Стоюнин Владимир Яковлевич
Князь Антиох Кантемир

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

РУССКІЕ ПИСАТЕЛИ XVIII и XIX ст.

ИЗДАНІЕ И. И. ГЛАЗУНОВА.

ОБЩАЯ РЕДАКЦІЯ ВСЕГО ИЗДАНІЯ П. А. ЕФРЕМОВА.

КН. А. Д. КАНТЕМИРЪ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

ВЪ ТИПОГРАФІИ И. И. ГЛАЗУНОВА, Б. МѢЩАНСКАЯ, 8.
1867.

  

КНЯЗЬ АНТІОХЪ КАНТЕМИРЪ.

  

I.

   Кантемиръ, какъ сатирикъ, довольно оцѣненъ въ нашей литературѣ, но о самой личности его свѣдѣнія такъ скудны, что по нимъ трудно было составить себѣ ясный образъ этого замѣчательнаго человѣка. Нѣкоторыя біографическія подробности, внесенныя въ каждый учебникъ, далеко не представляютъ тѣхъ данныхъ, по которымъ можно бы было опредѣлить его дѣятельность. А личность его невольно привлекаетъ къ себѣ уже тѣмъ, что онъ былъ едвали не самый образованный изъ того русскаго общества, которое первое воспиталось подъ вліяніемъ петровыхъ преобразованій.
   Дѣдъ нашего сатирика, князь Константинъ, отличившійся въ XVII стол. военными талантами, получилъ въ 1684 г. отъ турецкаго султана въ управленіе Молдавію съ титуломъ господаря.
   Заложникомъ въ Константинополѣ былъ оставленъ младшій сынъ его князь Димитрій, молодой человѣкъ, воспитанный подъ благотворнымъ вліяніемъ своей матери, женщины, по словамъ сына, "въ наукахъ отмѣнно знаменитой". Смѣненный своимъ старшимъ братомъ, княземъ Антіохомъ, въ 1691 году, онъ поспѣшилъ къ своему семейству въ Яссы, и вскорѣ послѣ смерти отца былъ единогласно выбранъ въ молдавскіе господари. Но этого народнаго избранія не утвердилъ султанъ. Молдавія досталась князю Дукѣ, который при помощи золота умѣлъ составить себѣ въ Константинополѣ сильную партію. Съ этого времени начинается тревожная жизнь Димитрія въ борьбѣ противъ разныхъ интригъ. Нѣсколько разъ онъ получалъ господарство и вновь лишался его, уступая хитрому противнику своему, валашскому господарю Бранковану. Въ такихъ превратностяхъ судьбы, безпрестанно опасаясь за участь свою и своего семейства, онъ находилъ еще время заниматься науками и тщательнымъ воспитаніемъ своихъ дѣтей. Человѣкъ умный, образованный, онъ зналъ нѣсколько языковъ, европейскихъ и восточныхъ, цѣнилъ науку и занимался литературою, оставивъ нѣсколько дѣльныхъ сочиненій. Въ походномъ журналѣ Петра Великаго 1711 г. о немъ замѣчается: "оный господарь человѣкъ зѣло разумный и въ совѣтахъ способный". Правнукъ его Бантышъ-Каменскій по семейнымъ преданіямъ говоритъ: "отмѣнная веселость въ поступкахъ и разговорахъ пріобрѣли ему любовь всѣхъ обществъ, коихъ онъ былъ украшеніемъ" {Словарь Бан. Кам. ч. III, стр. 35.}.
   Переселясь въ Россію послѣ неудачнаго прутскаго похода въ 1711 г. съ женою и съ шестью малолѣтними дѣтьми во главѣ 4000 молдаванъ обоего пола, онъ успѣлъ выговорить себѣ у царя Петра особыя условія, которыя ставили его въ исключительное положеніе передъ прочими царскими подданными. Съ наслѣдственнымъ титуломъ свѣтлѣйшаго князя онъ сохранилъ право суда надъ выходцами-молдаванами и обезпечилъ личную свободу своихъ дѣтей особымъ условіемъ: "свободно ему, князю, ѣздить къ Москвѣ и въ иные городы, также и посланнымъ его, и сыновей своихъ послать для наукъ въ знатные городы и иныя христіанскія страны" {Наука и литер. въ Рос. при Петрѣ вел. Пекарскаго ч. I прил., IX.}.
   Младшій сынъ господаря, Антіохъ, на третьемъ году возраста оставилъ свою родную землю; слѣдственно разнообразныя впечатлѣнія этой эпохи не могли имѣть вліянія на его развитіе. Онъ развивался уже подъ впечатлѣніями русской жизни, охраняемый отъ вреднаго ея вліянія образованною семьею. Мать его, княгиня Смарагда (рожденная княжна Кантакузена изъ рода греческихъ императоровъ), была женщина умная и образованная. Любя чтеніе, она въ то же время строго исполняла всѣ семейныя обязанности и наблюдала сама за воспитаніемъ своихъ дѣтей {Тамъ же стр. 260.}. При малолѣтнихъ дѣтяхъ господаря въ качествѣ наставника былъ священникъ Анастасій Кондонди, который выѣхалъ вмѣстѣ съ ними изъ Молдавіи. Онъ училъ языкамъ греческому, древнему и новому, латинскому и итальянскому. Разумѣется, Антіохъ Кантемиръ еще въ дѣтствѣ знакомился съ этими языками, равно какъ съ молдавскимъ, турецкимъ и, конечно, русскимъ. Свое знаніе въ греческомъ языкѣ онъ уже выказалъ десятилѣтнимъ мальчикомъ въ 1718 году въ московской академіи, гдѣ онъ нѣкоторое время учился. Тамъ въ церкви въ присутствіи царя онъ произнесъ на греческомъ языкѣ похвальное слово святому Димитрію Фессалоникійскому, соименнику своего отца. Впрочемъ, здѣсь не лишнею будетъ догадка, что въ семействѣ Кантемира обычнымъ языкомъ былъ греческій, такъ какъ княгиня Смарагда была гречанка.
   Не станемъ въ подробности повторять здѣсь анекдотъ, разсказанный Бантышъ-Каменскимъ объ одиннадцатилѣтнемъ Антіохѣ, котораго едва не убилъ родной отецъ передъ кабинетомъ Петра за то, что маленькій часовой задремалъ, стоя на часахъ у дверей въ покои монарха; только Петръ будто бы успѣлъ во-время остановить убійство. Съ того времени, продолжаетъ Б. Каменскій, ученіе князя Антіоха приняло другой видъ: онъ могъ свободно заниматься словесностью, имъ любимою.
   Но руководитель его въ словесныхъ наукахъ, Анастасій Кондоиди, на слѣдующій годъ по приказанію царя былъ взятъ на государственную службу въ духовную коллегію, такъ какъ въ то время правительство весьма нуждалось въ людяхъ, знающихъ иностранные языки. Вслѣдствіе этого четыре брата, разумѣется, по распоряженію отца, обратились съ просьбою къ самому царю вывести ихъ изъ затруднительнаго положенія: "мы черезъ четыре уже мѣсяца, пишутъ они, безъ всякаго ученія пребываемъ; иного же (учителя) означенныхъ языковъ совершенно искуснаго имѣть не можемъ". Одинъ только былъ у нихъ на примѣтѣ для замѣны Кондоиди, это греческій попъ Либерій Колетіа, "понеже онъ вышерѣченныхъ языковъ предовольно искусенъ"; да и тотъ, замѣшанный въ дѣло царевича Алексѣя, былъ уже сосланъ въ Соловецкій монастырь {Елевферій (или, какъ его называли русскіе, Ливерій и Либерій) Колети былъ священникъ и учитель въ греческой школѣ въ Але. Въ 1710 г. царевичъ Алексѣй, бывъ за границею, пригласилъ его къ себѣ за неимѣніемъ русскаго священника. Онъ такъ поправился царевичу, что былъ приглашенъ имъ и въ Россію, гдѣ и получилъ мѣсто при московской греческой школѣ "на обученіе поповыхъ дѣтей". Затѣмъ, при второмъ своемъ путешествіи за границу, царевичъ снова взялъ его съ собою въ качествѣ своего духовника. Ужъ одного этого было достаточно, чтобы впутать его въ трагическій судъ надъ царевичемъ; ко кромѣ того, на немъ были еще другія подозрѣнія. Его лишили священства, пытали ка розыскахъ и наконецъ опредѣлили: "учинить наказаніе и сослать вѣчно въ Соловецкій монастырь", а царь собственноручно прибавилъ ко всему этому: "въ тюрьму". Но у Колети нашлось нѣсколько доброжелателей и милостивцевъ, въ числѣ которыхъ былъ и молдавскій господарь, какъ видно, благоволившій всѣмъ грекамъ. Давъ царю нѣсколько успокоиться, Кантемиръ воспользовался тѣмъ, что изъ его дома взяли Кондоиди, и нашелъ очень благовиднымъ просить замѣнить его другимъ.}. О немъ-то и просили братья отдать его на ихъ пароль съ тѣмъ, что по первому востребованію царя они всегда готовы будутъ "его поставить". Прошеніе подписано 17 февраля 1721 {Въ книгѣ Пекарскаго стр. 572 ч. I.}.
   Вмѣстѣ съ дѣтьми жаловался царю и самъ отецъ, что у него отняли учителя, котораго онъ привезъ съ собою изъ Молдавіи, и что другаго искуснаго обрѣсти невозможно; послать же дѣтей въ "европскія страны" онъ - не въ состояніи; "такимъ образомъ они, прибавляетъ отецъ, съ немалою моею и своею утратою время погубляютъ".
   Впрочемъ, изъ нѣсколькихъ просьбъ его къ царю въ это время видно, что онъ былъ несовсѣмъ доволенъ своимъ положеніемъ.
   Съ небольшимъ за годъ до этого, послѣ смерти княгини Смарагды, бывшій господарь, которому тогда уже было подъ шестьдесятъ лѣтъ, увидѣлъ въ Петербургѣ красавицу княжну Трубецкую, воспитанную по-европейски въ Швеціи, гдѣ былъ плѣнникомъ ея отецъ во все продолженіе шведской войны, увидѣлъ и плѣнился до того, что на старости вздумалъ снова жениться, даже перемѣнилъ свое національное полуазіатское платье на европейское и обрилъ бороду. Свадьба была сыграна и новобрачные открыто, на европейскій ладъ, на сколько это было возможно, стали жить въ Петербургѣ, куда были перевезены изъ Москвы и малолѣтнія дѣти Кантемира. Учитель, бывшій при нихъ, Иванъ Ильинскій {О немъ встрѣчается извѣстіе еще въ 1716 г. По указу царя нужно было выбрать нѣсколькихъ изъ бывшихъ московскихъ студентовъ академіи, знающихъ по латыни и умѣющихъ переводить, съ тѣмъ, чтобы послать ихъ въ Прагу, гдѣ они должны были заниматься переводами. Мусинъ-Пушкинъ, которому поручено было сдѣлать этотъ выборъ, между прочимъ остановился на Иванѣ Ильинскомъ, какъ на надежномъ человѣкѣ, но оказалось, что онъ живетъ у князя "волошскаго" (молдавскаго), который въ то время находился въ своей деревнѣ. Туда-то и послано было изъ Москвы за Ильинскимъ; но князь воспротивился и не хотѣлъ отпустить его, ссылаясь на царя, который будто бы приказалъ ему держать Ильинскаго при себѣ. Тогда вмѣсто него былъ взятъ изъ Спасскаго монастыря монахъ Феофилъ Кроликъ, который также имѣетъ нѣкоторую связь съ именемъ Кантемира. Ильинскій еще долго оставался въ домѣ волошскаго князя.}, который занимался съ ними русскимъ языкомъ, сколько можно догадываться по его короткимъ замѣткамъ, исполнялъ въ домѣ Кантемира должность домашняго секретаря, а можетъ быть и составлялъ князю прошенія.
   Отецъ возилъ съ собою повсюду своихъ дѣтей и прилежно слѣдилъ за ихъ научнымъ образованіемъ. Въ одной французской біографіи Антіоха говорится, что отецъ его всегда присутствовалъ при урокахъ своихъ дѣтей. Впрочемъ, онъ и самъ имѣлъ возможность сообщать имъ многое. По свидѣтельству Бантышъ-Каменскаго, любимыми занятіями его были исторія, архитектура, философія и математика, такъ что онъ за свои познанія былъ выбранъ въ члены берлинской академіи. И Петръ Великій наконецъ воспользовался его свѣдѣніями и просьбами наложить на него службу, гдѣ бы онъ могъ показать свое усердіе. Въ 1722 году открылся походъ въ Персію. Князь Димитрій, хорошо владѣвшій персидскимъ и турецкимъ языками, могъ быть при этомъ случаѣ очень полезенъ царю. И дѣйствительно Петръ ввѣрилъ ему вмѣстѣ съ Толстымъ управленіе походною канцеляріею и поручалъ ему составленіе разныхъ воззваній и манифестовъ къ жителямъ Персіи по персидски и по турецки, которые печатались подъ его же надзоромъ въ походной турецкой типографіи, бывшей въ полномъ распоряженіи Кантемира. Въ походъ съ собою, по обыкновенію, онъ взялъ и все свое семейство. Антіоху Кантемиру въ это время было четырнадцать лѣтъ. Съ нимъ вмѣстѣ былъ и русскій учитель его Ильинскій, по замѣткамъ котораго можно видѣть, что царь въ походѣ очень благоволилъ князю, не разъ посѣщалъ его въ Астрахани и Дербентѣ и поощрялъ его ученыя занятія {При этомъ разсказывается анекдотъ: Кантемиръ поздравлялъ даря съ новыми завоеваніями и между прочимъ прибавилъ, что даръ скоро присоединитъ къ своимъ уже многочисленнымъ титуламъ еще титулъ птаха персидскаго. На это царь возразилъ: "ты не понимаешь ни моихъ намѣреній, ни интересовъ; я вовсе не хлопочу о пріобрѣтеніи новыхъ земель; и безъ того у меня ихъ можетъ быть слишкомъ много; я ищу только воды". (Anecdotes interessantes en secrets de la cour de Russie, T. I, p. 10--11. Londres 1692).}.
   По свидѣтельству Баера, малолѣтнему Кантемиру и самое путешествіе служило наукою. "Сверхъ безпрестаннаго чтенія, говоритъ онъ, самыя земли, черезъ которыя онъ проѣзжалъ, служили ему вмѣсто отверзтой книги, представляющей обычаи, нравы народовъ, комерцію и земныя произращенія, что все старался ему изъяснить своими разсужденіями родитель его" {Это же самое мы читаемъ и во французской біографіи Кантемира, написанной однимъ изъ его друзей, аббатомъ Венути. Satyres de M-r le prince Cantemir. Londres 1749.}.
   Такимъ образомъ развивалась наблюдательность мальчика, которую онъ впослѣдствіи и выказалъ въ своихъ сатирахъ. Но не долго пришлось ему пользоваться уроками и заботами отца. Въ Астрахани молдавскій господарь заболѣлъ к поспѣшилъ въ свое малороссійское помѣстье Дмитровку, гдѣ и умеръ 21 августа 1723 года.
   Въ своемъ завѣщаніи отецъ совѣтовалъ всѣмъ своимъ дѣтямъ особенно заботиться объ образованіи и назвалъ меньшаго сына "въ умѣ и наукахъ отъ всѣхъ лучшимъ".
   Неизвѣстно отчего, онъ не любилъ старшаго сына, Матвѣя, и положительно устранилъ его отъ наслѣдства; но въ то же время, имѣя въ виду майоратъ, учреждаемый Петромъ Великимъ, не могъ раздѣлить имѣнія между прочими дѣтьми: нужно было назначить кого-нибудь одного. Родительское его сердце колебалось въ выборѣ и онъ предо ставилъ свое отцовское право императорской власти, указавъ ей на то основаніе, котораго она должна держаться въ своемъ приговорѣ: успѣхи въ наукахъ должны были рѣшить, кому владѣть наслѣдствомъ, и рѣшеніе должно послѣдовать тогда, когда всѣ братья придутъ въ совершеннолѣтіе. При этомъ отецъ особенно выставлялъ Антіоха, какъ юношу, обѣщающаго болѣе всѣхъ. На науки дѣтей онъ назначалъ по 3000 руб. въ годъ и просилъ государя оказать имъ милость и послать ихъ для образованія "въ иныя страны" {См. книгу Баера.}.
   Черезъ девять мѣсяцевъ послѣ отцовской смерти Антіохъ Кантемиръ просилъ царя отпустить его учиться за границу. Очень рѣдко, вѣроятно, случалось Петру Великому читать подобныя прошенія; гдѣ юноша самъ просился отпустить его учиться въ чужія страны и притомъ назначая себѣ самый широкій планъ ученія. Но насъ не мало удивляетъ, почему это прошеніе осталось безъ всякаго послѣдствія. Конечно, царь зналъ Антіоха лично, не разъ посѣщая отца его, зналъ его любовь къ наукамъ, не могъ не одобрять его прекрасныхъ стремленій, и не смотря на все это, оставилъ его просьбу безъ исполненія. Было ли тому причиною несовершеннолѣтіе Кантемира или, можетъ быть, Петръ имѣлъ въ виду другія соображенія: въ это время онъ рѣшалъ вопросъ объ основаніи въ Петербургѣ академіи наукъ, которая предназначалась быть разсадникомъ учености въ его царствѣ при посредствѣ иностранныхъ ученыхъ. Онъ замышлялъ при академіи наукъ учредить университетъ и гимназію. Академія, какъ извѣстно, была открыта уже послѣ смерти Петра и Антіохъ Кантемиръ дѣйствительно является ученикомъ первыхъ членовъ академіи. Но объ его занятіяхъ мы можемъ только повторить общія фразы его біографовъ аббата Венути и Баера: Бернулли ознакомилъ его съ высшими вычисленіями математики, Больфингеръ съ законами физики, Баеръ раскрылъ передъ нимъ дѣянія царствъ и народовъ, а Гроссъ развивалъ благотворныя идеи нравоучительной философіи. Уроки послѣдняго особенно привлекали скромнаго юношу: нравоучительная философія была и навсегда осталась любимѣйшимъ предметомъ его занятій. "Она, говаривалъ часто Кантемиръ, научаетъ насъ познавать самихъ себя, поступать честно и сдѣлаться полезными обществу". Такъ какъ Венути писалъ біографію своего друга чуть не подъ его диктовку, то мы можемъ видѣть въ сказанныхъ фразахъ собственное признаніе Кантемира той пользы, какую ему принесли лекціи первыхъ ученыхъ петербургской академіи. Біографъ прибавляетъ: "Академія удивлялась превосходнымъ и обширнымъ способностямъ Кантемира и скоро выбрала его въ число своихъ членовъ, надѣясь современемъ имѣть его своимъ шефомъ".
   При учрежденіи академіи былъ причисленъ къ ней въ званіи переводчика и русскій учитель Кантемира, Ильинскій, о которомъ въ послѣдствіи отзывался Тредьяковскій, что онъ былъ "праводушный, честный и добронравный мужъ, да и другъ другомъ нелицемѣрный". Умѣнье слагать стихи Кантемиръ перенялъ отъ своего учителя, котораго очень скоро и превзошелъ онъ. По преемству отъ него достался Кантемиру силлабическій стихъ, усовершенствованный имъ уже заграницей, когда нашъ писатель вздумалъ передѣлать свои сатиры, о чемъ мы будемъ говорить подробнѣе въ своемъ мѣстѣ. Первымъ литературнымъ его трудомъ былъ переводъ съ французскаго, какъ результатъ изученія этого языка. {Въ рукописяхъ онъ носитъ такое оглавленіе: "Переводъ съ итальянскаго на французскій языкъ нѣкоего итальянскаго письма, содержащаго утѣшное критическое описаніе Парижа и французовъ, писаннаго отъ нѣкоего сициліанца къ своему пріятелю.-- На славянороссійскій языкъ переведено съ французскаго въ царствующемъ С.-Петербургѣ лѣта Господня 1726". См. въ нынѣшнемъ Собран. сочин. Кант., часть II.}
   Въ концѣ перевода приписаны слѣдующіе стихи переводчика къ читателю:
  
   Первый трудъ мой въ французскомъ прими сей, друже,
   Хотя неисправно, однако скончанный есть уже.
   Вымирай, что недобро, исправя, что ясно,
   Да трудецъ мой погубленъ не будетъ напрасно.
   Что же въ немъ содержится, первый листъ являетъ,
   Да обратитъ и да чтетъ, кто знати желаетъ.
   Перевелъ се Антіохъ, званный Кантемиромъ,
   Ты жъ впрочемъ многодѣтно да живеши съ миромъ.
  
   Предпослѣдній стихъ предупреждаетъ всякую возможность сомнѣваться въ томъ, чьею рукою сдѣланъ переводъ. Обыкновенный пріемъ нашихъ старинныхъ грамотѣевъ обращаться къ читателю и просить его исправить погрѣшности, какія найдетъ онъ, перешелъ и къ Кантемиру. Намъ неизвѣстенъ ни итальянскій подлинникъ, ни французскій переводъ этой статейки, въ которой шутливымъ тономъ изображаются парижскіе нравы. Легкій сатирическій взглядъ автора, остроумныя сужденія разрѣшаютъ намъ вопросъ, почему Кантемиръ сдѣлалъ такой выборъ для своего упражненія во французскомъ и славянороссгйскомъ языкахъ. Этотъ трудъ имѣетъ связь съ его сатирическимъ настроеніемъ и потому заслуживаетъ полнаго вниманія біографа. По справедливости его слѣдуетъ назвать трудомъ ученическимъ: въ немъ переводчикъ слишкомъ придерживается выраженій оригинала, отчего языкъ его переполненъ галлицизмами; но въ немъ есть и свое относительное достоинство: онъ далеко не такъ запутанъ и тяжелъ, какъ языкъ у другихъ русскихъ переводчиковъ того времени. Переводъ Кантемира имѣетъ для насъ нѣкоторое значеніе и въ другомъ отношеніи: въ немъ мы встрѣчаемъ изображеніе такихъ нравовъ, обычаевъ и привычекъ, которые впослѣдствіи вошли и въ жизнь русскаго образованнаго общества и противъ которыхъ не разъ вооружалась русская сатира; иные же изъ нихъ замѣтны были уже и при Кантемирѣ, вывезенные къ намъ вмѣстѣ съ французскими кафтанами и париками.
   Судя по стихамъ, адресованнымъ къ читателю, Кантемиръ, какъ видно, имѣлъ въ виду напечатать этотъ переводъ, но что ему помѣшало издать его, мы не знаемъ. Первымъ печатнымъ трудомъ его слѣдуетъ считать "Симфонію на псалтырь" изданную въ 1727 году. Эта работа обращаетъ на себя вниманіе религіознымъ расположеніемъ восемнадцатилѣтняго автора и необыкновеннымъ терпѣніемъ, какое требуется для составленія подобной книги.
   По всей вѣроятности, мысль заняться этою работою внушена ему учителемъ его Ильинскимъ, который самъ трудился надъ составленіемъ симфоніи на четвероевангеліе и дѣянія апостольскія, напечатанной уже въ 1733 году. Подъ его надзоромъ или руководствомъ Кантемиръ окончилъ свой трудъ еще въ 1726 году. Намъ кажется, что и надъ посвященіемъ Екатеринѣ I въ началѣ книги много трудилось перо Ильинскаго, которому уже не въ первый разъ приходилось писать высокимъ слогомъ, т. е. набирать громкія, трескучія фразы даже въ ущербъ здравому смыслу. По крайней мѣрѣ, языкъ этого посвященія рѣзко отличается даже отъ предисловія къ той же книгѣ, хотя и въ немъ рѣчь не совсѣмъ похожа на языкъ, какимъ обыкновенно писалъ Кантемиръ. Изъ всего велерѣчиваго посвященія намъ понятно только, что "трудокъ сей прилежности паче неже остроумія указаніемъ есть.... сочинися аки бы самъ собою; за частое во священныхъ псалмопѣніяхъ упражненіе, ими же богодухновенный царь Давидъ всевышнему Богу хвалу воспѣваше и божественная прославляше благодѣянія". Содержаніе и цѣль книги высказывается въ предисловіи.
   Не льзя не замѣтить, что практическое или реальное направленіе Кантемира выказалось и въ этомъ трудѣ его, какъ ни безплоденъ кажется онъ съ перваго взгляда: авторъ думалъ принести практическую пользу тѣмъ, кто любилъ ссылаться на фразы библіи, а такихъ въ то время было довольно не только между духовными, но и между свѣтскими лицами. {
   Съ изданіемъ "Симфоніи" связывается эпизодъ, который не имѣетъ особеннаго значенія въ жизни Кантемира, но по которому мы можемъ судить, какое понятіе имѣли въ то время о литературной собственности.
   Въ 1726 году въ іюлѣ мѣсяцѣ Кантемиръ представилъ Екатеринѣ I рукопись своего труда съ просьбою приказать напечатать въ петербургской типографіи. 2 ноября императрица передала рукопись директору типографіи Абрамову, который не мѣшкая и пустилъ ее въ наборъ. Такъ какъ книги, печатаемыя по именному указу, составляли собственность не автора, а типографіи, то Кантемиръ, желая имѣть десять экземпляровъ своего труда, прислалъ въ типографію полторы стопы книжной бумаги съ просьбою сдѣлать на его имя десять оттисковъ. Печатаніе книги замедлилось сношеніемъ Абрамова съ духовнымъ управленіемъ, отъ котораго онъ зависѣлъ: ему не было сказано, сколько экземпляровъ слѣдуетъ напечатать. Такъ какъ и духовное управленіе также не отвѣчало на его вопросъ, то онъ распорядился самъ, приказавъ отпечатать 1,250 книгъ. Такимъ образомъ книга печаталась цѣлый годъ и вышла въ свѣтъ уже послѣ смерти Екатерины.
   Абрамовъ забылъ, что существуетъ императрицинъ указъ, запрещавшій безденежно раздавать книги изъ типографіи, и поспѣшилъ поднести по экземпляру "Симфоніи" Петру II и его сестрѣ Натальѣ Алексѣевнѣ, а затѣмъ роздалъ еще девять экземпляровъ членамъ верховнаго совѣта и синода. Самъ же авторъ не получилъ ни одной книги. Абрамовъ объявилъ, что безъ указу не можетъ исполнить его желанія, не смотря на то, что бумага его пошла въ дѣло. Тогда Кантемиръ подалъ просьбу, въ которой объяснивъ все дѣло, просилъ "дабы повелѣно было оныя новонапечатанныя книги отдать ему, нижепоименованному лейбъ-гвардіи Преображенскаго полку ѳендрику, князю Антіоху Кантемиру".
   Просьба не осталась безъ послѣдствія. Отъ Абрамова потребовали отчета. Оказалось, что недостаетъ одиннадцати книгъ. Директоръ типографіи признанъ виноватымъ и въ наказаніе ему вмѣсто жалованья за январскую и майскую трети велѣно выдать тѣми книгами, "которыхъ онъ множество безъ указу самовольно напечаталъ, а за взятую у господина Кантемира на напечатаніе оныхъ книгъ бумагу отдать тѣми книгами по истинной цѣнѣ, а именно четыре книги безъ удержанія". (Библіографичес. Записки 1858 г., No 17, статья Пекарскаго).}
   Въ-это же время, надо полагать, Кантемиръ началъ писать тѣ любовныя пѣсенки, о которыхъ онъ вспоминалъ въ своей четвертой сатирѣ {IV сат. стих. 151--165.}. Онѣ не дошли до насъ, но едвали мы ошибемся, если скажемъ, что образцомъ ему служили французскія пѣсни, такъ какъ въ это время онъ знакомился съ французской литературой и, разумѣется, какъ юноша, увлекался страстными, а иногда и циническими изображеніями любви, тѣмъ болѣе, что женщина и въ позднѣйшіе годы сильно привлекала его.
   Такимъ образомъ заявивъ свой талантъ, Кантемиръ вступаетъ въ жизнь и дѣлается дѣятельнымъ членомъ общества. Образованіе его было дѣйствительно основательное: знаніе языковъ и литературъ древнихъ и новыхъ, близкое знакомство съ священнымъ писаніемъ, большая начитанность, развившаяся любовь къ наукамъ -- все это выдвигало его предъ всѣми. Нравственное направленіе, данное ему съ дѣтства отцемъ его, онъ выразилъ въ послѣдствіи въ VIII сатирѣ въ 43--60 стихахъ.
   Чтобы рѣзче опредѣлить общественную и политическую дѣятельность Кантемира, намъ необходимо сдѣлать общій очеркъ тогдашняго положенія дѣлъ и выяснить отношенія нашего писателя ко всѣмъ дѣйствовавшимъ личностямъ.
  

II.

   По смерти Петра въ синодѣ засѣдали два равноправные вице-президента, два старинные врага, Феофанъ Прокоповичъ и Феофилактъ Лопатинскій.
   Феофанъ, умный, хитрый, многосторонне образованный, честолюбивый, дѣятельный, принадлежитъ къ числу тѣхъ страстныхъ натуръ, которыя ищутъ жизни въ движеніи впередъ, которыя создаютъ себѣ лучшіе идеалы для будущаго и, увлекаясь ими, стремятся къ нимъ всѣми силами своей души. Изъ такихъ натуръ выходятъ всегда реформаторы; во времена революцій они быстро возвышаются и дѣлаются передовыми людьми, предводителями.
   Еще въ юности, безвѣстнымъ, бѣднымъ ученикомъ на пути въ Римъ, Феофанъ познакомился съ жизнію нѣсколькихъ чужеземныхъ странъ, съ которою могъ сравнить русскую одностороннюю жизнь, лишенную многихъ интересовъ европейской жизни. Въ Римѣ, своимъ умомъ, любознательностью, остротою, настойчивостью въ трудѣ, онъ обратилъ на себя вниманіе образованнѣйшихъ іезуитовъ, которые истощили много убѣжденій, чтобы привлечь юнаго ученика на свою сторону. Но умъ его былъ не таковъ, чтобы поддаться этимъ убѣжденіямъ: ища жизни, а не схоластики, ее сковывающей, онъ уже не полюбилъ всѣхъ схоластическихъ мудрствованій и занялся изученіемъ писателей древнихъ и христіанскихъ. На ряду съ отцами церкви греческой и римской онъ знакомился съ Демосфеномъ, Цицерономъ, Виргиліемъ, Овидіемъ и со многими другими классическими поэтами, сатириками, ораторами, историками; внимательно разсматривалъ памятники древности, и не только не увлекся "папежскимъ духомъ" (какъ онъ называетъ католичество), которымъ его хотѣли увлечь, но напротивъ, развилъ въ себѣ сатирическій духъ, и наконецъ явился въ кіевскую академію самостоятельнымъ дѣятелемъ. Реформаторскія стремленія онъ сначала выказалъ безъ всякой связи съ петровой реформою. Пока Петръ боролся съ шведскимъ королемъ, онъ занималъ скромную кафедру преподавателя философіи и богословія въ кіевской академіи. И скоро слушатели Феофана съ восторгомъ стали разносить по всему юго-западному краю вѣсти о новомъ изложеніи богословія. Дошло это и до Москвы, и ужаснулись московскіе схоластики смѣлости кіевскаго іеромонаха и единогласно осудили его въ отступничествѣ отъ православія. Въ другое время, конечно, онъ былъ бы задавленъ, несмотря на всю свою энергію; но реформаторскій духъ Петра далъ ему опору въ борьбѣ и направленіе его наклонностямъ. Уже въ то время сатирической и презрительной насмѣшкой поражалъ онъ ханжество и невѣжество поповъ и монаховъ (poporum et monachorum). Даже и характеромъ онъ былъ сходенъ съ Петромъ: холерико-сангвиническаго темперамента, съ сатирическимъ взглядомъ, развившимся вслѣдствіе противорѣчія узкой дѣйствительности съ его живымъ идеаломъ, онъ любилъ, подобно Петру, веселую и разнообразную жизнь, ни на мигъ не забывая дѣла. Первая встрѣча этихъ двухъ личностей, столь родныхъ по духу, была въ 1706 г., когда Феофанъ въ качествѣ префекта академіи встрѣчалъ царя въ кіевскомъ софійскомъ соборѣ привѣтственною рѣчью. Въ ней ораторъ уже во многомъ отступаетъ отъ прежнихъ безжизненныхъ пріемовъ и вноситъ въ нее то, что дѣйствительно могло имѣть интересъ для Петра, посѣтившаго Кіевъ. Петръ, умѣвшій такъ хорошо угадывать способныхъ людей, не могъ и тогда не замѣтить такой личности, какъ Феофанъ. Черезъ двѣ недѣли послѣ полтавской битвы Прокоповичъ снова встрѣчаетъ царя поздравительною рѣчью, которая по царскому приказу тогда же и была напечатана вмѣстѣ съ латинскимъ переводомъ. Затѣмъ черезъ два года царь беретъ его съ собою въ прутскій походъ, и въ это-то время, конечно, слушая его проповѣди, могъ узнать ближе его стремленія. Но по мѣрѣ того, какъ проповѣдникъ сближался съ Петромъ, все болѣе и болѣе расходился съ высшими представителями своего сословія. Въ 1712 г. онъ написалъ книгу "Объ игѣ неудобоносимомъ", которая сталкиваетъ его съ прежнимъ его школьнымъ товарищемъ, Феофилактомъ Лопатинскимъ, и ставитъ обоихъ во взаимныя враждебныя отношенія. Эта враждебность потомъ обращается въ борьбу на смерть, когда оба сходятся на одной дорогѣ во главѣ русскаго духовенства, какъ первые члены синода.. Они учились вмѣстѣ въ Кіевѣ и за границей, потомъ вмѣстѣ учили въ кіевской академіи, но совершенно расходились въ своихъ взглядахъ и убѣжденіяхъ. Феофилактъ также былъ человѣкъ умный и ученый, но не имѣлъ той страстности, той изворотливости, какими былъ одаренъ Прокоповичъ, а главное, былъ чуждъ всякихъ реформаторскихъ стремленій, держался старыхъ порядковъ, признавая авторитетъ старины. Не чуждый честолюбивыхъ увлеченій, онъ былъ въ то же время кротокъ, довѣрчивъ, простъ и считалъ своимъ священнымъ долгомъ защищать православіе отъ всякихъ нападковъ и искаженій. Явившись дѣятелемъ въ эпоху революціонную, когда иностранцы разныхъ вѣроисповѣданій наполняли войска и исправляли разныя гражданскія и государственныя должности, когда раскольники предъявляли свои толки, когда между самыми православными получали силу нѣкоторыя мнѣнія, не совсѣмъ согласныя съ тогдашнею богословскою наукою, когда самъ царь показывалъ полную религіозную терпимость, Феофилактъ съ совершенною добросовѣстностью, безъ всякой задней мысли хотѣлъ быть стражемъ церкви. Но онъ не запятналъ себя доносами, обычными въ то время, а вооружался литературнымъ оружіемъ, думая сочиненіями остановить разливъ ложныхъ, по его мнѣнію, ученій. И въ предѣлахъ литературныхъ онъ въ самомъ дѣлѣ былъ силенъ; но онъ по своей простотѣ не предвидѣлъ, что въ то время литературная полемика легко доводила до тайной канцеляріи, гдѣ занимались особенною, спеціальною литературою, заставляя на дыбѣ подъ кнутомъ и раскаленными вѣниками сочинять диссертаціи на заданныя темы. Внѣ литературы Феофилактъ былъ не способенъ на борьбу, по своей прямотѣ и недальновидности. Въ этомъ случаѣ онъ и Феофанъ Прокоповичъ бы ли совершенною противоположностью одинъ другому. Прокоповичъ, по словамъ Бантыжъ-Каменскаго, соединялъ съ даромъ слова искусство утонченнаго политика, тогда какъ Лопатинскій терялся въ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Онъ возвысился, пока подъ защитою Петра могъ дѣйствовать въ литературной Сферѣ. Петръ, пользуясь его богословскою ученостью, поручалъ ему писать нѣкоторыя религіозныя сочиненія и хладнокровно смотрѣлъ на полемическія выходки архипастырей, если онѣ не касались политики. Но со смертію Петра, когда эти религіозныя страсти, а съ ними и честолюбивыя стремленія удерживать было некому, когда Феофилактъ волей неволей долженъ былъ выдти изъ ограниченной сферы литературной полемики, онъ не могъ устоять передъ искусными политиками, обнаруживъ безхитростно свои симпатіи къ старому порядку.
   Еще бывъ ректоромъ московской академіи, Феофилактъ считалъ не совсѣмъ православнымъ богословское ученіе Прокоповича, которое раздавалось съ кіевской академической кафедры. Онъ ждалъ случая, чтобы приняться за перо противъ такого ученія, и случаи не замедлилъ представить самъ Феофанъ своею книгою "Объ игѣ неудобоносимомъ". Она вызвала сочиненіе Лопатинскаго "Иго Господне -- благо", которое ясно показало Феофану враждебное отношеніе къ нему ученаго московскаго духовенства за его реформаторскія стремленія. Оно еще сильнѣе обнаружилось, когда черезъ четыре года Феофанъ былъ вызванъ въ Петербургъ, чтобы вѣдать духовными дѣдами псковской епархіи. Взволновалось не только духовенство, но вся партія стараго порядка, всѣ сторонники царевича, какъ-будто предугадывая новую силу, которая шла въ союзъ съ Петромъ. И они не обманулись. Прокоповичъ сразу понялъ, гдѣ ему нужно искать точку опоры. Онъ не задумался стать на сторону Петра и слилъ съ его стремленіями свои реформаторе кія стремленія: небольшой ручеекъ нашелъ себѣ исходъ въ большомъ потокѣ и раздѣленіе сдѣлалось невозможнымъ. Попавъ въ эту революціонную струю, Прокоповичъ долженъ былъ отстаивать всѣ ея интересы, понявъ очень хорошо, что съ ними тѣсно соединяется его собственное "быть или не быть". И вотъ въ Петербургѣ, въ ожиданіи царя, который былъ тогда за границею, Феофанъ говоритъ рѣчь за рѣчью, объясняя благодѣтельное значеніе царевой реформы. Онъ сравниваетъ новую Россію со старою, отдавая первой преимущество во всемъ; доказываетъ пользу путешествій по образованнымъ землямъ, выставляя важное значеніе путешествія самого царя; враждебно относится ко всѣмъ старымъ идеаламъ жизни и съ увлеченіемъ рисуетъ новые, возникшіе на европейской почвѣ, приносящіе съ собою интересы науки и искусства. Дѣйствительно, новымъ словомъ, новымъ духомъ вѣетъ отъ всѣхъ этихъ проповѣдей несмотря на ихъ искуственную, реторическую оболочку. Свои доказательства, логическіе выводы ораторъ нерѣдко смѣняетъ насмѣшкой, сатирой, не стѣсняясь никакими картинами, никакими выраженіями. Онъ сразу заявилъ въ себѣ энергическую силу, о которой только по слухамъ до тѣхъ поръ знали приверженцы старины, такъ сухо принявшіе его въ Москвѣ и въ Петербургѣ.
   Нельзя было мѣшкать; нужно было какъ нибудь подавить эту силу. И вотъ почти все высшее духовенство, и во главѣ его санъ блюститель патріаршаго престола, старикъ Стефанъ Яворскій, заговорили вслухъ, что богословское ученіе Проковича не православное, а лютеранское, что онъ хочетъ внести въ нашу церковь ересь. Составилось донесеніе самому царю, которому выставлялось на видъ, что Феофанъ самъ "наложилъ на себя препятствіе ко святому, великому архіерейскому сану, проповѣдуя въ Кіевѣ ученіе не согласное съ православной церковью". Но уже этимъ донесеніемъ они выказали себя не въ благопріятномъ свѣты зачѣмъ же они молчали прежде, если ученіе Феофана было вредно? зачѣмъ возстали только тогда, когда увидѣли силу, грозящую ихъ собственнымъ интересамъ? Феофанъ былъ поставленъ въ затруднительное положеніе; но съ помощью царя обвинители его офиціально отказались отъ своихъ обвиненій, и въ 1718 г. онъ былъ посвященъ въ санъ псковскаго епископа. Враги его явно обнаружились; онъ затаилъ свою злобу, которой впослѣдствіи далъ широкій просторъ. Теперь онъ только воспользовался начавшимся судомъ надъ царевичемъ, въ дѣла котораго оказались замѣшанными Стефанъ Яворскій и многіе изъ высшаго духовенства. Онъ написалъ Слово о власти и чести царской, которымъ поразилъ противниковъ своихъ и петровыхъ, съ явными намеками на личности.
   Петръ хорошо понялъ реформаторскій духъ Феофана Прокоповича, и никому другому, а ему поручилъ составить духовный регламентъ, который долженъ былъ преобразовать церковное управленіе. Хотя патріарха у насъ не было уже двадцать почти лѣтъ, но праздный престолъ его существовалъ и въ средѣ духовенства идея о патріаршествѣ не исчезала. Стефанъ Яворскій до самой смерти (1722) мечталъ быть патріархомъ; равнымъ образомъ митрополитъ Крутицкій Игнатій Смола, получивъ въ свое управленіе патріаршій духовный приказъ (1719), считалъ себя кандидатомъ въ патріархи. Сторонники царевича и Евдокіи Лопухиной, разсчитывая на успѣхъ, также возбуждали честолюбіе въ разныхъ духовныхъ лицахъ. Феофанъ въ началѣ своего регламента поразилъ своихъ ненавистниковъ въ самое сердце, напавъ на идею патріаршества, доказавъ, что нѣтъ нужды возстановлять его въ Россіи, и все это представилъ въ такихъ ловкихъ формахъ, какъ-будто имѣлъ въ виду разъяснить только предѣлы власти правительствующаго синода. Здѣсь онъ даже нерѣдко впадаетъ въ сатирическій тонъ, намекая на разныя личности, не щадя и старика Яворскаго, который, произнося проповѣди, размахивалъ руками. О всѣхъ этихъ кандидатахъ въ патріархи, которыхъ, конечно, онъ зналъ по имени, онъ замѣчаетъ, что они "склонны къ бунтамъ, воспріемля надежды высокія, что они, неосновательные мудрецы, равнаго чина людей ненавидятъ, и если кто въ ученіи похваляемъ, того всячески тщатся предъ народомъ и у властей обнести и охулити". Явно, что оскорбленный Феофанъ не забылъ тѣхъ обвиненій, которыя писались и распускались о немъ изъ устъ его собратьи.
   Можно себѣ представить, какое озлобленіе противъ него копилось во всѣхъ духовныхъ лицахъ, во всѣхъ врагахъ новыхъ порядковъ. Прежнее обвиненіе его въ лютеранствѣ ходило изъ устъ въ уста и переходило въ народъ; стали являться тайныя сочиненія и пасквили, направленные противъ его личности. Но Прокоповичъ не безпокоился о своей защитѣ: онъ былъ безопасенъ подъ сѣнью Петра, который умѣлъ сдерживать эту церковную вражду въ строгихъ предѣлахъ. Совсѣмъ въ другомъ положеніи оказался Феофанъ со смертію Петра, когда нужно было самому заботиться о своей безопасности. Онъ увидѣлъ себя совершенно одинокимъ въ средѣ духовенства, передъ которымъ сдѣлался отвѣтственнымъ въ церковной реформѣ. Онъ увидѣлъ, что ему теперь нужна вся энергія его души, чтобы отстаивать новые порядки, что борьба должна быть на смерть, что малѣйшая уступка съ его стороны повлечетъ за собою собственную его гибель. Положеніе дѣйствительно трагическое, изъ котораго можно было выдти только по кровавой дорогѣ. Еще при Петрѣ, охотно сближаясь съ иностранцами, какъ представителями новоевропейской жизни, интересовъ науки и революціоннаго движенія, Феофанъ теперь окончательно примкнулъ къ нимъ, разсчитывая на ихъ положеніе въ Россіи, которое обязывало поддерживать новые порядки, такъ какъ они сами были выдвинуты въ государствѣ тѣмъ же революціоннымъ движеніемъ. Они также должны были употребить всѣ силы, чтобы поддержать созданіе Петра, иначе усилившаяся реакція должна была поглотить ихъ.
   Конечно, это сближеніе съ иностранцами, преимущественно съ лютеранами, еще болѣе раздуло молву, что псковскій (а потомъ новогородскій) архіепископъ зараженъ лютерскою ересью. Католики, разсчитывая на возможность соединенія церквей въ пользу папы и зная въ Феофанѣ явнаго противника этому, примкнули къ старо-русской партіи, и такимъ образомъ снова смѣшались и политическіе и религіозные интересы. Сообщительный Феофанъ своимъ веселымъ нравомъ нравился иностранцамъ-лютеранамъ, которые въ своихъ запискахъ отзываются о немъ съ самой выгодной стороны: они называютъ его умнѣйшимъ и образованнѣйшимъ въ средѣ русскаго духовенства, а Берхгольцъ представляетъ его и какъ веселаго собесѣдника за стаканомъ вина.
   Итакъ, со смертію Петра Феофанъ быстро разсчиталъ, какую позицію нужно занять ему. Первое время онъ находилъ нѣкоторую опору въ Екатеринѣ, которая знала объ его дѣятельномъ участіи при ея избраніи и оказывала ему довѣренность. Для своего обезпеченія ему прежде всего нужно было занять первое мѣсто въ синодѣ, которое при смерти Петра занималъ новогородскій архіепископъ Феодосій, человѣкъ вспыльчивый и честолюбивый. Ему казалось возможнымъ возобновить патріаршество и самому стать патріархомъ. Ужъ одно это ставило его въ недружелюбныя отношенія къ Феофану, который неусыпно слѣдилъ за всѣмъ и зорко стоялъ на стражѣ {При Петрѣ Феодосій держался только укоренившимися личными близкими отношеніями съ Петромъ; въ немъ не было никакихъ задатковъ для поддержанія себя въ томъ же высокомъ положеніи въ случаѣ смерти Петра; напротивъ, характеръ его, дерзкій, заносчивый, честолюбивый, склонный къ интригамъ, подавалъ поводъ къ безпрестаннымъ столкновеніямъ съ людьми, въ которыхъ властолюбіе и честолюбіе были развиты не только не менѣе, но, можетъ быть, и болѣе нежели въ немъ. Онъ не имѣлъ связей въ духовенствѣ высшемъ, которое могло бы поддержать его; онъ не имѣлъ друзей и въ придворныхъ, а главное лицо, Меньшиковъ, уже былъ другъ Феофану; а къ тому же и народъ православный и раскольники ненавидѣли Феодосія: первый за неблагочиніе, за различныя мѣры противъ такъ называемаго тогда суевѣрія и предразсудковъ, т. е. мнимыхъ чудесъ, противъ кликушъ; народъ зналъ, что въ невскомъ ѣдятъ мясо и что Феодосій потворствуетъ всѣмъ въ этомъ страшномъ грѣхѣ; а раскольники были личные враги Феодосія, который съ Питиримомъ былъ главнымъ ихъ гонителемъ... Феодосій, увлеченный властолюбіемъ, не сообразилъ своего положенія, не обратилъ вниманія на выроставшаго своего соперника Феофана и замышлялъ сосредоточить въ своихъ рукахъ всю церковную администрацію, сдѣлаться главою церкви, можетъ быть и патріархомъ. (Чернецъ Федос. "Отеч. Зап." 1862, No 6).}. Неумѣренныя домогательства, раздражительность, вспыльчивость и грубость Феодосія помогли Феофану. По приказанію императрицы Феодосіи преданъ суду, и при участіи Феофана написанъ указъ объ его ссылкѣ съ лишеніемъ архіерейства за оскорбленіе величества. Феофанъ сдѣлался первымъ, имѣя товарищемъ Феофилакта Лопатинскаго, который стоялъ на стражѣ православія съ перомъ въ рукахъ, замышляя и теперь на Феофана литературную атаку. Другихъ замысловъ у него не было: кротость, прямодушіе, честность -- вотъ тѣ качества, за которыя всѣ его уважали {Рѣшиловское дѣло. Нов. матерьялы для рѣшил. д. Чистовича. "Правосл. Обозр." ян. 1863. Наука и литер. при Петрѣ в. Пекарскаго, ч. I. Словарь Бантышъ-Каменскаго, ч. V.}. Реакція новымъ порядкамъ готовилась втайнѣ, такъ какъ Екатерина считала своимъ долгомъ поддерживать дѣло Петра, а Меньшиковъ, ставшій во главѣ правительства, иначе не могъ и думать, не противорѣча даже своимъ личнымъ интересамъ. По тайная подземная борьба сдѣлалась ощутительнѣе, чѣмъ при Петрѣ Великомъ. Противники его видимо усиливались, питая надежду восторжествовать. Понемногу стали возвышаться и получать значеніе лица, бывшія въ немилости въ предшествовавшее царствованіе, а въ синодъ входили новыми членами прежніе опальные и явные враги Феофана Прокоповича. Между послѣдними Георгій Дашковъ, епископъ ростовскій, сдѣлался третьимъ членомъ. На немъ мы также должны остановиться, такъ какъ и онъ имѣетъ отношеніе къ нашему сатирику, что увидимъ далѣе.
   Происхожденіе Дашкова довольно темное. Носились слухи, что онъ въ молодости, совершивъ какое-то злодѣяніе, бѣжалъ отъ казни въ Польшу. Но въ 1706 г. онъ уже является монахомъ-строителемъ троицкаго монастыря и оказываетъ важную заслугу, помогая Шереметеву въ усмиреніи астраханскаго мятежа. Съ этихъ поръ онъ постоянно былъ на виду у царя, въ то же время дѣйствовалъ и самъ разными сближеніями съ сильными лицами и интригами, такъ что въ 1718 году получаетъ санъ епископа ростовскаго. Онъ былъ изъ неученыхъ, а потому и на ученость смотрѣлъ съ подозрѣніемъ; не любилъ ученыхъ, а съ тѣмъ вмѣстѣ простиралъ свою нелюбовь и на всѣхъ малороссійцевь, т. е. тѣхъ, которые получили образованіе въ кіевской академіи. Понятно, что уже по одному этому онъ смотрѣлъ недружелюбно на Феофана Прокоповича. Человѣкъ честолюбивый и завистливый, съ природнымъ умомъ, съ энергической настойчивостью, способный къ интригамъ всякаго рода, въ связи съ партіею Лопухиныхъ, Долгорукихъ, Голицыныхъ, Трубецкихъ, всѣхъ тѣхъ, у которыхъ были политическія цѣли встать въ оппозицію революціонному правительству, онъ могъ быть очень опаснымъ врагомъ Феофана. И въ 1725 г., по смерти Петра, именнымъ указомъ императрицы онъ былъ опредѣленъ въ синодъ третьимъ архіереемъ. Когда снова былъ поднятъ вопросъ о монастырскихъ имѣніяхъ, онъ энергически возсталъ за церковную собственность и представилъ императрицѣ письменный протестъ, въ которомъ объявляетъ, что "судей и приказныхъ не накормишь, иностранныхъ не наградишь, а богадѣленъ и нищихъ не обогатишь, а монастыри чуть не богадѣльнями стали, также архіереи и прочіе духовные бродятъ такъ, какъ бывало иностранные, или и хуже, ибо служителей и требъ до церковной службы довольства не имѣютъ и приходятъ въ нищіе". {"Правосл. Обозрѣн." Янв. 1863.} Но революціонная партія восторжествовала въ этомъ дѣлѣ.
   Въ синодѣ былъ только одинъ членъ, который понималъ истинное значеніе реформы и могъ сочувствовать Феофану. Это былъ феофилъ Кроликъ, человѣкъ умный, европейски образованный. Онъ, какъ мы уже видѣли, въ 1716 г. былъ посланъ за границу, въ Прагу, вмѣсто учителя Кантемировъ, Ильинскаго. Тамъ онъ занимался переводами съ чешскаго и нѣмецкаго языковъ; съ этимъ послѣднимъ онъ былъ нѣсколько знакомъ еще въ Москвѣ. Когда онъ возвратился на родину, неизвѣстно; но въ 1722 г. онъ, уже іеромонахомъ, является въ синодѣ ассесоромъ, а черезъ годъ чудовскимъ архимандритомъ и синодальнымъ совѣтникомъ.
   Повидимому, звѣзда его ярко заблистала, но не надолго. Приверженцы старины на него смотрѣли, какъ на своего заклятаго врага, и въ концѣ 1726 года успѣли удалить его изъ синода {Новые матерьялы для рѣшил. д. Чистевича. Наука и литер. при Екат. В. Пекар., ч. I стр. 233--236.}. Феофанъ не могъ не замѣтить, что подкапываются и подъ него. Внѣ синода самымъ фанатическимъ противникомъ Феофана Прокоповича является монахъ Маркелъ Родышевскій съ своимъ другомъ Михаиломъ Аврамовымъ, имя котораго разъ уже вошло и должно еще войти въ біографію Кантемира, какъ критика нашего писателя, что увидимъ впослѣдствіи. Родышевскій и Аврамовъ были самые ожесточенные ненавистники всякой новизны, считая, что она подкапываетъ православіе; поэтому и на всѣхъ приверженцевъ Петра они смотрѣли почти какъ на антихристовъ.
   Вращаясь около монаховъ и разныхъ странниковъ, они распространяли о Феофанѣ самые нелѣпые толки, обвиняя его въ лютеранствѣ, и особенно нападали на его духовный регламентъ и монашескій уставъ. Не довольствуясь этимъ, они составляли разные доносы, пасквили и брань на сочиненія Прокоповича, наполняя ихъ самыми грубыми и непристойными выраженіями, и все это съ намѣреніемъ распространяли въ средѣ грамотныхъ людей, разжигая фанатическое воображеніе толпы. "Феофанъ -- ересіархъ, Кроликъ зловѣрный и иные симъ подобные -- сборище суще злочестивое", вотъ выраженія самыя умѣренныя изъ устъ Родышевскаго {Наука и лит. при П. В. Пекарскаго.}.
   Цѣль его была во что бы то ни стало сломить новую силу и утвердить всѣ прежніе порядки, будто-бы основанные на православіи. Хотя впослѣдствіи Феофану и удалось его вмѣстѣ съ Аврамовымъ и многими ихъ соучастниками привлечь въ тайную канцелярію, но все это стоило ему много заботъ, безпокойствъ и хлопотъ. Въ послѣдніе дни царствованія Екатерины положеніе его сдѣлалось очень затруднительнымъ, а съ воцареніемъ Петра II оно было рѣшительно шатко, двусмысленно и даже опасно. Видя на престолѣ сына пострадавшаго царевича, старая политическая партія сдѣлала послѣднія усилія и восторжествовала; съ нею вмѣстѣ почувствовала свою силу и партія религіозная. Она также не осталась въ бездѣйствіи. Изъ тайнаго совѣта стали выходить указъ за указомъ въ отмѣну множества постановленій петровскаго времени по церковнымъ дѣламъ. Наложено запрещеніе на всѣ книги, въ которыхъ писано было противъ царевича и его сторонниковъ, въ томъ числѣ слѣдственно и на нѣкоторыя сочиненія Прокоповича. Наконецъ закрыта и ненавистная для старой партіи Невская типографія, откуда выходили почти всѣ сочиненія Феофана, которыя уже громогласно обвинялись въ лютеранствѣ и въ распространеніи ереси. Дѣлами синода завладѣлъ Георгій Дашковъ, и тутъ-то пошли новые толки о патріаршествѣ. Синоду, казалось, трудно было устоять. Вопросъ о возстановленіи прежняго церковнаго устройства предполагался почти поконченнымъ. Изъ вельможескихъ круговъ стали переходить въ народъ имена кандидатовъ на патріаршескій престолъ. Имени Феофана между ними не было. Только въ средѣ монашеской былъ разговоръ: "ежели-бъ, чего Боже сохрани, да произвели въ патріархи новгородскаго архіерея, то живыхъ насъ поглотаетъ" {Рѣшилов. дѣло, стр. 18.}. Самыя сильныя партіи были у его враговъ, Феофилакта Лопатинскаго и Дашкова. Только нѣкоторые ставили Лопатинскому въ упрекъ любовь его къ музыкѣ: "быть бы ему давно патріархомъ, говорилъ о немъ князь Д. М. Голицынъ, только скрипочки ему да дудочки помѣшали" {Тамъ же стр. 59.}. Ученые изъ малороссіянъ боялись назначенія Дашкова, такъ какъ онъ ненавидѣлъ ученость и слѣдственно постарался бы на нихъ очень чувствительно вымѣстить свою ненависть. Но онъ интриговалъ болѣе всѣхъ и питалъ болѣе прочихъ надежду достигнуть цѣли. Ходили слухи, что ростовскій епископъ склоняетъ въ свою пользу сильныя и вліятельныя лица подарками, преимущественно лошадьми, отъ которыхъ не отказывались даже сильные временщики Алексѣй и Иванъ Долгорукіе. Въ народѣ же о такомъ кандидатѣ говорили: "увидимъ, что будетъ, когда ростовскій архіерей на патріаршій престолъ въѣдетъ на лошадяхъ" {Тамъ же стр. 34.}. Когда впослѣдствіи торжествующій Феофанъ Прокоповичъ назначилъ слѣдствіе надъ опальнымъ Георгіемъ Дашковымъ, то открылось, что онъ не совсѣмъ чистыми путями пріобрѣталъ себѣ лошадей для подарковъ, а можетъ быть и для удовлетворенія собственной страсти къ лошадямъ. Вотъ что говорится объ этомъ въ донесеніи {"Правосл. Обозр." Ян. 1863. Георгій Дашковъ, стр. 69--70.}: "изъ спасоярославскаго монастыря взято въ домъ архіерейскій десять лошадей: четыре возвращены, а остальныя такъ и остались; изъ толгскаго -- семнадцать лошадей; возвращено только четыре; изъ спасскаго ростовскаго шесть лошадей; изъ борисоглѣбскаго двѣнадцать лошадей. Земскій писарь возвращался изъ Ярославля: архіерейскіе слуги отбили у него лошадь и сказали, что приказалъ архіерей. Писарь приходилъ къ Георгію съ просьбою, принеся двѣ головы сахару: сахаръ взяли, а лошадей не возвратили". Кромѣ этого, дѣлались, по донесенію, и другія насилія, что согласуется съ молвою, перешедшею въ сатиры Кантемира. На это мы укажемъ въ своемъ мѣстѣ, а теперь только замѣтимъ, что связь сатиръ съ упомянутыми личностями заставляетъ, насъ входить въ разныя подробности объ этихъ лицахъ.
   Къ торжествующей партіи присоединили свои заботы и католики. Въ 1726 г. жена князя Сергѣя Долгорукова Ирина, бывъ за границею, обратилась въ католичество и скоро возвратилась въ Россію съ аббатомъ Шюбе и съ компаньонкою, отчаянною католичкою, которыхъ къ пей постарались приставить католическіе фанатики, чтобы она не вздумала снова обратиться въ православіе. Имъ было поручено Сорбоною снова поднять вопросъ о соединеніи церквей,-- вопросъ, который ничѣмъ не рѣшился при Петрѣ великомъ. Тогда католики обвиняли въ неудачѣ Феофана Прокоповича, найдя, что онъ питаетъ непріязненное чувство къ западной церкви, хотя и обязанъ Риму своимъ образованіемъ. Въ 1728 г. Жюбе, явившись въ Россію, сталъ сближаться со всѣми знатными свѣтскими и духовными и завелъ разныя интриги. Вступивъ въ союзъ съ испанскимъ посломъ Дюкомъ де-Лиріа и его духовникомъ патеромъ Рибейрою, онъ поддѣлался къ Василью Лукичу Долгорукову, обѣщая его племянника сдѣлать патріархомъ, если съ его помощью покончится вопросъ о соединеніи церквей въ пользу папы. "Для прославленія и пользы католичества", онъ подговорилъ монаха Маркела Родышевскаго написать доносъ на катихизисъ, составленный Прокоповичемъ, и обвинить его, что "книжица преисполнена странныхъ ученій, паче же самыхъ прямыхъ кальвинскихъ и лютерскихъ" {Наука и лит. при П. В. Пекар., ч. I, стр. 42--43, 496.}. Въ такую дружбу вошли эти пропагандисты-католики съ русскими, что только въ одномъ Феофанѣ стали видѣть своего противника. Имъ казалось, что и Феофилактъ Лопатинскій и Афанасій Кондоиди были совершенно на ихъ сторонѣ. Изъ иностранцевъ только Остерманъ наводилъ на нихъ нѣкоторое опасеніе. Всѣмъ этимъ воспользовался Феофанъ и вмѣстѣ съ немногими своими приверженцами сталъ упрекать усилившуюся враждебную партію въ "папежскомъ духѣ" и въ латинствѣ, такъ какъ эта упрекала его лютеранствомъ.
   Въ 1728 г., къ величайшей досадѣ Прокоповича, Феофилактъ Лопатинскій напечаталъ "Камень Вѣры" Стефана Яворскаго, книгу,-написанную въ обличеніе лютеранъ, кальвинистовъ и разныхъ религіозныхъ толковъ. Хотя автора ея давно уже не было въ живыхъ, но книга его оставалась- ненапечатанною, такъ какъ она казалась оскорбительною для иностранцевъ-лютеранъ и кальвинистовъ, бывшихъ въ русской службѣ. Она и въ рукописи навлекла автору много непріятностей. Феофилактъ Лопатинскій, думая только о чистотѣ православія, нашелъ, что это время реакціи очень удобно для изданія книги и для окончательнаго пораженія лютеранства. Взволновались снова протестанты. Но старая русская партія настолько усилилась, что они ужъ не могли силою и правительственными мѣрами остановить книгу. Даже за границею узнали о ней и въ Лейпцигѣ въ "ученыхъ актахъ" былъ напечатанъ разборъ ея. Вслѣдъ затѣмъ въ Москвѣ явилось сочиненіе подъ именемъ письма іенскаго богослова Буддея "къ нѣкоему московскому другу", гдѣ всѣ доводы были направлены противъ автора "Камня Вѣры". Стали толковать, что письмо это подложное и что авторъ ея самъ Феофанъ Прокоповичъ. Въ это же время сталъ ходить по рукамъ пасквиль "Молотокъ на камень вѣры", написанный, какъ видно, человѣкомъ, весьма близко знавшимъ Стефана Яворскаго; его-то авторъ и обвиняетъ въ іезуитскомъ намѣреніи подчинить русскую церковь папѣ и ввести въ нее латинство. Это же подозрѣніе распространяли и на Феофилакта Лопатинскаго враги его. Еще недавно онъ чувствовалъ свое положеніе слишкомъ шаткимъ, когда вопросъ о монастырскихъ имѣніяхъ рѣшался не въ пользу его партіи; не чувствуя въ себѣ силы вести открытую борьбу, онъ даже задумывался, нельзя ли въ случаѣ нужды спасти свою голову въ Польшѣ. Но теперь, кандидатъ на патріаршій престолъ, онъ былъ силенъ и враги его пока ничего не могли сдѣлать ему. Теперь, напротивъ, пришлось призадуматься надъ своимъ положеніемъ самому Феофану Прокоповичу и сильно пріуныть въ виду возстановленія патріаршества, на которое ему нельзя было разсчитывать. Въ это-то время князь Антіохъ Кантемиръ является его утѣшителемъ, выказавъ, чью держитъ онъ сторону.
  

III.

   Сообразивъ положеніе Кантемира, мы легко поймемъ, какія симпатіи могли въ немъ развиться. Онъ не былъ связанъ никакими родственными отношеніями съ русскими боярскими домами; никакія семейныя преданія и интересы не могли привязывать его къ той или другой партіи. Въ то же время, по своему титулу, онъ видно стоялъ въ вельможескомъ кругу и, слѣдовательно, могъ добровольно пристать къ той или другой партіи, сообразно со своими взглядами и убѣжденіями. Понятно, что сочувствія къ старой русской партіи не могло у него быть; не могъ онъ хладнокровно смотрѣть и на усиливавшуюся реакцію. Воспитанный въ революціонной средѣ, развившійся на европейской наукѣ и на древнихъ писателяхъ, не успѣвшій еще войти ни въ какую рутину, онъ не могъ питать ни малѣйшаго уваженія ко всѣмъ старымъ формамъ русской жизни, чуждымъ ему даже и по семейнымъ преданіямъ. Онъ былъ человѣкъ совершенно новый въ русской средѣ, но въ то же время и не иностранецъ, поступившій въ русскую службу изъ личныхъ разсчетовъ и интересовъ. Онъ хорошо понималъ, что Россія стала его родиной, въ которой онъ долженъ явиться дѣятелемъ не какъ иноземный наемникъ. Можетъ быть, самый образованный изъ всего новаго поколѣнія, онъ не могъ не проникнуться тѣми интересами науки, которые Петръ Великій старался ввести въ русскую жизнь. Эти интересы дѣйствительно прежде всего охватили душу юноши; они-то и опредѣлили сразу его отношенія къ двумъ партіямъ, когда онъ вступилъ въ общественную жизнь и обратилъ на себя вниманіе своимъ умомъ и образованіемъ. Правда, и въ старой партіи было нѣсколько образованныхъ людей, о которыхъ даже иностранцы отзывались съ похвалою, какъ напр. Василій Лукичъ Долгорукій; но они принадлежали къ стариннымъ боярскимъ домамъ, и слѣдственно, ихъ политическіе интересы привязывали ихъ къ прежнимъ порядкамъ мимо всѣхъ интересовъ науки. Кантемиръ же, какъ мы видимъ, былъ совсѣмъ въ другомъ положеніи. Не нужно было имѣть много проницательности, чтобы видѣть, гдѣ наука можетъ найти себѣ больше опоры и защиты, гдѣ на нее смотрятъ съ большимъ уваженіемъ. Несмотря на свою молодость, Кантемиръ обращалъ на себя вниманіе даже пріѣзжихъ иностранцевъ: Жюбе о немъ писалъ, что онъ единственный ученый изъ тогдашнихъ русскихъ вельможъ {Наука и литер. въ Рос. при П. В. Пек., ч. I, стр. 43.}; Католики разсчитывали на него въ своихъ фанатическихъ замыслахъ, тайно дѣйствуя на русскихъ вельможъ и духовенство. Съ нимъ не трудно было имъ сблизиться, такъ какъ онъ охотно сходился съ образованными и учеными иностранцами во имя интересовъ науки. Жюбе писалъ, что, по его совѣту, юноша Кантемиръ занялся переводами "благочестивыхъ сочиненій" на русскій языкъ для распространенія ихъ потомъ между русскими читателями {Тамъ же.}. Но кончилъ ли онъ эти переводы и какіе именно, мы не знаемъ и не встрѣчали ни въ одномъ реестрѣ неизданныхъ трудовъ Кантемира. Въ то же время изъ письма Дюка де-Лиріа видно, что и онъ хотѣлъ сдѣлать нашего писателя своимъ орудіемъ; но, какъ кажется, ошибся въ своихъ разсчетахъ {Тамъ же.}. Впрочемъ, все это дѣло Кантемира съ католиками для насъ пока довольно темное.
   Здѣсь кстати привести свидѣтельство его біографа и друга, аббата Венути, который хотя смотритъ на религіозность Кантемира съ католической точки зрѣнія, но тѣмъ не менѣе хорошо представляетъ, что нашъ сатирикъ былъ чуждъ даже малѣйшаго фанатическаго увлеченія въ дѣлѣ религіи и разсуждалъ о ней съ хладнокровною терпимостью, отличающею каждаго развитаго человѣка. "Хотя римское исповѣданіе и было ему чуждо, говоритъ аббатъ, но въ немъ не было нисколько замѣтно и схизматическаго духа. Никто больше его не удалялся отъ религіозныхъ споровъ. Но онъ охотно разсуждалъ о церквахъ греческой и латинской. Онъ даже принималъ здравые доводы, которые ему представляли. Одинъ русскій епископъ прислалъ ему свое сочиненіе, написанное по-латыни, которое касалось несогласія двухъ вѣроисповѣданій, съ тѣмъ, чтобы Кантемиръ напечаталъ его. Князь нисколько не затруднился передать его одному богослову (надо разумѣть католическому), къ просвѣщенному уму котораго имѣлъ полное довѣріе, желая отъ него выслушать его мнѣніе; и когда богословъ указалъ на слабыя стороны сочиненія, то Кантемиръ тотчасъ же отослалъ его къ автору. Онъ признавалъ папу главою церкви и преемникомъ св. Петра (здѣсь нельзя не замѣтить католическаго пристрастія аббата), признавалъ за нимъ и тотъ авторитетъ, который ему приписывалъ Флери въ своей церковной исторіи, но прибавлялъ, что злоупотребленіе этого авторитета больше всякой другой причины всегда было препятствіемъ къ общему соединенію. "Невозможно, говорилъ онъ, ограничиться одною духовною стороною и въ каждомъ благоустроенномъ государствѣ должно опасаться этого злоупотребленія, способнаго произвести величайшіе безпорядки". Но эти предубѣжденія, продолжаетъ абатъ, не мѣшали ему признаваться, что онъ желалъ успѣха Петру Великому въ дѣлѣ соединенія двухъ церквей" {Satyres de m. le pr. Cantemir 1749 (Histoire de ca vie, p. 62--64).}.
   Если это послѣднее свидѣтельство аббата Венути справедливо, то и сношеніе Кантемира съ католиками намъ дѣлается понятнымъ. Но онъ не могъ раздѣлять ихъ фанатизма и совершенно присоединиться къ ихъ партіи. Сердце его лежало больше къ тому кругу, который обвиняли въ лютеранствѣ: тамъ интересы науки выражались сильнѣе, тамъ стояли за петровы преобразованія, смыслъ которыхъ отлично понималъ нашъ сатирикъ. И вотъ мы видимъ его въ дружескихъ сношеніяхъ съ Феофаномъ Прокоповичемъ, а слѣдственно и взгляды, не совсѣмъ сочувственные, на всѣхъ враговъ его.
   Хотя юный Кантемиръ въ царствованіе Петра II получилъ офицерскій чинъ, считаясь до того въ низшихъ чинахъ Преображенскаго полка, но это время было для него довольно тяжелое. Второй братъ его, Константинъ, женился на дочери князя Дмитрія Михайловича Голицына, который не терпѣлъ иностранцевъ, несмотря на то, что интересовался европейскимъ просвѣщеніемъ, и отличаясь обширнымъ умомъ, усердно служилъ Петру Первому. При Петрѣ II онъ былъ членомъ верховнаго тайнаго совѣта, и слѣдственно весьма сильнымъ вельможею. Духовное завѣщаніе князя Димитрія Кантемира до сихъ поръ не было приведено въ исполненіе. Мы уже видѣли, что умиравшій отецъ исключалъ изъ участія въ наслѣдствѣ своего старшаго сына Матвѣя, но въ то же время не могъ раздѣлить своего имѣнія и между прочими дѣтьми.
   Старикъ указалъ на Константина и Антіоха, который, по его словамъ, "въ умѣ и наукахъ былъ отъ всѣхъ лучшій" и котораго, "ежели впредь не въ хуже перемѣнится, онъ на мѣренъ былъ въ наслѣдство оставить". Колеблясь такимъ образомъ, онъ предоставилъ назначеніе императорской власти, когда дѣти его придутъ въ законный ростъ и когда можно будетъ судить объ "ихъ обхожденіи". Вотъ наконецъ и младшій братъ, Антіохъ, сдѣлался совершеннолѣтнимъ; нужно было рѣшить вопросъ положительно. Императорская власть была въ рукахъ малолѣтняго императора; слѣдственно, рѣшеніе зависѣло отъ верховнаго тайнаго совѣта, гдѣ отличался своимъ краснорѣчіемъ и князь Голицынъ, тесть Константина Кантемира.
   Конечно, сильный вельможа держалъ сторону своего зятя, въ пользу котораго и рѣшилось дѣло. Въ его руки перешло все отцовское имѣніе, а въ немъ считалось болѣе десяти тысячъ душъ крестьянъ. Нашъ писатель остался безъ всего и, слѣдственно, находился въ положеніи довольно затруднительномъ. Впрочемъ, его знанія и образованный умъ признавались и въ правительственныхъ кругахъ, что доказывается намѣреніемъ послать его въ посольство къ французскому двору. Должно полагать, что партія его брата хотѣла поскорѣе удалить его изъ Россіи, чтобы лишить возможности доказывать свои права на наслѣдство. По крайней мѣрѣ, указывали на этотъ же самый пріемъ, который будто-бы былъ употребленъ впослѣдствіи, когда положеніе Антіоха при дворѣ значительно усилилось. Но теперь его молодость, обративъ на себя вниманіе русскихъ дипломатовъ, послужила помѣхою, и Антіохъ Кантемиръ по прежнему остался съ содержаніемъ поручика Преображенскаго полка.
   Несправедливо лишенный наслѣдства, онъ тѣмъ болѣе не могъ чувствовать расположенія къ той партіи, къ которой принадлежалъ князь Голицынъ, и политическое его положеніе окончательно опредѣлилось. Все это намъ нужно было разъяснить, чтобы совершенно понять стихотвореніе Кантемира, написанное имъ Феофану Прокоповичу въ минуты самыя тяжелыя для нихъ обоихъ. Оно выписано мною изъ рукописи, принадлежащей императорской публичной библіотекѣ (Q, XIV, 6). Тамъ же помѣщено и стихотвореніе Феофана, вызвавшее посланіе Кантемира.
   Прокоповичъ иногда посвящалъ минуты отдохновенія стихотворной забавѣ. Литературный талантъ его, склонный къ сатирѣ, видѣнъ и тутъ. Его стихъ является даже игривымъ, насколько онъ можетъ быть игривъ въ тяжоломъ силлабическомъ размѣрѣ; въ то же время видно и малороссійское произношеніе автора, который ѣ произноситъ какъ и, отчего обѣ эти гласныя у него рифмуются, что необходимо имѣть въ виду при чтеніи его стиховъ.
   Стихотвореніе Прокоповича, какъ можно догадываться, относится къ послѣднему времени царствованія Петра И, когда господствовалъ верховный тайный совѣтъ и когда сила его, повидимому, упрочивалась надолго, а съ нею и торжество старой партіи. Тутъ было отчего пріуныть и Прокоповичу и всѣмъ, раздѣлявшимъ его образъ мыслей. Это-то положеніе и выразилось въ стихахъ Прокоповича, которые озаглавлены такимъ образомъ: "Плачетъ пастушокъ въ долгомъ ненастіи". Здѣсь авторъ, какъ пастырь церкви, представляетъ себя въ образѣ пастушка, который сожалѣетъ и о себѣ и о своемъ стадѣ, изнывающемъ отъ долгой ненастной погоды и ждущемъ себѣ окончательной гибели. Впрочемъ, названіе пастушка нельзя приписать къ оригинальности Прокоповича. Оно въ то время было довольно употребительно у пастырей церкви; такъ напр. извѣстно, что Стефанъ Яворскій въ своихъ письмахъ къ Петру Первому часто подписывался: "Стефанъ, пастушокъ рязанскій". Г. Пекарскій нашелъ стихи валдайскаго протопопа, написанные въ 1717 и въ 1718 и подписанные: "Михаилъ, валдайскій пастушокъ" {Наука и литер. при Петрѣ В. ч. I, стр. 368--370.}.
   Смыслъ стихотворенія Прокоповича такъ ясенъ {См. въ примѣчая, при стихотв. Кантемира Epodos Consoiatoria.}, если имѣть въ виду всю тогдашнюю обстановку его жизни, что не требуется никакихъ поясненій. Укажемъ только на выраженіе "прошелъ день пятый", которое видимо говоритъ о пятомъ годѣ послѣ смерти Петра Вел., что между прочимъ и заставляетъ насъ отнести стихотвореніе къ послѣднимъ днямъ реакціи. Ожиданіе прибытія въ Москву герцогини курляндской, приглашенной на русскій престолъ послѣ смерти Петра Втораго, внушило Кантемиру надежды на лучшее будущее. Въ утѣшеніе плачущему пастушку онъ отвѣчаетъ ему тѣми же образами и тѣмъ же тономъ, даже сохраняя то же малороссійское произношеніе буквы ѣ. {См. ниже, стр. 283: Epodos Consoiatoria.}. Здѣсь авторъ сводитъ въ пастушескій бытъ весь высшій правительственный кругъ, который обозначается словами "на горахъ нашихъ". Далѣе овцы и козлища представляютъ двѣ партіи. Восхваляя таланты своего пастуха-героя, авторъ указываетъ на другихъ двухъ пастуховъ Сеньку и Федьку, которые хотя также пѣли, но ихъ голоса передъ Пименомъ какъ скрипъ дверей, ненамазанныхъ саломъ (ветчиною). Этотъ отрывокъ изъ стихотворенія Кантемира былъ напечатанъ въ "Библіографическихъ Запискахъ", гдѣ подъ именемъ Сеньки думаютъ видѣть Симеона Полоцкаго, съ чѣмъ мы никакъ не можемъ согласиться. Авторъ видимо имѣлъ въ виду враговъ Феофана, къ которымъ поэтому и относится безъ всякаго уваженія. Симеонъ Полоцкій умеръ слишкомъ давно, принадлежалъ предшествовавшему поколѣнію и, слѣдовательно, общаго между нимъ и Прокоповичемъ ничего быть не могло, чтобы сводить ихъ вмѣстѣ для сравненія. Кромѣ того, имя Симеона пользовалось такимъ уваженіемъ, что перемѣнять его въ Сеньку едвали бы рѣшился Кантемиръ. Да и что ему было за дѣло до прошедшаго, когда все его вниманіе поглощалось кипучею современностью, голосъ которой такъ и слышится во всемъ его стихотвореніи? Въ именахъ Сеньки и федьки мы должны искать современниковъ Феофана, которые вступали съ нимъ въ соперничество и борьбу, но оказались слишкомъ слабы передъ нимъ: скрипѣли какъ немазаны ветчиною двери {Въ Лѣто и. Рус. литер. т. V указываютъ на Ѳедора Поликарпова безъ всякихъ впрочемъ доказательствъ.}.
   Далѣе авторъ представляетъ новаго Феофанова врага-Егора, котораго мы можемъ уже ясно опредѣлить: это ростовскій епископъ Георгій Дашковъ, любитель лошадей. Кантемиръ также питалъ къ нему особенную ненависть, можетъ быть, за его нерасположеніе къ наукѣ и ко всѣмъ ученымъ. Его нашъ писатель изобразилъ довольно живописно въ своей первой сатирѣ: "Епископомъ хочешь быть, уберися въ рясу" и проч. и задѣлъ колкимъ стихомъ во второй: "задумчивъ, какъ хотѣвшій патріархомъ стати, когда лошади свои раздарилъ некстати". Эти стихи служатъ какъ-бы дополненіемъ къ стихамъ пѣсни, въ которыхъ вполнѣ выразилась народная молва о Георгіи Дашковѣ. Затѣмъ, напомнивъ прежнюю борьбу Феофана съ врагами, надъ которыми онъ торжествовалъ, стихотворецъ совѣтуетъ пастуху не унывать со своею дружиною и подносить ей "промежь дѣлы бражку и винцо", за что потомъ она будетъ помогать ему: "масло и творогъ жирный въ творилахъ истискати". Не все будетъ осень и зима, прибавляетъ онъ, есть признаки близкой весны, когда должна въ нашихъ горахъ появиться благодатная Діана. Ясно, что Кантемиръ здѣсь имѣетъ въ виду герцогиню курляндскую Анну Ивановну, которую рѣшено было пригласить на русскій престолъ, чего еще не могъ предполагать Феофанъ, когда писалъ свое стихотвореніе: событія совершались быстро. Далѣе авторъ рисуетъ эту Діану сообразно съ мифологическимъ изображеніемъ: она уже выступаетъ на ловлю дикихъ звѣрей и скоро будетъ раздѣлять добычу "ловитвы" и раздавать "звѣрей кожи вмѣсто монисты". Это предсказаніе поэта исполнилось въ скоромъ времени. Дѣйствительно, своей кожей поплатились враги новой партіи и Феофановы. Предсказывая при этомъ плачущему пастушку послѣ пяти ненастныхъ дней свѣтлый шестой и за нимъ седьмой, полный покоя, авторъ проситъ его не забыть и о "малыхъ пастушкахъ, которые теперь въ обидѣ у нахальныхъ друзей Егора". Здѣсь имѣется въ виду опять тотъ же Дашковъ въ связи съ своею партіей, которыхъ не могъ не винить Кантемиръ за несправедливое дѣло о наслѣдствѣ. На него онъ указываетъ и въ слѣдующихъ стихахъ, открывая фактъ, что ростовскій епископъ принималъ участіе въ его дѣлѣ. Рисуя и себя въ образѣ пастушка, онъ говоритъ, что Егоръ съ друзьями отогнали отъ него всѣхъ его козлятокъ и раскрали и молоко и шерсть. Лишенный всего, бродитъ онъ теперь одинокій межъ пастушками, никто бѣднаго не нанимаетъ въ работники, никто не дастъ и овцы на заводъ. Онъ считаетъ себя несчастнѣе пастушка Пимена и заканчиваетъ стихотвореніе совѣтомъ:
  
   Присмотрись токмо къ моему лиху
             И несчастью,
   Будешь въ печали имѣть утѣху
             И въ ненастью.
  
   Это стихотвореніе ясно показываетъ, какъ смотрѣлъ Кантемиръ на свое положеніе: онъ считалъ себя ограбленнымъ, нищимъ и могъ надѣяться на улучшеніе своего состоянія только при торжествѣ партіи Феофана. Все это бросаетъ и особенный свѣтъ на первую сатиру, написанную двадцатилѣтнимъ юношею въ послѣднее время царствованія Петpa II. Нечѣмъ было ему восхищаться, чтобы начать пѣть оды. Онъ на самомъ себѣ чувствовалъ всю тягость этого времени, когда реакція видимо брала перевѣсъ, когда некому было сдерживать всѣхъ интригъ, замысловъ и происковъ сильныхъ людей, между которыми интересы науки не имѣли никакого значенія, несмотря на то, что Петръ такъ горячо вносилъ ихъ въ русскую государственную жизнь. Глубокой грустью проникнуты его разсужденія, въ которыхъ онъ вступается за униженную науку:
   "Наука ободрана, въ лоскутахъ обшита" и пр. (ст. 153--158).
   Всѣ эти слова съ болью должны были вырваться изъ сердца человѣка, который только черезъ науку и видѣлъ счастливый выходъ изъ тяжелаго положенія и которому между тѣмъ представлялось, что эту науку, выражаясь языкомъ мѣстничества, "пересѣло невѣжество", что оно "подъ митрой гордится, въ шитомъ платьѣ ходитъ" и пр. Передъ его глазами совершилось столько разныхъ превращеній. Онъ видѣлъ, какъ торжествовали не заслуги, не достоинства, не труды, не ученость, и мрачное чувство охватило его юную душу: "въ нашъ вѣкъ не къ пользѣ намъ, что ни есть, умѣти" и пр. (ст. 132).
   Многіе современные факты живо отражаются въ этомъ произведеніи. Задѣваетъ Кантемиръ и сочиненіе Стефана Яворскаго "Камень Вѣры", которое, какъ намъ уже извѣстно, въ это самое время надѣлало много шуму:
   "Казанье (проповѣдь) писать -- пользы нѣтъ ни малой мѣры:
   "Есть для исправленія нравовъ "Камень Вѣры". (Ст. 73--74).
   Этимъ стихомъ Кантемиръ задѣваетъ и Лопатинскаго и всѣхъ враговъ Прокоповича.
   Но Кантемиръ въ своей сатирѣ не является исключительнымъ сторонникомъ той или другой партіи. Его мы можемъ назвать сторонникомъ только науки, въ чемъ и видимъ тѣсную его связь съ эпохою Петра Великаго. Интересъ науки, внесенный Петромъ въ русскую жизнь, тотчасъ же сдѣлался живымъ интересомъ для литературы и вошелъ въ первое произведеніе писателя, который образовался въ эту самую эпоху. Это не простая случайность, а только неизбѣжное слѣдствіе, которое подтверждается и трудами Ломоносова. Труды Кантемира составляютъ необходимое звѣно между ними и петровскою эпохою. Ставъ на сторону науки, нашъ сатирикъ одинаково отнесся какъ къ идеаламъ старой жизни, такъ и къ новымъ, вылѣпленнымъ хотя и съ европейскаго оригинала, но не оживленнымъ европейскимъ духомъ. Наука не дала содержанія ихъ жизни, а потому они оказались пустыми, мишурными. Хотя по внѣшности они рѣзко противорѣчили старымъ, но между ними была точка соприкосновенія. И тѣ и другіе не понимали науки, и потому непріязненно и насмѣшливо смотрѣли на нее: невѣжество однихъ равнялось невѣжеству другихъ. Внѣшность, форма для нихъ составляла все, потому что только эти качества прежде всего поражаютъ внѣшнія чувства и прельщаютъ или отвращаютъ ихъ, а до умозрѣнія дѣло доходитъ не такъ скоро. Отсюда и крайне матерьяльный взглядъ на религію, на науку, на жизнь, отсюда и развитіе грубаго эгоизма, а съ нимъ и безнравственнаго отношенія между людьми. Наука не могла уважаться тамъ, гдѣ "стоитъ философіи кафтанъ, сшитый богато" и проч. (стих. 43--56).
   Мы теперь хладнокровно разсуждаемъ, что именно такое общество и должно было выдти изъ преобразовательной эпохи Петра, потому что не оно своею силою совершило революцію во имя науки, просвѣщенія и извѣстныхъ живыхъ идеаловъ, а совершила ее сила правительственная, которой оно и должно было подчиниться; слѣдственно, оно не могло и одушевиться этими идеями; часть его приняла насильно только однѣ внѣшнія формы, а другая хотѣла держаться старыхъ формъ. Пріюта наукѣ на первыхъ порахъ не могло быть ни здѣсь, ни тамъ. Мы теперь говоримъ хладнокровно, что это явленіе естественное, что историческій ходъ дѣла иначе не могъ и совершиться; но не могъ хладнокровно къ нему относиться тотъ современный человѣкъ, который принялъ и умомъ и сердцемъ истинный идеалъ преобразованія и хорошо понималъ, въ чемъ должна состоять жизнь дѣйствительно просвѣщеннаго европейца. И зато съ какою сатирическою болью отнесся онъ ко всѣмъ этимъ явленіямъ тогдашней жизни!
   Впослѣдствіи онъ передѣлалъ свою сатиру: она вышла полнѣе, рѣзче, живописнѣе, типы опредѣленнѣе и много выиграли въ художественномъ отношеніи; въ этомъ видѣ она до сихъ поръ и читалась въ школахъ, гдѣ занимаются исторіей русской литературы; но для біографа столько же, если не болѣе, важна и первоначальная редакція, такъ какъ въ ней онъ больше видитъ самого автора въ ту минуту, когда создавалось произведеніе.
   Рѣшившись пустить по рукамъ рукопись своей сатиры, авторъ скрылъ свое имя, какъ онъ говоритъ, "по обычаю всѣхъ почти сатириковъ", но могло быть и по другой причинѣ. Было не совсѣмъ безопасно представить обществу такіе портреты, въ которыхъ могли узнать себя многія сильныя лица, такъ какъ онъ представлялъ рѣчи людей не простыхъ, по собственному его сознанію. Это опасеніе сквозитъ въ его предисловіи, которымъ онъ думаетъ оградить себя отъ придирокъ и нападеній.
   Въ рукописяхъ при этой сатирѣ встрѣчаются подъ именемъ эпиграммъ (въ древнѣйшемъ значеніи) двѣ маленькія харастеристики, сдѣланныя Кантемиромъ самому себѣ и своему произведенію:
   "Что далъ Горацій, занялъ у француза" и проч. (см. стр. 189) т. е. Форму сатиры авторъ взялъ у Буало, который въ свою очередь подражалъ Горацію; въ образецъ стиха взятъ хотя не имъ, а его предшественниками-стихотворцами, силлабическій стихъ польскій; наконецъ, содержаніе вгърно изображаетъ русскую современность. Въ этомъ послѣднемъ случаѣ Кантемиръ имѣлъ право сказать въ примѣчаніи: "можно сказать, что сатира сія не изъ чего не имитована (не написана въ подражаніе); но есть выдумка автора..." Въ ней онъ указываетъ только два-три мѣста, заимствованныя у Горація и Овидія. Впрочемъ, начало сатиры нѣсколько напоминаетъ начало же IX сатиры Буало:
  
   C'est à vous, mon esprit, à qui je veux parler...
  
   Въ примѣчаніяхъ къ сатирѣ Кантемиръ подробное объяснялъ тѣ вопросы, которыхъ касался въ сатирѣ, такъ напр., вопросъ о связи науки съ религіею, который впослѣдствіи развивалъ и Ломоносовъ, имѣя въ виду толки своихъ невѣжественныхъ современниковъ не въ пользу науки. Само собою разумѣется, что науку должно было защищать въ томъ обществѣ, гдѣ она только что явилась, разрушая предразсудки и суевѣрія, которые уже давно смѣшивались съ религіозными вѣрованіями. Вопросъ о связи науки съ вѣрою сдѣлался однимъ изъ самыхъ живыхъ вопросовъ и Кантемиръ не могъ обойти его. Онъ старался разрѣшить его наглядно и, такъ сказать, практически, какъ обыкновенно разрѣшалъ и всѣ другіе вопросы.
   Въ тѣхъ же примѣчаніяхъ Кантемиръ не разъ замѣчаетъ, что разные толки о наукѣ, приводимые въ сатирѣ, подслушаны имъ въ толпѣ, а не выдуманы. Эти замѣчанія сходятся и со словами біографа Кантемира, Венути, который отмѣтилъ, что авторъ наполнилъ свою первую сатиру слово въ слово тѣми грубыми жалобами, которыя ему приходилось часто слышать {Satyres du pr. Cant. Londres 1749.}.
   Въ 1729 г. Кантемиръ, живя въ Москвѣ, продолжалъ заниматься французскимъ языкомъ; плодомъ этихъ занятій былъ переводъ слѣдующаго сочиненія, дошедшій до насъ въ рукописи: "Таблица Кевика-философа или изображеніе житія человѣческаго". Въ короткомъ предисловіи къ читателю переводчикъ въ общихъ чертахъ знакомитъ съ содержаніемъ сочиненія и съ его авторомъ. Отсюда мы узнаемъ, что Кантемиръ назначалъ свой трудъ для печати, но и этотъ, подобно другимъ произведеніямъ его пера, остался неизданнымъ. Выборъ сочиненія для перевода ясно рисуетъ намъ того моралиста, какимъ онъ является во всѣхъ своихъ произведеніяхъ. Въ самые юные годы онъ вырабатывалъ себѣ мораль изъ чтенія древнихъ и новыхъ моралистовъ, и не отступалъ отъ нея во всю свою жизнь. Эта мораль служила ему руководительною нитью въ жизни, въ оцѣнкѣ всѣхъ житейскихъ явленій. Умѣренность, осторожность, подчиненіе разсудку всѣхъ страстей, недовѣріе къ счастію или къ фортунѣ, которая всегда обманчива, гордое отношеніе ко всѣмъ суетамъ міра, какъ къ богатству, власти, славѣ, скромная жизнь -- вотъ тѣ качества, которыя занимали главное мѣсто въ морали Кантемира.
   Въ переводѣ его безпрестанно попадаются галлицизмы, которые показываютъ, какъ трудно въ то время было передавать на русскомъ языкѣ мысль, выработанную въ другой литературѣ. При встрѣчѣ съ собственными именами переводчикъ для объясненія ихъ отсылаетъ къ историческому лексикону Морерія, которымъ, какъ намъ извѣстно изъ другихъ источниковъ, онъ и самъ пользовался.
  

IV.

   Въ нѣкоторыхъ спискахъ послѣ пяти сатиръ Кантемира встрѣчается стихотворное подражаніе двумъ псалмамъ, которое видимо имѣетъ связь съ обстоятельствами жизни самого стихотворца. На это указываютъ и нѣкоторыя вставочныя мысли, которыхъ нѣтъ въ подлинникѣ. Прежніе труды Кантемира надъ псалмами для "Симфоніи" должны были хорошо познакомить его съ ихъ содержаніемъ, а религіозное расположеніе развило въ немъ взглядъ на дѣйствительность болѣе успокоительный и примирительный. Въ псалмахъ онъ искалъ себѣ и утѣшенія и оправданія. Обычай многихъ поэтовъ перелагать псалмы въ стихи ему былъ примѣромъ. Языкъ его въ этихъ переложеніяхъ хотя и легче языка Симеона Полоцкаго, который до него переложилъ въ стихи весь псалтырь, но въ немъ еще слишкомъ много славянизмовъ, а натянутыя фразы и искусственное сочетаніе словъ требуютъ отъ читателя большаго напряженія, чтобы слѣдить за развитіемъ мысли. Притомъ же, малороссійское произношеніе сохранено и здѣсь въ сочетаніи рифмъ, какъ напр. не чиста -- мѣста (листа), премѣна (прелина) -- сына, богатый -- занилати и др.
   Одинъ изъ переложенныхъ псалмовъ (тридцать шестой) выражаетъ совѣтъ положиться на Бога и не раздражаться при видѣ порочныхъ; они исчезнутъ вмѣстѣ съ своимъ потомствомъ, а праведники наслѣдуютъ землю. Кантемиръ, соображаясь съ своимъ горемъ и зломъ, которое онъ терпѣлъ отъ несправедливости другихъ, даетъ содержанію нѣсколько другой оттѣнокъ. У него отняли наслѣдственное имѣніе, а потому, утѣшая себя и полагаясь на провидѣніе, онъ надѣется насладиться счастіемъ и богатствомъ, котораго лишили его люди, но которымъ вознаградитъ его Богъ; враги-же его сами лишатся всего и исчезнутъ.
   Прежде чѣмъ сдѣлалась извѣстна первая сатира Кантемира, заслужившая одобреніе Феофана Прокоповича, онъ написалъ другую. Содержаніе и мораль сатиры вызваны преобразовательною эпохою, съ которою, какъ мы видѣли, имѣетъ тѣсную связь и первая сатира Кантемира. Петровская табель о рангахъ, поставившая личныя заслуги государству выше наслѣдственныхъ титуловъ и родовыхъ преданій о службѣ отцевъ, произвела сильное смущеніе и неудовольствіе въ вельможескихъ родахъ. Съ извѣстнымъ государственно-служебнымъ мѣстомъ сталъ соединяться извѣстный чинъ, который давался только за личную службу каждаго. И получить это мѣсто могъ лишь тотъ, кто дослужился до соотвѣтственнаго ему чина. Значитъ, тунеядцамъ, боярскимъ сынкамъ преграждалась дорога сразу занимать высшія мѣста въ государствѣ безъ всякаго труда и службы. Правда, впослѣдствіи всѣ эти господа примирились съ табелью и даже отлично употребили ее въ свою пользу, найдя возможность получать чины съ помощью разныхъ покровительствъ и даже подкуповъ, а съ чинами, разумѣется, и нужныя имъ мѣста, которыя давали имъ почетъ, но на которыхъ они являлись самыми вредными тунеядцами. Чины стали давать не за заслуги государству, а за услуги разнымъ вліятельнымъ и сильнымъ личностямъ, и табель о рангахъ потеряла все свое значеніе, принесла даже болѣе вреда, чѣмъ пользы.
   Но Петръ Великій имѣлъ въ виду совсѣмъ не то, что вышло. Онъ хотѣлъ расчистить дорогу талантливымъ и образованнымъ личностямъ изъ низшихъ классовъ народа къ почетнымъ государственнымъ должностямъ. И дѣйствительно, въ первое время, къ которому относятся наблюденія Кантемира, когда табель о рангахъ была въ своей настоящей силѣ, всѣ новые люди, пробиравшіеся вверхъ по чиновной лѣстницѣ съ помощью своихъ личныхъ трудовъ и заслугъ, кололи глаза знатной молодежи, занимавшейся пустозвонствомъ среди только что усвоенной европейской обстановки. Новыя нравственныя понятія у нихъ еще не успѣли выработаться, старыя понятія были отвергнуты, боярскія же отношенія къ государству и народу еще не забылись; жизнь принесла направленіе безнравственное или "злонравное", по выраженію сатирика; съ боярской спѣсью и гордостью соединялась скрытая зависть къ новымъ людямъ. Все это выразилось въ томъ ропотѣ, который удалось подслушать умному Кантемиру и который онъ сдѣлалъ предметомъ своего анализа, найдя этотъ ропотъ совершенно неосновательнымъ и лишеннымъ всякаго нравственнаго значенія. Въ своей сатирѣ онъ сводитъ русскую дѣйствительность съ тѣми новыми идеалами, которые у него выработались на основаніи морали, развитой европейскими писателями. Эта мораль, разумѣется, рѣзко противорѣчитъ старымъ взглядамъ на жизнь и тѣмъ нравственнымъ правиламъ, какихъ у насъ еще держались по старинѣ. Кантемиръ постоянно указываетъ на естественныя права человѣка и на нихъ хочетъ основать отношеніе между людьми. Конечно, тотъ, кто внимательно изучалъ такихъ писателей, какъ Гуго Гроціусъ и Пуфендорфъ, не могъ иначе и относиться къ людямъ.
   Сообразно съ содержаніемъ и сатира получила заглавіе "На зависть и гордость дворянъ злонравныхъ". Мы не станемъ указывать здѣсь на заимствованія, сдѣланныя Кантемиромъ у иностранныхъ писателей, такъ какъ въ своихъ примѣчаніяхъ онъ самъ указываетъ на это. Остановимся нѣсколько на предисловіи къ сатирѣ, которое встрѣчается только въ первоначальныхъ рукописныхъ редакціяхъ. Здѣсь онъ касается вопросовъ, которые очень естественно могли возникнуть въ обществѣ, гдѣ только начиналась литература и гдѣ писатель не имѣлъ еще никакого права гражданства. Въ самомъ дѣлѣ, людямъ, привыкшимъ слышать осужденіе только передъ алтаремъ изъ устъ духовной особы, которую поставила церковь, или судъ изъ устъ судьи, поставленнаго царскою властью, должно было казаться болѣе чѣмъ страннымъ видѣть посреди себя строгаго судью, никѣмъ не поставленнаго. "Кто его поставилъ надъ нами судьею" -- былъ вопросъ хотя и очень наивный въ отношеніи къ писателю, но весьма естественный въ отношеніи къ тогдашнему обществу. Въ его средѣ писатель былъ лицо совершенно новое, на которое должны были смотрѣть дико, какъ на смѣлаго пришельца изъ чужихъ странъ, и даже злобно, если онъ вооружался сатирическимъ смѣхомъ. Ему дѣйствительно нужно было облечься въ панцырь, чтобы начать свое дѣло и сколько нибудь выдержать отпоръ; это и испытали на себѣ послѣдующіе писатели. Въ отвѣтъ на такіе вопросы общества, Кантемиръ указываетъ только на правду, единственный авторитетъ, на который можетъ опереться писатель; но чтобы обществу дойти до этого сознанія, нужно было смѣниться не одному поколѣнію. "Все, что я пишу, отвѣчаетъ Кантемиръ, пишу по должности гражданина, отбивая все то, что согражданамъ моимъ вредно бытъ можетъ".
   Во всемъ предисловіи мы видимъ стараніе автора выяснить себѣ и другимъ значеніе сатирическаго писателя, опредѣливъ, какое мѣсто онъ долженъ занимать въ гражданскомъ обществѣ и какія цѣли задавать себѣ. Если мы не забудемъ, что эта сатира писана двадцатилѣтнимъ юношею, то должны подивиться, какъ глубоко уже успѣли вкорениться въ немъ европейскія понятія среди того общества, гдѣ пришлось жить ему: наука и серьезное чтеніе были для него не безплодны. Хотя въ сатирѣ и преобладаетъ дидактизмъ, но у автора постоянно наготовѣ и жало, которымъ онъ пользуется очень искусно. Наблюдательность сатирика особенно выказывается въ неожиданныхъ сравненіяхъ, которыя берутся имъ прямо изъ ежедневной жизни. Все это удостовѣряетъ насъ, что онъ близокъ былъ дѣйствительности, отъ которой не отторгала его наука, хотя онъ и занимался ею очень прилежно.
   При избраніи на русскій престолъ герцогини курляндской Анны Ивановны Кантемиръ принялъ участіе уже въ концѣ всей этой исторіи. Понятно, что желать торжества верховникамъ никакимъ образомъ онъ не могъ. Его личныя выгоды должны были болѣе всѣхъ сблизить его съ Феофаномъ Прокоповичемъ, что и выразилось въ его утѣшительной пѣснѣ, о которой мы уже говорили. Интересы науки связывали его также съ иностранцами, которые въ то время примолкли, хорошо понимая, что имъ опасно мѣшаться въ это національное дѣло. Въ то время, какъ Прокоповичъ, Остерманъ и родственники Анны Ивановны вели тайныя интриги по пріѣздѣ ея въ Москву, высшее шляхетство рѣшилось представиться ей и выразить свое желаніе собрать депутатовъ изъ каждой фамиліи и обсудить вопросъ о формѣ правленія. Это прошеніе было переписано набѣло въ домѣ князя Черкасскаго Антіохомъ Кантемиромъ. Онъ же вмѣстѣ съ молодымъ графомъ Матвѣевымъ объѣзжалъ гвардейскіе полки и кавалергардовъ, гдѣ и собралъ девяносто пять подписей {Вступл. на престолъ импер. Ан. Щебальскаго, Рус. Вѣст. 1861 No 1.}. Несмотря на все стараніе верховниковъ загородить дорогу дворянству, оно настояло на своемъ и объяснилось съ императрицею. Въ толпѣ дворянъ, сопровождавшихъ князя Черкасскаго съ упомянутою просьбою, былъ и Антіохъ Кантемиръ. Другой русскій писатель, Татищевъ, громко прочиталъ прошеніе, за которымъ ничего не оставалось, какъ написать "учинить по сему", что и было написано. Теперь участь государства была въ рукахъ дворянства. Удалившись въ другую комнату, депутаты, обольщенные императорскою ласкою, съ ненавистью къ верховникамъ, не много говорили и не долго спорили: политическіе интересы были забыты, недавнія желанія и проэкты многихъ также вышли изъ памяти.
   Рѣшено было составить новый адресъ, въ которомъ просить императрицу царствовать самодержавно, по примѣру ея дяди и дѣда. Этотъ-то адресъ и поручено было написать Антіоху Кантемиру. Чѣмъ же онъ могъ обратить на себя вниманіе собравшагося дворянства? Разумѣется, съ одной стороны какъ ученый и грамотный человѣкъ, заявившій себя даже въ печати (надо сказать правду, въ то время очень не многіе изъ дворянъ умѣли складно выражать на бумагѣ свои мысли); но одного этого было бы недостаточно, еслибы съ другой стороны онъ не выказалъ себя жаркимъ сторонникомъ императорской власти. До насъ дошелъ французскій переводъ адреса, составленнаго Кантемиромъ; онъ посланъ былъ французскимъ посломъ Маньяномъ своему правительству. Вотъ обратный переводъ его: "Высочайшая и всемилостивѣйшая государыня! вашему императорскому величеству угодно было для величайшаго блага отечества подписать наше прошеніе, и мы не находимъ словъ для выраженія вашему величеству благодарности нашей за такой знакъ высочайшаго благоволенія. Обязанность наша, какъ вѣрныхъ подданныхъ вашего императорскаго величества, требуетъ отъ насъ не оставаться неблагодарными. И потому мы являемся снова предъ ваше величество для изъявленія нашей признательности и всемилостивѣйше просимъ васъ соизволить принять самодержавіе, съ которымъ царствовали ваши предшественники, уничтожить условія, присланныя вашему величеству отъ верховнаго совѣта и подписанныя вами. Всеподданнѣйше просимъ ваше величество соизволить вмѣсто верховнаго тайнаго совѣта и высокаго сената учредить правительствующій сенатъ такъ, какъ онъ былъ учрежденъ Петромъ Первымъ, дядею вашего величества, составивъ его изъ двадцати одного члена, и чтобъ теперь и впередъ, убылыя мѣста въ этомъ правительствующемъ сенатѣ, также губернаторы, вице-губернаторы и президенты въ колегіяхъ, были замѣщаемы людьми, избираемыми дворянствомъ по жребію, какъ то было уставлено Петромъ Первымъ. Всеподданнѣйше просимъ, чтобъ ваше величество вслѣдствіе; того, что подписать изволили, благоволили теперь же составить правленіе такъ, какъ оно должно быть на будущее время. Наконецъ мы надѣемся быть счастливыми при новой формѣ правленія и при уменьшеніи налоговъ" {Татищевъ и его время Попова, стр. 131--132. Сказаніе о родѣ князей Долгорукихъ, примѣч. стр. 236--237.}.
   Всѣмъ извѣстно окончаніе этой исторіи. Намѣренія верховнаго совѣта рушились, затѣмъ пророческія слова князя Голицына стали сбываться ужаснымъ образомъ надъ тѣми, которые рѣшили политическій вопросъ, внявъ только одному голосу оскорбленнаго самолюбія и ненависти къ нѣкоторымъ личностямъ. "Пиръ былъ готовъ, сказалъ Голицынъ, да недостойны были званые на него; знаю -- я буду жертвой -- пусть будетъ такъ, я пострадаю за родину! Мое поприще кончается; но тѣ, которые заставятъ меня плакать, поплачутъ еще долѣе, нежели я" {Наука и Литер. въ Рос. Пекар., стр. 263.}.
   Иностранная партія въ этомъ дѣлѣ, можно сказать, загребла чужими руками жаръ, выдвинула изъ своей среды Бирона, который нашелъ уже полную возможность подчинить своему позорному игу все русское царство. Погибли верховники, но гибли сотнями и ихъ противники, какъ бы въ наказаніе за то, что вздумали играть гражданскимъ дѣломъ для удовлетворенія своихъ страстей. Имъ пришлось убѣдиться, что власть отстояли они не для племянницы Петра, а для курляндскаго темнаго выходца, что своей политической безтактностью они дали ему въ руки сильное оружіе -- къ каждому незначительному ихъ поступку насильственно привязывать новые мнимые ихъ политическіе замыслы, которыхъ на самомъ дѣлѣ не было, но которыми пугали воображеніе императрицы; а подозрѣніе въ нихъ вело несчастныя жертвы въ застѣнки и подъ кнутъ палача. Выиграли очень немногіе; въ числѣ ихъ были Феофанъ Прокоповичъ и Антіохъ Кантемиръ.
   Кантемиръ, какъ видно, впослѣдствіи говорилъ объ этомъ событіи съ своими друзьями-иностранцами. По крайней мѣрѣ, аббатъ Венути въ его біографіи какъ бы старается оправдать своего друга, приводя его личныя воззрѣнія: "онъ былъ на сторонѣ тѣхъ, замѣчаетъ онъ, которые сильно возстали противъ намѣренія Долгорукихъ, но не потому, чтобы онъ былъ сторонникомъ деспотизма: онъ слишкомъ высоко ставилъ свободу между людьми, чтобы не понять выгоды той системы управленія, какая предполагалась; но онъ думалъ, что при настоящихъ обстоятельствахъ лучше было удержать существовавшій порядокъ.... По его мнѣнію, монархія, ограниченная аристократіею, была лучшею формою правленія. Его восхищала Англія, гдѣ парламентъ сдерживаетъ власть монарха въ опредѣленныхъ предѣлахъ и не позволяетъ ей стать выше законовъ, ограждая подданныхъ отъ печальныхъ послѣдствій самовластія" {Satyres d. pr. Cantemir 1749 p. 21--22.}.
   Конечно, такое восхищеніе въ Кантемирѣ могло родиться во время его пребыванія въ Англіи, но двадцати лѣтній юноша въ Москвѣ могъ имѣть въ виду только настоящія обстоятельства. А они, какъ мы видѣли, должны были сдѣлать его врагомъ верховнаго совѣта и сторонникомъ чисто-монархической партіи.
   Желанія Кантемира, выраженныя въ утѣшительной пѣснѣ Прокоповичу, исполнились: враги ихъ обоихъ мало по малу гибли. Въ это время Кантемиръ переложилъ въ стихи семьдесятъ второй псаломъ, примѣнивъ его къ своему положенію. Смыслъ псалма слѣдующій: нѣкоторые легкомысленные, смотря, какъ гордые и нечестивые благоденствуютъ и богатѣютъ на землѣ и какъ страдаютъ чистые сердцемъ, начинаютъ сомнѣваться въ мудрости и справедливости Бога; но стоитъ только подождать конца этихъ нечестивыхъ счастливцевъ, чтобы видѣть, какъ гибнутъ всѣ удалившіеся отъ Бога и какое благо тому, кто близь него. Кантемиръ значительно распространяетъ псаломъ другими мыслями, которыхъ нѣтъ въ подлинникѣ и которыя онъ приноравливаетъ къ положенію своему и своихъ враговъ.
   Имѣя въ виду, что подъ извѣстными стихами Прокоповича "Не знаю, кто ты пророче рогатый" подписано "1 апрѣля дня 1730 года въ Москвѣ", мы въ правѣ заключить, что вторую сатиру Кантемиръ писалъ въ то время, когда еще никому не было извѣстно о существованіи первой, что на нихъ онъ только пробовалъ свои силы, не довѣряя имъ, и что неожиданныя похвалы Феофана ободрили его и сдѣлали самоувѣреннѣе. Вслѣдъ за Прокоповичемъ поспѣшилъ съ сочувствіемъ отнестись къ сатирику и Новоспасскій архимандритъ Феофилъ Кроликъ, выразивъ ему похвалу въ латинскихъ стихахъ. Послѣ этого Кантемиръ, по его собственнымъ словамъ, "вдаль поступилъ и сочинилъ слѣдующія три сатиры и иныя творенія". Въ третьей сатирѣ, посвященной Прокоповичу, онъ рисуетъ цѣлую портретную галерею, изображая людей съ различными страстями. Здѣсь, по собственному его сознанію, онъ подражалъ греческому писателю Феофрасту и французскому Лабрюеру, которые, прибавляетъ онъ, "оба показали себя въ ясномъ изображеніи различныхъ человѣческихъ нравовъ, но оба писали простымъ слогомъ, а не стихами". Этимъ послѣднимъ замѣчаніемъ сатирикъ, повидимому, хочетъ отъ нихъ отличить себя, хотя и безъ стиховъ довольно между ними различія. Нѣтъ сомнѣнія, что изученіе такихъ писателей-философовъ, какъ Феофрастъ и Лабрюеръ, принесло большую пользу молодому сатирику, который благодаря имъ научился вглядываться въ характеры и анализировать ихъ. Подражаніе его ограничивается скорѣе пріемами въ описаніи портретовъ, чѣмъ въ списываніи ихъ или въ заимствованіи матерьяловъ. Онъ не копируетъ ихъ, а только старается рисовать новые портреты такъ, какъ они рисовали свои; онъ хочетъ причислить себя къ ихъ школѣ, какъ къ школѣ такихъ мастеровъ, которые всѣми признаны за образцовыхъ въ своемъ дѣлѣ. Въ этомъ случаѣ Феофрастъ имѣлъ на него вліянія болѣе Лабрюера въ манерѣ описанія. Кантемиръ подходитъ болѣе къ первому, хотя и отличается отъ него мелочными подробностями въ изображеніи характеровъ, тогда какъ Феофрастъ не былъ на нихъ щедръ, отчего Кантемировы описанія являются картиннѣе, живописнѣе. Онъ списываетъ портреты съ натуры, съ извѣстныхъ личностей, стараясь при этомъ рѣзко выводить только типическія черты. Оригиналъ перваго изъ этихъ портретовъ, описаннаго подъ именемъ Тиція, находятъ въ извѣстномъ въ свое время графѣ Саввѣ Лукичѣ Владиславичѣ Рагузинскомъ. Уроженецъ города Рагузы, турецкій подданный, сначала онъ велъ торговыя дѣла въ Константинополѣ, сблизился тамъ, какъ православный, съ русскими послами и былъ ихъ тайнымъ агентомъ, подъ рукою помогая имъ собирать разныя свѣдѣнія о Турціи, снимать планы мѣстностей, укрѣпленій и проч. Въ 1702 г. онъ явился въ Азовѣ съ деревяннымъ масломъ, кумачемъ и хлопчатою бумагою; отсюда былъ отправленъ въ Москву, гдѣ видѣлся съ царемъ, который оцѣнилъ его практическое направленіе и услуги, оказанныя русскому правительству въ Турціи: Рагузинскій получилъ отъ царя жалованную грамоту съ правомъ свободной торговли во всѣхъ русскихъ городахъ. Съ этихъ поръ подъ видомъ торговыхъ предпріятій онъ сталъ исполнять разныя тайныя политическія порученія отъ русскаго правительства. За это онъ получилъ новыя торговыя привилегіи, а въ 1708 году царь подарилъ ему дворъ въ Москвѣ на Покровкѣ, гдѣ прежде была школа извѣстнаго пастора Глика и гдѣ впослѣдствіи былъ домъ князя Кантемира. Какъ человѣкъ ловкій, Рагузинскій умѣлъ во время оставить турецкія владѣнія и навсегда поселился въ Россіи. Турецкое правительство, узнавъ объ его продѣлкахъ въ сношеніяхъ между Россіею и Турціей, требовало его выдачи, но такихъ людей царь никогда не выдавалъ, хотя бы это и стоило ему многихъ пожертвованій. Въ 1711 году онъ получилъ отъ Рагузской республики дипломъ на графское достоинство, но этотъ титулъ не помѣшалъ ему но прежнему заниматься торговыми дѣлами, даже въ большихъ размѣрахъ: онъ велъ заграничную торговлю, отправлялъ корабли за море, заводилъ въ разныхъ мѣстахъ купеческія конторы. Для этихъ дѣлъ онъ отправился въ 1716 году въ Италію съ царскими рекомендательными грамотами къ Венеціи и Рагузѣ; причемъ ему было дано отъ царя нѣсколько постороннихъ порученій. Такъ извѣстно, что въ Венеціи онъ опредѣлялъ въ морскую службу нѣсколько молодыхъ людей изъ русскихъ, что подъ его надзоромъ находились наши гардемарины и живописцы Никитины, жившіе во Флоренціи; при его же посредствѣ послѣ многихъ затрудненій была отправлена изъ Рима въ Россію статуя Венеры, подаренная папою русскому царю. Въ то же время Рагузинскій находилъ досуги заниматься литературою: въ угоду царю онъ перевелъ нѣсколько книгъ съ итальянскаго языка, и въ одной изъ нихъ рѣзко задѣлъ трудъ князя Димитрія Кантемира о магомеданской религіи.
   Въ 1722 году Рагузннскій воротился въ Россію и послѣ смерти Петра Великаго былъ отправленъ чрезвычайнымъ посланникомъ и полномочнымъ министромъ въ Китай съ чиномъ дѣйствительнаго статскаго совѣтника; на этотъ постъ предназначалъ его и покойный императоръ. Послѣ многихъ усилій и непріятностей ему удалось наконецъ, благодаря своей настойчивости и неустрашимости, заключить выгодный для Россіи трактатъ съ Китаемъ, откуда онъ и возвратился въ 1728 году. Труды его не остались безъ награды: онъ былъ произведенъ въ тайные совѣтники и получилъ орденъ Александра Невскаго. Во всѣхъ этихъ фактахъ видна только свѣтлая сторона его жизни, но мы можемъ представить и другую ея сторону. Занимаясь торговлею, онъ долженъ былъ усвоить себѣ всѣ тогдашнія купеческія замашки, которыя употреблялись при сбытѣ товара съ рукъ и которыя не отличались добросовѣстностью и строгою честностью. Можетъ быть, даже эти занятія и развили въ немъ тотъ хитрый, изворотливый и практическій умъ, то умѣнье обращаться съ людьми, которое онъ выказывалъ во всякомъ дѣлѣ, оканчивая его всегда съ успѣхомъ. Кромѣ того, онъ былъ крайне скупъ. Несмотря на свое большое состояніе, онъ не давалъ своему племяннику, Ефиму Рагузинскому, учившемуся въ Парижѣ, ни копѣйки на содержаніе, такъ что молодой человѣкъ былъ доведенъ до ужасной нищеты и наконецъ даже попалъ з.а долги въ тюрьму. О немъ въ 1716 году писалъ царю Зотовъ слѣдующее: "Я еще нахожу должность мою вашему величеству извѣстить о Ефимѣ Рагузинскомъ: онъ многіе годы не имѣетъ отъ своего дяди ничего на свое содержаніе здѣсь, отчего впалъ въ долги, за которые не по одинъ разъ былъ посаженъ въ тюрьму, и нынѣ въ тюрьмѣ обрѣтается въ крайней нуждѣ. Я вельми сему соболѣзную: не всякой знаетъ, что онъ изъ Рагузъ, но имѣютъ его за россійскаго дворянина. А въ такое ругательство отъ дяди своего преданъ, что страшно слышать -- за волосы тоскаютъ да по тюрьмамъ водятъ. Божескою милостію благоволи на него призрить, дабы повелѣть дяди его долги его откупить и къ Россіи возвратить. Сіе донесъ вашему величеству, оберегая репутацію россійскихъ людей, которыхъ вашимъ царскимъ особливымъ промысломъ вся Европа признаваетъ за добрыхъ кавалеровъ" {Наука и литер. при Петрѣ В. Пекарскаго, ч. I. Словарь достоп. люд. Бантышъ-Каменскаго, ч. I.}.
   Эта слабая сторона Рагузинскаго и выставлена у Кантемира въ образѣ Тиція.
   Впослѣдствіи, передѣлывая свои сатиры, авторъ и въ этомъ портретѣ нѣсколько измѣнилъ подробности, вмѣсто Тиція представивъ Хрисиппа, который еще больше подходитъ къ Рагузинскому. Передѣлка много выиграла и въ художественномъ отношеніи: прежнее многословіе и неясность выраженіи замѣнились большею сжатостью и опредѣленностью, черезъ что самый образъ выдался гораздо рельефнѣе.
   Рисуя другіе типы, Кантемиръ, безъ сомнѣнія, имѣлъ въ виду знакомыя ему личности; но въ настоящее время мы уже не можемъ назвать ихъ по имени, хотя и можемъ указать на крупныя черты русскихъ характеровъ. Такъ напр. сосѣдъ Тиція, или по второй редакціи Клеархъ, прекрасно представляетъ знакомую всѣмъ широкую натуру, которая любитъ все доводить до послѣднихъ крайностей и которая сразу нашла свою Сферу, лишь только была поставлена въ обстановку европейской жизни. Въ примѣчаніи Кантемиръ говоритъ, что онъ назвалъ мота сосѣдомъ Тиція потому, что "оба въ равномъ суть разстояніи отъ того же добраго посредства, которое есть умѣренности добродѣтель". Къ этихъ словахъ и выказалась та философія жизни, которую онъ заимствовалъ у Горація и которой держался всю свою жизнь: златая средина во всемъ вѣрная дорога къ спокойствію и счастію. Уклоненіе отъ нея къ крайностямъ и образуетъ тѣ типы, которые онъ изображалъ въ своихъ сатирахъ.
   Окончивъ эту сатиру, Кантемиръ вздумалъ попытать свои силы надъ героической поэмой, имѣя въ виду представить Петра Великаго, котораго уже прежде Прокоповичъ старался возвести на степень античнаго героя. Петръ такъ сильно поразилъ воображеніе своихъ современниковъ, что, но ихъ разсказамъ, слѣдующее поколѣніе уже легко себѣ представляло его въ образѣ недосягаемаго героя, съ нечеловѣческими, сверхъестественными силами, одного изъ тѣхъ, которыхъ такъ увлекательно рисовала древняя эпопея. Кантемиръ еще въ дѣтствѣ видѣлъ Петра въ торжественные моменты его жизни, считалъ его благодѣтелемъ своей семьи, а любовь къ наукѣ и просвѣщенію еще болѣе развила въ его воображеніи героическія черты покойнаго великана. Ему уже нисколько не казалось страннымъ сдѣлать Петра героемъ эпопеи, окруживъ тою сверхъестественною обстановкою, которая по тогдашней теоріи считалась необходимою для эпическаго героя, чтобы онъ достойно могъ стать на ряду съ Агамемнономъ, Ахиломъ, Одиссеемъ, Энеемъ и другими. Это боготвореніе Петра было у насъ не только въ поэзіи прошедшаго и даже нынѣшняго столѣтія, но и вообще во всемъ русскомъ образованномъ обществѣ: Петра иначе не могли себѣ представить, какъ въ образѣ героя-полубога, подобнаго всѣмъ эпическимъ героямъ древности. Кантемиръ началъ такое боготвореніе своею поэмою "Петрида", которой впрочемъ написалъ только первую пѣсню или книгу. Онъ скоро понялъ, что ему не по силамъ и не по характеру его таланта писать торжественныя эпопеи. Въ этомъ случаѣ онъ имѣлъ право по опыту сказать о себѣ въ четвертой сатирѣ, переводя стихъ Буало:
   Рифмы не могу прибрать, какъ хвалить желаю... и пр. (ст. 112--125).
   Чувствуя расположеніе къ сатирѣ, онъ поспѣшилъ оставить тотъ новый родъ, въ которомъ-было попробовалъ силы для выраженія своего патріотическаго чувства, и написалъ сатиру "Къ своей музѣ", гдѣ и даетъ клятву никогда не разставаться съ сатирическою музою.
   Для насъ самое интересное здѣсь извѣстіе, какъ принимались сатиры въ той средѣ, откуда авторъ ихъ бралъ матерьялы для созданія своихъ типовъ. Тамъ являлись личности, которыя въ нихъ узнавали себя и въ досадѣ старались чѣмъ-нибудь насолить автору (см. стих. 13 -- 21).
   А вотъ является и критикъ сатиръ Кантемира: онъ готовъ доказать, что "противно закону и безбожное дѣло мантію полосатою ризою звать смѣло". Чтобы понять это, нужно припомнить изъ первой сатиры портретъ Георгія Дашкова: тамъ епископская его мантія названа полосатою ризою. Къ сожалѣнію, намъ неизвѣстно имя этого критика; самъ авторъ говоритъ, что, скрывая имена, онъ умно поступаетъ, "ибо не только сатирику, но и казнодѣю (проповѣднику), которыхъ власть гораздо больше, неприлично злонравнаго именемъ называя обличать. Повѣрь мнѣ, прибавляетъ онъ, коли пьяница видитъ, что о пьяницѣ писано, хоть описаніе то было бы подъ именемъ Клитеса или Сенеки, узнаетъ, что то объ немъ писано; однакожъ сердитовать не пристало и дурно, потому что, такимъ образомъ, самъ свое имя покажетъ, когда авторъ укрыти его силится, и сдѣлаетъ то, что весь свѣчъ зналъ то, что теперь одинъ можетъ быть, сатирикъ токмо знаетъ". Впрочемъ въ примѣчаніи одно имя обнаружено авторомъ въ поясненіе фразы о твердыхъ и досадныхъ стихахъ, которыя по азбукѣ водятъ житье святыхъ. "Нѣкто именемъ Максимовичъ, замѣчаетъ онъ, стихами описалъ и по азбукѣ расположилъ житія святыхъ печерскихъ; сія книга напечатана въ Кіевѣ въ листъ и пальца въ два толщины; однакожъ въ ней кромѣ именъ святыхъ и государя цесаревича Алексѣя Петровича, которому приписана, ничего путнаго не найдешь".
   Намъ извѣстна только одна книга съ именемъ Максимовича, къ которой отчасти можетъ подойти содержаніе, обозначенное Кантемиромъ. Она напечатана черниговскимъ архіепископомъ Іоанномъ Максимовичемъ въ 1705 г. подъ слѣдующимъ стихотворнымъ заглавіемъ:
  
   Алфавитъ собранный
   Рифмами сложенный
   Отъ старыхъ писаній,
   Изъ древнихъ реченій,
   На пользу всѣмъ чтущимъ,
   Въ правой вѣрѣ сущимъ,
   Прежде отъ языка римска,
   А нынѣ слогомъ словенска
   Прочіихъ напечатася
   Во спасеніи собрася.
  
   Между листами 35 и 36 гравированная на мѣди анаграма "Государю царевичу Алексѣю Петровичу много лѣта"; слова эти расположены такъ, что ихъ можно прочесть сверху и снизу, вдоль и поперекъ; надъ этой таблицей надпись:
  
   Новій Гелѣконъ черниговскій красно
   З музи своими поетъ пѣснь согласно,
   Всѣми буквими вѣкъ долгій провѣщаетъ,
   Въ гусли бряцаетъ,
  
   а внизу:
  
   Отъ всякой буквы Г много тисящъ крати
   Можно просто, воспять, внизъ и къ горѣ читали *).
   *) Наука и литер. при Петрѣ В. Пекарскаго, часть II, 97.
  
   Вся книга, не исключая заглавія, предисловія, посвященія и послѣсловія, написана рифмами, всего счетомъ 10322 стиха. Къ этой книгѣ г. Пекарскій и относитъ стихи Кантемира, хотя между нею и указаніями сатирика есть нѣкоторое несогласіе. Она печатана въ Черниговѣ, а не въ Кіевѣ, и, сколько можно судить по заглавію, заключаетъ житія не однихъ печерскихъ святыхъ, составленная "отъ святыхъ писаній и изъ древнихъ реченій" по латинскимъ источникамъ. Съ другой стороны, намъ кажется очень страннымъ выраженіе "нѣкто именемъ Максимовичъ" о такой личности, которая въ свое время была очень извѣстна и уважаема за свою ученость, дѣятельность и строго-нравственную жизнь. Сперва краснорѣчивый кіевскій проповѣдникъ, потомъ архіепископъ черниговскій (отъ 1696 по 1711), и наконецъ митрополитъ сибирскій и основатель русской духовной миссіи въ Пекинѣ, онъ вездѣ былъ замѣтенъ и умеръ въ Тобольскѣ въ 1715 году. Современная сибирская лѣтопись о немъ говоритъ, что онъ "былъ усердный ревнитель и трудолюбивый желатель благочестія, тихъ и смиренъ, благоразсудливъ, о бѣдныхъ старателенъ и милостивъ; единое у него было увеселеніе -- писать душеполезныя сочиненія"... А біографъ {. Мин. Нар. Просв., 1850 г. октябрь, статья Абрамова.} его замѣчаетъ, что "рыданія и слезы тобольцевъ были сердечною данію любимому архипастырю при его погребеніи, и что въ теченіе ста тридцати пяти лѣтъ послѣ его кончины не только не изгладилась въ Сибири память о благочестивой его жизни, но время отъ времени благоговѣйныя чувства болѣе и болѣе обнаруживаются къ нему: онъ и по преставленіи вѣчно живетъ въ любви къ нему тобольской паствы, въ похвалахъ ея и благословеніяхъ; съ самой кончины до настоящаго времени на могилѣ преосвященнаго Іоанна очень часто отправляются панихиды и заупокойныя литургіи; народъ находитъ въ томъ для себя услажденіе".
   У Максимовича была одна, впрочемъ невинная, слабость: піитическія упражненія, страсть къ виршамъ, которыми онъ наполнялъ свои литературныя произведенія и которыми были довольны не всѣ ученые его современники; такъ Димитрій Ростовскій въ письмѣ къ Стефану Яворскому говоритъ по поводу одной изъ книгъ Максимовича: "книга стиховъ печатныхъ прислана мнѣ: Богъ далъ тѣмъ виршеписателямъ типографію, и охоту, и деньги, и свободное житіе; мало кому потребныя вещи въ свѣтъ происходятъ" {Наука и литер. Пекар., ч. II, стр. 150.}. Съ этимъ взглядомъ сходится и взглядъ Кантемира на стихотворныя произведенія Максимовича. Если онъ имѣлъ въ виду дѣйствительно "Алфавитъ" черниговскаго архіепископа, то, но всей вѣроятности, писалъ отзывъ о немъ по воспоминанію, не имѣя подъ рукою самой книги, съ которой могъ познакомиться еще въ дѣтствѣ, упомнивъ лишь имя Максимовича безъ его титула.
   Въ то время почти всѣ сочинители книгъ, даже переводчики, отличались страстью къ стихотворству и къ риторическимъ упражненіямъ въ разныхъ рѣчахъ, въ посвященіяхъ, въ предисловіяхъ и послѣсловіяхъ. Стихотворство и риторство считались необходимою принадлежностью учености, отчего даже книги ученаго содержанія украшались виршами. Писатели, какъ изъ духовенства, такъ и изъ разночинцевъ, соревновали между собою на этомъ поприщѣ. Разумѣется, являлись такіе, которые заботились не о смыслѣ своихъ стиховъ, а о рифмахъ и громкихъ фразахъ, не понимая ни сущности поэзіи, ни краснорѣчія. Все это не могло и быть иначе, потому что естественно вытекало изъ незрѣлости понятій о литературѣ, о наукѣ, объ искусствѣ. Это типы новые, которыхъ сатирикъ не могъ оставить безъ вниманія; къ нимъ-то и относятся стихи четвертой сатиры: "глупецъ, что губы чуть помазалъ въ латину, хвастаетъ наукою" и пр. (ст. 145--152).
   Въ 1730 году Кантемиръ перевелъ извѣстное сочиненіе Фонтенелли "О множествѣ міровъ" (Entretiens sur la pluralité des mondes). Его трудъ для своего времени былъ явленіемъ любопытнымъ, какъ столкновеніе яснаго взгляда на вселенную, выработаннаго наукою, съ темнымъ міромъ всевозможныхъ суевѣрій и нелѣпыхъ разсказовъ, составлявшихъ у насъ ходячую космографію. Книга не осталась незамѣченною, но возбудила толки въ средѣ грамотныхъ фанатиковъ, которые смотрѣли на нее какъ на подрывъ православію, смѣшивая съ нимъ суевѣрные толки о мірѣ, ютившіеся около православія. Самый выборъ книги для перевода служитъ намъ нѣкоторою характеристикою для уясненія личности переводчика, а разнообразныя примѣчанія которыя онъ сдѣлалъ къ своему труду, наводятъ на выводы не безъинтересные для біографа. Въ предисловіи переводчикъ говоритъ, что онъ "чаялъ нашему народу нѣкую услугу показать переводомъ этой книги на русскій языкъ". Не мало трудностей встрѣтилъ онъ при своей работѣ. Въ русскомъ языкѣ не было словъ для выраженія многихъ отвлеченныхъ, философскихъ и нравственныхъ понятій, которыя были пока чужды русскому уму, какъ ни просты они кажутся намъ въ настоящее время. Переводчику оставалось или давать другое значеніе словамъ русскимъ, или оставлять безъ перевода слова французскія. И въ томъ и въ другомъ случаѣ требовались объясненія для читателей, что также представляло не малый трудъ. Переводъ книги Фонтенелля мы можемъ считать началомъ развитія нашего литературно-философскаго языка, который и до настоящаго времени еще не выработался совершенно. Поясненія Кантемира показываютъ, какое ничтожное развитіе предполагалось въ читателяхъ, которымъ нужно было объяснять чуть не каждое слово, выходящее изъ круга понятій обыденныхъ.
   Нѣкоторыя слова придуманы и прибраны Кантемиромъ очень удачно, такъ что впослѣдствіи они вошли въ нашъ философскій языкъ, напр. начало въ смыслѣ "элемента", средоточіе (центръ), которое, по его объясненію, онъ составилъ изъ словъ "средняя точка". Сюда же относится передача смысла слова идея: "я бы идею по русски назвалъ понятіемъ", прибавляетъ онъ. И это послѣднее слово въ такомъ смыслѣ и утвердилось въ нашемъ языкѣ, войдя какъ опредѣленный терминъ въ логику.
   Изъ примѣчаній половину составляютъ краткія свѣдѣнія объ историческихъ личностяхъ, имена которыхъ встрѣчаются въ книгѣ Фонтенелля. Между ними большая часть именъ популярныхъ въ Европѣ, которыя странно было бы пояснять въ какомъ либо европейскомъ сочиненіи, какъ напр. Виргилій, Овидій, Платонъ, Аристотель, Мольеръ и др. Но для русской публики того времени, которая только начинала читать и понемногу знакомиться съ европейскою наукою и литературою, всѣ такія поясненія были необходимы. Объясненія касаются и такихъ предметовъ, которые составляютъ историческую принадлежность европейской жизни, но которые намъ были пока еще чужды и почти незнакомы, какъ напр. театръ, декораціи, партеръ и др. Встрѣчаются также любопытныя замѣчанія, касающіяся теоріи поэзіи, какъ напр. объясненія эпической поэзіи, элегіи, романца, комедіи, оперы и пр. Названіе частей философіи Кантемиръ старается также перевести: логика или словесница, нравоученіе или Ифика, физика или естественница, метафизика или преестественница.
   Судя по нѣкоторымъ галицизмамъ въ языкѣ примѣчаній, можно полагать, что авторъ ихъ пользовался французскими словарями. Впрочемъ на нѣкоторые изъ нихъ онъ и самъ указываетъ. Такъ, опредѣляя слово "философъ", онъ называетъ дикціонарій Ришелета; приводя свѣдѣнія о Пифагорѣ, Аристотелѣ, Платонѣ, Декартѣ, отсылаетъ за подробностями къ Bibliothèque des philosophes par Mr. Gantier; опредѣляя географическія названія, указываетъ на географическій лексиконъ Бодрана.
  

V.

   "Со вступленіемъ на престолъ императрицы Анны Іоанновны, говоритъ Бантышъ-Каменскій, кончилось стѣсненное положеніе князя Антіоха. Императрица, разорвавъ подписанныя ею условія въ Митавѣ, предоставила ему назначить себѣ желаемую награду, но онъ по скромности своей отказался отъ всякихъ наградъ въ то время, какъ князь Алексѣй Михайловичъ Черкескій и князь Иванъ Юрьевичъ Трубецкой получили отъ императрицы ордена св. апостола Андрея Первозваннаго и св. Александра Невскаго. Отдавая справедливость благородному образу мыслей князя Антіоха, государыня пожаловала ему, вмѣстѣ съ двумя братьями, княземъ Матвѣемъ и княземъ Сергіемъ и сестрою Маріею, тысячу тридцать крестьянскихъ домовъ".
   Мы не знаемъ, насколько можно принять на вѣру свидѣтельство Бантышъ-Каменскаго; но имѣемъ поводъ думать, что благородный образъ мыслей князя Антіоха не сразу былъ оцѣненъ тѣми, кто раздавалъ награды. Насъ смущаетъ вопросъ, почему былъ награжденъ не одинъ онъ, оказавшій важную услугу, какъ говорятъ, Аннѣ Ивановнѣ, а въ совокупности съ братьями и сестрою, съ которыми онъ и долженъ былъ раздѣлить пожалованное имѣніе поровну, несмотря на то, что они не принимали участія въ его дѣлѣ. Въ такой наградѣ не было бы никакой справедливости. У насъ есть письмо княжны Маріи Кантемиръ, писанное къ Бирону изъ Москвы въ концѣ 1732 года; имъ нѣсколько объясняется это неясное дѣло. Княжна обращается къ "сіятельнѣйшему графу и милостивѣйшему своему патрону и благодѣтелю" съ слѣдующими льстивыми словами: "Врожденная сіятельству вашему благосклонности добродѣтель и дознанныя отъ многихъ благодѣянія смѣлость мнѣ подаютъ трудить сіятельство ваше симъ моимъ покорнымъ прошеніемъ, дабы какъ прежде спомоществовалъ сиротству нашему, такъ и нынѣ не оставилъ бы насъ въ крайней нашей нуждѣ". Изъ этого мы можемъ заключить, что не князю Антіоху дана награда за его "благородный" образъ мыслей, а чрезъ посредство Бирона пожаловано вспомоществованіе сиротству молодыхъ князей и княжны, которые до этого должны были питаться отъ милостей князя Константина Кантемира, владѣвшаго всѣмъ отцовскимъ наслѣдіемъ. Личнымъ врагамъ князя Димитрія Голицына не трудно было сблизиться съ Бирономъ, расположить его къ себѣ и, можетъ быть, дать поводъ накинуть лишнюю вину на противника самодержавія. Для всего этого не нужно было никакихъ заслугъ. На милость Бирона не было совсѣмъ законовъ: довольно, что онъ благосклонно взглянулъ на сиротство тѣхъ, которые искали его посредства и милостей, и тысяча тридцать крестьянскихъ дворовъ какъ съ неба свалились сиротствующимъ. Впрочемъ, изъ письма княжны Маріи видно, что именной указъ не въ точности былъ исполненъ. "Толикаго дворовъ числа, пишетъ она, въ пожалованныхъ намъ деревняхъ не явилося, о чемъ и челобитная отъ насъ въ сенатъ подана, но рѣшенія на оную и донынѣ не имѣемъ". Вслѣдствіе этого княжна и проситъ Бирона, "яко милостивѣйшаго патрона и благодѣтеля", вспомоществовать сиротству ихъ, какъ и прежде, и "своимъ предстательствомъ" исходатайствовать всемилостивѣйшій указъ о додачѣ недоставшаго числа дворовъ. "Истинно бѣдно живемъ, прибавляетъ она, и ежели ваше сіятельство въ семъ дѣлѣ не подастъ намъ руку помощи, понеже инаго патрона не имѣемъ, то въ крайнее придемъ убожество".
   Нельзя, конечно, всѣ слова этого письма принимать въ ихъ настоящемъ значеніи, такъ какъ въ то время никто не чувствовалъ особенной щекотливости при обращеніи къ властямъ прикидываться въ крайнемъ убожествѣ, чтобы выплакать себѣ кое-какое приращеніе въ своихъ доходахъ. Примѣровъ этому у насъ есть множество. Судя по письмамъ и прошеніямъ того времени, жили въ убожествѣ чуть не сарданапалы. Княжна Кантемиръ здѣсь слѣдовала только общему обыкновенію, но въ то же время имѣла право требовать, чтобы ея семейству выдано было сполна все, что слѣдовало по указу.
   Какъ бы то ни было, но положеніе Антіоха Кантемира дѣйствительно улучшилось: на его долю достались деревни въ Нижгородскомъ и Брянскомъ уѣздахъ. Впослѣдствіи въ своемъ завѣщаніи онъ пишетъ, что эти деревни пожалованы ему отъ императрицы вмѣсто пенсіона, обѣщаннаго ему съ братьями въ ихъ малолѣтствѣ еще Петромъ Великимъ. Но вмѣстѣ съ этимъ нерасположеніе впечатлительнаго юноши къ его врагамъ не прекратилось. Къ началу 1731 года относятся четыре его басни, ничтожныя въ художественномъ отношеніи, но заслуживающія вниманія по своему политическому смыслу. Кантемиръ, повидимому, еще опасался, что противная партія, не уничтоженная совершенно, можетъ рано или поздно восторжествовать. А чтобъ этого не случилось, благоразуміе, по его мысли, требовало взять рѣшительныя мѣры для собственной безопасности торжествующихъ. Здѣсь его взглядъ сходится съ дѣлами Феофана Прокоповича, который, восторжествовавъ надъ своими врагами, умѣлъ такъ насѣсть на нихъ, что напрасно вздумалъ бы кто-нибудь просить пощады. Конечно, такой взглядъ и такая страстность въ отношеніи къ врагамъ могли разниться только въ то время, когда шла отчаянная борьба за господство совершенно противуположныхъ убѣжденій: вмѣстѣ на равныхъ правахъ они жить не могли; одни непремѣнно должны были давить другихъ. Съ такими опасеніями за прочность политическаго дѣла своей партіи, Кантемиръ написалъ басню "Огонь и восковой болванъ". Искусный въ своемъ дѣлѣ восколей, трудясь прилежно, вылилъ восковую куклу (болвана), нѣжно выразивъ въ ней всѣ члены, волосы, такъ что каждый смѣло могъ принять за живое тѣло. Окончивъ все, неблагоразумно забылъ отставить ту куклу отъ огня, гдѣ топилъ воскъ: въ жару воскъ растопился, расползлося тѣло болванчика, пропалъ трудъ, пропало все дѣло.
   Мы разсказали басню прозою, ничего не прибавивъ и не убавивъ, точно такъ, какъ она разсказана тяжеловѣснымъ стихомъ. Объясняется она слѣдущею моралью:
  
   Кто, дѣло свое вершивъ, утвердить желаетъ
   Въ долги вѣки, долженъ все, что тому мѣшаетъ,
   Отдалять, и что вредитъ, искоренять скоро:
   Безъ того дѣло ею не можетъ бытъ споро.
  
   Нужно ли объяснять отношеніе этой морали къ тогдашней современности? Если Долгорукіе были удалены, то Голицыны еще держались и даже не колебались; а они ли не вредили торжествующей партіи; слѣдовало искоренятъ ихъ скоро, безъ чего и ея дѣло, по морали басни, было непрочно, не на долги вѣки.
   Другая басня смѣется надъ положеніемъ, въ какое поставили себя верховники своими неудачными замыслами, сравнивая ихъ съ верблюдомъ, который, увидя, какъ козелъ, окруженный псами, храбро отбивался отъ нихъ рогами, воспылалъ тотчасъ завистью, недовольный тѣмъ, что у него нѣтъ "украсы роговъ на лбу". Углубленному въ такихъ помыслахъ попалась на встрѣчу лукавая лисица. Примѣтивъ въ немъ печаль, она желаетъ знать тому причину, обѣщая съ своей стороны "ревностную услугу". Верблюдъ изъяснилъ ей, какъ другу, все подробно. Подлинно, сказала она, ты скуденъ только одними рогами, да я знаю къ тому нетрудный способъ. Видишь ты ближаій лѣсъ; тамъ близъ дороги найдешь нору; всунь въ нее голову и тотчасъ же на лбу у тебя будутъ рога, безъ всякой раны, "развѣ только потерпишь малый страхъ. Тамъ же берутъ свои рога быки, козлы и бараны". Совѣтъ ея былъ лукавый: въ той норѣ жилъ левъ хищный.
  
   Да въ головѣ, коя рогъ ищетъ, умъ нелишній.
  
   Верблюдъ скокомъ побѣжалъ въ лѣсъ, чтобы скорѣе воспользоваться рогами, сунулъ голову въ нору, а левъ и радъ добычи, тотчасъ въ гостя уцѣпился. Верблюдъ былъ тогда еще съ ушами; въ нихъ-то своими когтями и вцѣпился левъ, тянетъ; верблюдъ узналъ обманъ, когда стало больно; деретъ изъ щели голову, да мало подается назадъ.
  
   Нужно было, чтобъ голову вытянуть здраву
   И уши тамъ потерять, не наживъ рогъ славу.
  
   Въ заключеніе говорится, что басня имѣетъ въ виду славолюбцевъ, которымъ предлагается такая мораль:
  
   Кто древо, какъ говорятъ, не по себѣ рубитъ,
   Тотъ, большого не доставъ, малое погубитъ.
  
   Третья басня "Пчельная матка и Змѣя" имѣетъ въ виду самое императрицу и отчасти даже противорѣчитъ морали первой, которая совѣтуетъ скоро искоренять все, что вредитъ успѣху дѣла. Змѣя, подкравшись къ пчельной маткѣ, сидѣвшей на цвѣткѣ, и подражая "прегнусной повадкѣ" льстецовъ, стала возносить ее скучными похвалами, славить въ ней силу, красу надъ всѣми пчелами, добрый порядокъ въ управленіи, и пользу, какую получаютъ отъ ея трудовъ "все племя пчелъ и весь свѣтъ"; потомъ склонила хитрую рѣчь и къ своей цѣли: "заслуга такая въ вѣки-бъ де могла утвердитъ твою державу, еслибъ было тебѣ чѣмъ защищать свою славу и власть отъ всякаго, кто тебѣ вредить желаетъ; но твое беззлобіе ободряетъ сердца злобныхъ, они видятъ, что Богъ, давъ тебѣ корону, не далъ въ оборону отъ враговъ оружія; тебѣ могутъ вредить всѣ скоты и отмщать свои досады. Проси у Зевеса жала
   .
   "Никому такъ, какъ царю, лютость не пристала".
  
   Пчела простерла крылья и отлетѣла отъ лукаваго звѣря со словами: "твоя рѣчь мнѣ не по нраву: отъ враговъ внѣшнихъ защищаютъ меня мои дѣти, любовь къ которымъ не дастъ мнѣ имѣть и враговъ внутреннихъ. Богъ далъ меня въ прекрасный образецъ царямъ,
  
   Чтобъ будучи добрыми, какъ злымъ быть, не знали.
  
   Басня заключается моралью: "правящимъ народами подъ небомъ должно убѣгать злыхъ совѣтовъ и отъ природы быть добрыми, а не злыми". Боязнь, чтобы гнѣвъ императрицы на нѣкоторыхъ не обратился въ злобу на большинство вслѣдствіе наговоровъ добрыхъ нѣмцевъ, окружившихъ ее, могла вызвать эту басню, которая нѣсколько смягчаетъ непріятное впечатлѣніе отъ предыдущихъ двухъ.
   Басня "Ястребъ, Павлинъ и Сова" также относится къ тогдашнимъ событіямъ. Рѣчь идетъ объ избраніи министровъ въ императорскій кабинетъ, который долженъ былъ замѣнить Верховный тайный совѣтъ. Онъ былъ такъ немноголюденъ, что въ члены его не попали многіе, которые по своему положенію могли бы надѣяться занять въ немъ мѣсто. Императрица предпочла всѣмъ только t|)0ихъ: великаго канцлера графа Головкина, вице-канцлера графа Остермана и князя Черкаскаго. Графъ Головкинъ, по свидѣтельству Бантышъ-Каменскаго, съ умомъ образованнымъ, съ чрезвычайною осторожностью, примѣрнымъ благоразуміемъ, дѣятельностью, искусствомъ въ дѣлахъ дипломатическихъ соединялъ мужество, былъ преданъ престолу, любилъ отечество свое, и хотя придерживался старинныхъ обычаевъ, но не осуждалъ новыхъ, если видѣлъ въ нихъ пользу; дюкъ де-Лиріа, описывая достоинства этого министра, говоритъ, что его нельзя ни въ чемъ упрекнуть. Остерманъ извѣстенъ своею хитростью, осторожностью, настойчивостью, дѣятельностью, и въ то же время замѣчательнымъ дипломатическимъ талантомъ. О князѣ Черкасскомъ всѣ свидѣтельства говорятъ, какъ о человѣкѣ очень недалекомъ, по безкорыстномъ, чистосердечномъ, скромномъ и осторожномъ даже до робости. Не будетъ натяжки отнести ко всѣмъ имъ имя совы, которую Кантемиръ вводить въ свою басню, отдавая ей предпочтеніе передъ ястребомъ и павлиномъ. Ястребъ является у него представителемъ военныхъ людей; павлинъ же, по словамъ самого автора, "означаетъ гордыхъ дворянъ, которые, кромѣ знатнаго имени своихъ предковъ, никакого собственнаго достоинства не имѣютъ". Перескажемъ самую басню: "Говорятъ, что нѣкогда былъ убитъ птичій воевода; на его мѣсто трое изъ воздушнаго рода просили у царя-орла милости: ястребъ, сова и павлинъ, и всѣ представляли правильные доводы, чтобы показать правоту своей просьбы. Ястребъ представлялъ храбрость и многіе годы тяжелой военной службы; сова сулила не спать вѣкъ въ ночное время; павлинъ хвасталъ перьями и хвостомъ пригожимъ. Кто, думаете, царю казался гожимъ въ воеводы? Сова! отказъ ястребу, отказъ и павлину. Орелъ представилъ такую причину своего суда: ястребъ хоть и храбръ, и хоть много лѣтъ служилъ въ военной службѣ, ничего не сдѣлалъ примѣчательнаго, а потому и впредь можно ожидать мало плода: въ комъ жало славы не дѣйствуетъ съ молодыхъ лѣтъ, сѣдина ужъ безплодна; павлину такъ же гордость, какъ и перья, сродны; а сова нравомъ тиха, ссоръ она напрасно не ищетъ, умѣетъ себя защитить, согласно своимъ силамъ, когда кто желаетъ ей вредить. Она недремно бодрствуетъ, когда всѣ другіе спятъ. Таковъ воевода годенъ къ безопасности цѣлаго народа".
   Если приходится дѣлать выборъ изъ этихъ трехъ птицъ, то конечно ужъ лучше дать предпочтеніе совѣ; но считать совиныя качества выше всѣхъ въ дѣлѣ государственнаго управленія и народной безопасности, едва ли такой взглядъ можетъ назваться мудрымъ. И несостоятельность его очень скоро оказалась въ дѣйствительности: совы не могли защитить ни себя, ни народъ отъ налетѣвшаго кровожаднаго коршуна, который много лѣтъ безпощадно клевалъ и терзалъ ихъ. Взглядъ Кантемира здѣсь совершенно согласенъ съ его собственнымъ характеромъ, миролюбивымъ, тихимъ: идеалъ человѣка умѣреннаго во всѣхъ отношеніяхъ выработался у него въ юности подъ вліяніемъ стиховъ Горація; человѣкъ страстный былъ для него уже человѣкъ ненормальный, что онъ выразилъ въ своей третьей сатирѣ, обратившись къ Феофану Прокоповичу съ вопросомъ: природа ли надѣлила человѣка разными страстями, или "другой ключъ тому ручью искать нужно", и разсматриваетъ затѣмъ всѣхъ людей, поддавшихся извѣстной страсти, какъ такихъ, которые сбились съ разумнаго пути. Этого идеала умѣреннаго человѣка Кантемиръ держался всю свою жизнь и руководствовался имъ въ своихъ сужденіяхъ о дѣйствительности.
   Басни Кантемира, точно такъ же какъ и другія его стихотворенія, холили въ рукописяхъ по аристократическимъ рукамъ, съ удовольствіемъ читались людьми его партіи и выдвигали его впередъ, какъ молодаго человѣка разсудительнаго, на котораго можно положиться. Хорошо знакомому съ хвалебными одами, какія писались на западѣ, ему казалось непростительнымъ не написать подобной же оды и "самодержицѣ всея Россіи", тѣмъ болѣе, что въ ней онъ видѣлъ торжество своей партіи, уже воспользовался ея милостью и могъ въ будущемъ разсчитывать на другія милости. Онъ забылъ, что уже испыталъ свою неспособность къ хвалебнымъ пѣснямъ, забылъ о своемъ недавнемъ признаніи въ четвертой сатирѣ:
   Рифмы не могу прибрать, какъ хвалить желаю. И несмотря на эту сознанную неспособность, все же слѣдуя обычаю поэтовъ, создалъ оду самодержицѣ всероссійской, въ которой, конечно, мы не станемъ искать поэзіи и искренняго чувства. Судя по нашимъ понятіямъ о нравственности каждаго писателя, мы должны осудить такое насиліе самого себя; но понятія того времени о нравственности никакъ не сходятся съ нашими. Здѣсь время оправдываетъ писателя, который неумѣренную лесть считалъ за гимнѣ божеству, выражая этимъ дѣйствительное отношеніе власти ко всему ей подвластному. Кантемиръ указываетъ на Буало, которому будто-бы онъ подражалъ въ своей одѣ или, какъ онъ называлъ, рѣчи; но сравнивъ ее съ рѣчью (discours au roi) и съ посланіемъ (épitre au roi) Буало, мы найдемъ, что подражаніе ограничивается только нѣсколькими стихами, по содержанію же и по тону въ нихъ нѣтъ ничего общаго. Рѣчь Буало есть вмѣстѣ и панегирикъ и сатира; похвала королю у него только предлогъ для сатиры противъ дурныхъ стихотворцевъ. Но, несмотря на лесть молодому королю, авторъ умѣетъ держаться въ пристойныхъ границахъ, не унижая своего достоинства; онъ хочетъ, чтобъ потомство назвало его правдивымъ, чтобъ на его сказаніе о королѣ смотрѣло какъ на исторію; но онъ не защищалъ своей лести тѣмъ, будто искусство стихотворное требуетъ, "чтобъ между правдою было нѣчто и притворно". Такое понятіе объ искусствѣ доводило многихъ нашихъ стихотворцевъ послѣдующаго времени до самой нахальной лести, отъ которой они нисколько не краснѣли, прикрываясь требованіями искусства: "какъ же не похлебствовавъ, составить рѣчь красну". Развитію такого искусства способствовала та среда, которая исторически выработала похлебство, и въ этомъ случаѣ ода или рѣчь Кантемира, какъ она ни слаба, имѣетъ для насъ свое историческое значеніе: ее только и могъ написать человѣкъ, воспитавшійся въ этой средѣ -- въ ней есть своего рода оригинальность.
   Отдавъ необходимую дань власти, Кантемиръ опять перешелъ къ сатирѣ, постоянно держась, какъ опытныхъ руководителей, Горація и Буало. Сатира его "на человѣка", по собственному его признанію, "почти вся сдѣлана на подражаніе Боаловой сатиры VIII, съ тѣмъ различіемъ, что Боало въ своей доказываетъ, что изъ всѣхъ животныхъ человѣкъ глупѣе, а нашъ авторъ тщится показать, что не только онъ, т. е. человѣкъ, глупѣе всѣхъ скотовъ, но еще злѣе всѣхъ звѣрей и дичѣе всякаго урода, котораго бы умъ вымыслить могъ". Въ нѣкоторыхъ спискахъ обозначено: "зачата сатира сія въ августѣ 1731 г." Въ предисловіи къ сатирѣ выражается выводъ изъ толковъ тогдашнихъ читателей. Зная ихъ взгляды и понятія, Кантемиръ предвидитъ, какія возраженія они могутъ сдѣлать, и потому хочетъ предупредить ихъ и своими объясненіями и замѣчаніями ослабить жало ихъ критики. Здѣсь же онъ указываетъ и на цѣль своей сатиры, и мы должны сказать, имѣя въ виду и прежнія замѣчанія Кантемира о сатирѣ, что теорію этого рода произведеній онъ выяснилъ себѣ лучше, чѣмъ какую либо другую, и взглядъ его здѣсь ближе къ истинѣ, чѣмъ напр. взглядъ на оду.
   Вся сатира Кантемира раздѣляется на три части, въ которыхъ онъ описываетъ непостоянство, злость и глупость человѣка. Хотя впослѣдствіи онъ и замѣтилъ, что она почти вся состоитъ изъ рѣчей французскаго сатирика (Буало), отчего онъ и передѣлалъ ее, давъ ей даже другую форму; но мы должны сказать, что нашъ писатель былъ не совсѣмъ справедливъ къ себѣ. Заимствуя у Буало многіе образы, онъ въ тоже время пользовался собственными наблюденіями надъ своею современностью. Передъ его глазами въ немного лѣтъ произошло такъ много важныхъ событій, прошло такъ много людей съ разнообразными страстями. Въ борьбѣ партій онъ видѣлъ, какъ люди, увлекаемые честолюбіемъ, быстро возвышались, терзали и губили своихъ противниковъ и такъ же быстро падали; видѣлъ, какъ одни подкапывались подъ другихъ, не замѣчая, что роютъ яму и самимъ себѣ; много пищи было для наблюденій и изъ нихъ дѣлались неутѣшительные выводы: непостоянство, злость человѣка поражали сильнѣе глупости, которую Буало сдѣлалъ предметомъ своей сатиры. Кантемиръ выбралъ эту послѣднюю для того, чтобы къ человѣческой глупости присоединить и другія качества, съ которыми передъ нимъ являлся человѣкъ въ годы его юности.
  
   Зачни съ Москвы до Перу, съ Риму до Китая,
   Не сыщишь звѣря столь какъ человѣка злобна.
  
   Здѣсь же Кантемиръ дѣлаетъ и нѣкоторыя заимствованія у Горація и примѣняетъ заимствованные образы къ нашей дѣйствительности, которая особенно полно рисуется въ изображеніи пахаря, солдата, чернеца.Въ этой же сатирѣ авторъ касается слегка той идеи, которую впослѣдствіи прошлось ему развивать въ длинномъ сочиненіи и которая указываетъ на связь его съ тогдашнимъ движеніемъ европейской мысли. Бидно, что онъ былъ знакомъ и съ тѣми иностранными сочиненіями, въ которыхъ развивалось тогда еще новое ученіе объ устройствѣ вселенной; но оно не поколебало его вѣры, хотя онъ и возставалъ противъ исключительной обрядности въ дѣлѣ религіи и въ глазахъ нѣкоторыхъ фанатиковъ могъ показаться отступникомъ. Указавъ на глупость людей, которая выказалась въ созданіи кумировъ, въ поклоненіи животнымъ и чесноку, на что указываетъ и Буало въ своей сатирѣ, Кантемиръ въ противуположность такимъ поклонникамъ изображаетъ и людей невѣрующихъ новаго времени, которыхъ не могъ знать французскій сатирикъ (стих. 405--416).
   Всѣ указанныя нами сатиры писаны въ Москвѣ, гдѣ у автора было довольно времени: караулы не могли слишкомъ утомлять его въ качествѣ поручика Преображенскаго полка. Князь Алексѣй Михайловичъ Черкасскій, выдвинувшійся впередъ съ воцареніемъ Анны, ласкалъ его, имѣя намѣреніе выдать за него единственную свою дочь Варвару Алексѣевну. Кромѣ другихъ наградъ при императрицѣ Аннѣ, Черкасскій получилъ въ прибавокъ къ своимъ огромнымъ помѣстьямъ еще деревни въ Ингерманландіи, такъ что могъ считаться однимъ изъ самыхъ первыхъ богачей въ Россіи: семьдесятъ тысячъ душъ крестьянъ и груды золота и брилліянтовъ должны были перейти въ наслѣдство къ его дочери. Въ 1730 году ей было девятнадцать лѣтъ. Богатѣйшая невѣста не могла не обращать на себя общаго вниманія. Императрица даже сдѣлала для нея исключеніе изъ придворныхъ правилъ. Въ то время право носить локоны имѣли не всѣ дѣвицы, а только придворныя камерфрейлины. Во вниманіе къ заслугамъ князя Черкасскаго позволено было и его дочери украшать локонами молоденькую головку {Б. Каменскаго, т. V. Жизнь графа Б. И: Шереметева, 1808, Опытъ обозрѣнія жизни сановниковъ, Терещенки.}.
   Мы не можемъ сказать, почему тогда же не состоялась свадьба княжны Черкасской съ Антіохомъ Кантемиромъ. Терещенко въ примѣчаніяхъ къ біографическому очерчу князя Черкасскаго (Опытъ обозр. жизни сановниковъ) указываетъ на стихи Кантемира, которые будто-бы относятся къ его невѣстѣ. Не зная, откуда явилось такое свидѣтельство, мы не можемъ принять его на вѣру; но если оно справедливо, то имъ разъясняется вопросъ, почему не состоялась свадьба. Вотъ эти стихи, изъ VII сатиры, написанные въ Парижѣ въ 1739 г.
  
   Сильвія круглую грудь рѣдко покрываетъ,
   Смѣшкомъ сладкимъ всякому льститъ, очкомъ мигаетъ,
   Бѣлится, румянится, мушекъ съ двадцать носитъ;
   Сильвія легко даетъ, кто чего ни проситъ,
   Бояся досаднаго въ отказѣ отвѣта --
   Такова и матушка была въ ея лѣта (ст. 203--208).
  
   По другому же свидѣтельству княжна В. А. Черкасская, впослѣдствіи графиня Шереметева, "въ разсужденіи своихъ добродѣтелей, разума, набожности, щедрости, своего отличнаго поведенія и вѣжливаго со всѣми обхожденія останется у всѣхъ знавшихъ ее въ великомъ почтеніи и незабвенной памяти" (жизнь гр. Б. П. Шереметева. 1808 г.).
   Въ 1731 г. при содѣйствіи князя Черкасскаго и другихъ сильныхъ лицъ восторжествовавшей партіи двадцатидвухлѣтній Кантемиръ былъ назначенъ резидентомъ въ Лондонъ. Аббатъ Венути въ біографіи Кантемира пишетъ по этому случаю слѣдующее: князь "Кантемиръ съ радостію принялъ свое назначеніе, понимая, какую пользу можетъ ему принести путешествіе въ чужія страны, гдѣ онъ надѣялся обогатиться новыми познаніями; въ разговорѣ объ этомъ онъ признавался мнѣ, что убѣдился собственнымъ опытомъ, при какихъ условіяхъ можно извлечь изъ путешествій какую либо пользу: непремѣнно нужно черезъ хорошее воспитаніе и образованіе прежде познакомиться съ науками и принять извѣстные принципы, иначе путешествіе скорѣе принесетъ вредъ какъ въ умственномъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи; вотъ отчего столько молодыхъ людей, путешествовавшихъ за границею, привозили въ свое отечество только одни пороки, которыхъ довольно въ другихъ странахъ" {Satyres de Mr. le pr. Cant. Londre. 1749.}.
   Надо полагать, что окончивъ пятую сатиру, Кантемиръ думалъ напечатать ихъ всѣ, для чего собралъ ихъ въ одну тетрадь и написалъ къ нимъ примѣчанія, безъ которыхъ нѣтъ ни одного его литературнаго труда, назначаемаго для печати. Эти примѣчанія касаются преимущественно объясненія фразъ и именъ, иногда же указанія на какой нибудь современный фактъ, вызвавшій его на сатиру. Рукописный сборникъ Кантемира начинается одою въ честь императрицы Анны, названною "рѣчью", на которую мы уже указывали. Онъ распространился по многихъ рукописныхъ экземплярахъ; но намъ неизвѣстно, отчего онъ не былъ напечатанъ. Въ нѣкоторыхъ спискахъ попадается еще шестая сатира, о которой, какъ видтщ сатирикъ совершенно забылъ, когда въ послѣдствіи вздумалъ передѣлать прежнія сатиры, назначивъ ихъ выпустить въ свѣтъ вмѣстѣ съ тремя новыми.
   Мы полагаемъ, что она написана передъ отъѣздомъ Кантемира изъ Россіи, почему и не попала въ общій сборникъ, приготовленный прежде для печати; поэтому самому она осталась и безъ примѣчаній. Нѣкоторые любители стиховъ, списывая сатиры Кантемира со списка его собственной редакціи, присоединяли въ своемъ спискѣ и шестую сатиру, которая отдѣльно ходила по рукамъ. Что она написана въ этотъ періодъ стихотворческой дѣятельности Кантемира, а не послѣ, не тогда, когда онъ жилъ за границей -- въ этомъ убѣждаетъ насъ ея стихотворный размѣръ: въ немъ нѣтъ правильныхъ удареній, точно такъ, какъ и въ первыхъ пяти сатирахъ, тогда какъ въ стихахъ, написанныхъ за границею, онъ строго наблюдаетъ за удареніями и даже передѣлываетъ старые стихи, написанные не по той теоріи стихосложенія, которую онъ мало по малу себѣ выработалъ.
   Въ "Житіи князя Антіоха Дмитріевича Кантемира", напечатанномъ при первомъ изданіи его сатиръ въ 1762 г., говорится: "онъ началъ было и девятую сатиру, но по несчастію болѣзнь его оныя совершить не допустила". Если біографъ имѣлъ въ виду эту послѣднюю, на которую мы указали, то онъ ошибся, потому что заключительные стихи ея:
  
   Больше съ удивленія не могу писати,
   И хоть не въ пору, да ужъ прннужденъ кончати,
  
   показываютъ, что сатира доведена до конца. Кромѣ того, неправильное паденіе удареній въ срединѣ стиховъ и нѣкоторые славянизмы, которые уже не встрѣчаются въ послѣднихъ стихотвореніяхъ Кантемира, убѣждаютъ насъ, что эта сатира не могла быть написана передъ смертью автора. Если же біографъ говоритъ не объ этой, а о другой, то мы должны только пожалѣть, что не осталось никакихъ слѣдовъ ея. Сатирѣ дано двоякое заглавіе, сообразно съ содержаніемъ и формою: "На состояніе свѣта сего" и "Къ солнцу" {Въ первый разъ она напечатана г. Тихонравовымъ въ "Библіографическихъ Запискахъ" 1858 г.; списана она съ рукописи Импер. Публ. Библ., означенной знаками О, XIV, 2. Этотъ списокъ, впрочемъ весьма неисправный, представляетъ сборникъ разныхъ стихотворныхъ произведеній лирическихъ и драматическихъ половины XVIII ст.; нѣкоторыя изъ нихъ никогда не были напечатаны. Переписчикъ, вѣроятно, быль малоросъ и въ орфографіи держался своего роднаго произношенія.}. Авторъ обращается къ солнцу и удивляется, какъ оно, смотря на измѣнчивость человѣка, само постоянно и неизмѣнно. И затѣмъ представляетъ живыя картины изъ русской дѣйствительности, касаясь, такъ сказать, самаго больнаго мѣста -- суевѣрія, породившаго расколъ и развившаго враждебный взглядъ на науку. Здѣсь онъ имѣетъ въ виду показать, въ какое отношеніе сталъ авторитетъ старины къ новому времени, давшему во имя науки другой образъ русскому человѣку. Односторонно-религіозное увлеченіе части русскаго народа, вызванное расколомъ, живо изображено сатирикомъ въ образѣ мужика, который недавно оставилъ соху, аза въ глаза не знаетъ, безграмотный, а пускается въ богословскіе толки. Въ словахъ его слышенъ живой голосъ современности; они прекрасно передаютъ характеръ и темы богословскихъ споровъ, которые можно было тогда слышать въ невѣжественной толпѣ, не мирившейся со всѣми новизнами. Сатирикъ у всѣхъ видитъ разладъ между жизнію и вѣрою: въ жизни хлопочутъ только о барышахъ, не разбирая, что законно и что незаконно, а въ вѣрѣ стараются выполнить только обряды. Затѣмъ онъ поднимается въ высшія сферы и тамъ не находитъ ничего благопріятнаго для науки, и съ сокрушеннымъ сердцемъ видитъ торжество зла надъ добромъ повсюду, куда ни обратится.
   При такомъ взглядѣ на состояніе сего свѣта, о которомъ Кантемиръ могъ судить по московской да по петербургской жизни, ему не о чемъ было жалѣть ни въ одной столицѣ, не надъ чѣмъ было долго задумываться при прощаніи.
  

VI.

   1 января 1732 г. Кантемиръ выѣхалъ изъ Москвы по дорогѣ къ прусской границѣ, прожилъ нѣсколько дней въ Берлинѣ у русскаго посла графа Ягужинскаго и затѣмъ отправился въ Гагу; тамъ ему нужно было условиться съ опытнымъ посломъ графомъ Головкинымъ, который своими совѣтами могъ ему быть очень полезенъ. Здѣсь же онъ позаботился сдѣлать хорошій выборъ книгъ и въ тоже время препоручилъ книгопродавцу Гайэ напечатать книгу его отца: "Историческое и географическое описаніе Молдавіи". 30 марта Кантемиръ прибылъ въ Лондонъ. Съ этого дня онъ начинаетъ описывать въ своихъ депешахъ все, что находитъ достойнымъ вниманія русскаго двора, касаясь преимущественно политическихъ слуховъ, своихъ отношеній къ разнымъ министрамъ и давая отчеты въ исполненіи тѣхъ порученій, какія ему присылались изъ Петербурга.
   Хотя у насъ есть подъ рукою довольно матеріаловъ для изложенія дипломатической дѣятельности Кантемира, но мы не можемъ здѣсь воспользоваться ими, такъ какъ наша статья могла бы разрастись въ большую книгу {См. мою статью въ "Вѣстникѣ Европы" 1867 г. No 1 и 2 а Князь Антіохъ Кантемиръ въ Лондонѣ".}. Оставивъ въ сторонѣ подробности заграничной его жизни, мы будемъ имѣть въ виду преимущественно литературные труды его. Впрочемъ, нужно при этомъ замѣтить, что для нихъ оставалось у него очень немного досужихъ часовъ. Большая часть его времени посвящалась или посольскимъ дѣламъ, или исполненію разныхъ частныхъ порученій, присылаемыхъ ему изъ Россіи то отъ того, то отъ другаго вельможи. Какъ посланникъ, онъ долженъ былъ принять на себя заботы о тѣхъ русскихъ, которые еще до него были посланы изъ Россіи въ науку и затѣмъ забыты и брошены на произволъ судьбы; много онъ долженъ былъ хлопотать и о признаніи императорскаго титула за русскою царицею, и о назначеніи со стороны англійскаго правительства посла въ Петербургъ. Когда наконецъ ему удалось добиться того, что къ русскому двору былъ назначенъ чрезвычайный посланникъ въ лицѣ милорда Форбеса, то и русскій резидентъ былъ переименованъ въ чрезвычайнаго посланника про лондонскомъ дворѣ. Главное назначеніе Кантемира было поддерживать согласіе между двумя дворами, что много зависѣло отъ осторожнаго его поведенія и искуснаго обращенія съ министрами. Здѣсь для него была первая дипломатическая школа, гдѣ онъ долженъ былъ сдѣлаться дипломатомъ и въ то же время сохранить прямоту характера и честность въ поступкахъ, а эти качества въ то время не считались достоинствами дипломатовъ. Кантемиръ же не могъ отступить отъ нихъ, такъ какъ онъ уже выработалъ себѣ разумныя убѣжденія и нравственныя основанія жизни, которыя и были имъ заявлены въ его литературныхъ опытахъ. Что онъ успѣлъ въ такомъ трудномъ дѣлѣ, въ этомъ насъ убѣждаетъ и то уваженіе, какое ему оказывали всѣ, съ кѣмъ только онъ сходился, начиная съ королевскаго семейства, и хорошее его отношеніе ко всѣмъ англійскимъ министрамъ, и наконецъ неоднократныя заявленія русскаго двора, который оставался довольнымъ его дѣйствіями. Эти заявленія не прекратились и тогда, когда остались безуспѣшными всѣ старанія русскаго посла склонить англійское правительство вступить въ тѣсный союзъ съ Россіею во время воины за польскій престолъ въ 1734 году.
   Какъ посланникъ, Кантемиръ неоднократно долженъ былъ вступаться за честь русскаго правительства, которую затрогивали въ англійскихъ газетныхъ статьяхъ и въ отдѣльныхъ книгахъ. По приказу русскаго министерства онъ разыскивалъ имена авторовъ безъименныхъ статей, грозилъ редакторамъ газетъ, приносилъ жалобы англійскому правительству; но всегда получалъ одинъ отвѣтъ: англійскій народъ воленъ и правительство не въ силахъ стѣснять свободу его мысли. Особенно много хлопотъ принесла Кантемиру книга Локателли "Московскія письма" (Lettres moscovites), которая рѣзко нападаетъ на нѣмецкое правительство въ русской землѣ и предсказываетъ скорое его паденіе.
   Кромѣ всего этого русскій посланникъ долженъ былъ пріискивать разныхъ спеціалистовъ, годныхъ на службу русскому правительству: капитановъ, корабельныхъ плотниковъ и другихъ мастеровыхъ. Ему же поручено было принимать всякіе проекты, съ которыми являлись иностранные прожектеры, обѣщая Россіи неисчислимыя выгоды. О каждомъ изъ нихъ приходилось вести переписку съ русскимъ дворомъ и представлять свои соображенія, что конечно также требовало довольно времени.
   Частныя порученія изъ Россіи присылались нашему посланнику безпрестанно: кто требовалъ выслать табаку, кто сукна, кто чулокъ, кто лошадь; и всѣмъ нужно было угодить, отвѣчать на письма, посылать счеты. Обращались къ нему съ своими требованіями и разныя правительственныя учрежденія, въ особенности петербургская академія наукъ, занятіями которой онъ постоянно интересовался, выписывая себѣ всѣ академическія изданія. Между прочимъ онъ велъ переписку съ президентомъ академіи барономъ Корфомъ о печатаніи своего перевода книги Фонтенеля "О множествѣ міровъ". Этотъ трудъ вышелъ въ свѣтъ уже въ 1740 году и былъ злобно встрѣченъ нашими фанатиками: они назвали его атеистическимъ сочиненіемъ.
   Намъ извѣстны названія многихъ книгъ, которыя Кантемиръ выписывалъ изъ Голландіи и изъ Россіи; судя по нимъ, мы можемъ заключить, что онъ прилежно занимался чтеніемъ. Но несмотря на всѣ эти занятія, которыя требовали времени, онъ не хотѣлъ отказываться отъ литературныхъ трудовъ. Разсужденіе Тредьяковскаго о русскомъ стихосложеніи вызвало и съ его стороны наблюденіе надъ тѣмъ же предметомъ. Въ то время каждому русскому писателю приходилось задумываться о разныхъ теоретическихъ вопросахъ, касающихся литературы, такъ какъ по этой части ничего еще не было разработано, а безъ разрѣшенія того или другаго вопроса почти нельзя было браться за перо. Вопросъ о русскомъ стихосложеніи былъ одинъ изъ первыхъ вопросовъ уже потому, что стихотворство привлекало къ себѣ всѣхъ талантливыхъ людей, выбиравшихъ литературное поприще. Стихи болѣе прозы привлекали также и читателей, слѣдственно стихи же должны были быть и первыми проводниками новыхъ европейскихъ понятій, съ которыми необходимо было знакомить русское общество. Кантемиръ сначала сталъ разрабатывать силлабическій стихъ, которымъ писали всѣ наши ученые XVII и начала XVIII столѣтій; но при всемъ стараніи стихотворца этотъ стихъ оставался все такимъ же незвучнымъ, тяжелымъ и неуклюжимъ, какъ и у прежнихъ писателей. Доказательства Тредьяковскаго, что силлабическія стихъ несвойственъ русскому языку, что намъ слѣдуетъ выработать новый стихъ, основанный на удареніи, не могли не подѣйствовать и на Кантемира. Онъ не принялъ вполнѣ теоріи Тредьяковскаго, который не могъ подтвердить своихъ выводовъ хорошими примѣрами, а въ этомъ случаѣ одинъ удачный примѣръ могъ убѣдить сильнѣе всякихъ другихъ доказательствъ. Но онъ понялъ, что опредѣленное удареніе дѣйствительно сообщаетъ русскому стиху больше гармоніи, поэтому онъ вздумалъ соединить съ прежнимъ размѣромъ удареніе, опредѣливъ для него извѣстные слоги въ стихѣ. Стихъ его сатиръ состоялъ изъ тринадцати слоговъ, раздѣленныхъ цезурою на двѣ части. Теперь онъ опредѣлилъ семь слоговъ для первой части и шесть для второй, и въ каждой части по одному сильному ударенію; въ первой оно должно падать на пятомъ или седьмомъ слогѣ, во второй на предпослѣднемъ; слѣдственно всѣ рифмы остались по прежнему женекими. Примѣненіе этой новой теоріи и сдѣлано имъ къ стихамъ шестой сатиры, и они дѣйствительно оказались звучнѣе прежнихъ. Эта сатира интересна намъ еще и потому, что въ ней ясно представляется та философія жизни, по которой нашъ сатирикъ въ самомъ дѣлѣ стремился жить. "Тотъ въ сей жизни лишь блаженъ, кто малымъ доволенъ" -- въ этомъ стихѣ выражается главная идея сатиры. Жить въ тишинѣ, наблюдать правила добродѣтельной жизни, умѣрять свою волю, развлекаться и прогонять скуку дружескою бесѣдою, чтеніемъ лучшихъ книгъ и научными занятіями, наблюдать надъ жизнію другихъ и дѣлать изъ того себѣ нравстственные выводы -- вотъ идеальное представленіе земнаго блаженства. Далѣе авторъ изображаетъ людей, которые въ своихъ стремленіяхъ къ обычнымъ цѣлямъ -- богатству, власти, почестямъ, удаляются отъ этого блаженства, не находя себѣ покоя. За такой тяжелый трудъ, говоритъ онъ, приходится слишкомъ малая плата. "Лучшая наша украса есть добродѣтель; тишина ума при ней и своя мнѣ воля всего драгоцѣннѣе; этихъ трехъ благъ долженъ лишиться тотъ, кому пало на долю богатство или слава. Глупо мы привыкли отъ младенчества бояться нищеты, презрѣнія; отъ того мы бѣжимъ въ другую крайность; а должно-бъ въ вещахъ знать мѣру прямую; всякое дѣло имѣетъ свой предѣлъ; кто его перейдетъ, кто не дойдетъ -- одинако шалѣетъ".
   Хотя ту же средину во всемъ, ту же умѣренность проповѣдовалъ и Горацій, но его философія не всегда согласовалась съ его жизнію; о Кантемирѣ же мы не можемъ сказать этого. Онъ дѣйствительно съ тѣми же стремленіями является въ жизни; у него слово не противоречитъ дѣлу. Въ подражаніе Горацію Кантемиръ написалъ также четыре философскія оды, цѣли которыхъ выяснилъ въ примѣчаніяхъ къ нимъ. Къ этому же времени относятся и двѣ его басни "Городская и полевая мышь" и "Чижъ и снигирь". Имѣя въ виду, что Кантемиръ и прежде писалъ басни, мѣтя на политическія явленія русской жизни, мы въ правѣ думать? что подобныя же явленія вызвали и другія его басни, хотя и не можемъ опредѣлительно указать на нихъ. Мораль первой изъ нихъ очень идетъ къ тогдашнему времени, когда величіе, богатство и счастіе зависѣли отъ ничтожныхъ случайностей: "высокая степень, богатство бываютъ рѣдко безъ бѣды и всегда безпокойны; кто въ тишинѣ умѣетъ быть доволенъ малымъ, тотъ достоинъ называться умнымъ". Содержаніе другой басни представляетъ гибель неопытнаго, который бросился на приманки наслажденія, не послушавъ совѣтовъ опытнаго; а мораль учитъ "слѣдовать искусныхъ совѣту, если хотимъ избѣжать бѣды и навѣту". Въ примѣчаніи авторъ говоритъ: "кажется, что сія басня всѣхъ другихъ удачливѣе сочинена".
   Въ Лондонѣ же Кантемиръ занимался переводомъ пѣсень Анакреона. "Общее о Анакреонтѣ доброе мнѣніе, говоритъ онъ, побудило меня сообщить его и нашему народу чрезъ русскій переводъ; старался я въ семъ трудѣ сколь можно болѣе его простотѣ слѣдовать, стихи безъ рифмъ употребилъ, чтобы можно было ближе оригинала держаться". Здѣсь переводчикъ старается поддѣлаться подъ размѣръ греческихъ стиховъ, употребляя для этого какъ счетъ слоговъ, такъ и удареніе; въ осьмисложномъ стихѣ онъ опредѣляетъ два ударенія, на третьемъ и на седьмомъ слогѣ, а въ семисложномъ только одно -- на пятомъ или на послѣднемъ. И надо сказать, что эти стихи онъ вырабатывалъ очень тщательно. Пользуясь лондонскими изданіями извѣстныхъ въ то время коментаторовъ Анакреона, въ особенности же трудами г-жи Дассіеръ, Кантемиръ не позволялъ себѣ нисколько удаляться отъ подлинника; множество примѣчаній, приложенныхъ имъ къ переводу для поясненія стиховъ, показываютъ, какъ много заботился онъ о вѣрной передачѣ смысла и какихъ трудовъ стоила ему эта работа. Хотя переводъ Кантемира до сихъ поръ нигдѣ не былъ напечатанъ, но у насъ есть основаніе думать, что самъ переводчикъ окончательно обработалъ его для печати. Въ рукописи, дошедшей до насъ, мы находимъ наставленіе наборщику, что ясно говоритъ, какъ много онъ заботился о тщательномъ изданіи своихъ трудовъ; а посвященіе императрицѣ Елизаветѣ Петровнѣ показываетъ, что окончательной обработкой этого перевода онъ занялся уже тогда, когда жилъ въ Парижѣ.
   Въ 1735 году Кантемиръ писалъ президенту петербургской академіи наукъ, барону Корфу, что онъ занимается переводомъ на русскій языкъ Юстина; "если онъ, прибавляетъ переводчикъ, можетъ принести какую-либо пользу нашему юношеству, то я почту за истинное удовольствіе продолжать его". Но конченъ ли этотъ трудъ и хранится ли гдѣ-либо рукопись его, намъ неизвѣстно. Любя особенно искусства, Кантемиръ любилъ и артистовъ, между которыми итальянцы занимали первое мѣсто. Съ ними онъ любилъ проводить свободное время, и даже прилежно занялся изученіемъ итальянскаго языка. Есть достовѣрное извѣстіе, что въ это время онъ перевелъ книгу итальянскаго писателя Альгаротти свѣтѣ"; но куда дѣлся этотъ трудъ, мы также не знаемъ. По свидѣтельству французскаго его біографа, онъ говорилъ и писалъ по-итальянски такъ свободно и хорошо, какъ итальянецъ.
   Вотъ какая разнообразная дѣятельность занимала нашего посланника въ Лондонѣ, несмотря на то, что его нерѣдко тревожили заботы совсѣмъ другаго рода. Положеніе, какое онъ занималъ при лондонскомъ дворѣ, требовало отъ него и соотвѣтственно приличной обстановки; а между тѣмъ, жалованье его было такъ ограничено, что онъ часто не зналъ, какъ вывернуться изъ стѣснительнаго положенія. Безпрестанныя просьбы его объ увеличеніи жалованья оставались безъ всякаго отвѣта. Въ то же время онъ не могъ пользоваться и доходами съ небольшихъ деревень, которыя въ 1731 году ему вмѣстѣ съ братьями были пожалованы императрицею: онѣ были конфискованы по иску его мачихи, урожденной княжны Трубецкой, начавшей процессъ за мужнино наслѣдство. Это дѣло было крайне непріятно Кантемиру и много заботило его, и хотя потомъ деревни были ему возвращены со всѣмъ собраннымъ двухгодичнымъ доходомъ, но процессъ все же былъ проигранъ.
   Въ срединѣ 1737 года Кантемиръ получилъ отъ русскаго двора приказаніе вступить въ сношеніе съ французскимъ посломъ въ Лондонѣ Камбисомъ, съ тѣмъ чтобы сблизиться съ Франціей), съ которою уже нѣсколько лѣтъ мы были во враждѣ по причинѣ польской войны. Кантемиру предписывалось начать переговоры, въ формѣ личнаго его желанія сблизить оба государства, и тѣмъ прикрыть измѣнившуюся политику русскаго двора, которой въ это время давалъ направленіе уже Биронъ по своимъ личнымъ разсчетамъ. Переговоры дѣйствительно были начаты Кантемиромъ, и такъ удачно, что французское правительство скоро выразило желаніе имѣть при своемъ дворѣ русскаго посланника, обѣщая и съ своей стороны послать въ Петербургъ представителя Франціи. Довольный этимъ успѣшнымъ началомъ, русскій дворъ назначилъ посломъ въ Парижъ самого Кантемира. Пользуясь такою милостью, онъ проситъ императрицу заплатить за него небольшіе долги въ Англіи, около 500 фунтовъ стерлинговъ, или, по крайней мѣрѣ, выдать эту сумму въ счетъ жалованья, проситъ также объ увеличеніи жалованья, такъ какъ во франціи онъ долженъ будетъ жить "по образцу другихъ пространнѣе". На это рескриптомъ отъ 18 апрѣля 1738 года ему объявлено было, что онъ пожалованъ въ камергеры, что жалованье его будетъ увеличено и что, сверхъ того, онъ получитъ на проѣздъ во францію и на экипажъ пять тысячъ рублей.
   Съ другой стороны и французскій министръ Амелотъ писалъ къ Камбису въ Лондонъ, что король очень доволенъ назначеніемъ Кантемира къ своему двору, какъ особы высокаго происхожденія и со многими достоинствами. Русское правительство хотѣло, чтобы Кантемиръ отправился въ Парижъ не прежде, какъ оттуда поѣдетъ посланникъ, назначенный къ русскому двору. Французскій дворъ требовалъ, чтобы Россія сдѣлала первый шагъ и что онъ объявитъ о назначеніи своего посла только тогда, когда русскій посолъ пріѣдетъ въ Парижъ. Это нѣсколько протянуло переговоры, но наконецъ дѣло уладилось и Кантемиръ отправился въ Парижъ. Впрочемъ, съ этою столицею онъ былъ уже знакомъ съ 1736 года: тогда онъ ѣздилъ сюда лечиться у извѣстнаго окулиста Жандрона отъ глазной болѣзни; ею страдалъ онъ еще съ дѣтства послѣ оспы, но она особенно усилилась у него въ это время отъ непрерывныхъ занятій. Жандронъ въ короткое время помогъ ему, за что Кантемиръ всегда относился къ нему съ самымъ дружескимъ расположеніемъ.
   Передъ отъѣздомъ въ Парижъ Кантемиръ послалъ къ русскому двору краткое донесеніе о томъ, въ какомъ состояніи онъ оставляетъ англійскій дворъ и какими министрами управляется Англія. Это донесеніе заслуживаетъ вниманія по той вѣрной характеристикѣ, которую онъ сдѣлалъ государственнымъ людямъ тогдашней Англіи.
   Въ сентябрѣ 1738 года Кантемиръ прибылъ въ Парижъ. Политическими дѣлами Франціи управлялъ тогда кардиналъ Флери. Своею коварною политикою онъ не разъ приводилъ нашего посла въ крайнее затрудненіе, несмотря на то, что тотъ уже пріобрѣлъ опытность въ дѣлахъ дипломатическихъ. Вскорѣ по пріѣздѣ его былъ назначенъ чрезвычайнымъ посломъ къ петербургскому двору маркизъ Вогренанъ, который, впрочемъ, по разнымъ причинамъ отсрочивалъ свой выѣздъ въ Россію, несмотря на настоятельныя напоминанія со стороны Кантемира. Посолъ оправдывался тѣмъ, что онъ долженъ запастись всѣмъ нужнымъ для жизни въ Петербургѣ, не надѣясь тамъ найти ничего, и не слушалъ увѣреній Кантемира, что если онъ не найдетъ въ Петербургѣ кареты, мебели и пр. по своему вкусу, то всегда найдетъ мастеровъ, которые по его заказу сдѣлаютъ все, что ему угодно. Но потомъ оказалось, что всѣ возраженія со стороны посла были только однимъ придуманнымъ предлогомъ: онъ жилъ въ своемъ помѣстьѣ, близъ Парижа, и вовсе не думалъ готовиться къ выѣзду; онъ ждалъ выдачи жалованья изъ министерства, которое, по видимому, мало заботилось объ удовлетвореніи требованій русскаго посла. О всемъ этомъ Кантемиръ заявлялъ своему двору, который ставилъ въ вину нашему послу такое замедленіе. Двуличность Флери въ этомъ дѣлѣ особенно поразила честнаго и прямодушнаго Кантемира, который сразу увидѣлъ, съ кѣмъ ему пришлось имѣть дѣло. "Я не знаю, писалъ онъ въ отвѣтъ на обвиненія, чему приписать и какъ согласить съ ласковымъ пріемомъ, который ко мнѣ г. кардиналъ до сихъ поръ являетъ, его почти нарочный проискъ вводить меня всякимъ своимъ письмомъ въ новый гнѣвъ вашего императорскаго величества. Во всѣхъ тѣхъ своихъ письмахъ всѣ приключенія мнѣ приписываетъ, и тѣмъ даетъ вашему импер. величеству правильную причину подозрительные имѣть мои поступки и быть оными недовольной, хотя въ самой истинѣ всѣ приключенія по назначеніи моемъ къ здѣшнему двору никакой, могу сказать, поводъ съ моей стороны не имѣли". Скоро Кантемиру пришлось вновь убѣдиться, что у кардинала слово не согласно съ дѣломъ. Изъ Петербурга было получено извѣстіе, что Швеція хочетъ къ нашему вреду сблизиться съ Портою; русскому послу предписывалось въ соединеніи съ цезарскимъ посломъ обратиться къ французскому министерству и просить не допускать такого союза. Кардиналъ обѣщалъ, но опять велъ себя такъ двусмысленно, что обѣщаніе оказалось только политическою хитростью. Не мало заботъ принесли Кантемиру и переговоры о турецкихъ дѣлахъ, въ которыхъ франція приняла посредничество, ведя къ самому невыгодному для Россіи миру. Французскій біографъ Кантемира, приводя въ его біографіи только то, что самому приходилось слышать отъ своего друга, заключаетъ, что нашъ посолъ здѣсь принужденъ былъ дѣйствовать противъ своихъ фамильныхъ интересовъ: по уговору его отца съ Петромъ Великимъ, княжество Молдавское должно быть наслѣдственно въ семьѣ Кантемировъ, еслибы оно какимъ-либо образомъ пришло въ зависимость отъ Россіи.
   Извѣстное злодѣйское убійство шведскаго майора Синклера, надѣлавшее столько шума въ Европѣ и приписанное распоряженіямъ русскихъ министровъ, поставило Кантемира также въ непріятное положеніе: онъ долженъ былъ всѣми силами оправдывать Россію, не зная въ то же время настоящей правды. Наконецъ двусмысленное поведеніе маркиза де-ла-Шетарди въ Петербургѣ, въ качествѣ чрезвычайнаго посла, заставляло его безпрестанно обращаться къ кардиналу или статсъ-секретарю Амелоту за разъясненіями и съ жалобами, которыя присылались къ нему отъ русскаго двора и на которыя онъ получалъ самыя неудовлетворительныя объясненія и обѣщанія. Въ это время французская политика, ожидая правительственнаго переворота въ Петербургѣ, вела тамъ черезъ своего посла тайныя интриги и слѣдственно должна была передъ нашимъ посломъ особенно маскироваться.
   Кромѣ подобныхъ политическихъ затрудненій, русскому послу приходилось быть крайне осторожнымъ въ самыхъ мелочахъ, чтобы какъ-нибудь не затронуть щекотливости русскаго двора, который много заботился о томъ, чтобы не уронить своего достоинства при иностранныхъ дворахъ. Для примѣра мы приведемъ одинъ случай. Вскорѣ по пріѣздѣ въ Парижъ Кантемиръ извѣщаетъ, что король назначилъ балъ съ маскерами. Посланникамъ были присланы пригласительные билеты съ увѣдомленіемъ, что для нихъ будетъ особая посольская скамья съ правой стороны королевскаго кресла. Въ то же время посланники узнали, что для принцевъ крови приготовлены табуреты. Между ними возникъ вопросъ, слѣдуетъ ли имъ ѣхать на балъ, такъ какъ принцы передъ ними поставлены выше. Рѣшили обратиться къ гофмаршалу и спросить, какія мѣста назначены принцамъ крови. Получили отвѣтъ уклончивый и неудовлетворительный; но рѣшили ѣхать на балъ. Между посланниками было условіе -- на этотъ разъ мѣстами не считаться, кто пріѣдетъ раньше, тотъ и займетъ мѣсто выше. Посланники цезарскій и испанскій нарочно пріѣхали какъ можно ранѣе, чтобы занять первыя мѣста. Явились и принцы крови и сѣли на табуреты за королевскимъ кресломъ, а двое изъ нихъ со смѣхомъ и шутками такъ помѣстились, что закрыли собою посланниковъ отъ королевскихъ взоровъ. Испанскій посолъ вспыхнулъ и громко обратился къ цесарскому, какъ къ старшему изъ всѣхъ, предоставляя ему вступиться за общую посольскую честь. Но цесарскій разсудилъ, что не слѣдуетъ горячиться и дѣлать шумъ, смолчалъ, а за нимъ смолчали и всѣ другіе, хотя испанскій объявилъ, что еслибъ дѣло касалось его лично, то онъ съумѣлъ бы за себя вступиться. Впрочемъ, на другой день они объявили о своемъ неудовольствіи статсъ-секретарямъ, для того, чтобы подобныя распоряженія не послужили примѣромъ для будущихъ баловъ. Описавъ все это съ большими подробностями, чѣмъ мы представили, Кантемиръ заключаетъ свое письмо выраженіемъ удовольствія, что ему не пришлось быть на балу, а слѣдственно и быть участникомъ въ скандалѣ, за который, можетъ быть, пришлось бы отвѣчать передъ своимъ дворомъ.
   Всѣ подобныя мелочи, ничтожныя сами по себѣ, могли накликать на посланника большія неудовольствія и потому требовали крайней осторожности и осмотрительности.
   "Смерть царицы Анны, говоритъ біографъ Кантемира, поставила его въ очень критическое положеніе. Удаленный отъ двора и не зная обстоятельно, что тамъ дѣлается, онъ чувствовалъ, что путь его былъ скользокъ; но онъ явился здѣсь и честнымъ человѣкомъ и ловкимъ политикомъ. Герцогъ Биронъ поспѣшилъ сообщить русскому послу о своемъ регентствѣ при малолѣтнемъ императорѣ. Этого сообщенія нельзя было оставить безъ приличнаго отвѣта; но Кантемиръ понималъ, что подобное регентство нѣмецкаго выходца слишкомъ оскорбительно какъ для русскаго народа, такъ и для двора; онъ предугадывалъ, что врядъ ли оно прочно. Потому онъ послалъ свой поздравительный отвѣтъ Бирону въ письмѣ къ одному изъ своихъ друзей, прося отослать его по адресу, если завѣщаніе императрицы будетъ исполнено; въ противномъ же случаѣ сжечь письмо. Догадка его оправдалась: герцогъ Курляндскій былъ арестованъ прежде, чѣмъ письмо Кантемира перешло въ его руки; почему и новое правительство не имѣло повода считать его въ числѣ приверженцевъ Бирона. Осторожность не была излишнею, прибавляетъ біографъ. Впрочемъ, нѣкоторое время онъ не надѣялся сохранить свой посольскій постъ, что видно изъ письма его: "По договору съ хозяйкою моею о наймѣ дому, пишетъ онъ, я долженъ за шесть мѣсяцевъ напередъ домъ отказать и за тѣ шесть мѣсяцевъ платить, потому всеподданнѣйше прошу, чтобъ заранѣе о томъ отзывѣ, если оный случиться имѣетъ, указать меня увѣдомить, столь наипаче, что и кромѣ того мои долги и другія домашнія дѣла такое зараннее извѣстіе требуютъ, и понеже къ немалой моей остудѣ нѣкакимъ образомъ къ предосужденію высочайшей вашей славы было бы, еслибъ я, не уплата тѣ свои долги и не удовольствовавъ всѣхъ, съ коими дѣла здѣсь имѣлъ, отсюда принужденъ былъ отъѣхать".
   Въ отвѣтъ на это Кантемиръ былъ пожалованъ чиномъ тайнаго совѣтника и оставленъ на своемъ постѣ. По свидѣтельству того же біографа, Анна Леопольдовна имѣла намѣреніе сдѣлать Кантемира воспитателемъ своего сына-императора, что уже выказываетъ ея особенное уваженіе и довѣріе. И дѣйствительно, замѣчаетъ біографъ, никто болѣе не былъ способенъ образовать умъ и сердце великаго монарха, какъ этотъ вельможа, соединявшій въ себѣ съ глубокимъ умомъ большое знаніе людей, благородство, любовь къ общественному благу и непоколебимую честность, подкрѣпляемую религіей. Но происшедшій новый переворотъ избавилъ его отъ опасенія принять на себя обязанность, тяжесть которой онъ заранѣе чувствовалъ и которой боялся какъ могилы своей свободѣ.
   Во время регентства Анны Леопольдовны французская дипломатія тайно черезъ Шетарди поддерживала надежды Елисаветы Петровны на престолъ, возбуждая къ тому же и Швецію, съ намѣреніемъ возвратить ей если не всѣ, то часть завоеваній Петра Великаго. При такихъ тайныхъ подкопахъ дипломатіи положеніе русскаго посла въ Парижѣ было крайне затруднительно. Не зная и не угадывая тайныхъ переговоровъ, онъ только видѣлъ, что съ нимъ хитрятъ, что на всѣ его представленія и протесты обращаютъ очень мало вниманія. Не улучшилось это положеніе и при Елисаветѣ Петровнѣ. Франція увидѣла, что снова ошиблась въ своихъ разсчетахъ. Съ восшествіемъ на престолъ дочери Петра, послѣ господства нѣмцевъ сильно былъ возбужденъ русскій патріотизмъ. Нечего было и думать объ уступкѣ какихъ-либо русскихъ областей. Напротивъ, русскій дворъ потребовалъ отъ франціи полнаго признанія императорскаго титула за новою царицею^ и безъ него не хотѣлъ принимать никакихъ грамотъ, ни давать французскимъ посламъ аудіенцій. Кантемиръ долженъ былъ употреблять самыя энергическія настоянія и протесты. Французскіе министры дѣлали разныя обѣщанія, но медлили исполнить ихъ, видимо желая выторговать разныя условія въ пользу своего двора. Кантемиръ старается вывести на видъ передъ своимъ дворомъ хитрости, коварство, недоброжелательство и недобросовѣстность французской политики, равно какъ и двуличное недостойное поведеніе маркиза Шетарди, который въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ былъ почти постояннымъ предметомъ его депешъ, жилъ ли маркизъ въ Петербургѣ, или въ Парижѣ. "Имѣю довольный искусъ между прочимъ писалъ онъ, что здѣсь обѣщанія чинить обыкли при нужномъ случаѣ и столько оныя исполнять, сколько околичности и премѣнъ требуютъ, имѣя весьма малое попеченіе о той славѣ, которая отъ сдержанія происходитъ слова". Или въ другомъ письмѣ: "Я уже будучи не однажды какъ министрами, такъ и его Шетардіевыми обнадеживаніями обманутъ, мало атенціи всѣмъ ихъ словамъ подаю, и какъ всѣ свои маркизу Шетардію визиты давно пресѣкъ, также къ министрамъ о всемъ томъ дѣлѣ отзываться удерживаюсь".
   Въ концѣ 1742 года умеръ канцлеръ князь Черкасскій, умѣвшій удержаться на своей высотѣ во время всѣхъ переворотовъ, которые приносили съ собою гибель многимъ министрамъ и придворнымъ. Въ немъ Кантемиръ находилъ себѣ сильную опору при дворѣ, считаясь женихомъ его дочери. Французскій его біографъ, въ качествѣ его же друга и повѣреннаго, сообщаетъ, что онъ не прочь былъ бы жениться на ней, но его смущало то, что другаго заставило бы поторопиться свадьбой, т. е. высокое положеніе князя Черкасскаго. Онъ говорилъ одному изъ своихъ друзей, что близкое родство съ первымъ министромъ въ государствѣ помѣшало бы тому спокойствію, котораго онъ добивался. Онъ боялся втянуться противъ воли въ государственныя дѣла, думая только о томъ, какъ бы удалиться отъ нихъ, чтобы вполнѣ посвятить себя распространенію наукъ и искуствъ въ своемъ отечествѣ. Такимъ образомъ свадьба отсрочивалась съ года на годъ; а по смерти князя Черкасскаго, вдова его, не желавшая также этого союза, поспѣшила выдать дочь за графа Шереметева. Смерть стараго князя была для Кантемира дѣйствительною потерею, которую нечѣмъ было замѣнить ему при дворѣ, и это онъ тѣмъ скорѣе почувствовалъ, что мѣсто сосланнаго Остермана занималъ Бестужевъ-Рюминъ, не расположенный къ Кантемиру. Говорятъ, что онъ опасался его, какъ соперника въ дипломатіи, и боялся, что тотъ рано или поздно сядетъ на его мѣсто.
   Изъ многихъ непріятностей въ это время самою чувствительною для него было приказаніе отъ русскаго двора уволить отъ службы секретаря его Гросса, который былъ самымъ дѣятельнымъ его помощникомъ и другомъ. Кантемиръ принялъ его въ посольскую службу еще въ Лондонѣ по просьбѣ старшаго его брата, бывшаго своего учителя, академика Гросса. Младшій Гроссъ оказался весьма дѣятельнымъ и способнымъ дипломатомъ, такъ что Кантемиръ, довольный имъ, взялъ его съ собою и въ Парижъ. Мы не знаемъ, вслѣдствіе какихъ поводовъ русскій дворъ сталъ его подозрѣвать въ какой-то тайной предосудительной перепискѣ съ его братомъ-академикомъ, приказалъ Кантемиру опечатать всѣ его письма и его самого отставить отъ службы. Кантемиръ не медля долженъ былъ исполнить это, но не могъ не отозваться объ осужденномъ съ самой лучшей стороны, и только послѣ усиленной просьбы получилъ позволеніе вновь принять Гросса на ту же службу {Впослѣдствіи онъ былъ посланникомъ въ Лондонѣ.}.
   Не мало смутили Кантемира и разнообразные толки, приходившіе въ Парижъ изъ разныхъ источниковъ, объ огромномъ заговорѣ, открытомъ въ Петербургѣ противъ императрицы. Отвсюду онъ слышалъ запросы объ этой новости, и не зналъ, что отвѣчать, такъ какъ офиціальныхъ извѣстій изъ Петербурга не получалъ никакихъ. Онъ самъ долженъ былъ спрашивать объ этомъ русскій дворъ, и наконецъ получилъ циркулярное сообщеніе, въ которомъ обвиняли австрійскаго посланника маркиза де-Ботту и даже вѣнскій дворъ въ заговорѣ Лопухиныхъ, Бестужевыхъ и другихъ придворныхъ противъ особы императрицы. Надо сказать правду, что все это, намѣренно или безъ намѣренія, было сильно раздуто: изъ пустыхъ разговоровъ лицъ, сожалѣвшихъ объ участи сверженнаго императора и его родителей, сдѣлали опасный заговоръ и присудили мнимыхъ участниковъ его на жестокія казни. Кантемиру было приказано обнародовать присланное обвиненіе, что всѣми и было принято за признакъ разрыва русскаго двора съ австрійскимъ. Дальнѣйшее слѣдствіе этого дѣла повлекло за собою разныя письменныя объясненія, которыя Кантемиръ и долженъ былъ печатать для общаго свѣдѣнія. Вѣнскій дворъ съ своей стороны печаталъ возраженія и объясненія. Такъ какъ очень многіе интересовались всѣмъ этимъ дѣломъ, то, чтобъ дать имъ возможность прослѣдить его послѣдовательно, Кантемиръ просилъ одного изъ своихъ друзей собрать въ историческомъ порядкѣ все, что имъ было получено отъ своего двора и что было напечатано отъ вѣнскаго относительно этого дѣла. Когда такимъ образомъ была составлена книга, то Кантемиръ секретно обратился къ канцлеру съ просьбою напечатать ее. Этотъ послѣдній взялъ рукопись для прочтенія и уже не возвращалъ ее, несмотря на всѣ настоянія Кантемира. Вѣроятно, она и теперь лежитъ гдѣ-нибудь въ министерскомъ архивѣ.
   Кромѣ хлопотливыхъ и часто очень непріятныхъ дипломатическихъ дѣлъ, Кантемиръ, какъ и въ Лондонѣ, долженъ былъ исполнять разнообразныя порученія, присылаемыя изъ Петербурга, какъ офиціальныя, такъ и частныя. Такъ, между прочимъ, и здѣсь пришлось ему хлопотать объ отысканіи автора какого-то памфлета на русскій дворъ. "Издатель Русетъ, писалъ онъ, указалъ на здѣшняго жителя Пистау; посылалъ въ здѣшнюю полицію узнать, гдѣ тотъ Пистау живетъ; но никто о таковомъ человѣкѣ не слыхалъ и чаютъ, что имя то вымышлено и для прикрытія своего нарочно въ кореспонденціи употребляетъ". Въ другомъ письмѣ онъ сообщаетъ: "въ полиціи обѣщались усугубить домогательство въ изслѣдованіи памфлетиста Пистау, и быть можетъ, напослѣдокъ его доищутся по даннымъ отъ Русета признакамъ, хотя въ томъ довольно времени потребуется за безмѣрнымъ многолюдствомъ здѣшняго города, въ которомъ такой человѣкъ долго утаить себя можетъ".
   Поручались Кантемиру и заботы о молодыхъ русскихъ, присылаемыхъ въ Парижъ для образованія. Въ то время тамъ учились князья Хованскіе, Головкины; особенному же надзору русскаго посла ввѣрялся молодой графъ Ягужнискій, о содержаніи котораго велась нашимъ дворомъ предварительная переписка, прежде чѣмъ онъ былъ отправленъ въ Парижъ.
   Несмотря на всѣ эти занятія, заботы и хлопоты, Кантемиръ, по словамъ аббата Венути, сохранялъ такую ясность ума, что всегда имѣлъ возможность удѣлять часть времени любимому своему занятію -- наукѣ и литературѣ. Живя въ городѣ, гдѣ удовольствія представляются на каждомъ шагу, и притомъ будучи въ самыхъ цвѣтущихъ годахъ, чтобы пользоваться ими, онъ велъ жизнь философа, чуть не отшельника. Кругъ его близкихъ знакомыхъ ограничивался только небольшимъ числомъ лицъ. Онъ часто проводилъ по нѣскольку дней сряду, не видясь ни съ кѣмъ и не выходя изъ своего кабинета. По пріѣздѣ въ Парижъ Кантемиръ сошелся съ нѣсколькими учеными и до самой смерти былъ съ ними въ дружескихъ отношеніяхъ. Въ числѣ ихъ былъ знаменитый Монтескье, "Персидскія письма" котораго въ то время читались всею образованною Европой. Кантемиръ позаботился перевести ихъ на русскій языкъ; но переводъ до сихъ поръ остался неизданнымъ; неизвѣстно даже, куда дѣлась и самая рукопись. Математикъ-философъ Мопертюи, въ свое время пользовавшійся большою славою, также считался другомъ Кантемира. Съ нимъ русскій посолъ два года прилежно занимался алгеброй, которую особенно любилъ, одаренный способностями къ математическимъ наукамъ. Отсюда та точность и твердость во всѣхъ его сужденіяхъ, качества, которыми онъ обращалъ на себя вниманіе въ дружескихъ бесѣдахъ. Плодомъ его математическихъ занятій, по словамъ того же біографа, была книга объ алгебрѣ, написанная имъ на русскомъ языкѣ и также оставшаяся неизданною.
   Въ это же время его въ особенности занимали вопросы вѣры, такъ какъ они подвергались разнообразнымъ критическимъ сужденіямъ многихъ тогдашнихъ ученыхъ и изъ Сферы науки переходили въ общество. Такъ называемые натуралисты рѣшали ихъ не въ пользу христіанства. Чтобы выяснить себѣ всѣ эти вопросы и выработать собственныя убѣжденія, Кантемиръ предался чтенію лучшихъ книгъ по этой части и въ особенности остановился на сочиненіяхъ извѣстнаго въ свое время прелата де-Мо (de Meaux). Венути указываетъ даже на его книгу "Politique sacrée" которая особенно полюбилась Кантемиру за политическіе принципы, согласованные съ евангельскими требованіями. По этому случаю біографъ замѣчаетъ, что и собственная политика русскаго посла вытекала болѣе изъ философіи священнаго писанія и интересовъ человѣчества, чѣмъ изъ книги Макіавеля и придворныхъ хитростей. Въ политикѣ, по его мнѣнію, должна быть одна цѣль -- забота о счастіи людей; а имя отца народа должно опредѣлять обязанности государя; интересы государя и народа всегда должны идти рука объ руку, и если государи и могутъ покупать себѣ безопасность и спокойствіе цѣною народной крови, то проливать ее только для удовлетворенія своего честолюбія значило бы нарушить законы природы и правленія. Вотъ какія правила Кантемиръ полагалъ въ основаніе своей политики, считая, что тѣ народы только и могутъ быть счастливы, у которыхъ они приняты въ государственномъ управленіи. "Я не буду передавать, прибавляетъ Венути, всего того, что онъ высказывалъ о договорахъ между государями, въ большей части которыхъ онъ видѣлъ скорѣе доказательства недовѣрія, чѣмъ дружбы; но я не могу не привести мысли, которую однажды онъ мнѣ высказалъ и которая служитъ доказательствомъ его человѣколюбія. Выходя изъ театра, гдѣ онъ видѣлъ какого-то министра, и встрѣтившись со мною, онъ сказалъ: "я не понимаю, какъ можно спокойно отправиться въ театръ, подписавъ смертный приговоръ сотнямъ тысячъ человѣкъ". Тогда только что была объявлена война.
   Судя по словамъ Венути, Кантемиръ часто бывалъ въ религіозномъ настроеніи. Это же самое видно и изъ одиннадцати его писемъ, адресованныхъ къ какой-то русской госпожѣ. Они составляютъ всѣ вмѣстѣ цѣльный трактатъ о нравственной философіи и космологіи и видимо есть плодъ прилежнаго чтенія многихъ книгъ, какъ богословскаго и философскаго содержанія, такъ и по естественнымъ наукамъ. Они показываютъ обширную начитанность автора и основательныя познанія изъ разныхъ научныхъ сферъ, познанія, на которыхъ онъ выработалъ себѣ твердыя убѣжденія. Съ нимъ можно не соглашаться, его взгляды можно называть иногда односторонними, но нельзя не видѣть въ немъ человѣка честно мыслящаго и дорожащаго только одною истиною. Это сочиненіе имѣетъ тѣсную связь съ тогдашнею европейскою литературою и вызвано тѣмъ скептицизмомъ, который начиналъ шевелить многіе умы. Оно написано, по всей вѣроятности, на минеральныхъ водахъ, гдѣ Кантемиръ провелъ нѣсколько недѣль въ совершенномъ уединеніи, вдали отъ всѣхъ служебныхъ заботъ. Эта отшельническая жизнь, о которой онъ говоритъ въ своихъ письмахъ, и дала ему возможность найти въ собственномъ разумѣ опору противъ тѣхъ сомнѣній, которыя могли нарушать покой его души. Нельзя не замѣтить, что въ это же время и другъ его Мопертюи обрабатывалъ тѣ же самыя темы, о которыхъ оба они, вѣроятно, не разъ бесѣдовали вмѣстѣ. Въ его сочиненіяхъ "Essai de cosmologie" и "Essai de philosophie morale" отражаются ученія Ньютона и Локка. Хотя Кантемиръ отчасти сходится съ нимъ въ своихъ космологическихъ взглядахъ, но мораль его во многомъ отличается отъ морали Мопертюи. Французскій ученый доказываетъ, что наша жизнь есть не что иное, какъ непрерывное теченіе пріятныхъ и скучныхъ ощущеній: изъ нихъ послѣднихъ бываетъ больше, чѣмъ первыхъ. Чтобы сдѣлаться намъ лучшими и слѣдственно счастливыми, есть два средства: одно въ умноженіи числа благъ, которыя доставляютъ намъ пріятныя ощущенія; другое -- въ уменьшеніи числа золъ, отъ которыхъ приходитъ къ намъ скука. Чтобы овладѣть этими средствами, человѣку только необходима нравственная свобода или воля. Христіанство указываетъ намъ, что должно вести насъ къ вѣчному блаженству, т. е. общая любовь къ ближнему. Это же самое должно служить и въ жизни, чтобы достигнуть въ ней наибольшаго благополучія, свойственнаго нашей природѣ. Кантемиръ же доказываетъ, что главное счастіе въ жизни состоитъ въ душевномъ спокойствіи, котораго чаще всего лишаютъ насъ собственныя страсти; слѣдственно, чтобы достигнуть его, нужно научиться сдерживать страсти и довольствоваться умѣренностью. Мы уже замѣтили прежде о вліяніи Горація на мораль Кантемира; здѣсь же кстати будетъ коснуться вопроса, на сколько примѣнима была эта мораль къ тогдашней жизни. Дудышкинъ доказываетъ {"Современникъ" 1848 г., No XI.}, что основная идея сатиръ Кантемира была фальшива въ отношеніи къ Россіи. Въ ту эпоху, когда новая жизнь должна была вызывать на кипучую дѣятельность, Кантемиръ говорилъ о суетѣ всего сущаго, восхвалялъ уединеніе и проч. Съ перваго взгляда легко покажется, что нашъ сатирикъ съ своею моралью дѣйствительно хотѣлъ идти въ разрѣзъ съ тогдашними потребностями. Но если вникнуть въ цѣль, для которой онъ искалъ уединенія, если обдумать, чѣмъ хотѣлъ замѣнить суету, вызываемую страстями, то окажется, что онъ понималъ потребности того времени и старался согласовать съ ними свою жизнь. Онъ видѣлъ, что наука должна со временъ Петра входить въ интересы русской жизни, что безъ науки невозможно ея развитіе и что, слѣдовательно, все вниманіе прогрессивнаго человѣка должно быть обращено на нее. Это былъ самый насущный вопросъ настоящаго я будущаго. А между тѣмъ передъ его глазами пало столько сильныхъ, честолюбивыхъ и властолюбивыхъ людей, предавшихся той или другой страсти. Онъ видѣлъ, что на этомъ скользкомъ поприщѣ нѣтъ возможности заниматься наукою, которая требуетъ душевнаго спокойствія. Вотъ отчего онъ говоритъ объ уединеніи: тамъ можно предаться наукѣ и принести отечеству пользу, какой не могъ принести ни одинъ изъ этихъ придворныхъ честолюбцевъ. Уединеніе для него немыслимо безъ занятія наукою и литературою. А съ каждымъ научнымъ или литературнымъ трудомъ у него непремѣнно соединяется мысль о пользѣ для русскаго образованія. Словомъ, истинныя потребности русской жизни вызывали его на такую дѣятельность, которая въ то время требовала особенной обстановки; слѣдственно, нельзя сказать, что и его мораль была непригодна для новой русской жизни. Она только вызывала на ту дѣятельность, для которой у насъ было еще слишкомъ мало дѣятелей и которая въ то же время должна была выдвинуться впередъ въ этой новой жизни. О ней-то особенно и думалъ Кантемиръ, что намъ, между прочимъ, доказываетъ и седьмая его сатира, написанная въ 1739 году. Въ ней онъ говоритъ, какъ нужно воспитать человѣка для этой новой жизни, отказавшись отъ старыхъ преданій и воспитательныхъ пріемовъ; здѣсь у него слово гражданинъ является уже не въ прежнемъ значеніи "горожанина", а въ смыслѣ общественнаго дѣятеля, проникнутаго не личными, а общими интересами. Это уже понятія новыя, не входившія въ мораль старинной русской жизни, понятія, безъ которыхъ невозможно правильно устроиться обществу. Преобладаніемъ личныхъ интересовъ надъ общественными отличается вся эта старая жизнь. Съ новымъ идеаломъ жизни вносится новое понятіе о гражданинѣ, а слѣдственно должно явиться и новое воспитаніе. Хотя Кантемиръ и подражаетъ четырнадцатой сатирѣ Ювенала, но нельзя здѣсь не замѣтить и сильнаго вліянія Джона Локка. Какъ въ сатирѣ, такъ и въ примѣчаніяхъ къ ней, онъ излагаетъ тѣ мысли, которыя потомъ, слишкомъ черезъ двадцать лѣтъ, нашли у насъ примѣненіе въ воспитательной системѣ Бецкаго. Но Кантемиръ даетъ наукѣ большее значеніе въ воспитаніи, чѣмъ послѣдователи Локка екатерининской эпохи (см. стих. 95--107 и примѣч.).
   Въ томъ же году онъ написалъ и послѣднюю сатиру, которая для насъ интересна тѣмъ, что въ ней авторъ касается своей собственной личности, какъ писателя:
  
   Меня рокъ мой осудилъ писать осторожно,
   И писать съ трудомъ стихи, кои бы честь можно и проч.
   (Стих. 5--53).
  
   Чистая совѣсть, безпристрастіе, безкорыстіе, изученіе нравовъ, умѣнье отличить вредъ отъ пользы, выборъ труда по силамъ, внимательная обработка стиха -- вотъ что онъ имѣетъ въ виду, принимаясь за перо. Здѣсь онъ сравниваетъ себя съ искуснымъ рудометомъ, который пускаетъ кровь больному для его облегченія, наблюдая при этомъ особенную осторожность:
  
   Того осторожности точно подражаю,
   И когда стихи ппшу, мню, что кровь пущаю.
  
   Здѣсь же сатирикъ не признаетъ за собою права выставлять личности; онъ долженъ хулить только злые нравы, слѣдственно и личности перерабатывать въ типы. Сообразно съ такими убѣжденіями и взглядами на литературное дѣло, онъ уже не могъ пустить въ печать свои первыя пять сатиръ, которыя написаны имъ еще въ Москвѣ; при томъ же и самый ихъ стихъ требовалъ обработки согласно съ новой теоріей, надъ которою трудился нашъ писатель. Все это заставило Кантемира передѣлать первыя сатиры, сгладить многіе намеки на личности, придавъ имъ болѣе типическихъ чертъ. "Не мало въ томъ труда я положилъ, говоритъ авторъ, находя въ нихъ многія несовершенства и недостатки, много въ нихъ отмѣнилъ, много прибавилъ, больше же убавилъ, и могу сказать, что почти всѣ сполна передѣлалъ". Въ 1743 г. Кантемиръ собралъ свои стихи въ одну тетрадь, написалъ къ нимъ разнообразныя примѣчанія и рѣшился наконецъ отослать ихъ въ Петербургъ для печати. По этому поводу и написано имъ новое стихотвореніе "Къ стихамъ моимъ", гдѣ онъ, подражая Горацію, предсказываетъ судьбу своихъ стиховъ и предвидитъ, какія возраженія встрѣтитъ со стороны читателей. Онъ находитъ здѣсь нужнымъ оправдывать себя передъ тѣми, которые бы стали осуждать его за трудъ, неприличный ни его возрасту, ни чину; а такихъ обвинителей дѣйствительно можно было ожидать не мало. Все это отлично характеризуетъ то время, когда литературный трудъ считался маловажнымъ дѣломъ и когда нужны были такія оправданія, какія представлялъ Кантемиръ, говоря, что "онъ стихи писалъ въ молодыхъ лѣтахъ и что сатиры его не касаются до злословія, но только служатъ къ исправленію злыхъ нравовъ и потому никому вредить не могутъ". Въ "Письмѣ же къ пріятелю", которое онъ приложилъ къ своимъ стихотвореніямъ вмѣсто предисловія, онъ замѣчаетъ, что "вступая въ новую должность (посланника), времени не имѣлъ къ такому дѣлу, къ которому только въ лишніе часы прилежать дозволено". Такой взглядъ на литературу существовалъ у насъ во все продолженіе XVIII стол. даже и у писателей: литература считалась не трудомъ, а досугомъ въ часы, свободные отъ службы, какъ главнаго дѣла жизни. При томъ же стихотвореніи мы встрѣчаемъ интересное примѣчаніе Кантемира: "если бы изъ цѣлыхъ сутокъ, говоритъ онъ, одну четверть часа на письмо употребляли, то бы отъ того малаго труда въ годъ не малая книга произойти могла: непрерывный трудъ, сколь ни маловременъ, весьма скоръ". Это объясняетъ намъ, какимъ образомъ нашъ писатель находилъ время для литературныхъ занятій при тѣхъ разнообразныхъ трудахъ и заботахъ, которые вызывались его посланническою службою и общественными связями.
   Намъ неизвѣстно, почему весь этотъ сборникъ стиховъ Кантемира не былъ тогда же напечатанъ, а появился въ свѣтъ уже черезъ восемнадцать лѣтъ послѣ его смерти и то не въ такомъ видѣ, въ какомъ былъ присланъ авторомъ. Издатель ихъ, Барковъ счелъ нужнымъ подновлять слогъ какъ стиховъ, такъ и примѣчаніи, что въ то время считалось дѣломъ позволительнымъ. Съ этого изданія перепечатывались и всѣ прочія изданія до нашего времени {Въ нашемъ изданіи въ первый разъ печатаются стихи Кантемира такъ, какъ они вышли изъ рукъ автора, по списку, принадлежащему академіи наукъ.}.
   Вслѣдъ за этимъ сборникомъ Кантемиръ приготовилъ къ печати свои стихотворные переводы десяти первыхъ посланіи любимаго имъ поэта Горація, руководствуясь при этомъ разными коментаторами. Онъ считалъ, что всѣ вообще произведенія Горація полезны, "какъ наставленіемъ, такъ и примѣрами къ исправленію нравовъ", и изъ нихъ выбралъ для перевода посланія "для того, что они больше всѣхъ его другихъ сочиненіи обильны нравоученіемъ". Такимъ образомъ вездѣ выражаются одни и тѣ же стремленія Кантемира принести пользу русскому просвѣщенію. При этомъ трудѣ онъ помѣстилъ и свое разсужденіе о русскомъ стихосложеніи {Эта книга напечатана съ именемъ Харитона Макентина, которое авторъ составилъ изъ буквъ своего имени Антіохъ Кантемиръ.}, гдѣ подробно развита имъ та теорія, по которой онъ писалъ свои стихи и которая стремится соединить старый силлабическій размѣръ съ новымъ тоническимъ. Она интересна, какъ сознаніе несостоятельности стараго и какъ попытка создать что-то новое. Теорія Кантемира не нашла себѣ послѣдователей, такъ какъ явилась въ свѣтъ въ 1744 году, когда уже сталъ обращать на себя вниманіе своимъ звучнымъ стихомъ геніальный Ломоносовъ. Трудно теперь сказать, почему Кантемиръ напечаталъ не всѣ посланія Горація, несмотря на то, что всѣ они были переведены имъ и объяснены съ большимъ стараніемъ множествомъ примѣчаній {Въ нашемъ изданіи напечатаны они всѣ по рукописи, принадлежащей Имп. публичн. библіотекѣ.}.
   Изъ всего этого, хотя и краткаго, очерка дѣятельности Кантемира легко заключить, что у него не много времени могло пропадать въ бездѣйствіи. Такая жизнь и притомъ частыя непріятности по службѣ должны были разстроить и безъ того слабое его здоровье. Съ 1740 года онъ сталъ чувствовать болѣзненные припадки въ желудкѣ, несмотря на свою воздержную жизнь. Цѣлительныя воды въ Aix-la-Chapelle, куда онъ ѣздилъ въ 1741 году, нѣсколько помогли ему, но не надолго. Въ слѣдующемъ году онъ отправился на Пломбіерскія воды, но онѣ оказались для него болѣе вредны, чѣмъ полезны. Въ концѣ этого года онъ писалъ въ одной изъ своихъ депешъ: "крайне сожалѣю, что нынѣшнее мое плохое здоровье обязываетъ меня почти неисходнымъ быть изъ дому, мучая непрестанно въ лекарствахъ, отъ которыхъ столь мало пользы получаю, что еще и третьяго дня имѣлъ я сильный припадокъ жара, и слѣдственно мало въ состояніи нахожусь собою исполнять высочайшіе вашего импер. велич. указы". У него открылась водяная въ груди, такъ что его пріятели стали опасаться за его жизнь и совѣтовали перемѣнить климатъ. Черезъ двѣ недѣли (29 декабря) послѣ приведенной депеши онъ писалъ къ нашему двору слѣдующее: "Уже тому близъ четырехъ мѣсяцевъ, какъ и до того весьма дряхлое мое здоровье повседневно ослабѣваетъ и изнуряется, такъ что нынѣ нахожусь въ крайне худомъ состояніи, не могучи ни мало что ѣсть безъ рѣзу въ желудкѣ, терпя по вся ночи жестокіе жары и кашель, котораго продленіе и чахотку мнѣ навести можетъ. Для освобожденія себя отъ сей болѣзни во время четырехъ годовъ я употребилъ всѣ возможные способы, каковые отъ здѣшнихъ докторовъ мнѣ были предписаны, и ни одного изъ сихъ я уже не миновалъ; но всѣ совѣты ихъ до сихъ поръ явились безполезны. Для того напослѣдокъ въ держаной на сихъ дняхъ консультаціи пятерыхъ здѣшнихъ лучшихъ докторовъ, они признали, что я отъ лекарства никакой себѣ цѣльбы ожидать не долженъ и присовѣтовали мнѣ, оставя всякія аптекарскія зелія, искать свое здоровье въ умѣренномъ питаніи и въ движеніи тѣла, а наипаче въ какой пріятной и недолгой поѣздкѣ, въ которой бы я могъ воздухъ перемѣнить и отбыть нынѣшнюю свою меланхолію. Того ради припадая къ стопамъ вашего импер. велич., всеподданнѣйше прошу дозволить мнѣ свое всемилостивѣйшее соизволеніе отлучиться въ концѣ наступающаго марта отъ здѣшняго двора недѣль на шесть, чтобы я могъ предпринять то докторами присовѣтованное путешествіе, а намѣреніе мое, которое такожде всемилостивѣйше апробовать всенижайше прошу, есть, объѣхать здѣшнія ближнія провинціи, переѣхать въ Лондонъ, гдѣ я подлинно надѣюсь сыскать добрыхъ и искусныхъ докторовъ, каковыхъ здѣсь нѣтъ, и можетъ быть, получить отъ ихъ совѣтовъ давно желанную цѣльбу. Минеральныя тамошнія Пунбридскія и Батскія воды также меня заставляютъ предъизбрать эту поѣздку, которой бы я предпочелъ ѣзду въ Италію за добротою тамошняго воздуха, еслибы я смѣлъ всеподданнѣйше просить о срокѣ четырехъ мѣсяцевъ, каковъ къ той поѣздки нуженъ, и еслибъ имѣлъ способъ учинить потребное на то иждивеніе изъ собственныхъ денегъ. Да и для поѣздки въ Лондонъ деньги мнѣ свои весьма недостаточны, понеже болѣзнь моя черезъ четыре года повседневно меня принуждаетъ къ чрезвычайнымъ немалымъ расходамъ. И потому, вѣдая вашего имп. велич. высокое къ своимъ подданнымъ великодушіе, смѣлость пріемлю рабски просить ваше имп. велич. указать пожаловать мнѣ изъ своей казны на ту поѣздку какую либо денежную помощь, сколь вашему имп. велич. будетъ угодно; за что я вѣчно буду долженъ молить Бога о благополучномъ и долголѣтнемъ царствованіи вашего ими. величества".
   На это прошеніе указомъ отъ 14-го февраля 1744 года Кантемиру дозволялось предпринять поѣздку въ Италію. Но отвѣтъ его показываетъ, въ какомъ состояніи засталъ его указъ: "По весьма слабому и дряхлому моему нынѣшнему состоянію, я не надѣюсь, чтобъ тѣмъ вашего импер. велич. великодушіемъ въ дозволеніи могъ пользоваться, развѣ мѣсяца въ четыре отсюду; однакожъ хотя поздно онымъ надѣюсь съ немалою удачею тогда пользоваться, понеже отъѣзжая отсюду въ Италію къ осени, найду тамъ другое лѣто и избѣгну здѣшнюю зиму, которая мнѣ смертельна, и для того отъ вашего импер. велич. монаршаго милосердія и другую высочайшую милость ожидаю и рабски сколько могу прилежнѣе о томъ прошу, чтобъ къ наступающему новому году меня отъ здѣшняго двора отозвать въ отечество, за которую вашего импер. велич. милость не меньше какъ за теперь показанную вѣчно буду Бога молить о благополучномъ и долголѣтнемъ царствованіи вашего имп. велич".
   Въ это время Кантемиръ дѣйствительно мечталъ о такой службѣ, которая была бы совершенно согласна съ его склонностями: онъ думалъ получить въ Петербургѣ мѣсто президента академіи наукъ, чтобы предаться вполнѣ своимъ любимымъ занятіямъ и исполненію плановъ Петра Великаго, предназначавшаго академіи широкую дѣятельность. Но желанію Кантемира не удалось исполниться: жизнь его быстро угасала. Другъ его аббатъ Венути оставилъ намъ описаніе послѣднихъ дней ея: "Во все продолженіе своей болѣзни, говоритъ онъ, Кантемиръ не пропускалъ ни одного дня, чтобы не заняться, хотя недолго, наукою или чтеніемъ, и самъ, какъ всегда, писалъ депеши по два раза въ недѣлю. Этому обыкновенію онъ измѣнилъ только за день до смерти. Чтеніемъ онъ развлекалъ и частыя ночныя безсонницы. Когда ему говорили, что прилежаніе можетъ повредить ему, онъ отвѣчалъ, что не страдаетъ только тогда, когда работаетъ. Послѣднимъ трудомъ его былъ переводъ Эпиктетова нравоученія {Куда дѣлась рукопись его, неизвѣстно.}. Охоту къ научнымъ занятіямъ онъ потерялъ за три или за четыре дня до смерти; въ этомъ онъ видѣлъ дурное предзнаменованіе: онъ сталъ думать, что находится въ опасномъ положеніи. Одинъ изъ его друзей, видя близкій конецъ его, почелъ за долгъ навести его самого на эту мысль. Развлекая его чтеніемъ, онъ прочитывалъ съ нимъ трактатъ о дружбѣ Цицерона и воспользовавшись однимъ мѣстомъ, гдѣ говорится объ обязанностяхъ и заботахъ дружбы, указалъ ему на его собственное опасное положеніе, совѣтуя ему привести въ порядокъ свои домашнія дѣла и подумать о совѣсти. Больной принялъ это увѣдомленіе съ примѣрною покорностью, сказавъ, что на эту услугу онъ смотритъ какъ на самое несомнѣнное доказательство его дружбы, которую продолжать просилъ до конца. О смерти онъ говорилъ, какъ настоящій философъ-христіанинъ. Онъ просилъ купить ему книгу прелата де-Мо (de-Meaux) о возношеніи къ Богу, о которой слышалъ много хорошаго, и наконецъ заключилъ свою рѣчь словами: "будемъ продолжать начатое чтеніе о дружбѣ, чтобы вдохновиться этою добродѣтельною утѣшительницею". Дѣйствительно, прибавляетъ при этомъ его другъ, Кантемиръ болѣе всего былъ склоненъ къ дружбѣ; во время своихъ продолжительныхъ страданій онъ болѣе всего утѣшался тѣмъ, что могъ постоянно видѣть вокругъ себя своихъ друзей, которые не оставляли его одного; самый близкій другъ его Мопертюи, заходилъ къ нему ежедневно по нѣскольку разъ. Послѣ переданнаго разговора Кантемиръ пожелалъ, чтобы съ нимъ говорили о вѣрѣ, о чемъ онъ всегда любилъ говорить: изъ словъ его было видно, какъ безропотно онъ покорялся волѣ провидѣнія.
   "Мысль о смерти, однажды сказалъ онъ, сначала испугала меня, а теперь, когда я подумаю, что она приходитъ отъ того же, кто далъ мнѣ жизнь, она утѣшаетъ меня." Послѣдніе дни жизни онъ посвятилъ на исполненіе христіанскихъ обязанностей: онъ исповѣдался у посольскаго священника, а въ свѣтлое воскресенье слушалъ обѣдню и причащался, на другой день опять былъ у обѣдни, а на третій уже не могъ явиться въ церковь. Онъ также не забылъ и своихъ домашнихъ дѣлъ и позаботился написать завѣщаніе, въ которомъ отказывалъ все свое имѣніе братьямъ Матвѣю и Сергѣю и сестрѣ Маріи. Съ послѣднею онъ былъ связанъ тѣсною дружбою и велъ съ нею постоянную переписку на разныхъ языкахъ. Онъ также предварительно обезпечилъ и двухъ дѣтей своихъ, прижитыхъ имъ въ Парижѣ безъ церковнаго брака отъ связи съ какою-то дамою. Въ завѣщаніи онъ приказывалъ набальзимировать свое тѣло и перевезти въ Россію для погребенія въ томъ же монастырѣ, гдѣ погребенъ и его отецъ. Онъ былъ въ полномъ сознаніи до послѣдней минуты. Жизнь его прекратилась 31 марта 1744 года на тридцать пятомъ году отъ рожденія. На слѣдующій день секретарь русскаго посольства Гроссъ такимъ письмомъ извѣщалъ нашъ дворъ объ этомъ событіи:
   "Вашего импер. велич. тайный совѣтникъ и полномочный министръ князь Антіохъ Дмитріевичъ Кантемиръ по долготерпѣнной жесточайшей болѣзни, сначала въ желудкѣ и потомъ въ груди, напослѣдокъ вчерась, т. е. 11 апрѣля/31 марта въ вечеру въ восьмомъ часу, перемѣнилъ сіе временное житіе съ вѣчнымъ блаженствомъ. Ваше импер. велич. подлинно въ немъ изволили потерять вѣрнаго раба и весьма искуснаго ученаго и министра. Здѣсь такимъ обще всѣ его почитали и понеже къ превосходнымъ качествамъ ума присовокупилъ гораздо пріятное обхожденіе со всѣми людьми, а особливо съ своими друзьями; обще же въ городѣ и при дворѣ сожалѣютъ о преждевременной его смерти. Я должности своей чаялъ объ оной два часа послѣ его кончины увѣдомить статскаго секретаря г. Амелота чрезъ мое письмо, съ котораго копію всенижайше при семъ прилагаю. А то время двухъ часовъ я проводилъ въ самомъ нужнѣйшемъ попеченіи о тѣлѣ покойнаго князя и въ прочтеніи съ его душеприкащиками его духовной. Оная же три недѣли тому назадъ на русскомъ языкѣ отъ князя Антіоха Дмитріевича мнѣ была диктована и потомъ, когда мною была переписана, всякую статью приложеніемъ своей руки онъ изволилъ подкрѣпить" {Моск. арх. министр. иностр. д., франц. дѣла 1844 г.}.
   Почти подобные же отзывы о Кантемирѣ дѣлаютъ и друзья его; такъ Монтескье писалъ къ аббату Гуаско: "другіе друзья вамъ замѣнятъ того, котораго вы лишились, но Россіи не такъ легко замѣнить посланника съ достоинствами князя Кантемира." Аббатъ Венути говорилъ, что отечество оплакиваетъ въ немъ ревностнаго распространителя начинаній Петра Великаго, русскій дворъ умнаго и просвѣщеннаго министра, литература талантливаго дѣятеля, а честные люди -- друга. Онъ отличался умомъ здравымъ и образованнымъ; а постоянное чтеніе, частыя размышленія и большое знаніе свѣта развили въ немъ такую проницательность, что онъ могъ предсказать успѣхъ или неуспѣхъ предпріятія тотчасъ же, когда узнавалъ планъ его. Послѣдствія постоянно оправдывали его предположенія. Въ своихъ дѣлахъ онъ выказывалъ прямодушіе, доходившее до наивности; считалъ хитрость унизительною для своего ума и шелъ прямо къ цѣли, не пренебрегая впрочемъ необходимыми предосторожностями, если онѣ были нужны. Съ перваго взгляда онъ казался очень холоднымъ, но эта холодность была только наружною и незамѣтно исчезала, когда онъ былъ въ обществѣ людей, съ которыми сходился. Его меланхолическое настроеніе было скорѣе слѣдствіемъ его продолжительной болѣзни, чѣмъ вліяніе отечественнаго климата; но между друзьями онъ былъ очень веселъ; преданный имъ всею душою, онъ находилъ удовольствіе оказывать имъ услуги. Въ его рѣчахъ было болѣе разсудительности, чѣмъ огня, при случаѣ же онъ приправлялъ ихъ своимъ остроуміемъ. Въ его пріятныхъ и поучительныхъ разговорахъ не было ни напыщенности, ни тщеславія. Въ его вѣжливомъ обращеніи не было ни изысканности, ни принужденія; все у него истекало отъ сердца; афектаціи же онъ ненавидѣлъ. Онъ любилъ сатиру, но такую, которая смѣшила умныхъ и добродѣтельныхъ. Въ домѣ онъ наблюдалъ строгій порядокъ и не допускалъ той мысли многихъ, будто долги служатъ признакомъ высокаго положенія. Сложенія онъ былъ нѣжнаго, а лицо его хотя и не отличалось красотою, но привлекало умнымъ и пріятнымъ выраженіемъ".
   Вотъ какую характеристику Кантемиру сдѣлалъ одинъ изъ близкихъ его пріятелей. Въ ея вѣрности мы не можемъ сомнѣваться, имѣя въ виду также свидѣтельства другихъ. Какое же послѣднее слово мы произнесемъ о немъ? Критика прежняго времени высказывала разнообразныя сужденія объ его литературной дѣятельности, имѣя притомъ въ виду однѣ его сатиры. Хотѣлъ ли кто видѣть въ немъ моралиста съ заимствованною моралью, и довольно неоспоримыхъ доказательствъ этому тотчасъ представлялось изъ его сатиръ; нужно ли было доказать, что онъ не болѣе, какъ подражатель извѣстныхъ европейскихъ сатириковъ, и для этого не приходилось долго искать доказательствъ: самъ Кантемиръ безпрестанно указываетъ на свои заимствованія и подражанія. Хотѣлъ ли кто видѣть въ немъ талантъ сатирика -- можно было представить множество выписокъ, свидѣтельствующихъ объ истинномъ талантѣ. Все это дѣйствительно легко найти въ немъ, но ни одно изъ этихъ качествъ исключительно не можетъ служить ему характеристикою. Онъ писалъ сатиры, но не былъ сатирикомъ въ строгомъ смыслѣ; развивалъ въ своихъ произведеніяхъ мораль, но она не была единственною ихъ цѣлью; онъ подражалъ прославленнымъ европейскимъ писателямъ, но не можетъ быть названъ простымъ подражателемъ. Въ немъ соединилось все то, что было вызвано потребностями преобразовательной эпохи, и потому онъ является писателемъ-представителемъ этой эпохи. Его характеръ и образованіе при условіяхъ и обстановкѣ тогдашней жизни должны были направить его къ извѣстной морали; его любовь къ наукѣ и стремленіе принести пользу обществу вызывали его на литературные труды; такъ какъ мораль уже многими излагалась въ формѣ сатиры, то онъ и взялъ эту форму для выраженія своихъ стремленій; подражаніе лучшимъ образцамъ уже должно было являться само собою но общему стремленію подражать всему европейскому: оно было вызвано самымъ вѣкомъ. Какъ представитель своей эпохи, онъ выставляетъ передъ нами идеалъ новаго русскаго человѣка, уже связаннаго съ интересами европейскаго просвѣщенія, человѣка съ новыми стремленіями, съ новою оцѣнкою дѣйствительности. Вопросъ о наукѣ у него является главнымъ вопросомъ, потому что онъ выдвигается самъ собою послѣ преобразованій, совершенныхъ во имя науки; отсюда необходимо вытекаетъ и другой вопросъ, котораго уже касался и Феофанъ Прокоповичъ -- объ отношеніи науки къ вѣрѣ, наконецъ объ отношеніи самого общества къ новому идеалу жизни, о воспитаніи русскаго человѣка по этому идеалу. Какъ русскій человѣкъ съ европейскимъ просвѣщеніемъ, не могъ онъ не отозваться и на вопросы, занимавшіе европейскія литературы, что мы уже видѣли. Такимъ образомъ съ одной стороны Кантемиръ касался самыхъ существенныхъ вопросовъ жизни; съ другой же стороны, какъ писатель, не могъ обойти и вопросовъ чисто теоретическихъ, относящихся къ литературѣ. Лично его, конечно, должны были болѣе всего занимать сатира и русское стихосложеніе, теорію которыхъ онъ и разрабатывалъ, касаясь, впрочемъ, и другихъ вопросовъ. Въ то время все это вытекало изъ потребности нашей литературы, которая должна была принять и выяснить формы, выработанныя въ западныхъ литературахъ.
   Самые переводы, кромѣ нравственной пользы, вызывались стремленіемъ. совершенствовать русскій слогъ, такъ какъ тогда думали, что они много способствуютъ достиженію этой цѣли. Есть свидѣтельство, что, кромѣ названныхъ нами переводовъ, Кантемиръ оставилъ еще переводъ Корнелія Непота.
   Вотъ какимъ дѣятелемъ является передъ нами Кантемиръ, если имѣть въ виду всѣ его литературные труды, а не однѣ только сатиры. Правда, его произведенія не могли имѣть большаго вліянія на общество, такъ какъ очень немногія изъ нихъ были при немъ напечатаны: часть изъ нихъ ходила по рукамъ въ рукописяхъ, а значительная часть и совсѣмъ не была извѣстна. Но они имѣютъ для насъ значеніе не по вліянію на читающую публику, а по темамъ, которыя Кантемиръ вносилъ въ нашу литературу и которыя потомъ развивались другими въ XVIII столѣтіи. Если нельзя обойти этихъ темъ, касаясь исторіи нашего духовнаго развитія, литературы и языка, то нельзя не признать важнаго значенія и за Кантемиромъ, который одинъ изъ первыхъ сталъ усердно разрабатывать ихъ, отзываясь на общественныя потребности. Отсюда вытекаетъ, что онъ заслуживаетъ и внимательнаго изученія. Мы старались представить только общій очеркъ его дѣятельности, не касаясь многихъ подробностей, которыя могли бы убѣдить еще болѣе, какъ близка была ему русская жизнь {Эта статья есть извлеченіе изъ большой монографіи, приготовленной авторомъ д.и отдѣльнаго изданія.}. Послѣдующія эпохи представляютъ намъ нѣсколько свѣтлыхъ и дорогихъ для насъ личностей, какъ напр. Ломоносова, Новикова, Карамзина, которыя кажутся какъ-будто исключеніемъ изъ ряда прочихъ, но которыя все же могли развиться только въ то, а не въ иное время: въ нихъ соединилось все лучшее, что могла соединить данная эпоха. То же самое мы должны сказать и о Кантемирѣ. Личность его рѣзко выдается изъ толпы другихъ соединеніемъ всего лучшаго, что могло тогда соединиться въ одномъ лицѣ.

В. Стоюнинъ.

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru