Страхов Николай Николаевич
Новый вздох на гробе Карамзина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  
  

Н. Страховъ.

Новый вздохъ на гробѣ Карамзина.

(Письмо въ редакцію "Зари") *).

   Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ второй. (1861--1894).
   Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1902.
  
   *) Статья эта не могла быть въ "Зарѣ" уже напечатана, такъ какъ вторымъ номеромъ 1872 г. прекратилось изданіе журнала; потому, вѣроятно, статья и не закончена. Изд.
  
   Тяжкіе вздохи колеблютъ грудъ мою. Но позвольте, милостивый государь! Прежде всего я долженъ сказать вамъ, что никто не вѣритъ моимъ вздохамъ и слезамъ, что всѣ ихъ считаютъ за шутку, за фразу, за бездушное притворство. Напрасно изливалъ я передъ вами нѣжнѣйшія чувства моей души, напрасно предаваяся восторгу и умиленной растроганности. Никто не думаетъ, что я, дѣйствительно, способенъ вздыхать и плакать; даже напротивъ: меня упорно подозрѣваютъ въ расположеніи хохотать, въ злорадствѣ и насмѣшливости.
   Жестокіе люди!... Мое прошлое письмо, гдѣ такъ пылко излились мои чувства, гдѣ тамъ ясно выразились мои мысли,-- это письмо было встрѣчено недоумѣніемъ, изумленіемъ, невѣріемъ. "Скажите, пожалуста", говорилъ мнѣ одинъ ученый мужъ, "что вы хотѣли сказать вашею статьею? Какая была ваша цѣль?" И при этомъ онъ смотрѣлъ мнѣ въ глаза съ такимъ любопытствомъ, какъ-будто я вдругъ заговорилъ по китайски, или какъ-будто мой "Вздохъ" былъ напечатанъ у васъ гвоздеобразными письменами.
   Я онѣмѣлъ отъ изумленія. Какъ? Въ моемъ письмѣ, я полагалъ, слышится Карамзинъ: я указалъ на его натуру, на его вѣкъ, на его развитіе, на складъ его мысли и рѣчи, на связь и смыслъ его убѣжденій; я оттѣнилъ эту картину всѣми живыми тѣнями, его наивностію, сантиментальностію, высокопарностію, дѣтскимъ простодушіемъ, даже извѣстнаго рода ограниченностію и невѣжествомъ; словомъ, въ моемъ личномъ очеркѣ, мнѣ казалось, выступаютъ со всею чистотою и выпуклостію незабвенныя, плѣнительныя черты одного изъ лучшихъ людей, какіе только бываютъ на свѣтѣ. И что же? Они меня спрашиваютъ: зачѣмъ это писано? съ какою цѣлью? Великій Боже! До чего мы дожили! Карамзинымъ, какъ видно, не стоитъ заниматься! Писать о немъ и думать -- потерянное время!
   Но другой вопрошатель удивилъ меня еще болѣе. Старикъ, знаменитый своимъ умомъ и несмѣтными познаніями, онъ потихоньку обратился ко мнѣ съ такимъ вопросомъ: "Скажите, пожалуста, какъ слѣдуетъ понимать вашу статью? Дѣйствительно ли вы думаете то, что вы сказали, или же все это нужно понимать въ смыслѣ прямо противоположномъ?"
   -- Но помилуйте, громко воскликнулъ я, вы судите, какъ Буренинъ!
   "Да", тихо отвѣтилъ онъ мнѣ,-- "я случайно, увѣряю васъ совершенно случайно (я получаю "Спб. Вѣдомости", но никогда ихъ не читаю), прочиталъ этотъ фельетонъ... Когда я получилъ "Зарю", то, разумѣется, тотчасъ принялся за вашу статью; я понялъ ее въ прямомъ смыслѣ и былъ очень доволенъ. Но потомъ попадается мнѣ этотъ фельетонъ; вижу, что рѣчь идетъ объ васъ, знаю, что васъ будутъ ругать и хочу уже бросить газету. Однакоже нѣсколько прочитанныхъ строкъ заинтересовали меня. Читаю, не могу оторваться... и вдругъ мною овладѣло сомнѣніе... А что, подумалъ я, какъ мы всѣ ошиблись, и Косица {Статья была подписана этимъ псевдонимомъ. Изд.}, дѣйствительно, хотѣлъ осмѣять Карамзина?"
   -- Ха, ха, ха! Въ отвѣть на тихій разсказъ ученаго старика я разхохотался столь громкимъ и неудержимымъ образомъ, что до сихъ-поръ краснѣю при одномъ воспоминаніи объ этомъ неприличномъ хохотѣ.
   И таковы они всѣ, милостивый государь! Припомните ясность моихъ выраженій, опредѣленность и простоту моихъ принциповъ, теченіе рѣчи строгое, но плавное и непринужденное... Каразинъ, не Карамзинъ, а его современникъ Каразинъ говорить въ одномъ мѣстѣ: "Непринужденное теченіе мыслей можетъ дать только чистая совѣсть". {"Русская Старина". 1870, No 12, стр. 555.} Итакъ, припомните чистоту совѣсти и искренность воодушевленія, отражающуюся въ моемъ письмѣ, и подивитесь времени, когда мы живемъ, пожалѣйте о томъ невообразимомъ хаосѣ и помраченіи понятій, когда самыя ясныя и простыя вещи возбуждаютъ недоразумѣнія столь сложныя и почти неисходныя. Гдѣ же у нихъ сердце, или они не умѣютъ отличать искренность рѣчи отъ насмѣшки? Гдѣ у нихъ убѣжденія, гдѣ правила для различенія добра отъ зла, если въ такой яркой картинѣ они не могутъ разобрать, какая черта хорошая, какая дурная! Бѣдный Карамзинъ! Чудесный, свѣтлый человѣкъ! Мы дошли до того, что никакъ не умѣемъ рѣшить, стоишь ли ты похвалъ, или же ты былъ подлецъ и дуракъ, достойный лишь позора и посмѣянія!
   Фельетонъ Буренинскій составляетъ новое и едва-ли не разительнѣйшее доказательство плачевнаго состоянія нашего вѣка. Г. Буренинъ... О, не ждите того, о чемъ вы думаете, милостивый государь! Сколь ни многочисленны относящіеся ко мнѣ насмѣшки и обидные отзывы этого писателя, я чуждъ, повѣрьте мнѣ, малѣйшихъ побужденій низкой мести. Я получилъ урокъ, тяжкій урокъ отъ одного изъ моихъ школьныхъ товарищей. "Любезный Косица!" сказалъ онъ мнѣ. "Твой Вздохъ -- твореніе милое; имѣешь всѣ права причислять себя къ школѣ Карамзинской. Одно замѣчу: никогда Карамзинъ не позволялъ бы себѣ и сотой доли того немилосердія, съ которымъ ты обходишься съ твоими литературными противниками".
   При сихъ словахъ какъ-бы нѣкоторая завѣса упала съ глазъ моихъ. Я вспомнилъ несравненное благодушіе Карамзина, вспомнилъ, что ни единой строки, похожей на полемику, не вышло изъ-подъ его пера, что любимымъ правиломъ его было знаменитое изрѣченіе: "гдѣ нѣтъ предмета для хвалы, тамъ скажемъ все молчаніемъ". Живо представилась мнѣ эта величавая доброта, стоящая выше всякаго оскорбленія, недоступная никакому желанію произнести слово осужденія и укоризны. Напрасно я для своего оправданія припоминалъ Ѳеофилакта Косичкина, Хомякова, Гоголя... Образъ Карамзина сіялъ предо мною въ красотѣ невыразимой, и я, готовый залиться слезами, обѣщалъ моему другу приложить всѣ мѣры къ своему исправленію, подавлять въ себѣ эти волненія гнѣва, эти порывы насмѣшливости, которые невольно проглядываютъ въ моихъ писаніяхъ... Карамзинское благодушіе, Карамзинская кротость будутъ отнынѣ моимъ неизмѣннымъ правиломъ.
   Возьмемъ же г. Буренина. Онъ отзывается обо мнѣ рѣзко и неуважительно. Онъ пишетъ, что и прежде, въ болѣе молодые годы, я будто-бы "не отличался большимъ умомъ и замѣнялъ его чувствительностію"; что теперь, въ настоящую минуту, я "утратилъ умъ совершенно"; что поэтому въ своемъ "Вздохѣ" я "расточаю идіотичные аргументы", и т. д. ("Спб. Вѣд." 1870, No 314). Что отвѣчать на это? Уже ли и мнѣ пуститься въ увѣренія, что г. Буренинъ глупецъ? Никогда я этого не сдѣлаю, и притомъ замѣтьте, милостивый государь, не по напускному благодушію, не изъ одного внѣшняго подражанія Карамзину, а въ силу того, что я, дѣйствительно, чуждъ всякаго желанія лукавить и браниться. По совѣсти, я не считаю г. Буренина глупцомъ и прошу васъ не удивляться этому и не подозрѣвать меня ни въ какомъ коварствѣ. Свидѣтель Богъ! я вовсе не считаю глупыми людьми ни г. Буренина, ни г. Авдѣева, ни г. Салтыкова, ни иныхъ, какихъ-либо свѣтилъ нашей словесности, о которыхъ мнѣ случилось отзываться въ своихъ письмахъ. Если какой-нибудь читатель подумалъ, что я приписываю имъ глупость, то спѣшу торжественно увѣрить его, что онъ ошибся, и что у меня вовсе не было столь жестокой мысли. Нѣтъ, я вовсе не такого мнѣнія.
   Умъ, по опредѣленію нѣкоторыхъ философовъ, состоитъ въ томъ, чтобы ясно видѣть свои дѣла и избирать для ихъ достиженія самыя пригодныя средства. Если такъ, то несомнѣнно, что, напримѣръ, г. Буренинъ очень уменъ; онъ никогда не упускаетъ изъ виду своихъ ролей и, мнѣ кажется, ни одной строчки не пишетъ безъ задняго намѣренія. Для меня этотъ умъ особенно поразителенъ, и я готовъ себя назвать совершеннымъ глупцомъ, когда созерцаю дѣятельность такого рода. Смиренно долженъ я признаться, что не только не умѣю заботиться о своихъ цѣляхъ, но и цѣлей-то, кажется, у меня никакихъ нѣтъ. Не цѣли меня занимаютъ, а мысли, чувства и слова, то есть то, что не имѣетъ въ себѣ никакой реальности, никакой существенности. Я люблю, милостивый государь, преимущественно хорошій слогъ, логику и добродѣтель, я притомъ люблю ихъ ради ихъ самихъ,безъ всякихъ разсчетовъ, безъ всякихъ дальнѣйшихъ соображеній.
   Какая разница съ г. Буренинымъ! Онъ ничего не скажетъ спроста и откровенно, какъ я всегда говорю; онъ смотритъ на слова, мысли и чувства, какъ на орудія, имѣющія цѣну лишь по результатамъ, которые они приносятъ. Когда-же другія орудія окажутся лучше и надежнѣе, онъ тотчасъ бросаетъ логику, пренебрегаетъ слогъ, откидываетъ, какъ помѣху, добродѣтельныя чувства и дѣйствуетъ уже, не стѣсняясь ими. Какая ловкость и вѣрность разсчета! Два главныхъ средства у г. Буренина: искаженіе и умолчаніе. При помощи этихъ средствъ онъ можетъ выйти сухимъ изъ воды и устоять противъ какого угодно противника, чего конечно не могъ бы сдѣлать при помощи своей логики, своего слога и своей добродѣтели.
   Это ли не умъ? Въ томъ фельетонѣ, о которомъ мы заговорили, мой "Вздохъ" подвергнутъ г. Буренинымъ искаженіямъ чрезвычайно искуснымъ, какъ и вообще искусны всѣ искаженія, которыя постоянно дѣлаетъ г. Буренинъ, когда говоритъ о писателяхъ враждебнаго лагеря. Мастерство неподражаемое! Выхватить, оборвать фразу, поставить рядомъ то, что у автора стоитъ въ разныхъ мѣстахъ, выпустить запятую, замѣнить, какъ-бы по ошибкѣ, одно слово другимъ къ нему близкимъ, измѣнить какую-нибудь мелкую частицу, напримѣръ вмѣсто но поставить и, -- вотъ легкія, незамѣтныя для публики средства, которыми г. Буренинъ пользуется уже многіе годы съ непрерывнымъ и возрастающимъ успѣхомъ. Помощію этихъ мелочей словамъ враждебнаго автора придается совершенно иной, часто дикій, смѣшной смыслъ, и публика чувствуетъ къ нему вражду и презрѣніе, и ретроградныя мнѣнія падаютъ, и чистѣйшій либерализмъ распространяется!
   Не еще восхитительнѣе та метода умолчаній, которую постоянно употребляетъ г. Буренинъ. Будучи поставленъ въ жестокую необходимость еженедѣльно говорить публикѣ о мысляхъ и чувствахъ другихъ писателей, слѣдовательно, распространять въ публикѣ эти мысли и выставлять противъ нихъ свои собственныя мысли и чувства, г. Буренинъ употребилъ всѣ силы, чтобы по возможности избѣгать столь непріятной и опасной обязанности и потому въ теченіе своей литературной карьеры чрезвычайно изощрился въ искусствѣ умолчанія. Выругать и однакоже не сказать за что, писать такъ, чтобы публика и не догадывалась, что и какъ говоритъ противникъ,-- вотъ высшее мастерство г. Буренина.
   Въ этомъ отношеніи никто, кажется, не имѣетъ права столько торжествовать, какъ я. Ни чьихъ мыслей г. Буренинъ не скрываетъ отъ публики такъ тщательно, какъ моихъ, ни чьихъ мнѣній не боится въ такой степени выставлять на показъ. Вы видѣли, милостивый государь, что аргументы моего "Вздоха" онъ называетъ идіотичными и увѣряетъ, что я ихъ расточаю (то есть, что ихъ очень много, какъ это и справедливо). Но если такъ, то что же можетъ бытъ благополучнѣе для фельетониста? Выставляй читателямъ на показъ эти идіотичные аргументы, смѣйся и торжествуй! Не тутъ-то было! Г. Буренинъ не рѣшился привести ни одного, буквально ни одного моего аргумента; онъ обругалъ ихъ "идіотичными", онъ сказалъ, что они свидѣтельствуютъ о совершенной потерѣ ума, но разбирать ихъ онъ такъ же боялся, какъ дотронуться до каленаго желѣза. Изъ моего длиннаго письма онъ выхватилъ двѣ-три коротенькія и самыя общія фразы, да и тѣ принужденъ былъ переставить и исказить, весьма старательно вычеркнулъ въ одной изъ нихъ но и поставилъ и, и т. д.
   Идіотичные аргументы! Но изъ такого осторожнаго обхожденія съ ними скорѣе можно заключить, что это чудесные аргументы, блестящіе, разительные, несокрушимые. Г. Буренинъ, очевидно, находилъ, что, вздумай онъ опровергать эти аргументы, онъ непремѣнно попадетъ въ нелѣпость, покажетъ свое непониманіе высокихъ мыслей и добродѣтельныхъ чувствованій.... Но чѣмъ сильнѣе ихъ боялся г. Буренинъ, тѣмъ сильнѣе онъ ихъ выругалъ, тѣмъ больше показалъ относительно ихъ храбрости и развязности. Это-ли не умъ? Это-ли не умѣнье достигать своихъ цѣлей?
   "Но что же вы дѣлаете!" скажете Вы мнѣ. "Такъ-то вы слѣдуете Карамзину? Вы выставляете г. Буренина недобросовѣстнымъ литераторомъ, который, пользуясь извѣстною добротою и излишнимъ довѣріемъ г. Корша, вотъ уже многіе годы фальшивитъ въ его газетѣ, искажаетъ, прибавляетъ, умалчиваетъ, даетъ дѣламъ превратный видъ... Вы хвалите ловкость г. Буренина, но въ ущербъ его честности; вы восхищаетесь его умомъ, но на счетъ его сердца!"
   О, милостивый государь! прошу Васъ удержаться отъ подобныхъ мыслей. Я вовсе не желаю обвинить г. Буренина въ предумышленной и послѣдовательной недобросовѣстности. Призываю небеса въ свидѣтели, что вообще писателей, о коихъ мнѣ случается говорить, я не считаю умышленными эксплуататорами публики, сознательными лгунами, разсчетливыми пускателями пыли и тумана, прямыми измѣнниками истины и правоты. Никого! Ни г. Салтыкова, ни г. Авдѣева, ни даже г. Буренина. Мой взглядъ гораздо мягче и даже совершенно снисходителенъ. Всѣ они, и эти и другіе, повѣрьте, дѣйствуютъ гораздо искреннѣе и прямодушнѣе, чѣмъ можетъ показаться съ перваго взгляда. Для ясности возьмемъ г. Буренина. Для меня не можетъ быть сомнѣнія, что умъ его отъ самой природы наклоненъ къ нѣкоторому извращенію вещей и понятій. Иначе, повѣрьте, и быть не можетъ. Сообразите только эти безчисленныя фальши, эти непрерывныя и многолѣтнія обезображенія всякихъ чужихъ мыслей и словъ, и подумайте, возможно-ли это дѣлать нарочно, умышленно, сознательно? Нѣтъ, я не вѣрю въ такую испорченность человѣческой природы; ради чести г. Буренина я не думаю даже, чтобы онъ обладалъ такою силою воли, такою страшною способностію насиловать самого себя. Заставьте человѣка правдиваго лгать, человѣка ясно понимающаго вещи -- путать и напускать туманъ, человѣка откровеннаго и прямодушнаго -- притворяться, и вы увидите, какъ трудно и почти невозможно это сдѣлать. Цѣлые годы идти противъ внушеній своей природы -- да, вѣдь, это героизмъ, вѣдь, это мука и каторга. Повѣрьте, милостивый государь, что дѣла легче дѣлаются на свѣтѣ. Ложь, глупость, ябеда, всякаго рода фальшь и обманъ зарождаются просто и естественно, безъ усилій и дальнихъ разсчетовъ. Случалось ли вамъ слышать хорошаго лгуна? Для него ложь не только не трудъ, а пріятнѣйшее дѣло, наслажденіе, поэзія; ложью онъ живетъ и только когда лжетъ, чувствуетъ себя въ своей стихіи. Вотъ та точка зрѣнія, съ которой я смотрю на г. Буренина. Для меня ясно, что онъ производить свои искаженія и умолчанія съ любовью, со смакомъ, слѣдуя внутреннѣйшему влеченію своей природы; слѣдовательно, онъ дѣйствуетъ не безъ прямодушія, не безъ искренности. Одаренный большими способностями къ искаженію, онъ увлекается ими, и я увѣренъ, онъ никогда самъ хорошенько не можетъ сказать, на сколько онъ сфальшивилъ и на сколько остался вѣренъ правдѣ.
   Итакъ, вполнѣ извиняю г. Буренина и остаюсь при прежнихъ своихъ похвалахъ его уму. Не будемъ строги и нетерпимы; будемъ отдавать каждому должное. Зачѣмъ осуждать того, кто лишь достоинъ сожалѣнія? Зачѣмъ обвинять человѣка въ томъ, въ чемъ виновата его школа, цѣлое литературное направленіе? Г. Буренинъ есть одинъ изъ блистательныхъ учениковъ нашего литературнаго либерализма; не онъ выдумалъ тѣ полемическіе пріемы, которые употребляетъ съ такою смѣлостію и ловкостію. Ему вся честь за эту смѣлость и ловкость; весь же позоръ и все негодованіе да падутъ на его школу!
   Люди не знаютъ сами, что они дѣлаютъ: вотъ мое любимое правило. Они не могутъ взглянуть на свои дѣла съ чистой точки зрѣнія разума и совѣсти, и вотъ почему они дѣлаютъ эти дѣла, вотъ въ чемъ ихъ главное оправданіе. Поэтому литературная школа, которая своимъ авторитетомъ потворствуетъ всякимъ дурнымъ поползновеніямъ человѣческой природы, есть великій соблазнъ. Я нахожу, что господствующіе у насъ литературные взгляды даютъ полную свободу проявленію самыхъ презрѣнныхъ страстей, и часто меня ужасаетъ не лукавство и притворство писателей, а напротивъ,та отвратительная искренность, съ которою они выставляютъ на показъ свою натуру. Повторяю -- не столько они виноваты, какъ виновато печальное состояніе вашего вѣка.
   Въ наше время писатели потеряли то нравственное чутье, безъ котораго писатель обращается въ пустого или даже вреднаго дѣятеля. Писаніе считается нынѣ дѣломъ обыкновеннымъ и притомъ чрезвычайно похвальнымъ, какъ-будто есть что-нибудь хорошее въ публичномъ выраженіи своей глупости или нравственнаго растлѣнія! Писатель лишенный ума -- умничаетъ, писатель неимѣющій вкуса -- судитъ, писатель съ сердцемъ тупымъ и прокаженнымъ -- нелѣпо благородствуетъ и превратно толкуетъ о высокой честности. Скажите, можетъ ли быть зрѣлище болѣе печальное для человѣка проницательнаго?
   Мы позабыли великіе уроки, которые представляетъ намъ исторія русской словесности. Когда безсмертный нашъ Гоголь явился со своимъ безпощаднымъ смѣхомъ и залилась хохотомъ вся Россія, вспомните, что онъ не удовлетворился этимъ впечатлѣніемъ; онъ счелъ нужнымъ принести нѣкоторое оправданіе своей дѣятельности и сказалъ, что за виднымъ міру смѣхомъ онъ проливаетъ незримыя, нев123;домыя міру слезы. Слово это много значитъ, и конечно это было искреннее слово, сказанное по глубокой сердечной потребности.
   Попробуйте же приложить мѣрку, данную этимъ словомъ къ нашимъ современнымъ сатирикамъ и обличителямъ. Предо мною лежитъ книга, наводящая меня въ этомъ отношеніи на самыя горестныя размышленія: это -- Исторія одного города г. Салтыкова. Ели судить по количеству того смѣха, которое г. Салтыковъ если не возбуждаетъ въ другихъ, то во всякомъ случаѣ испускаетъ изъ себя, то онъ далеко превосходитъ Гоголя смѣшливостію и, слѣдовательно, долженъ превосходить и обиліемъ, если не качествомъ, слезъ. Какъ должна болѣть душа у этого человѣка! Онъ долженъ надорваться отъ рыданій, изойти вздохами, утонуть въ своихъ собственныхъ слезахъ. Но справедлива-ли эта гипотеза, милостивый государь? Есть ли возможность найти малѣйшій признакъ горести въ этомъ нагломъ, самодовольномъ смѣхѣ? Слышна ли малѣйшая нота любви въ этомъ безпардонномъ балагурствѣ, доходящемъ до нѣкоторой ярости завиранья, до бреда, до безсмыслицы? Не ясно ли каждому проницательному человѣку, что здѣсь смѣхъ совершается ради единаго смѣха, что авторъ съ жадностію бросается на всякую мерзость и всякое безобразіе, что онъ ихъ смакуетъ, разжовываетъ и развиваетъ, что его мысли вращаются преимущественно около... словомъ, что предметы писанія избираются имъ по ихъ сродству своею душею, а вовсе не по контрасту?
   Смѣхъ -- вещь таинственная; онъ можетъ имѣть разное значеніе и разное происхожденіе; онъ можетъ исходить изъ души нѣжной и высокой, и тогда весь проникнуть игрою ослѣпительнаго идеала; онъ можетъ быть порождаемъ злорадствомъ и душевною низостію, и тогда въ немъ отзывается холодъ, завистливость, жадность къ соблазну.
   Вотъ почему не мало дивлюсь я иногда тому легкомыслію, съ которымъ люди рѣшаются писать, рѣшаются публично обнаруживать свои мысли и желанія, свой смѣхъ и свои слезы. Кто ихъ проситъ выставлять на позоръ свои недостатки? Смыслъ "Исторіи одного города" очень ясенъ: это, очевидно, пародія на нѣкоторые черты и періоды русской исторіи. Спрашивается: какъ могъ г. Салтыковъ рѣшиться взяться за предметъ этого рода? Не ясно ли, что онъ былъ увлеченъ дурнымъ примѣромъ, что его сатира есть несомнѣнное порожденіе школы Семевскихъ и иныхъ, надъ коими онъ самъ столь злобно издѣвается?
   Я отнюдь ничего не имѣю противъ насмѣшекъ и пародій на какой угодно предметъ, даже на русскую исторію. Я думаю только, что этотъ родъ словесности города болѣе труденъ, чѣмъ самыя дробныя и основательныя ученыя изысканія. Ученый, погрузившійся въ подробности, можетъ не имѣть общаго взгляда на предметъ; но пародистъ непремѣнно долженъ обладать очень опредѣленнымъ, очень чуткимъ взглядомъ. Какой же взглядъ у г. Салтыкова?
   Читая и перечитывая "Исторію одного города", я пришелъ къ тому весьма грустному убѣжденію, что г. Салтыковъ понимаетъ русскую исторію совершенно такъ, какъ онъ ее написалъ. Изъ-за этой пародіи не сквозитъ никакого иного смысла; она есть прямое изложеніе мыслей автора. Русскій народъ онъ воображалъ себѣ въ видѣ головотяповъ и глуповцевъ, русскихъ государственныхъ мужей и высшихъ историческихъ дѣятелей въ видѣ градоначальниковъ города Глупова. Объясню дѣло краткимъ примѣромъ. Возьмемъ, напримѣръ, слѣдующее мѣсто:
   "И Дунька и Матренна безчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящимъ головы; ходили въ одиночку на кабаки и разбивали ихъ, ловили молодыхъ парней и прятали ихъ въ подполье, ѣли младенцевъ, а у женщинъ вырѣзали груди и тоже ѣли. Распустивши волоса по вѣтру, въ одномъ утреннемъ неглиже онѣ бѣгали по городскимъ улицамъ, словно изступленныя плевались, кусались и произносили неподобныя слова".
   "Глуповцы, просто, обезумѣли отъ ужаса. Опять всѣ побѣжали къ колокольнѣ, и сколько тугъ было перебито и перетоплено тѣлъ народныхъ -- того даже приблизительно сообразить невозможно. Началось общее судьбище; всякій припоминалъ про своего ближняго всякое, даже такое, что тому и во снѣ не снилось, а такъ какъ судоговореніе было краткословное, то въ городѣ только и слышалось: шлепъ-шлепъ-шлепъ! Къ четыремъ часамъ пополудни загорѣлась съѣзжая изба; глуповцы кинулись туда и оцѣпенѣли, увидавъ, что пріѣзжій изъ губерніи чиновникъ сгорѣлъ весь безъ остатка. Опять началось судьбище" и т. д. ("Ист. одн. города", стр. 54, 55).
   Скажите, милостивый государь, надъ кѣмъ здѣсь насмѣшка? Кого язвитъ здѣсь нашъ неукротимый сатирикъ? На кого, на что это похоже? Конечно вы скажете, что это ровно ни на что не похоже, что подобная безсмысленная картина ровно ни чего не напоминаетъ, что это вздоръ, неимѣющій смысла. Между тѣмъ, по мнѣнію и намѣренію сатирика, эта картина должна напоминать какія-то событія русской исторіи; умственное око г. Салтыкова, очевидно, находило нѣкоторое сходство между сими созданіями его фантазіи и историческими фактами, о коихъ онъ слышалъ или читалъ. Безсмысленнымъ и грязнымъ вздоромъ казались ему эти факты, и онъ придалъ своей картинѣ столько безсмысленности и грязи, сколько могъ.
   Итакъ, пародія и насмѣшка, подъ которыми такъ удобно прятать скудость своей мысли, по моему мнѣнію, измѣнили г. Салтыкову. Никакъ не вижу я, чтобы за этою тучею образовъ иногда смѣшныхъ, но большею частію отвратительныхъ, скрывалось какое-нибудь иное пониманіе народа и его историческихъ судебъ; тутъ ничего не сквозитъ и для меня нѣтъ сомнѣнія, что если бы серьезно спросить г. Салтыкова, какъ же на самомъ дѣлѣ происходили событія, которыхъ онъ коснулся, то онъ сталъ бы разсказывать ихъ совершенно такъ, какъ разсказалъ въ "Исторіи одного города".
   Вотъ какъ опасно шутить, какъ опасно писать пародіи! Сейчасъ человѣкъ покажетъ, куда его тянетъ, въ какомъ свѣтѣ ему являются предметы, какіе образы и понятія ему всего любезнѣе. И не подумайте, милостивый государь, что я главнымъ образомъ стремлюсь обвинить г. Салтыкова; нѣтъ, тутъ не столько онъ виноватъ, сколько виновато все состояніе нашего умственнаго развитія. Должно быть преподаватель, у котораго онъ учился исторіи, былъ слабъ. Учебникъ навѣрное былъ плохъ, такъ какъ до сихъ поръ у насъ нѣтъ порядочнаго учебника, а Карамзинъ устарѣлъ. Когда же г. Салтыковъ вступилъ въ другую школу, литературную, то тутъ наши обличительные историки, вѣроятно, вполнѣ овладѣли его воображеніемъ. Самое сильное вліяніе, очевидно, имѣлъ на него г. Семевскій...
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru