Суворин Алексей Сергеевич
Г-жа Шнейдер в роли "Герцогини Герольштейнской"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Суворин А. С. Театральные очерки (1866 -- 1876 гг.) / Предисл. Н. Н. Юрьина. СПб., 1914. 475 с.
   

Г-жа Шнейдер в роли "Герцогини Герольштейнской"

1

   В "Маляре", карикатурном листке, издаваемом г. Волковым, очень талантливо, недавно нарисована была картинка с подписью: "экстренный поезд на встречу г-жи Шнейдер". На картинке нарисован мчащийся локомотив с несколькими вагонами, и рядом с ним целое стадо ослов, которые стараются перегнать локомотив. Это очень остроумно и зло, и да считают читатели эти несколько строк за извещение о приезде в Петербург г-жи Шнейдер.
   Я с некоторым недоумением гляжу на это переселение из Парижа в Петербург всего того, что было "знаменито" там в глухое время второй империи, чем занимались там газеты и кого они славословили. Эти странные знаменитости, эти наросты на общественном организме обходят Германию из патриотизма: они не хотят ей дарить высоких наслаждений, которые могут доставить собою. Сколько мне известно, Германия не плачет от этого и ни мало не завидует нам, которым дарят эти курьезные француженки за дорогую цену минуты курьезных развлечений. Я, конечно, не хочу этим поставить кому-нибудь в укор посещение театрика, где будет фигурировать г-жа Шнейдер; совсем напротив: пусть текут туда россияне и млеют от восторгов, пусть делятся на партии, делают овации и скандалы. Тем веселее и забавнее будет; но я благословил бы судьбу, если б и от нас потекли куда-нибудь эти "знаменитости", если б и к нам они не заглядывали из чувства патриотизма.
   Впрочем знаменитую "Шнейдершу" я по всей вероятности посмотрю и дам о ней отчет читателям...

12 декабря 1871 г.

2

   Спешите, господа, увидать г-жу Шнейдер -- стóит! Я пожелал видеть ее, и свой слабый голос присоединить к гимну, который пела ей вся петербургская печать, пела с таким согласием, что нельзя сомневаться в том, что мы европейцы и умеем ценить по достоинству дарования. У подъезда каскадного храма на страже стоял г. Боборыкин и делал строгие внушения тем, которые осмеливались заявлять что-нибудь несогласное с Европой.
   Каюсь: я принадлежал к скептикам и не устрашался боборыкинского перста, как не соблазнялся хвалебными общими местами, которыми осыпали другие органы печати нашу гостью. Царица каскада, каскадный жанр, превосходно, чудесно, брильянты, драгоценный жезл, поднесенный на бенефис -- вот и все, что печаталось о ней {Что особенно поразило меня в восторженных отчетах о представлениях г-жи Шнейдер, это -- описание изумления всероссийской публики перед брильянтами этой женщины, и я начинаю подозревать, что главнейшее достоинство каскадной певицы заключается не в искусстве, а именно в брильянтах. Отметчики сообщили, что брильянтов было на ней на полтораста тысяч. Даже сосчитали: ни у одной женщины полусвета, сказано было в одной газете, нет такого количества брильянтов.}. Устные рассказы обращали внимание только на гривуазные сцены. Но случайно я попал на "Герцогиню Герольштейнскую" в четверг, а в пятницу видел артистку в "Синей бороде", и вот мои впечатления.
   Г-жа Шнейдер немножко толста, но еще красива; лицо ее несколько напоминает лицо покойной Лядовой, но наша покойная артистка была сложена стройнее. Ростом они одинаковы; манера игры у обеих одна и та же, потому что у них обеих -- большой талант. Поживи Лядова подольше, она, быть может, затмила бы Шнейдер; но Лядова умерла в самом начале своей карьеры, когда она настолько не была еще уверена в своих силах, что перед выходом на сцену читала молитву и крестилась. Шнейдер на сцене, как дома. В "Герцогине Герольштейнской" она выходит, окруженная придворным штатом. Ее окружает войско с генералом Бумом во главе; тут же ее первый министр с зонтиком. Герцогиня обходит ряды войска, высматривая хорошенького солдатика; найдя оного, в лице Фрица, она вызывает его и производит последовательно в течение нескольких минут в капралы, капитаны, генералы и главнокомандующие; тень противоречия, являющаяся на лицах ее министра и генерала Бума, немедленно наказывается хлыстом: она так их стегает, что министр для безопасности держит впереди себя шляпу, так что удары хлыста приходятся по ней. Герцогиня -- эпикурейка, быстро умеющая возвышать до себя простых смертных, ее герцогство -- нечто вроде гарема, в котором мужем является она. Вещь естественная: право на той стороне, на чьей сила.
   Всю эту сцену г-жа Шнейдер ведет с отменным талантом; в ее поступках и позах, с одной стороны, величие и грация, с другой -- привычки хозяина гарема, не стесняющегося в своей домашней обстановке, но сохраняющего некоторую долю женственности. Тонко, с заразительною веселостью и юмором передает она все разнообразные оттенки своей роли, переходя от величия к шаловливым движениям, к сладострастному, но не лишенному грации, подергиванию плечом (в арии "J'aime les militaires"), к вспышкам гнева, презрения и к достаточно скромным канканным движениям. Все это в ней соединяется в нечто стройное, в типическое, в странный, но цельный характер. Смотря на нее, можно вспомнить некоторые песни Гейне, где так причудливо перемешаны и страсть, и нежность, и грация, и юмор, и злой сарказм над самыми святыми и над самыми пошлыми чувствами человека, без разбору, но в каком-то гармоническом строе, который дает чувство художника. Если б г-жа Шнейдер не подчинялась грубым инстинктам толпы, требующей резких штрихов, она передала бы эту часть своей роли еще лучше и стройнее; талант ее так оригинален, так богат и свеж, что она могла бы возвышаться до удивительного творчества; но тогда, увы, она не пользовалась бы и половиною своей известности и не привлекала бы массы зрителей.
   Я удивлялся равнодушию, с каким смотрела публика на актрису в этой картине, где Шнейдер доставляет почти безукоризненное, если можно так выразиться, эстетическое удовольствие; публика просыпалась только при грубоватых штрихах, при канканных движениях, при шаловливости, выходящей из границ. Зато во второй картине публика ревела от восторга, от низу до верху, от фраков до чуек. Тут герцогиня желает соблазнить упомянутого Фрица, а Фриц ничего не понимает. Она поет арию "Dites lui", исполненную вакхических движений совершенно разнузданной женской природы, и потом сажает его с собою и с ним заигрывает. Все это исполняется г-жею Шнейдер прекрасно, если хотите, но тут можно и отвернуться, и уйти из театра, чтоб не портить прежнее впечатление, чтоб не прибегать к сравнению с разными актрисами, которые только в подобных положениях и выказывают некоторую сценическую бойкость, действуя на инстинкты не совсем эстетические. Я знаю, что меня упрекнут, как упрекали не раз, в морализовании; но я останусь при своем убеждении, что сценическое искусство должно иметь свои границы, что есть такие патологические и физиологические явления жизни отдельных субъектов, которые не могут являться на сцене, из уважения к искусству и к человеку, как нравственной личности. Даже такая художественная передача их, как у Шнейдер, по моему мнению не совсем идет к сцене уж потому, что порождает подражательниц дюжинных, не имеющих ничего общего с искусством, и игра которых также омерзительна, как соблазнительные картинки, не допущенные к продаже.
   Люди эстетически-развитые не гоняются за этими картинками, потому что находят гораздо большее наслаждение в картинах целомудренных, изображающих обычные явления действительности, а не искусственный, заученный и утонченный разврат. Соблазнительные картинки делаются для развратников, для неразборчивой толпы, легко воспринимающей и хорошее и дурное. И доказательство налицо: толпа неистовствует при пении "Dites lui" и холодна в местах, проникнутых не только художественным исполнением, но и достойных, по своей сущности, по своему содержанию, по своей идее, такого исполнения. Я никогда не позволю себе сравнить исполнение самых скабрезных мест г-жею Шнейдер и какою-нибудь г-жею Гандон и ей подобными; посредством изучения, последним может удаться если не вполне приблизиться к исполнению г-жею Шнейдер арии "Dites lui", то по крайней мере производить такие же бурные восторги, как она, и в той же самой публике; но ни одна актриса, необладающая талантом, равным с талантом г-жи Шнейдер, не передаст герцогини Герольштейнской в том художественном образе, в каком она является в первой части оперетки. Вот и сходство между ними, вот и разница; сходство -- в воздействии на грубые, плотоядные инстинкты массы, и без того некрасивые, и разница -- в воздействии на эстетические чувства человека и умственный мир его.

23 января 1872 г.

3

   Может быть, не всем петербуржцам известно одно доброе дело, которое сделала г-жа Шнейдер. Не подумайте, что она основала новое благотворительное учреждение или пожертвовала некоторую сумму на стипендии в классической гимназии; нет, она не настолько богата для этого. Доброе дело, совершенное ею, не стоило ей медного гроша, но оно в результате своем может принести некоторую пользу отечеству, если предположить, что отечество будет развиваться столь же быстро в известном направлении, как оно развивалось доселе.
   Г-жу Шнейдер несколько дней сряду беспокоили странным визитом: ее настоятельно желала видеть бедно одетая девушка, замечательной красоты. Ежедневно она являлась к ней и требовала, чтоб ее впустили к герцогине Герольштейнской; но камергеры герцогини ограничивались любезничаньем с девушкой, а до очей богини ее не допускали. Тогда девушка написала ей письмо, в котором умоляла дать ей аудиенцию на несколько минут и рассказывала о своих попытках пробраться в ее чертоги. M-am Шнейдер любопытна, как все женщины и большинство мужчин, и потому дала приказание принять девицу N., когда бы она ни пришла, за исключением времени репетиций и спектаклей. Девица не заставила себя ожидать; свидание произошло наедине, без придворных, из которых многие, однако, добивались чести присутствовать на этой аудиенции хотя бы для того, чтоб передать потомству "некоторые черты" этого события. Герцогиня была в роскошном утреннем капоте, девица N. в черном шерстяном платье без всяких украшений, но изящно сидевшем на теле.
   -- Прошу садиться, -- сказала г-жа Шнейдер, -- внимательно рассматривая гостью и думая про себя: "Неужели на бедность пришла просить?"
   -- Благодарю вас, madame... Я ценю вашу снисходительность тем более, что у вас всегда столько гостей, вы так заняты...
   -- О, они мне надоели, эти гости, ваши соотечественники. Что за народ! Копия с наших парижан. Иногда я желала посещения медведей -- Те по крайней оригинальны...
   -- Я рискую надоесть вам еще больше: моя просьба такая странная...
   -- Тем лучше, что она странная. Говорите скорей. Я очень рада буду исполнить ее для такой русской красавицы.
   -- Я очень рада, что вы находите меня красивой, если только вы говорите это искренно.
   -- От всего сердца, mon enfant. Si belle, si traiche, si distniguée, si piquante! И в этом костюме! Вы извините меня, я нахожу этот костюм невозможным для вас...
   -- От вас будет зависеть, чтоб я переменила его...
   -- Я, воскликнула г-жа Шнейдер в недоумении: вас не понимаю.
   -- Я хочу поступить на сцену...
   Г-жа Шнейдер вскочила с места, взяла девушку за обе руки, пристально взглянула ей в лицо, смеясь, сказала:
   -- У вас славная наружность для актрисы, но... но еще кое-что...
   -- Талант!
   -- Много таланту.
   -- Вот и моя просьба: я хотела просить вас, чтоб вы посмотрели, как я играю...
   -- Где?
   -- Здесь, у вас... одну сцену...
   В эту минуту отворилась дверь и две открытых мужских груди, во фраках, высунулись...
   Г-жа Шнейдер бросилась к ним навстречу, живо повернула их к себе спиной и, сказав: "Я не принимаю", захлопнула дверь.
   -- Играйте, -- продолжала она, -- с ногами усаживаясь на диван: я откровенно скажу вам мое мнение...
   Девушка подумала с минуту и вдруг преобразилась: она немножко откинула назад голову, взяла в руки зонтик, как хлыст, и величаво прошлась по комнате, приветствуя мнимые войска. Г-жа Шнейдер сидела неподвижно, серьезно всматриваясь в движения девушки, которая продолжала роль герцогини Герольштейнской. По мере того, как девушка играла, г-жа Шнейдер становилась беспокойнее; после арии "J'aime les militaires", г-жа Шнейдер вскочила с дивана и бросилась обнимать девушку.
   -- Прекрасно, удивительно! Вы мне подражаете, но у вас есть свое собственное, vous avez du génie. Довольно, mon enfant, -- за вами будущность. Вы совсем русская?
   -- Совсем, с каплей татарской крови...
   -- Du tartare -- c'estadmirable. Поступайте на сцену... А пока я здесь, я дам вам несколько уроков: есть шероховатости в вашей игре и недостаточно бойкости. Вам с удовольствием я дам уроки -- вы не эти дамы, которые писали мне... Посмотрите, сказала она, вынимая из бюро несколько писем и подавая их своей гостье. Voila du tartarel n'est-ce pas?
   Девушка пробежала одно письмо: некоторая замужняя дама просила г-жу Шнейдер дать ей несколько уроков пения для двух арий: "J'aime les militaires" и "Dites moi", говоря, что "в домашнем обиходе русской замужней женщины это необходимо". За уроки она предлагала по 50 р. в час.
   
   Вы скажете, откуда это я знаю, когда свидание двух актрис, одной знаменитой, а другой -- ее наследницы, происходило без свидетелей. Я мог бы отвечать, что на то я фельетонист, чтоб знать даже то, чего не знаю; я мог бы распространиться о том, что г-жа Шнейдер -- самый замечательный фельетонист-юморист настоящего времени, с удивительным сарказмом иллюстрирующий историю и низводящий величие с пьедесталов, что она, из чувства приязни к маленьким собратам своим, набросала вышенаписанную сцену и передала ее мне; но... но у меня есть ответ более удовлетворительный.
   На этой неделе я был в "Орфеуме", кафе-шантане г. Кулебякина. Он помещается в великолепном доме князей Голицыных, на Владимирской. Дом барский, роскошный, с расписными потолками, с золотыми украшениями, с зимним садом, на пороге которого, на мраморе, вырезано "Salve". Для философа, желающего углубиться в историю дома, представить себе картины прежних пиршеств и прежнего блеска, хождение по комнатам этого дома, обращенного в кафе-шантан, куда свободен вход для милых, но погибших созданий, должно быть весьма назидательно. Но я не философ, я не углублялся в прошлое барских хором и смотрел только на настоящее. Я приехал к 11 часам вечера; хоромы были совершенно пусты, хотя освещены; в роскошных гостиных помещались буфеты, у дверей торчали лакеи с салфетками на плечах и отражались во множестве зеркал, которыми украшены стены столовой залы; на столах лежали прейскуранты с длинным списком блюд и вин. Я подошел к столу, взял прейскурант, пробежал список блюд и в нем прочел, между прочим: "Лангет дибеф с картофелем а ла Пушкин". Неужели, подумал я, наш великий Пушкин оставил свой след и в кулинарном искусстве? Я хотел съесть "лангет дибеф с картофелем а ла Пушкин", но остановился при мысли, что таким образом я, пожалуй, совершу проступок против пушкинской поэзии, предпочитая ей "лангет дибеф с картофелем а ла Пушкин". Раздумывая, я был отвлечен от этого блюда, кроме того, довольно красивою дамой: тихо переваливаясь, шла она по зале и улыбалась лакеям, которые также приветствовали ее улыбочками и шепотом; дама подошла к ним и вступила в разговор на плохом русском языке. Вдруг раздались громогласные, перекатистые звуки баритона из соседних комнат. Я направился туда чрез зимний сад, на хорах которого сидел оркестр какого-то полка в раздумьи; я вошел в залу, совершенно пустынную со сценою и оркестром; на сцене какой-то брюнет, окруженный растительностью, изображенною на декорациях, пел итальянскую арию, под аккомпанемент скрипок, с таким воодушевлением, точно его слушали сотни посетителей клуба художников; на самом деле, его слушали только три дамы, уныло сидевшие в углу обширной залы, продавец яблок и "noix prophétiques de l'Egypte", египетских пророческих орехов с предсказаниями внутри, поместившийся в соседней с залом комнате, и пять-шесть мужчин с сонным выражением лиц. Но певцу, видно, было не в диковинку петь в пустой зале и, окончив арию, он любезно раскланялся и получил счетом два-три аплодисмента. Занавес опустился; через несколько минут я увидел певца в зале: он разговаривал на немецком диалекте с тою дамой, которая в столовой любезничала с лакеями.
   Было около двенадцати часов; публики прибыло; набралось десятка два женщин и столько же мужчин; залы казались столь же пустынными; дамы ходили взад и вперед, монотонно или уныло садились за столы забавляться чайком и пивом; оживленным казался только один молодой мужчина, красивый, в усах; он заметно покачивался и размахивал руками, но ничего не говорил; очевидно, он потерял уже употребление языка и, подходя к дамам, глубокомысленно становился перед ними, делая жест рукою, точно собирался лететь в эмпиреи, или становился в положение канканера и, сделав энергическое па, быстро повертывался и нетвердою поступью направлялся в другой угол; дамы бегали от него со смехом, выражая на лице своем пренебрежение к "пьяному мужчине", который совсем никуда не годится. Пришло несколько купчиков; один из них, пожилых лет, подошел к белокурому юноше, вероятно, из приказчиков, сидевшему на скамейке, и взял его ласково за ухо:
   -- Ты, любезный, зачем попал в этакое место?
   -- По вашему-с примеру-с. Сказано: почитай старших, -- сказал юноша, -- улыбаясь и освобождая свое ухо из рук купца.
   -- А вот я отцу скажу. Хе, хе, хе! Пойдемте чай пить.
   Они поместились в зимнем саду, и купец стал кричать музыкантам, сидевшим на хорах над ними.
   -- Камаринского! Камаринского, други милые, вострубите нам...
   Возле белокурый морской офицер угощал чаем двух дам. Физиономия его изображала олицетворенную скуку; дамы старались развлечь его, но он, растянувшись на кресле и облокотясь на стол, точно думал: "Пущу себе пулю в лоб". И таких лиц было немало.
   Я подошел к бассейну с фонтаном: в нем плавали стерляди и большой налим; тихо двигались рыбы, шевеля перьями и, встречаясь друг с другом, быстро отворачивались; им, очевидно, тоже было скучно и они думали: "Когда-то, наконец, возьмут нас отсюда и сделают из нас уху на шампанском. Ах, потонуть в шампанском -- завидная доля!"
   -- Бедные стерлядки -- произнесла в это время женщина, стоявшая возле меня. Я взглянул на ее красивое, свежее лицо, на костюм простой и изящный.
   -- Вы жалеете рыбок, -- сказал я. -- И людей, -- произнесла она. -- Дайте мне вашу руку и пойдемте в зал: там музыка и пение.
   Занавес был поднят: на сцене стояли шеренгой, по одну сторону, семеро мужчин в рубахах и жилетах, обшитых позументами, и семеро девиц, якобы в русских сарафанах. В оркестре, за фисгармоникой, сидел белокурый молодой человек и брал аккорды. Зрители подошли к балюстраде, отделявшей оркестр от залы и, облокотившись на нее, собрались слушать. Вышли вперед две девицы и запели дуэт. Боже мой, как они пели, как они фальшивили: точно александринские артистки в оперетке "Трапезундская Принцесса", а то, пожалуй, еще лучше. Кончили. Выступил вперед молодой мужчина и запел тенором русскую песню: он пел не хуже г. Славянского, но руки держал хуже, как-то выворотив их ладонью назад, в виде лодочки. Крикнули "bis"; он повторил, затем выскочил мужчина, нечто вроде солдата, с гитарой, и стал изображать собою цыгана, приглашая к тому же хор; он притопывал, взвизгивал, отчаянно ударял пятернею по гитаре и старался обратить полусонное лицо свое в удалое. Хор пел попурри из разных песен и романсов, переходя с искусством певцов клуба художников из одного тона в другой, причем черномазый бас как-то сосредоточенно ухал.
   -- Точно колокол Ивана Великого, -- заметила моя дама: для довершения сходства, взгляните на его язык -- как он мерно болтается, точно пономарь его двигает направо и налево.
   Во все время пения моя дама не переставала остроумничать.
   -- Здесь просторнее, -- говорила она, -- чем в клубе художников, и нравы наивнее, но скука одна и та же. Жаль, что г. Кулебякин не устроит читальной в своем заведении: все развлекся бы газетами и поразмыслил бы о Тьере и материях важных.
   Занавес опустился опять; наружность собрания не изменилась: то же монотонное шлянье из стороны в сторону и тот же пьяненький мужчинка, потерявший употребление языка. Он подошел к нам, взглянул на мою даму и, сделав жест рукою, удалился боком, заплетая ногами и делая иксы.
   -- Решает уравнение с тремя неизвестными, -- заметила моя дама, -- и прообразует собою современную журналистику. Не так ли, г. журналист? Пойдемте, съедим "лангет дибеф с картофелем а ла Пушкин" и помянем поэта шампанским:
   
   Наливай мне, мальчик резвый,
   Только пьяное вино
   Раствори водою трезвой...
   
   Последнего, впрочем, говорить не надо, и без того плохо вино. Пойдем, и, как говорит Яков Полонский,
   
   С прежней негой над тобою
   Я склоню главу мою
   И тебе, сквозь сон, над ухом
   Песню райскую спою, --
   
   конечно, из "Герцогини Герольштейнской". Вы удивляетесь, милый журналист, слушая меня; узнайте же: я не товарка всем этим дамам, которых вы здесь видите. У меня с ними общего только то, что я, как и они, за вход ничего не плачу: дамам вход сюда свободный, мужчины платят рубль. Я -- не погибшее созданье, но созданье, собирающееся устраивать погибель другим. Я здесь, как и вы, для наблюдений отчасти, отчасти для развлечений. Я собираюсь поступить на сцену, на каскадные роли; я думала, что здесь найду материал для творчества, но, увы, здесь ничего не нахожу. Видите, как степенны, как скромны все эти дамы, иные даже нечто убитое имеют в своем виде. Печальная доля их...
   -- Вы не боитесь посещать такие места одна?
   -- Чего бояться? Самое большее, что я здесь услышу -- это то, что невольно слышишь на улицах; самое большее, что я здесь увижу -- это несколько свободное обращение, напоминающее патриархальные нравы. А, впрочем, -- народ смирный. Надо только убраться вовремя, до того времени, когда все это перепьется и разбушуется. К тому же, я люблю опасности. Хотите, посетим вместе подобные места, угостим ужином этих несчастных, порасспросим, без той pruderie, которая помешана на эсбукете приличий... Смотрите, бедные пташки, так они мне завидуют: вот, мол, счастливица: она ужинает, перед ней шампанское, а нас и пивом никто не угощает...
   Читатель, конечно, догадывается, что моя дама -- та самая девица, которая была у г-жи Шнейдер и репетировала перед нею роль герцогини Герольштейнской...

30 января 1872 г.

4

К князю В. Мещерскому

   Спешу принести вам публично благодарность, гражданин-князь, за "безнравственность нашего общества", которое вы изобразили в статье под этим заглавием. Вы позволите мне выписать для наших читателей следующее место в статье вашей, по красноречию не имеющей себе подобной "в анналах мира", выражаясь вашим французско-нижегородским наречием, на котором "словарь" вы обратили уже в "диксионер".
   "В предыдущих нумерах мы указали три поразительных и ужасающих факта:
   1) Священное для каждого русского имя правительства дерзнули-де употребить до такой степени во зло, что не позволили (?) на предстоящей выставке в Москве никакого другого народного театра, кроме театра Буфф и Берга. Таков слух.
   2) Ежедневно (?) в столице русского государства, между Аничковым дворцом и памятником Екатерины II, дается в театре Буфф пьеса, осмеивающая чувства преданности к государю, осмеивающая военную честь, осмеивающая патриотизм и безнравственностью не имеющая себе подобной в анналах мира.
   3) За эту пьесу, приведшую в восторг целое общество, актрисе парижского театра благодарный Петербург всенародно подносит золотой скипетр!
   Спрашивается, какое в истории России нечаевское дело могло бы сравниться по опасности, угрожающей правительству и обществу, с совокупностью этих трех ужасающих событий?"
   Мне приятно было встретиться с этими мыслями, ибо я не раз высказывал нечто подобное, хотя не в такой красноречиво-абсолютной форме и не с таким пафосом, напоминающим блаженной памяти риторику; но, с другой стороны, мне неприятно было встретиться с этими мыслями, ибо они в своем крайнем развитии, т. е. в том виде, как явились они под вашим пером, в состоянии скорее насмешить читателей, чем устрашить их. Так оно и вышло: из десяти знакомых, с которыми приходилось мне встречаться на этой неделе, ни один не упустил случая посмеяться самым добродушным образом над вашими пугалами, и это, несмотря на то, что вы пишете маленькими абзацами, постоянно прибегая к новой строчке, подобно Эмилю Жирардену.
   Мне хочется объяснить вам, гражданин-князь, то смешное положение, в которое вы поставили себя своей надутой, блещущей деланным пафосом статьей.
   Вам известно, что через край брать не следует, что истины самые бесспорные можно сделать абсурдными и насмешить ими, хватив через край. Если вы этого не понимаете по-русски, я напомню вам французское выражение: "pas trop de zèle". Вы именно выказали слишком большое усердие, выставив г-жу Шнейдер "ужасающим событием", грозящим правительству и обществу. Г-жа Шнейдер ни больше, ни меньше, как талантливая носительница французского остроумия, веселия и канкана; было время, когда французы на штыках носили знамя цивилизации, теперь они носят его на ногах; я того мнения, что цивилизация, носимая на штыках, такого же чекана, как цивилизация, носимая на ногах, ибо истинная цивилизация едет по железным дорогам, мчится по телеграфам, проходит через печатные станки; разнося цивилизацию на штыках, французы утешали амурами наших женщин; теперь, разнося ее на ногах, они утешают амурами наших мужчин. Я не скажу, что результаты этого последнего разноса могут быть блистательны, но они во всяком случае не угрожают ниспровержением ни правительству, ни обществу, и вы напрасно ссылаетесь на Францию для подтверждения измышленных вами ужасов: Седанский погром и крушение империи произвела не г-жа Шнейдер -- много чести было бы ей -- а совокупность многих, очень многих причин; маленьким следствием которых была и сама г-жа Шнейдер.
   Мне странным кажется, что вы, гражданин-князь, не видите опасности для общества ни в "Barbe bleue", ни в "Прекрасной Елене", ни в многих других канканных произведениях, а увидали в "Герцогине Герольштейнской". Можно, пожалуй согласиться с вами отчасти, что пьеса эта, или лучше сказать, одно место ее, "безнравственностью не имеет себе подобной в анналах мира"; но какие очки надо иметь, чтоб увидать в ней осмеяние "преданности к государю, патриотизма, военной чести!". Она осмеивает женское царство, вроде, напр., царства бывшей королевы Изабеллы, осмеивает бездарных генералов, осмеивает все то, что изображено в стихах Грибоедова:
   
   Как тот и славился, чья чаще гнулась шея,
   Как не в войне, а в мире брали лбом:
   Стучали об пол не жалея!
   
   И "тем, кто выше -- лесть, как кружево плели". Разве это не достойно насмешки? Но истинная преданность государю и родине, истинный патриотизм и военная честь могут быть осмеяны такою пьесою только в глазах слепцов. Повторяю, в ней осмеивается картонный, крикливый патриотизм, осмеиваются разные господа Лебефы, пролезавшее на высоту почестей сомнительными заслугами, осмеиваются проходимцы, для которых цель, да притом личная, честолюбивая, узкая цель оправдывает все средства.
   Если б вы не задались мыслью заявить свое гражданское мужество, вы легко бы увидали в этой пьесе нечто вполне нравственное, чему, к сожалению, мы не находим примеров в истории. Я разумею Фрица, этого доброго и честного малого, который понравился герцогине, как Иосиф жене Пентефрия, и которого она желала соблазнить, как эта египтянка. И вот мы видим, что Фриц из простого солдата делается мигом генералом и главнокомандующим. Ему поручают вести войско в битву; он ведет их и со славою кончает кампанию, как не кончил бы ее генерал Бум, с которым героине надоило канканировать. Но напрасно она употребляет все нити соблазна -- Фриц остается верен старой любви к простой девушке, остается честным и добрым малым, который не ставит в число своих обязанностей разделение любви хотя бы с герцогинею, если у него сердце не лежит к ней {Я должен заметить, что Фриц является таким в переделке "Герцогини Герольштейнской", допущенной под именем "Sabre de mon pêre".}. Поищите таких примеров в истории... или это поведение Фрица возмущает вас?!
   Уверяю вас, князь-гражданин, что если стать на вашу точку зрения по отношению к этой пьесе, "ужасающему событию", в котором вы имели "гражданское мужество" (этим вы хвалитесь в конце 188 стр.) увидеть "опасность для государства, опасность для церкви, опасность для правительства, опасность для семьи" (повторение слова "опасность" -- старый, изношенный риторический прием), -- если, говорю, посмотреть на "ужасающее событие" вашими глазами, то невозможно объяснить успехов немцев над французами. Если "Герцогиня Герольштейнская", осмеяв военную честь, патриотизм, преданность к государю, привела Францию к Седану, то почему же та же "Герцогиня Герольштейнская" совершенно обратно подействовала на немцев, которые многажды видели ее в Берлине и в других местах своего отечества? Почему же они выказали и преданность государю, и патриотизм, и военную честь, когда репертуар Оффенбаха распространен по Германии едва ли меньше, чем во Франции?
   Я не люблю риторов. Все их статьи -- ржавая, иногда малограмотная риторика, в которой нет и капли истинного чувства, говорящего просто и ясно, не подчеркивающего ни своего усердия, ни своей преданности, ни своего гражданского мужества. Если не нужно нам г-жи Шнейдер -- за акклиматизацию ее я отнюдь не стою -- то нам и риторов не нужно. Отнимите от вашей статьи пафос -- останется следующая фраза: маленькие театры распространяют разврат, а потому необходимо закрыть их и основать народные театры. Закрывать их, по-моему, не следует, хотя от закрытия потерпели бы только гг. Егарев и Берг, а объявить свободу театрального дела -- это резон. Но вам нужна риторика: во имя ее вы особенно напираете на место помещения театра Буфф, как будто действие его было бы не то же, если б помещался он в другом месте, напр., между Большой Морской и Малой? Не место красит человека, а человек место, и черное к белому не пристанет. Возле храма могут валяться пьяные и произносить ругательства, но храм будет храмом; безумный может смеяться над Богом, но истинный Бог все-таки останется Богом.
   Вы говорите, что театр Буфф против памятника Екатерины, вы возмущаетесь особенно тем, что у подножия его разыгрывается "Герцогиня Герольштейнская"; но, с другой стороны, против памятника Екатерины -- Публичная Библиотека, этот истинный храм науки, которую так любила эта государыня; я того мнения, что если б этот памятник окружало десять театров Буфф, и тогда Екатерина осталась бы замечательной государыней, несмотря на все свои недостатки.

13 февраля 1872 г.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru