Стороженко Николай Ильич
Поэт-мыслитель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (По поводу пятидесятилетия смерти Баратынского).

   Починъ. Сборникъ общества любителей Россійской Словесности на 1895 годъ.
   Москва. Литографія Высочайше утвержденнаго "Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла". Москва, Чистые пруды, соб. домъ. 1895.
   

ПОЭТЪ-МЫСЛИТЕЛЬ 1).

(По поводу пятидесятилѣтія смерти Баратынскаго).

1) Читано на литературномъ вечерѣ, устроенномъ О. Л. P. С. въ память Баратынскаго и Некрасова, 27 марта 1894.

   Поставивъ одной изъ своихъ задачъ устраивать отъ времени до времени литературныя поминки по отшедшимъ въ вѣчность русскимъ поэтамъ, О. Л. P. С. постановило въ числѣ другихъ поэтовъ помянуть добрымъ словомъ и Е. А. Баратынскаго, тѣмъ болѣе, что скоро исполнится ровно полстолѣтія со времени его кончины. Странная судьба постигла стихотворенія Баратынскаго! Его первые поэтическіе опыты въ анакреонтическомъ родѣ, печатавшіеся въ началѣ двадцатыхъ годовъ въ нашихъ журналахъ, были встрѣчены съ восторгомъ и критикой и публикой. Затѣмъ скоро наступила реакція. Чѣмъ болѣе мужалъ талантъ поэта, чѣмъ глубже становилось содержаніе его произведеній, тѣмъ холоднѣе къ нему относились и критика и публика. Возмущенный такимъ несправедливымъ отношеніемъ къ таланту поэта, котораго онъ высоко цѣнилъ, Пушкинъ пишетъ въ "Литературной Газетѣ" Дельвига цѣлую статью о Баратынскомъ, въ которой первой причиной охлажденія публики къ поэту считаетъ возрастающую зрѣлость его произведеній. "Понятія и чувства 18-лѣтняго поэта, говоритъ онъ, близки и сродны всякому; молодые читатели понимаютъ его и съ восхищеніемъ узнаютъ въ его произведеніяхъ собственныя чувства и мысли, выраженныя живо, ясно, гармонически. Но лѣта идутъ -- юный поэтъ мужаетъ, талантъ его растетъ, понятія становятся выше, чувства измѣняются -- пѣсни его уже не тѣ, а читатели все тѣже, развѣ только сдѣлались еще холоднѣе сердцемъ и равнодушнѣе къ поэзіи жизни.-- Поэтъ отдѣляется отъ нихъ и мало по малу уединяется совершенно. Онъ творитъ для самого себя и если изрѣдка еще обнародываетъ свои произведенія, то встрѣчаетъ холодное невниманіе. А между тѣмъ, продолжаетъ Пушкинъ, Баратынскій принадлежитъ къ числу отличныхъ нашихъ поэтовъ. Онъ оригиналенъ, ибо мыслитъ, и мыслитъ по своему правильно и независимо, между тѣмъ какъ чувствуетъ сильно и глубоко. Гармонія его стиховъ, свѣжесть слога, живость и точность выраженія должны поразить всякаго, хотя нѣсколько одареннаго вкусомъ и чувствомъ". Къ сожалѣнію этотъ восторженный отзывъ о Баратынскомъ величайшаго изъ нашихъ поэтовъ не оказалъ вліянія на отношеніе къ нему критики. Князь Вяземскій склоненъ думать, что самъ Пушкинъ больше всѣхъ былъ виной непопулярности Баратынскаго, потому что невольно заслонялъ его собою, давилъ его своимъ превосходствомъ. Какъ бы то ни было, но когда въ 1835 г. вышло въ свѣтъ собраніе стихотвореній Баратынскаго, вотъ какой отзывъ далъ о нихъ Бѣлинскій въ Молвѣ: "нѣсколько разъ -- говоритъ онъ -- перечитывалъ я стихотворенія Баратынскаго и вполнѣ убѣдился, что поэзія только изрѣдка и слабыми искорками блеститъ въ нихъ. Основной и главный элементъ ихъ составляетъ умъ, изрѣдка задумчиво разсуждающій о высокихъ человѣческихъ предметахъ, почти всегда скользящій по нимъ, всего чаще разсыпающійся каламбуромъ и блещущій остротами". (Соч., T. I, стр. 248). Проходитъ еще нѣсколько лѣтъ, и хотя имя Баратынскаго изрѣдка появляется въ журналахъ, по о немъ ужъ больше не говорятъ, такъ что когда въ 1842 г. вышелъ въ свѣтъ новый сборникъ его стихотвореній Сумерки, то, по словамъ Лонгинова, онъ произвелъ впечатлѣніе привидѣнія, явившагося среди удивленныхъ и недоумѣвающихъ лицъ, не умѣющихъ дать себѣ отчета въ томъ, какая это тѣнь и чего она проситъ отъ потомковъ. Правда, Бѣлинскій въ своей статьѣ, посвященной Сумеркамъ, нѣсколько исправляетъ свой прежній отзывъ о Баратынскомъ, признаетъ его талантъ яркимъ и замѣчательнымъ, и его самого лучшимъ изъ поэтовъ, появившихся вмѣстѣ съ Пушкинымъ, но тутъ же по какому-то странному недоразумѣнію съ свойственною ему страстностью обрушивается на Баратынскаго за его мнимую ненависть къ наукѣ и неразумное пристрастіе къ младенческимъ суевѣріямъ. Черезъ два года Баратынскій умираетъ на 44 году жизни, въ полномъ расцвѣтѣ силъ и таланта -- и его безвременная смерть проходитъ почти незалѣченной въ литературѣ. Журналы за весьма немногими исключеніями либо ограничиваются помѣщеніемъ сухого некролога поэта, либо принимаются ехидно доказывать -- какъ это сдѣлалъ напримѣръ критикъ Б. д. Чтенія,-- что Баратынскій не былъ поэтомъ, что источникъ его элегическаго вдохновенія изсякъ, какъ только кончились его жизненныя испытанія. Со времени смерти Баратынскаго прогрессъ забвенія его стихотвореній пошелъ такими быстрыми шагами, что кн. Вяземскій въ 1869 г. имѣлъ полное право написать въ своей Записной Книжкѣ слѣдующія горькія слова: "Какъ непонятна и смѣшна была бы въ наше время сентиментальная проза Карамзина, такъ равно покажется страннымъ и совершенно отсталымъ мое обращеніе къ Баратынскому, нынѣ едва-ли не забытому поколѣніемъ ему современнымъ и вѣроятно совершенно неизвѣстному поколѣнію новѣйшему." Даже въ исторіи литературы Баратынскому не нашлось мѣста: Милюковъ, писавшій подъ вліяніемъ Бѣлинскаго, въ своей Исторіи Русской Поэзіи посвящаетъ Баратынскому всего двѣ строки, а Водовозовъ въ своей книгѣ Новая Русская Литература совсѣмъ не упоминаетъ о немъ. Если бы въ христоматіяхъ не перепечатывалось знаменитое стихотвореніе На Смерть Гете, если бы Глинка не написалъ чудной музыки на слова Баратынскаго Не искушай меня безъ нужды, то весьма вѣроятно, что публика знала бы о Баратынскомъ не больше того, сколько она знаетъ напр. о Подолинскомъ и во всякомъ случаѣ меньше, чѣмъ о Козловѣ. Въ послѣднее время впрочемъ замѣчается поворотъ къ лучшему: два изданія стихотвореній Баратынскаго, изданныя его сыновьями, вновь напомнили публикѣ забытаго поэта и дали поводъ говорить о немъ критикѣ. Г. Венгеровъ въ своемъ Критико-библіографическомъ Словарѣ посвящаетъ ему обстоятельную статью, а г. Андріевскій въ своихъ Литературныхъ, Чтеніяхъ (Спб, 1891 г.) дѣлаетъ попытку реабилитировать поэзію Баратынскаго и по этому поводу весьма удачно полемизируетъ съ Бѣлинскимъ.
   Въ чемъ-же состоитъ сущность поэзіи Баратынскаго, какіе мотивы въ ней преобладаютъ и какъ отражается въ его стихотвореніяхъ его личность -- вотъ вопросы, на которыхъ я остановлюсь, насколько мнѣ позволитъ время.
   Умѣвшій глубоко проникать въ человѣческую душу, Пушкинъ въ извѣстномъ посланіи къ Дельвигу однимъ мѣткимъ словомъ сразу опредѣлилъ характеръ Баратынскаго, назвавши его нашимъ Гамлетомъ. Дѣйствительно, и у Гамлета и у Баратынскаго мы замѣчаемъ общія черты -- неудовлетвореніе жизнью и мучительный душевный разладъ, происходящій отъ сильнаго развитія рефлексіи и анализа. Разница между англійскимъ Гамлетомъ и его русскимъ соименникомъ состоитъ въ томъ, что у Гамлета рефлексія и анализъ преобладаютъ надъ активной силой, парализуютъ его волю, мѣшаютъ ему притти къ какому нибудь твердому рѣшенію, а у Баратынскаго рефлексія и анализъ отравляютъ своимъ прикосновеніемъ сладкое чувство бытія, мѣшаютъ ему отдаться своимъ непосредственнымъ впечатлѣніямъ, жить какъ живутъ другіе. И такъ, вѣчная борьба непосредственнаго чувства съ разъѣдающимъ анализомъ, прикосновеніе котораго сразу убиваетъ нѣжные цвѣты счастья и надежды -- вотъ драма, постоянно разыгрывающаяся въ сердцѣ поэта, которую можно прослѣдить съ самаго дѣтства Баратынскаго вплоть до его кончины. Дѣтскія письма поэта поражаютъ вдумчивымъ отношеніемъ ребенка къ окружающей жизни. Въ одномъ изъ писемъ къ матери изъ петербургскаго пансіона восьмилѣтній Баратынскій сообщаетъ свои первыя жизненныя разочарованія. "Я думалъ -- пишетъ онъ -- найти здѣсь дружбу, но нашелъ лишь холодную, притворную учтивость и дружбу расчетливую". Нѣсколько лѣтъ спустя Баратынскій, уже поступившій въ Пажескій корпусъ, начинаетъ тяготиться пребываніемъ своимъ въ немъ и проситъ мать перевести его въ Морской корпусъ, такъ какъ онъ чувствуетъ сильную наклонность къ морской службѣ. Посмотрите, какими аргументами 14-лѣтній философъ надѣялся побѣдить упорство матери и ея вполнѣ понятныя опасенія: "Я знаю -- пишетъ онъ -- сколько вашему сердцу должно быть тяжело, что я вступлю въ службу, столь опасную, но скажите, знаете-ли вы какое либо мѣсто въ мірѣ, гдѣ бы жизнь человѣка не была подвержена тысячѣ опасностей? Вездѣ, маіѣйшее дуновеніе можетъ разрушить слабую пружину, которую мы называемъ жизнью. Я умоляю, милая маменька, не противиться моей наклонности. Я не могу служить въ гвардіи: ее слишкомъ берегутъ; во время войны она остается въ постыдномъ бездѣйствіи. Вѣрьте, милая маменька, ко всему можно привыкнуть кромѣ бездѣйствія и скуки. Я бы даже предпочелъ въ полномъ смыслѣ слова несчастіе невозмутимому покою. Сознаніе моихъ бѣдствій удостовѣряло бы меня въ томъ, что я существую." -- Проходитъ два года я философъ въ духѣ Декарта неожиданно превращается въ философа школы Шопенгауера. Онъ пишетъ матери изъ сельца Подвойскаго, имѣнія дяди, совершенно пессимистическое письмо, изъ котораго видно, что неотвязная мысль о непрочности человѣческаго счастія мѣшала 16 лѣтнему русскому Гамлету наслаждаться деревенскимъ привольемъ. ПЯ сознаю въ себѣ -- пишетъ Баратынскій -- пренесносное свойство характера, отчасти отравляющее жизнь мою: во мнѣ есть наклонность слишкомъ издалека предвидѣть все то, что мнѣ можетъ случиться непріятнаго. Иногда человѣкъ посреди всего того, что повидимому должно было бы сдѣлать его счастливымъ, носитъ въ душѣ своей сокрытый ядъ, который гложетъ его и дѣлаетъ неспособнымъ къ какому бы то ни было радостному ощущенію." Письмо это было послѣднимъ письмомъ Баратынскаго изъ Пажескаго корпуса. Замѣшанный вмѣстѣ съ нѣкоторыми изъ своихъ товарищей въ одну весьма некрасивую исторію, Баратынскій былъ совсѣмъ исключенъ изъ корпуса. Это несчастное событіе, унизившее Баратынскаго въ глазахъ другихъ и его собственныхъ, произвело, по свидѣтельству его друга и родственника Путяты, подавляющее впечатлѣніе на чувствительнаго юношу и наложило на его характеръ ту глубокую задумчивость и грусть, которою такъ искренно проникнуты всѣ его произведенія. Онъ всячески старался искупить свой юношескій грѣхъ, заставить всѣхъ позабыть лежащее на его имени пятно, и послѣ двухлѣтнихъ стараній былъ въ 1819 г. опредѣленъ рядовымъ въ одинъ изъ гвардейскихъ полковъ. Живя въ Петербургѣ, Баратынскій сблизился съ Жуковскимъ, Плетневымъ, Пушкинымъ, Кюхельбекеромъ, Дельвигомъ и др. Юность Баратынскаго, какъ и всякаго молодого человѣка, была не чужда увлеченій; Вакхъ и Киприда играли въ ней далеко не послѣднюю роль, но въ анакреонтическихъ стихотвореніяхъ Баратынскаго мы тщетно стали бы искать той нѣги, того вакхическаго упоенія, которыми проникнуты стихотворенія современныхъ ему поэтовъ. По всему видно, что чувственный угаръ не могъ наполнить собой души поэта, на днѣ которой съ ранней поры свили свое прочное гнѣздо рефлексія и разочарованіе {Замѣчательно, что Баратынскій принадлежалъ къ тѣмъ немногимъ русскимъ людямъ, у которыхъ раннее разочарованіе проявилось совершенно самостоятельно и независимо отъ Байроновскаго вліянія. Страстный поклонникъ самостоятельности въ поэзіи, Баратынскій негодовалъ на подражателей и въ своемъ посланіи къ Мицкевичу укоряетъ послѣдняго въ томъ, что, будучи самъ великимъ поэтомъ, онъ лежитъ у ногъ Байрона.}. Весьма характерно въ этомъ отношеніи стихотвореніе, написанное двадцатилѣтнимъ поэтомъ при полученіи извѣстія, что онъ скоро увидится съ предметомъ своей страсти:
   
   Уже близокъ, близокъ день свиданья,
   Тебя, мой другъ, увижу я!
   Скажи, восторгомъ ожиданья
   Чтожь не трепещешь, грудь моя?
   Не мнѣ роптать, но дни печали
   Быть можетъ, поздно миновали.
   Съ тоской на радость я гляжу,
   Не для меня ея сіянье,
   И я напрасно упованье
   Въ больной душѣ моей бужу.
   Судьбы ласкающей улыбкой
   Я наслаждаюсь не вполнѣ:
   Все мнится, счастливъ я ошибкой,
   И не къ лицу веселье мнѣ.
   
   Въ 1820 г., къ которому относится приведенное стихотвореніе, Баратынскій былъ переведешь въ чинѣ унтеръ-офицера въ пѣхотный Нейшлотскій полкъ, стоявшій въ какомъ-то захолустья въ Финляндіи. Друзья отъ всей души сожалѣли даровитаго юношу, обреченнаго влачить въ одиночествѣ и скукѣ тяжелую жизнь солдата. "Бѣдный Баратынскій!-- писалъ Пушкинъ къ Вяземскому -- какъ объ немъ подумаешь, такъ по неволѣ постыдишься унывать." Баратынскій провелъ въ Финляндіи около пяти лѣтъ, и нужно сознаться, что въ общемъ это пребываніе было весьма благопріятно для его поэтической дѣятельности.-- Суровыя красоты природы, досугъ и невольное одиночество -- все это заставило юнаго поэта глубже вдуматься въ жизнь. Результатомъ этихъ думъ было сознательное и глубокое разочарованіе, которымъ проникнуты стихотвореніе Не искушай меня безъ нужды, Безнадежность и др. Въ стихотвореніи Истина, относящемся къ 1824 г., поэтъ жалуется, что разочарованіе совершилось не вполнѣ, что въ его душѣ все еще живетъ сожалѣніе о золотыхъ снахъ юности, о грезахъ счастья и любви. Отслуживъ положенный срокъ въ Финляндіи, Баратынскій былъ произведенъ въ офицеры, вышелъ въ отставку и поселился въ Москвѣ. Въ своихъ стихотвореніяхъ онъ не разъ высказывалъ неудовлетвореніе легкомысленными увлеченіями молодости и желаніе прочной привязанности:
   
   Оставимъ юнымъ шалунамъ
   Слѣпую жажду сладострастья,
   Не упоенія, а счастья
   Искать для сердца нужно намъ. (Посланіе къ Коншину).
   
   Это счастье онъ думалъ найти въ женитьбѣ на Настасьѣ Львовнѣ Энгельгартъ. И письма Баратынскаго, и разсказы современниковъ, и стихотворенія, посвященныя женѣ, свидѣтельствуютъ, что съ обѣихъ сторонъ это былъ бракъ по любви, и что Баратынскій повидимому долженъ былъ найти въ немъ полное удовлетвореніе своей жажды тихаго семейнаго счастія. Въ дѣйствительности дѣло стояло иначе. И это вполнѣ понятно, ибо источникъ печали заключался не внѣ, по внутри поэта, и не было на свѣтѣ женщины, которая своею любовью могла бы уничтожить душевное раздвоеніе, притупить остріе анализа, снять съ души бремя, налагаемое тяжелыми общественными условіями, въ которыхъ приходилось жить поэту {Хотя Баратынскій своей службой въ Финляндіи загладилъ свой юношескій грѣхъ, но связи его съ кружкомъ петербургскихъ либераловъ не были ему прощены. Погодинъ въ своемъ "Дневникѣ" подъ 1826 г. пишетъ: "Мицкевичъ находился тогда подъ надзоромъ полиціи, да и самъ Пушкинъ съ Баратынскимъ были еще не совершенно обѣлены". (Барсуковъ, жизнь и Труды Погодина, т. II, стр. 70).}. Баратынскій женился въ 1826 г., и уже въ слѣдующемъ году мы читаемъ въ его стихотвореніяхъ, что онъ утомленъ душой, что у него прошла охота пѣть и что онъ повеселѣетъ, когда умретъ. Къ тому же году относится прекрасное стихотвореніе Когда взойдетъ денница золотая, гдѣ поэтъ рисуетъ въ такихъ чертахъ свое тогдашнее душевное настроеніе:
   
   Страдаю я! Изъ за дубравы дальней
            Взойдетъ заря,
   Міръ озаритъ, души моей печальной
            Не озаря.
   
   Будь новый день любимцу въ счастье, въ сладость,
            Душѣ моей
   Противенъ онъ. Что прежде было въ радость,
            То въ муку ей...
   
   Просматривая стихотворенія Баратынскаго, написанныя послѣ женитьбы, мы замѣчаемъ, что мрачное настроеніе поэта не только не ослабѣло, но скорѣе усилилось,-- знакъ, что въ тихомъ семейномъ счастьѣ онъ не нашелъ избавленія отъ преслѣдовавшей его тоски. Замѣчательнѣе всего, что источникомъ этого мрачнаго настроенія является у нашего Гамлета, какъ и у Шекспировскаго, рефлексъ, анализъ, мысль. Пушкинъ любилъ приводить выраженіе Баратынскаго, что въ женихахъ счастливъ только дуракъ, ибо мыслящій человѣкъ безпокоенъ и волнуемъ мыслью о будущемъ. Въ недоконченной поэмѣ Воспоминаніе, сравнивая свою прежнюю непосредственность съ послѣдующимъ сознательнымъ существованіемъ, Баратынскій даетъ понять, что въ прежнее время онъ былъ счастливъ потому, что жилъ заодно съ природой и не зналъ ни страстей, ни тиранніи мысли:
   
   Не зналъ я радостей, не зналъ я мукъ другихъ,
   За мигомъ не успѣлъ другой предвидѣть мигъ,
   Я слишкомъ счастливъ былъ спокойствіемъ незнанья...
   
   Въ прекрасномъ стихотвореніи Весна, описавъ ликованіе всей природы весною, поэтъ завидуетъ тому счастливцу, который на пиру природы забвенье мысли пьетъ. Баратынскій отлично зналъ, что это постоянное преобладаніе мысли и анализа надъ непосредственнымъ чувствомъ нарушаетъ гармонію человѣческаго существованія, что дума легла, по его выраженію, могильной насыпью на его грудь, что передъ обнаженнымъ мечемъ мысли блѣднѣетъ земная жизнь, но онъ не могъ сладить съ собой и могъ только въ отчаяніи восклицать:
   
   На что вы, дни! Юдольный міръ явленья
            Свои не измѣните!
   Всѣ вѣдомы, и сколько повторенья
            Грядущее сулите.
   
   Не даромъ ты металась и кипѣла,
            Развитіемъ спѣша,
   Свой подвигъ ты свершила прежде тѣла,
            Безумная душа!
   
   Бывали минуты, когда, подавленный своимъ мрачнымъ настроеніемъ, видя въ жизни одни повторенія, Баратынскій, подобно итальянскому поэту-пессимисту, пѣвцу смерти Леопарди, призываетъ къ себѣ смерть, какъ желанную гостью, надѣляя ее, подобно Леопарди, самыми нѣжными эпитетами:
   
   О дочь верховнаго эѳира,
   О свѣтозарная краса!
   Въ рукахъ твоихъ олива мира,
   А не губящая коса!
   Дружится праведной тобою
   Людей недружная судьба.
   Недоумѣнье, принужденье,
   Условье смутныхъ нашихъ дней;
   Ты всѣхъ загадокъ разрѣшенье,
   Ты разрѣшенье всѣхъ цѣпей!
   
   Если преобладаніе рефлексіи и анализа помѣшало Баратынскому вкусить сладость простого непосредственнаго человѣческаго счастія, по которомъ такъ томилась его душа, то присутствіе этихъ элементовъ въ его поэзіи помѣшало ему сдѣлаться лирикомъ въ пушкинскомъ смыслѣ этого слова, т.-е., лирикомъ, способнымъ откликаться сердцемъ на все поэтическое въ природѣ и жизни. Философскій складъ ума и вѣчное самоуглубленіе, такъ рано проявившееся въ его письмахъ, постоянно отвлекали его поэзію отъ жизненныхъ явленій къ темамъ общаго философскаго характера. Такъ въ стихотвореніи Послѣдній Поэтъ онъ разсуждаетъ о вредномъ вліяніи высокой промышленной культуры на поэзію; въ стихотвореніи Примѣты онъ затрогиваетъ вопросъ объ отношеніи науки къ прежнему поэтическому воззрѣнію на природу; въ діалогѣ Онъ и Она онъ излагаетъ прекрасными стихами задуманное въ кантовскомъ духѣ доказательство будущей жизни. Всѣ эти стихотворенія ясно доказываютъ, что Баратынскій былъ не только поэтъ, но и мыслитель, что поэтическая фантазія его была окрыляема, какъ у его любимаго поэта Гёте, не только чувствомъ, но и мыслью. Благодаря такому свойству таланта Баратынскаго его поэзія всегда останется поэзіей для немногихъ. Но кромѣ того есть еще обстоятельство, которое помѣшаетъ стихотвореніямъ нашего поэта-мыслителя сдѣлаться когда нибудь общимъ достояніемъ -- это несовершенство формы, тусклость образовъ, тяжеловатость стиха. Хотя въ нѣкоторыхъ стихотвореніяхъ Баратынскаго техника стиха доведена до изумительнаго совершенства, приводившаго въ восторгъ даже такого виртуоза формы, какимъ былъ Пушкинъ, но судя по количеству варіантовъ должно думать, что эта отдѣлка дорого стоила поэту. Баратынскій не могъ сказать о себѣ подобно Пушкину:
   
   Давай мнѣ мысль какую хочешь,
   Ее съ конца я заострю,
   Летучей риѳмой оперю и т. д.
   
   Легкость и гармонія стиха давались ему съ боя, послѣ упорной филигранной отдѣлки, и Тургеневъ въ одномъ письмѣ къ Аксакову справедливо замѣтилъ, что въ стихотвореніяхъ Баратынскаго видны слѣды не только рѣзца, но даже подпилка. Въ особенности это справедливо по отношенію къ стихотвореніямъ общаго характера, въ которыхъ онъ болѣе заботился о точности выраженія, чѣмъ о совершенствѣ формы. Но, когда исключительнымъ вдохновеніемъ Баратынскаго было чувство, тогда онъ становился настоящимъ поэтомъ, и изъ его переполненнаго сердца выливались стихи, которые по своей искренности, художественной простотѣ, силѣ и гармоніи смѣло могутъ быть поставлены рядомъ съ лучшими стихами Пушкина и Лермонтова. Возьмемъ для примѣра два стихотворенія Весна и Признаніе. Ни у кого изъ поэтовъ, за исключеніемъ развѣ Гёте и Шелли, мы не встрѣтимъ такого пантеистическаго восторга, объявшаго чуткую душу поэта при видѣ ликующей весенней природы. Проникнутый этимъ восторгомъ, Баратынскій восклицаетъ:
   
   Что съ нею, что съ моей душой?
   Съ ручьемъ она ручей
   И съ птичкой птичка. Съ нимъ журчитъ,
   Летаетъ въ небѣ съ ней.
   
   Въ стихотвореніи Признаніе Баратынскій беретъ другой мотивъ изъ человѣческой жизни, можетъ быть изъ своей собственной, и обработка его доказываетъ, что нашему поэту были одинаково доступны и поэзія природы и поэзія тонкихъ душевныхъ ощущеній. Рѣдкій изъ людей не переживалъ хоть разъ въ жизни того мучительнаго состоянія, когда всѣ усилія воскресить въ своей душѣ когда-то милый образъ становятся тщетными, когда этотъ образъ, нѣкогда озарявшій пашу душу яркимъ свѣтомъ, скользитъ теперь по ней какой-то неуловимой тѣнью. Пушкинъ увѣковѣчилъ этотъ моментъ въ стихотвореніи Подъ небомъ голубымъ страны своей родной, Баратынскій -- въ прекрасномъ стихотвореніи Признаніе, проникнутомъ тихой грустью и сердечнымъ сокрушеніемъ по своей невольной винѣ.
   
   Притворной нѣжности не требуй отъ меня:
   Я сердца моего не скрою хладъ печальный.
   Ты права, въ немъ ужъ нѣтъ прекраснаго огня
   Моей любви первоначальной.
   
   Напрасно я себѣ на память приводилъ
   И милый образъ твой и прежнія мечтанья:
   Безжизненны мои воспоминанья,
   Я клятвы далъ, но далъ ихъ свыше силъ, и т. д.
   
   Въ дополненіе къ предложенной мною краткой характеристикѣ Баратынскаго мнѣ хочется еще сказать нѣсколько словъ объ одной чертѣ въ характерѣ поэта, рисующей его личность въ самомъ симпатичномъ свѣтѣ. Молодость Баратынскаго какъ разъ совпала съ тѣмъ многознаменательнымъ подъемомъ общественнаго духа, который предшествовалъ кончинѣ императора Александра I. Проживая въ 1819--1820 въ Петербургѣ, Баратынскій перезнакомился со многими изъ передовыхъ людей того времени, обыкновенно называемыхъ декабристами, а съ однимъ изъ нихъ, Кюхельбекеромъ, онъ былъ даже очень друженъ. По словамъ своего сына и біографа, Баратынскій хотя и не былъ посвященъ въ тайны политическаго общества, но со всѣмъ увлеченіемъ своихъ лѣтъ сочувствовалъ тому, что заключалось въ великодушномъ, неопредѣленномъ и гибкомъ словѣ свобода!" Къ этому времени должно отнести нѣчто въ родѣ гимна этой свѣтлой богинѣ, отъ котораго до* насъ дошло только четыре стиха:
   
   Съ неба, чистая, золотистая,
   Къ намъ слетѣла ты;
   Все прекрасное, все опасное
   Намъ пропѣла ты.
   
   Хотя судьба рано разъединила поэта съ товарищами молодости, но онъ всегда вспоминалъ о нихъ съ глубокимъ сочувствіемъ:
   
   Я братьевъ зналъ, и сны младые
   Соединили насъ на мигъ,
   Далече бѣдствуютъ иные,
   И въ мірѣ нѣтъ уже другихъ.
   
   Но пролетѣвшія какъ чудный сонъ бесѣды съ этими друзьями молодости, мечтавшими между прочимъ и объ освобожденіи крестьянъ, заронили не одно доброе зерно въ воспріимчивую душу поэта. Поселившись послѣ женитьбы въ деревнѣ, Баратынскій имѣлъ случай видѣть собственными глазами бѣдность и страданіе народа и дикій разгулъ помѣщичьей власти, и сдѣлался горячимъ и убѣжденнымъ сторонникомъ освобожденія крестьянъ. Съ восторгомъ онъ привѣтствовалъ всякую правительственную мѣру, направленную къ улучшенію ихъ быта. Когда въ 1842 г. вышелъ правительственный указъ объ обязанныхъ крестьянахъ, Баратынскій восторженно отозвался о немъ въ письмѣ къ Путятѣ: "Редакція превосходна! Нельзя было приступить къ дѣлу умнѣе и осторожнѣе. Благословенъ грядый во имя Господне! У меня солнце въ сердцѣ, когда я думаю о будущемъ! Вижу и осязаю возможность исполненія великаго дѣла и скоро и спокойно". Осенью 1843 г. Баратынскому удалось наконецъ осуществить свое давно лелѣянное желаніе побывать за границей. Привыкшій на родинѣ быть вѣчно на сторожѣ и замыкаться въ самомъ себѣ, поэтъ получилъ наконецъ на склонѣ лѣтъ своихъ возможность быть самимъ собою и высказываться вполнѣ. Зиму онъ провелъ въ Парижѣ и очень сблизился съ молодымъ., тогда только что начинавшимъ поэтомъ Огаревымъ. Преждевременно состарившійся Баратынскій пріятно удивилъ Огарева и весь его кружокъ смѣлостью своихъ идей, энергіей и широтой своихъ общественныхъ симпатій. Это не былъ тотъ молчаливый, ушедшій въ себя, человѣкъ, котораго нужно было, по словамъ кн. Вяземскаго, допрашивать, чтобъ узнать его мнѣнія. Рѣчь его лилась потокомъ; онъ какъ бы торопился высказать все, что у него накопилось въ душѣ въ долгіе годы думъ и подневольнаго молчанія. Весной пріятели разстались. Огаревъ остался въ Парижѣ, а Баратынскій уѣхалъ въ Неаполь, гдѣ вскорѣ неожиданно умеръ отъ разрыва сердца, вызваннаго безпокойствомъ о здоровьѣ жены. Узнавъ объ его смерти, И. В. Кирѣевскій оплакалъ ее въ Москвитянинѣ {"Пѣвецъ любви, печали, сердечныхъ думъ и сердечныхъ сомнѣній, своеобразный поэтъ, высокій, глубоко чувствующій художникъ, искренній въ каждомъ звукѣ, отчетливо -- изящный въ каждой мечтѣ, похищенный преждевременной смертью, оставилъ въ нашей словесности нѣсколько прекрасныхъ созданій, не оцѣненныхъ по своему достоинству, но почти ничтожныхъ въ сравненіи съ тѣмъ, что онъ могъ бы сдѣлать и т. д. (Москвитянинъ, 1845 г. No I).}, а Огаревъ почтилъ память безвременно угасшаго поэта прекраснымъ стихотвореніемъ, которое было неизвѣстно современникамъ и появилось въ печати всего четыре года назадъ:
   
   Въ его груди любила и томилась
             Прекрасная душа
   И ко всему прекрасному стремилась,
             Поэзіей дыша.
   Святой огонь подъ хладной сѣдиною
             Онъ гордо уберегъ,
   Не оскудѣлъ, хоть и страдалъ душою
             Средь жизненныхъ тревогъ.
   На жизнь смотрѣлъ хоть грустно онъ, но смѣло
             И все впередъ спѣшилъ;
   Онъ жаждалъ дѣлъ, онъ насъ сзывалъ на дѣло
             И вѣрилъ въ Бога силъ!
   О, сколько разъ съ горячимъ рукожатьемъ
             Съ слезою на глазахъ,
   Онъ намъ твердилъ: впередъ, младые братья,
             Предъ истиной все прахъ!
   Онъ избралъ насъ и старецъ, умирая,
             Друзья, намъ завѣщалъ,
   Чтобы по немъ, какъ тризну совершая,
             Въ борьбѣ нашъ духъ мужалъ.
   (Русская Мысль, 1890 г. No 10).
   
   Баратынскій не дожилъ до осуществленія великаго дѣла, къ которому онъ призывалъ своихъ юныхъ парижскихъ друзей. Судьба, не баловавшая его при жизни, не дозволила ему дожить до обѣтованнаго дня освобожденія крестьянъ. Жизнь его прошла въ глухую и мрачную эпоху нашей общественной жизни, не растворенную надеждой на лучшіе дни. Задыхаясь въ атмосферѣ мрака и произвола, изнывая подъ тяжелымъ бременемъ мучившаго его душевнаго разлада, извѣрившись въ людей, но полный глубокой вѣры въ силу правды и добра, онъ жилъ для того же, для чего жилъ его другъ и сверстникъ Пушкинъ,-- чтобъ мыслить и страдать.

Н. Стороженко.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru