пріймешь за ложное смиреніе, когда я тебѣ скажу, что могу истощиться. У меня мало познаніи. Что я теперь есмь, тѣмъ часто бываю я чрезъ неестественное напряженіе своихъ силъ. День-ото-дня работаю я все съ большимъ трудомъ потому-что много пишу. То, что отдаю изъ себя, не стоитъ въ пропорціи съ тѣмъ, что принимаю. Я нахожусь въ опасности на этомъ пути выписаться. 4) Мнѣ не достаетъ времени, чтобъ какъ слѣдуетъ соединять ученіе съ писаніемъ. Слѣдовательно, я долженъ заботиться, чтобъ ученіе, какъ ученіе, приносило мнѣ доходъ! 5) Есть работы, прижоторыхъ ученіе составляетъ одну половину, а мышленіе другую. Для драмы мнѣ не нужно книгъ, но за то нужна вся душа моя, все мое время. Для исторической же работы книги даютъ мнѣ половину. Время, употребляемое мною на то и на другое, почти одинаково. Но въ концѣ не дорической книги я расширилъ идеи, пріобрѣлъ новыя; въ концѣ драмы скорѣе потерялъ. 6) У великаго человѣка всякій предметъ способенъ получить великость. Если я великій человѣкъ, то вложу великость и въ свое историческое дѣло. 7) Но какъ свѣтъ дѣлаетъ полезное высшею инстанціею, то избираю предметъ, который и свѣтъ принимаетъ за полезный. Для моей силы это все равно, или должно быть все равно; слѣдовательно, рѣшаетъ выигрышъ. 8) Правда или не правда, что я долженъ думать чѣмъ жить, когда моя поэтическая весна отцвѣтаетъ? Развѣ, ты думаешь, не лучше будетъ, если я изгіодволь приготовляю себѣ убѣжище для позднѣйшихъ годовъ? А посредствомъ чего могу я это сдѣлать иначе? И развѣ исторія не самое плодоносное, не самое благодарное для меня дѣло?" -- "Вижу, ты никакъ не хочешь поладить съ моимъ отпаденіемъ къ исторіи. Въ-самомъ-дѣлѣ, я сообщилъ тебѣ всѣ причины, которыя могли рѣшить меня; если онѣ не убѣждаютъ тебя, то этому долженъ быть причиною нашъ съ тобой различный способъ понимать (въ прежніе годы Шиллеръ никакъ бы не подумалъ, что у него съ Кернеромъ можетъ быть различный способъ мыслить: онъ скорѣе взялъ бы это тогда на счетъ неразвитости или ошибочности своихъ понятій и старался бы поскорѣй поладить съ мыслью Кернера). Исторія такое поле, гдѣ приходятъ въ движеніе всѣ мои силы и гдѣ я не долженъ постоянно черпать изъ самого себя... Впрочемъ не подумай, что мнѣ когда-нибудь можетъ серьёзно прійдти въ голову погребсти себя въ этомъ предметѣ, или отдать ему въ своихъ наклонностяхъ столько же мѣста, сколько онъ, по всей справедливости, беретъ у меня времени. Я напередъ очень-хорошо вижу, что работами своими по исторической части окажу себѣ болѣе важную услугу, чѣмъ самой исторіи, и болѣе пріятную услугу публикѣ, чѣмъ основательную ученымъ."
   
   Съ ясностью великаго ума, Шиллеръ понималъ свое положеніе и свои потребности. Онъ очень-просто занимается своими нуждами, какъ всякій другой человѣкъ, потому-что у него нѣтъ ложнаго идеализма, который обладаетъ Кёрнеромъ и позволяетъ ему заниматься только безтѣлесными вещами, каковы энтузіазмъ, дружба, стихи и проч. Кернеръ признается, что онъ съ-молода такъ мало любилъ деньги, что ему всегда противно было говорить объ этомъ съ людьми, ему дорогими. И въ наши дни сохранились!" остатки идеальныхъ душъ, но въ то время онѣ были въ полномъ ходу, И; Кёрнеръ отъ головы до ногъ принадлежалъ къ такимъ душамъ. Какъ великому человѣку заниматься матеріальными интересами? думать объ обезпеченіи своего существованія въ будущемъ? Это "страшно прозаично"; не достаетъ, чтобъ онъ назвалъ это низостью. По если Шиллеръ былъ правъ, что не слушалъ Кернера въ дѣлѣ дѣйствительныхъ нуждъ своихъ, заставлявшихъ его выбрать себѣ исторію для насущнаго хлѣба, то еще больше былъ правъ при этомъ выборѣ, въ томъ отношеніи, что слѣдовалъ тайному голосу своего инстинкта. До нѣкоторой степени Кёрнеръ былъ справедливъ въ своихъ требованіяхъ: на-счетъ того, какъ должна писаться исторія, и справедливъ въ томъ, что; у Шиллера не было дѣйствительнаго таланта историческаго. ДА, исторія не должна быть голымъ собраніемъ фактовъ; духъ историка долженъ проникнуть вездѣ и образовать всецѣлую картину, гдѣ мелкія подробности не затемняли бы главной мысли, не путались и давали бы разглядѣть ее. Но все это гораздо-лучше его понималъ самъ Шиллеръ. Въ немъ чувствуются намеки на необходимость такой исторіи, которой знаменитые тогда историки Робертсонъ и Гиббонъ не удовлетворяли и которая осуществилась только въ нашемъ вѣкѣ, въ лицѣ Вальтера Скотта и школы, возникшей вѣслѣдствіе его начинаній, и именно стремящейся, по выраженію Шиллера, дать мускулы и нервы голому скелету, облечь его необыкновенною привлекательностью и красотою. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, понимая лучше своего наставителя, какою должна быть исторія, и когда прошли жолчныя міЛіуты, принесенныя ему окружавшими его обстоятельствами и заставившія его на мгновеніе забыться и выговорить слова, недостойныя его характера(онъ будетъ обманывать всѣхъ, заставить всѣхъ видѣть въ немъ не то, что онъ есть), Шиллеръ прямо и ясно высказываетъ, что онъ очень-хорошо понимаетъ недостатокъ въ себѣ настоящаго таланта для исторіи. Кёрнеръ много хлопочетъ именно объ этомъ предметѣ, будто-бы сдѣлалъ какое-то важное открытіе и особенно упираетъ на то, чтобъ не допустить Шиллера заниматься исторіей, что, по его мнѣнію, безполезно и даже вредно. Слыша голосъ своего инстинкта, Шиллеръ не могъ послушаться такихъ благоразумныхъ совѣтовъ: гораздо-важнѣе того, чтобъ получить и упрочить себѣ постоянный насущный хлѣбъ, важнѣе того,-чтобъ написать нѣсколько пріятныхъ и привлекательныхъ для публики историческихъ книгъ -- было для Шиллера занятіе самою исторіею. Для него дѣло состояло не въ томъ, какъ разрѣшится задача великое или малое произведеніе будутъ его "Исторія Отпаденія Нидерландовъ", его "Исторія Тридцатилѣтней Войны" -- ему драгоцѣнно было время, которое онъ проводилъ въ историческихъ занятіяхъ. "Я окажу историческими работами себѣ больше пользы, чѣмъ исторіи", говоритъ онъ; и еще: "послѣ исторической книги мои идеи расширяются, я пріобрѣтало новыя". Сущность и великость генія Шиллера чисто-историческая: жизнь и исторія -- вотъ единственное содержаніе тѣхъ поэтическихъ произведеній, небольшихъ пьесъ въ стихахъ, для произведенія которыхъ онъ родился. Возможно ли же было ему, по совѣту друга Кернера, или вовсе не заниматься исторіей, или хватать одни верхи? Когда дѣло шло о томъ, чтобъ выбрать предметъ, который бы могъ питать его,-- вѣдь не выбралъ же онъ никакого другаго предмета и прямо взялъ исторію, какъ предметъ единственно, ему возможный и необходимый. "Мелкія, сухія и бездушныя книги", за которыми онъ сидѣлъ по необходимости, тѣ безчисленныя и микроскопическія подробности, которыя бы хотѣлъ отнять у негоКёрнеръ, какъ причиняющія ненужную и безполезную потерю времени -- составляли для Шиллера именно ту пищу, кото рая необходима была для его генія; изъ нихъ онъ долженъ былъ "черпать"... Наши слова оправдываются фактами послѣдующей жизни Шиллера: пьесы, родившіяся у него вскорѣ послѣ серьёзныхъ занятій исторіею (къ чему принудило его мѣсто профессора исторіи въ Іенѣ, полученное имъ въ 1789 году), пріобрѣтаютъ все болѣе силы и значенія, между-тѣмъ, какъ подобнаго же возрастающаго движенія нельзя замѣтить въ прочихъ его работахъ, несоставлявшихъ настоящаго его призванія, каковы: драматическія пьесы и эстетико-критическія статьи. Много прекраснаго, само-собой разумѣется, все-таки можно найдти разбросаннаго и въ нихъ,-- такъ-какъ, по собственному выраженію Шиллера, "у великаго человѣка всякій предметъ способенъ получить великость"; но того огромнаго прогресса и развитія, которое получили его лирическія произведенія, въ нихъ замѣтить нельзя: немного разницы можно найдти между первыми и послѣдними изъ числа ихъ, хотя между ними было цѣлыя лѣтъ двадцать разстояній.
   Въ перепискѣ Шиллера любопытно встрѣчать, что онъ самъ думалъ о своемъ талантѣ. Впрочемъ, эти оцѣнки относятся къ первому времени, ко времени откровенности; приведемъ тому два примѣра. Въ апрѣлѣ 1786 года онъ писалъ:
   
   "Сегодня такая чудесная погода, что я пошелъ гулять и взялъ себѣ домой отъ тебя сочиненіе Аббта о заслугахъ, для того, чтобъ дать движеніе своей головѣ. Ты намедни, кажется, былъ недоволенъ этимъ сочиненіемъ, но я думаю, что ты слишкомъ поспѣшилъ и остановился на нѣкоторомъ хаосѣ выраженія, неопредѣленности нѣкоторыхъ фразъ. Для меня тамъ есть чистое золото генія; еще больше: я думаю, что еслибъ кто вошелъ въ идеи автора и захотѣлъ переработать нѣкоторыя небрежно-брошенныя мысли, тотъ прочистилъ бы большую область въ умозрительной практической психологіи. Особливо же любезные твои и мои вопросы объ источникахъ дѣйствій, объ оцѣнкѣ людей и испытаніи нравственныхъ явленій: заставили меня думать. Я желалъ бы я, чтобъ мы вмѣстѣ прочитали эту книгу. Тутъ еще та заслуга для нашего совокупно чтенія, что матеріалъ превосходитъ форму, что это грубый алмазъ, надъ которымъ мы можемъ призаняться самымъ пріятнымъ образомъ шлифованьемъ. Если я себя знаю и могу судить о себѣ, то между всѣми умами, извѣстными мнѣ въ широкомъ писательскомъ мірѣ, Аббтъ именно тотъ человѣкъ, съ которымъ я чувствую всего больше сродства. Мнѣ кажется, я замѣчаю въ себѣ почти такое же смѣшеніе умозрительности и огня, фантазіи и врожденности, горячности и холодности. Впрочемъ, ту же темноту, ту же анархію идей, которая, какъ я почти думаю, образуется чрезъ сліяніе идей и чувствъ, и которыя ты самъ у меня нашелъ -- все это я нахожу у Аббта, только онъ больше приближается къ проницательному философу, я же, напротивъ, къ поэту, чувственному мечтателю. Этотъ родъ философіи для меня безконечно привлекателенъ. Я думаю, еслибъ у меня съ тобой было свободное время для того, чтобъ сидѣть подобно насѣдкѣ и производить гонку нашихъ идеи, такой предметъ былъ бы самымъ прекраснымъ занятіемъ. Изслѣдованіе о классификаціи людей, взвѣшиваніе великостей и добродѣтелей -- какой прекрасный матеріалъ для насъ обоихъ!"
   
   Шиллеръ вскорѣ излечился отъ этого мечтательнаго направленія, граничащаго съ реторикой. Кёрнеръ-никогда не могъ излечиться: все психологическое подобнаго рода было ему любезно, и черезъ много актъ послѣ, онъ бы могъ стать на колѣни передъ психологическими выходками Карла Моора, и еслибъ Шиллеръ захотѣлъ его послушаться, оставилъ бы исторію и спросилъ его: какой мнѣ избрать предметъ для занятія? конечно, Кёрнеръ тотчасъ же рекомендовалъ бы ему психологію и психологическія задачи прежнихъ своихъ годовъ. Но лучшимъ противоядіемъ для Шиллера была страсть къ исторіи, которая все больше и больше захватывала его, и если онъ изъ всей исторіи выбралъ именно "Исторію Тридцатилѣтней Войны", то причины этого выбора существовали въ головѣ Шиллера еще въ 1786 году; работа за однимъ этимъ сюжетомъ должна была постепенно выгонять изъ него все фальшивое:
   
   "Со всякимъ днемъ исторія становится для меня дороже (пишетъ онъ въ томъ же письмѣ). Я прочиталъ на этой недѣлѣ исторію тридцатилѣтней войны, голова и моя еще не простыла до-сихъ-поръ: надобно же было, чтобъ эпоха высшихъ національныхъ бѣдствій была въ то же время самою блестящею эпохою человѣческой силы! Сколько великихъ людей вышло изъ этой ночи! Хотѣлось бы мнѣ, чтобъ въ-тсченіе 10 лѣтъ я ничего больше не дѣлалъ, какъ только изучалъ исторію. Думаю, я былъ бы совсѣмъ-другой человѣкъ. Какъ ты думаешь, могу ли я еще это поймать?"
   Во второмъ же письмѣ (отъ 28 іюля 1787) онъ пишетъ-"Виландъ признался мнѣ, что недоволенъ всѣми моими работами до-сихъ-поръ, но онъ никогда не сомнѣвался, что я могу быть и буду великимъ писателемъ. Его сужденіе обо мнѣ почти схоже съ нашимъ. У меня есть, говоритъ онъ, твердый рисунокъ, великое и широкое сочиненіе, живой колоритъ, но нѣтъ правильности, чистоты, вкуса. Онъ не видитъ также деликатности и тонкости въ моихъ произведеніяхъ."
   
   Мы показали отношенія Шиллера къ тремъ главнымъ представителямъ тогдашней жизни; въ письмахъ своихъ, онъ чертитъ картину отношеній къ прочимъ болѣе или менѣе замѣчательнымъ лицамъ. Почитаемъ необходимымъ собрать разбросанныя въ разныхъ мѣстахъ черты и представить въ совокупности эти отношенія, прежде чѣмъ покажемъ, на чемъ Шиллеръ остановился въ концѣ втораго періода своей жизни. Итакъ, приведемъ подробности изъ его вседневной жизни -- его знакомства, его встрѣчи:
   
   "Я былъ сегодня въ первый разъ у Виланда, до котораго пробрался сквозь тѣсноту крошечныхъ-крошечныхъ существъ, любезныхъ дѣточекъ. Наше первое свиданіе было будто напередъ-условленное знакомство. Одно мгновеніе совершило все. Мы начнемъ потихоньку, сказалъ Виландъ, дадимъ себѣ время на то, чтобъ чѣмъ-нибудь сдѣлаться другъ для друга. Онъ тотчасъ же, при этомъ первомъ свиданіи показалъ мнѣ ходъ нашихъ будущихъ отношеній, и, что меня, порадовало, принималъ ихъ не за преходящее знакомство, но за связь, которая должна продолжиться въ будущемъ и созрѣть. Онъ считаетъ счастьемъ, что мы сошлись только теперь. Мы дойдемъ до того, сказалъ онъ, что будемъ говорить другъ съ другомъ прямо и довѣрчиво, такъ, какъ говоришь съ своимъ геніемъ.
   "Наша бесѣда пошла объ очень-разноразныхъ вещахъ, при чемъ онъ показалъ много ума и далъ мнѣ случай высказаться. Нѣкоторыя матеріи, на-примѣръ, разговоры о религіи, онъ особенно отложилъ для будущаго времени... Его внѣшность поразила меня. Что онъ такое, я несталъ бы искать этого въ лицѣ его -- но оно скоро выигрываетъ чрезъ мгновенное выраженіе души, когда онъ говоритъ съ жаромъ. Онъ очень-скоро воодушевился, оживился, разгорячился. Я почувствовалъ, что ему было хорошо со мной и что я ему не не понравился, прежде чѣмъ потомъ узналъ я это. Онъ съ удовольствіемъ позволяетъ говорить; разговоръ его объемистъ и иногда полонъ до педантства, подобно его сочиненіямъ; манера говорить не свободная, но выраженія опредѣленны: Впрочемъ, онъ сказалъ много ужь слишкомъ-иростаго; еслибъ мнѣ не было работы за наблюденіемъ надъ нимъ, я часто могъ бы соскучиваться. Но, вообще говоря, я былъ занятъ у него очень пріятно. Что касается до нашихъ отношеній, я могу ими быть очень-доволенъ... Виландъ живетъ довольно уединенно, какъ самъ мнѣ сказывалъ -- живетъ почти только для своихъ сочиненій и для своего семейства.
   "Вчера вечеромъ отъ 4 до 3 1/2 часовъ я былъ вмѣстѣ съ Виландомъ. У насъ было условлено, что онъ поведетъ меня въ клубъ въ 6 часовъ. День былъ душный, и я нашелъ Виланда, почти больнымъ отъ жара. Онъ до ипохондріи занятъ своимъ здоровьемъ, такъ-что среди лѣта, послѣ 10 часовъ вечера, не ходитъ безъ плаща. Но сегодня онъ страдалъ отъ жара, и тѣлесная апатія выказывалась во всемъ, что говорилъ онъ. Онъ мнѣ напомнилъ, что я обѣщалъ ему разсказать свою исторію. Я и разсказалъ ему ее до-тѣхъ-поръ, пока во мнѣ развилась мысль о "Разбойникахъ". Тутъ насъ перервали, онъ сталъ завиваться и до-тѣхъ-поръ, пока будетъ готовъ, предложилъ мнѣ свою библіотеку. Исторія моя очень заинтересовала его; онъ нашелъ въ ней сходство съ своею. Его библіотека наполнена французскими волшебными сказками, романами и тому подобными сочиненіями, англійскими романами и итальянскими стихотворцами, съ которыми связали его образованность и писательство. Такъ-какъ погода была превосходная, то онъ предложилъ мнѣ прогуляться. Тутъ онъ отплатилъ мнѣ за мой разсказъ своимъ разсказомъ, который я тебѣ сообщу въ другой разъ (этого никогда не было исполнено). Мы не дошли и.до одной трети, какъ надобно было уже идти въ клубъ ужинать. Онъ обнаружилъ въ этотъ день несомнѣнное доказательство своей ко мнѣ довѣренности, потому-что и я былъ съ нимъ очень-откровенепъ... Покуда мы прогуливались, я черезъ него узналъ нѣкоторыхъ Веймарцевъ, которые проходили передъ нами. Со мной случилась забавная исторія. Мы повстрѣчались съ тремя дамами, изъ которыхъ средняя, всѣхъ больше ростомъ, была очень-хоро, ша. Съ нею были еще одна молодая и одна старая дама, которыя очень-дружески разговаривали съ Виландомъ. Я совершенно равнодушно остался въ нѣкоторомъ отдаленіи, но не переставалъ съ наслажденіемъ смотрѣть на самую молодую. Когда онѣ ушли, я довольно поспѣшно спросилъ Виланда, кто эта хорошенькая?-- "Дѣвица..." (не помню больше ея имени).-- А другія?-- "Моя жена и дочь." Я покраснѣлъ до ушей, потому-что спросилъ объ нихъ необыкновенно-равнодушно, а Виландъ не представлялъ еще меня своему семейству и я не зналъ ихъ. Впрочемъ, онъ помогъ мнѣ въ моемъ замѣшательствѣ, распространившись самъ же о томъ, какая хорошенькая была та дѣвица. По госпожа надворная совѣтница Виландъ и ея дочка могли принять меня за грубіяна. Представьте себѣ мое отчаяніе -- Шарлотта дала мнѣ знать, что только-что я представлюсь въ городѣ ко двору, какъ веймарскій совѣтникъ, мнѣ нужно будетъ дѣлать церемоніальные визиты къ здѣшнему дворянству и къ первымъ бюргерамъ. Хоть это, можетъ-быть, сдѣлается и посредствомъ карточекъ (у меня есть лакей), но мнѣ угрожаетъ опасность, что нѣкоторые меня пріймутъ; да хоть бы и нѣтъ, пол-недѣли теряется постыднымъ образомъ. Я не могу отказаться отъ всего этого, подъ опасеніемъ сдѣлать большой проступокъ противъ умѣнья жить."
   
   Исключая этой переписки, мы нигдѣ не встрѣчаемъ мелкихъ подробностей общественной жизни Шиллера. Надобно замѣтить, что для него "благородные", парадные костюмы, визиты и проч., были столько же безпокойны и не въ его натурѣ, сколько все это было противъ натуры Бетховена: извѣстенъ любопытный анекдотъ изъ жизни Бетховена (сохранившійся въ письмѣ его), какъ онъ встрѣчался съ австрійскимъ императоромъ и принцами. "Любезная Беттина" писалъ онъ въ 1812 году изъ Теплица: "короли и принцы, конечно, могутъ дѣлать профессоровъ и тайныхъ совѣтниковъ, осыпать ихъ титлами и орденами, но они не могутъ дѣлать великихъ людей -- не могутъ производить умы, поднимающіеся надъ развалинами міра; а потому эти люди должны быть держимы въ чести. Когда сойдутся такіе два человѣка, какъ я да Гёте, должно понимать, сколько великаго идетъ вмѣстѣ съ нами. Вчера, возвращаюсь домой, встрѣтили мы всю императорскую фамилію. Мы увидѣли ее въ нѣкоторомъ разстояніи, и Гёте тотчасъ высвободилъ у меня свою руку, чтобъ стать въ сторону. Что я ни говорилъ ему, ничто не могло заставить его сдѣлать хоть шагъ впередъ. Я крѣпко надвинулъ себѣ шляпу на голову, и, заложивъ руки за спину, пошелъ прямо въ густую толпу. Принцы и придворные прочистили мнѣ дорогу: эрцгерцогъ Рудольфъ снялъ шляпу, императрица первая поклонилась мнѣ: они знаютъ меня! Мнѣ было всего забавнѣе видѣть, какъ вся процессія прошла передъ Гёте. Онъ стоялъ въ сторонѣ, снявъ шляпу и наклонивъ голову какъ-можно-ниже. Я за это порядкомъ и безпощадно отдѣлалъ его потомъ". Тутъ есть нѣкоторая комическая сторона, относительно Бетховена, и, конечно, ничто столько не дѣлаетъ чести, какъ это уваженіе къ слабости великаго человѣка; но, какъ бы то ни было, таковъ былъ характеръ Бетховена, и Шиллеръ имѣлъ съ нимъ много общаго, точно такъ же, какъ, наоборотъ, у Моцарта было много общаго съ Гёте въ этомъ отношеніи. Праздники, блестящіе кафтаны, придворный блескъ, приходились по ихъ характеру. Шиллеръ прямо противоположенъ всему этому; онъ вообще не любилъ бывать въ обществѣ; что же касается до общества нѣсколько повыше его вседневнаго, то онъ никогда не забудетъ сказать, что онъ былъ въ одномъ обществѣ съ благородными. Въ такихъ случаяхъ, онъ чувствовалъ себя всегда нехорошо и неловко, не на своемъ мѣстѣ; нѣсколько разъ разсказывалъ даже про то, что онъ просто не рожденъ быть въ обществахъ, что онъ всегда боится за себя, боится или сдѣлать что-нибудь не такъ, или какъ-нибудь показаться смѣшнымъ, и что все это вмѣстѣ для него смѣшно и несносно. Виландъ, бывшій прежде воспитателемъ герцогини, позволялъ себѣ быть съ нею Чрезвычайно-фамильярнымъ, до такой степени, что однажды, к" г іа она послала пригласить его на вечеръ, онъ, занятый въ то время игрой въ ломберъ, но пошелъ и послалъ въ отвѣтъ извиненіе, что никакъ не можетъ прійдти. Герцогиня узнала настоящую причину, разсердилась и поручила Шиллеру сказать ему, что онъ старый невѣжа, Филистеръ; что если въ другой разъ ему захочется прійдти слушать что нибудь у ней, она захлопнетъ дверь ему передъ носомъ и т. д., чего Шиллеръ, конечно, не исполнилъ. Но въ то время, когда Шиллеръ въ первый разъ представлялся веймарской герцогинѣ, этой размолвки еще не случилось. Вотъ, какъ произошло это свиданіе и другія знакомства Шиллера:
   
   "Виландъ дорогой приготовилъ меня. Онъ старался настроить меня быть къ ней снисходительнымъ, ибо онъ зналъ, что она будетъ въ замѣшательствѣ. Все произошло по его желанію. Я нашелъ ее съ каммергеромъ фон-Эйнзиделемъ и одною придворною дамою въ залѣ, выходящей въ садъ. Меньше чѣмъ въ 10 минутъ наше знакомство было кончено. Мы были: тамъ 2 часа; давали намъ чай, и наговорено пропасть вздору обо всемъ возможномъ. Потомъ я пошелъ гулять съ герцогиней въ садъ, гдѣ велъ съ нею разговоръ какъ-можно-лучше, но почти такъ же затруднительно, какъ и съ мадмуазель Шарпантье. Она показала мнѣ все примѣчательное: бюстъ Виланда, поставленный тамъ, бюстъ своего брата, монументъ герцогу Леопольду Брауншвейгскому и прочее. Потомъ мы пошли въ ея комнаты, которыя меблированы необыкновенно-просто и вообще въ сельскомъ вкусѣ. Здѣсь мнѣ показали прекрасные ландшафты Кобелля. Около вечера мы раскланялись, и насъ; свезли домой въ придворныхъ экипажахъ. Виландъ, непропускающій ни одного случая сказать мнѣ что-нибудь пріятное, сказалъ, что я овладѣлъ герцогинею. Въ-самомъ-дѣлѣ, я убѣдился въ этомъ, припомнивъ, какъ она со мной обращалась. Ея придворная дама, перезрѣлое и насмѣшливое существо, которой я оказалъ нѣкоторую внимательность, была такъ любезна, что подарила мнѣ розу, отъисканную для меня въ саду. Сегодня утромъ я снова; получаю приглашеніе на чай, концертъ и ужинъ у герцогини. Она сама совсѣмъ не овладѣла мною. Физіономія ея мнѣ не нравится. Умъ ея въ высшей степе на ограниченъ; ничто не интересуетъ ее кромѣ того, что связано съ чувственностью: отсюда вкусъ ея къ музыкѣ и живописи. (Она сама сочинительница, положила на музыку гетева "Эрвина и Эльвиру". Она говоритъ мало и не требуетъ никакого жеманнаго церемоніала, чѣмъ я и воспользовался какъ-можно-лучше. Не знаю, какъ дошелъ я до увѣренности во всей внѣшности и до приличія, которыя у меня тутъ были. Шарлотта также говоритъ мнѣ, что! я съ своими манерами могу здѣсь вездѣ отваживаться. По-сихъ-поръ, гдѣ я и ни показывался, я еще нигдѣ не потерялся. Шарлоттина мысль обо мнѣ дала мнѣ увѣренность, а ближайшее знакомство съ этими веймарскими колоссами, признаюсь тебѣ, поправило мое мнѣніе о самомъ себѣ. За то тѣмъ больше радуюсь я на молодую герцогиню, о которой мнѣ вездѣ разсказываютъ много превосходнаго. Старую герцогиню мнѣ надо было побѣдить, потому-что она не любитъ моихъ сочиненій, и я былъ чуждъ ей. Молодая герцогиня моя ревностная покровительница и очень любитъ мои сочиненія. Шарлотта много разъ говорила съ нею обо мнѣ и сказала, что я могу быть съ нею такимъ, каковъ я есмь; что я найду её воспріимчивою ко всему прекрасному и благородному. Мои отношенія къ Шарлоттѣ начинаютъ быть здѣсь довольно-извѣстны и принимаются съ большою честью для насъ обоихъ. Сама герцогиня столько любезна, что просила насъ сегодня вмѣстѣ, и я узналъ отъ Виланда, что такъ дѣлается нарочно. Здѣсь очень-тонки на эти бездѣлицы, и сама герцогиня никогда не пропускаетъ случая оказать подобную внимательность"...
   "На этихъ дняхъ я былъ въ саду у Гёте и у майора Кнебеля, его искренняго пріятеля. Духъ Гёте переработалъ всѣхъ людей, считающихъ себя принадлежащими къ его кругу. Гордое философское презрѣніе ко всякому, умозрѣнію и изслѣдованію, съ привязанностью къ натурѣ, доходящею до аффектаціи и убѣжище въ своихъ пяти чувствахъ -- словомъ, нѣкоторая простота разума обозначаетъ его и всю его секту. У нихъ скорѣе станутъ искать травки или заниматься минералогіей, чѣмъ пустятся въ пустыя доказательства. Можетъ-быть, мысль очень-хороша, но можно и слишкомъ преувеличивать ее. Здѣсь ужасно цѣнятъ этого Кнебеля, и, безспорно, онъ человѣкъ со смысломъ и характеромъ. У него много познаній и прямой, свѣтлый разсудокъ... Повторяю, онъ можетъ быть правъ; по есть столько выжитаго, пресыщеннаго, угрюмо-ипохондрическаго въ этой разсудочности, что иному, пожалуй, покажется лучше быть хоть дуракомъ по противоположному способу. Мнѣ совѣтовали, какъ необходимую предосторожность, познакомиться съ этимъ человѣкомъ, частью потому-что онъ считается здѣсь за одну изъ отличнѣйшихъ головъ, а частью и по справедливости, потому-что послѣ Гёте у него всего больше вліянія на герцога. Слѣдовательно, въ обоихъ случаяхъ было бы странно не знакомиться съ нимъ. Ты поймешь теперь, что мы не можемъ годиться другъ для друга; впрочемъ я старался сойдтись съ нимъ. Онъ уговорилъ меня прогуляться съ нимъ до Тиффурта, гдѣ у него были дѣла съ герцогиней. Меня не приглашали къ ней съ того концерта, и было ясно, что она не очень-то во мнѣ нуждалась. Я отказывался идти съ нимъ до ея загороднаго дворца. По такъ-какъ онъ меня увѣрилъ, что это ничего не значитъ, то я рѣшился ждать его передъ домомъ, покуда онъ сказалъ ей про меня. Онъ воротился и повелъ меня. Здѣсь со мной (на придворный манеръ) обошлись очень-милостиво; я долженъ былъ пить кофе и съѣсть два куска киршкухена (который, между прочимъ будь сказано, былъ отличный на вкусъ и безъ одной косточки); мнѣ хотѣли дать понять, что меня не приглашали всю недѣлю по причинѣ моей предполагавшейся поѣздки въ Эрфуртъ. Герцогиня сказала мнѣ, что я увижу въ субботу оперетку, которая дастся у ней въ своемъ кругу. Насъ хотѣли оставить обѣдать, но Кнебелю нужно было въ городъ, и я пошелъ съ нимъ. Эту оперетку дали въ субботу, и я остался дома, по совѣту Шарлотты, такъ-какъ я не получалъ настоящаго приглашенія. У ней было приглашеніе, гдѣ было сказано, что она можетъ взять съ собою свое общество, въ которомъ и я подразумѣвался. Но такъ-какъ меня сочли за pendant къ ней, то мы сдѣлали оба, какъ-будто не поняли. Только-что она пріѣхала и меня съ нею не было, Виландъ пошелъ къ ней на встрѣчу и спросилъ, гдѣ я. Герцогиня также очень удивилась, что я не пріѣхалъ. Шарлотта, по условію, спросила очень-просто, развѣ я былъ приглашенъ? Сегодня рано утромъ былъ у меня Готтеръ (который поправлялъ оперетку и сдѣлалъ прологъ) и хотѣлъ доказать мнѣ, что я очень-дурно сдѣлалъ, что не былъ. Ты видишь, какіе и здѣсь есть кривые и косые извороты! Впрочемъ, это только у старой герцогини. Теперь она уже мнѣ наскучила, и я радъ, что могу показать ей это."
   
   Принявъ на себя роль наставника, совѣтника и поправщика, Кёрнеръ постоянные посылалъ къ Шиллеру совѣты о томъ, кого онъ долженъ видѣть, кого нѣтъ, кто ему полезенъ, кто вреденъ, съ кѣмъ ему быть дружнымъ и короткимъ, чьего общества убѣгать; наконецъ, когда Шиллеръ описываетъ ему сцены изъ своей вседневной жизни, въ родѣ приведенныхъ выше, Кёрнеръ не пропускаетъ ни одного разсказа безъ своихъ замѣчаній, безъ того, чтобъ не сказать: "ты хорошо это сдѣлалъ", или "ты дурно это сдѣлалъ". Всего страннѣе, что онъ въ-продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ никакъ не могъ замѣтить, что изъ всѣхъ его совѣтовъ, литературныхъ и касающихся не до жизненныхъ отношеній, Шиллеръ не принялъ ни одного, и только иной разъ дѣлалъ ему честь (такъ-какъ считалъ его и короткимъ пріятелемъ своимъ, и доброжелательнымъ человѣкомъ, и многоумнымъ человѣкомъ), серьёзно оспоривалъ его предположенія и совѣты. Впрочемъ, и Шиллеръ самъ, кажется, не давалъ себѣ отчета въ этой странной игрѣ, которая происходила между ними: ему все казалось -- быть-можетъ, по привычкѣ -- что совѣты Кернера ему нужны онъ не переставалъ ихъ требовать хотя бы могъ перестать. И теперь, имѣя всю ихъ переписку и пропитавъ нѣсколько писемъ изъ совѣтодательнаго періода Кернера, всегда напередъ можете знать, какъ поступитъ Шиллеръ въ томъ или другомъ случаѣ: стоитъ только прочитать письмо Кернера -- исполненіе будетъ прямо наоборотъ тому, что совѣтуетъ Кёрнеръ. У него не было въ характерѣ той энергіи, которая всего чаще встрѣчается у людей ошибающихся, и которая заставляетъ ихъ съ такимъ постоянствомъ и такою неуклонностью идти къ предположенной цѣли, что принуждаетъ прощать ошибки намѣренія за качества характера и за ревнивую страсть къ предмету; при всѣхъ ошибкахъ и ложности направленія подобныхъ людей, можно иногда уважать ихъ. Но что сказать о такихъ людяхъ, которые, какъ Кёрнеръ, столько хладнокровны къ своему предмету, такъ мало заняты самою сущностью его, столько заняты внѣшнею его формою и результатами, что могутъ отдать безъ боя и безъ сочувствія всѣ свои минутныя убѣжденія? При этомъ невозможна какая-нибудь сила, которая бы и на другихъ могла дѣйствовать увлекательно. Къ такому человѣку можно питать только сожалѣніе. Нѣтъ ничего удивительнаго, что Шиллеръ и одной минуты не останавливался на предложеніяхъ и совѣтахъ Кернера, когда все это было представляемо даже по внѣшности такъ вяло; нигдѣ не видно, чтобъ совѣтчикъ былъ самъ увлеченъ своею мыслью, чтобъ онъ ею былъ одержимъ, наполненъ. У Кернера не было характера въ этомъ отношеніи.".
   Въ числѣ прочихъ вялыхъ его совѣтовъ. есть совѣтъ Шиллеру быть какъ-можно ближе съ Гердеромъ; онъ думаетъ, что сдѣлалъ удивительное открытіе, давъ этотъ совѣтъ! Но совѣтъ его былъ тщетенъ. Гердеръ былъ такой человѣкъ, который, послѣ Шиллера и Гёте, стоялъ выше всѣхъ изъ литературныхъ людей Германіи. Нужды нѣтъ, что, по словамъ Шиллера, онъ ставилъ ни во что литераторовъ, и еще меньше цѣнилъ стихотворцевъ, особенно драматурговъ, будто-бы по той причинѣ, что считаетъ себя чуждымъ этой дѣятельности духа; онъ даже ни разу не вздумалъ, до самаго знакомства своего съ Шиллеромъ, прочитать произведенія этого человѣка, тогда уже столько знаменитаго по всей Германіи; сочиненій Гете онъ, вѣроятно, также бы не зналъ, еслибъ не былъ съ нимъ знакомъ и не получалъ этихъ сочиненій для прочтенія и оцѣнки отъ самого Гёте. Такъ сталъ поступать и Шиллеръ; онъ началъ давать всякое новое, сколько-нибудь замѣчательное сочиненіе свое для прочтенія Гердеру; не смотря на то, что Гердеръ больше всего хотѣлъ держаться только въ области христіанскаго проповѣдника, считая это главнымъ своимъ назначеніемъ, и сообразно съ этимъ дѣйствовалъ, Гёте и Шиллеръ съ перваго своего знакомства съ нимъ почувствовали всю силу, заключавшуюся въ этомъ человѣкѣ, почувствовали все превосходство его существенно-логической натуры передъ другими важными и знаменитыми людьми, тогда ихъ окружавшими, и старались какъ-можно-крѣпче завязать свои съ нимъ сношенія. Со.вѣты Кернера здѣсь были (больше, чѣмъ гдѣ-нибудь неумѣстны: это было почти то же, что увѣрять Шиллера, что ему необходимо писать стихи. Гердеръ былъ совершенно оригинальный умъ, ни на кого не похожій; отъ этого и Гёте и Шиллеръ заходили въ венъ особенную привлекательность и нужду. "Онъ совершенно особенный человѣкъ", говоритъ Шиллеръ: "и отъ-того онъ истинное наслажденіе для наблюдателя".
   
   Не смотря на дружбу съ нимъ, Шиллеръ не могъ не признаваться, что у него, какъ почти у всѣхъ великихъ веймарскихъ, большія странности въ характерѣ. Такъ, на-примѣръ, Гердеръ жилъ съ своей женой въ какомъ-то эгоистическомъ одиночествѣ, образовывалъ съ нею какое-то двуединство, изъ котораго былъ исключенъ всякій сынъ міра сего. Но такъ-какъ оба они были горды, горячи, то часто у нихъ бывали непріятныя сцены. Поссорившись, они расходились но разнымъ этажамъ, и тогда начинались письма сверху внизъ и снизу вверхъ по лѣстницѣ, -- до-тѣхъ-поръ, пока, наконецъ, принявъ рѣшительное намѣреніе, жена сама своею особою появлялась въ комнатѣ своего супруга, произносила какую-нибудь цитату изъ сочиненій своего мужа и потомъ говорила: "кто написалъ это, тотъ богъ, и не можетъ ни на кого сердиться "; за тѣмъ, побѣжденный Гердеръ бросался ей на шею, и размолвка кончалась.-- Шиллеръ зналъ все это, и потому гердерова бесѣда и знакомство скоро ограничились для него кругомъ умственной дѣятельности; всѣ прочія отношенія были для него столько же не возможны съ нимъ, сколько съ не дантическимъ и несноснымъ, отста, лымъ Виландомъ, или эгоистическимъ Рейнгольдомъ (зятемъ Виланда), холоднымъ и безстрастнымъ, не смотря на то, что предметомъ его была преимущественно эстетика. Шиллеръ съ перваго раза, какъ только увидался съ Рейнгольдомъ, сказалъ, что быть пріятелями имъ невозможно.
   
   "У него холодный свѣтловидящій разсудокъ, какого у меня нѣтъ и какого я не могу уважать; по фантазія его бѣдна и узка, а духъ его ограниченнѣе моего. Живое чувство, которое онъ въ обращеніи разсыпаетъ вездѣ щедро и расточительно, во время разговора, о чемъ бы то ни было прекрасномъ или моральномъ, неестественно выдавлено изъ изсушенной, почти выпустившей головы и сердца. Онъ утомляетъ чувствами, которыя долженъ отъискивать и сгребать. Область фантазіи для него совсѣмъ чуждая область: тамъ онъ не умѣетъ бывать. Его мораль робче моей, а мягкость его часто похожа на распущенность и малодушіе. Онъ никогда не поднимется до смѣлыхъ добродѣтелей или преступленій, ни въ идеалѣ, ни въ дѣйствительности -- а это худо. Я не могу быть другомъ человѣка, у котораго нѣтъ способности къ тому или другому, или къ тому и другому вмѣстѣ."
   
   Чего не доставало въ Рейнгольдѣ, да и у очень-многихъ, то Шиллеръ именно находилъ въ Кернерѣ: онъ не былъ холоденъ и эгоистъ, онъ былъ любящъ, готовъ служить другому, всегда готовъ принимать участіе въ горестяхъ и радостяхъ, до нѣкоторой степени понимать прекрасное и великое, былъ готовъ даже на самопожертвованія, потому-что былъ благороденъ; это послѣднее качество не разъ выражалъ Шиллеръ, въ минуты признательности: "мнѣ" говорилъ онъ "дана судьбою только основа и воля дѣйствовать благородно, тебѣ же дала судьба и власть быть въ-состояніи дѣйствовать благородно". Въ этомъ-то именно и заключалась причина крѣпости и неразрывности ихъ дружбы.
   Но, наконецъ, когда проходили первые годы юности, дружба Кернера становилась все болѣе-и болѣе недостаточною для удовлетворенія развивавшагося Шиллера: для этого въ Кернерѣ слишкомъ-многаго еще не доставало, и, чѣмъ ближе подходила жизнь Шиллера къ концу 1788 года, тѣмъ больше-и-больше чувствовалась необходимость совершенной реформы всей жизни Шиллера. Конечно, для него Кёрнеръ, по характеру, былъ и важнѣе и нужнѣе всѣхъ, до-тѣхъ-поръ къ нему приближавшихся: онъ былъ ихъ всѣхъ лучше, по только сравнительно. Ему нужны были не одни душевныя качества, но и духовныя. Кёрнеръ ни въ чемъ не могъ двигать его впередъ, не могъ задавать ему дѣятельность, которая бы приводила всѣ силы его въ движеніе. Совѣты его были безплодны; критики у него не было никакой; ему Шиллеръ могъ многое, почти все разсказывать и разсказывать лучше, чѣмъ кому бы то ни было, потому-что, по душѣ, Кернеръ былъ ему очень-близокъ и родственъ; даже иногда могъ ему доказывать; но никогда онъ не могъ бы съ нимъ начать споръ объ одномъ изъ сильно интересовавшихъ его предметовъ,-- для этого Кёрнеръ былъ слишкомъ ниже его,-никогда не могъ вступить съ нимъ въ бой (который заставляетъ раскрыться и дѣйствовать полноту силъ). Съ другой стороны, близкая дружба была нужна ему еще другаго рода, чѣмъ та, которою могъ его дарить Кернеръ: словомъ, ему нужна была дружба Гёте и дружба -- жены. Долгое время Гёте былъ ему извѣстенъ только по сочиненіямъ; съ нимъ онъ никакъ не могъ сойдтись, потому-что Гёте тогда путешествовалъ въ Италіи; потомъ, воротившись, онъ былъ въ постоянныхъ переѣздахъ по дѣламъ своей службы, и наконецъ, уже только въ концѣ 1788 года, они въ первый разъ увидѣлись. Само-собой разумѣется, Шиллеръ не могъ не оцѣнить Гёте съ перваго раза, тѣмъ больше, что и вообще Шиллеръ всегда былъ расположенъ прежде всего открыть въ человѣкѣ всю мѣру лучшихъ его качествъ, что было для него не разъ причиной непріятныхъ разъубѣжденій и разочарованій въ человѣкѣ, который сначала казался ему чѣмъ-то. Но въ-отношеніи къ Гёте, онъ для перваго раза былъ какъ-то особенно строгъ, строже чѣмъ ко всѣмъ своимъ прочимъ знакомымъ: уже прежде мы видѣли, что онъ чувствовалъ нерасположеніе къ школѣ Гёте; почти то же повторялъ онъ, увидѣвшись въ первый разъ съ Гёте. Ему показалось, что они оба никогда не сойдутся, никогда не будутъ коротки; "ему что-то казалось въ Гёте не такъ, между-тѣмъ, какъ почти со всѣми онъ довольно-легко сходился; и, однакожь, суждено было, что между этими двумя людьми, не смотря на нѣкоторую будто бы непріязненность первой встрѣчи, должна была завязаться самая крѣпкая, самая многозначительная дружба. Этого бы никакъ нельзя было угадать по первой ихъ встрѣчѣ.
   Вліяніе Шиллера на Гёте не такъ рѣзко бросается въ глаза, какъ вліяніе Гёте на Шиллера, хотя въ сущности они совершенно-одинаково и поровну дѣйствовали другъ на друга. Вскорѣ послѣ начавшаго завязываться между ними знакомства, на Шиллерѣ оказались самымъ ощутительнымъ и нагляднымъ образомъ слѣдствія гётева вліянія. Гёте къ 1789 году доставилъ ему мѣсто профессора исторіи въ Іенѣ, и вмѣстѣ съ нимъ началъ принимать участіе въ журнальныхъ его предпріятіяхъ: это значило дать самый сильный толчокъ и сдѣлать необходимою работу для дремавшихъ нѣкоторое время способностей Шиллера, къ этому времени уже совершенно развившихся и получившихъ настоящую самостоятельность. Товарищество Гёте было во все первое время ихъ знакомства самымъ сильнымъ побужденіемъ, а онъ именно нуждался въ самой большой и всезахватывающей, самой полной дѣятельности. Характеръ, геній и особенность развитія Гёте до той поры были именно таковы, что могли самымъ лучшимъ образомъ тому содѣйствовать.
   Жениться Шиллеру также было необходимо. Онъ нѣсколько разъ выражалъ это намѣреніе такъ ясно, что одно время Кёрнеръ думалъ, не влюбленъ ли онъ въ младшую дочь Виланда, про которую во многихъ письмахъ писалъ онъ съ нѣкоторымъ увлеченіемъ. Но Шиллеръ, по своему характеру, былъ способенъ, въ-отношеніи къ женщинѣ, не къ любви, а къ особенному роду дружбы -- и только такая дружба вполнѣ удовлетворяла его потребности. (Въ этомъ отношеніи, за многими пунктами сходства съ Бетховеномъ, онъ рѣшительно разнствовалъ отъ него; сравненіе ихъ обоихъ могло бы составить любопытный предметъ для изученія.) Итакъ, отвѣчая Кернеру, что онъ нисколько не влюбленъ въ рѣзвую и веселую дочь Виланда, онъ въ этомъ же письмѣ вполнѣ выразилъ ту необходимость, которую чувствовалъ имѣть подлъ себя друга-жену и семейство -- выразилъ все, что для него было связано съ этимъ ревностнымъ его желаніемъ:
   
   "Всѣ стремленія къ жизни и дѣятельности притупились во мнѣ; этого одного (женитьбы) я еще не испыталъ. Я веду жалкое существованіе, жалкое внутреннимъ состояніемъ моего существа. Мнѣ нужно имѣть подлѣ себя существо, которое бы мнѣ принадлежало, которое бы я могъ и долженъ былъ сдѣлать счастливымъ, о натуру котораго моя могла бы освѣжиться. Ты не знаешь, какъ мое расположеніе духа опустѣло, какъ голова моя темна -- и все это не отъ внѣшней судьбы, потому-что здѣсь (въ Веймарѣ; письмо это писано 7-го января 1788 года) мнѣ съ этой стороны хорошо, но отъ внутренняго изнуренія моихъ чувствъ. Если я не вплету надежды въ свое существованіе, надежды, которая почти совершенно во мнѣ исчезла; если мнѣ нельзя точно воротомъ поднять снова колеса моего мышленія и ощущенія -- я пропалъ. Философская ипохондрія съѣдаетъ мою душу, весь ея цвѣтъ грозитъ отвалиться. Не подумай, что я передаю тебѣ здѣсь минутное расположеніе духа: таковъ я былъ еще у васъ, не сознаваясь себѣ въ томъ ясно, таковъ былъ почти во все время здѣсь, такимъ меня знаетъ ужь давно Шарлотта. Существо мое страждетъ отъ этой бѣдности, и я боюсь за силы своего духа.-- Мнѣ нужна средина, черезъ которую я наслаждался бы другими радостями. Дружба, вкусъ, истина и красота будутъ больше дѣйствовать на меня, когда непрерывная цѣпь тонкихъ, благодѣтельныхъ, домашнихъ ощущеній будетъ настраивать меня къ радости и снова насквозь проникать все оцѣпенѣлое существо мое теплотою. Я до-сихъ-поръ скитался въ природѣ одинокимъ, чужимъ человѣкомъ; у меня не было никакой собственности. Всѣ существа, къ которымъ я привязывался, обладали чѣмъ-нибудь, что было имъ дороже меня, а что въ этомъ пользы моему сердцу? Я стремлюсь къ жизни гражданина и семьянина, и только на это надѣюсь... Не подумай, чтобъ я кого-нибудь выбралъ. Все написанное мною къ тебѣ о дочери Виланда больше ничего, какъ брошенная мысль. Я думаю, что выбралъ бы не несчастливо; по никто, кромѣ меня, не можетъ выбрать. Въ этомъ случаѣ я поступаю иначе, чѣмъ другіе люди, и ни одинъ изъ друзей моихъ не упрекнетъ себя въ ошибкѣ на счетъ моего счастія. Впрочемъ, я совершено свободенъ, и весь женскій родъ открытъ передо мною; но я бы хотѣлъ чего-нибудь опредѣленнѣе."
   
   На такихъ неразрѣшенныхъ потребностяхъ, точно на неразрѣшенномъ диссонирующемъ аккордѣ, останавливается этотъ періодъ жизни Шиллера и вмѣстѣ съ нимъ оканчивается первый томъ ныньче изданной переписки. Такъ-какъ у этой книги нѣтъ никакого предисловія, то и мы не имѣемъ права полагать, что первый томъ останавливается на этомъ пунктѣ въ-слѣдствіе окончанія періода, обозначеннаго нами; быть-можетъ, при раздѣленіи участвовали совершенно другія причины; быть-можетъ также, что тутъ совпаденіе случайности съ необходимостью было самое законное и раціональное. Слѣдующій томъ (или томы, потому-что неизвѣстно, сколько ихъ будетъ) долженъ (или должны) показать вліяніе Гёте и женитьбы на поэтическую дѣятельность Шиллера, оборотъ, который получили отношенія Кернера къ Шиллеру, такъ-какъ тогда все должно было существенно измѣниться, и то, какова была любовь Шиллера къ женѣ и дѣтямъ, что онъ имъ давалъ и что отъ нихъ получалъ.
   Оставляя этотъ томъ переписки, мы должны сдѣлать еще одно послѣднее замѣчаніе. Въ первый разъ изданная переписка эта даетъ возможность отъискать и напечатать нѣсколько критическихъ статей Шиллера, испомѣщенныхъ ни въ одномъ изъ полныхъ собраній его сочиненій. Напечатаны только критическія статьи". О стихотвореніяхъ Бюргера (1791). О садовомъ календарѣ на 1795 годъ (1795), О стихотвореніяхъ Маттисона (1794); къ тому періоду, который мы разсматривали, принадлежитъ только одна статья: О гетевой трагедіи "Эгмонтъ" (1788). Въ одномъ изъ писемъ своихъ къ Кернеру, отъ 12 іюня 1788, Шиллеръ упоминаетъ о критическихъ статьяхъ, помѣщенныхъ въ апрѣльскомъ нумеръ "Всеобщей Литературной Газеты", на слѣдующія сочиненія: 1) Фридрихъ Великій, картина; 2) Діапазора, или странники; 3) Энциклопедія Гоффа, 4) Сочиненія Эккартсгаузена; 5) Историческія извѣстія о Фридрихѣ II и жизнь его. Въ слѣдующихъ томахъ переписки, можно ожидать найдти указанія еще на другія статьи подобнаго содержанія. Какъ мы уже сказали, критика не составляла настоящаго дѣла Шиллера, по тѣмъ не меньше въ критическихъ статьяхъ его есть много очень-хорошаго и чрезвычайно примѣчательнаго; во всякомъ случаѣ, стоитъ спасти эти статьи отъ того забвенія, которое лежитъ на нихъ съ-тѣхъ-поръ, какъ онѣ напечатаны во "Всеобщей Литературной Газетѣ".

"Отечественныя Записки", No 10, 1847

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru