Страхов Николай Николаевич
Der alte und der neue Glaube. Ein Bekenntniss von David Friedrich Strauss

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Старая и новая вера. Исповедание Давида Штрауса)

"Гражданин", No 39, 1873

Оригинал здесь -- http://smalt.karelia.ru/~filolog/grazh/1873/24seN39.htm

  
   Der alte und der neue Glaube. Ein Bekenntniss von David Friedrich Strauss. Dritte Auflage. Leipzig, 1872. (Старая и новая вѣра. Исповѣданiе Давида Штрауса. 3-е изд. Лейпцигъ. 1872).
   Вотъ очень странная небольшая книга, написанная всесвѣтно-знаменитымъ богословомъ и имѣвшая огромный успѣхъ въ Германiи, какъ это видно и изъ того, что уже въ прошломъ году, когда она явилась, она выдержала три изданiя. Съ перваго разу очень трудно опредѣлить ея цѣль и предметъ. Чѣмъ она вызвана? Повидимому ничѣмъ, а если хотите, то множествомъ различнѣйшихъ вещей. О чемъ она говоритъ? Ни о чемъ въ особенности, но по немножку обо всемъ на свѣтѣ. Такъ какъ однако же книги суть созданiя органическiя, то мы старались найти общую мысль и главное желанiе автора. Кажется, мы не ошибаемся, если скажемъ, что главная цѣль книги есть оправданiе существующаго, то есть нынѣшняго состоянiя и образа дѣйствiй Германiи. Ближайшимъ поводомъ едва-ли не была та борьба съ католицизмомъ, которую подняла нынѣшняя германская имперiя. Штраусъ, подобно всѣмъ нынѣшнимъ нѣмцамъ, исполненъ самаго пламеннаго германофильства, и вотъ онъ пожелалъ не только сказать свое слово въ пользу борьбы, но и вообще прославить нынѣшнiй духъ Германiи. Онъ сталъ на самую высокую точку зрѣнiя, и, иногда просто восхищаясь, а чаще всего какъ-будто обороняясь отъ чьихъ-то тяжкихъ обвиненiй, доказываетъ, что все хорошо въ Германiи. Нѣмцы нынче утратили всякую вѣру, они уже не христiане: такъ и слѣдуетъ, говоритъ Штраусъ. Они не вѣрятъ ни въ личнаго Бога, ни въ безсмертiе души: такъ и слѣдуетъ, но мнѣнiю Штрауса. Они признаютъ теорiю Дарвина -- такъ и нужно. Они живутъ въ монархiи, исполнены народнаго самолюбiя, оказались жестоко-воинственными -- такъ все это и должно быть. Бисмаркъ и Мольтке -- генiальнѣйшiе люди, и вообще прогрессъ во всемъ идетъ прекрасно и достигъ нынче точки, которая выше всѣхъ предыдущихъ точекъ. Вотъ смыслъ книги, объясняющiй и ея пестроту, и горячiй, иногда болѣзненно-раздражительный тонъ.
   Можно, пожалуй, видѣть въ книгѣ и больше; можно отчасти считать ее за дѣйствительное исповѣданiе, за катихизисъ новой вѣры, объясняющiй всѣ члены ея символа. Старый ученый, обрадованный успѣхами Германiи, какъ-будто задумался и задалъ самому себѣ вопросъ: ну во что же ты вѣришь? Имѣешь ли ты пpавo радоваться, если взглянешь не только на политическiе и военные успѣхи, а и на духовную жизнь твоего народа, на его науку, религiю, на его нравственный духъ? И Штраусъ смѣло и даже дерзко отвѣчалъ, что онъ признаетъ исповѣданiе современныхъ нѣмцевъ, что онъ радуется духовному развитiю своего народа.
   Какъ бы то ни было, въ книгѣ много интереснаго; мало связи, нѣтъ согласiя между частями, но прекрасно рисуется современное положенiе вещей, многiя стремленiя, одушевляющiя Германiю, и взгляды, которые тамъ господствуютъ. Мы извлечемъ нѣкоторыя наиболѣе поучительныя мѣста.
   Приведемъ сперва политическiя мнѣнiя Штрауса. Намъ, русскимъ, которые вѣчно всѣмъ недовольны, можно поучиться у нынѣшнихъ нѣмцевъ умѣнью уважать существующее и понимать его смыслъ. Вотъ какъ разсуждаетъ Шраусъ о монархiи:
   "Что касается до различныхъ формъ правленiя, то, конечно, нынче нужно считать господствующимъ въ Германiи тотъ взглядъ, что сама по себѣ лучшая форма есть республика, но что для нея, въ силу разныхъ обстоятельствъ и отношенiй, еще не пришло время для большихъ европейскихъ государствъ, и потому въ ожиданiи имѣющаго наступить, но неизвѣстнаго точно срока, слѣдуетъ довольствоваться монархiею, устраивая ее по возможности лучше. Такой вглядъ -- все-таки есть шагъ къ лучшему въ сравненiи съ тѣмъ, что было 24 года назадъ, когда у насъ cуществовала многочисленная партiя, смотрѣвшая на монархiю, какъ на побѣжденную точку зрѣнiя и думавшая, что можно прямо добиваться республики".
   "А между тѣмъ вопросъ, какая форма правленiя сама но себѣ наилучшая, все-таки по прежнему дурно поставленъ. Он подобенъ вопросу: какая одежда всего лучше? -- вопросу, на который вовсе нельзя oтвѣчать, если не принять въ соображенiе съ одной стороны климата и времени гoдa, съ другой возраста, пола и состоянiя здоровья. Абсолютно-наилучшей государственной формы нѣтъ, такъ какъ государственная форма по самому существу есть нѣчто относительное. Республика можетъ быть превосходна для Соединенныхъ Штатовъ въ неизмѣримыхъ пространствахъ Сѣверной Америки, которымъ не угрожаетъ никакой сосѣдъ, а опасны развѣ только собственныя внутреннiя napтiи; она можетъ быть хороша для Швейцарiи въ ея горахъ, нейтралитетъ которой сверхъ того гарантированъ собственнымъ интересомъ сосѣднихъ государствъ, -- и вмѣстѣ съ тѣмъ она можетъ быть гибельна для Гepманiи, ущемленной между расширяющейся Pocciей и безпокойной, да еще сверхъ того питающей мстительные замыслы Францiею".
   "Но, даже если дѣло идетъ о томъ, которая изъ различныхъ государственныхъ формъ всего сообразнѣе съ достоинствомъ, или лучше сказать (т. е. говоря безъ предзаятiй), съ природою и назначенiемъ человѣка, то и въ этомъ смыслѣ еще многое препятствуетъ рѣшить вопросъ въ пользу республики. Исторiя и опытъ до сихъ поръ вовсе не показываютъ намъ, чтобы человѣчество въ республиканскихъ государствахъ ближе подходило или надежнѣе шло къ своему назначенiю (которое, конечно, слѣдуетъ пониматъ какъ гармоническое развитiе его даровъ и способностей), чѣмъ въ монархическихъ. Что республики древности здѣсь не должны быть принимаемы въ соображенiе, признано всѣми, такъ какъ онѣ, въ силу обусловливавшаго ихъ рабства, были скорѣе весьма исключительными аристократiями. Въ среднiе вѣка республика является намъ только въ маленькихъ общинахъ, главнымъ образомъ въ городахъ и въ городскихъ областяхъ, и опять, если и безъ настоящаго рабства, то большею частiю въ очень строгихъ аристократическихъ формахъ. Въ новѣйшее время она является намъ или преходящею, какъ во Францiи, гдѣ она составляетъ пepexoдную точку между страшными политическими кризисами, или же постоянною формою -- въ большомъ масштабѣ въ Сѣверной Америкѣ, въ маленькомъ въ Щвейцарiи".
   "И безъ сомнѣнiя есть извѣстныя преимущества которыя очевидно общи этимъ двумъ единственно прочнымъ республикамъ. Прежде всего то, чѣмъ въ особенности эти государственныя формы расположили къ себѣ толпу: при маломъ обремененiи гражданъ большею частiю хорошее состоянiе финансовъ. Затѣмъ -- не только страдательное, но и дѣятельное, влiятельное отношенiе гражданина къ правительству. Съ этимъ связанъ бòльшiй просторъ, который вообще дается отдѣльному лицу для его дѣятельности и его желанiй. Но это самое тотчасъ же представляетъ и темную сторону, такъ какъ вмѣстѣ дается полная воля политическимъ проискамъ, государство поддерживается въ состоянiи непрерывнаго броженiя и ставится на наклонную плоскостъ, по которой оно почти неизбѣжно движется къ грубѣйшей и грубѣйшей демократiи -- то есть къ несомнѣнно наихудшей изъ всѣхъ государственныхъ формъ".
   "И, между тѣмъ какъ мы не оставляемъ надежды ввести и въ монархiю участiе гражданъ въ управленiи и болѣе свободное движенiе, -- на сколько это согласно съ твердостiю государства, -- мы не находимъ въ двухъ названныхъ республикахъ того процвѣтанiя высшихъ духовныхъ интересовъ, которое видимъ въ монархической Германiи и сравнительно также въ Англiи. Не то чтобы тамъ недоставало школъ, высшихъ или низшихъ учебныхъ заведенiй, отчасти даже богато снабженныхъ и прекрасно устроенныхъ. Но мы не находимъ высшихъ результатовъ. Въ Швейцарiи задаютъ тонъ нѣмецкiе кантоны, въ Соединенныхъ Штатахъ господствующимъ элементомъ нужно считать послѣ англичанъ тоже нѣмцевъ: и однакоже наука и искуcтво въ Швейцарiи или въ Сѣверной Америкѣ далеко не производятъ тѣхъ самостоятельныхъ плодовъ, какiе онѣ приносятъ въ Германiи или Англiи. Швейцарiя вовсе не имѣетъ своей классической литературы, а живится ею именно у насъ; и точно также каѳедры въ своихъ университетахъ она все еще должна замѣщать нѣмцами, или людьми учившимися въ Германiи. Въ подобномъ отношенiи находится сѣверо-американская литература къ англiйской; если же иногда дѣло идетъ иначе, то мы находимъ, что какъ наука, такъ и обученiе въ Сѣверной Америкѣ имѣютъ преимущественно направленiе къ точному и практическому, къ пригодности и пользѣ. Однимъ словомъ: на насъ, нѣмцевъ, умственное развитiе этихъ республикъ производитъ впечатлѣнiе чего-то грубо-реалистическаго и прозаически-тощаго, попадая въ ихъ атмосферу, мы чувствуемъ, что намъ недостаетъ того тончайшаго духовнаго воздуха, которымъ мы дышемъ въ нашемъ отечествѣ; да сверхъ того мы находимъ, что въ Сѣверной Америкѣ воздухъ зараженъ такимъ гнiенiемъ господствующихъ классовъ, которому подобное встрѣчается только въ самыхъ запущенныхъ частяхъ Европы. И такъ какъ мы убѣждены, что эти недостатки находятся въ тѣсной связи, кромѣ отсутствiя нацiональности, съ сущностiю республиканской государственной формы, то мы далеко не можемъ признать за нею несомнѣнное превосходство надъ монархическою".
   "Нельзя не признать, конечно, одного: устройство республики, даже большой, проще, понятнѣе, чѣмъ устройство хорошо организованной монархiи. Союзное управленiе Швейцарiи, не говоря уже объ отдѣльныхъ кантонахъ, относится къ англiйскому управленiю какъ рѣчная мельница къ паровой машинѣ, какъ вальсъ или пѣсня къ фугѣ или симфонiи. Въ монархiи есть что-то зaгадочное, даже повидимому несообразное; но именно въ этомъ и заключается тайна ея превосходства. Всякое таинство кажется нелѣпостью; и однако же таинство непремѣнно есть во всемъ что глубоко, и въ жизни, и въ наукѣ и въ государствѣ."
   "To, что слѣпой случай рожденiя долженъ возвышать одного человѣка надъ всѣми другими, дѣлать его распорядителемъ судьбы миллiоновъ, что этотъ одинъ, не смотря на возможную случайность ограниченныхъ умственныхъ силъ или дурнаго характера, долженъ быть владыкою, а множество другихъ, гораздо лучшихъ и разумнѣйшихъ -- его подданными, что его семья и его дѣти должны стать высоко надъ всѣми другими, -- для того чтобы все это находить страннымъ, несправедливымъ, несогласнымъ съ кореннымъ равенствомъ всѣхъ людей, не нужно большаго ума; почему рѣчи такого рода и составляли всегда любимое поприще демократической глупости. Гораздо больше терпѣнiя, самоотреченiя, глубокаго вниманiя и проницательности требуется, чтобы понять, что именно въ положенiи одного человѣка съ его семьею на такой высотѣ, на которой его не захватываетъ борьба интересовъ и партiй, на которой онъ изъятъ отъ всякаго сомнѣнiя въ своемъ полномочiи, отъ всякой смѣны, кромѣ естественной, производимой смертью, но и въ этомъ случаѣ замѣняется безъ выбора и борьбы преемникомъ, напередъ опредѣляемымъ тоже естественными отношенiями, -- менѣе видимо съ перваго взгляда, говорю я, что именно на этомъ основывается крѣпость, благотворность, несравненное превосходство монархiи. И однако же только это учрежденiе предохраняетъ государство отъ потрясенiй и язвъ, неразлучныхъ съ повторяющеюся черезъ два-три года смѣною верховныхъ лицъ въ государствѣ. Въ особенности ходъ дѣла при выборѣ сѣверо-американскаго президента, неизбѣжные подкупы, необходимость награждать потомъ своихъ пособниковъ мѣстами и затѣмъ смотрѣть сквозь пальцы на ихъ службу, проистекающая отсюда продажность и испорченность именно управляющихъ классовъ -- всѣ эти глубоко коренящiяся болѣзни прославленной образцовой республики такъ рѣзко выступили на свѣтъ въ послѣднiе годы, что сремленiе нѣмецкихъ клубныхъ ораторовъ, публицистовъ и поэтовъ искать политическихъ и даже нравственныхъ идеаловъ по ту сторону Атлантическаго океана, нѣсколько охладѣло".
   "Искать ихъ по тy стоpoнy кaнaлa -- тoжe неправильно; но конечно отъ англичанъ мы можемъ все-таки научиться большему и лучшему, чѣмъ отъ американцевъ. Въ особенности тому, какое значенiе для народа заключается въ прирожденной монархiи и династiи. Въ послѣднiе годы можно было нѣсколько пугаться и опасаться за политическое здоровье Англiи вслѣдствiе республиканской агитацiи, которая въ ней происходила; ибо что республика была бы finis Britanniae, это ясно всякому, даже на половину понимающему дѣло. Но вотъ заболѣваетъ опасно принцъ Валлiйскiй, и хотя нацiя имѣла право многое неодобрять и въ личности и въ поведенiи наслѣдника престола, однако же общее участiе подымается до такой высоты, что даже сами республиканскiе коноводы считаютъ нужнымъ подать королевѣ адресъ соболѣзнованiя. Какой здравый политическiй инстинктъ въ англiйскомъ народѣ! Какъ должны завидовать ему французы, которые искоренили свою династiю съ дерзкой поспѣшностью и теперь, колеблясь между деспотизмомъ и aнapxieю, не умѣютъ ни жить ни умереть. И какимъ счастiемъ мы, нѣмцы, должны считать для себя то что, вслѣдствiе подвиговъ и событiй послѣднихъ лѣтъ, династiя Гогенцоллерновъ пустила глубокiе корни и за предѣлами Прусciи, во всѣхъ нѣмецкихъ земляхъ, во всѣхъ нѣмецкихъ сердцахъ".
   "Что монархiи слѣдуетъ окружить себя республиканскими учрежденiями, -- это французская фраза, и можно надѣяться, что мы стоимъ выше ея; да и выставить парламентаризмъ какъ главное знамя -- значило бы все-таки гоняться за иностранными идеалами: напротивъ изъ характера самаго нѣмецкаго народа и изъ отношенiй нѣмецкаго государства, должны развиться и разовьются учрежденiя, которыя способны соединить крѣпость государства съ свободою движенiя, умственные и нравственные успѣхи съ матерiальнымъ процвѣтанiемъ". (стр. 265-273).
   Это мѣсто вполнѣ характерно для книги Штрауса; тутъ видны и руководящее стремленiе книги, и ея прiемы. Прiемы эти очень разнообразны; очень нерѣдко Штраусъ прибѣгаетъ къ тончайшей гегелевской дiалектикѣ, на которой онъ былъ воспитанъ; но тутъ же, если нужно, онъ спускается до грубѣйшаго эмпиризма. Когда онъ стоитъ за правое дѣло, какъ въ настоящемъ случаѣ, все идетъ прекрасно; но онъ жалокъ, когда берется защищать заблужденiя и недостатки. А къ этому его непремѣнно приводитъ его главная тема -- доказать, что Германiя совершаетъ нынче удивительный прогрессъ въ умственномъ и нравственномъ отношенiи.

Н. Страховъ.

(Продолженiе будетъ).

"Гражданин", No 40, 1873

  

КРИТИКА И БИБЛIОГРАФIЯ.

Der alte und der nеuе Glaube, von D. Strauss. 1872.

(Старая и новая вѣpa, Д. Штрауса. 1872).

II.

   Благополучiе Германiи очень велико въ настоящее время; но ему враждебны разныя современныя ученiя и стремленiя, изъ которыхъ одни отрицаютъ самыя средства и основы совершившагося объединенiя Германiи, другiя угрожаютъ разрушить въ будущемъ весь нынѣшнiй порядокъ вещей. Штраусъ съ большимъ жаромъ вооружается за этотъ порядокъ; онъ защищаетъ въ самомъ принципѣ войну, начало народности, монархiю, дворянство необходимость смертной казни; онъ возстаетъ противъ космополитизма, интернацiоналки, рабочаго движенiя, соцiальной демократiи, общей подачи голосовъ. Читая все это, ясно видишь, какая горячая борьба идетъ нынче въ Европѣ, и невольно чувствуешь, что едва ли въ этой борьбѣ побѣда останется на той сторонѣ, на которой стоитъ Штраусъ. Конечно упоенiе овладѣвшее Германiею дастъ ей надолго силу держаться въ нынѣшнемъ положенiи; но рано или поздно это упоенie пройдетъ, и тогда -- чтó бы ни говорилъ Штраусъ, -- она не найдетъ опоръ для сопротивленiя разлагающимъ влiянiямъ.
   Вотъ мѣсто, въ которомъ Штраусъ вооружается противъ космополитизма:
   "Ученiе противное началу народности именуетъ себя нерѣдко космополитизмомъ, выдаетъ себя за выходъ изъ ограниченной нацiональной точки зрѣнiя и за восхожденiе на универсальную точку зрѣнiя человѣчества. Но мы знаемъ: при всякой апелляцiи нужно держаться порядка инстанцiй. Посредствующая же инстанцiя между отдѣльнымъ человѣкомъ и человѣчествомъ есть нацiя. Кто знать не хочетъ о своей нацiй, тотъ отъ этого еще не станетъ космополитомъ, а будетъ только эгоистомъ. Добраться до любви къ человѣчеству можно только посредствомъ любви къ нацiи. Народы съ своими особенностями суть богожеланныя, т. е. сообразныя съ природою формы, въ которыхъ человѣчество доходитъ до своего бытiя, которыхъ не можетъ упускать изъ виду никакой разумный человѣкъ, отъ которыхъ не можетъ отрекаться никакой человѣкъ съ сердцемъ. Между язвами, которыми болѣетъ народъ Сѣверо-американскихъ Соединенныхъ Штатовъ, одна изъ глубочайшихъ есть недостатокъ нацiональнаго характера. И наши европейскiя нацiи суть смѣшанные народы: въ Германiи, Францiи, Англiи разныя составныя части, кельтскiя, германскiя, романскiя, славянскiя, были многократно передвинуты и пестро перемѣшаны. Но наконецъ онѣ прониклись взаимно и, исключая нѣкоторыя пограничныя полосы, нейтрализировались въ главномъ веществѣ нацiи, образовавши новый продуктъ, именно теперешнюю нацiональность этихъ народовъ. Напротивъ въ Соединенныхъ Штатахъ котелъ постоянно кипитъ и бродитъ вслѣдствiе подсыпки новыхъ ингредiенцiй; составъ остается смѣсью и не обращается въ живое цѣлое. Интересъ къ общему государству не можетъ замѣнить нацiональнаго интереса; онъ, какъ дознано фактически, не имѣетъ силы вырвать отдѣльныя лица изъ узкихъ предѣловъ ихъ себялюбiя, ихъ погони за деньгами, и возвысить ихъ до идеальныхъ стремленiй; гдѣ нѣтъ нацiональнаго чувства, тамъ нѣтъ и ничего душевнаго".
   "Мы не забываемъ, что и для нашихъ великихъ умовъ прошлаго столѣтiя, для Лессинга, Гёте, Шиллера, нацiональныя границы были иногда слишкомъ тѣсны. Такъ какъ они чувствовали себя гражданами мiра, а не гражданами нѣмецкаго государства, еще менѣе конечно саксонцами или швабами, то для нихъ и было слишкомъ мало мыслить и творить только въ духѣ одного народа; Клопштокъ со своимъ восторгомъ отъ нѣмецкой народности и нѣмецкаго языка казался одинокимъ чудакомъ. Однакоже Шиллеръ хорошо зналъ, и высказалъ со всею силою своего крѣпкаго чувства, что отдѣльный человѣкъ долженъ "примкнуть къ своему дорогому отечеству", ибо только "здѣсь крѣпкiе корни его силы"; и точно также у двухъ остальныхъ великихъ людей мы находимъ мпого изрѣченiй, которыя свидѣтельствуютъ, что у нихъ космополитизмъ никакъ не исключалъ патрiотизма. Но далѣе, въ чемъ состоялъ ихъ космополитизмъ? Они обнимали своимъ сочувствiемъ все человѣчество; они желали, чтобы ихъ идеи пркрасной нравственности и разумной свободы мало по малу были осуществлены у всѣхъ народовъ. Напротивъ того, чего хотятъ нынѣшнiе проповѣдники братства народовъ? Они хотятъ прежде всего уравненiя вещественныхъ условiй человѣческаго существованiя средствъ, для жизни и наслажденiя; духовное стоитъ у нихъ на второмъ планѣ и должно главнымъ образомъ способствовать добыванiю этихъ средствъ для наслажденiя; и въ духовномъ отношенiи они добиваются нѣкотораго уравненiя, общей посредственности, вслѣдствiе чего на все высшее смотрятъ равнодушно, или даже подозрительно. Нѣтъ, такого рода всемiрные граждане не смѣютъ ссылаться на Гёте и Шиллера!"
   Если съ кѣмъ они идутъ рука въ руку, то именно, какъ давно уже обнаруживается фактически, только съ тѣми людьми, для которыхъ, все равно живутъ ли они въ Германiи или въ Италiи, въ Англiи или Америкѣ, истинное отечество есть Ватиканъ. Эти люди не хотятъ нацiональнаго государства, такъ какъ оно ограничиваетъ ихъ универсальное духовенство; точно такъ какъ первые не хотятъ его потому, что оно препятствуетъ ихъ индивидуальному гоcударству, распаденiю человѣчества на слабо организованныя и лишь слегка связанныя между собою демократiи. Если ультрамонтаны, не рѣдко ссылаясь для вида на политическiя права свободы, хлопочутъ только объ духовномъ порабощенiи, то и у интернацiоналовъ, вслѣдствiе именно того, что выше всего ставится недѣлимое съ его матерiальными потребностями и притязанiями, высшiе духовные интересы находятся въ опасности. Только въ своемъ естественномъ нацiональномъ расчлененiи можетъ человѣчество приближаться къ цѣли своего назначенiя; кто пренебрегаетъ этимъ расчлененiемъ, кто чуждъ благоговѣнiя передъ нацiональнымъ, о томъ мы должны сказать: hic niger est, все равно носитъ ли онъ черный клобукъ или красную шапку" (стр. 261-265).
   Такъ отстаиваетъ Штраусъ начало народности. Но его доказательства на этотъ разъ не имѣютъ особенной силы. Въ самомъ дѣлѣ народность у него во всякомъ случаѣ является началомъ подчиненнымъ, выше котораго и можно и даже должно становиться. Ультрамонтаны и интернацiоналы можетъ быть ошибаются въ своихъ цѣляхъ, но они совершенно правы въ томъ, что заботятся объ общечеловѣческихъ, а не объ частныхъ интересахъ. И всякiй отдѣльный человѣкъ имѣетъ повидимому право, когда найдетъ нужнымъ, апеллировать къ высшей инстанцiи и становиться на точку зрѣнiя Лeссинга, Гёте и Шиллера.
   Вотъ почему болѣе послѣдовательные нацiоналы всегда приходили къ мысли, что вообще способствовать развитiю и процвѣтанiю народностей есть наибольшая услуга, какую можно оказать человѣчеству; чаще же всего нацiоналы приписываютъ своей народности какое-нибудь единственное и незамѣнимое значенiе, говорятъ что она одна можетъ направить человѣчество на истинный путь. Такая вѣра совершенно естественна для человѣка, который не отвлеченно признаетъ принципъ нацiональности, а дѣйствительно преданъ началамъ своего народа. Въ этой вѣрѣ космополитизмъ сливается воедино съ народностiю.
   Горе Европы заключается въ томъ, что идеаловъ, которые можно бы признать космополитическими, въ ней уже нѣтъ никакихъ, кромѣ идеала ультрамонтановъ и идеала интернацiоналовъ. Космополитизмъ какъ свидѣтельствуетъ Штраусъ, bыродился въ такiя формы, отъ которыхъ нужно всячески защищаться и уже поэтому какъ можно крѣпче держаться за нацiональность. Какую силу имѣетъ самый новый видъ европейскаго космополитизма, видно изъ слѣдующихъ разсужденiй Штрауса о рабочемъ вопросѣ:
   "Съ тяжелымъ чувствомъ приступаемъ къ рѣчи о такъ называемомъ четвертомъ сословiи, такъ какъ здѣсь мы касаемся самаго больнаго мѣста нынѣшняго общества. И извѣстно, что каждую рану или болѣзнь тѣмъ труднѣе лѣчить, чѣмъ больше испорченъ ея ходъ предъидущимъ лѣченiемъ. Что такъ именно случилось съ такъ-называемымъ рабочимъ вопросомъ, этого невозможно оспаривать. И въ томъ случаѣ уже требовалась бы помощь, если бы поцеiнтъ допускалъ себѣ помогать, или же хотѣлъ бы самъ себѣ помочь надлежащими средствами. Но крикуны, и преимущественно французскiе крикуны вбили ему въ голову безумнѣйшiя вещи. Можно бы думать, что соцiалистическiй нарывъ, наливавшiся во Францiи многiя десятялѣтiя, наконецъ теперь вполнѣ опорожнился въ ужасахъ парижской коммуны; что зарево ратуши и Тюильри довольно ясно показало обществу всѣхъ странъ, къ чему приводятъ извѣстные принципы; въ особенности люди, раздѣлявшiе эти мнѣнiя въ Германiи, должны бы чувствовать отчасти пристыженными, отчасти обезкураженными. Но ничуть не бывало. Въ собранiяхъ, въ ежедневныхъ газетахъ, въ самомъ нашемъ имперскомъ сеймѣ, осмѣливаются одобрять, даже превозносить то, отъ чего съ ужасомъ отвращается всякiй здравый человѣческiй и гражданскiй смыслъ, и тѣмъ показывать, на что были бы сами способны при удобныхъ обстоятельствахъ. При этомъ не только высказывается обычная зависть къ имуществy, но и гpyбѣйшая ненависть къ искуству и наукѣ, какъ къ роскоши, порождаемой имуществомъ. Это Гунны и Вандалы нашей современной культуры, которые тѣмъ опаснѣе, что они не нападаютъ на насъ извнѣ, а находятся среди насъ самихъ".
   "Прежде вceго сознаемся: одна сторона много погрѣшила, въ особенности многаго не сдѣлала; человѣческiя силы были иногда безпощадно эксплуатируемы, причемъ не было надлежащей заботы ни о тѣлесномъ, ни о нравственномъ благосостоянiи работника. Затѣмъ явились хорошiе люди, которые указали работникамъ путь къ мирному самовспомоществованiю; благонамеренные фабриканты усердно пошли на встрѣчу этимъ ycилiямъ, устраивая жилища, съестныe дома, способствуя учрежденiю кассъ для больныхъ и умирающихъ. Уже мы видимъ, что въ промышленныхъ городахъ составляются общеполезныя общества, которыя дѣлаютъ своею задачею въ особенности устройство рабочихъ жилищъ. Но противъ истинныхъ пророковъ выступили ложные и, какъ это обыкновенно бываетъ, нашли больше приверженцевъ въ толпѣ. Рѣчи въ родѣ поговорки о войнѣ между капиталомъ и трудомъ, насмѣшки и порицанiя, направленныя противъ буржуазiи, какъ-будто она есть какое-то особое сословiе, а не открыта каждую минуту для всякаго умнаго и прилежнаго работника, -- все это легко повторять за другими, и все это такъ pѣдко подвергается точному изслѣдованiю. Заграничное общество, котоpоe предположило себѣ цѣлью ни что иное, какъ извращенiе всѣхъ существующихъ общественныхъ отношенiй, протягиваетъ свои нити по всѣмъ странамъ, поджигаетъ нашихъ рабочихъ, и изъ ихъ союзовъ, первоначально основанныхъ для вспоможенiя, дѣлаетъ арсеналы противодѣйствiя нанимателямъ. Стачки рабочихъ, безпрестанно происходящiя во всѣхъ концахъ и мѣстахъ, въ особенности же въ столицѣ новой Германской Имперiи, составляютъ явленiе анархiи среди государства, войны среди мира, заговора, который совершается среди бѣлаго дня и безпрепятственное существованiе котораго не дѣлаетъ чести правительству и законодательству, ничего противъ него не дѣлающимъ и не желающимъ дѣлать". (стр. 277-279).
   Вотъ картина очень мрачная. Штраусъ однако же, указывая всѣ эти факты, ничего не говоритъ о томъ, почему идеи интернацiоналки нашли себѣ въ Германiи такую благопрiятную почву, и вообще, отчего зависитъ это преобладанiе матерiальныхъ интересовъ, эта зависть къ богатству, эта ненависть къ наукѣ и искуству. Поэтому онъ не указываетъ и никакого выхода изъ положенiя, никакого средства излѣчить или ослабить опаснѣйшую изъ болѣзней современнаго общества. онъ возлагаетъ надежду только на силу государства. "Поистинѣ", говоритъ онъ, "достаточно поводовъ для того, чтобы новая германская государственная власть принадлежала къ своей должности и береглась, какъ бы не было нанесено вреда обществу". (стр. 281).
   Между тѣмъ дѣйствительно противодѣйствовать этимъ идеямъ могли бы только другiя идеи, которыя стояли бы выше стремленiя къ матерiальному благополучiю и ставили бы это стремленiе на его надлeжaщee мѣсто въ человѣческой жизни. Такую господствующую роль имѣли до сихъ поръ идеи pелигiозныя, бившiя для людей и высшимъ руководствомъ, и неизмѣняющею опорою, и утѣшенiемъ въ несчастiи. Посмотримъ же, чѣмъ, по мнѣнiю Штpayca, должны быть заменены эти идеи. Онъ утверждаетъ что религiя окончательно разрушена у образованныхъ нѣмцевъ (отчасти, вспомнимъ, при его собственныхъ усилiяхъ); но мы, говоритъ онъ, и безъ нея можемъ жить счастливо, и знаемъ, чтó дѣлать. Вотъ интересное описанiе этой жизни, описанiе того, какъ слѣдуетъ человѣку выполнять свои высшiе идеалы:
   "Сверхъ нашихъ занятiй по профессiи, -- ибо мы (то-есть невѣрующie) принадлежимъ къ различнѣйшимъ профессiямъ, мы не только ученые или художники, а и чиновники, и военные, и промышленники и собственники; да и женскiй полъ между нами не безъ представителей; и еще повторю, что насъ не малое число, а цѣлыя тысячи, и притомъ не изъ худшихъ людей всѣхъ странъ, -- и такъ, сверхъ нашихъ занятiй и жизни въ семействѣ и въ кpугy друзей, мы стараемся сохранить въ нашей душѣ по возможности воспрiимчивость ко всѣмъ высшимъ интересамъ человѣчества; въ послѣднiе годы мы принимали живое уcчастiе и, каждый по своему, дѣйствовали въ великой нацiональной войнѣ и возведенiи германскаго государства, и мы чувствуемъ себя возвышенными въ самой глубинѣ души такимъ неожиданнымъ и торжественнымъ поворотомъ судебъ нашей многоиспытанной нaцiи. Пониманiю этихъ вещей мы оживляемъ историческими изученiями, которые теперь облегчены и неученымъ посредствомъ цѣлаго ряда привлекательно и популярно написанныхъ историческихъ трудовъ; при этомъ мы стараемся расширить наши познанiя природы, для чего тоже нѣтъ недостаткa въ общепонятныхъ пособiяхъ; и наконецъ въ сочиненiяхъ нашихъ великихъ музыкантовъ мы паходимъ такое возбужденiе умаи сердца, фантазiи и юмора, которое не оставляетъ больше ничего желать".
   "So leben wir, so wandeln wir beglickt".
   (Такъ мы живемъ, такъ счастливо мы ведемъ свое время) (стр. 298-9).
   Вотъ полное изображенiе того счастливаго состоянiя, въ которомъ чувствуютъ себя нѣмцы въ настоящее время. Они такъ довольны нынѣшнею минутою, что за нее готовы какъ говорится, отдать царство небесное.
   Въ другомъ мѣстѣ туже идею совершеннаго удовлетворенiя жизнью Штраусъ выражаетъ общѣе и опредѣленнѣe.
   "Что касается", говоритъ онъ, "до того, чѣмъ замѣняетъ наше мiровоззрѣнiе вѣру въ безсмертiе души, то я ограничусь самымъ короткимъ изложенiемъ. Кто въ этомъ случаѣ не умѣетъ самъ себѣ помочь, тому вообще ничѣмъ не поможешь, тотъ еще не созрѣлъ для нашей точки зрѣнiя. Для кого съ одной сторны недостаточно имѣть возможность оживлять въ себѣ вѣчныя мысли мiрозданiя, развитiя и назначенiя человѣчества; кто не умѣетъ дѣлать такъ, чтобы милые и почитаемые усопшiе въ его собственной душѣ продолжали жить и дѣйствовать прекраснѣе прежняго; въ комъ среди дѣятельности для своихъ близкихъ, работы въ сферѣ своего призванiя, содѣйствiя процвѣтанiю своего народа и благу всѣхъ собратiй по человѣчеству, и наслажденiя прекраснымъ въ природѣ и искуствѣ -- въ комъ среди этого, съ другой стороны, не пробуждается сознанiе, что самъ онъ можетъ быть только временнымъ участникомъ всего этого; кто не приведетъ себя въ настроенiе, при которомъ будетъ наконецъ покидать жизнь съ благодарностью за то, что долженъ былъ нѣкоторый срокъ во всемъ этомъ дѣйствовать, наслаждаться и также страдать, но вмѣстѣ и съ радостнымъ чувствомъ освобожденiя отъ утомительнаго при долгомъ срокѣ ежедневнаго труда жизни: ну, того мы должны отослать назадъ къ Моисею и пророкамъ" (стр. 372).
   Пониманiе жизни, выражающееся въ этихъ двухъ отрывкахъ, едва-ли можно назвать высокимъ. Тутъ недостаетъ главнаго, именно указанiя на такой пунктъ человѣческой жизни, который можно было бы назвать единымъ на потребу, къ которому можно было бы обращаться пpи всѣхъ обстоятельствахъ и который могъ бы господствовать надъ всѣми остальными. Что жизнь представляетъ много разнообразныхъ и прiятныхъ занятiй, не дающихъ намъ скучать, -- это, конечно, справедливо; но всѣ эти радости могутъ намъ измѣнить, и тогда что мы станемъ дѣлать? Тогда намъ останется развѣ одно -- оживлять въ cѣбѣ вѣчныя мысли мiрозданiя, развитiя и назначенiя человѣчества -- фраза, которая, если судить по смыслу книжки Штрауса, не имѣетъ большаго содержанiя, и которую по ея шалости и безжизненности нельзя предлагать людямъ какъ настоящую опору для души.
   А что мы скажемъ о тѣхъ, кто очевидно не подходитъ подъ описанiе счастливыхъ людей, сдѣланное Штраусомъ? О тѣхъ, кто не ученый, не художникъ, не чиновникъ, не военный, не собственникъ, а простой рабочiй, не могущiй видѣть въ своей работѣ ничего, кромѣ тяжелой необходимости? Кто не имѣетъ ни средствъ, ни развитiя для того, чтобы наслаждаться науками въ произведенiями великихъ поэтовъ и музыкантовъ? О тѣхъ, для кого семья -- невыполнимая роскошь или тяжелая обуза? Такимъ людямъ нельзя же предложить въ видѣ утѣшенiя мысль, что они способствуютъ общему благу и необходимы для того, чтобы другая, меньшая половина человѣчества вела счастливую жизнь. Они сами хотятъ счастья, и вотъ почему у нихъ является зависть къ имуществу, ненависть къ наукамъ и искуствамъ, вотъ почему вообще между ними имѣютъ такой успѣхъ и ультрамонтаны и интернацiоналы. Въ особенности ясно, что ученiе интернацiоналовъ есть прямой отвѣтъ на мiровоззрѣнiе Штрауса; одно другимъ вызвано, и развитiе одного усиливаетъ развитiе другаго.

Н. Страховъ.

(Окончанiе въ слѣд. No).

Der alte und der neue Glaube, von D. Strauss. 1872.

(Старая и новая вѣра, Д. Штрауса. 1872).

(Окончанiе).

  

"Гражданин", No 41, 1873

  
   Вопросъ о религiи -- вотъ существенный вопросъ этой книги. Очевидно, Штраусъ на столько религiозенъ, что понималъ, что здѣсь главный узелъ всего дѣла, что безъ рѣшенiя этого вопроса невозможно человѣку успокоиться, и считать свою дорогу твердою и ясною. Но къ величайшему удивленiю мы находимъ въ тоже время, что Штраусъ не на столько понимаетъ религiю, чтобы видѣть ея глубочайшiя основы; онъ касается этихъ основъ слишкомъ легко, или проходитъ мимо ихъ, не замѣчая ихъ значенiя. Протестантъ сказался въ немъ точно также, какъ сказался гегельянецъ.
   Въ самомъ концѣ книги Штраусъ пишетъ:
   "Уничтоженiе вѣры въ Провидѣнiе принадлежитъ къ самымъ чувствительнымъ потерямъ, которыя соединены съ отреченiемъ отъ христiанскихъ вѣрованiй. Человѣкъ видитъ себя среди громадной мiровой машины, въ которой свистя вертятся желѣзныя зубчатыя колеса, оглушительно падаютъ тяжелые молоты и песты, -- человѣкъ видитъ, что онъ брошенъ безъ защиты и помощи въ круговоротъ всей этой страшной работы, и каждую минуту долженъ бояться, что при неосторожномъ движенiи его схватитъ и разорветъ какой-нибудь колесо, раздавитъ и сотретъ какой-нибудь молотъ. Это чувство беззащитности дѣйствительно есть ужасное чувство. Но развѣ поможетъ, если мы станемъ обманывать себя? Наше желанiе не передѣлаетъ мiръ, а нашъ разумъ показываетъ намъ, что онъ есть дѣйствительно такая машина. Но не только такая машина. Въ немъ не движутся лишь безжалостныя колеса, а льется и успокоительный елей. Нашъ богъ (такъ называетъ Штраусъ вселенную) не беретъ насъ въ свою руку извнѣ, но онъ открываетъ намъ источники утѣшенiя внутри насъ самихъ. Онъ показываетъ намъ, что случай былъ бы дѣйствительно неразумнымъ владыкою мipa, тогда какъ необходимость, т. е. cцѣпленiе кричитъ въ мipѣ, есть самъ разумъ. Онъ учитъ насъ понимать, что желать нарушенiя въ дѣйствiи малѣйшаго изъ законовъ природы, значило бы желать разрушенiя всего существующаго. Наконецъ, незамѣтно, ласковою властью привычки, онъ приводитъ насъ къ тому, что мы уживаемся и съ менѣе совершеннымъ положенiемъ, въ которое попали, и наконецъ уразумѣваемъ, что наше благополучiе извнѣ получаетъ лишь форму, а свое содержанiе счастья и несчастья почерпаетъ только изъ нашей собственной внутренней жизни" (стр. 371).
   Плохiя утѣшенiя! Тутъ очень ясно и правильно изображено ужасное чувство, подъ которымъ живетъ родъ человѣческiй, и очень смутно и несвязно указано, чѣмъ можно освободиться отъ этого чувства. Старинная мысль о томъ, что наше счастье зависитъ только отъ внутренней нашей жизни, указана Штраусомъ только мелькомъ и нигдѣ не развивается вполнѣ и какъ слѣдуетъ. Штраусъ вообще совершенно чуждъ пониманiя, что человѣкъ и въ нравственномъ мipѣ подлежитъ такому же ужасному чувству, какъ въ мiрѣ физическомъ. Отъ бѣдствiй мiра физическаго мы уходимъ въ мiръ нравственный, но и тутъ оказываемся беззащитными и безпомощными. Ни наша собственная душевная жизнь, ни жизнь другихъ людей не могутъ насъ удовлетворить и составляютъ источникъ страданiй, безпрестанно доводяшихъ насъ почти до отчаянiя. Мы окружены нравственнымъ безобразiемъ, мы сами ежеминутно боремся и падаемъ, и если часто не замѣчаемъ всей бѣдственности нашего положенiя въ нравственномъ мiрѣ, то лишь вслѣдствiе того обмана, по которому человѣкъ въ цвѣтѣ силъ и здоровья не думаетъ о смерти и безпечно движется среди страшной мiровой машины. Вотъ главнѣйшее основанiе потребности религiозныхъ вѣрованiй, и Штраусъ въ другомъ мѣстѣ самъ очень вѣрно, хотя опять мелькомъ, указываетъ на это основанiе.
   "При всей работѣ надъ самимъ собою", говоритъ онъ, "при всей борьбѣ съ своею чувственностiю и своимъ эгоизмомъ, человѣкъ все-таки никогда не удовлетворяетъ своихъ собственныхъ нравственныхъ стремленiй; онъ желаетъ себѣ такой чистоты, такого совершенства, которыхъ самъ себѣ доставить не можетъ, которыхъ онъ надѣется достигнуть только кровью Спасителя, перенесенiемъ на него своего оправданiя" (стр. 138).
   Вотъ глубочайшая точка дѣла, и весьма удивительно, почему Штраусъ не остановился на ней, почему онъ не съ нея судитъ о религiи вообще и о христiанствѣ въ частности. Намъ, возросшимъ среди православiя, эта точка зрѣнiя знакома какъ нельзя лучше; у насъ стало поговоркою, что люди счастливые и гордые (т. е. довольные собою) забываютъ Бога, и что о немъ вспоминаютъ несчастные и кающiеся. При томъ мы не такъ грубо, какъ Штраусъ, понимаемъ дѣйствiе религiи; подъ ея влiянiемъ чистота и совершенство могутъ быть отчасти достигаемы людьми въ здѣшней жизни, а не составляютъ какого-то внѣшняго дара, получаемого ими по смерти.
   Какъ бы то ни было, побужденiе къ религiи заключается въ томъ, кàкъ понимаетъ человѣкъ мiръ физическiй и мiръ нравственный. Если и тотъ и другой мiръ таковы, что возбуждаютъ ужасное чувство, то религiя имѣетъ свое оправданie. Слѣдовательно, кто говоритъ противъ религiи, тотъ естественно становится на точку зрѣнiя оптимизма, тотъ чувствуетъ желанiе доказать, что и мiръ физическiй очень хорошъ, и мiръ нравственный не долженъ пугать человѣка. Такъ поступаетъ и Штраусъ: о мiрѣ нравственномъ онъ, какъ мы уже замѣтили, почти ничего не говоритъ, едва его касается (нѣмцы нынче очевидно такъ горды, что забываютъ Бога); но за мiръ физическiй онъ вооружается всѣми силами, онъ дѣлаетъ изъ него новаго бога, вселенную, Universum, и возвеличиваетъ его пышными похвалами.
   "Мы видимъ въ мiрѣ", говоритъ онъ, "непрестанныя перемѣны; но скоро въ этихъ перемѣнахъ мы открываемъ неизмѣнное, порядокъ и законъ. Мы видимъ въ природѣ рѣзкiя противоположности, страшную борьбу; но находимъ, что всѣмъ этимъ строй и гармонiя цѣлаго не нарушаются, а напротивъ поддерживаются. Мы видимъ далѣе нѣкоторый постепенный xодъ, образованiе высшаго изъ низшаго, изящнаго изъ грубаго, нѣжнаго изъ суроваго. И сами мы тѣмъ больше преуспѣваемъ какъ въ личной, такъ и въ вашей общественной жизни, чѣмъ больше намъ удается въ ceбѣ и вокругъ себя тоже подчинить закону то, чтó произвольно измѣняется, развить высшее изъ назшаго, нѣжное изъ грубаго".
   "Подобныя вещи, когда мы встрѣчаемъ ихъ въ сферѣ человѣческой жизни, мы называемъ разумными и добрыми. Слѣдовательно мы не можемъ не называть такъ и того, чтò соотвѣтствуетъ имъ въ мiрѣ насъ окружающемъ. И такъ какъ мы чувствуемъ себя безусловно зависящими отъ этого мipa, такъ какъ только изъ него можемъ выводить и бытiе и устроенiе нашего существа, то вы должны разсматривать мiръ, и притомъ въ его полномъ понятiи, въ смыслѣ вселенной (Universum), какъ источникъ всего разумнаго и добраго".
   "И такъ, то, отъ чего мы чувствуемъ себя въ безусловной зависимости, никакъ не есть только грубая сила, передъ которой мы преклоняемся съ нѣмою покорностiю, а вмѣстѣ и порядокъ и законъ, разумъ и доброта, которымъ мы вручаемъ себя съ любовью и довѣрiемъ. И еще болѣе: такъ какъ мы способность въ разумному и доброму, признаваемую нами въ мiрѣ, находимъ въ самихъ себѣ, и находимъ себя существами, которыми это доброе и разумное чувствуется, познается, въ которыхъ оно должно сдѣлаться личнымъ, то мы вмѣстѣ чувствуемъ въ себѣ тѣснѣйшее сродство съ тѣмъ, отъ чего зависимъ, мы находимъ себя при зависимости свободными, и въ нашемъ чувствѣ къ вселенной смѣшивается гордость со смиренiемъ, радость съ преданностiю" (стр. 142--4).
   Это называется пантеизмомъ. Но пантеизмъ взятый въ своемъ чистомъ видѣ, какъ логическое требованiе привести все существующее къ единству и поставить связь и зависимость между всѣми формами бытiя, есть ученiе очень общее, совершенно неопредѣленное и можно сказать ничему не противорѣчащее. У Штрауса же пантеизмъ является въ очень сильной и странной окраскѣ. Штраусъ говоритъ о любви, преданности, смиренiи, довѣрiи... То есть онъ взялъ религiозныя чувства, которыя возможны только по отношенiю къ личному Богу, и съ величайшей наивностiю утверждаетъ, что мы можемъ перенести ихъ на вселенную, что мы можемъ не вѣрить въ Бога, и однако же вполнѣ сохранить въ себѣ религiозное настроенiе. Какая поразительная непослѣдовательность! Можетъ быть въ душѣ Штрауса она какъ нибудь и уживается; но вольнодумцы всѣхъ странъ посмѣются надъ нею, какъ надъ нелѣпостiю. Преданность, смиренiе! Кому и передъ кѣмъ, когда мы сами владыки своей судьбы, когда въ насъ заключается лучшiй цвѣтъ вселенной?
   Можетъ быть однако же для языка, употребляемого Штраусомъ, можно бы было еще прiискать какой нибудь смыслъ (во всякомъ случаѣ не прямой), если бы Штраусъ въ своей книгѣ являлся дѣйствительно пантеистомъ, если бы онъ вѣрилъ въ связь вещей и ихъ внутреннее развитiе. Но онъ, какъ оказывается, не имѣетъ ни малѣйшаго права выдавать себя за пантеиста. Во всей своей книгѣ онъ настойчиво заявляетъ, что принимаетъ выводы матерiалистовъ и нынѣшнихъ модныхъ естествоиспытателей. Онъ духъ считаетъ порожденiемъ матерiи, восхищается теорiею Дарвина, и вообще явно признаетъ общераспространенный взглядъ, что мiръ, и все, что въ немъ, произведены игрою слѣпыхъ механическихъ силъ. Онъ не сдѣлалъ ни шагу для того, чтобы одухотворить и связать мiръ; когда же явилась надобность, то онъ вдругъ сталъ проповѣдывать любовь и пpеданность къ тому мipу, въ которомъ по его же увѣренiямъ все слѣпо и глухо.
   Натуралисты, на которыхъ такъ усердно ссылается Штраусъ, жестоко посмѣются надъ его заключенiемъ, что порядокъ, законъ, гармонiя въ мiрѣ доказываютъ присутствiе въ немъ разума и благости. Они ему скажутъ, что это лишь неправильное перенесенiе человѣческихъ понятiй на мiръ сущностей, что законы мipa произведены не разумомъ, а необходимостiю, гармонiя не порождена благостiю, а установилась сама собою, да сверхъ того что вообще въ мiрѣ нельзя различать совершенное отъ несовершеннаго, что всѣ вещи одинаково совершенны и самого человѣка нелѣпо считать выше другихъ явленiй природы.
   Очевидно Штраусъ попалъ въ глубоко-фальшивое положенiе, желая въ одно время и признать современное исповѣданiе Германiи, ея господствующiя идеи, и сохранить существенныя черты другаго мipa идей, которымъ долго жилъ. Ни того ни другаго онъ не могъ сдѣлать какъ слѣдуетъ; у него нѣтъ единства взгляда, нѣтъ мысли, которая бы твердо имъ руководила, и потому онъ впадаетъ въ грубыя противорѣчiя относительно важнѣйшихъ вопросовъ. Говоря противъ христiанства, онъ такъ увлекается, что теряетъ всякое историческое пониманiе. Трудно повѣрить, чтобы ученая Германiя дошла до такой тупости въ воззрѣнiяхъ на прошлыя времена. Говоря объ успѣхахъ естественныхъ наукъ, Штраусъ увлекается въ противоположную сторону и воображаетъ яснымъ и доказаннымъ то, чтò никому не ясно и ничѣмъ не доказано. Приведемъ примѣры.
   Разсуждая о Христѣ какъ объ нравственномъ идеалѣ, Штраусъ приходитъ къ слѣдующему заключенiю:
   "О томъ, въ кого я долженъ вѣровать, на кого долженъ cмотрѣть какъ на нравственный прообразъ, о томъ мнѣ нужно прежде всего имѣть опредѣленное, точное представленiе. Существо, которое я вижу только въ колеблющихся очеркахъ, которое неясно для меня въ существенныхъ отношенiяхъ, хотя можетъ интересовать меня какъ задача для научнаго изслѣдованiя, но не можетъ имѣть для моей жизни практическаго значенiя. Между тѣмъ существо съ опредѣленными чертами, котораго можно держаться, есть лишь Христосъ вѣры; Христосъ же исторiи, науки есть только проблема, а проблема не можетъ быть предметомъ вѣры, не можетъ быть идеаломъ жизни" (стр. 79).
   Не забудемъ, что дѣло идетъ о нравственномъ образѣ Христа, то есть о томъ образѣ, который понятенъ для простѣйшихъ изъ людей, который съ неотразимой силой и сiянiемъ выступаетъ передъ всякимъ читающимъ Евангелiе. Но Штраусъ въ этомъ случаѣ принимаетъ на себя видъ величайшей научной строгости; онъ скептикъ, онъ не видитъ ничего опредѣленнаго, находитъ здѣсь только труднѣйшую проблему для науки. Бѣдный XIX вѣкъ! Тотъ образъ, которымъ восемнадцать вѣковъ жило человѣчество, совершенно потускнѣлъ въ твоихъ глазахъ, сдѣлался неразрѣшимою загадкою. Странный прогресс! Жизнь минувшихъ людей понемногу дѣлается непонятною для потомковъ; та несравненная нравственная красота, передъ которою столько поколѣнiй умилялись и благоговѣли, обратилась для Штрауса въ темную проблему.
   Но посмотрите на того же Штрауса, когда онъ говоритъ о естественныхъ наукахъ; тутъ онъ уже не скептикъ, не строгiй ученый, а обращается въ пламеннаго неофита, которому нипочемъ всякiя проблемы. Вотъ напримѣръ какъ онъ разсуждаетъ о матерiальности души:
   "Множество трудностей, окружающихъ проблему ощущенiя и мышленiя у человѣка, коренятся только въ предположенiи существа души отличнаго отъ тѣлесныхъ органовъ. Какимъ образомъ переходятъ впечатлѣнiя отъ протяженнаго немыслящаго существа, каково человѣческое тѣло, на непротяженное мыслящее существо, какова душа; какимъ образомъ переходитъ дѣйствiе отъ души на тѣло, -- вообще, какимъ образомъ между ними возможно какое бы то ни было общенiе, этого еще не объяснила никакая философiя, и никогда не объяснитъ. Во всякомъ случаѣ это непремѣнно должно стать понятнѣе, если мы будемъ имѣть дѣло съ однимъ и тѣмъ же существомъ, которое на одномъ концѣ есть протяженное, а на другомъ мыслящее. Намъ скажутъ конечно: подобное cyщество невозможно. Но мы скажемъ противъ этого: оно есть въ дѣйствительности; всѣ мы сами -- такiя существа" (стр. 209-211).
   Вотъ какъ легко разрѣшаются для нашего скептика труднѣйшiя задачи! Онъ не останавливается даже предъ невозможнымъ и находитъ, что оно понятнѣе, чѣмъ прежнiя представленiя о душѣ.
   Можно подумать однакоже, что Штраусъ здѣсь хочетъ одухотворить матерiю, что онъ готовъ, какъ Лейбницъ, вообразить мiръ состоящимъ изъ пpeдставляющихъ монадъ. Но нѣтъ; онъ просто становится на сторону матерiалистовъ; свои разсужденiя о душѣ онъ заканчиваетъ такъ:
   "Съ одной стороны раздражается нервъ, въ немъ возбуждается внутреннее движенiе; съ другой стороны является ощущенie, воспрiятiе, выскакиваетъ мысль. И наоборотъ, ощущенiе и мысль превращаются въ движенiе членовъ. Когда Гельмгольцъ говоритъ: "при происхожденiи теплоты изъ тренiя и удара, движенiе цѣлыхъ массъ переходитъ въ движенiе ихъ малѣйшихъ частей; наоборотъ, при происхожденiи движущей силы изъ теплоты, движенiе малѣйшихъ частей переходитъ въ движенiе цѣлыхъ массъ", -- то я спрашиваю: развѣ это что-нибудь существенно другое? Развѣ предъидущее превращенiе не есть необходимое продолженiе этого превращенiя?"
   "Мнѣ скажутъ, что я говорю о вещахъ, которыхъ не понимаю. Положимъ; но найдутся другiе, которые ихъ понимаютъ и которые и меня поняли." (стр. 210, 211).
   Какое легкомыслiе въ трактованiи важной задачи, и какая дѣтская вѣра въ чужой авторитетъ! Въ дѣйствительности, между переходомъ движенiя въ теплоту и появленiемъ ощущенiя вслѣдствiе впечатлѣнiя нѣтъ ни малѣйшаго сходства, кромѣ того, что и тамъ и тутъ два явленiя связаны между собою. Штраусъ разсуждаетъ ни чѣмъ не лучше того, какъ если бы кто вздумалъ пояснять происхожденiе въ насъ мыслей и ощущенiй примѣромъ звонка у дверей: дернешь за ручку съ одной стороны, и съ другой стороны звонитъ колокольчикъ. Какое искаженiе предмета, какая невообразимо грубая постановка вопроса!
   Точно такъ, разсуждая о происхожденiи органическаго мiра, Штраусъ предается самому дѣтскому увлеченiю; онъ наивно вѣритъ, что естественныя науки уже все порѣшили.
   "Кантъ утверждалъ", пишетъ онъ, "что можно сказать: дайте мнѣ вещество, я покажу вамъ, какъ долженъ изъ него возникнуть мiръ; но что нельзя сказать: дайте мнѣ вещество, я покажу вамъ какъ долженъ родиться изъ него червякъ" (стр. 171).
   Штраусъ, изложивши теорiю Дарвина, съ гордостiю замѣчаетъ, что новѣйшiе успѣхи наукъ будто бы опровергли это мнѣнiе Канта.
   "Объясненiе происхожденiя мiра изъ вещества могло быть сдѣлано, по утвержденiю Канта, относительно органическихъ массъ, но должно было остановиться даже передъ червякомъ. Нынѣшняя наука, если еще не достигла этого объясненiя, то нашла вѣрный путь къ достиженiю его въ будущемъ, не только относительно червяка, но и относительно самого человѣка". (стр. 220)
   Какая это наука? Какой это путь? Неужели Дарвинова теорiя? Но если такъ, то эти слова Штрауса свидѣтельствуютъ только о коренномъ непониманiи Дарвиновой теорiи, которое впрочемъ раздѣляютъ со Штраусомъ множество людей и на которое мы уже указывали въ "Гражданинѣ" (см. No 29).
   Нѣтъ, Кантъ остается правъ до сихъ поръ. Дарвинъ не только не объяснилъ изъ силъ вещества, а и не думалъ объяснять, ни человѣка, ни даже червяка.
   Читая разсужденiя Штрауса, невольно подумаешь: блаженъ кто вѣруетъ!
   Изъ всѣхъ мнѣнiй, которыя мы привели, хорошо видно, что книга Штрауса не представляетъ ничего цѣльнаго, и что въ ней нельзя видѣть даже попытки на мiросозерцанie связанное въ своихъ частяхъ одною мыслью. Она есть порожденiе разныхъ увлеченiй, иногда вовсе непримиримыхъ.

Н. Страховъ.

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru