Суворин Алексей Сергеевич
Царь Кандавл

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Суворин А. С. Театральные очерки (1866 -- 1876 гг.) / Предисл. Н. Н. Юрьина. СПб., 1914. 475 с.
   

Царь Кандавл

   Надо сознаться, что я поступил совершенно непростительно, не видав "Царя Кандавла" до самого прошлого четверга, когда г-жа Дор в последний раз исполняла роль царицы Низии перед отъездом своим в Москву. Балет поставлен с удивительною роскошью, как все балеты; но он имеет одну особенность, существенно отличающую его от всех -- это истинно драматические положения. "Московские Ведомости" нашли в нем еще особенность, именно классицизм, и, разумеется, порадовались, что классическое образование, наконец, вступило у нас на тот путь, на котором оно всего легче и приятнее прививается к массе. Если "Царь Кандавл" действительно заключает в себе нечто классическое, то нельзя не согласиться с почтенною московскою газетой, что смотреть этот балет гораздо приятнее, чем долбить греческие и латинские склонения и спряжения.
   Басню о царе Кандавле рассказал Геродот. Кандавл был царь довольно ограниченный, но имел прекрасную жену, красотою которой ему захотелось похвастаться перед полководцем своим Гигесом. Для этого он дал ему возможность присутствовать при раздевании царицы, невидимо для нее; но женщины зорки: царица увидала Гигеса, и так как она была добродетельнее любовниц саксонского короля Фридриха-Августа, который показывал их обнаженными своим друзьям, то решилась отомстить мужу, сказав Гигесу: "Так как ты видел меня обнаженною, то подлежишь за это казни; но ты мне нравишься, и я думаю, что будет гораздо приятнее для нас обоих, если мы избавимся от глупого Кандавла". -- "Я вполне разделяю ваше мнение, о царица, и, убив Кандавла, займу его место возле вас, и уж поверьте, никому не покажу вас в том виде, в каком женщины в особенности обольстительны". Так и было сделано: Гигес завладел вместе с царицей и царством, а подданным было все равно, кто ими правит.
   Сочинители балета, гг. Сен-Жорж и Петипа, воспользовались этой басней только для имен; зато они позаимствовались другою древней басней об Астиаге и Кире, а в конце -- Макбетом Шекспира и тенью Банко, прихватив, впрочем, из этой трагедии нечто и для начала; таким образом, получилось следующее: Подданные царя лидийского, между которыми находится пастух Гигес, ликуют, как подобает добропорядочным подданным, у которых нет никаких иных забот, кроме веселья и танцев. Поликовав, уходят. Является пифия из пещеры и начинает разводить руками. Живу, говорит, я в пещере, духи мне повинуются, чего мне еще желать? А вот нет же: хочется мне подъехать этого царя Кандавла. Духи тотчас начинают вилять хвостами около своей повелительницы. -- Ах, отстаньте от меня, говорит она и все размахивает руками, -- то вверх махнет, то вниз. Чудеса. Приходит царь Кандавл погадать о своей судьбе. Древняя мамзель Ленорман говорит царю со смелостью, которая не всегда отличает пифий:
   -- Ты не царь, а узурпатор. Настоящего царя ты еще ребенком похитил и захватил его царство.
   -- Лжешь, презренная!
   -- Сам ты лжешь, если уж дело пошло на чистоту. Духи, являйтесь!
   Духи, в образе сов, наполняют воздушное пространство; царь Кандавл, испугавшись, признался во всем.
   -- Впрочем, прибавил он, когда совы скрылись: это ничего. У меня прекрасная жена, и мне хорошо с нею.
   -- Ну, это еще видно будет, возразила пифия. Я тебе предсказываю, что ты непременно погибнешь.
   Царь в ужасе удаляется, причем совы до того обрадовались, что начали летать сверхъестественным образом, именно задом наперед. А пифия, увидав Гигеса, говорит ему:
   -- Погляжу я на тебя, милый, и дивлюсь. Что ты рот разинул и ходишь таким дураком, когда ты мог бы царством овладеть.
   -- Ну?
   -- Я тебе говорю. Не пифия я, что ль?
   -- Оно точно, ты пифия, и тебе, значит, все это доподлинно известно; только как же мне теперь этим самым царством овладеть, коли я пастух, и знаю только овец пасти.
   -- Чего ж тебе еще больше? Больше, друг любезный, ничего и не надо. Как ты овец пас, так паси и лиднейцев.
   -- Гм! Разве попробовать?
   -- Попробуй. Я тебе говорю -- попробуй. Не пифия я, что ль? На что черти -- не с людьми сравнить -- да владею же я ими.
   -- Ладно. Кстати, царь Кандавл забыл тут щит и меч. Давай-ка сюда, иду в военную службу.
   На этом кончается первая картина первого действия; совы начинают опять летать задом наперед, а Гигес, "потрясая мечом, устремляется по пути, указанному волшебницею".
   Великолепная декорация, изображающая военный лагерь лидийцев на границе Лидии и Мидии. Пляшут воины, пляшут амазонки, пляшет царица, то есть г-жа Дор, пляшет лучше всех, и я не удивляюсь, что царь Кандавл приходит от нее в восторг. Между царицей и одним из воинов происходит притворное сражение, причем, как это обыкновенно случается, воин признает себя побежденным, падает и чувствует трепетание сердца, когда меленькая ножка царицы становится на его грудь. А царь Кандавл говорит Низии:
   -- Ты устала, прелесть моя, -- поди усни. Я тотчас же вернусь к тебе, только вот взгляну сам на лагерь. Знаешь, везде свой глаз нужен, а на окружающих положиться нельзя. Эй вы, придворные и часовые, смотреть у меня в оба и охранять царицу пуще глаза!
   А придворные и часовые того только и ждали, чтобы царский глаз был подальше. Даже благонравный Гигес, приставленный часовым к царицыной палатке, только и делал, что таращил глаза на публику и не видал, что делается сзади его. А сзади подползали враги, оборванные и лохматые. Гигес заметил их тогда уже, когда сама царица, услышав шум, выбежала из палатки: что, мол, там такое? -- отдохнуть не дадут. Разумеется, начинается свалка, и враги побеждены; Гигес, защищая царицу, держит ее в своих объятиях; увидав это, царь Кандавл, возвратившийся с осмотра лагеря, хочет поразить Гигеса:
   -- Как ты смеешь обнимать?
   -- Помилуй, о, царь, я хотя и обнимал, однако, не для чего иного прочего, как единственно ради спасения драгоценной их жизни от руки варваров.
   -- Истинно так, подтверждает царица. Он обнимал меня невинно. А сама, в сторону, говорит: "Какой, однако, прекрасный кавалер этот Гигес!" Царь не слыхал этого и, в порыве великодушия, производит Гигеса в первые сановники. Воздавать, говорит, ему те же почести, что и мне. Раболепные лидийцы немедленно преклоняются перед новым светилом, которое так сконфузилось, что не знало, что делать, между тем как всякий здравомыслящий лидиец знает, что надо тотчас поднять свой нос, который так вырастает, что легко приобретает способность безнаказанно щелкать все посторонние носы.
   Второй акт, несмотря на всю роскошь декораций, представляющих обширный амфитеатр, несмотря на роскошь и разнообразие костюмов, несмотря на слона, на котором, в триумфальном шествии, выезжает царица, несмотря на колесницу и лошадей царя лидийского, крайне утомителен и скучен. Г. Петипа, сочинявший танцы, должно быть очень мрачный и скучный человек: он заставляет публику в течение целого часа смотреть хороводные танцы с зонтиками, в которых участвуют и дети. На что царь Кандавл (то есть Кшесинский) любитель этих танцев, однако, я видел, что и ему это надоело, и он ушел за сцену покурить и прохладиться и явился только тогда, когда его Низия приняла участие в танцах. Оно и понятно: все эти "розы", "незабудки", даже сама "бабочка", г-жа Вазем, бледнеют перед г-жею Дор, как звезды бледнеют перед солнцем. Сократите, г. Петипа, наполовину этот дивертисмент, разнообразие которого, могу вас уверить, совершенно мнимое и отзывается большою рутиной, вовсе не делающей чести вашей балетмейстерской изобретательности. Вы можете поверить мои слова на публике, которая интерес свой заявляет весьма слабыми, одиночными рукоплесканиями и выразительно зевает. Впрочем, я знаю, что слова мои напрасны: все авторы одинаково самолюбивы и обыкновенно дорожат, как лучшим своим созданием, именно тем, что отзывается больше посредственностью.
   Подобно публике, царь Кандавл совершенно увлекся пляской царицы и провозгласил, что не намерен больше поклоняться богине Венере, этому бездушному истукану: "Вот моя Венера, живая, прекрасная. Народы мои, поклоняйтесь ей; прочь статую Венеры -- пусть вашей богиней будет Низия". Народы, разумеется, говорят: "Как тебе, о царь, будет угодно".
   Все шло прекрасно; но только что царь возымел намерение повалить статую Венеры, как главный жрец воспротивился этому. -- Помилуй, говорит, о царь, это богохульство! Гром небесный поразит тебя. -- Прочь! Я так хочу. -- Я должен, однако, защищать святыню, о царь! -- А если я лишу тебя должности, если ты потеряешь хорошее содержание? -- В таком случае, я тебе не противник, о царь!
   Читатели понимают, что в балете не говорят, а мимируют, и что я перевожу мимику на слова. Ныне сдается, что жрец уступил именно потому, что царь пригрозил ему лишением содержания. Люди всегда люди, и мне кажется, что жалованье во все времена имело огромное влияние на историю. Если даже жрец верил в божественность Венеры, что весьма сомнительно, он все-таки мог рассуждать так: когда-то богиня накажет еще, а может она и помилует, а тут выходи-ка в отставку. Как бы то ни было, я, к стыду своему, рукоплещу царю Кандавлу: он прекрасно сделал, что разбил статую Венеры; но зато я не могу рукоплескать либреттисту, который написал:
   "Жрецы и народ с ужасом отворачиваются и закрывают лица. Один Кандавл, стоя посреди преклоненной толпы и как бы вызывая на бой небо и богов, торжествует в своем безумном нечестии".
   "Безумное нечестие!" Я не думал до сих пор, что гг. Сен-Жорж и Петипа идолопоклонники. Это, впрочем, делает им честь, ибо доказывает, что они прониклись сюжетом и поступили, как настоящие поэты. Впрочем, люди всегда безумствовали под влиянием жрецов. Заставить обожать, например, аписа! Ведь бык, государи мои, простой бык, из которого делать бы только бифштекс, а он попал в боги! Жрецы уверили глупый народ, что это бык особенный, который родится совсем иначе, чем все другие быки. Оплодотворяющий луч луны упал будто бы с неба на корову, и та зачала и родила сына аписа, т. е. священного быка. Если б мы жили в то время и захотели из филейной части аписа приготовить бифштекс, то это стоило бы нам наверное дороже, чем у Бореля, хотя и у Бореля это стоит недешево. Жрецы могли бы из нас сделать хороший бифштекс, и никто бы им в том не воспрепятствовал. Говорит же Геродот, что одного путешественника, который позволил себе назвать священного крокодила морскою скотиной, предали этому божеству, и оно им позавтракало. Вы понимаете теперь, почему я одобряю царя Кандавла и к жрецам ни малейшего уважения не чувствую: своими застращиваниями и нелепыми баснями они держали народ в отупелом состоянии и не давали жить ему.
   Но я делаю отступления, я чувствую, что не гожусь в добросовестные рецензенты, которые с таким беспримерным искусством и беспристрастием передают содержание всякой пьесы, даже лишенной человеческого смысла.
   Перо мое не в состоянии описать того великолепия, которое представляет нам третий акт. Каскад живой воды, грот, увитый растениями, огромное зеркало, представляющее водный бассейн, хорошенькие корифейки кордебалета, устремляющие взоры в эту воду и по краям ее выделывающие обольстительные па, отражаясь кверху ногами, и, наконец, г-жа Дор. Я никогда не мог понять ни одного балетного термина и, по всей вероятности, так и в могилу сойду, но могу засвидетельствовать, что картина выходит премиленькая, особенно, когда танцовщицы заходят за каскад живой воды и зрителям кажется, что они в самом деле купаются. Впрочем, не подумайте, чтобы танцовщицы были раздеты. Напротив, все не только совершенно прилично, но даже, не оскорбляя нравов, можно было бы юбки несколько укоротить.
   Я почти убежден, что суровые граждане, питающиеся акридами и диким медом и помышляющие о фаланстерах, возопиют, что все эти балеты -- один разврат и пустая трата денег. Может быть, весьма может быть, но, к стыду моему, я должен признаться, что акридами и диким медом питаться не совсем удобно и что я потерял всякое желание к устройству фаланстеров, о которых теперь прилично думать только таким высокопоставленным лицам, как императрица Евгения. О ней на днях новая официозная газета, "Le dix DИcembre", сказала, желая ее зарекомендовать как наилучшую регентшу, что она глубоко изучила "экономическая и финансовые проблемы", что она отличается в этих предметах "смелостью, даже дерзостью своих мнений" и что за ее убеждения по социальным вопросам заставили прозвать ее с первой юности фаланстеркой.
   Увы, царице Низии готовится удар. Разгневанная Венера шлет на Лидию бедствия и объявила жрецам (жрецы всегда уверяют, что они беседуют с самими богами), что бедствия окончатся тогда лишь, когда царица лишится короны. Кандавл противится; но вдруг собираются тучи, раздается гром, сверкает молния -- Кандавл трусит; не будучи в состоянии объяснить грозу иначе, как гневом богини, и забыв разузнать, не собралась ли гроза прежде появления жрецов, снимает с жены своей корону. Жена, понятно, в отчаянии и бешенстве. -- Ничего, утешает Кандавл, ты все-таки останешься моей любимой наложницей.
   Тут является пифия и предлагает Низии чашу с ядом: "отрави его, что с ним церемониться". Царица трепещет: ей, как говорится, и хочется, и колется. Это происходит в то время, когда царь почивает. Пифия медленно скрывается за портьеру, как только царь проснулся. Понятно, что, едва проснувшись, он начинает амурничать с Низией, обнимает, целует ее, влечет на благоуханное ложе; Низия показывает, что она тоже исполнена чарами любви, обвивает шею Кандавла руками, извивается вокруг его змеею, обольстительным взором пронизывает его, но влечет не к благоуханному ложу, а поближе к портьере, за которою спряталась пифия, не перестающая оттуда высовывать соблазнительную чашу. Эта ехидная тварь подползает к Низии, подает ей яд, и та, одной рукой обвивая шею мужа, другой подносит ему чашу, выпей, говорит, за мое здоровье. Царь пьет и в муках умирает, успев назвать своим преемником Гигеса. Гигес же берет корону и возлагает ее на Низию: "Я, говорит, буду царем, а ты моей царицей".
   -- Я всегда думала, что вы вежливый кавалер, с радостной улыбкой замечает царица.
   Вы видите, что драма начинается собственно тут, и г-жа Дор выказала замечательный драматический талант в сцене, когда она обольщает царя и в то же время обращает свои взоры, исполненные невольного ужаса, к роковой портьере. Тут актриса подавляет танцовщицу, и зритель, видящий борьбу страстей, сам проникается чувством ужаса гораздо больше, чем от грома и молнии, хотя они сделаны с совершенством бесподобным.
   В последней картине на долю Низии выпадает роль леди Макбет: во время брачного пира с Гигесом, из-под полу является царь Кандавл с седою бородой: при жизни она была у него черною, из чего следует, что он ее красил без ведома Низии. "Боги, какое чучело!", -- вскрикивает она и в ужасе бросается в объятия Гигеса; но видите уж тут, благодаря поспешности, с какою г. Кшесинский бегает под полом; она садится на трон -- за спиной ее снова он; для храбрости она хочет выпить вина и подбегает к столу -- царь Кандавл наливает ей; он преследует ее всюду и рычит: "умри, преступная жена!" Так как этого урода видит только одна царица, то все окружающие беззаботно и даже с увлечением предаются пляскам; перемогая ужас, она раздирает одежду, остается в короткой юбке, и как безумная, начинает бешеный танец, проносясь по сцене буйным вихрем. Это последнее усилие, последнее напряжение сил -- она падает навзничь и мгновенно умирает. Все в ужасе. Из-за кулис выдвигают хрустальный дворец с облаком, на котором стоит Венера, окруженная маленькими воспитанницами театральной школы, и, указывая на лежащую без дыхания смертную, дерзнувшую соперничать с богиней вечной красоты, вещает: "так караю я тех, кто имеет безрассудство смеяться надо мною в операх Оффенбаха". Занавес падает; г-жу Дор вызывают много и по заслугам.
   В тот день, когда строки эти являются в печати, царицу Низию будет изображать г-жа Вергина, одна из надежд российского балета; по всей вероятности, этот случай даст возможность патриотам показать, что родное им ближе и дороже, и г-жа Вергина будет иметь колоссальный успех; но я сильно сомневаюсь, чтоб она приблизилась к заезжей гостьей.
   Некоторые рецензенты упрекали гг. Сен-Жоржа и Петипа за то, что они не придерживались Геродота; по моему мнению, они за это не упреков заслуживают, а похвалы, ибо из рассказа греческого историка никакого поучения вывести нельзя, кроме того, что лидийскую царицу нельзя видеть обнаженною, между тем как из балета гг. Сен-Жоржа и Петипа неукоснительно следует, во-первых, что добродетель торжествует, а порок наказан; во-вторых, что даже такие легкомысленные и порочные боги, как Венера, пользуются правом наказывать смертных жестоко.

17 ноября 1868 г.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru