Суворин Алексей Сергеевич
"Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский". - Драматическая хроника А. Н. Островского

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Суворин А. С. Театральные очерки (1866 -- 1876 гг.) / Предисл. Н. Н. Юрьина. СПб., 1914. 475 с.

"Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский". -- Драматическая хроника А. Н. Островского

   Сегодня, в четверть первого часа утра, окончилось в Мариинском театре представление хроники г. Островского, начавшееся ровно в 7 часов; в половине двенадцатого ночи вчера, г. Островского вызывали несколько раз после народной сцены, бесподобно поставленной режиссером г. Яблочкиным. Я никогда не видал в театре народной сцены, так эффектно исполненной; у г. Островского она только намечена, и не приложи к ней стараний г. Яблочкин, она прошла бы бесследно. Сцена представляет улицу в Китай-городе; множество народу толпится, входит полицейский и хватает столетнего старика, пришедшего в Москву из Углича и рассказывающего народу об убиении царевича Дмитрия; калачник освобождает старика, схватившись с полицейским и повалив его на землю; завязывается борьба, в которой народ принимает участие; полицейский просит отпустить его душу на покаяние; его отпускают с страшным гиком и свистом; в это время раздается умоляющий голос: "защитите, родимые, отбили полячишки дочку и тащат к себе". Толпа в ярости, с дрекольями, топорами, скамейками бросается на поляков; они стреляют, но толпа напирает на них, и они запираются в доме; тогда в сильной степени возбуждения народ начинает осаду ворот, при помощи огромного бревна, которое раскачивают при звуках известной песни: "Ах, ты, дубинушка, ухни!" Ворота падают при радостных, диких завываниях народа; является немецкая стража и схватывается с народом; толпа упорствует и волнуется по сцене, но, наконец, уступает. Все это проделывается с необыкновенным увлечением, живостью, страстью; на сцене поднимается пыль и несется в партер; крики и ярость так ужасны, что все готовы подумать, что сцена эта происходит в действительности. Так же хорошо поставлена последняя сцена, когда заговорщики врываются во дворец к Дмитрию и схватываются со стражей; но она слишком длится и не производит такого впечатления. Снова вызвали г. Островского и г. Яблочкина -- и публика поспешила из театра.
   На этом можно было бы и кончить. Когда автора вызывают вместе с декоратором или режиссером, то об успехе и достоинстве пьесы говорить излишне. Эти 12 картин, продолжающиеся пять с лишним часов, производят подавляющую скуку: не отличаются ни внешним, ни внутренним интересом, ни драматическими положениями, ни развитием, ни характерами, ни новизною.
   Г. Островский много сделал для театра; его имя не умрет в русской литературе; но все его заслуги покоятся на бытовых комедиях, к которым можно, пожалуй, отнести и "Воеводу", а не на исторических хрониках: последние все слабы, растянуты, бессодержательны, и все их достоинство ограничивается несколькими хорошими стихами, местами попадающимися среди небрежных диалогов, составленных по историческим сочинениям. Исторические хроники г. Островского не только столь же недолговечны, как исторические драмы Кукольника, но они построены в драматическом положении хуже последних: драмы Кукольника иногда эффектны и в них есть движение; хроники г. Островского безжизненны и вялы. Конечно, есть на стороне г. Островского и преимущество перед г. Кукольником, но это преимущество времени: как драмы Кукольника были продуктом ходульной разработки русской истории, так хроники г. Островского -- продукты более реальных взглядов на наше прошлое.
   "Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский" г. Островского скроены отчасти по источникам, отчасти по "Борису Годунову" -- Пушкина, "Смерти Иоанна Грозного" -- графа А. Толстого и наброскам шиллеровской драмы "Дмитрий Самозванец". Г. Островский ничего не внес своего в это произведение: все в нем старо и избито; целые монологи построены на мыслях пушкинского "Бориса Годунова", из которого г. Островский берет иногда целые стихи и разводит их сжатость и силу водою фигуры "распространения"; местами вы слышите графа А. Толстого, местами прозу г. Костомарова, переложенную в стихи; лучшая, действительно драматическая сцена, производящая впечатление на зрителей -- свидание Самозванца с матерью, инокиней Марфой, не только построена по плану Шиллера, но черновые наброски речей Самозванца дали г. Островскому готовый материал для стихов, вложенных им в уста своего Самозванца. Известно, что Шиллера сильно соблазнил этот сюжет из русской истории, и он написал несколько сцен начерно, стихами и прозой, и изложение всей драмы. Перечитывая эти наброски великого поэта, невольно чувствуешь, как глубоко он проник человеческое сердце и как хорошо понимал исторические характеры. Будь эта драма окончена, она, конечно, не блестела бы бытовыми сторонами, но характеры в ней нарисовались бы ярко, драматические положения отличались бы правдою. Г. Островский не мог этого не чувствовать и пересадил черновые наброски сцены с Марфой, сделанные Шиллером почти целиком в свою историческую хронику, и эта сцена вышла у него выдающеюся. Г-жа Жулева, изображавшая Марфу, была весьма недурна и, конечно, способствовала выразительности этой сцены. Из других исполнителей придется назвать разве одного г. Монахова -- его несколько раз вызвали, но он не совсем справился с ролью и местами сбился с тона. В самом начале он стал было говорить с польским акцентом -- но тотчас бросил это; своей игрой он намекал на характер Самозванца, но не воспроизводил его. Я советовал г. Монахову подумать над одним стихом:
   
    А разве Ромул,
   Пастуший сын, волчицею вздоенный...
   
   Услышав этот стих со сцены, я думал, что г. Монахов ошибся, но по справкам оказалось, что у г. Островского действительно стоит так: "Ромул, волчицею вздоенный"... Другими словами этот стих можно передать так: "Ромул, которого доила волчица". Согласитесь, что это противоестественно и необходимо вместо "вздоенный" поставить "вскормленный". Зато г-жа Северцева, по обыкновению, вполне бездарно передавшая роль Марины, переиначила одно место до глупости, заставившей моего соседа воскликнуть: "Какая пошлость!" В пьесе Марина говорит:
   
   Какой-то бунт, я слышала, бояре
   Затеяли. О чем они бунтуют,
   Вели спросить, да запереть их крепче.
   И танцевать начнем с тобою снова.
   
   Это не совсем умно со стороны такой женщины, какой была Марина в действительности, но г-жа Северцева постаралась сделать эти слова совсем глупыми словами, произнеся их таким образом:
   
   Какой-то бунт, я слышала, бояре
   Затеяли. О чем они бунтуют,
   Вели их всех зарезать поскорей.
   И танцевать с тобой начнем мы снова.
   
   У г. Васильева, который играл Шуйского, не хватало голоса; у г. Бурдина, игравшего калачника, было много голоса, и он чудесно продавал калачи и душил полицейского. Вот все, что можно сказать об актерах. Я их отнюдь винить не могу; все они очень старательно отнеслись к своему делу; но что вы сделаете из диалогов, лишенных движения и драматизма?
   В заключение не могу не заметить, что в хронике этой есть-таки одно живое лицо -- это калачник, правая рука Шуйского. Своими монологами, направленными против нововведений, он удивительно напоминает князя Мещерского из "Гражданина".

19 февраля 1872 г.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru