Суворин Алексей Сергеевич
Историческая сатира

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История одного города. По подлинным документам, издал М. Е. Салтыков (Щедрин). Спб. 1870.

   

ИСТОРИЧЕСКАЯ САТИРА

Исторія одного города. По подлиннымъ документамъ, издалъ М. Е. Салтыковъ (Щедринъ). Спб. 1870.

   Повидимому, нѣтъ ничего легче, какъ дать себѣ отчетъ о произведеніи писателя, талантъ котораго окрѣпъ и вполнѣ опредѣлился, и имя пользуется извѣстностью наравнѣ съ лучшими именами нашей литературѣ. Но послѣднее произведеніе г. Салтыкова въ читателѣ внимательномъ порождаетъ нѣкоторыя недоумѣнія, разрѣшить которыя не совсѣмъ легко. "Исторія одного города", по замыслу, есть нѣчто новое, есть попытка на новомъ поприщѣ, на которое г. Салтыковъ еще не выходилъ: онъ пробуетъ свои силы, если можно такъ выразиться, въ исторической сатирѣ, то-есть ищетъ для себя образовъ въ прошломъ, не особенно далекомъ, что не лишаетъ его произведеніе нѣкотораго современнаго значенія, потому что, несмотря на несомнѣнный прогрессъ въ нашей жизни, и болѣе отдаленное прошлое въ нѣкоторыхъ чертахъ сохраняетъ еще для насъ интересъ современности: достаточно указать на сочиненіе Флетчера: "О Государствѣ Русскомъ", явившееся въ XVI-мъ столѣтіи; оно такъ глубоко указало на причины нашихъ недуговъ, что нѣкоторыя страницы его смѣло могутъ быть вставлены въ современную публицистическую статью, и ни одному читателю не придетъ въ голову, что это не мысли современнаго автора, а голосъ просвѣщеннаго, дальновиднаго политика-англичанина, умершаго двѣсти шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ. Г. Салтыковъ беретъ своихъ героевъ изъ второй половины прошлаго вѣка и первой четверти настоящаго; естественно, что въ этомъ предѣлѣ онъ могъ выбрать весьма рельефныхъ героевъ, которыми вообще такъ богатъ былъ XVIII-й вѣкъ; еслибъ какому-нибудь изъ нашихъ теперешнихъ талантливыхъ поэтовъ пришла охота перевести сатиры Кантемира звучными ямбами, то можно поручиться, что онѣ возбудили бы живой интересъ, потому что содержаніе ихъ далеко не вымерло; но современный сатирикъ, который рѣшился бы добросовѣстно изучить эпоху, непосредственно слѣдовавшую за Кантемиромъ во всѣхъ ея подробностяхъ и изобразить ее въ яркихъ картинахъ, былъ бы, конечно, въ положеніи гораздо лучшемъ, чѣмъ "переводчикъ" Кантемира; сообразивъ все это, г. Салтыковъ, конечно, принялъ во вниманіе и большую свободу творчества, предоставляемую условіями нашей печати для писателей, уходящихъ, такъ сказать, въ глубь вѣковъ. Таковы были выгоды положенія сатирика.
   Еслибы онъ приступилъ къ своему предмету прямо, никакихъ недоумѣній, о которыхъ мы упомянули, могло бы и не существовать; но ему захотѣлось почему-то усложнить свою задачу и выразить въ предисловіи тѣ цѣли, которыя имѣлъ онъ въ виду. Одна изъ нихъ -- историческая сатира, какъ мы уже сказали, заключенная, однако, въ довольно узкія рамки, ибо авторъ желаетъ только "уловить физіономію города (Глупова) и прослѣдить, какъ въ его исторіи отражались разнообразныя перемѣны, одновременно происходившія въ высшихъ сферахъ". Другая цѣль, какъ то можно судить по нѣкоторымъ прозрачнымъ намѣкамъ того же предисловія,-- сатира на методъ исторіографіи, котораго придерживаются, гг. Шубинскій, Мельниковъ и др.: имена эти г. Салтыковъ приводитъ. Повидимому, съ этою цѣлью онъ рекомендуетъ себя только издателемъ "Глуповскаго лѣтописца", заключающагося въ большой связкѣ тетрадей, найденной имъ въ глуповскомъ городскомъ архивѣ. "Лѣтописецъ" веденъ четырьмя архиваріусами съ 1731-го года по 1825-й г., и содержаніе его "почти исключительно исчерпывается біографіями градоначальниковъ, въ теченіе почти цѣлаго столѣтія владѣвшихъ судьбами города Глупова, и описаніемъ замѣчательныхъ ихъ дѣйствій, какъ-то: скорой ѣзды на почтовыхъ, энергическаго взысканія недоимокъ, походовъ противъ обывателей, устройства и разстройства мостовыхъ, обложенія данями откупщиковъ и т. п." Для большей ясности своей цѣли авторъ прибавляетъ, что онъ только исправилъ тяжелый и устарѣлый слогъ "Лѣтописца" и имѣлъ надлежащій надзоръ за орѳографіей, нимало не касаясь самаго содержанія лѣтописи. Съ первой минуты до послѣдней издателя не покидалъ грозный образъ Михаила Петровича Погодина, и это уже одно можетъ служить ручательствомъ; съ какимъ почтительнымъ трепетомъ онъ относился къ своей задачѣ".
   Прочитавъ одно предисловіе и не приступая еще въ самой книгѣ, можно подумать, что это -- просто шутка, смѣхъ для смѣха, потому что странно было бы писать цѣлую книгу съ той между прочимъ цѣлью, чтобъ осмѣять разныхъ невинныхъ компиляторовъ, которые въ концѣ концовъ все-таки приносятъ свою долю пользы. Но познакомившись съ содержаніемъ цѣлой книги, по временамъ видишь, что г. Салтыковъ какъ будто и въ самомъ дѣлѣ не упускаетъ изъ виду пародіи и вслѣдствіе того становится трудно отдѣлять тѣ взгляды, которые сатирикъ можетъ считать своими въ качествѣ бытописателя, отъ взглядовъ мнимыхъ его архиваріусовъ. Правда, тонъ пародіи нигдѣ не выдержанъ, "грозный образъ М. П. Погодина" нимало не преслѣдуетъ сатирика, и онъ является самимъ собой, съ своей манерой, съ своимъ давно извѣстнымъ юморомъ, съ своимъ остроуміемъ, со всѣми своими достоинствами и недостатками. Вообще въ "изложеніи", въ художественныхъ пріемахъ нѣтъ и запаху какихъ-нибудь архиваріусовъ, но въ "воззрѣніи" на нѣкоторыя историческія явленія и на главнѣйшій факторъ ихъ -- народъ, слышатся иногда архиваріусы, преисполненные бюрократическаго достоинства и чиновничьяго міросозерцанія. Такъ и думаешь, что это пародія, и ждешь подтвержденія своей догадкѣ, но сатирикъ спѣшитъ васъ разочаровать и повергнуть въ новое недоумѣніе. Написавъ половину книги, онъ замѣтилъ, что архиваріусы ужъ слишкомъ выступаютъ впередъ и заслоняютъ собою просвѣщенныя понятія и дальновидную исторіографическую зрѣлость не выдуманнаго автора, а потому онъ счелъ нужнымъ оговориться; но вы ошибетесь, если подумаете, что онъ, въ качествѣ историка-сатирика, чувствующаго себя стоящимъ неизмѣримо выше гг. Шубинскихъ и компаніи, подвергнетъ критикѣ мнимаго "Лѣтописца", укажетъ ему надлежащія границы и, осудивъ его узкую мѣрку, которою онъ мѣритъ событія; воспользуется этимъ, чтобъ высказать свой собственный, просвѣщенный и современный взглядъ; совсѣмъ напротивъ: сатирикъ беретъ подъ свою защиту архиваріусовъ (стр. 155--157) и съ свойственнымъ ему остроуміемъ доказываетъ, что сама правда говоритъ устами ихъ, какъ ни грустна начертанная ими картина, и что глуповцы иными и не были и быть не могли, въ силу историческихъ обстоятельствъ, какъ такими, какими изобразили ихъ архиваріусы, особенно если принять во вниманіе, что "Лѣтописецъ преимущественно ведетъ рѣчь о такъ называемой черни"; но нѣсколько страницъ далѣе мы видимъ, что архиваріусъ ничуть не лучше трактуетъ и объ интеллигенціи... Стало быть, это не пародія, стало быть сатирикъ готовъ подписаться подъ взглядами архиваріусовъ, или онъ опять шутитъ, беззаботно смѣется и надъ архиваріусами, и надъ читателемъ, и надъ господами Шубинскими? Читаете дальше и передъ вами возникаетъ новый вопросъ: не захотѣлъ ли г. Салтыковъ насмѣяться и надъ самимъ собою? Подобное самоотверженіе рѣдко посѣщаетъ авторовъ, но все таки бываетъ...
   Вотъ тѣ недоумѣнія, которыя, пораждаетъ въ насъ книга г. Салтыкова; явились ли они въ ней вслѣдствіе неудачнаго литературнаго пріема и двойственности цѣли или неясности для самого сатирика причинъ историческихъ явленій? Такъ какъ эти недоумѣнія преслѣдуютъ читателя черезъ всю книгу, то это мѣшаетъ ея цѣльности, ея впечатлѣнію на читателя, путаетъ его относительно воззрѣніи автора на событія и лица и смѣшиваетъ его личность съ изобрѣтенными имъ архиваріусами. Путаницѣ этой способствуетъ поверхностное знакомство автора съ исторіей XVIII-го вѣка и вообще съ исторіей русскаго народа. Для того, чтобъ изобразить эту исторію хотя бы въ узкой рамкѣ одного. города Глупова, для того, чтобъ глубоко-вѣрно и мѣтко представить отношеніе глуповцевъ къ власти, и наоборотъ, для того, чтобъ понять характеръ народа въ связи, съ его исторіей, надобно или обладать геніальнымъ талантомъ, который многое отгадываетъ чутьемъ, или, имѣя талантъ далеко не великій, долго и прилежно сидѣть надъ писаніями, положимъ, тѣхъ же архиваріусовъ. Иначе, безъ изученія, можно впасть въ ту же грубую ошибку, въ какую впадали нѣкоторые иностранцы, посѣщавшіе Русь въ XVI-мъ вѣкѣ и говорившіе, что "русскимъ народомъ можно управлять, только запустивъ въ ихъ кровь по локоть руки". Г. Салтыковъ, конечно, не говоритъ ничего подобнаго, и ничего подобнаго и въ намѣреніи имѣть не можетъ, но его глуповцы такъ глупы, такъ легкомысленны, такъ идіотичны и ничтожны, что самый глупый и ничтожный начальникъ ихъ является существомъ высшимъ, равнаго которому изъ среды себя глуповцы не могли бы представитъ. Въ читателѣ естественно рождается мысль, что глуповцы должны благодарить Бога и за такихъ начальниковъ... Хотѣлъ ли это сказать г. Салтыковъ, или это вышло противъ его воли, или все это онъ шутитъ, все беззаботно хохочетъ, желая во что бы то ни стало потѣснить просвѣщенныхъ соотечественниковъ и на счетъ начальства и на счетъ его подчиненныхъ, такъ чтобъ не было обидно ни тѣмъ, ни другимъ?... Вопросъ любопытный для характеристики нашего сатирика, но рѣшеніе его затруднительно.
   Мы уже сказали, что невозможно ясно разграничить мнѣнія сатирика отъ мнѣній архиваріусовъ, и если взяться за этотъ, трудъ, то онъ ужъ потому окажется безплоднымъ, что иногда рѣчи, вложенныя сатирикомъ въ уста архиваріусовъ, отличаются и мѣткимъ остроуміемъ и даже глубиною, тогда какъ мнѣнія, принадлежащія, повидимому самому сатирику не отличаются ни тѣмъ, ни другимъ. Прочтите, напр., слѣдующее, принадлежащее архиваріусу, сравненіе исторіи Глупова съ исторіей Рима: "въ Римѣ сіяло нечестіе, а у насъ -- благочестіе, Римъ заражало буйс40, а насъ -- кротость, въ Римѣ бушевала подлая чернь, а у насъ -- начальники". Очевидно, что тутъ даровитый сатирикъ сидитъ въ архиваріусѣ, тогда какъ въ другихъ -- архиваріусъ влѣзаетъ, неизвѣстно зачѣмъ, въ сатирика. Наконецъ, есть и такія мѣста, гдѣ нѣтъ ни сатирика, ни архиваріуса, ни историка, а есть просто человѣкъ, старающійся васъ позабавить во что бы то ни стало и являющійся передъ вами безъ всякой руководящей идеи. Что дѣлать критикѣ при этой путаницѣ? Писать ли комментаріи къ "Исторіи одного города", прозрѣвать ли въ ней то, чего нѣтъ, отдѣлять ли личность сатирика отъ личности архиваріуса, или принять, что передъ вами цѣльное лицо автора, въ которомъ всѣ эти противорѣчія слились въ силу какихъ-либо исключительныхъ законовъ гармоніи?
   Мы избираемъ средній путь и прежде всего прослѣдимъ въ "Исторіи одного города" дѣйствія градоначальниковъ и подданныхъ и посмотримъ кто кого лучше. Насъ не задержитъ это долго, потому что отъ подробнаго разбора избавляетъ насъ предисловіе, гдѣ въ сжатыхъ, остроумныхъ выраженіяхъ, резюмируется большая часть книги и главнѣйшая ея сущность. Читатели не забыли, что "Лѣтописецъ" почти исключительно исчерпывается біографіями градоначальниковъ; эти чиновники были таковы: "Градоначальники временъ Бирона отличаются безразсудствомъ, градоначальники временъ Потемкина -- распорядительностью, а градоначальники временъ Разумовскаго -- неизвѣстнымъ происхожденіемъ и рыцарскою отвагою (?). Всѣ они сѣкутъ обывателей, но первые сѣкутъ абсолютно, вторые объясняютъ причины своей распорядительности требованіями цивилизаціи, третьи желаютъ, чтобъ обыватели во всемъ положились на ихъ отвагу. Такое разнообразіе мѣропріятій, конечно, не могло не воздѣйствовать и* на самый внутренній складъ обывательской жизни; въ первомъ случаѣ обыватели трепетали безсознательно, во второмъ -- трепетали съ сознаніемъ собственной пользы, въ третьемъ -- возвышались до трепета, исполненнаго довѣрія. Даже энергическая ѣзда на почтовыхъ и та неизбѣжно должна была оказывать извѣстную долю вліянія; укрѣпляя обывательскій духъ примѣрами лошадиной бодрости и нестомчивости". Итакъ, главныя, если не единственныя занятія градоначальниковъ -- сѣченье и взысканіе недоимокъ; традиція эта унаслѣдована ими отъ самыхъ древнѣйшихъ временъ, со времени призванія глуповцами къ себѣ князей, что сатирикъ разсказываетъ въ особомъ очеркѣ "О корени происхожденія глуповцевъ", очеркѣ слабомъ, не остроумномъ, не возбуждающемъ даже улыбки, хотя авторъ очевидно разсчитываетъ на читательскій смѣхъ, наполняя свое сказаніе яко-бы смѣшными словами въ родѣ "моржеѣды, лукоѣды, гущеѣды, вертячіе бобы, лягушечники, губошлепы, кособрюхіе, рукосуи" и проч.-- такъ именуются независимыя племена, жившія въ сосѣдствѣ съ глуповцами или "головотяпами", какъ они первоначально назывались; назывались же они такъ потому, что "имѣли привычку тяпать головами обо все, что бы ни встрѣтилось на пути. Стѣна попадется -- объ стѣну тяпаютъ; Богу молиться начнутъ -- объ полъ тяпаютъ". Это "тяпанье" уже достаточно говоритъ о душевныхъ, прирожденныхъ качествахъ головотяповъ, развившихся въ нихъ независимо отъ князей, а такъ сказать на общинной волѣ, на вѣчахъ; неизвѣстно почему идутъ глуповцы искать себѣ князя глупаго, но нечаянно наталкиваются на умнаго, который переименовалъ ихъ въ глуповцевъ и при первомъ бунтѣ, который они устраиваютъ, выведенные изъ терпѣнія притѣсненіями намѣстника, является къ нимъ собственною персоною и кричитъ "запорю!" "Съ этимъ словомъ, замѣчаетъ сатирикъ, начались историческія времена".
   Такимъ образомъ, первое и послѣднее слово въ исторіи Глупова -- сѣченье, предпринимаемое въ особенности для сбора недоимокъ. Градоначальники съ этой цѣлью устраиваютъ цѣлые походы: -- одинъ изъ нихъ такъ поусердствовалъ, что "спалилъ тридцать три деревни и, съ помощью сихъ мѣръ, взыскалъ недоимокъ два рубля съ полтиною"; другой "сталъ сѣчь неплательщика, думая преслѣдовать въ этомъ случаѣ лишь воспитательную цѣль, и совершенно неожиданно открылъ, что въ стѣнѣ у сѣкомаго зарытъ кладъ. Реальность этого факта подтверждается тѣмъ, что съ тѣхъ поръ сѣченіе было признано лучшимъ способомъ для взысканія недоимокъ". Все это и остроумно и мѣтко бьетъ.
   Что касается субъективныхъ особенностей градоначальниковъ, то въ этомъ отношеніи мы находимъ мало разнообразія: всѣ они болѣе или менѣе похожи другъ на друга; главное отличіе ихъ заключается въ томъ, что одни буйны, другіе -- кротки, одни отличаются необыкновенной энергіей даже въ подавленіи мнимыхъ бунтовъ, другіе, напротивъ, предоставляютъ глуповцамъ болѣе или менѣе самоуправленія. Подробную характеристику градоначальниковъ историкъ-сатирикъ начинаетъ съ 1762-го г., когда въ Глуповъ былъ присланъ на градоначальничество Дементій Варламовичъ Брудастый, который выразилъ свою программу слѣдующими словами: "натискъ" и притомъ быстрота, снисходительность и притомъ строгость"; при немъ "хватали и ловили, сѣкли и пороли, описывали и продавали" до тѣхъ поръ пока не оказалось, что у градоначальника вмѣсто головы былъ органчикъ, сдѣланный Винтергальтеромъ и выговаривавшій два слова: "разорю" и "не потерплю". Этихъ двухъ словъ оказывалось достаточно для управленія глуповцами, народомъ, въ сердцахъ которыхъ всѣ градоначальники, "какъ бурные, такъ и кроткіе, оставили по себѣ благодарную память". Къ несчастію, мѣстный механикъ не могъ исправить органчика" когда онъ испортился, и Брудастый принужденъ былъ отправить голову для исправленія въ Петербургъ; при доставкѣ ея обратно въ Глуповъ, ямщикъ, услыхавъ, что голова отчетливо произнесла "разорю", выбросилъ ее въ ужасѣ на дорогу и съ этого времени началось въ Глуповѣ безначаліе и явились самозванки: Ираида Лукинишна Палеологова, Клемантинка, Амалька, Дунька и Матренка. Всѣ эти самозванки овладѣвали властью и истребляли другъ друга, такъ что осталась, наконецъ, одна Дунька-толстопятая, которая вмѣстѣ съ Матренкой дѣлала дѣла поистинѣ удивительныя: "онѣ выходили на улицу и кулаками сшибали головы проходящимъ; ходили въ одиночку на кабаки и разбивали ихъ, ловили молодыхъ парней и прятали ихъ въ подполья, ѣли младенцевъ, а у женщинъ вырѣзали груди и тоже ѣли. Распустивши волоса по вѣтру, въ одномъ утреннемъ неглиже онѣ бѣгали по городскимъ улицамъ, словно изступленныя, плевались, кусались и произносили неподобныя слова". Картина поистинѣ нелѣпая, лишенная не только остроумія, не только реальной, но и фантастической правды. Но она дѣлается еще нелѣпѣе, безобразнѣе и безсмысленнѣе по тѣмъ послѣдствіямъ, которыя произвела: глуповцы обезумѣли отъ ужаса и стали истреблять другъ друга, потомъ утопили Матренку-ноздрю, но съ Дунькой рѣшительно совладать не могли. "Былъ, по возмущеніи, день шестый", остритъ сатирикъ: "глуповцы вдругъ воспрянули духомъ и сами совершили скромный и безпримѣрный подвигъ собственнаго спасенія. Перебивши и перетопивши цѣлую уйму народа, они основательно заключили, что теперь въ Глуповѣ крамольнаго грѣха не осталось ни на эстолько. Уцѣлѣли только благонамѣренные." Это глуповцы называли "очищеніемъ", послѣ чего объявили противъ Дуньки всеобщее ополченіе, но покорить ее все-таки не могли: побѣдили. ее клопы, заѣвшіе ее на смерть. Прочитавши весь этотъ вздоръ, наполненный похожденіями неестественныхъ бабъ и дѣвокъ, картинами въ родѣ вышеприведенной, словами въ родѣ "паскуда", невольно спрашиваешь себя: что это такое, для чего это написано -- для забавы и смѣха, разсчитанныхъ на читателей снисходительныхъ къ здравому смыслу, къ художественной правдѣ и неразборчивыхъ на юморъ, или въ самомъ дѣлѣ сатирикъ-историкъ полагалъ, что все это имѣетъ реальное отношеніе къ тому, что совершалось въ "высшихъ сферахъ" и что отражалось въ Глуповѣ, какъ въ маломъ зеркалѣ? Напрасно, однако, станемъ мы искать въ исторіи XVIII-го вѣка что-нибудь подобное, и если г. Салтыковъ видитъ въ этой исторіи нѣчто подходящее, то онъ долженъ все-таки согласиться, что онъ написалъ уродливѣйшую каррикатуру, и что въ ряду словесныхъ произведеній каррикатура занимаетъ низшее мѣсто, чѣмъ сатира, и что даже каррикатура имѣетъ свои предѣлы, за которыми она дѣлается просто вздоромъ.
   Одинъ изъ слѣдующихъ очерковъ -- "Голодный Городъ" несравненно лучше: тутъ не мало мѣткихъ замѣчаній о безпомощности жителей противъ буйства начальниковъ и о той удивительной поспѣшности, съ какою являются военныя команды усмирять совершенно смирныхъ обывателей, кажущихся, однако, начальническому глазу бунтующими, и чѣмъ кривѣе этотъ глазъ, чѣмъ ограниченнѣе разсудокъ и чѣмъ больше склонности къ самодурству у подобныхъ начальниковъ, тѣмъ чаще эти мнимые бунты и тѣмъ болѣе возовъ розогъ истребляется на мужицкую спину. Но этому очерку, какъ и послѣдующему ("Соломенный Городъ"), гдѣ есть картина пожара, написанная рукою настоящаго художника мастера, положительно вредятъ бабы и дѣвки, которыхъ напускаетъ въ свои произведенія г. Салтыковъ въ излишнемъ количествѣ, безъ нужды, и занимается ими слиткомъ прилежно, мы готовы даже сказать: съ любовью, поистинѣ необъяснимою. Герой этихъ очерковъ, градоначальникъ Ѳердыщенко, заводитъ себѣ помпадуршу {Слово "помпадурша" не есть изобрѣтеніе г. Салтыкова, а употребляется у насъ издавна, еще со второй половины XVIII-го вѣка. Такъ, мы находимъ въ "Запискахъ" дядьки великаго князя Павла Петровича, извѣстнаго С. А. Порошина, подъ 29 октября 1765-го г., слѣдующую строку: "Помпадурша наша очень хорошо вчера была одѣта". Помпадурша эта -- тогдашняя красавица Вѣра Николаевна Чоглокова, въ которую влюбленъ былъ одиннадцатилѣтній великій князь. ("Запис. Порошина", стр. 481.-- "Семенъ Андреевичъ Порошинъ", статья г. Семевскаго въ "Рус. Вѣст." 1866 г., августъ).}, въ лицѣ посадской жены Алены, потомъ какой-то общественной бабы Домахи, изъ-за которыхъ глуповцы начинаютъ враждовать съ градоначальникомъ, по причинамъ не совсѣмъ яснымъ и даже, можно сказать, фантастическимъ, что, однако, навлекаетъ на нихъ не мало бѣдъ, ибо, какъ уже сказано, Ѳердыщенко постоянно прибѣгалъ къ помощи военной команды, которая упадала какъ снѣгъ на голову бѣднымъ глуповцамъ даже тогда, когда они ожидали отъ высшаго начальства благодарности за свое благонравіе и долготерпѣніе. Ѳердыщенкѣ посвященъ еще третій очеркъ, гдѣ описывается его "фантастическое" путешествіе кругомъ города Глупова; по нашему мнѣнію, очеркъ этотъ одинъ изъ слабыхъ, ровно ничего не говорящихъ; между тѣмъ, какъ въ "высшихъ сферахъ" происходило дѣйствительно сказочное путешествіе въ Крымъ, обставленное такими декораціями, которыхъ ни одинъ декораторъ ни прежде того, ни послѣ произвесть не былъ въ состояніи, ибо для этого затрачены были милліоны; путешествіе это могло бы представить прекрасный матеріалъ для сатирическаго изображенія, тѣмъ болѣе умѣстнаго, что всѣ описатели его восхищались имъ и оно перешло въ преданіе, какъ очаровательная сказка, тогда какъ на самомъ дѣлѣ оно дышало невообразимой нескладицей. Другой фантазіи того времени -- завоеванія Византіи, г. Салтыковъ тоже коснулся и довольно остроумно ("Войны за просвѣщеніе"), хотя, по правдѣ сказать, сюжетъ этотъ достаточно исчерпанъ. Была другая фантазія болѣе дикая и нелѣпая, взлелѣянная всесильнымъ Платономъ Зубовымъ послѣ 1793-го года; фантазія эта сохранилась въ собственноручныхъ наброскахъ знаменитаго временщика: разграничивъ Европу, онъ присоединялъ къ Россіи все пространство до устьевъ Эльбы на сѣверѣ и до Тріеста на югѣ и назначалъ нѣсколько россійскихъ столицъ, въ которыхъ государи должны были жить по нѣскольку мѣсяцевъ въ году; эти столицы были: Петербургъ, Москва, Ярославль, Астрахань, Берлинъ, Гамбургъ, Вѣна и еще что-то; извращенная фантазія и невѣжество всесильныхъ россіянъ того времени не останавливалась ни передъ чѣмъ, подкрѣпляемая бѣглыми маркизами и другими представителями стараго режима, устремившимися въ Россію, какъ въ землю обѣтованную.
   Мы почти исчерпали все то, что нашелъ г. Салтыковъ для своей сатиры во второй половинѣ прошлаго вѣка, и читатели не могутъ не видѣть, что замѣчено имъ крайне мало, если не предположить, что городъ Глуповъ ужъ такой несчастный, что въ немъ не отражалась и сотая доля того, что происходило въ "высшихъ сферахъ". Въ самомъ дѣлѣ, мы вовсе не видимъ главнѣйшихъ явленій екатерининскаго времени. Гдѣ Тѣ ничтожности, которыя попадали на "высоту честей" по щучьему велѣнью, гдѣ эти баре-философы, эти волтерьянцы и энциклопедисты, которымъ все это не мѣшало изнурять народъ, обкрадывать казну, развращаться до мозга костей и развращать другихъ, подкапываться другъ подъ друга и рабски ползать и дрожать передъ мальчишками, внезапно надѣвавшими генералъ-адъютантскій мундиръ? По нашему мнѣнію, это ползанье высшихъ поучительнѣе дрожанія темной массы передъ возами розогъ. Гдѣ тотъ наглый развратъ, замѣнившій слово "любить" словомъ "махаться" (см. "Живописецъ" Новикова), сдѣлавшій изъ женщинъ циническихъ амазонокъ и смѣшавшій полы; гдѣ этотъ сенатъ, не имѣющій у себя географической карты Россіи и не знающій суммы доходовъ и расходовъ; гдѣ многоглаголивый "Наказъ", списанный съ Монтескье и др... явившійся такимъ блестящимъ фейерверкомъ и лопнувшій въ пространствѣ, какъ неудавшаяся ракета, не оставляющая послѣ себя искристаго хвоста, но на минуту смутившая и встревожившая обывателей и градоначальниковъ; гдѣ тотъ страшный Пугачъ, тотъ зловѣщій воронъ, который заставилъ трепетать, какъ "высшія сферы", такъ и градоначальниковъ, которые забыли всѣ мѣропріятія относительно подчиненныхъ и заботились только объ одномъ мѣропріятіи -- спасти собственную свою персону, для чего вымаливали иногда прощеніе у бабъ и мужиковъ и валялись въ ногахъ у самозванныхъ "енараловъ", познавая всю тщету своего градоначальничества; гдѣ эти выскочки, чудеснымъ образомъ вылетавшіе въ люди, съ гордостью носившіе свой позоръ и даже возбуждавшіе къ себѣ зависть въ другихъ; гдѣ эти лейбъ-кампанцы, игравшіе роль преторіянцевъ, возмущавшіе и бунтовавшіе (см. описаніе ихъ бунтовъ у Манштейна); гдѣ такіе градоначальники, какъ Прозоровскій, допрашивавшій масоновъ, и о которомъ Лопухинъ оставилъ намъ драгоцѣнныя страницы, блещущія юморомъ тѣмъ болѣе яркимъ, что онъ выливался въ допросахъ градоначальника искренно и наивно; гдѣ чудеснѣйшій прототипъ всѣхъ тайныхъ дѣлъ мастеровъ, начиная съ грубѣвшихъ и кончая изящнѣйшими,-- Шешковскій, "по маленьку кнутобой начавшій" и совершавшій экзекуціи иногда надъ важными дамами съ патріархальной простотой: пришелъ, взялъ и высѣкъ; пришелъ съ своими архангелами прямо въ спальню, взялъ даму съ ложа, и тутъ же, въ присутствіи оторопѣвшаго мужа, отсчиталъ положенное количество по приказанію свѣтлѣйшаго князя Григорія Александровича. Что за время было чудесное! Чтобъ арестовать Новикова, посылаютъ чуть не цѣлый полкъ, и для чего? для того, конечно, чтобъ показать "авторитетъ власти", чтобъ какимъ-нибудь образомъ беззащитный журналистъ не нанесъ ущерба ея достоинству, тогда какъ одинъ квартальный весьма удобно могъ совершить этотъ немудреный подвигъ. А когда дѣйствительно приходилось показать "авторитетъ власти", когда государство, созданное могучею волею великаго Петра, когда зачатки просвѣщенія, имъ насажденнаго съ такимъ трудомъ, были угрожаемы со стороны поднявшейся казачины подъ предводительствомъ бѣглаго каторжника, marquis de Pugatchef, какъ называла его Екатерина въ письмахъ къ Вольтеру, когда эта серьезная опасность встала подъ ореоломъ императора Петра III,-- "авторитетъ власти" вдругъ палъ, вдругъ оказался до того безсиленъ, до того презрѣненъ, что намъ, читающимъ теперь исторію того времени, могло бы показаться это невѣроятнымъ, еслибъ и на нашихъ глазахъ не совершались такія же чудеса, т.-е. показываніе "авторитета власти" надъ безсильными, никому неопасными "вольнодумцами", и паденіе въ грязь, когда этотъ "авторитетъ" сталкивается съ сильнымъ врагомъ (просимъ припомнить поучительную исторію Наполеона Ш, великаго полководца въ кампаніяхъ противъ мнимыхъ заговорщиковъ). И ничѣмъ подобнымъ г. Салтыковъ не воспользовался, ничѣмъ подобнымъ не вдохновился, не взялъ изо всего этого ни одной черты, ни одного типа. Намъ могутъ возразить, что мы напрасно вопрошаемъ г. Салтыкова о томъ, чего онъ не сдѣлалъ, вмѣсто того, чтобъ ограничиться разборомъ того, что онъ сдѣлалъ. Но въ этомъ случаѣ мы вправѣ вопросить даровитаго сатирика, ибо онъ взялся за сатиру историческую и какъ бы вступалъ въ конкурренцію съ тѣмъ, что сдѣлано для этого тогдашними литераторами. Разумѣемъ сатирическіе журналы Новикова, нѣкоторыя строфы Державина, "Вадимъ" Княжнина, "Недоросля" и мелкія сатирическія статьи Фонъ-Визина, какъ напр. его "Придворную Грамматику", которая по остроумію и смѣлости едва ли не выше "Мыслей о градоначальническомъ единомыслія, а также о градоначальническомъ единовластіи и о прочемъ", которыя заставляетъ г. Салтыковъ сочинять одного изъ своихъ градоначальниковъ, Бородавкина ("Мысли" эти, впрочемъ, блещутъ остроуміемъ); къ этому слѣдуетъ прибавить другіе сатирическіе журналы, напр. "Почту Духовъ" и книгу Радищева, въ которой недостатокъ таланта и слога выкупается яркимъ сатирическимъ содержаніемъ, а мѣстами и одушевленіемъ. Какъ вы хотите, чтобъ, читая сатиру на вторую половину прошлаго вѣка, мы забыли то, что сдѣлали для нея тогдашніе писатели? Какъ вы хотите, чтобъ мы не указывали сатирику тѣхъ фактовъ, которые просятся въ сатиру и которые такъ удобны для нея и такъ живучи? Если онъ говоритъ о прошломъ, если онъ рисуетъ жизнь, сдѣлавшуюся достояніемъ исторіи, мы вправѣ указывать на то, чего онъ не сдѣлалъ. Правда" есть у него кое-какіе намеки, но такіе отдаленные и такіе путанные, что необходимъ весьма подробный комментарій къ нимъ" который никѣмъ инымъ не можетъ быть составленъ, какъ самимъ авторомъ, ибо отгадать его намеки не въ силахъ человѣческихъ. Хотѣлъ онъ, напр., изобразить переходъ отъ либерализма къ реакціи, и въ результатѣ вышло только глумленіе надъ глуповцами.
   Бѣдные эти глуповцы! Читатели видѣли отчасти, какъ третируетъ ихъ сатирикъ, какою благодарностью пылаютъ ихъ сердца, по его увѣренію, даже къ буйнымъ начальникамъ; но мы не показали еще всего. "Глуповцы -- народъ изнѣженный и до крайности набалованный" (должно быть, сѣченьемъ); глуповецъ руководится "не разумомъ, а движеніями благодарнаго сердца"; Глуповъ -- городъ "безпечный, добродушно веселый". "Ежели посудинѣ велятъ кланяться, разсуждаетъ глуповецъ,-- такъ и ей, матушкѣ, поклонись", и при этомъ, замѣчаетъ сатирикъ, "ихъ волнуетъ только одно сомнѣніе, какъ бы казнѣ не было убытка, если станутъ они кланяться посудинѣ". "Ежели насъ теперича всѣхъ въ кучу сложить, разсуждаетъ опять глуповецъ, и съ четырехъ концовъ запалить -- мы и тогда противнаго слова не вымолвимъ. Намъ терпѣть можно, потому, мы знаемъ, что у насъ есть начальство". Спрашиваемъ всякаго безпристрастнаго человѣка -- не идіотскія ли это мнѣнія, и гдѣ, въ какой трущобѣ, подобныя мнѣнія можно услышать? Гдѣ этотъ городъ Глуповъ, населенный такими идіотами? Или онъ не зналъ борьбы съ притѣсненіемъ, или онъ не бѣгалъ отъ злоупотребленій власти, или юнъ не возставалъ противъ нея съ страшною местью при Разинѣ, при Пугачевѣ, или онъ не умѣлъ хитро и ловко провести ее, какъ провели ее раскольники? Должно быть, Глуповъ гдѣ-нибудь съ краю....
   Но положимъ, что Глуповъ пассивно, а иногда даже съ "благодарнымъ сердцемъ" переносилъ весь гнетъ, которымъ угнетали его "буйные" градоначальники; положимъ, что глуповцы дѣйствительно способны были кланяться посудинѣ и ни единаго слова не промолвить, еслибъ ихъ сложили всѣхъ въ кучу и запалили со всѣхъ четырехъ концовъ. Страхъ -- великое дѣло, онъ отнимаетъ разумъ даже у разумныхъ и парализуетъ энергію сильныхъ; чтобъ доставитъ себѣ опредѣленное понятіе о человѣкѣ" надо посмотрѣть, какъ живетъ онъ при обстоятельствахъ благопріятныхъ, въ счастіи и довольствѣ. Оказывается, что такое наблюденіе можно произвесть и надъ глуповцами, ибо и у нихъ, были кроткіе градоначальники, между которыми нельзя не упомянуть, безъ особенной благодарности, о нѣкоемъ Прыщѣ, имѣвшемъ, вмѣсто обыкновенной, фаршированную голову, что и было потомъ открыто и голова эта съѣдена съ большимъ аппетитомъ предводителемъ дворянства. Но прежде, чѣмъ это случилось, глуповцы успѣли насладиться покоемъ, ибо фаршированная голова оказалась несравненно пригоднѣе для развитія самоуправленія у глуповцевъ: Прыщъ позволилъ имъ жить какъ они хотятъ и даже громогласно объявилъ, что въ невмѣшательствѣ въ обывательскія дѣла и заключается вся сущность администраціи. Конечно, впослѣдствіи, при крутыхъ обстоятельствахъ, которыя опять настали, глуповцы часто повторяли: "ахъ, еслибъ всѣ градоначальники были съ фаршированными головами"! Безъ сомнѣнія, они заблуждались, потому что и такъ бываетъ часто" что именно градоначальники съ головами, во всѣхъ отношеніяхъ, похожими на фаршированныя, болѣе всего и мѣшаютъ самоуправленію, но при Прыщѣ было на оборотъ, и глуповцы сильно" стали поправляться. Послѣдующіе начальники, хотя и не отличались благодушіемъ фаршированнаго, но были люди веселые" не злые, любящіе наслажденія, и иногда похвалявшіеся и либерализмомъ. И чтожъ? Глуповцы "изнемогли" подъ бременемъ своего счастія и забылись. Избалованные пятью послѣдовательными градоначальниками, доведенные почти до ожесточенія грубою лестью квартальныхъ, они возмечтали, что счастье принадлежитъ имъ "по праву", и "стали бросать хлѣбъ подъ столъ и креститься неистовымъ обычаемъ", а когда тогдашніе обличители начали гремѣть противъ этого, глуповцы говорили: "хлѣбъ пущай свиньи ѣдятъ, а мы свиней съѣдимъ -- тотъ же хлѣбъ будетъ". За симъ, неизвѣстно для чего, а только по свойственной имъ глупости, они стали строить башню до небесъ и не выстроили ея только за недостаткомъ архитекторовъ, но за то они наверстали на другихъ безумствахъ: "забыли истиннаго Бога и прилѣпились къ идоламъ", вытащили изъ архива старыхъ боговъ Перуна и Волоса и, собравъ сходку, порѣшили на ней: знатнымъ, обоего пола особамъ покланяться Перуну, а смердамъ -- приносить жертвы Волосу. Глядя на все это изъ окна своего дома, тогдашній градоначальникъ Дю-Шаріо кричалъ: "Sontils bêtes! dieux des dieux! sont-ils bêtes ces moujiks de Gloupoffî" Развращеніе нравовъ шло crescendo, началась всеобщая гульба, и глуповцы "мнили, что во время этой гульбы хлѣбъ выростетъ самъ собой и потому перестали воздѣлывать поля".
   Кажется, этого было бы довольно; ужъ достаточно униженъбѣдный глуповецъ, достаточно низведенъ до безсмысленныхъ скотовъ. Нѣтъ, нашъ сатирикъ такъ высоко паритъ, что глуповцы кажутся ему презрѣннѣе мухъ, которыя только и дѣла дѣлаютъ, что гадятъ и любовью занимаются. И дѣйствительно, стали они ни на что не похожи съ водвореніемъ у нихъ градоначальника "Эраста Андреевича Грустилова, когда ко всей прежней распущенности прибавилась еще заграничная зараза. "Вліяніе кратковременной стоянки (глуповцевъ) въ Парижѣ оказывалось повсюду.... "Явились люди женоподобные, у которыхъ были на умѣ только милыя непристойности. Для этихъ непристойностей существовалъ особый языкъ. Любовное свиданіе мужчины съ женщиной именовалось "ѣздою на островъ любви". Представители глупов"кой интеллигенціи сдѣлались равнодушны ко всему, что происходило внѣ замкнутой сферы ѣзды на островъ любви". Жить было легко, потому что представители интеллигенціи "чувствовали себя счастливыми и довольными и не хотѣли препятствовать счастію и довольству другихъ"; "эта легкость въ особенности приходилась понутру такъ-называемымъ смердамъ.... Смерды наполняли свои желудки жирной кашею до крайнихъ предѣловъ", предались многобожію, стали поклоняться Волосу и Ярилѣ, "но въ то же время намотали себѣ на усъ, что если долгое время не будетъ дождя, или будутъ дожди слишкомъ продолжительные, то они могутъ своихъ излюбленныхъ боговъ высѣчь, обмазать нечистотами и сорвать на нихъ свою досаду. И хотя очевидно, что матеріализмъ столь грубый не могъ продолжительное время питать общество, но въ качествѣ новинки онъ нравился и даже опьянялъ. Общество, во всѣхъ разнообразныхъ слояхъ своихъ, начиная отъ магнатовъ интеллигенціи до самаго послѣдняго смерда, предавалось ему съ упоеніемъ". Развращенные постоянной гульбой, смерды "до того понадѣялись на свое счастіе, что, не вспахавъ земли, зря разбросали зерно по цѣлинѣ. И такъ, шельма, родитъ! говорили они въ чаду гордыни". Сатирикъ опредѣляетъ даже время этого удивительнаго происшествія -- 1815--1816 гг.
   Мы не славянофилы; мы никогда не говорили и никогда не "кажемъ, что въ русскомъ народѣ -- а глуповцы составляютъ часть его -- есть какія-то особенныя качества, способныя обновить "гнилой Западъ", но мы уважаемъ этотъ народъ и видимъ въ немъ всѣ задатки для развитія; благодаря этому народу, создалось государство, благодаря ему, явилась интеллигенція, литература, искусство и разныя другія удобства жизни; самъ питаясь Богъ знаетъ чѣмъ, онъ питаетъ всѣхъ, не исключая сатириковъ даже самыхъ возвышенныхъ и непреклонныхъ, которые говорятъ, что какъ скоро дана была этому народу возможность "наполнять свои желудки жирной кашей до крайнихъ предѣловъ", какъ скоро не стали "препятствовать его счастію и довольству", онъ немедленно началъ производить невообразимыя безумства, загулялъ и бросилъ даже хлѣбъ сѣять... Неправда ли, какой презрѣнный народъ и какъ достоинъ онъ всего того, что призывали на него ревнители его нравственности! Какъ ниже онъ всѣхъ его начальниковъ, не только такихъ, какъ Прыщъ, который, вмѣстѣ съ фаршированной головой, обладалъ и благоразуміемъ, но и всѣхъ тѣхъ, съ которыми мы познакомились. Они гнали и притѣсняли народъ, они дѣлали много глупостей и жестокостей, но ни одинъ изъ нихъ не доходилъ до того безумства, какимъ ознаменовали себя въ счастливое годы глуповцы, подлые и гнусные въ несчастій и разгульно-идіотичные въ счастіи. Сатирикъ говоритъ намъ, что "мы безъ труда поймемъ" все это, если припомнимъ, что у глуповцевъ "назади стоялъ Бородавкинъ, а впереди виднѣлся Угрюмъ-Бурчеевъ". Дѣйствительно, мы поймемъ это, только не съ той стороны, на которую указываетъ сатирикъ: для такихъ безсмысленныхъ идіотовъ, еще въ началѣ своей исторіи, на волѣ, обнаружившихъ только способность "тяпать головою", начальники, въ родѣ Бородавкина, шли какъ нельзя лучше. Они другъ друга стоютъ. Независимо отъ этого, т.-е. допуская справедливость указанія г. Салтыкова, замѣтимъ, что вѣдь народъ, эти смерды, живетъ изо дня въ день, живетъ настоящимъ моментомъ, не имѣя ни времени, ни средствъ на то, чтобы провидѣть будущее и прилежно анализировать прошедшее. Власть, безспорно, дѣйствуетъ на нравственность народа такъ или иначе, въ положительную или отрицательную сторону" и въ этомъ случаѣ глуповцы не могли быть исключеніемъ; но ни исторія, ни настоящее вовсе не говорятъ вамъ ничего похожаго на тѣ картины, которыя нарисовалъ г. Салтыковъ. Напротивъ, народъ, при всей своей невѣжественности, постоянно выбивался изъ подъ тяжкой опеки, не говоря уже о томъ, что всякое облегченіе всегда принималось "смердами", какъ милость божія, и они не только не бросали свиньямъ хлѣбъ, не только не разбрасывали зерна по цѣлинѣ, но обыкновенно лучше вспахивали землю, хотя та же исторія не представляетъ намъ ни одного момента, когда бы народъ до отвалу наѣдался жирной кашей: онъ всегда былъ и есть въ проголодь, и поклоняться Ярилѣ и Волосу могли только тѣ, кто не обливался потомъ въ скудныхъ нивахъ. Выставляя въ такомъ видѣ народъ, не отдѣляя его отъ слоя его эксплуататоровъ, г. Салтыковъ приноситъ такія жертвы, на какія способны развѣ архиваріусы. Въ самомъ дѣлѣ,-- градоначальники безумны; народъ еще безумнѣе" градоначальники развратны, народъ еще развратнѣе, градоначальники вислоухи, народъ еще болѣе вислоухъ. Гдѣ, какой сатирикъ приносилъ подобное жертвоприношеніе? Дѣлали ли это Раблэ и Свифтъ, въ своихъ безсмертныхъ произведеніяхъ, дѣлалъ ли это Гоголь? Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ, и оно понятно: если отвергать народъ, отвергать его здравый смыслъ и даже простую его житейскую сообразительность, то что же признавать послѣ этого?...
   Мы вовсе не хотимъ сказать, что народу надо кланяться и кадить ему. Мы не хотимъ также сказать, чтобъ какіе-нибудь глуповцы были застрахованы отъ бича сатиры; но на все есть тактъ, всему есть предѣлы, и искусство выработало вѣрное средство для отношеній сатиры къ угнетаемымъ и падшимъ, и этимъ средствомъ г. Салтыковъ обладаетъ въ достаткѣ. Средство это -- юморъ; но юморъ не значитъ ни смѣхъ для смѣха, ни каррикатура для каррикатуры; юморъ -- и не "капризное свойство писателей", какъ опредѣлилъ его не совсѣмъ давно одинъ критикъ, потому что отъ каприза должны спасать писателя разумъ и развитіе, и потому что капризъ есть баловство или патологическое состояніе нервъ. "Видимый міру смѣхъ сквозь незримыя слезы" -- это опредѣленіе юмора, сдѣланное Гоголемъ, въ высшей степени вѣрное и многообъемлющее, налагаетъ на писателя извѣстныя обязанности, далекія отъ каприза и смѣха ради смѣха; хотя Гёте сказалъ, что юморъ -- одна изъ безграничныхъ формъ искусства, хотя, по его мнѣнію, "der Humor zerstört zuletzt alle Kunst", но это относится болѣе къ внѣшней формѣ его, чѣмъ къ внутреннему содержанію; внутреннее-же это содержаніе стремится къ тому же, къ чему наука въ ея широкомъ значеніи: юморъ стремится освободить общество отъ предубѣжденій, отъ унаслѣдованныхъ традицій, отъ неравенства; для него нѣтъ ничего малаго, но нѣтъ также ничего и великаго. Онъ развѣнчалъ великое, чтобы возвысить малое, отринулъ поклоненіе избранникамъ судьбы, чтобъ показать живучесть идей въ толпѣ, въ ординарномъ, загнанномъ, ничтожномъ, что древнее искусство приносило въ жертву богамъ и героямъ. Аристократія красоты и изящества, добродѣтель, таланты, мудрость, сила и богатство -- вотъ надъ чѣмъ трудилось прежнее искусство, на что обращало оно всѣ свои помыслы и средства. Оно развило вкусъ въ изящному, уваженіе къ добродѣтели, мудрости, къ нравственной силѣ,-- заслуги безспорно великія -- но толпа для него почти не существовала, потому что она представляла будто бы смѣшеніе элементовъ незначущихъ и обыденныхъ, гдѣ самую добродѣтель трудно отличить отъ порока. Юморъ указалъ" что и въ толпѣ живетъ мысль, что и въ ней есть чувство, есть задатки на величіе и нравственную силу. Христіанство сказало: "придите ко мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные и я успокою васъ", и эти слова сдѣлались лозунгомъ юмора. Такимъ образомъ, онъ стремился признать въ человѣкѣ, кто бы онъ ни былъ, и какъ бы высоко или низко ни стоялъ онъ -- человѣка, т.-е. существо, надѣленное не одними пороками, не одними добродѣтелями. Не жертвуя малымъ великому, онъ великое низводилъ до малаго и малое возвышалъ до великаго. Къ сожалѣнію, современные юмористы, въ своемъ усердіи увеселять публику во что бы то ни стало, даже въ ущербъ собственной репутаціи" забываютъ это, или этого не знаютъ, руководствуясь исключительно побужденіями собственной природы, не провѣренными и не сдерживаемыми разумомъ.
   По тому, что мы сказали о юморѣ, легко понять его отличіе отъ сатиры. Юморъ прощаетъ грѣшникамъ и даетъ имъ возможность поднять голову, сатирикъ -- бичуетъ ихъ. Онъ открываетъ всѣ раны, гдѣ бы ихъ ни замѣтилъ, онъ гремитъ проклятіями и осужденіями, не указывая никакихъ средствъ для спасенія и исцѣленія. Но громитъ онъ во имя высшей идеи о человѣческомъ достоинствѣ, которую, однако, не высказываетъ; она только чувствуется за его отрицаніемъ, между тѣмъ какъ юмористъ ее не скрываетъ; по самой сущности юмора его идея, форма и сущность нераздѣльны; но если въ сатирѣ и не высказывается прямо руководящая идея, то объ ней всегда можно составить себѣ понятіе по отрицательнымъ образамъ сатиры. Чѣмъ больше сатира обращаетъ вниманіе на ничтожныя мелочи, тѣмъ мельче и идея, воодушевляющая сатирика. Это такъ ясно, что распространяться объ этомъ -- значитъ напрасно терять слова. Однимъ словомъ, сатирическое произведеніе всегда дастъ масштабъ для опредѣленія нравственной высоты той идеи, которою вдохновляется сатирикъ. Изъ всего сказаннаго, повидимому, слѣдуетъ" что сатирикъ и юмористъ противоположны другъ другу: юмористъ копается въ мелочахъ жизни съ смѣющимся лицомъ и охотно останавливается въ вертепахъ порока, чтобъ и тутъ отыскать человѣческія черты, тогда какъ сатирикъ имѣетъ право Отвернуться отъ этого и послать туда проклятія. Все это такъ только въ теоріи, но въ дѣйствительности, по закону противоположностей, они постоянно соприкасаются, и юморъ съ такою же неуловимой быстротою переходитъ въ сатиру, какъ сатира въ юморъ: они ежеминутно смѣняютъ другъ друга, такъ что критикѣ очень трудно иногда отличить юморъ отъ сатиры и сатиру отъ юмора. Это легко объясняется какъ самыми многообразными свойствами человѣческаго духа, такъ и сложностью явленій дѣйствительности. Юмористу, при всемъ его стараніи, при высочайшемъ проникновеніи руководящею имъ гуманною идеей, не удается иногда освѣтить этою послѣднею безобразныя и наглыя явленія дѣйствительности; онъ слишкомъ часто наталкивается на безсовѣстнѣйшую эксплуатацію, и его смѣхъ, каррикатура, иронія замѣняются серьезнымъ, лирическимъ настроеніемъ сатирика. Съ своей стороны, сатирикъ не можетъ, по самому свойству человѣческаго духа, совершенно устранить отъ. себя великодушіе, доброту, состраданіе; онъ не можетъ по справедливости совершенно выдѣлять и себя самого изъ окружающей его дѣйствительности, которой онъ есть часть, и это еще, болѣе смягчаетъ его, и сатира его переходитъ въ юморъ. Но и сатира я юморъ исчезаютъ и остается голая проза, безжизненное переливаніе изъ пустого въ порожнее, смѣхъ ради смѣха, какъ скоро сатирика и юмориста оставляетъ высокая идея служенія добру и истинѣ. Величайшая гармонія между юморомъ и сатирою, при художественности и зрѣлости образовъ, существуетъ у насъ только у одного Гоголя. Онъ ни разу въ своихъ произведеніяхъ не провинился, такъ сказать, противъ законовъ, которые вывела теорія о сатирѣ и юморѣ. Самыя жалкія отребья человѣчества," въ родѣ чиновника въ "Шинели", возбуждаютъ въ немъ именно такой смѣхъ, сквозь который слышатся слезы; въ "Запискахъ Сумасшедшаго" юморъ нигдѣ не переходитъ свои границы и въ концѣ этого произведенія обращается въ вопль состраданія къ больному человѣчеству; мы не говоримъ уже о "Мертвыхъ Душахъ", гдѣ талантъ Гоголя развернулся во всю свою ширь.
   Да не подумаютъ читатели, что мы желаемъ сравнивать Гоголя съ г. Салтыковымъ: мы хотѣли только указать на то, какъ великій писатель пользовался своимъ дарованіемъ и какой живой примѣръ, не въ отвлеченной теоріи, оставилъ онъ своимъ послѣдователямъ. Дѣло въ томъ, что г. Салтыковъ продолжаетъ традицію Гоголя и по мѣрѣ силъ и возможности разработываетъ частности той самой картины, которую такъ геніально начертилъ Гоголь. Какъ вѣрный ученикъ, г. Салтыковъ не выходитъ изъ рамки этой картины и не расширяетъ ея горизонта; этимъ, однако, мы отнюдь не хотимъ сказать, что у г. Салтыкова мало силъ -- ихъ довольно для того, чтобъ быть замѣтнымъ и полезнымъ ученикомъ великаго таланта, но эти силы иногда направлены фальшиво и односторонне. Изъ указанныхъ нами, въ общихъ, слабыхъ чертахъ, существенныхъ свойствъ сатиры и юмора, построенныхъ теоріей не произвольно, а на основаніи произведеній именно великихъ талантовъ, ясно, что и та и другой имѣютъ свои границы и являются выразителями руководящей авторами идеи. Нравственное чувство и искусство въ современномъ его значеніи откажутся признать какое бы то ни было поэтическое достоинство за сатирою на крѣпостныхъ крестьянъ, за сатирою на негровъ, перевозимыхъ какъ товаръ, на плантаціи, хотя бы авторы ихъ обнаруживали несомнѣнный талантъ: низменная, чисто животная идея, которая легла бы въ. основаніе подобныхъ произведеніи, лишила бы ихъ всякаго значенія и достоинства; это былъ бы отвратительный пасквиль" отъ котораго съ презрѣніемъ отвернулось бы искусство, потому что оно служитъ прогрессу и цивилизаціи. Этимъ примѣромъ, конечно грубымъ, мы хотимъ объяснить, почему фальшиво отношеніе г. Салтыкова къ народу (т.-е. къ его приниженнымъ и угнетеннымъ глуповцамъ), не только съ исторической точки зрѣнія, но и съ художественной. Его юморъ грѣшить въ этомъ случаѣ тономъ и своимъ содержаніемъ, потому что авторъ недостаточно выяснилъ себѣ свои идеалы, свою нравственную идею; его юморъ обращается въ злую, а иногда и просто въ пошлую насмѣшку надъ несчастіемъ и неразвитостью темной массы; его юморъ часто не проникнутъ высокой идеей братства и любви тамъ, гдѣ этого ожидаешь и гдѣ это необходимо, и вдругъ проникается любовнымъ элементомъ тамъ, гдѣ нуженъ элементъ противоположный; его юмористическое настроеніе не связывается достаточными нравственными путами и опрокидывается иногда зря на первый попавшійся предметъ,-- лишь, бы онъ представлялъ смѣшную сторону. Неужели это настоящій юморъ, неужели это служеніе искусства добру и правдѣ? Нѣтъ, это не юморъ, а самодовольный хохотъ, отъ котораго да хранитъ Богъ на будущее время такой замѣчательный талантъ.
   Намъ осталось сказать о послѣднихъ двухъ очеркахъ въ книгѣ г. Салтыкова: одинъ изъ нихъ посвященъ градоначальнику Эрасту Андреевичу Грустилову, другой -- Угрюмъ-Бурчееву. Эти два очерка, въ особенности послѣдній, лучшіе въ книгѣ г. Салтыкова. Въ Грустиловѣ представленъ человѣкъ, повидимому либеральный, съ перваго знакомства какъ будто что-то обѣщающій, но въ сущности растлѣнный похотью и властью, суевѣрный и сантиментальный въ худшемъ значеніи этого слова и блещущій отсутствіемъ твердыхъ убѣжденій. Это почти флюгеръ", но флюгеръ, однако, себѣ-на-умѣ, умѣющій свои наружныя достоинства и свою власть употреблять для удовлетворенія господствующему своему влеченію -- похоти; и либерализмъ, и мягкія манеры, и сантиментальность, и суевѣріе -- все это въ немъ проявляется не столько какъ основныя черты его характера, сколько какъ болѣе или менѣе искусная маска для уловленія сердецъ. Лѣнивый и безпечный, онъ поддается всякому вліянію, лишь бы оно льстило господствующей въ немъ слабости или избавляло отъ хлопотливыхъ заботъ по управленію глуповцами. Оберегайте только его личные интересы, содѣйствуйте осуществленію его вожделѣній, и онъ позволитъ вамъ дѣлать, что вамъ угодно. При случаѣ вы можете напугать его дьяволомъ, при случаѣ бунтомъ, при случаѣ можете обольстить прелестью либерализма и благословеніемъ потомства. У г. Салтыкова, впрочемъ, рельефа ною вышла только "клубничная" сторона, анализированная съ. большимъ искусствомъ и юморомъ. Но если Грустиловъ напоминаетъ намъ лучшія произведенія нашего сатирика, какъ "Ташкентцы", "Глупый помѣщикъ", то Угрюмъ-Бурчеевъ стоитъ едва ли не выше всего, что до сихъ поръ написалъ г. Салтыковъ. Это если не совсѣмъ цѣльный, то во всякомъ случаѣ рельефный образъ деспота-самодура, въ своемъ ослѣпленіи и самонадѣянности вызывающаго на бой даже силы природы. Угрюмъ-Бурчеевъ передъ рѣкою, которая вдругъ преграждаетъ свободный ходъ его дикой фантазіи,-- удивительно удачная картина.
   -- "Зачѣмъ?-- спросилъ, указывая глазами на рѣку, Угрюмъ-Бурчеевъ у сопровождающихъ его квартальныхъ.
   "Квартальные не поняли: но во взглядѣ градоначальника было нѣчто, до такой степени устраняющее всякую возможность уклониться отъ объясненія, что они рѣшились отвѣчать, даже не понимая вопроса.
   -- "Рѣкамъ.... Навозъ-съ.... лепетали они какъ попало.
   -- "Зачѣмъ?-- повторилъ онъ испуганно, и вдругъ, какъ бы боясь углубиться въ дальнѣйшіе разспросы, круто повернулъ налѣво кругомъ и пошелъ назадъ.
   "Судорожнымъ шагомъ возвращался онъ домой и бормоталъ себѣ подъ носъ:
   -- "Уйму! я ее уйму!"
   Далѣе идетъ картина этого униманія рѣки, въ которую валятъ цѣлые возы мусора, но она продолжала течь попрежнему" только изрѣдка какъ бы останавливаясь, и бурлила, когда масса мусора сбрасывалась въ нее. Эта картина невольно напоминаетъ другую, столь частую въ дѣйствительной жизни народовъ: останавливаются самодуры испуганно передъ потовомъ живыхъ идей и говорятъ судорожно: "уйму я его, уйму!" но потокъ пробиваетъ себѣ дорогу черезъ плотины, повидимому, самыя надежныя и годъ отъ году дѣлаясь все шире и шире, заливаетъ береговыя пространства и превращаетъ даже самый мусоръ въ плодоносный черноземъ. Самодуры съ теченіемъ времени замѣчаютъ это странное по ихъ мнѣнію явленіе и стараются усугубить свое усердіе; но потокъ все-таки течетъ, иногда подъ почвой пробиваетъ себѣ ложе, незримо для соглядатаевъ, и вдругъ вырывается изъ нея такимъ бурнымъ каскадомъ, что голова самодуровъ кружится, и они теряютъ всякую способность въ усмиренію непокорной стихійной силы. Возвращаемся къ Угрюмъ-Бурчееву.
   Стройность этого прекраснаго очерка нарушается, однако" нѣсколькими страницами, посвященными какому-то Іонкѣ Козырю, въ исторіи котораго сатирикъ, повидимому, хотѣлъ изобразить исторію глуповскаго либерализма и, по обыкновенію" впалъ въ апокалипсическую темноту и въ ничего-невыражающую каррикатуру. Мы могли бы еще сдѣлать два, три замѣчанія. Намъ, напр., не нравятся слова "идіотъ" и "прахвостъ", которыми обзываетъ своего героя сатирикъ; и съ нашей стороны это далеко не капризное субъективное чувство, а одно изъ тѣхъ требованій искусства, передъ которыми художникъ долженъ преклоняться по той простой причинѣ, что подобное отношеніе къ герою -- не художественный пріемъ: герой долженъ выходить цѣльнымъ образомъ, безъ этихъ, часто ничего неговорящихъ, при всей своей рѣзкости, эпитетовъ. Кромѣ того, въ настоящемъ случаѣ слово "идіотъ" достаточно противорѣчитъ всей дѣятельности Угрюмъ-Бурчеева, ибо изъ нея, при всей ея дикости, нельзя все-таки вывести заключенія, что передъ нами идіотическое существо, неспособное ни къ какому размышленію.. И только такая постановка лица дикаго самодура и мыслима въ серьезномъ литературномъ произведеніи, иначе, то-есть при допущеніи идіотизма у самодура, онъ теряетъ свое широкое значеніе, и черты, равно приложимыя, хотя и не въ одинаковой степени, къ ограниченнымъ и умнымъ изъ нихъ, частію исчезаютъ" являясь лишь принадлежностью одного лица, пораженнаго идіотизмомъ. Типъ, такимъ образомъ, сильно бы умалился въ своемъ нравственномъ значеніи. Къ счастію, сатирикъ не сдѣлалъ этой ошибки, и эпитетъ "идіота" употребленъ имъ совершенно излишне, по привычкѣ къ крѣпкимъ словамъ: въ Угрюмъ-Бурчеевѣ много смѣтливости, хитрости, дикой наглости, способности комбинировать планы благоустройства, хотя планы и "прямолинейнаго" содержанія. Напрасно также г. Салтыковъ придалъ ему нѣкоторыя такія черты, которыя какъ бы указываютъ на присутствіе необыкновенно сильной воли въ этой натурѣ. "Онъ спалъ на голой землѣ, и только въ сильные морозы позволялъ себѣ укрыться на пожарномъ сѣновалѣ; вмѣсто подушки клалъ подъ голову камень, вставалъ съ зарею, надѣвалъ вицъ-мундиръ, и тотчасъ же билъ въ барабанъ; курилъ махорку до такой степени вонючую, что даже полицейскіе солдаты и тѣ краснѣли" когда до обонянія ихъ доходилъ запахъ ея; ѣлъ лошадиное мясо, и свободно пережевывалъ воловьи жилы. Въ заключеніе по три часа въ сутки маршировалъ на дворѣ градоначальническаго дома, одинъ, безъ товарищей, произнося самому себѣ командные возгласы, и самъ себя подвергая дисциплинарнымъ взысканіямъ".
   Какъ каррикатура на чрезмѣрную страсть къ маршированію и выправкѣ, эти выписанныя нами строки не лишены остроумія и злости, но какъ черты характеровъ, подобныхъ Угрюмъ-Бурчееву, онѣ лишены всякаго значенія. Угрюмъ-Бурчеевы никогда себя не забываютъ и работаютъ только для себя; сильной, непреклонной воли, самобичеванія въ нихъ также никогда не замѣчалось. Самъ г. Салтыковъ намекаетъ на это, въ концѣ очерка, когда народилась новая сила, и Угрюмъ-Бурчеевъ "моментально исчезъ, словно растаялъ въ воздухѣ". Они не только исчезаютъ, когда власть отнимается отъ нихъ, но обнаруживаютъ презрѣнную трусость и готовность унижаться передъ тѣми, которыхъ вчера еще держали по два часа въ своей передней на вытяжку. Лишь наружно они готовы показать спартанскую твердость и выставить напоказъ свой протертый сюртукъ и изношенную шинель: для толпы ношеніе градоначальникомъ, этою важною особою, старой шинели является чѣмъ-то грандіознымъ и внушающимъ почтеніе къ себѣ; она готова безсмысленно повторять: "смотрите, дѣти, этотъ человѣкъ могъ бы ежедневно надѣвать новую шинель и новый сюртукъ, но онъ ходить въ старыхъ. Какое величіе!" Она готова удивляться старому сюртуку съ такимъ же увлеченіемъ, съ какимъ удивляется, глазѣя, блеску и золоту. Она не. размышляетъ о томъ, что старымъ сюртукомъ прикрыта полнѣйшая нравственная разнузданность, выказывающая себя гдѣ-нибудь въ четырехъ стѣнахъ, вдали отъ людскихъ очей. Если же толпа способна создать себѣ культъ изъ старой шинели, треугольной шляпы и сѣраго сюртука, то дѣйствительныя самобичеванія и заваленіе своей природы тяжкими лишеніями найдутъ между нею еще большее число поклонниковъ, потому что лишенія эти, въ ея глазахъ, свидѣтельствуютъ о нравственной силѣ человѣка, о преданности его своей идеѣ, хотя бы это была и дикая идея. Тутъ ужъ является фанатизмъ, способный жертвовать, но имя идеи, своей жизнью. Но еще не видано, чтобъ Угрюмъ-Бурчеевы были способны на такіе подвиги: они, какъ только достигли власти, скорѣй пожертвуютъ тысячью жизней другихъ, чтобъ сохранить въ цѣлости свой указательный перстъ и продолжить свое благосостояніе, чѣмъ уронить волосъ съ головы своей.
   Если эти недостатки и вредятъ цѣльности образа Угрюмъ-Бурчеева, то настолько незначительно, что не разрушаютъ впечатлѣнія, оставляемаго въ читателѣ всѣмъ очеркомъ, болѣе существенными сторонами его. Самый тонъ юмора гармонируетъ какъ нельзя лучше съ содержаніемъ, и что всего замѣчательнѣе, глуповцы просыпаются и начинаютъ тайную борьбу съ этимъ страшилищемъ; въ концѣ концовъ, сатирикъ сжалился надъ ними, или, лучше сказать, въ концѣ концовъ сатирикъ приблизился къ исторіи, хотя и не совсѣмъ. Онъ все еще продолжаетъ думать, что глуповцы проснулись частію оттого, что разглядѣли идіотство своего градоначальника, частію... Но тутъ является крупное противорѣчіе: мы видѣли, что пребываніе глуповцевъ заграницей породило въ нихъ женственность и развратъ до такой степени, что смерды перестали пахать и загуляли, до отвалу наѣдаясь жирной кашей, а интеллигенція стала "равнодушна ко всему, что происходило внѣ замкнутой сферы ѣзды на островъ любви". Это было въ 1815--1816-мъ году, какъ обозначилъ нашъ авторъ, при предмѣстникѣ Угрюмъ-Бурчеева, Грустиловѣ. О вотъ, объясняя пробужденіе глуповцевъ, сатирикъ говоритъ, что тому способствовали "множество глуповцевъ", вернувшихся изъ чужихъ краевъ, гдѣ они были для ратнаго дѣла и ученья. Очевидно, нашъ авторъ не совсѣмъ послѣдователенъ, лучше сказать, онъ игнорируетъ исторію, когда увлекается своею страстью къ каррикатурѣ и забавничанью, и вспоминаетъ о ней, когда серьезная мысль начинаетъ руководить имъ. Пусть самъ онъ сравнитъ достоинство каррикатуры, хотя и производящей смѣхъ, но витающей въ области фантастично-нелѣпаго, съ достоинствомъ сатиры и юмора, одушевленныхъ реальною правдой и вѣрной руководящей идеей. Пуская свой юморъ въ безпредѣльность, не ставя ему никакихъ границъ, т.-е. никакой идеи, онъ удачно начертитъ нѣсколько картинокъ, попадетъ мѣтко въ нѣсколько дѣйствительно смѣшныхъ или возмущающихъ душу сторонъ нашей жизни, разсыплетъ цвѣты своего бойкаго остроумія, но не создастъ ничего цѣльнаго, ничего достойнаго своего таланта, и вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ бы мимоходомъ, осмѣетъ ненужнымъ смѣхомъ такія явленія, которыя писатель, одушевленный идеей служенія добру и правдѣ, никогда бы не отдалъ на потѣху смѣшливому легкомыслію.
   За то г. Салтыковъ становится другимъ человѣкомъ, когда ему удается вѣрно подмѣтить причины извѣстнаго явленія и разгадать его сущность, или когда онъ доходитъ до этого изученіемъ, или когда представляется ему матеріалъ, вполнѣ очищенный критикою: онъ способенъ тогда возвыситься до настоящаго одушевленія и рисовать типическіе образы; тогда и архиваріусъ изъ него вылетаетъ безслѣдно, и смѣхъ его звучитъ не надорванной нотой усталаго забавника, а ѣдкимъ сарказмомъ, и каррикатура является осмысленной и понятной. Укажемъ въ доказательство на нѣсколько страницъ, посвященныхъ въ очеркѣ "Поклоненіе мамонѣ и покаяніе", изображенію состоянія народнаго просвѣщенія въ Глуповѣ, которое приняло юродивый характеръ. Начальникомъ школъ назначенъ былъ юродивый Парамонъ; товарищъ его по юродству, Яшенька, получилъ каѳедру философіи, которую нарочно для него создали въ уѣздномъ училищѣ. Вотъ какъ дѣйствовали эти два достойные мужа:
   "...Парамоша съ Яшенькой дѣлали свое дѣло въ школахъ. Парамошу нельзя было узнать; онъ расчесалъ себѣ волосы, завелъ бархатную поддевку, душился, мылъ руки мыломъ добѣла и въ этомъ видѣ ходилъ по школамъ, и громилъ тѣхъ, которые надѣются на князя міра сего. Горько издѣвался онъ надъ суетными, тщеславными, высокоумными, которые о пищѣ тѣлесной заботятся, а духовною небрегутъ, и приглашалъ всѣхъ удалиться въ пустыню. Яшенька съ своей стороны училъ, что сей міръ, который мы думаемъ очима своима видити, есть сонное нѣкое видѣніе, которое насылается на насъ врагомъ человѣчества, и что сами мы неболѣе, какъ странники, изъ лона исходящіе и въ оное же. лоно входящіе. По мнѣнію его, человѣческія души, яко жито духовное, въ нѣкоей житницѣ сложены, и оттоль, въ мѣрѣ надобности, спущаются долу, дабы оное сонное видѣніе въ скорости увидѣти и по маломъ времени вспять въ благожелаемую житницу благопоспѣшно возлетѣть. Существенные результаты такого ученія заключались въ слѣдующемъ: 1) что работать не слѣдуетъ; 2) тѣмъ менѣе надлежитъ провидѣть, заботиться и пещись, и 3) слѣдуетъ возлагать упованіе и созерцать -- и ничего больше. Парамоша указывалъ даже, какъ нужно созерцать. "Для сего -- говорилъ онъ: -- уединись въ самый удаленный уголъ комнаты, сядь, скрести руки подъ грудью и устреми взоры на пупокъ".
   По обычаю, намъ слѣдуетъ сдѣлать общій выводъ изъ всего "казаннаго нами о г. Салтыковѣ. Но нужно ли это? Еслибъ г. Салтыкова мы считали обыкновеннымъ фельетонистомъ, произведенія котораго живутъ не дольше листа газеты, мы ограничились бы тѣми отлично выработанными общими мѣстами объ остроуміи, мѣткости и злости, которыя, несмотря на свою ординарность, все еще продолжаютъ утѣшать авторовъ; но мы, несмотря на однообразіе произведеній г. Салтыкова, обусловленныхъ заколдованной административной сферой, считаемъ ихъ далеко не эфемерными, а талантъ его -- весьма замѣчательнымъ;а кому больше дано -- съ того больше и спрашивается. Вотъ наше заключеніе.

А. Б--овъ.

"Вѣстникъ Европы", No 4, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru