Ведя постоянно дѣло съ невѣжественными людьми, Кольцовъ не заражался ихъ дыханіемъ, а жилъ своей особенной жизнью, бесѣдовалъ съ самимъ собою и съ природою. При этомъ очень естественно, если его сильный умъ не могъ вращаться только въ однихъ житейскихъ мелочныхъ разсчетахъ, но порывался къ другой, высшей дѣятельности. Принимая различныя впечатлѣнія отъ природы, какъ сильно-впечатлительный поэтъ, задумываясь надъ своею жизнію, какъ надъ жизнію человѣка, Кольцовъ необходимо долженъ былъ доходить до многихъ вопросовъ, которые для него составляли тайну. Эти вопросы свойственны всякому человѣку, какъ бы мало онъ ни былъ развитъ, и конечно приходятъ всякому въ ту или другую пору жизни {Вспомнимъ при этомъ наше старо-народное стихотвореніе о Голубиной книгѣ, гдѣ русскій народъ, въ лицѣ Владиміра, предлагаетъ пытливые вопросы о мірѣ и о себѣ самомъ какъ о человѣкѣ.}, по рѣдкому такъ тревожатъ душу, какъ тревожили душу Кольцова. У всякаго другаго, развитаго одной природой, они мимолетны, едва родятся, и тотчасъ же забываются, подавляемые обыкновенными житейскими волненіями. Надъ ними могъ остановиться только сильный умъ, и почувствовать необходимость разрѣшить ихъ, чтобы пополнить свою жизнь. Незнакомый съ наукой, которая могла бы помочь ему, успокоить его, онъ долженъ былъ искать силъ въ самомъ-себѣ, тревожить, пытать себя и требовать отвѣта; ему нужно было отыскать смыслъ жизни, ея прямую цѣль, безъ чего онъ всегда будетъ пребывать въ борьбѣ съ самимъ-собою, всегда будетъ томить себя и никогда по успокоится. Въ такомъ положеніи почувствовалъ себя двадцати-четырехъ-лѣтній Кольцовъ, когда сталъ вникать своимъ умомъ въ жизнь и въ природу:
Бездна жизни въ мірѣ:
То мрачна, то свѣтла
Чудная природа....
Смѣлый умъ съ мольбою
Мчится къ Провидѣнью;
Ты повѣдай мыслямъ
Тайну сихъ созданій!
Шлютъ отвѣтъ, вновь тайный,
Чудеса природы!
Тишиной и бурей
Мысли изумляя.
Что же совершится
Въ будущемъ съ природой?..
Это первый вопросъ, который предложилъ себѣ Кольцовъ. Онъ тревожится, чувствуетъ, какъ тяжела эта дума, но въ то же время сознаетъ тамъ великую неразрѣшимую тайну:
Старѣясь въ сомнѣньяхъ
О великихъ тайнахъ,
Идутъ невозвратно
Вѣки за вѣками;
У каждаго вѣка
Вѣчность вопрошаетъ:
"Чѣмъ кончилось дѣло?" --
"Вопроси другаго?--
Каждый отвѣчаетъ.
Съ годами другіе вопросы зараждались въ душѣ Кольцова, томили ее и приводили иногда въ какое-то тревожное сомнѣніе. Онъ вездѣ видитъ дыханіе жизни, вездѣ она ему представляется во всей своей силѣ и свѣжести:
Въ царствѣ Божьей воли,
Въ переливахъ жизни
Бѣгъ безсильной смерти,
Нѣтъ бездушной жизни.
И въ тоже время, не понимая смысла этой жизни, онъ обращается къ прошедшему, и въ немъ хочетъ разгадать загадку; но исторія былыхъ временъ не удовлетворяетъ, а смущаетъ его.
Затѣмъ нашъ поэтъ обращается съ вопросомъ къ смерти: можетъ-быть она что-нибудь ему скажетъ, но
Будитъ вольный вѣтеръ,
Будитъ не пробудитъ
Дикую пустыню,
Тихій сонъ могилы.
Дума о смерти тревожитъ его новыми вопросами о самомъ себѣ:
Что слухъ мой замѣнитъ?
Потухшія очи?
Глубокое чувство
Остывшаго сердца?
Что будетъ жизнь духа
Безъ этого сердца?...
За могилой
Рѣчь безмолвна,
Вѣчной тьмою
Даль одѣта....
Буду ль жить я
Въ безднѣ моря?
Буду ль жить я
Въ дальнемъ небѣ?
Буду ль помнить
Гдѣ былъ прежде?
Что я думалъ
Человѣкомъ?...
Иль за гробомъ
Все забуду,
Смыслъ и память
Потеряю?
Что жъ со мною
Тогда будетъ,
Творецъ міра,
Царь природы?
Обращался ли онъ къ природѣ, но и въ тайныхъ впечатлѣніяхъ природы, его умъ невсегда находилъ успокоеніе, движимый все одною мыслію. Вотъ напримѣръ, дикій, угрюмый лѣсъ своимъ таинственнымъ шумомъ и тишиной привлекаетъ душу поэта, и въ тоже время зараждаетъ въ его умѣ пытливые вопросы:
О чемъ шумитъ сосновый лѣсъ?
Какія въ немъ сокрыты думы?
Ужель въ его холодномъ царствѣ
Затаена живая мысль?
Коня скорѣй, какъ соколъ быстрый
На немъ весь лѣсъ изъѣзжу я:
Вездѣ глубокій сонъ, шумъ вѣтра,
И дикая краса угрюмо спитъ...
Какая жъ тайна въ дикомъ лѣсѣ
Такъ безотчетно насъ влечетъ,
Въ забвенье погружаетъ душу
И мысли новыя раждаетъ въ ней?
Ужели въ насъ духъ вѣчно и жизни
Такъ безсознательно живетъ,
Что можетъ лишь въ предѣлахъ смерти
Свое величье сознавать?
Всѣ эти вопросы сильно мучили душу Кольцова, но ни на одинъ изъ нихъ онъ не могъ дать удовлетворительнаго отвѣта; онъ сознавалъ свое безсиліе, представлялъ себѣ, что
На крестъ, на могилу,
На небо, на землю,
На точку начала
И цѣли твореніи
Творецъ всемогущій
Накинулъ завѣсу,
Наложилъ печать.
Печать та навѣки,
Ея не расторгнутъ
Міры, разрушаясь,
Огонь не растопитъ,
Не смоетъ вода.
Но и при этомъ, онъ не совсѣмъ успокоивался. Еслибы онъ могъ обратиться къ наукѣ, или, еще лучше, съ самаго дѣтства постепенно знакомился бы съ нею, то она во многомъ бы его удовлетворила, заняла бы его многими другими вопросами и тутъ же бы ихъ и разрѣшала; но теперь, чувствуя сильное стремленіе ума къ духовной дѣятельности, и видя свое безсиліе, онъ не находилъ, чѣмъ удовлетворить ему; понималъ, что эти вопросы важны въ нашей жизни, и видѣлъ что они напрасны; томился въ безплодныхъ стремленіяхъ, приходилъ въ сомнѣніе, за которое потомъ терзался, и все же не былъ въ силахъ остановить порывовъ пытливаго ума.
Какъ же быть мнѣ
Въ этомъ мірѣ
При движеньи
Безъ желанья?
Что жъ мнѣ дѣлать
Съ буйной волей,
Съ грѣшной мыслью,
Съ пылкой страстью?
Утомляемый этими стремленіями ума, онъ часто обращался къ Небу и въ немъ хотѣлъ успокоить свои вопросы и сомнѣнія. Здѣсь вѣра, въ самыхъ горячихъ словахъ, утѣшала его безсиліе и услаждала сердце христіанскими чувствами.
О гори, лампада,
Ярче предъ Распятьемъ.
Тяжелы мнѣ думы,
Сладостна молитва!
Подсѣку-жъ я крылья
Дерзкому сомнѣнью,
Прокляну усилья
Къ тайнамъ Провидѣнья!
Спаситель, Спаситель!
Чиста моя вѣра,
Какъ пламя молитвы!
Но Боже, и вѣрѣ
Могила темна....
Прости жъ мнѣ, Спаситель,
Слезу моей грѣшной
Вечерней молитвы:
Во тьмѣ она свѣтитъ
Любовью къ Тебѣ....
Твой небесный огонь
Негасимо горитъ;
Безконечный Твой міръ
Предъ очами раскрытъ;
Я съ любовью къ Тебѣ
Погружаюся въ немъ;
Со слезами стою
Передъ свѣтлымъ лицомъ!
И напрасно весь міръ
На Тебя возставалъ
И напрасно на смерть
Онъ Тебя осуждалъ;
На крестѣ подъ вѣнцомъ
И спокоенъ и тихъ,
До конца Ты молилъ
За злодѣевъ своихъ.
Только на эту пламенную вѣру сердца Кольцовъ и могъ опереться въ своихъ страданіяхъ, могъ бодро ступать подъ тяжестью своего бремени, и находить силу и волю въ своемъ скорбящемъ духѣ.
Кольцовъ, какъ поэтъ, любилъ не только наслаждаться разнообразными явленіями природы, но и часто въ нихъ проникать умомъ, искать мысли, какъ въ живыхъ созданіяхъ. При такомъ созерцаніи природы, она стала ему являться не въ отрывкахъ, не по частямъ, не во множествѣ отдѣльныхъ картинъ, надъ которыми онъ не могъ бы возвыситься своимъ духомъ, но въ одной полной, живой картинѣ, одушевленной одною вѣчною мыслью, какъ прекрасное твореніе одного великаго Творца; онъ созналъ величіе вселенной, гдѣ каждая ничтожная травка и цѣлая система планетъ живутъ и движутся по одному слову, составляя необходимую часть той вѣчной идеи, по которой создалось все видимое и невидимое. Своимъ пытливымъ наблюдательнымъ умомъ онъ созналъ это, и съ помощію своего сильнаго воображенія выразилъ такимъ-образомъ:
Горитъ огнемъ и вѣчной мыслью солнце;
Осѣнены всѣ той же тайной думой,
Блистаютъ звѣзды въ безпредѣльномъ небѣ,
И одинокій, безпредѣльный мѣсяцъ
Глядитъ на нашу землю свѣтлымъ окомъ...
Повсюду мысль одна, одна идея;
Она живетъ и въ пеплѣ и въ пожарѣ;
Она и тамъ -- въ огнѣ, въ раскатахъ грома,
Въ сокрытой тьмѣ бездонной глубины;
И тамъ въ безмолвіи лѣсовъ дремучихъ;
Въ прозрачномъ и пловучемъ царствѣ водъ глубокихъ,
Въ ихъ зеркалѣ, и въ шумной битвѣ волнъ,
И въ тишинѣ безмолвнаго кладбища;
На высяхъ горъ безлюдныхъ и пустынныхъ;
Въ печальномъ завываньи бурь и вѣтра;
Въ глубокомъ снѣ недвижимаго камня;
Въ дыханіи былинки молчаливой;
Въ полетѣ къ облаку орлиныхъ крылій;
Въ судьбѣ народовъ, царствъ, ума и чувства, всюду --
Она одна-царица бытія!
Живя среди русской природы, среди коренныхъ русскихъ людей, Кольцовъ необходимо долженъ былъ совмѣстить въ своей поэтической душѣ, безъ всякой примѣси, всѣ начала русской жизни: онъ развилъ свое горячее чувство и пылкое воображеніе этой жизнью и этой природой, развилъ свою творческую фантазію тѣми образами, которые создаются въ мечтахъ русскаго человѣка. Чтобы сильнѣе описать его, воспользуемся словами покойнаго Бѣлинскаго, который лично зналъ нашего поэта: "Кольцовъ, говоритъ онъ, былъ русскимъ человѣкомъ въ полномъ значеніи этого слона. Бытъ, среди котораго онъ воспитывался и выросъ, былъ тотъ же крестьянскій бытъ, хотя нѣсколько и выше его. Кольцовъ выросъ среди степей и мужиковъ; онъ не для фразы, не для краснаго словца, не воображеніемъ, не мечтою, а душою, сердцемъ, кровью любилъ русскую природу и все хорошее и прекрасное, что какъ зародышъ, какъ возможность, живетъ въ натурѣ русскаго селянина. Не на словахъ, а на дѣлѣ, сочувствовалъ онъ простому народу въ его горестяхъ, радостяхъ и наслажденіяхъ. Онъ зналъ его бытъ, нужды, горе и радость, прозу и поэзію его жизни, зналъ ихъ не по наслышкѣ, не изъ книгъ, не черезъ изученіе, а потому-что самъ, и по своей натурѣ и по своему положенію, вполнѣ русскій человѣкъ".
Совмѣстивъ въ себѣ всѣ силы, всю природу русскаго человѣка, Кольцовъ не иначе какъ въ той же русской простой пѣснѣ могъ выражать и свои поэтическія стремленія, которыя необходимо были родственны всему русскому народу. И дѣйствительно, она зазвучала изъ-подъ его пера такой силой, такой глубокой народной поэзіей, такимъ роднымъ голосомъ русскому сердцу, что невольно оно трепещетъ и волнуетъ кровь и приводитъ тѣло въ восторженныя движенія. Кольцовъ выстрадалъ себѣ сознаніе своего творческаго дара, и сталъ творить какъ истинный самобытный поэтъ:
Душа груститъ моя невольно,
Я чувствую, мой милый другъ,
Съ издѣтскихъ лѣтъ какой-то духъ
Владѣетъ ею ненапрасно.
Нѣтъ, я не даромъ полюбилъ
Уединенье и мечты.
Но съ этимъ яснымъ сознаніемъ, съ этой твердой мощью въ груди, Кольцовъ почувствовалъ и новую борьбу, новыя страданія. Судьба, какъ нарочно, на нѣсколько минутъ взвела его на пригорокъ, съ котораго онъ могъ увидѣть лучшую, свѣтлую жизнь, чтобы потомъ глубже низвергнуть въ самую мрачную пучину. Побывавъ, по дѣламъ отца, раза три въ Москвѣ и въ Петербургѣ, Кольцовъ познакомился со всѣми русскими литераторами; многими изъ нихъ онъ былъ принятъ съ сочувствіемъ, обласканъ и ободренъ. Здѣсь онъ составилъ себѣ небольшой кругъ пріятелей, которые могли его понимать, помогать ему добрыми совѣтами, дать большую силу страсти къ поэтическимъ занятіямъ. Здѣсь, въ этихъ пріятельскихъ бесѣдахъ, ему было такъ хорошо, такъ вольно и спокойно, что онъ всею душею возненавидѣлъ свою воронежскую жизнь. Узнавъ, что онъ могъ бы пользоваться благами другой жизни, онъ въ то же время почувствовалъ сильное, неодѣлимое стремленіе къ наукѣ; онъ видѣлъ, какъ мало знаетъ онъ въ сравненіи съ другими, сознавалъ, какое сокровище уму и сердцу можетъ принести наука, и сталъ томиться жаждой, какой прежде никогда не чувствовалъ. Онъ составлялъ много плановъ, чтобы бросить все, зарыться въ книги и предать всего себя наукѣ, не разсуждая, что онъ уже приближался къ тридцатому году своей жизни. Но обстоятельства наложили на него свою тяжелую руку и держали какъ-будто скованнаго, терзая сердце безнадежностью; онъ не могъ оставить отцовскія занятія, не имѣлъ средствъ жить самъ собою, и поневолѣ долженъ былъ вращаться въ той сферѣ, которая приводила его въ содроганіе, какъ безоружнаго человѣка, услышавшаго передъ собою продолжительное шипѣніе ядовитой, змѣи. Здѣсь-то начинается та ужасная борьба поэта съ дѣйствительностію, борьба, которая быстрыми шагами повела его къ могилѣ. Онъ ничего не требовалъ отъ людей, хотѣлъ только учиться и учиться, сколько станетъ силъ, а люди требовали отъ него такъ много себѣ въ жертву, и онъ имъ жертвовалъ всѣмъ, чтобы только отъ нихъ избавиться, но не дождался этой отрадной минуты. Вотъ страшная драма, которая ждетъ искуснаго пера поэта, чтобы вырвать глубоко-тяжелый вздохъ изъ груди или кровавую слезу изъ глазъ читателя. Кто понимаетъ, что значитъ чувствовать въ груди ненасытимую жажду науки, тотъ пойметъ хорошо и положеніе Кольцова. Счастливо" тотъ, кто можетъ безпрестанно удовлетворять этой жаждѣ слышать, какъ живая усладительная вода разливается по всѣмъ жиламъ, какъ отъ нея мужаетъ духъ и крѣпнутъ члены; но за-то какъ долженъ мучиться тотъ, который видитъ вокругъ себя одну палящую песчаную степь, гдѣ жалятъ его до крови неумолимыя насѣкомыя, и нѣтъ ни одной капли воды, чтобъ усладить свою жажду и смыть съ себя кровь. Такъ мучился Кольцовъ и не находилъ конца своей Мукѣ, но онъ никогда не терялъ бодрости духа, никогда не терялъ надежды на лучшее. Онъ дожилъ до той поры, когда обыкновенно начинаютъ оглядываться назадъ, чтобы посмотрѣть на пройденное поле, какъ оно удобрено и вспахано для будущей жатвы; въ прошедшемъ Поэтъ не нашелъ ничего отраднаго; онъ видѣлъ тамъ только одни страданія, однѣ бури души, но въ нихъ-то онъ и созналъ страшную опытную силу для будущей борьбы:
Надо мною буря выла,
Громъ по небу грохоталъ,
Слабый умъ судьба страшила,
Холодъ въ душу проникалъ.
Но не палъ я отъ страданья,
Гордо выдержалъ ударь,
Сохранилъ въ душѣ желанья,
Въ тѣлѣ силу, въ сердцѣ -- жаръ.
Что погибель! что спасенье!
Будь, что будетъ, все-равно!
На святое Провидѣнье
Положился я давно!
Въ этой вѣрѣ нѣтъ сомнѣнья,
Ею жизнь моя полна!
Безконечно въ ней стремленье,
Въ ней покой и тишина...
Не грози жъ ты мнѣ бѣдою,
Не зови, судьба, на бой;
Готовъ биться я съ тобою,
Но не сладишь ты со мной!
У меня въ душѣ есть сила
У меня есть въ сердцѣ кровь:
Полъ крестомъ моя могила,
На крестѣ моя любовь.
Эту рѣшимость биться съ судьбою онъ назвалъ послѣдней борьбой, но на самомъ дѣлѣ борьба -- страшная, отчаянная -- только начиналась; онъ не предвидѣлъ, что всѣ надежды обманутъ его, онъ думалъ, что судьба наконецъ утомится, и улыбнется ему привѣтной улыбкой, а судьба между-тѣмъ собирала надъ нимъ чорныя тучи и готовила нескончаемыя бури. И не даромъ, по какому-то безсознательному предчувствію, какъ будто на случай, онъ отыскивалъ въ себѣ силы на битву. Зародившаяся въ немъ жажда усиливалась все болѣе, а неумолимыя суровыя обстоятельства все дальше и дальше увлекали его отъ прекрасной цѣли и запутывали въ сѣти грязной, опротивѣвшей ему дѣйствительности. Въ такой борьбѣ и этихъ огромныхъ душевныхъ силъ невсегда ему доставало; иногда имъ овладѣвала скорбь, безнадежность, отчаянье, но и въ этихъ порывахъ мы замѣчаемъ въ немъ крѣпкую душу, которая нескоро признаетъ свое паденіе. Иногда его терзали самыя мрачныя думы, онъ обращалъ свои взоры повсюду, чтобъ чѣмъ-нибудь себя облегчить и утѣшить; но гдѣ найти его, это утѣшеніе, когда душа кипитъ и рвется для жизни, а жизнь такъ подавлена, такъ отравлена, такъ тяжела для самаго дыханія:
О, ночь, приди хоть ты... но съ этой мыслью,
Вся повѣсть прежнихъ дней
Изъ глубины души выходить
И тѣнью страшною стоитъ.
И грустно мнѣ смотрѣть
Весной на лугъ зеленый,
На плодъ любимыхъ яблонь
И на пожатый колосъ нивъ...
Еще прежде онъ могъ раздѣлять свое горе съ другомъ, который понималъ его, помогалъ ему совѣтами и составлялъ единственное пріятное для него общество въ его родномъ городѣ, но теперь онъ оплакивалъ смерть этого друга, чувствуя все свое сиротство и одиночество. Да, много нужно было имѣть силы, чтобы выдти съ достоинствомъ изъ этой ужасной борьбы, и Кольцовъ дѣйствительно уже началъ страшиться за свои силы; съ каждымъ годомъ его стихъ дѣлается мрачнѣе и мрачнѣе, обращаясь въ-самомъ-дѣлѣ въ какой-то вопль страданія.
Напрасно я молю святое Провидѣнье
Отвесть ударъ карающей судьбы,
Укрыть меня отъ бурь мятежной жизни
И облегчить тяжелый жребій мой!
Иль, слабому ничтожному творенью
Дать силу мнѣ, терпѣнье, вѣру,
Чтобъ могъ я равнодушно пережить
Земныхъ страстей безумное волненье,
Пощады нѣтъ! Душевную молитву
Разноситъ вѣтръ во тмѣ пустынной,
И вопли смертнаго страданья
Безъ отзыва вдали глубокой тонутъ.
Ужель во цвѣтѣ лѣтъ подъ тяжестью лишеній
Я долженъ пасть, не насладившись днемъ
Прекрасной жизни, досыта не упившись
Очаровательнымъ дыханіемъ весны.
Да, онъ не на шутку сталъ бояться за свое паденіе; но и тутъ уже, не сознавая въ себѣ столько силъ, чтобы удержаться надъ бездной, онъ хотѣлъ употребить всѣ средства, чтобы, по-крайней-мѣрѣ, пасть съ достоинствомъ: "У меня, говорилъ онъ, давно уже лежитъ на душѣ грустное сознаніе, что въ Воронежѣ долго мнѣ не сдобровать. Тѣсенъ мой кругъ, горько жить мнѣ въ немъ, и я не знаю, какъ я еще не потерялся въ немъ давно; какая-нибудь добрая сила невидимо поддерживаетъ меня отъ паденія, и если я не перемѣню себя, то скоро упаду; это неминуемо, какъ дважды два -- четыре. Я хотя и отказалъ себѣ во многомъ, живя въ этомъ кругу, отрѣшилъ себя отъ него, но все таки не совсѣмъ, но все-таки я не вышелъ изъ него. Но чтожъ дѣлать? Буду жить, пока живется, работать пока работается; сколько могу, столько и сдѣлаю; употреблю всѣ силы, пожертвую сколько могу, буду биться до конца-края, приведу въ дѣйствіе всѣ зависящія отъ меня средства, -- и когда послѣ этого упаду, мнѣ краснѣть будетъ не передъ кѣмъ, и передъ самимъ собою я буду правъ: другаго дѣлать нечего." Вотъ до какой рѣшимости дошелъ онъ; въ ней уже невидно той душевной теплоты, съ какою онъ прежде смотрѣлъ на будущее. Теперь онъ только стоялъ съ мрачнымъ взоромъ, вооруженный какъ рѣшительный, храбрый воинъ, который уже не видитъ ни откуда спасенія; онъ только рѣшается не отдать себя въ руки врага, а биться до послѣдней крайности, и съ честью пасть на своемъ полѣ. Напрасно было Кольцову создавать себѣ надежды, когда ихъ не представляла дѣйствительность; онъ не хотѣлъ утѣшать себя пустыми призраками; онъ прямо сознался въ своемъ отчаянномъ положеніи, хотя и всею душою хотѣлъ бы изъ него выпутаться.