Страхов Николай Николаевич
Несколько слов об Ренане

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Н. Страховъ

Нѣсколько словъ объ Ренанѣ

1892.

   Н. Страховъ. Борьба съ Западомъ въ нашей литературѣ. Книжка третья
   С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1896
  

ОГЛАВЛЕНІЕ.

   I. Ренанъ въ нашей литературѣ
   II. Ренанъ въ европейской литературѣ
   III. Полезное вліяніе
   IV. Католическій протестантъ
   V. Свѣтскій писатель.
   VI. Оцѣнка со стороны католиковъ и протестантовъ
   VII. Отзывъ Аміеля
   VIII. Отвѣтъ Ренана Аміелю
   IX. Католическое и протестантское вольнодумство
   Умеръ великій французскій писатель, и невольно мы задаемъ себѣ общій вопросъ: въ чемъ сила и содержаніе его дѣятельности, и что такое онъ для насъ, русскихъ? Теперь онъ уже весь передъ нами, уже не будетъ больше удивлять и дразнить насъ своими выходками, не будетъ лукаво увѣрять насъ сегодня, что мы напрасно повѣрили тому, что говорилъ онъ вчера. Ренанъ часто подсмѣивался надъ собою, но больше всего онъ, конечно, подсмѣивался надъ читателями, какъ-будто главная его цѣль была -- постоянно жалить тупые умы и пустыя души, не давать заглохнуть лучшимъ струнамъ въ ожирѣвшихъ сердцахъ. Его похвалы нерѣдко были очень солоны, а порицанія иногда заключали въ себѣ большую честь. Теперь вся эта игра кончена; иронія и восторженность, лукавство и простодушіе, фраза и слово отъ сердца -- все замолкло навсегда, и онъ уже не можетъ ни помѣшать намъ, ни помочь въ пониманіи своихъ писаній. Онъ уже свободенъ отъ всякихъ обязанностей, а на насъ вполнѣ ложится обязанность быть зоркими и добросовѣстными, если желаемъ судить его.
  

I.
Ренанъ въ нашей литературѣ.

  
   У насъ, въ Россіи, давно составилось и господствуетъ двоякое мнѣніе о Ренанѣ. Одни считаютъ его просто современнымъ вольнодумцемъ, врагомъ религіи и христіанства, такъ сказать, новымъ Вольтеромъ, и потому осыпаютъ его всѣми порицаніями и подозрѣніями, издавна высказываемыми противъ такихъ, враждебныхъ вѣрѣ, писателей. Другіе, напротивъ, хотя не порицаютъ Ренана, но и никакъ не хвалятъ, остаются къ нему совершенно равнодушными, какъ будто съ явленію незначительному и пустому. Таково отношеніе съ нему нашей свѣтской литературы, то-есть того, что обыкновенно называется литературою. Можно даже сказать, что у насъ тѣ, кто чувствовалъ нѣкоторое поползновеніе къ вольнодумству, больше другихъ питали пренебреженіе къ Ренану. Фактъ -- очень интересный для нашей умственной жизни. Иностранные писатели у насъ вообще пріобрѣтаютъ значеніе гораздо легче, чѣмъ свои, и даже часто гораздо большее значеніе, чѣмъ у себя на родинѣ. Но вотъ писатель всесвѣтно знаменитый, притомъ неотразимо привлекательный и заставившій всѣхъ себя читать,-- и, однако же, наша литература вполнѣ оттолкнула отъ себя его вліяніе, была къ нему или рѣшительно враждебна, или рѣшительно равнодушна. Когда, въ 1863 году, вышла Vie de Jésus Ренана, Герценъ назвалъ ее "пустою книжкою", а г-жа Евгенія Туръ, бывшая въ то время въ Парижѣ, такъ отозвалась объ ней въ Голосѣ (газета Краевскаго, 1864, No 171):
   "Мы считаемъ книгу Ренана книгою, не имѣющею особыхъ достоинствъ и не заслуживающею того шума, который она надѣлала при своемъ появленіи. По нашему мнѣнію, это очень посредственный романъ, и ничуть не ученая книга. Богъ вѣсть, для какой цѣли она написана и какой цѣли она достигла" {Изъ исторіи литературнаго нигилизма, стр. 419.}.
   И такъ, самое важное изъ сочиненій Ренана было встрѣчено у насъ не только отрицаніемъ всякой его значительности, но и прямыми подозрѣніями. Съ тѣхъ поръ и до настоящаго времени у насъ не прекращалось подобное холодное и высокомѣрное отношеніе съ Ренану. Изъ сотрудниковъ русскихъ журналовъ едва-ли не я одинъ слѣдилъ за нимъ и изрѣдка кое-что писалъ объ немъ.
   Не странное ли это явленіе? Очевидно, просвѣщеніе, почерпаемое нами съ Запада, имѣетъ у насъ какой-то своеобразный ходъ. Напрасно мы только туда и глядимъ, только и добываемъ себѣ европейскія книжки и стараемся познакомиться со всѣмъ новымъ и новѣйшимъ. Есть вещи, которыя никакъ съ намъ не прививаются. Ренанъ для Россіи вовсе не то, что для Франціи и Германіи; тамъ его вліяніе огромно, а у насъ совершенно ничтожно. Вліяніе -- что такое? Не просто толпа поклонниковъ, а и увлеченіе складомъ мыслей писателя, развитіе его взглядовъ и, наконецъ, борьба съ этими взглядами, сознательное отверженіе ихъ на томъ основаніи, что мы съумѣли стать выше и взглянуть дальше. Ничего такого не возбудилъ у насъ Ренанъ; мы встрѣтили его только слѣпою враждою и слѣпымъ равнодушіемъ, потому, очевидно, что къ правильному, живому отношенію мы еще очень мало способны.
  

II.
Ренанъ въ европейской литературѣ.

  
   Впрочемъ, правильныя отношенія вообще очень рѣдки. Самъ Ренанъ представляетъ собою образчикъ удивительной неправильности въ умственной жизни народовъ, именно чрезвычайной запоздалости умственнаго вліянія нѣмцевъ на французовъ. Ренанъ вѣдь есть, прежде всего, плодъ нѣмецкой науки, вырощенный на французской почвѣ; онъ воспитался на чтеніи нѣмецкихъ философовъ и богослововъ, и отъ нихъ принялъ главный складъ своей мысли и существенные свои научные пріемы. Но не замѣчательно ли, что такъ поздно обнаружилось это вліяніе одной образованности на другую? Еще съ конца прошлаго вѣка, со временъ Гёте, Гердера, Шеллинга, въ Германіи началось то глубокое умственное движеніе, которое сдѣлало эту страну, въ первой половинѣ нашего вѣка, школою высшаго образованія для всего міра. Съ тѣхъ поръ не мало даровитыхъ французовъ побывали въ этой школѣ (напримѣръ г-жа Сталь, Кузенъ, Кине и т. д.), и потомъ старались перенести во Францію этотъ новый германскій духъ. Но между народами существуютъ въ этомъ отношеніи какія-то высокія и крѣпкія стѣны, не дающія сливаться разнороднымъ стихіямъ. Все дѣло ограничивалось только поклоненіемъ нѣмецкимъ ученымъ и мыслителямъ, и поклонники вовсе не успѣвали претворить въ свою плоть и кровь существенныхъ стремленій этой литературы. Таковъ, напримѣръ, и въ наши дни Тэнъ, далеко не проникнутый тѣмъ философскимъ духомъ, который онъ такъ высоко цѣнитъ и хвалитъ. Только Ренана можно считать писателемъ, дѣйствительно усвоившимъ себѣ пріемы нѣмецкой мысли; онъ первый успѣлъ подняться надъ обыкновеннымъ уровнемъ французскихъ разсужденій и изслѣдованій, такъ что, какъ бы мы его ни судили, но должны признать, что онъ заставилъ литературу своего народа сдѣлать большой шагъ впередъ.
   Очень любопытно также то, какъ появленіе Ренана отразилось въ Германіи. Несмотря на то, что внутренняя работа германскаго духа, конечно, не прекращается, ей случается, однако же, терпѣть долгія остановки и затмѣнія, или же крупныя уклоненія въ сторону. Въ 1863 году было въ Германіи время едва-ли не самаго сильнаго господства матеріализма,-- постыдное время, когда почти перестали выходить философскія сочиненія, и профессора философіи, вмѣсто того, чтобы заниматься философіею, писали книги противъ натуралистовъ. Разумѣется, люди религіозные замкнулись въ своихъ вѣрованіяхъ и стали чуждаться богословскихъ и философскихъ изслѣдованій, а люди вольнодумные постоянно толковали эти изслѣдованія въ свою пользу. Матеріалисты, напримѣръ, думали, что весь смыслъ книги Штрауса Das Leben Jesu состоитъ въ отрицаніи христіанства и даже всякой религіи; потому и вѣрующіе получали право твердить, что ученые, подобные Штраусу, заражены кореннымъ предубѣжденіемъ, доходятъ до явныхъ нелѣпостей, а слѣдовательно, не стоятъ вниманія. Когда разногласіе усиливается до такой степени, когда обѣ партіи одинаково провозглашаютъ: что не съ нами, то прошивъ насъ, тогда исчезаетъ надобность и возможность двигаться впередъ. И, дѣйствительно, философское и богословское движеніе въ это время затихло въ Германіи.
   И вдругъ появляется книга Ренана. Германія не могла не узнать въ ней своего дѣтища, не могла не видѣть, что этотъ французъ продолжаетъ лучшія преданія ея мыслителей и экзегетовъ, и что онъ сдвигаетъ изслѣдованіе съ того распутія, на которомъ оно почему-то застряло. Притомъ, блистательная форма писаній Ренана такова, что на нихъ обратилось общее вниманіе, и уже никакъ нельзя было говорить, что дѣло идетъ о полномъ отрицаніи всякой религіи. Нѣкоторые читатели, какъ мы видѣли, гадали даже прямо въ противоположную сторону; они недоумѣвали, для какой цѣли написана книга Ренана и какой цѣли достигла, т. е. подозрѣвали, что ея тайное стремленіе -- поддержать католичество.
   По плодамъ ихъ вы узнаете ихъ: въ Германіи книга Ренана составила эпоху, вдругъ оживила экзегетическія и философско-религіозныя изслѣдованія. Начиная съ ея появленія, нѣмецкая литература по этимъ вопросамъ дала рядъ превосходныхъ сочиненій; Ренанъ какъ будто разрушилъ то оцѣпенѣніе, которое навелъ на всѣхъ черствый и упорный Штраусъ. При этомъ нельзя, конечно, говорить, что нѣмцы научились у Ренана лучшей критикѣ и лучшему умѣнью ставить и понимать вопросы; нѣтъ, нѣмецкіе ученые обыкновенно не безъ пренебреженія отзываются объ учености Ренана и объ его логикѣ. Но онъ взялъ такой тонъ, котораго у нихъ не было, сдѣлалъ попытку художественнаго, т. е. дѣйствительно-историческаго изложенія, на которое они не отваживались; въ этомъ была его сила, и въ этомъ стали съ нимъ соперничать многоученые нѣмцы, притомъ писавшіе нерѣдко съ глубокою и искреннею религіозностію.
   Движеніе распространилось и далѣе, напримѣръ, въ Англію. У насъ очень извѣстны по переводамъ двѣ англійскія книги -- "Жизнь Христа" Фаррара и "Ессе homo"; безъ возбужденія, произведеннаго Ренаномъ, онѣ, можетъ быть, и не появились бы на свѣтъ, а благочестивые читатели помнятъ, сколько хорошихъ чувствъ и мыслей имъ доставшій эти книги.
  

III.
Полезное вліяніе.

  
   Когда хвалятъ Ренана, то часто его называютъ чрезвычайно возбудительнымъ (suggestif), и, конечно, это прекрасная похвала для писателя. Онъ заставляетъ насъ мыслить, онъ не впадаетъ въ давно проторенныя колеи, а безпрестанно вызываетъ насъ на новыя усилія ума, открываетъ во всѣ стороны какіе-то просвѣты. Почти всегда рѣчь его имѣетъ, если можно такъ выразиться, тонъ улыбки,-- какъ будто послѣ каждой фразы онъ готовъ спросить читателя: ну, что вы на это скажете? Онъ не уклоняется отъ возраженій, а, можно сказать, прямо ихъ вызываетъ, ни мало не закутывая и не сглаживая своей мысли ходячими выраженіями и формами. Если при такихъ свойствахъ писанія, при умѣньи возбудительно толковать о важнѣйшихъ и труднѣйшихъ предметахъ, онъ достигъ большаго вліянія и, какъ мы видѣли, вызвалъ, нѣкоторымъ образомъ, цѣлую литературу, то ему слѣдовало бы отдать большую честь, даже въ томъ случаѣ, еслибы мы находили себѣ пищу для ума не въ его собственныхъ писаніяхъ, а только въ этой вызванной ими литературѣ. Но Ренанъ, какъ кажется, заслуживаетъ не такой лишь скупой похвалы. Несомнѣнно, что въ немъ была значительная религіозность, и что въ ней содержится главная тайна его значенія и успѣха. Его проницательность въ отношеніи къ религіознымъ движеніямъ души -- часто удивительна; пусть онъ не обнимаетъ всецѣлой сферы религіозной жизни, но зато во многихъ ея областяхъ онъ понимаетъ всѣ тонкости и оттѣнки. Такимъ образомъ, несмотря на всякія ошибки, противорѣчія и заблужденія, въ книгахъ Ренана есть драгоцѣннѣйшій элементъ, какого, напримѣръ, и слѣда нѣтъ у Штрауса; Поэтому и возставать на Ренана, и обличать его нужно всегда съ осторожностью, чтобы не оказалось, что мы, вступаясь за религію, сами иныхъ вещей въ ней понимать не умѣемъ.
   Предметъ этотъ очень труденъ; чтобы пояснить и подтвердить нашу тему, мы сошлемся на одного изъ самыхъ жестокихъ противниковъ Ренана, на знаменитаго въ католической литературѣ отца Гратри, писателя, высокаго по характеру и горячаго защитника религіи. Вотъ, что онъ пишетъ:
   "Въ эти послѣдніе дни я замѣчаю трогательное явленіе. Жизнь Іисуса, это сплетеніе противорѣчій и ошибокъ, эта книга, наполненная оскорбленіями для Христа, содержитъ десять или двѣнадцать страницъ удивленія, преклоненія и почтенія передъ Его красотою. Въ этихъ строчкахъ свѣтятся передъ нами, хотя уменьшенныя и затертыя, нѣкоторыя черты Іисуса. И что же? Вотъ я встрѣчаю многія души, которыя, во всей книгѣ, поняли и увидѣли только это одно. Божественное сіяніе чертъ Христа затмило для нихъ все остальное. На ихъ глаза тамъ вовсе нѣтъ этого остальнаго. И, дѣйствительно, если нѣсколько этихъ чертъ суть истинныя черты Христа, то остальное не имѣетъ существенности. Умъ не принимаетъ и не переноситъ въ одно и то же время противоположностей. Раздѣленіе признаковъ совершается въ умѣ читателей болѣе ясно, чѣмъ оно совершено въ книгѣ. Одни видятъ и одобряютъ оскорбленія, другіе -- удивленіе и благоговѣніе. Никто не понимаетъ того и другаго вмѣстѣ".
   "Истинно же умиляетъ меня въ настоящемъ случаѣ то, какъ всемогуща эта единственная въ своемъ родѣ красота; довольно немногихъ искаженныхъ ея чертъ, чтобы книга, рѣшительно невыносимая, показалась прекрасною" {А. Gratry, Les sophistes et la critique. Par. 1864., стр. 284, 285.}.
   Вотъ факты, засвидѣтельствованные достовѣрнѣйшимъ очевидцемъ, притомъ глубоко понимающимъ дѣло. Гратри указываетъ не на рѣдкіе и единственные случаи; осъ прямо говоритъ о многихъ душахъ. Послѣ этого становится понятнымъ, что между невѣрующими нашлись люди, которыхъ книга Ренана возвратила къ вѣрѣ и даже къ церкви,-- извѣстные факты, возбудившіе, конечно, немалое негодованіе вольнодумцевъ.
   Подобныя явленія должны глубоко радовать каждаго признающаго высокое значеніе религіи. Нужно вспомнить, какъ трудны въ этихъ сферахъ всякіе истинные успѣхи, какъ безплодны бываютъ самыя напряженныя усилія. Краснорѣчіе проповѣдниковъ, несмотря на ихъ полную убѣжденность и благоговѣніе, обыкновенно скользитъ по сердцамъ, какъ давно привычная музыка, или громкая, но безжизненная реторика. Хотя слово есть наилучшее средство для выраженія мысли, но слово можетъ и закрывать нашу мысль, можетъ становиться между говорящимъ и слушающимъ, и мѣшать одной душѣ сообщаться съ другою. Если Ренанъ съумѣлъ избѣжать такой помѣхи, если онъ успѣлъ передать читателямъ то удивленіе и вдохновеніе, которое самъ чувствовалъ, то немудрено, что многимъ его книга "показалась прекрасною", какъ говоритъ Гратри, можетъ быть, прекраснѣе иныхъ писаній, безукоризненно благочестивыхъ и чуждыхъ вольнодумства, но мало затрогивающихъ сердце читателя.
   Вообще, Ренана, который никогда не переставалъ говорить о Богѣ, о религіи, о нравственныхъ требованіяхъ, у котораго не сходили съ языка эти высшіе вопросы, нужно признать крупнымъ дѣятелемъ въ томъ поворотѣ отъ вещества и внѣшняго благополучія съ духу и внутреннимъ запросамъ совѣсти, который такъ сильно сказывается въ послѣднія десятилѣтія и среди котораго мы теперь живемъ. Безъ сомнѣнія, этотъ писатель хотѣлъ добра и въ нѣкоторой мѣрѣ успѣлъ въ томъ, чего хотѣлъ
  

IV.
Католическій протестантъ.

  
   Но все это -- общія точки зрѣнія, съ которыхъ можно видѣть общее значеніе писателя, но не опредѣляются его особенности, не видно опредѣленнаго итога, къ которому сводится трудъ его жизни. Что сдѣлалъ Ренанъ? Выяснилъ-ли онъ какія-нибудь стороны религіи и христіанства, и, если выяснилъ, то какія именно? Намъ хотѣлось бы указать здѣсь хоть одну-двѣ характеристическія черты этой дѣятельности.
   Особенности каждаго писателя непремѣнно зависятъ отъ народа, въ которомъ онъ родился, и отъ религіи, въ которой воспитался. Значеніе религіи въ этомъ отношеніи часто вовсе опускается изъ виду, между тѣмъ Какъ оно неизмѣримо глубоко и важно. Такъ, напримѣръ, вся нѣмецкая ученость, философія и поэзія носятъ на себѣ очевидную печать протестантства. Этотъ народъ даже прямо представляетъ то удивительное зрѣлище, что между его свѣтскою и его духовною литературою нѣтъ того рѣзкаго раздѣленія, какое существуетъ между этими двумя областями въ католическихъ странахъ. Французы, а за ними и мы, русскіе, часто забываемъ объ этомъ, и отъ насъ ускользаетъ духовный элементъ, глубоко проникающій нѣмецкихъ писателей. Мы принимаемъ за ничего не значащую случайность, что Гердеръ и Шлейермахеръ были духовными лицами, что Шеллингъ и Гегель были студентами богословія, и т. д., и мы не замѣчаемъ, что эти мыслители до конца остались тѣмъ, чѣмъ они были. Религіозный духъ нѣмецкаго идеализма мы преспокойно откидываемъ; у Канта мы читаемъ Критику чистаго разума, но не придаемъ важности Критикѣ практическаго разума; у Фихте изучаемъ Наукословіе, но никакъ не Руководство къ блаженной жизни, и т. д. Вообще, мы не умѣемъ понимать богословскаго характера главнѣйшихъ нѣмецкихъ мыслителей; мы все ищемъ у нихъ вольнодумства и остаемся слѣпы къ тому, что въ нихъ всего важнѣе и поучительнѣе. Въ этомъ отношеніи, въ отношеніи въ глубокой связи между религіею и умственной жизнью, можно позавидовать протестантамъ. Отдѣлившись отъ церкви, оставшись наединѣ со своею совѣстію и съ Библіею, они естественно направили свой умъ на обще-религіозные вопросы и на изученіе Писанія. Они всячески пытались создать себѣ философію, которая возвышалась бы до внутреннѣйшаго смысла религіи; и дѣйствительно, какъ Аристотель свою метафизику называлъ теологіею, такъ и геніальныя системы нѣмецкаго идеализма можно прямо назвать рядомъ попытокъ научнаго богомыслія. Съ другой стороны, цѣлыя поколѣнія ученыхъ, со всей нѣмецкой основательностію, со всѣмъ нѣмецкимъ прилежаніемъ, посвящали себя изученію Библіи. Священная книга была изучена до послѣдней іоты, была изслѣдована во всевозможныхъ отношеніяхъ. Протестантская экзегетическая литература есть нѣчто удивительное въ своемъ родѣ, представляетъ колоссальный трудъ, который ясно свидѣтельствуетъ о религіозномъ воодушевленіи трудившихся. Можно быть недовольнымъ иными выводами этихъ толковниковъ, можно и философскій идеализмъ считать одностороннимъ взглядомъ, но, во всякомъ случаѣ, задумывая лучшую экзегетику и лучшую философію, приходится идти въ школу къ протестантамъ и постараться превзойти то, что они сдѣлали.
   Такимъ образомъ, и Ренанъ, примыкая къ нѣмецкой наукѣ, въ сущности и тѣмъ самымъ примкнулъ съ протестантству. Его уваженіе къ религіи было великою новостью для парижанъ, но по ту сторону Рейна оно никого не удивило. Онъ сталъ употреблять формулы Гегеля, сталъ излагать взгляды библейскихъ критиковъ, но все это въ Германіи было хорошо знакомо каждому прилежному студенту богословія, и нашлись строгіе нѣмцы, которые рѣзко обличали подражателя и въ слабомъ пониманіи философіи, и въ поверхностномъ знакомствѣ съ трудами экзегетики. Такъ судилъ, между прочимъ, знаменитый оріенталистъ Эвальдъ, очень религіозный человѣкъ, который еще въ пятидесятыхъ годахъ самъ написалъ и Исторію израильскаго народа и Исторію Христа. Въ заключеніе своего разбора Жизни Іисуса Ренана, Эвальдъ говоритъ: "Если теперь мы возвратимся съ тому, что въ этомъ сочиненіи можно найти добраго и прекраснаго, то мы замѣтимъ, что все это заимствовано изъ нѣмецкихъ источниковъ и есть не что иное, какъ плодъ послѣднихъ трудовъ Германіи..... Говоримъ это не для того, чтобы потребовать себѣ навалъ честь, весьма скудную, если взять эту книгу въ ея цѣломъ; но мы удивляемся, что нашъ авторъ, вопреки своему обычаю, уже не ссылается больше на Германію, и что онъ, во всей своей книгѣ не упоминаетъ о тѣхъ нашихъ трудахъ, которые относятся къ предмету его сочиненія" (Grött. gelehrte Anz. 1863).
   И такъ, религіозный складъ мыслей, слѣды котораго мы находимъ у Ренана и который онъ умѣетъ выражать съ такою силою и искусствомъ, есть, во-первыхъ, плодъ протестантства. Ренанъ протестантъ, насколько онъ сознательно держится своихъ идей. Всякій фактъ, всякій текстъ онъ возводитъ къ ихъ общему, отвлеченному смыслу, и религія для него есть только дѣло совѣсти каждаго.
   Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ и католикъ. Какъ извѣстно, онъ былъ даже съ дѣтства назначаемъ къ духовному званію и получилъ высшее католическое образованіе въ семинаріи св. Сульпиція. Поэтому, чисто-католическія воззрѣнія у него безпрестанно отзываются. Напримѣръ, онъ всегда исповѣдывалъ умственный аристократизмъ, извинялъ приспособленіе къ обстоятельствамъ, pias fraudes и т. д.
   Мы здѣсь намѣчаемъ только темы для характеристики Ренана, которую не легко выполнить. Вообще же слѣдуетъ сказать, что двойственное положеніе Ренана дѣлало его мысль часто шаткою, но въ то же время давало ему Чрезвычайную ширину взгляда. Онъ могъ понимать обѣ половины западнаго христіанства, могъ и въ той и въ другой чувствовать значеніе частностей, которыя обыкновенно исключаютъ другъ друга въ умахъ.
  

V.
Свѣтскій писатель.

  
   Здѣсь очередь остановиться на одной чертѣ, которая, какъ намъ кажется, играла огромную роль въ писаніяхъ Ренана. Отказавшись отъ духовнаго званія и отъ всякаго подчиненія церкви, онъ долженъ былъ сдѣлаться свѣтскимъ писателемъ. Въ католическихъ странахъ существуетъ самое рѣзкое раздѣленіе между духовною и свѣтскою литературою. Каждая изъ нихъ живетъ и растетъ самостоятельно, какъ будто между ними нѣтъ и не можетъ быть ничего общаго,-- даже больше, какъ будто одна противоположна другой. Причина этого раздѣленія заключается, конечно, въ духовной литературѣ, въ томъ, что она все рѣзче и рѣзче опредѣляла свои границы, все рѣшительнѣе мѣшала своимъ писателямъ выходить за эти границы и отвергала всякаго посторонняго писателя, котораго мысль не умѣщалась вполнѣ внутри этихъ границъ.
   Со времени реформаціи католическій міръ чувствовалъ постоянное стремленіе соперничать съ протестантскимъ. Папы съ тѣхъ поръ покинули прежнюю распущенность нравовъ, старались достигнуть безупречной жизни и дѣятельности; точно также, католическіе богословы не хотѣли отставать отъ протестантскихъ въ подвигахъ мысли и всякой учености. Но, если съ тѣхъ поръ въ католичествѣ и умножилось число людей истинно святой жизни, то въ умственной сферѣ, однако же, всѣ попытки и усилія оказались безплодными. Потому что, какъ скоро эрудиція или философія какого-нибудь писателя выступали или даже только казались выступающими за извѣстные предѣлы, онъ подвергался безпощадному отлученію. Можно насчитать много трогательныхъ примѣровъ, когда люди чрезвычайно даровитые и всей душою стремившіеся укрѣпить католичество посредствомъ науки и мысли, достигали только того, что подъ конецъ были осуждаемы какъ исказители вѣры и враги религіи. Поэтому, совершенно правъ былъ нынѣшній папа, когда посовѣтовалъ своимъ профессорамъ и академикамъ просто вернуться съ Ѳомѣ Аквинскому, и слѣдовательно зачеркнуть всю свою и чужую философію, какая появилась съ тѣхъ поръ. Ученые послушались совѣта, и дѣло идетъ теперь превосходно.
   Такимъ образомъ, въ католическихъ странахъ образовалась постепенно цѣлая пропасть между духовною и свѣтскою областью. Свѣтская литература выросла въ постоянной борьбѣ и враждѣ съ духовною, перестала понимать все религіозное и поставила вольнодумство почти прямо своимъ знаменемъ. Главное же ея противодѣйствіе состояло въ томъ, что весь интересъ человѣческой жизни былъ перенесенъ ею на другой полюсъ, именно на земныя блага и радости, которыя она и разработывала совершенно свободно, съ величайшимъ усердіемъ и успѣхомъ. Притомъ, сама литература сдѣлалась отчасти забавою, удовольствіемъ. главная масса читателей въ настоящее время уже читаетъ не для того, чтобы мыслить и въ чемъ-нибудь наставляться, а для того, чтобы развлекаться, чтобы потѣшаться игрою воображенія. Отсюда удивительные успѣхи въ искусствѣ разсказывать, изображать дѣйствительность словами.
   И вотъ Ренанъ захотѣлъ попасть въ тонъ этой литературы. Онъ, впрочемъ, искренно восхищается всѣмъ этимъ движеніемъ, онъ преклоняется передъ своимъ вѣкомъ съ такимъ же чувствомъ, какъ если бы онъ былъ средневѣковой монахъ, который какимъ-то чудомъ перенесенъ въ XIX столѣтіе и ослѣпленъ вдругъ открывшимися ему умственными и вещественными успѣхами людей. Поэтому онъ во всемъ захотѣлъ быть какъ можно болѣе свѣтскимъ, ни въ чемъ не показаться семинаристомъ. Эти его старанія очень замѣтны; отъ нихъ происходитъ особенная пикантность его изложенія, когда онъ о священныхъ предметахъ говоритъ не только мірскимъ, но прямо свѣтскимъ тономъ; тутъ онъ иногда впадаетъ даже въ пошлость, напускаетъ на себя развязность и сальность какого-то вертопраха.
   Подъ конецъ жизни, онъ, вѣроятно, чувствовалъ, что его усердіе нерѣдко заходило слишкомъ далеко. Въ 1890 году онъ писалъ: "въ моихъ сочиненіяхъ, назначенныхъ для свѣтскихъ людей, я долженъ былъ принести много жертвъ тому, что во Франціи называется вкусомъ". Невольно хочется спросить: какая же была нужда Ренану писать для свѣтскихъ людей? Ради какихъ благъ онъ вздумалъ служить не своему уму и чувству, а "тому, что во Франціи называется вкусомъ"? И жалко и досадно, если такому пустому идолу Ренанъ "принесъ много жертвъ", какъ онъ увѣряетъ.
   Дальше онъ нѣсколько поясняетъ свою жалобу. "Французскія требованія ясности и умѣренности, которыя иногда, нельзя въ томъ не признаться, принуждаютъ насъ говорить лишь часть того, что мы думаемъ, и вредятъ глубинѣ, казались мнѣ тиранніею. Французскій языкъ хочетъ выражать лишь ясныя вещи; между тѣмъ, самые важные законы, тѣ, которые касаются превращеній жизни, не бываютъ ясны; мы ихъ усматриваемъ въ нѣкоторомъ полусвѣтѣ". "Такимъ-то образомъ, Франція прошла мимо иныхъ драгоцѣнныхъ истинъ, не то чтобы не видя ихъ, но отбрасывая ихъ въ сторону, какъ нѣчто безполезное или невозможное для выраженія" {L'avenir de la science. Préface. V, VII.}.
   Въ этихъ самооправданіяхъ или самообвиненіяхъ, можетъ быть, есть нѣкоторое преувеличеніе. Можетъ быть, то, чего не успѣлъ высЕазать Ренанъ, эта область "глубины" и "драгоцѣнныхъ истинъ", не такъ велика, какъ можно подумать съ перваго раза. Вѣроятнѣе, что онъ самъ, какъ истый французх, не чувствовалъ расположенія говорить о томъ, что видѣлъ только "въ полусвѣтѣ". Въ сущности, онъ не обладалъ философскимъ складомъ мысли; у него нигдѣ нѣтъ точной постановки понятій и ихъ послѣдовательнаго развитія. Онъ имѣлъ большой вкусъ съ философскимъ соображеніямъ, но обыкновенно понималъ ихъ только въ образахъ и фантазіяхъ, уловлялъ ихъ смыслъ чувствомъ, а не умомъ. Тѣмъ привлекательнѣе онъ для читателей, но едва-ли можно сказать, что онъ скрывалъ про себя пониманіе болѣе глубокое, чѣмъ то, которое успѣлъ выразить.
  

VII.
Оцѣнка со стороны католиковъ и протестантовъ.

  
   Вотъ стихіи, изъ которыхъ сложился умственный міръ Ренана. Онѣ влекли его въ разныя стороны; но вмѣстѣ съ тѣмъ онѣ давали ему такое богатство мыслей, какое рѣдко можетъ встрѣтиться. Германскій французъ, или французскій германецъ, протестантскій католикъ, свѣтскій монахъ -- таковъ былъ человѣкъ, задумавшій написать Исторію первобытнаго христіанства.
   Что же вышло? Не мудрено, что всѣ его читали (кромѣ Спенсера, объявившаго о томъ въ газетахъ) и что онъ никому не угодилъ. Говорить объ этой книгѣ можно безъ конца; но для насъ интересно было бы найти для нея основную точку зрѣнія, то-есть ту точку, съ которой открывается главная ея черта. Волей-неволей приходится и придется читать Ренана; не дурно бы поискать какихъ-нибудь указаній, при которыхъ мы могли бы въ немъ не путаться, могли тотчасъ видѣть его ложную сторону и прямо брать то хорошее, что въ немъ есть.
   Католики не могутъ намъ помочь въ этомъ дѣлѣ. Они встрѣтили книгу Ренана съ обыкновеннымъ въ такихъ случаяхъ слѣпымъ фанатизмомъ. Тотъ же чистосердечный и блестящій умомъ Гратри, изъ котораго мы привели выписку, говорящую отчасти въ пользу Ренана, въ другихъ мѣстахъ объявляетъ и старается доказать, что Vie de Jésus "основана не только на атеизмѣ, но на отрицаніи разума, что она есть лучшій плодъ, завершенное, классическое, окончательное произведеніе софистической школы, самой странной, самой слѣпой и наиболѣе достойной сожалѣнія, какая тольгсо упоминается въ исторіи человѣческой мысли" {Les sophistes et la critique, стр. 36.}. (Тутъ разумѣется школа Гегеля).
   Невольно приходитъ на умъ поговорка: кто слишкомъ много доказываетъ, ничего не доказываетъ. Когда порицаніе доходитъ до такой крайней степени, оно теряетъ всякую силу, потому что слишкомъ ясна его несправедливость. А главное -- оно намъ безполезно; оно лишаетъ порицаемую книгу всякаго человѣческаго смысла, дѣлаетъ изъ нея невозможное чудище, а потому не можетъ руководить насъ даже въ пониманіи ея темныхъ, дурныхъ сторонъ.
   Настоящую свою критику Ренанъ нашелъ у протестантовъ, притомъ не у какихъ-нибудь отсталыхъ лютеранъ, а у самыхъ передовыхъ протестантовъ, доходящихъ до грани вольнодумства, или даже перешедшихъ эту грань. Они вполнѣ цѣнятъ достоинства Ренана, значеніе того поворота, который онъ произвелъ въ пріемахъ исторіи, составлявшей его предметъ; но ихъ поразилъ у него нѣкоторый существенный порокъ, именно, недостатокъ чистаго вкуса и чистаго нравственнаго чувства. Такъ, Карлъ Шварцъ указываетъ у него погоню на "рѣзкими контрастами, совершенно напоминающими поэзію новѣйшихъ французскихъ романтиковъ, послѣднія произведенія Виктора Гюго"; но, сверхъ того, "повсюду проглядывающую нравственную распущенность, тоже новѣйшаго парижскаго времени". "Онъ думаетъ", продолжаетъ Шварцъ, "что всѣ великія дѣла дѣлаются только посредствомъ народа, что для дѣйствія на народъ нужно отдаваться его идеямъ, нужно брать его, какъ онъ есть, со всѣми его иллюзіями". "Ренанъ особенно любитъ украшенія, угождающія вкусу читателей и читательницъ романовъ. Сюда мѣтятъ романическіе намеки въ отношеніи къ Маріи Магдалинѣ, къ женѣ Пилата, увидѣвшей въ окно чарующій образъ юнаго галилеянина" и пр. Нельзя не согласиться съ Шварцомъ, что во всемъ подобномъ, дѣйствительно, слышно вѣяніе "новѣйшаго парижскаго духа съ его нравственною гнилью" {Schwarz, Zur Geschichte der neuesten Thуologie, 4-te Aufl. Leipz., 1869, стр. 538 и сл.}.
   Разумѣется, намъ нельзя здѣсь вдаваться въ обширныя выдержки и разъясненія. Приведемъ лишь, ради подтвержденія, еще огзывъ Шерера, глубокаго и тонкаго писателя. Онъ осыпаетъ похвалами Vie de Jésus, но въ заключеніе говоритъ:
   "Несравненное величіе религіи Христа состоитъ именно въ томъ, что, будучи религіею абсолютно нравственною, она не связана ни съ какимъ условіемъ времени или національности. Что принесла она въ міръ? Она принесла нѣкоторый идеалъ жизни, понятіе святости, понятіе, уже знакомое людямъ Ветхаго Завѣта, но которое еще болѣе возвысилъ и въ то же время смягчилъ сынъ Маріи, которое Онъ, какъ-бы сказать, пропиталъ слезами и нѣжностію, такъ что оно съ тѣхъ поръ навсегда завладѣло совѣстью людей".
   "Вотъ въ чемъ духъ ученія и миссіи Іисуса, вотъ область идей, въ которой нужно установить свою мысль, если желаемъ точно опредѣлить характеръ христіанства. Между тѣмъ, Ренанъ сталъ на иную точку зрѣнія, на точку художника. Вмѣсто того, чтобы смотрѣть на Евангеліе со стороны нашихъ нравственныхъ инстинктовъ, онъ искалъ въ немъ преимущественно великаго, прекраснаго, я готовъ былъ сказать -- красиваго (буквально joli -- хорошенькаго). Онъ приложилъ къ жизни Іисуса чисто эстетическія категоріи. Онъ имѣлъ на это право, безъ сомнѣнія. Первая свобода автора есть свобода дѣлать лишь то, что онъ хочетъ дѣлать. Вообще, мы невидимъ причины, почему бы человѣкъ свѣтскій и художникъ не имѣлъ тоже права сказать намъ, какою онъ находитъ религію, разсматриваемую съ внѣшней стороны. Но нужно признать, однако же, что дѣйствительно понимаются вещи только когда мы ихъ оцѣниваемъ по ихъ собственной природѣ, а люди, когда мы отдаемся ихъ генію,-- и даже, что настоящее художество есть художество, которое во всякомъ предметѣ сообразуетъ свой тонъ, свой рисунокъ, свой стиль съ характеромъ воспроизводимыхъ имъ фактовъ" {Е. Scherer, Mélanges d'histoire religieuse. 2-me йd. Par. 1865. стр. 126, 127.}.
   Вотъ жестокій приговоръ, отъ котораго никогда не уйдетъ Ренанъ. Онъ сталъ на точку, не соотвѣтствующую предмету, да и на этой точкѣ не исполнилъ ея высшихъ требованій. Нельзя также и не почувствовать ироніи, когда за Ренаномъ признаются права свѣтскаго человѣка, какъ-будто онъ никогда и не былъ духовнымъ, какъ будто его свѣтскость ничуть не умышленная, а натуральная.
   Между тѣмъ, ради этой ствѣтскости, которую ему такъ хотѣлось усвоить, онъ беретъ религію больше всего "съ внѣшней стороны", онъ почти упускаетъ изъ вида ея нравственный элементъ, тотъ "идеалъ жизни", который она внесла въ человѣчество. Слѣдовательно, онъ неизмѣримо понижаетъ и искажаетъ предметъ, о которомъ писалъ.
  

VII.
Отзывъ Аміеля.

  
   Книга Ренана возбудила множество споровъ и опроверженій, цѣлую литературу, очень любопытную, если слѣдить въ ней за принципами, сознательно или безсознательно одушевлявшими пишущихъ. Намъ кажется особенно интереснымъ здѣсь эпизодъ съ Аміелемъ, прославившимся своими посмертными записками. Ренанъ, какъ извѣстно, никогда не вступалъ въ споры, никому не отвѣчалъ ни на какія нападенія. Онъ молчалъ даже тогда, когда ему приписывались разговоры, которыхъ онъ не велъ, когда печатались письма, которыхъ онъ не писалъ. Но съ Аміелемъ у него вышло что-то похожее на полемику. Аміель, бывшій профессоръ философіи въ Женевѣ, при жизни не имѣлъ никакой извѣстности; но, когда онъ умеръ (1881 г.), друзья его издали въ двухъ небольшихъ томикахъ выборку изъ дневника, который онъ постоянно велъ и который, въ теченіе десятковъ лѣтъ, составилъ рукопись, равную десяткамъ томовъ. Выборка, изданная подъ названіемъ Journal intime, поразила всѣхъ глубиною и силою мыслей и выраженія, и сразу поставила имя Аміеля въ разрядъ первостепенныхъ знаменитостей. Вотъ въ этомъ-то дневникѣ, гдѣ обсуждаются между прочимъ всякаго рода писатели, читанные авторомъ, встрѣтились отзывы и объ Ренанѣ. И вотъ, Ренанъ, не отвѣчавшій никому изъ живыхъ, почему-то отвѣтилъ на загробную укоризну Аміеля.
   Приведемъ сперва, что говоритъ Аміель. Замѣтимъ, что онъ былъ реформатъ, былъ глубоко посвященъ въ германскую философію и отличался необыкновенною чуткостію. Онъ высоко цѣнитъ литературныя достоинства Ренана. Вотъ, напримѣръ, какъ онъ его характеризуетъ:
   "20-го іюля 1869 года. Прочиталъ пять или шесть главъ Св. Павла Ренана. Если анализировать до конца, авторъ -- вольнодумецъ, но вольнодумецъ, коего гибкое воображеніе умѣетъ предаваться тонкому эпикуреизму религіознаго чувства. Онъ считаетъ грубымъ того, кто не поддается этимъ граціознымъ мечтамъ, и ограниченнымъ того, кто принимаетъ ихъ серіозно. Онъ забавляется видоизмѣненіями совѣсти, но онъ слишкомъ тонокъ, чтобы надъ ними смѣяться. Настоящій критикъ ничего не заключаетъ и ничего не исключаетъ; все его удовольствіе -- понимать не вѣря а наслаждаться созданіями энтузіазма, сохраняя притомъ свободу ума и ничуть не подпадая иллюзіи. Такіе пріемы кажутся фокусничествомъ; но это лишь благодушная иронія очень образованнаго ума, желающаго не быть чуждымъ ничему и не впадать ни въ какой обманъ. Это совершенный дилеттантизмъ Возрожденія. А сверхъ того -- взгляды, взгляды безъ конца -- и радостное чувство науки" {H. Amiel, Fragments d'un journal intime, 5-me éd. t. II, стр. 62.}.
   Но, спустя нѣсколько времени, Аміель уже не такъ спокойно оцѣниваетъ этотъ удивительный дилеттантизмъ, а произноситъ надъ нимъ суровый приговоръ:
   "15-го авг. 1871 года- Прочелъ во второй разъ La vie de Jesus Ренана. Характеристично въ этомъ анализѣ христіанства то, что грѣхъ не играетъ въ немъ никакой роли. Между тѣмъ, если что-нибудь объясняетъ успѣхъ Благой Вѣсти между людьми, то именно то, что она приносила избавленіе отъ грѣха, однимъ словомъ, спасеніе. Слѣдовало бы, однако же, объяснять религію религіозно и не увертываться отъ средоточія своего предмета. Это не тотъ Христосъ, который составлялъ силу мучениковъ и который отеръ столько слезъ. У автора не достаетъ нравственной серіозности, и онъ смѣшиваетъ благородство со святостію. Онъ говоритъ Какъ впечатлительный художникъ о трогательномъ предметѣ, но его совѣсть, повидимому, не заинтересована въ вопросѣ. Развѣ можно смѣшать эпикуреизмъ воображенія, отдающагося прелести эстетическаго зрѣлища, съ терзаніями души, страстно ищущей истины? Въ Ренанѣ есть еще остатокъ семинарской хитрости; онъ изъ священныхъ шнуровъ дѣлаетъ петли, которыми давитъ. Можно, пожалуй, допустить эти презрительныя нѣжности въ отношеніи къ какому-нибудь духовенству, болѣе или менѣе коварному, но передъ искренними душами слѣдовало бы держаться нѣкоторой болѣе почтительной искренности. Пересмѣивайте фарисейство, но соблюдайте прямоту, Когда говорите съ честными людьми" {Тамъ же, стр. 122, 123.}.
   Это совершенно справедливо, и сказано мѣтко и сильно. Недостатокъ нравственной серіозности, недостатокъ прямоты и искренности -- вотъ глубокій порокъ Ренана. Но конечно, не весь Ренанъ въ этомъ порокѣ; конечно, въ то же время онъ всячески старается добиться отъ себя именно нравственной серіозности и искренней прямоты, но только никогда не можетъ этого вполнѣ достигнуть; онъ ищетъ Бога, но часто лишь теряется въ пустотѣ, онъ безпрестанно пускается въ откровенность, но часто лишь доходитъ до границы, за которой начинается цинизмъ. Онъ не можетъ воздерживаться отъ колебанія, и въ этихъ безпрерывныхъ и иногда очень странныхъ колебаніяхъ -- его слабость и, вмѣстѣ, его сила. Если мы разгадаемъ ихъ секретъ, то съумѣемъ найти и много добраго въ усиліяхъ этого гибкаго ума. Но, во всякомъ случаѣ, Ренанъ весь высказался, и не слѣдуетъ предполагать въ немъ какой-нибудь скрытой глубины.
  

VIII.
Отвѣтъ Ренана Аміелю.

  
   Въ 1884 году, черезъ два года послѣ выхода книги Аміеля, Ренанъ написалъ большой разборъ этой книги и тутъ отвѣчаетъ на мѣста, въ которыхъ она касается его самого.
   Можно думать, что Ренанъ почувствовалъ себя задѣтымъ за живое. Весь его разборъ написанъ какъ будто съ желаніемъ не оцѣнить, а уронить Аміеля въ глазахъ читателей. Достоинства Дневника были съ великимъ мастерствомъ анализированы въ статьѣ Шерера, приложенной къ Дневнику въ видѣ предисловія. Ренанъ ничего почти не говоритъ объ этихъ достоинствахъ, а пользуется книгой только для того, чтобы объяснить, почему Аміель ничего не успѣлъ сдѣлать въ литературѣ, и даже будто бы не отличался искусствомъ писанія. Между тѣмъ, самый этотъ Дневникъ есть, конечно, не малое пріобрѣтеніе французской литературы, а изящество и легкость, съ которою въ немъ выражаются почти неуловимыя мысли,-- выше всякихъ похвалъ.
   Но главное содержаніе статьи Ренана есть, очевидно, оправданіе себя, отстаиваніе своихъ сочиненій. При этомъ онъ ничуть не думаетъ утверждать, что Аміель ошибся въ своей характеристикѣ и приписалъ ему непринадлежащія ему черты. Нѣтъ, у Аміеля все точно. Но Ренанъ доказываетъ, что Аміель напрасно осуждаетъ эти черты, что онѣ вовсѣ не дурны, а скорѣе очень хороши. Напримѣръ:
   "Аміель негодуетъ, что иногда, говоря о такихъ предметахъ, я даю мѣсто улыбкѣ и ироніи. Но, право! въ этомъ случаѣ я считаю, что веду себя довольно по-философски". И т. д.
   Въ другомъ мѣстѣ: "Состояніе души, которое Аміель презрительно называетъ эпикуреизмомъ воображенія, можетъ быть, вовсе не дурной пріемъ. Веселость имѣетъ въ себѣ нѣчто очень философское" и проч.
   Еще одно мѣсто: "Пересмѣивайте фарисейство, но соблюдайте прямоту, когда говорите съ честными людьми, говоритъ мнѣ Аміель съ нѣкоторымъ гнѣвомъ. Боже мой! Какъ часто честные люди подвергаются опасности стать фарисеями, сами того не зная!" и т. д. {Feuilles détachées стр. 394, 396, 387. (Въ этой книгѣ перепечатана статья объ Аміелѣ).}.
   По всѣмъ этимъ и другимъ подобнымъ вопросамъ, разсужденія Ренана очень возбудительны, и на нихъ можно бы съ удовольствіемъ остановиться. Но мы поспѣшимъ съ главному вопросу, къ той точкѣ, гдѣ, какъ намъ думается, всего глубже выразилась противоположность двухъ писателей. Ренанъ пишетъ:
   "Въ особенности его (Аміеля) занимаетъ и опечаливаетъ грѣхъ, его, лучшаго изъ людей, который меньше всякаго другаго могъ знать, что это такое. Онъ очень меня упрекаетъ, что я на этотъ предметъ не обращаю достаточнаго вниманія, и онъ дважды или трижды спрашиваетъ себя: "Куда же Ренанъ дѣваетъ грѣхъ?" Скажу то, что на дняхъ говорилъ {Ссылка на рѣчь въ Трегье (Discours et conférences, стр. 217). "Я ничего не понимаю въ этихъ печальныхъ догматахъ".} въ моемъ родномъ городѣ: мнѣ кажется, я дѣйствительно вовсе его упраздняю". (Стр. 369, 370).
   Да, грѣха Ренанъ не признаетъ. Собственно на эту тему и написана вся его статья объ Аміелѣ, на тему о сущности и происхожденіи зла и о томъ, какъ достигнуть спасенія отъ золъ внѣшнихъ и внутреннихъ. Относительно грѣха, Ренанъ отзывается больше всего -- незнаніемъ и непониманіемъ, и рѣшительно проповѣдуетъ оптимизмъ, то-есть, что жизнь не содержитъ въ себѣ никакого кореннаго зла. "Возстановленіе христіанства на основаніи пессимизма",-- замѣчаетъ онъ,-- "есть одинъ изъ поразительнѣйшихъ симптомовъ нашего времени" (стр. 375); и ему этотъ симптомъ страненъ и непріятенъ. Онъ, со своей стороны, тоже желаетъ религіозности, но говоритъ: "по-моему, тотъ религіозенъ, это доволенъ Господомъ Богонъ и самимъ собою" (стр. 373).
   Мы не будемъ входить въ подробности этой аргументаціи, какъ она ни "возбудительна"; лучше мы прямо приведемъ заключительный выводъ Ренана. Вопросъ о грѣхѣ и злѣ есть вопросъ о нашей нравственности, и отъ рѣшенія его зависятъ правила нашей жизни, опредѣленіе ея высшаго блага. Ренанъ, въ этомъ отношеніи, рѣшительно заявляетъ слѣдующее:
   "Аміель съ безпокойствомъ спрашиваетъ: что же спасаетъ? О, Боже мой, спасаетъ то, что даетъ каждому побужденіе жить. Средство спасенія не одно и то же для всѣхъ. Для одного это -- добродѣтель; для другаго -- жажда истины; еще для другаго -- любовь къ искусству; для многихъ -- любопытство, честолюбіе, путешествія, роскошь, женщины, богатство; на самой низшей ступени -- морфинъ и алкоголь. Люди добродѣтельные находятъ свою награду въ самой добродѣтели, а тѣ, кто не добродѣтеленъ, имѣютъ на свою долю удовольствіе" (стр, 382).
   Вотъ, я думаю, наихудшая страница во всѣхъ сочиненіяхъ Ренана; почти совѣстно указывать на нее надъ только-что закрывшеюся могилою писателя, у котораго столько превосходныхъ страницъ. Можно бы и эту страницу назвать превосходною, но только еслибы можно было принять ее за иронію, за насмѣшку надъ извѣстными нравственными понятіями,-- еслибы, напримѣръ, Ренанъ обратился съ этими словами къ своимъ любезнымъ парижанамъ и сказалъ имъ: вотъ вѣдь вся ваша нравственность. Но, къ несчастію, тутъ ироніи нѣтъ. Бѣда въ томъ, что люди, съ увлеченіемъ предающіеся ироніи и насмѣшкѣ, если даже сперва и хранятъ въ себѣ нѣкоторыя высокія понятія, во имя которыхъ совершается это подсмѣиваніе, то со временемъ, однако, часто становятся совершенно въ уровень со своими насмѣшками, теряютъ способность видѣть дѣло въ его истинномъ видѣ, и если вздумаютъ заговорить прямою рѣчью, скажутъ то самое, что говорили на смѣхъ. Таковъ у насъ былъ Салтывовъ; такъ и Ренанъ заплатилъ любимой имъ ироніи нѣкоторую дань.
   По точному смыслу его рѣчи выходитъ, что всеобщій спаситель есть алкоголь. Въ самомъ дѣлѣ, первая черта спасенія, даруемаго религіею и нравственностію} Конечно та, что это спасеніе всѣмъ доступно, что въ этой области часто послѣдніе становятся первыми и первые послѣдними. Ренанъ не хочетъ такого однообразія, но не видитъ, что волей-неволей людямъ придется же отыскивать какой-нибудь единый путь. Множество людей, и безъ совѣтовъ Ренана, стараются "спасаться" посредствомъ "богатства", или "женщинъ", или "роскоши"; но вѣдь на такихъ и подобныхъ путяхъ нѣтъ конца неудачамъ, а для огромнаго большинства людей эти пути спасенія даже совершенно закрыты. Остается намъ, слѣдовательно, только одинъ выборъ: или "добродѣтель", или "алкоголь". Если оба эти средства, какъ увѣряетъ Ренанъ, одинаково приводятъ къ цѣли, то не ясно ли, какое изъ нихъ выберутъ слабые смертные?
   Какое мелкое пониманіе человѣческихъ радостей и горестей!
  

IX.
Католическое и протестанское вольнодумство.

  
   Чрезвычайно удивительно, что человѣкъ, написавшій исторію первобытнаго христіанства и исторію израильскаго народа, не понималъ, однако, въ сущности, что такое грѣхъ, а, слѣдовательно, и что такое святость. Онъ былъ воспитанъ какъ духовный, и всю жизнь занимался предметами, на которыхъ былъ воспитанъ; не странная ли загадка, что онъ не понималъ существенной черты религіи? Для него грѣхъ есть не болѣе, какъ тоска; для него никогда не было ясно, какъ возникаетъ въ дупіѣ сознаніе грѣховности и желаніе отъ нея освободиться. Въ одномъ мѣстѣ Ренанъ самъ даетъ намъ нѣкоторый ключъ къ этой загадкѣ. Защищаясь отъ упрековъ Аыіеля, онъ говоритъ:
   "Вотъ великая разница между воспитаніемъ католическимъ и воспитаніемъ протестантскимъ. Тѣ, кто, подобно мнѣ, получилъ католическое воспитаніе, сохранили въ себѣ глубокіе его слѣды. Но эти слѣды не суть догматы, это -- мечтанія. Какъ только та великая златотканная завѣса, испещренная шелкомъ, ситцемъ и коленкоромъ, за которою католицизмъ скрываетъ отъ насъ зрѣлище міра,-- какъ только, говорю, эта завѣса разодрана, мы видимъ вселенную въ ея безконечномъ великолѣпіи природу -- въ ея высокомъ и полномъ величіи. Между тѣмъ, протестантъ, самый свободный, часто сохраняетъ въ душѣ какую-то грусть, нѣкоторый запасъ умственной суровости, подобной славянскому пессимизму {Намекъ на Л. Н. Толстаго и на Достоевскаго.}. Иное дѣло -- улыбаться надъ легендою какого-нибудь миѳологическаго святаго; иное дѣло -- хранить въ себѣ впечатлѣніе этихъ страшныхъ тайнъ, которыя наводили печаль на столько душъ, притомъ лучшихъ душъ" {Feuilles détachées, стр. 370.}.
   Намъ кажется, что Ренанъ тутъ очень вѣрно и искренно указалъ на источникъ того, что, по его мнѣнію, составляетъ его достоинство, а по нашему -- его недостатокъ. Разница между католическимъ вольнодумцемъ и вольнодумцемъ протестантскимъ очевидно зависитъ отъ разницы между самимъ католичествомъ и протестантствомъ, Отсутствіе "нравственной серіозности", непониманіе "грѣха" -- вытекаютъ въ извѣстной мѣрѣ изъ католическаго воспитанія Ренана. И въ самомъ дѣлѣ, если въ религіи преобладаетъ внѣшній характеръ, если спасеніе человѣка зависитъ не столько отъ него самого, сколько отъ средствъ и дѣйствій, направляемыхъ на него извнѣ, то естественно, что его нравственное чувство станетъ терять свою силу, можетъ даже заглохнуть и выродиться. Протестантъ, пріученный обращать къ своей душѣ болѣе строгія требованія, получаетъ, такимъ образомъ, важное преимущество надъ католикомъ. Можно порадоваться, что мы, русскіе, оказались тутъ на той сторонѣ, которой нельзя не отдать полнаго предпочтенія. Говоря о славянскомъ пессимизмѣ, Ренанъ, очевидно, разумѣетъ тѣ произведенія нашихъ писателей:, которыя недавно обратили на себя вниманіе Европы и поразили французовъ своимъ христіанскимъ направленіемъ. И дѣйствительно, то, что Ренанъ называетъ "страшными тайнами", самые глубокіе вопросы нравственности были затронуты въ произведеніяхъ этихъ нашихъ писателей.
  

-----

  
   Кончая эти замѣтки, не можемъ не пожалѣть, что такъ мало пришлось сказать о свѣтлыхъ сторонахъ писаній Ренана. Можетъ быть, однако же, читатель, и по сказанному, уже почувствуетъ, какъ они неотразимо занимательны и какъ неизмѣримо богаты содержаніемъ. Нужно только умѣть читать Ренана, и тогда эта занимательность станетъ для насъ назидательностію, и это богатство пойдетъ намъ въ прокъ. Какъ бы то ни было, этотъ семинаристъ успѣлъ заставить Францію, а за нею и весь образованный міръ, интересоваться предметами и вопросами, которые считались почти сданными въ архивъ. Это составитъ для него вѣчную похвалу.
  
   16 окт. 1892.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru