Суворин Алексей Сергеевич
"Расточитель", драма г. Стебницкого

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Суворин А. С. Театральные очерки (1866 - 1876 гг.) / Предисл. Н. Н. Юрьина. СПб., 1914. 475 с.
   

"Расточитель", драма г. Стебницкого

   Известно, что в нашем обществе есть немало людей, враждебно смотрящих на зачатки самоуправления, в каких бы скромных размерах оно ни существовало, от крестьянской сходки до земских собраний включительно. Эти люди были очень порадованы появлением на сцене "Расточителя", драмы г. Стебницкого, напечатанной в нынешнем году в "Литературной Библиотеке". Для "Литературной Библиотеки" драма эта была, быть может, и веским приобретением, но репутацию г. Стебницкого, далеко не бездарного романиста, эта драма, помимо ее тенденции, просто как литературное произведение, могла только уронить.
   Г. Стебницкий в "Расточителе" хотел самым ярким образом показать не только всю несостоятельность самоуправления, но даже ужасный вред, отселе происходящий. Для этого он прибегнул к таким штукам, к которым не прибегал до сих пор ни один сколько-нибудь уважающий себя писатель.
   Прежде всего, он выдумал богатого купца Князева, у которого "волосы на голове острижены низко и зачесаны по-кадетски"; кадетская прическа, по мнению автора, должна служить характеристическим признаком купца-деспота, но не из породы деспотов-купцов, заклейменных у нас названием "самодуров". Нет, эти, при всем своем самодурстве, сохраняли многие человеческие черты, были живыми людьми.
   Для г. Стебницкого нужен был такой купец, причесанный по-кадетски, у которого бы ни на волос не сохранилось ничего человеческого, который просто был бы диким, сладострастным зверем, считающим все средства позволенными для достижения своих сладострастных целей. К этому зверю-Князеву, по выражению одного из действующих лиц драмы, перетаскали всех слободских девиц и баб; матери продавали ему своих дочерей, братья -- сестер, мужья -- жен. Он утопил в реке богатого купца Молчанова и сделался опекуном его сына, чтобы завладеть всем его богатством. Он утопил еще и другого купца, но того откачали, хотя он и остался на всю жизнь юродивым, жил в дупле, и только и говорил, что "тону", "тону". Молодого Молчанова он развратил с детства: поил его шампанским, давал любовниц, потом женил на женщине, к которой молодой человек, кроме отвращения, ничего не чувствовал. Когда Молчанов достиг совершеннолетия и избавился от опеки, Князев решился отбить у него любовницу, по имени Марину. Но так как сия Марина была баба не робкого десятка, то Князеву пришлось возиться с нею довольно долго. К этому присоединилось еще другое обстоятельство: на Князева по опеке были начеты в 200 000 рублей, и он получил из Петербурга письмо, в котором его извещали, что теперь новые суды, при которых вывернуться из нечистого дела невозможно. Но Князев захотел доказать, что для него все возможно. Услыхав случайно слово "расточитель", он ухватился за него, как за камень спасения. Подкупив мещан и употребив свое влияние на купцов и городского голову, который только тем и занимается, что смотрит сквозь щель, на купающуюся полицмейстершу, Князев собрал общество, объявил Молчанова расточителем единственно за то, что он хотел прибавить мастеровым жалованья, да пожертвовал начет на Князева в 200 000 рублей в пользу приютов. Как Князев задумал, так и сделалось. А когда Марина с Молчановым хотели ехать в Петербург и подать просьбу Государю, Князев объявил Молчанова сумасшедшим и посадил его в дом умалишенных, где и держали его три месяца, до тех самых пор, когда Молчанов вырвался оттуда и поджег в бурную ночь свои фабрики и заводы. Пожар перешел на город, который тоже, должно быть, сгорел; Марина же три месяца скрывалась в подвале купца Дробадонова, но так как Князев и сюда проник через трубу, то Марина схватила мышьяку в рот и умерла. Это все в пятом акте совершается: Марина умирает, Молчанова приводят тоже умирать в этот подвал, в обоженном больничном халате, в волдырях, окна подвала освещаются бенгальским огнем, за сценой гудит набат, кто вылетает из трубы, кто лезет в бочку, крик, гвалт, солдаты, квартальный надзиратель, и над всем этим парит г. Стебницкий, прочитывая устами самого честного лица драмы, такую мораль: "Мир не судим, Князев не судим. Они друг друга создали и друг другу работают. Вам нет еще суда ума и совести народной, расточители!" Эта мораль читается в то время, когда городской судья, прибежавший тоже в подвал, объявляет, что в губернии открывается суд, и первых предают суду Князева и городского голову, и тогда Князев объявляет: "мир не судим, а это сделал мир, а не я".
   Мы все очень хорошо знаем, что мирские приговоры могут быть пристрастны, что крестьянская сходка злоупотребляет своей властью, что случается видеть давление на мир какого-нибудь ловкого человека, который прибирает все к своим рукам; но мы также знаем, что спасение государства в самоуправлении, что по мере того, как народ зреет, само правительство передает часть своей власти обществу, совершенно справедливо полагая, что общество лучше управит своими делами, чем чиновники. Против этой-то истины вооружается г. Стебницкий всеми своими силами. Но что же бы желал он поставить на место мира? Он желал бы на место мира поставить квартального, или, лучше сказать, множество квартальных.
   Я вывожу это из того, что квартальный надзиратель велит освободить умирающую Марину, вопреки советам Фирса Князева, стало быть совершает поступок похвальный в то время, когда Фирс Князев, то есть мир или порождение мира, стремится завершить злодейство новым злодейством. Итак, квартальный надзиратель вместо мира, вместо самоуправления. Таков идеал г. Стебницкого. Он думает, что квартального, вообще чиновника можно судить за злоупотребления, но мир -- нельзя, а потому мир вреден, потому его следует уничтожить и заменить чиновниками. Чтобы яснее, нагляднее выразить свою мысль, г. Стебницкий вывел купцов более или менее образованных, то есть, мол, и образование в этом деле не поможет. Но не возможен ли протест? И протест невозможен, отвечает г. Стебницкий в лице честного купца Дробадонова, который сначала было воспротивился приговору мира, но потом, будучи поколочен мещанами, подписал наравне со всеми. Но можно поехать в Петербург, подать просьбу, прибегнуть к печати? Это невозможно, отвечает г. Стебницкий, ибо вас посадят в сумасшедший дом. Какой же выход? Отомстить врагам, поджечь город, например, и самому уж, кстати, сгорать, отвечает г. Стебницкий. Положение в самом деле тем ужаснее, что не всякому же удастся вполне выполнить рецепт, прописанный г. Стебницким.
   В антрактах мне приходилось слышать суждения зрителей. Одни говорили, что пьеса нехорошая и плохая, другие -- что пьеса хорошая.
   -- Вы, говорили одни, не жили в провинции. В Петербурге, конечно, ничего подобного случиться не может, а в провинции это случалось. Я знал одного губернского предводителя, который отнимал земли у соседних помещиков.
   -- Позвольте, тут предводителей нечего вспоминать...
   -- Как нечего? Автор хотел выставить дурные стороны выборного начала вообще.
   Но и солнце имеет дурные стороны. Оно, например, иногда слишком греет, иногда совсем спрячется. Оно поднимает вредные испарения, которые несут с собой страшные эпидемии, уничтожающие миллионы живых существ. Следует ли из этого, что солнце вредно, что его надо уничтожить? Следует ли предводителей дворянства назначать от правительства, потому что некоторые из них не оправдывали доверия выборщиков? Следует ли на место мира поставить чиновников, потому что он иногда злоупотребляет своей властью?
   -- Автор этого вовсе не говорит.
   -- Как не говорит? Он именно это и говорит.
   -- Все стихии, так сказать, призвал он, чтобы свидетельствовать об этом, он сцену обагрил кровью и устлал мертвечиной.
   -- Позвольте, господа. Автор сам не знал, что хотел выставить. С одной стороны ему хотелось полиберальничать, а с другой -- поблагонамеренничать. Вышла каша, составные части которой определить нельзя никакой химией. По моему мнению, г. Стебницкий просто "умалился до возраста младенца", как выражается одно его действующее лицо. Если бы случилось что-нибудь подобное тому, что он представляет, то ведь это анекдот, а разве на анекдоте можно основать драму?
   -- Гоголь же основал на анекдоте "Ревизора"?
   -- То Гоголь, а то Стебницкий. Драматический писатель не анекдотчик и не балаганный остряк. Задача его из самых серьезных. Основав интригу пьесы на анекдоте, Гоголь выставил нам не анекдотические лица, не призрачную жизнь, а действительные. Там вы видите, что это плоть наша и кровь, что это порождение апатии общества, отсутствие в нем самодеятельности и самоуправления. Г. Стебницкий думает, что Гоголь ошибается, что все дело в том, чтобы наставить везде квартальных. Я бы назвал эту пьесу не "Расточитель", а "Квартальный надзиратель".
   -- А все-таки это бывает.
   -- Бывает, что матери детей своих бросают в прорубь, но какому же драматургу может прийти в голову доказывать на этом основании несостоятельность семьи? Повторяю вам, что г. Стебницкий "умалился до возраста младенца".
   -- Вы несправедливы к нему. Вспомните, какие хорошие фразы есть в пьесе: "честный человек в России молчит именно тогда, когда говорит ему следует", или об опеке, напр.: "даже в ланд-картах географических, вместо Россия пусть пишут Опека..."
   -- Дело не в фразах, которых у г. Дьяченки еще больше, а в смысле целой пьесы.
   Я не сочиняю этих разговоров -- я их действительно слышал. Я слышал многое другое, что передавать считаю излишним, хотя во всем этом было много правды.
   У г. Стебницкого самолюбие не маленькое, и своим "Расточителем" он разом хотел выдвинуться вперед. Он даже начал пьесу, как начат "Ревизор". Там городничий получает письмо из Петербурга о том, что по губерниям отправляется грозное инкогнито, каратель неправды. Ни один драматург не захватывал так глубоко весь порядок вещей, как захвачен он в "Ревизоре". Грозное инкогнито бросало в трепет и страх все живое при своем появлении, все перетасовывало и переворачивало, Ивана заменяло Петром, Луку -- Сидором и удалялось в убеждении, что восстановило закон и правду. Как дальняя зарница, на которую никто не обращает внимания, продолжало инкогнито блистать издалека, и прежняя жизнь шла нерушимо, и Петр и Сидор, заменившие Ивана и Луку, оказывались сделанными из того же материала и стоящими на том же пьедестале.
   У нас еще огромное большинство не понимает великого значения "Ревизора".
   Подобно городничему "Ревизора", Фирс Князев г. Стебницкого получает письмо из Петербурга о том, что начали свою деятельность новые суды, каратели современной нам неправды. Автор "Расточителя" инкогнито заменил более действительной карой -- гласным и общественным судом. Мысль очень счастливая и очень современная. Приди она в голову писателю более талантливому и, главное, здраво относящемуся к жизни, он мог бы написать пьесу замечательную. Действительность представила бы ему самый богатый материал. Новый суд произвел переполох в обществе, сжившимся с произволом, до того широким, что некоторые явления, преступные в глазах закона и правды, существовали, как мирные и безвредные обычаи. Такие явления можно найти и в семейной жизни, и в общественной. Люди почтенные и добрые, даже люди образованные, постоянно наталкивались на такие случаи, становились в такие положения, что с изумлением узревали себя если не на скамье подсудимых в окружном суде, то за перегородкой мирового судьи.
   -- Помилуйте, я не понимаю, в чем меня обвиняют, -- слышались совершенно искренние фразы.
   -- Да вы сделали то-то и то-то...
   -- Разве этого нельзя делать? Да это все делают, это никем не запрещалось...
   -- Закон это всегда запрещал...
   -- Ну уж, признаюсь... После этого... -- и господин вдруг умолкал, боясь сказать, что-нибудь такое, что, пожалуй, опять сочтется противозаконным.
   Нечего и говорить о людях, которые пользовались в своих делишках разными уловками старого порядка, которые пускали в ход свое общественное положение, свои мнимые привилегии. Новый суд произвел еще большую кутерьму в русском царстве, чем инкогнито в уездном городке...
   Сколько тут интриги, злобы, самоунижения, поверженных самолюбий, сколько высоко-комических и высоко-драматических положений. Повторяю, гениальный драматург, если б схватил этот момент в жизни русского общества, то написал бы произведение великое, которое осталось бы памятником не только литературным, но и историческим; драматург просто талантливый, но честно относящийся к жизни, мог бы написать драму или комедию далеко не дюжинную, которая могла бы иметь прочный успех. Никаких извергов, никаких обезьян тут сладострастных вовсе не требуется; на сцене явились бы люди, которых мы встречаем ежедневно.
   Все это я говорю потому, что первые страницы драмы г. Стебницкого напоминают своей внешностью "Ревизора" и как будто что-то обещают. Но чем дальше, тем дебри становятся все непроходимее; шаг за шагом наблюдаете вы, как здравый смысл оставляет автора и как старается он придумать и притянуть эффекты поужаснее, понесообразнее, возбуждающее только улыбку сожаления И скуку невыносимую.
   Фирс Князев всю свою махинацию основывает на правиле: "делать беззакония на основании закона". Умному человеку при старом порядке вещей это было не трудно. Не трудно было сделаться опекуном малолетнего наследника богатого имения и тратит его как свою собственность; но уж гораздо труднее провозгласить совершеннолетнего Молчанова, миллионера, расточителем, да притом самому же сделаться опекуном над ним, когда и по прежней опеке Молчанов искал с Князева значительную сумму растраченных денег. И совершенно невозможно на законном основании составлять такой приговор, какой составляют персонажи драмы г. Стебницкого. Они преспокойно собираются в частном доме, без представителя администрации составляют приговор, и Молчанов очутился в опеке. Мало этого: Князев объявляет Молчанова сумасшедшим за то, что он плюнул в лицо городскому голове, и одного его слова достаточно, чтобы богатого фабриканта засадили в дом умалишенных и замучили там. Где же тут законные основания? Учреждение опеки зависит главным образом от губернатора, сумасшедших свидетельствуют в губернском правлении, а признаются они в таком состоянии только сенатом. Злоупотребления, конечно, бывают, но они бывают только при соблюдении всех законных оснований. И все это делается в мае нынешнего года, в богатом торговом городе, где купцы -- капиталисты, где есть полицмейстер, уездный начальник и другие власти. Конечно, автор дает нам понять, что все это подкуплено, вся администрация ходит перед Князевым по струнке, даже в Петербурге у него есть какой-то благотворитель, граф Александр Андреич, у которого на полмиллиона векселей; но мне кажется, что все имеет свои границы, даже подкуп. Ведь квартальный же приказывает освободить Марину, -- неужели те, которые повыше квартального, могут допустить какого-то купца Князева резать людей на улице, да за это его еще похваливать? Автору, видно, некогда было справляться с здравым смыслом; он так торопился провести свою великую идею о высоком призвании квартального надзирателя в деле общественного самоуправления...
   Но положим, что все это было, что все это правдоподобно, хотя, признаюсь, в таком случае, остается только ожидать, что на сцене Александринского театра появится драма "Истребитель", где представлено будет, как солдатик с тесаком наголо бегает по Невскому проспекту и срезает головы прохожим, и головы, падая на тротуар, поют:
   "Ах да как мило солдатик нам головы режет"...
   Уверяют, что действительно нечто похожее на "Расточителя" случилось недавно в одном из городов русского царства. Но что же из этого следует? Разве опытный и честно относящейся к жизни писатель позволил бы себе развить этот случай в драму, во всей его отвратительной наготе? Разве драма есть воспроизведение исключительных преступлений? Кроме того, позволил ли бы себе честно относящейся к жизни писатель воспользоваться таким случаем, чтобы осудить самый принцип самоуправления? Я ссылаюсь на всех -- можно ли что-нибудь другое вынести из произведения г. Стебницкого? Я убежден, что не я один, а все газеты скажут то же самое о впечатлении, производимом "Расточителем".
   Главное действующее лицо, Князев, не возбуждает в зрителе здорового негодования. Он производит только отвращение своим грязным цинизмом, своими рассуждениями о том, что он любит плачущих женщин: "у них в то время, когда они плачут, губы такие... жаркие, и вся как бабочка на булавке трепещет", или о том, что, как только он вспомнит Марину, так заболят у него "физические нервы". "Особенно вот тут, вот в самых пальчиках, ноет", или такими фразами, обращенными к мещанам: "сейчас им стерву выкинут"... Какими наблюдениями, однако, богат автор, и как благороден его язык! В четвертом действии есть возмутительная по цинизму сцена. Князев застает Марину одну в парке и с остервенением мандрилы бросается на нее, прижимает, целует, изнывает. Г. Зубов очень реально это представляет и очень долго. Вообще можно сказать, что на сцене, еще не было пьесы, которая была бы так цинична. От нее несет кабаком, и публике это нравится. Когда Молчанов говорит городскому голове: "вы не голова, а мерзавец", публика хлопает; хлопает она и тогда, когда фабричный рассказывает, что на железных дорогах есть все для всяких надобностей -- и pour les dames, и pour les мужчин.
   Мало этого. Говорят, есть галичская легенда, в которой рассказывается, что французам предназначено при самом их сотворении воевать, евреям торговать, русским -- вечно просить и ничего не допроситься. Г. Стебницкий переделал эту легенду по своему, поставив вместо евреев -- немцев, а о русских сказал, что им предназначено весь свой век воровать, воровать и воровать. Таким образом переделанную легенду он вложил в уста одного из действующих лиц, и о призвании русского народа к воровству повествуется со сцены Александринского театра. Я убежден, что позволь себе это драматург во Франции, в Германии, в Англии, даже на здешней немецкой или французской сцене, публика пришла бы в негодование и попотчивала бы автора такими свистками, что отбила бы у него всякую охоту к сочинению легенд и научила бы хоть некоторому приличию. А тут публика рада, что говорят ей со сцены: "вы воры, по призванию и предназначению", воры и аплодируют. Какое развитое чувство собственного достоинства у автора и у его публики! Какой также такт у литературно-театрального комитета: он не позволил сказать со сцены о полицмейстерше, и поставил даму низшую рангом -- приставшу, а говорить о призвании к воровству русского народа -- это так невинно, так мило. Или члены комитета причисляют себя к немцам?
   О литературных достоинствах драмы, помимо ее нравственных и политических тенденций, говорить нечего. Еще первые три акта довольно хорошо построены, но четвертый почти весь посвящен анекдотам, которые рассказывает целые полчаса один фабричный, пляски и самовар, который губит Молчанова и Марину, ибо, если б не самовар, они могли бы уехать, тем более, что и лошади были запряжены. Этот акт можно бы назвать так: "Роковой самовар". Пятый посвящен растянутой, лишенной всякого смысла, всякого драматического движения сцене, свидания матери с дочерью и безобразным ужасам, которые нелепы до смешного. Интрига пьесы, исключая опекунских махинаций Князева, напоминает "Эсмеральду". Как в этой пьесе, в "Расточителе" трое мужчин влюбляются в молодую женщину, и притом все эти люди не только нравственными своими качествами, но и физическими напоминают -- Князев синдика, безобразный купец Дробадонов -- урода Квазимодо, красавец Молчанов -- красавца Феба де Шатонефа, Марина -- Эсмеральду, мать ее -- Гудулу.
   Успех "Расточитель" имел посредственный Несколько голосов вызвали автора после второго акта, гораздо дружнее был он вызван после третьего, и опять несколько голосов, под дружное шиканье большинства публики, вызвали его после, пятого. Советую г. Стебницкому изменить кое-что или на афише, или в тексте драмы. Дело в том, что на афише стоит: между 1-м, 2-м, 3-м и 4-м действиями проходит несколько дней, а между 4-м и 5-м -- три месяца. Приговор об отдаче Молчанова в опеку, как сказано в пьесе, состоялся в мае 1867 г. Это происходит в 3-м акте; так как между 3-м и 5-м проходят три месяца и несколько дней, то пятый акт, при всей своей растянутости, не может длится два месяца, между тем актеры являются в шубах, на дворе, вьюга и метель. Марина кутается в шубку и говорит, что прошла осень и настала холодная зима. Три месяца от мая -- ни декабря, ни ноября не будет. Какая же зима?
   Пьеса исполнена была старательно, а потому об игре актеров лучше умолчим.

6 ноября 1867 г.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru