Сырокомля Владислав
Стихотворения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Варьяции старых тем
    Переписка
    Викентию Воротынскому
    Освобождение крестьян
    Что я могу нарисовать
    Старые часы
    Ранний мотылек
    Тост в Петркове
    В альбом княгини Пузынины
    Еще гусляр
    Овидий в Полесьи
    Охотники
    На перепутьи
    Перевод Д. Д. Минаева (1881-1882)

  

Изъ Людвига Кондратовича.

  
   1) Варьяціи старыхъ темъ.
   2) Переписка.
   3) Викентію Воротынскому.
  
                       Варьяціи старыхъ темъ.
  
                                 I.
  
             То лаской, то силой, то просьбой въ отчизнѣ
             Съ людьми я съумѣлъ бы поладить, конечно,
             Достигъ бы богатства и почестей въ жизни;
             Но я не тщеславенъ, привыкъ жить безпечно,
             Довольный своею житейскою долей --
             Безвѣстностью, пѣсней сердечной и волей.
  
             Но люди иначе на дѣло взглянули
             (Бѣда, кто не хочетъ плясать подъ ихъ дудку!),
             Мой взглядъ осмѣяли, надъ пѣсней заснули,
             Злословіемъ стали мнѣ мстить не на шутку,
             И такъ какъ Мамонъ -- ихъ кумиръ неизмѣнный,
             Они разорили мой уголъ смиренный.
  
             Зачѣмъ неумѣлъ я, толпѣ подражай,
             Молиться Ваалу? Сердца смутивъ страхомъ,
             Оружіемъ собственнымъ ихъ поражая,
             Строптивыхъ и гордыхъ сравнялъ бы я съ прахомъ
             И, въ силѣ врага ихъ успѣвъ убѣдиться,
             Они надъ мною-бъ не смѣли глумиться.
  
                                 II.
  
                                           Niepodobnym obyczajem
                                           Nie począwszy źyć przeslajem.
                                           Jan Kochanowski.
             Каждый день болтаемъ звонко,
             Каждый день живемъ какъ трупы,
             Каждый день толкуемъ тонко,
             Съ жаромъ взрослаго ребенка,
             Что впередъ не будемъ глупы,
             Что свое прославимъ племя,
             Обновленье обѣщаемъ...
             А межъ тѣмъ проходитъ время:
             Не живя, мы умираемъ.
  
             Ждетъ сохи нашъ край безплодный-
             Наши мысли и желанья
             Рвутся къ цѣли благородной,
             Въ сердцѣ-жь -- плевелы, негодный
             Плодъ пустаго прозябанья.
             Изъ развалинъ жалкихъ смѣло
             Рай устроить мы мечтаемъ,
             Но въ могилу сходитъ тѣло:
             Не живя, мы умираемъ.
  
             Какъ въ степи въ часъ непогоды
             Странникъ спитъ,-- міръ сномъ забылся
             И, какъ онъ, ждетъ дни и годы,
             Чтобы высохли всѣ воды,
             Чтобы путь сухой открылся.
             "Дай напьюсь еще, рѣка мнѣ,
             Благо, жажду утоляетъ!"
             И опять заснетъ на камнѣ
             И, не живши, умираетъ.
  
  
                                 Переписка.
                                 (Zamiana myśli).
  
                                           1.
                       Отъ д'Оффремонда въ Сырокомли.
                       (Переводъ съ французскаго Кондратовича.)
  
             Когда зима съ деревьевъ сорветъ уборъ зеленый,
             Когда застонетъ вьюга надъ нивой обнаженной,
             Когда замерзнутъ рѣки и ихъ подернетъ иней
             И чудная окрестность покажется пустыней,--
             Кто, увидавъ такое вездѣ опустошенье,
                       У духа истребленья
                       Потребуетъ отвѣта:
             О, Боже, жизнь ли это? О, Боже, смерть ли это?
  
             Когда душа страдаетъ и все еще ей мало,
             Безхитростное сердце болѣть и жить устало,
             Когда надъ нами скорби какъ призраки летаютъ
             И гаснувшія силы въ насъ тихо, тихо таютъ,--
             Кто станетъ добиваться: зачѣмъ я такъ страдаю?
                       Чего я ожидаю?
                        Откуда ждать привѣта?
             О, Боже, жизнь ли это? О, Боже, смерть ли это?
  
             Когда пророка геній чуть свѣтитъ, догорая,
             И струны вѣщей лиры трепещутъ, замирая,
             Когда лежатъ недвижно опущенныя руки,
             Когда, въ разладѣ съ сердцемъ, стихаютъ пѣсенъ звуки,--
             Пытать ли прежній пламень святаго вдохновенья?
                       Кто оживитъ поэта
                       Въ подобныя мгновенья?
             О, Боже, жизнь ли это? О, Боже, смерть ли это?
  
             А если нѣтъ отвѣта душѣ на всѣ призывы,
             Измученныя пѣсни безсильны, или лживы,
             И нѣтъ надежды въ сердцѣ, отъ мукъ нѣтъ обороны,--
             Къ чему послужатъ пѣсенъ болѣзненные стоны?
             И что же пѣть? Чѣмъ вызвать опять людей вниманье,
             Когда нѣтъ прежнихъ звуковъ и сдавлено дыханье?...
             О, Боже, самъ же видишь, что мы напрасно-бъ пѣли,
             Что у подобныхъ пѣсенъ ни смысла нѣтъ, ни цѣли!...
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             Нѣтъ, будемъ молчаливо страдать и скорби повѣсть
             Не станемъ разбирать мы, искать скорбей причину.
             Богъ знаетъ нашу душу, Богъ знаетъ нашу совѣсть,
             А намъ къ чему тревожить сердецъ своихъ кручину?
                       Что-жь дѣлать? Жду совѣта.
                       Пѣть жалобно?-- Но свѣта
             Не тронуть наши вопли... Бездушный и коварный,
                       Глухъ свѣтъ неблагодарный...
                       Не обращаясь къ людямъ,
                       Молчать мы лучше будемъ.
  
                                           II.
                                 Отвѣтъ Сырокомли.
  
             Братъ мой по несчастью и Мой братъ по лирѣ!
             Оба мы -- поэты и, страдая въ мірѣ,
                       Недовольны судьбой своей оба.
             Предложилъ вопросъ ты горькій на рѣшенье:
             Нужно-ль намъ терпѣнье, нужно-ль пѣснопѣнье?
                       И не лучше-ль умолкнуть до гроба?
  
             Трудно мнѣ отвѣтить... Въ мірѣ, какъ въ могилѣ,
             Холодно и мрачно; въ немъ сердца застыли,
                       Сперта всякая мысль, какъ дыханье,
             И отъ зимней стужи костенѣютъ руки
             И могучихъ пѣсенъ замираютъ звуки...
                       Да, дѣйствительно, лучше молчанье.
  
             Но Творецъ небесный, сердце людямъ|давшій,
             Въ неразрывный узелъ скорбь и стонъ связавшій,
                       Завѣщалъ человѣку терпѣнье.
             Насъ пославши людямъ въ дни невзгодъ и гнёта,
             Далъ онъ нашимъ пѣснямъ силу водомёта,
                       Чтобъ ключомъ билъ потокъ вдохновецья.
  
             Такъ не грѣхъ ли съ властью высшею*бороться?
             Заглушая пѣсню, сердце разорвется:
                       Сердцу будетъ въ груди нашей тѣсно.
             Такъ гремите-жъ пѣсни эхомъ этой масти,
             Вызванныя смой горечи и страсти:
                       Ваша цѣль Саваофу извѣстна.
  
             Брось разсчетъ холодный! Пѣсня ледъ, быть-можетъ,
             Гдѣ-нибудь растопитъ, скалы уничтожитъ,--
                       Поражай! Богъ направитъ удары...
             Можетъ-быть тебѣ онъ лиру далъ поэта
             Для борьбы съ бездушьемъ и съ безумьемъ свѣта...
                       Свѣту нуженъ огонь твоей кары.
  
             Скорбь и муки жизни -- долгъ нашъ и задача.
             Пѣть переставая, мы въ юдоли плача
                       Все-жь отъ горя не знаемъ отбою.
             Подъ ножомъ ли стыдно намъ стонать отъ боли?
             Не стыдись орудьемъ быть Господней воли
                       И доволенъ своей будь судьбою.
  
             Развѣ ты не знаешь пѣсни обаянье?
             Послѣ пѣсни сердца сладко трепетанье,--
                       Отравляетъ она, исцѣляя...
             Мученикъ, привыкнувъ къ горю и къ терпѣнью,
             Полную свободу дай ты вдохновенью,
                       Пѣсней муки души услаждая!
  
                                           III.
                                 Отвѣтъ на отвѣтъ.
                       (Съ французскаго перевелъ Кондратовичъ.)
  
             Я, въ напрасныхъ порывахъ всѣ убившій желанья,
             Для сердечнаго друга прерываю молчанье.
             И въ меня лучъ надежды западалъ, но сбывалась
             Она рѣдко и только впереди улыбалась.
             Только Богъ одинъ знаетъ мои стоны и слезы,
             И безсонныя ночи, и безумныя грёзы,
             Такъ беззвучно, безслѣдно промелькнувшія мимо...
             Только горечь страданья на землѣ уловима.
  
             Всѣхъ насъ будущность дразнитъ,-- въ ней и свѣтъ, и опора,--
             Но минутъ настоящихъ нѣтъ безъ мукъ, безъ укора...
             Все прекрасное въ мірѣ колыбель осѣняетъ,
             Но грядущее только скорби жизни скрываетъ...
             Обмануться въ надеждахъ -- это чувство вдовицы,
                       Насъ ведущее къ двери гробницы.
  
             Я, какъ дерево, прежде, чѣмъ вихрь его сгубитъ,
             Думалъ пѣть и жить сердцемъ, если сердце полюбитъ,
                       На родимой груди отдыхая;
             Но потухла зарница свѣтлыхъ сновъ и, въ надеждѣ
             Обманувшись однажды, я не знаю, какъ прежде,
                       Пѣть ли, вопли свои испуская?...
  
             Другъ мой! вызовъ, съ которымъ ты.но.мнѣ обращался
             И вдохнуть въ меня вѣру, свѣтъ надежды старался,
             Облегчилъ бы мнѣ душу, душу полную муки...
                       Но я глухъ на призывные звуки.
  
             Я надеждѣ не вѣрю и ужь лучше молчанье,
             Чѣмъ, скопивъ по крупицѣ горечь слезъ щ страданья,
                       Воспѣвать ихъ потомъ сладкогласно.
             Но когда чары звуковъ вдругъ меня отуманятъ
             И слеза на рѣсницѣ затрепещетъ и ваяетъ,
                       То лишь сердце взволнуетъ напрасно.
  
             Но довольно объ этомъ!... Вотъ исторіи книга:
                       Мужъ великій жилъ въ Римѣ когда-то.
             Онъ не вынесъ изгнанья безпощаднаго ига,--
             Для пѣвца хуже смерти вольныхъ пѣсенъ утрата.
  
             Нѣтъ, не пѣсни -- молчанье истомило поэта,
             Что былъ лучшей звѣздой всего Рима и свѣта;
             Его яркую славу схоронилъ Римъ при жизни
             И не смѣлъ на чужбинѣ онъ мечтать объ отчизнѣ.
  
             На Днѣстрѣ жилъ Овидій, позабытый, безъ хлѣба,--
             Жилъ въ изгнаньи, не видя больше римскаго неба...
             Что-жь могло его цѣпи облегчить и несчастье?--
                       Слезы братскія, слово участья.
  
             Въ дни, когда только голодъ его грудь рвалъ на части
             И напрасно молился онъ царицѣ вселенной,
             Для чего ты съ нимъ не былъ, какъ собратъ неизмѣнный,
             Чтобъ понять его сердце, вызвать чувства и страсти?
  
             Для чего ты съ нимъ не былъ, чтобъ разжечь въ немъ желанье
                       Воспѣвать свои муки для свѣта?
             Тебѣ былъ бы обязанъ цѣлый міръ за поэта,
                       За могучія пѣсни страданья...
  
             Всѣ мы жизнь изучаемъ въ изысканіяхъ строгихъ,
             А предсмертная доля занимаетъ не многихъ.
             Но Овидія слава поднялась надъ могилой,
             Чтобъ въ прекрасной отчизнѣ грянуть съ новою силой.
  
             О, зачѣмъ ты съ нимъ не былъ и не пѣлъ съ нимъ въ дни горя?
             Онъ, какъ я передъ тобою, не хотѣлъ бы скрываться
             И, съ улыбкою горькой и болѣзненной споря,
                       Такъ сказалъ бы тебѣ, можетъ статься:
  
             -- "Братъ! какъ часто, какъ часто подъ ярмомъ тяжкой жизни
             Повѣрялъ скорбнымъ пѣснямъ я душевныя муки
             И въ тоскѣ безысходной въ вашей грустной отчизнѣ
                       Поднималъ къ небесамъ свои руки.
  
             "Сколько разъ я молился и мольба уходила
             Въ небеса ѳиміамомъ, словно дымъ отъ кадила,
             И своими слезами обливалъ я пороги
             Алтарей, гдѣ стояли ваши славные боги.
  
             "Братъ! какъ часто, какъ часто въ тишинѣ ночи темной
             Я горѣлъ и метался, истомленный борьбою,
             И тебя понимая, какъ изгнанникъ бездомный,
             Свои муки хотѣлъ бы раздѣлить я съ тобою.
  
             "Что-жь нашелъ я въ изгнаньи?-- Горе съ лютой тоскою.
             Гдѣ же пѣсенъ натрада?... Словно червь сердце точитъ...
             Въ грудь свою направляю мечъ дрожащей рукою,
                       Но меча никто вырвать не хочетъ.
  
             "Я для васъ кинулъ братьевъ, край милый... Въ тревогѣ,
             Съ благодарностью хлѣбъ вашъ я ѣмъ на чужбинѣ;
             По напрасно молился я богамъ вашимъ,-- боги
                       Были глухи въ молитвамъ донынѣ.
  
             "Мои рѣчи, по правдѣ, для тебя не родныя,--
             Такъ какіе же гимны буду пѣть въ вашемъ храмѣ?
             Съ каждымъ днемъ угасаютъ мои силы больныя...
             Дай мнѣ руку... О, скоро смерть станетъ межъ нами.
  
             "Наши души и мысли породнило страданье,
             Голоса наши тоже стали вмѣстѣ сливаться...
             Римъ, ты вспомнишь поэта! Буду пѣть я въ изгнаньи,
                       Но не буду къ тебѣ обращаться..."
  
             Такъ закроемъ, братъ, очи и смотрѣть въ міръ не будемъ,
             Чтобъ не знать преступленій, въ мірѣ свойственныхъ людямъ,
             И войдемъ въ храмъ съ тобою, гдѣ кадилы курятся,
                       Гдѣ горячія слезы струятся,
             Гдѣ Христосъ, свое знамя развернувъ, смотритъ съ неба...
                       Будемъ пѣть, если есть въ томъ потреба.
  
             Такъ, пѣть вмѣстѣ мы будемъ... Ничего ты не просишь,
             Но, повѣрь мнѣ, не все же будетъ жребій суровый.
                       Ты терновый вѣнецъ съ себя сбросишь
                       И надѣнешь -- лавровый.
  
  
                          Викентію Коротынскому.
                       (При изданіи "Cźem chata bogata".)
  
             Иди, пѣвецъ юный! Расправь, птенчикъ, крылья!
             Пусть жаръ твоихъ пѣсенъ растетъ безъ усилья...
             Кто пѣсню литовскую съ нами затянетъ,
             Для добрыхъ людей, значитъ, пѣть ее станетъ.
             Любви нашей стоятъ тѣ добрые люда:
             Поешь -- не жалѣешь для нихъ своей груди.
             Вѣдь,каждая нота и все, что споется,
             Глубоко въ ихъ сердцѣ всегда отзовется.
             Я знаю сердца ихъ: во имя любви лишь
             Стучись и сейчасъ недовѣрье осилишь
             И въ душу проникнешь сосѣда и брата,
             Поставивъ предъ ними -- *чѣмъ ".
             Ты бѣденъ... Надъ бѣднымъ они не смѣются,
             За столъ твой отвсюду толпы соберутся,
             Съ тобою духовную пищу вкушая
             И слезы съ твоими слезами мѣшая.
             Такъ вѣрь же, пѣвецъ, имъ: нѣтъ помысловъ чище,--
             Они не ославитъ твой хлѣбъ и жилище;
             А если, подчасъ, клеветнинъ и найдется,
             То самъ же въ ловушку свою попадется
             И люди зашиваютъ такъ пустослова,
             Что онъ клеветать не осмѣлится снова...
             Сердца Литвы крѣпки. На нихъ опираясь,
             Пой смѣло, но зорко кругомъ озираясь,
             И пб вѣтру пѣсни родного поэта
             Нашъ край облетятъ, словно ласточки въ лѣто.
             Надъ каждымъ окошкомъ, подъ кровлею хаты
             Гнѣздо и жилище найдешь для себя ты.
             Въ поляхъ твоимъ пѣснямъ есть гдѣ разгуляться
             И чуткому эхо есть гдѣ отозваться.
             Заглянешь въ деревню,-- подъ крышей любою
             Живетъ народъ бѣдный, довольный судьбою.
             Въ сердца ихъ проникнешь,-- богатство какое!
             Какъ много въ нихъ силы, любви и покоя!...
             Надъ каждою хатой дымъ черный клубится...
             Съ нимъ мысленно въ небо умѣй возноситься
             И вымоли въ небѣ ты съ жаркимъ моленьемъ
             Все то, что такъ нужно убогимъ селеньямъ...
  
             Кресты на могилахъ, румяныя груши,
             Да башни костеловъ, да добрыя души --
             Какія все краски для кисти литвина!
             На холстъ такъ и просится эта картина.
             Скорѣй же, художникъ,-- слезу только вытри,--
             За кисть принимайся, дай дѣло палитрѣ!
  
             О, добрые люди Литвы моей чудной!
             Радушно примите поэта даръ скудный...
             Какъ онъ, къ вамъ и самъ я стучался когда-то,
             Безъ всякихъ заслугъ, только съ чувствами брата,
             И -- вамъ благодаренъ до нынѣ за это --
             Съ улыбкой пожали вы руку поэта...
             Широкая нива открыта для пѣсенъ,
             Повсюду -- раздолье, міръ божій не тѣсенъ.
             И многое можно теперь, какъ и прежде,
             Воспѣть въ немъ, бросаясь отъ горя къ надеждѣ...
             Охъ, какъ не мѣшаетъ, чтобъ звуки иные,
             Горячіе, йздали струны родныя!
             И вамъ будетъ дюбо, внимая ммъ съ жаромъ,
             Что новыя пѣсни прибавились къ старымъ.
             Примите же братскія пѣсни отъ брата,--
             Для нихъ пусть откроется каждая хата!
  
             Взгляни-ка въ пространство, за горныя кручи:
             На небѣ -- то солнце, то хмурятся тучи...
             Пѣвецъ! приготовься же къ долѣ суровой:
             Тебя ждутъ цвѣты и вѣнокъ ждетъ терновый.
             Дай сердцу ты волю, пой пѣсни по селамъ,
             Въ минуту веселья умѣй быть веселымъ,
             Съ несчастнымъ плачь вмѣстѣ въ минуту несчастья,
             Оказывай братьямъ любовь и участье,
             Указывай высшія цѣли имъ въ жизни --
             И, вѣрь, твоя пѣсня не сгинетъ въ отчизнѣ.
                                                                                   Д. Минаевъ

"Русская Мысль", No 11, 1881

  

ИЗЪ ЛЮДВИГА КОНДРАТОВИЧА.

   Стихотворенія: Освобожденіе крестьянъ.-- Что я могу нарисовать.-- Старые часы.-- Ранній мотылекъ.
  
                       Освобожденіе крестьянъ.
  
             Читалъ я, что люди права получаютъ
             По волѣ священной Царя-исполина,
             И былъ я увѣренъ, что жертвъ не считаютъ
             Тяжелыми въ доброй отчизнѣ литвина.
             Въ тотъ годъ я пророчилъ при новомъ порядкѣ
             Обильную жатву общественной нивы;
             Смотрѣть ежедневно ходилъ я въ рогаткѣ,
             Какъ шляхта отвсюду спѣшитъ на призывы.
             Когда меня пыль отъ колесъ осыпала
             И лица знакомыя часто мелькали,
             Я плакалъ... Ужели же пыль вызывала
             Градъ слезъ, иль изъ сердца онѣ выступали?
             Не знаю... Но волю слезамъ давши чистымъ,
             Я знаю, что крѣпко люблю свою братью,
             Что прадѣдъ мой старый литвиномъ былъ истымъ,
             Что шляхтичъ я родомъ съ гербовой печатью.
  
             Я думалъ: "Напрасно враги такъ шумѣли,
             Шляхетское имя порочили съ жаромъ:
             Не нынче, такъ завтра увижу на дѣлѣ,
             Что шляхтой до нынѣ зовутъ насъ не даромъ;
             Не нынче, такъ завтра узнаетъ Европа,
             Россія и Польша узнаютъ съ восторгомъ,
             Что мы, добровольно снявъ цѣпи съ холопа,
             Преступнымъ себя не позорили торгомъ;
             А тѣ, что примѣромъ для родины были,
             Являлись главою и сердцемъ собраній,--
             Тѣ люди, что маршальскій жезлъ *) заслужили,--
             Они отрекутся по собственной волѣ
             Отъ рабства, бичи предавая проклятью..."
             Гордиться мнѣ было въ то время грѣшно ли,
             Что шляхтичъ я родомъ съ гербовой печатью?
  
             Со шляхтою мѣсяцъ назадъ тому ровно
             Я въ Гроднѣ пилъ тостъ за великое дѣло,
             Читалъ я горячее слово изъ Ковно,
             Какъ братъ писалъ въ брату: "Работа приспѣла!
             Хоть грунтъ нашъ безплоденъ и деньги мнѣ, право,
             Теперь очень нужны, но, Богъ хочетъ видно,--
             Отрекся я, братецъ, отъ панскаго права:
             Мнѣ рабовладѣльцемъ грѣшно быть и стыдно".
             И думалъ я: "Спѣсь-то въ васъ, братцы, какая!
             Какое мнѣ дѣло, до Ковно, до Гродно!...
             И Вильна, въ великое дѣло вникая,
             Навѣрно, окончитъ его благородно.
             Тамъ къ общему благу пылаютъ любовью...
             Я знаю литовскую добрую братью
             И въ правѣ гордиться литовскою кровью,
             Какъ шляхтичъ природный съ гербовой печатью.
  
             "Изъ старыхъ Ошмянъ, и изъ Трокъ, и изъ Лиды,
             Съ Дисны и съ Вилейки вся шляхта родная
             Вопросъ о народѣ рѣшитъ безъ обиды,
             Всѣ нужды, невзгоды крестьянскія зная.
             Цвѣтъ власти губернской, еще такъ недавно
             Встрѣчаемый съ шумнымъ восторгомъ, всеобщимъ,
             Ужели отстаивать будетъ безславно
             Ужасное рабство и всѣ мы возропщемъ?..."
             Однако, свершилось... О, край мой, измяли
             Вѣнецъ твой, запачкавъ его преступленьемъ!...
             Отцы твои цѣпи народа спаяли,
             Свои имена подписавъ подъ рѣшеньемъ
             О панской опекѣ надъ бѣднымъ народомъ...
             Историкъ за это предастъ ихъ проклятью...
             Мнѣ стыдно за Вильно... Не шляхтичъ я родомъ...
             Позоръ мнѣ съ моею шляхетской печатью!...
  
   *) Въ Западномъ краѣ маршалами зовутъ предводителей дворянства. Примеч. переводчика.
  
                       Что я могу нарисовать.
  
             Карандашъ взявши въ руки (у меня есть повадка),
             На-обумъ начинаю ставить черточки рядомъ,
             И невольно выходитъ иль литовская хатка,
             Или дворикъ литовскій, или храмъ съ сельскимъ садомъ.
  
             То, что въ свѣтѣ всего мнѣ милѣй и дороже,
             Начертить на бумагѣ я съумѣю заочно;
             А начну рисовать замокъ панскій и -- что же?--
             Карандашъ мой ломаться начнетъ, какъ нарочно.
  
             То ли дѣло видъ хаты! Я простыми штрихами
             Стѣны выведу, окна, бревна, ветхую крышу
             И подъ крышей той, словно, смѣхъ ребяческій слышу,
             Слышу юношей говоръ и старухъ съ стариками,--
  
             Слышу юность, что терпитъ, и вѣритъ, и любитъ,
             Слышу старость, что въ прошломъ живетъ постоянно.
             Дѣтски-чисты ихъ думы, нищета ихъ не губитъ,
             Хотя вѣтеръ поетъ о нуждѣ безпрестанно...
  
             То ли дѣло храмъ сельскій съ колокольней убогой!
             Я его нарисую и легко, и проворно.
             И мнѣ чудится пастырь, добродѣтельно-строгій,
             Разсѣвающій въ паствѣ добродѣтели зерна.
  
             Вмѣстѣ съ нимъ будто вижу органиста сѣдаго:
             Предъ вечерней молитвой онъ звонить начинаетъ
             И въ дрожаніи звуковъ, въ звукахъ эхо святаго
             Голосъ Бога онъ чуетъ и Его созерцаетъ.
  
             Вотъ и дворикъ шляхетскій, и гумно съ огородомъ!
             Самъ невольно рисуетъ карандашъ мой летучій
             Скромный дворикъ и, вѣтви пораскинувшій сводомъ,
             Съ головою поникшей, у крыльца дубъ могучій.
  
             Вотъ и весь-то ничтожный мой талантъ, и не смѣю
             Даромъ этимъ гордиться,-- вѣдь, немного въ томъ чести...
             Да еще крестъ могильный начертить я умѣю,
             Подъ какимъ лечь желалъ бы со отцомъ своимъ вмѣстѣ.
  
  
                                 Старые часы.
  
             Вотъ искусное издѣлье: человѣческая сила
             Время пойманное въ этотъ узкій ящикъ заключила
                       И съ тѣхъ поръ, словно сердце, въ немъ бьется.
             Мѣдный ящикъ оживила неустанная работа,
             Что-то двигаетъ въ немъ стрѣлку и шипитъ, и шепчетъ что-то,
                       Точно пульсъ, звонкій бой раздается.
  
             Сколько этими часами было пробито мгновеній,
             Сколько вызвонено ими и смертей, и дней рожденій,
                       Перемѣнъ, насъ давившихъ, какъ бремя.
             А желѣзная пружина безпощадно, неуклонно,
             Въ металлической груди ихъ намъ твердитъ неугомонно,
                       Что впередъ подвигается время.
  
             На короткія минуты тонкой стрѣлкой размѣряя
             Годы цѣлой нашей жизни, то грозя, то укоряя,
                       Воркотню она вдругъ поднимаетъ:
             --"Не теряйте жизни даромъ, не бездѣйствуйте... За дѣло,
             За работу принимайтесь! Нѣтъ инаго вамъ удѣла,
                       Иль позоръ впереди ожидаетъ.
  
             "Долго старые куранты на стѣнѣ протяжно били
             И отцамъ служили вашимъ, къ мысли, къ дѣлу ихъ будили,
                       Призывали къ трудамъ гражданина.
             Звонъ бакаловъ, взрывы смѣха заглушали ихъ ворчанье,
             Но раздался звукъ внезапный, какъ предсмертный стонъ страданья,--
                       Часовая сломалась пружина".
  
             Снова гири подтянули, стрѣлку сдвинули и снова
             Время новой эры стрѣлка намъ указывать готова,
                       Но часы не поютъ ужь такъ звонко,
             И пружина тише бьется, тише двигаются гири,
             Чтобъ великихъ думъ эпохи не вспугнуть невольно въ мірѣ
                       И чтобъ сна не нарушить ребенка.
  
             Что-то выдумаетъ мудрость? Что во снѣ увидятъ дѣти?
             Какъ воспользуется жизнью человѣчество на свѣтѣ?
                       То -- великіе дни созиданья.
             Міръ очнулся, словно сотни онъ коней, своихъ сѣдлаетъ,
             За его горячимъ пульсомъ бой часовъ не поспѣваетъ,--
                       Ихъ давно прекратилось ворчанье.
  
             Время двигается тихо, а прогрессъ орломъ несется,--
             Съ визгомъ пара, машинъ громомъ, какъ титанъ, впередъ онъ рвется,
                       Какъ титанъ, поднимаетъ онъ плечи,
             Шаръ земной сбираясь сдвинуть съ оси старой, въ бой вступаетъ,
             Съ первымъ натискомъ побѣды торжество провозглашаетъ,
                       Съ тьмой и зломъ не пугается встрѣчи.
  
             Боже, въ часъ его полета соколинаго предъ битвой,
             Пусть чело свое крестомъ онъ осѣнитъ, склонясь съ молитвой!
                       Подкрѣпи его свѣтлыя мысли,
             Помоги его порывамъ, чтобы сердце не смутилось,
             Чтобъ надъ безднами пространства голова не закружилась
                       И чтобъ крылья его не повисли.
  
             Пусть крылатая дружина, видя добрыя стремленья
             И благую цѣль прогресса, дастъ ему благословенье
                       Съ новой силой для новыхъ открытій.
             Ты же милостивъ будь, Боже, въ безконечной благостынѣ,
             Къ день, когда часы ударятъ переходъ къ иной годинѣ,
                       Наканунѣ великихъ событій!
  
             Бьютъ часы секунду -- новый человѣкъ на свѣтъ родится,
             Бьютъ часы секунду -- въ мірѣ кто-нибудь да въ гробъ ложится,--
                       Міръ безпечно не дремлетъ на ложѣ.
             Поколѣніе смѣняетъ постоянно поколѣнье,--
             Вносятъ въ міръ иныя мысли, идеалы и волненья
                       Твои дѣти земныя, о, Боже!...
  
             Чтобы юность не сбивалась въ эти дни съ пути прямаго,
             Дай наставниковъ ей мудрыхъ, охраняющихъ сурово
                       Добродѣтели зерна благія...
             Вдохнови ихъ! Д кто свято исполнялъ свое призванье,
             Справедливо награди ихъ -- о, Создатель!-- за дѣянья
                       Для прогресса земли дорогія.
  
  
                                 Ранній мотылекъ.
  
             Мальчикъ, потише! Не грѣхъ тебѣ, что ли?
             Бабочкѣ этой такъ весело въ полѣ,
                       Жизнь ей теперь такъ сладка!...
             Дай ей весельемъ вполнѣ насладиться...
             Вотъ она въ солнечномъ блескѣ кружится...
                       Лучше не тронь мотылька!
  
             Пусть онъ порхаетъ и землю цѣлуетъ.
             Счастье его такъ не долго балуетъ,--
                       Жизнь его такъ коротка!
             Крылушки блещутъ, горятъ его глазки,--
             Любы ему поля вешнія краски...
                       Лучше не тронь мотылька!
  
             Что для насъ часъ, то для бѣднаго вѣчность.
             Свойства его -- чистота и безпечность...
                       Съ каждой былинки, съ цвѣтка,
             Непостижимую чувствуя радость,
             Онъ бы по каплѣ хотѣлъ выпить сладость...
                       Лучше не тронь мотылька!
  
             Пьетъ онъ цикуту, о розахъ мечтая,
             Страшные яды безвредно глотая...
                       Пусть же ихъ пьетъ онъ, пока
             Прелесть находитъ въ цвѣточномъ бальзамѣ
             И передъ нашими вьется глазами...
                       Мальчикъ, не тронь мотылька!
  
             Если-жь давно онъ, какъ мы, прозябаетъ,
             То, что мы знаемъ, и онъ тоже знаетъ,--
                       Знаетъ, что значитъ тоска,--
             Пусть не дождется зари онъ вечерней
             И не узнаетъ всѣхъ жизненныхъ терній,--
                       Мальчикъ, убей мотылька!
                                                                         Д. Минаевъ.

"Русская Мысль", No 12, 1881

  

Изъ Лудвига Кондратовича.

  
   Тостъ въ Петрковѣ
   Въ альбомъ княгини Пузынины
   Еще гусляръ
  
                                 Тостъ въ Петрковѣ.
                                           (Отрывокъ.)
  
             Нѣтъ, эта честь, друзья, принадлежитъ не мнѣ,
             Съ которой вы меня сегодня возносили:
             Вы тружениковъ всѣхъ въ родной странѣ
             На нивѣ письменной въ моемъ лицѣ почтили.
             Не знаю, шелъ ли въ прокъ мой трудъ, какъ трудъ жнеца;
             Вы братски потому мнѣ протянули руки,
             Что честно, съ искренней душой, въ поту лица
             Работалъ я серпомъ безъ устали и скуки.
             И въ самую страду горячую, когда
             Въ полудню клонится рабочій день надъ пашней,
             Вы, братья-земляки, наградою труда,
             Жнецу устроили радушный пиръ домашній.
             Онъ силу новую и бодрость мнѣ даетъ.
             Я съ вами пировалъ, волненіемъ объятый,
             И мнѣ хоть не въ лицу еще такой почетъ,
             Пока не конченъ трудъ на нивѣ недожатой,
             Но я сталъ уставать... Спасибо вамъ, друзья,
             За кубокъ поданный мнѣ дружеской рукою!
             Теперь за серпъ примусь я съ силою такою,
             Что, можетъ, къ вечеру окончу жатву я;
             А если во-время, Богъ дастъ, я не устану,--
             Трудъ привести къ концу поможетъ мнѣ Творецъ,
             Я вамъ сплету дожинковый *) вѣнецъ,
             Вамъ пѣсни пѣть дожинковыя стану.
             Поэта трудъ -- ни просто трудъ жнеца;
             Запоминаются стихи его друзьями.
             Сердца людей -- колосья для пѣвца:
             Владѣетъ онъ; сердцами и слезами.
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             Я этой истинѣ служилъ по мѣрѣ силъ
             Съ тѣхъ поръ, какъ на пути поэта показался.
             Я къ жертвеннику музъ со страхомъ подходилъ
             И съ трепетомъ до струпъ сердечныхъ и касался.
             Хоть робкіе, на сколько могъ и смѣлъ,
             Но звуки чистые я издавать хотѣлъ...
             Сперва какую-жь могъ я пѣсню пѣть иную?--
             Сперва я воспѣвалъ Лягву мою* родную,
             Ея поля, селенья, сельскій людъ,
             Волненья праздничныхъ и будничныхъ минутъ,
             Кладбища, замки -- тѣ, гдѣ наши предки жили,
             Читалъ я на камняхъ ихъ думы и мечты,
             Хотѣлъ всмотрѣться я отжившія черты,
             Прислушаться къ сердцамъ, что спятъ давно въ могилѣ...
             Что видитъ глазъ, улавливаетъ слухъ,
             Бралъ я вездѣ и образы, и звуки,
             И съ кровью сердца ихъ, какъ плодъ любви и муки,
             Бросалъ въ народъ; и былъ народъ не глухъ:
             За мною вся Литва тѣ пѣсни повторяла
             И имъ пріютъ, вездѣ радушный предлагала...
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  
   *) Дожинки -- праздникъ послѣ жатвы.
  
  
                       Въ альбомъ княгини Пузынины.
             (Какъ дополненіе къ ея стихотворенію: "Со jest ojczyzna?")
  
             А кресты погостовъ сельскихъ и бесѣдки
             На могилахъ бѣдныхъ, мхомъ густымъ цвѣтущихъ?
             А колонны храмовъ, Что воздвигли предки,
             Призракомъ былого царственно-встающихъ?..
             А воспоминанья, о минувшемъ тризна?...
             Какъ назвать все это?-- Это, все отчизна!
  
             И животныхъ кости, и цвѣтокъ пустынный,
             Игры ребятишекъ, старца посохъ длинный,
             Рабскія оковы, что въ подвалахъ дѣдовъ
             Находили внуки, какъ наслѣдье шведовъ,
             Ключъ воды студеной, горлицъ воркованье,
             Въ кубкѣ медъ янтарный, лютни, трепетанье,
             Лѣтопись событій съ простодушнымъ складомъ,
             Дымъ надъ кровлей хаты, надъ зеленымъ садомъ,
             Даже сны, что снились, сказкой невозможной,
             Свѣжій дёрнъ зеленый, камень придорожный --
             Все, что сердцу свято, но необъяснимо,
             Чѣмъ душа, порою, смущена, томима,
             Тайное страданье, слово укоризны --
             Это все зовется именемъ отчизны,
  
                                 Еще гусляръ.
  
             То мракъ, то солнце... Завыванье
             Вѣтровъ... Ужъ осень наступила,
             То лучезарна, то уныла,
             Какъ ликъ невѣсты въ день вѣнчанья,
             То съ яснымъ, то съ ненастнымъ днемъ,
             Какъ думы на челѣ моемъ.
  
             Дожинокъ пѣсни раздаются
             Торжественно подъ небесами,
             Звуча, надъ нивами несутся,
             Надъ желтолистыми-лѣсами,
             И грустный тонъ лежатъ на всемъ,
             Какъ думы на челѣ моемъ.
  
             Темнѣютъ ночи. Сердце бьется
             Отъ страха, сжатое кручиной...
             Въ окошко хаты вѣтеръ- рвется,
             И воетъ песъ, и крикъ совиный
             Зловѣщъ въ безмолвіи ночномъ,
             Какъ думы на челѣ моемъ.
  
             Но осень для пѣвца милѣе,
             Чѣмъ дни весны въ родной сторонкѣ;
             Его напѣвы веселѣе
             И удаляя пѣсни звонки,--
             И знаютъ, любятъ ихъ въ селѣ,
             Какъ думы на его челѣ.
  
             Въ ладъ съ соловьемъ поетъ онъ смѣло
             О томъ, что сердцу не постыло:
             Поётъ весну, что улетѣла,
             Поётъ любовь, что измѣнила,
             И думъ, то мрачныхъ, то живыхъ,
             Не можетъ выяснить своихъ.
  
             Слезами выплакавъ всѣ муки,
             Спокойнѣй пѣть онъ начинаетъ,
             Со стономъ бурь, осеннихъ звуки
             Безстрастныхъ пѣсенъ онъ- сливаетъ...
             Все измѣнилось на землѣ,
             Какъ думы на его челѣ.
  
             Онъ видитъ это измѣненье,--
             Слѣдитъ, какъ сердце бьется ровно;
             Нѣмой души окаменѣнье
             Его страшитъ могила, словно:
             -- "Ахъ, смерть страшна могильнымъ сномъ,
             Какъ думы на челѣ моемъ!"
  
             Но смерти онъ не такъ страшится...
             Забытъ людьми, не тотъ, что прежде,
             Онъ измѣнить въ душѣ боится
             Любви, и вѣрѣ, и надеждѣ,
             За ангеловъ считая ихъ
             Прекрасныхъ, свѣтлыхъ думъ своихъ.
                                                                         Д. Минаевъ.

"Русская Мысль", No 5, 1882

  
  

Изъ Лудвига Кондратовича.

  
   Овидій въ Полѣсьи.-- Охотники.-- На перепутьи. Стихотвор.-- Д. Д. Минаева
  
                                 Овидій въ Полѣсьи.
  
             Въ Римъ цезарь Августъ нѣкогда,-- конечно, ради тона,--
             Призвалъ и помѣщеніе далъ музамъ Геликона,
             Былъ милостивъ до щедрости, не зналъ для нихъ повои,
             Гораціевъ, Виргиліевъ къ себѣ звалъ на жаркое --
             И вдругъ онъ нарушеніе замѣтилъ этикета:
             Интрижку съ его дочерью Овидія поэта.
             Онъ былъ придворнымъ Августа и, главное, въ томъ сила,
             Что дѣвушкѣ Овидія ухаживанье льстило.
             Живая, чернобровая и съ огненною кровью
             Была римлянка Юлія... Нельзя шутить съ любовью:
             Тутъ бѣсъ не спитъ, и долго ли пропасть отъ искушеньи?
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             Такъ думалъ Цезарь...
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             Съ друзьями совѣщался онъ о дѣлѣ томъ проклятомъ
             И вотъ что понадумали Агриппа съ Меценатомъ:
             "Измыслить нужно средство намъ въ "прохладномъ" самомъ родѣ,--
             Жаль, что Каэнна милая еще у насъ не въ модѣ,--
             И вотъ на что намъ слѣдуетъ немедленно рѣшиться:
             Пусть на Эвксинскомъ морѣ онъ немножко прохладится,
             А если не научится и тамъ болтать онъ прозой,
             То въ Пинскъ сошлемъ Овидія съ острасткой и съ угрозой".
             Какъ сказано, такъ сдѣлано. Назонъ, убитый, хворый,
             Попавъ въ трущобы пинскія, сбирать сталъ мухоморы,
             За раками, за рыбами ходилъ-бродилъ по суткамъ,
             Изъ лука изъ сарматскаго стрѣлялъ въ лѣсу по уткамъ
             И письмами въ пріятелямъ онъ надоѣдъ безмѣрно:
             "Соскучился о Римѣ я, живу ужасно скверно;
             Умаслите вы цезаря, мнѣ вымоливъ прощенье;
             Я комарамъ -- подумайте!-- здѣсь отданъ на съѣденье".
             Друзья, какъ это водится, всегда при первомъ горѣ,
             Наобѣщавъ съ три короба, о немъ забыли вскорѣ,
             А Юлія, коварная, дошла до вѣроломства:
             Съ преторіанскимъ всадникомъ давно свела знакомство.
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             Поэтъ-изгнанникъ (съ цезаремъ плохія, видно, шутки)
             Въ имѣньи Радзивиловомъ скончался въ Давидгрудкѣ
             (По имени владѣтеля такъ мѣсто называлось)...
             Судьба съ пѣвцами бѣдными не разъ такъ обращалась.
  
             Я, дѣвъ подобныхъ Юліи нигдѣ не соблазнявшій
             И никогда Овидіемъ себя не называвшій,--
             Я, волею-неволею, какъ онъ, несчастливъ въ жизни,
             Какъ въ Пинскѣ онъ, въ изгнаніи живу въ Борейковчизнѣ,
             Гдѣ мнѣ весною велѣно природой наслаждаться:
             Здѣсь на березахъ розгами привыкъ я любоваться;
             На нивахъ нѣтъ ни колоса, трава не выростаетъ;
             Красивѣе репейника цвѣтовъ никто не знаетъ.
             Мнѣ, бѣдному изгнаннику, въ заброшенномъ мѣстечкѣ
             И раковъ не приходится ловить,-- нѣтъ близко рѣчки.
             А сельскія красавицы, краса, приманка глаза?--
             Изъ нихъ любая моется въ году два только раза;
             Изъ нихъ любая каждаго озлитъ, иль распотѣшитъ,
             И косу золотистую разъ только въ годъ расчешетъ;
             А платье бѣлоснѣжное у ней и въ праздникъ даже
             Украшено узорами изъ грязи и изъ сажи...
             Красавицы литовскія, Пояты и Альдоны!
             Иль ущівались чаще вы, иль ваши селадоны
             И рыцари суровые, въ косматой ихъ одеждѣ,
             Не очень-то разборчивы въ любви бывали прежде
             И, струнамъ арфъ обязаны, прекрасными казались
             Литвянки наши древнія, хоть рѣдко умывались...
             Вхожу я въ садъ, является жидъ съ видомъ униженья...
             Ахъ, нѣтъ, не жидъ -- еврейскаго полякъ происхожденья.
             До сорока, не болѣе, давъ сребрениковъ въ лѣто,
             Онъ арендуетъ садикъ ной на цѣлый годъ за это
             И, мужъ предусмотрительный, слѣдитъ съ улыбкой гадкой,
             Не стану-ль груши, яблоки и воровать украдкой,
             Псалмы ерусалимскіе мнѣ подъ носъ напѣвая...
             На чемъ же успокоится душа моя живая?
             Въ вопросы философскіе по горло углубиться?
             Иль подъ тѣнистымъ тополемъ съ свирѣлью пріютиться?...
             Пусть житель этой мѣстности вторымъ Ньютокомъ будетъ,
             Но яблока паденіе въ немъ мысли не пробудитъ.
  
             Иду въ свою я комнату... Въ той комнатѣ, гдѣ прежде
             Такъ хорошо работалось, гдѣ вѣрилъ я надеждѣ,--
             Тамъ груда книгъ валяется и ихъ никто не тронетъ,
             Да эхо одинокое подъ шагъ тяжелый стонетъ...
  
  
                                 Охотники.
                                 (Lowiee.)
  
             Предкамъ охота служила забавой,
             Страсть къ ней скрывается въ сердцѣ литвина;
             Онъ встарину, еще въ дни Гедымина,
             Билъ и волковъ, и медвѣдей со славой.
             Мы и теперь на охотѣ ретивы,
             Мчаться готовы чрезъ пашни, иль нивы;
             Если-жь звѣрей нѣтъ, поладимъ мы съ горемъ:
             Дичь мы стрѣляемъ и просто "дичь поремъ"...
             Будемъ же славить прогрессъ нашъ блестящій:'
             Славься охота и вѣкъ настоящій!...
  
             Время сѣдое -- вотъ врагъ человѣка!
             Время убить -- вотъ вопросъ самый главный!
             Но у охотниковъ поздняго вѣка
             Есть на то мётодъ довольно забавный:
             Вистъ по копѣйкѣ, бесѣда изъ сплетенъ,
             Смотришь -- день длинный почти незамѣтенъ...
             Можно дремотой, къ тому же, забыться...
             Трупомъ минута въ минутѣ ложится
             И современное мудрое племя
             Пышно хоронитъ убитое время.
  
             Кончился день и домой каждый скачетъ
             На-боковую,-- спитъ сладко, со свистомъ;
             Но и во снѣ также ближнихъ судачитъ,
             Но и во снѣ наслаждается вистомъ.
             Сонъ заслужённый счастливца качаетъ,
             Чистая совѣсть его не смущаетъ
             И никогда онъ, какъ Титъ, я увѣренъ,
             И не помыслитъ: "Друзья, день потерянъ!"
             Развѣ одна лишь негодная муха
             Носъ пощекочетъ ему, или ухо.
  
             Но, разумѣется, мужъ изощренный
             Въ битвахъ съ подобнымъ ничтожнымъ твореньемъ.
             И щекотаньемъ его раздраженный,
             Муху сражаетъ однимъ мановеньемъ...
             Послѣ такой незапятнанной жизни
             И умереть ему можно въ отчизнѣ,
             Страха не зная, не зная заботы...
             Это все дѣло послѣдней охоты:
             Самъ на себя онъ охотился, словно,
             И убиваетъ свой вѣкъ хладнокровно.
  
             Если же сходятъ въ могилу другіе,
             Люди труда и великаго дѣла,
             Какъ ему жалки ихъ думы благія
             И какъ надъ ними хохочетъ онъ смѣло:
             "Эти великія души напрасно
             Въ жизни трудились... Вѣдь это всѣмъ ясно!
             Бой ихъ съ невѣжествомъ, съ злобой людскою
             Разомъ прихлопнутъ могильной доскою.
             Демонамъ эти безумцы грозили,
             Сами-жь и мухи одной не убили!"
  
                                 На перепутьи.
                                 (Milczenie poety.)
  
             Правда-ль это, пѣсня, даръ мой драгоцѣнный,
             Что остылъ я сердцемъ и что вдохновенный
             Пылъ мнѣ измѣняетъ въ омертвѣвшемъ тѣлѣ,
             Какъ цвѣткамъ увядшимъ бабочка? Ужели
             Въ жизни я останусь словно храмъ безъ крыши,
             Гдѣ гнѣздятся совы и шныряютъ мыши?...
             На людскую милость положиться, что ли?
             Охъ, ужь эта милость!... Растравитъ до боли,
             Молніей ударитъ нѣсколько разъ съ ряду
             И въ недвижный камень обратитъ въ награду...
             Пусть такое счастье и врагу не снится...
             Нѣтъ, желаю жить я и съ судьбою биться,
             Чувствовать хочу я жизни трепетанье,
             Радости и муки, счастье и страданье;
             Даже путь терновый предъ собою чуя,
             Въ міръ, какъ рыба въ воду, броситься хочу я.
  
             Да, хочу бороться!... Или юность скрылась?
             Ложь!-- Во мнѣ, вѣдь, пламя только притаилось
             Кто сказалъ, что старъ я? Или всѣ ослѣпли?
             Хмуръ мой видъ?... Такъ знайте: это -- лава въ пеплѣ;
             Голову склоню я на одно мгновенье:
             Это только дума, или мигъ забвенья;
             Мои пѣсни стихли, но молчанье это
             Нужно, какъ священный отдыхъ для поэта.
  
             Люди зашумѣли,-- чѣмъ я такъ смутилъ ихъ?--
             И кричатъ, что дряхлъ я и ужь пѣть не въ силахъ.
             Нѣтъ, не правда!... Пѣсня, докажи ты міру,
             Что мою напрасно онъ позоритъ лиру!...
             Пѣсня, будь вѣрна мнѣ! Радуясь, страдая,
             Какъ пѣвецъ, продажнымъ не былъ никогда я,
             Золотомъ не пачкалъ рукъ своихъ преступно
             И поэта слово было неподкупно.
             Рабски я не ползалъ въ людяхъ ради хлѣба
             И спокойно, гордо могъ смотрѣть на небо.
             Не растлилъ я мысли, не игралъ свободой,
             Не терялъ я связи съ Богомъ и природой...
             Презираю грязь я и порокъ до нынѣ,
             Въ красотѣ и правдѣ вижу блескъ святыни,--
             Для чего же буду собственныя силы
             Убивать молчаньемъ, или сномъ могилы?
  
             Нѣтъ, еще не старъ я,-- сердце не устало...
             Пѣсня, приходи же: грянемъ, какъ бывало...
             Громкимъ звукамъ волю дать я побоюсь ли?
             Пусть не стройны гусли,-- я настрою гусли,
             Запою и -- пѣсня разноситься будетъ
             По горамъ и нивамъ и сердца разбудитъ,
             Эхомъ пронесется по густому бору...
             Пѣть такія пѣсни старикамъ не въ нору
             И такіе звуки -- пусть узнаютъ люди --
             Вылетать не могутъ изъ разбитой груди.
  
             Но одна ли юность такъ нужна поэту?
             И пѣвцовъ въ день судный призовутъ къ отвѣту,
             Гдѣ съ того, кто много подучилъ отъ Бога,
             Спрошено предъ цѣлымъ свѣтомъ будетъ много.
             "О, поэты!-- грянетъ голосъ въ это время,--
             На какую почву вы бросали сѣмя?
             Иль оно упало на скалу безплодно,
             Выжженное солнцемъ, иль взошло свободно
             На зеленомъ полѣ? Тамъ колосья зрѣли,
             Или только куколь вы взростить умѣли?
             Плакали ли камни вмѣстѣ съ вашей пѣсней?
             И когда брели вы по лѣсной тропѣ съ ней,
             Потеряли-ль сады злобу вмѣстѣ съ ядомъ
             И къ ручью ягненокъ шелъ ли съ волкомъ рядомъ?
  
             "Пѣсня человѣка -- развѣ щебетанье
             Птички? Даръ поэта -- высшее призванье.
             Не копье, не стрѣлы мѣткія Нимврода --
             Творческую силу вамъ дала природа
             И оружье это, въ сердце проникая,
             Страшно,-- не сравнится сталь съ нимъ никакая.
             Данное вамъ Богомъ свято назначенье:
             Онъ вдохнулъ вамъ въ душу чары вдохновенья
             И лучами славы озарилъ путь жизни.
             О, пока не конченъ подвигъ вашъ въ отчизнѣ,
             На минутный отдыхъ лишены вы права...
             А межь тѣмъ, игрушка черни и забава,
             Для ея потѣхи жили вы позорно,
             Разбросавши даромъ вдохновенья зерна,
             И питались хлѣбомъ, политымъ слезами,--
             Политымъ слезами, добытымъ не вами...
             Прочь! Рабамъ наемнымъ ждать нельзя прощенья:
             Пусть въ аду сожгутъ васъ совѣсти мученья..."
  
             О, впередъ я слышу этотъ голосъ свыше...
             Отъ стыда горю я... Бейся, сердце, тише!
             Страшно быть поэтомъ, страшно дѣло наше...
             Пусть меня минуетъ, Боже, эта чаша,
             Съ этой страстью къ пѣснямъ, съ жгучей ихъ тоскою!...
             Нѣтъ, пойду ходить я лучше за сохою
             И пасти быковъ я лучше буду въ полѣ,
             Гдѣ привыкну скоро самъ къ ихъ жалкой долѣ.
  
             Что сказалъ я?!... Ужасъ мой не повторится.
             Горе тѣмъ, въ чьемъ сердцѣ тайный страхъ гнѣздится...
             Взявшись разъ за гусли, пропаду и сгину,
             Вынесу и кару, но гуслей не кину,--
             Жить нельзя безъ пѣсни, безъ живаго слова.
             Боже,помоги мнѣ!... Пѣть начну я снова:
  
             Пѣсня!... Передъ нами столько дѣла въ мірѣ,
             Что дремать нельзя намъ, давши волю лирѣ,
             И пока горитъ въ насъ пламя вдохновенья,--
             Отдадимъ ему мы всѣ души движенья,
             И хотя бы сжегъ насъ тотъ огонь,-- кто знаетъ?--
             Лёдъ сердецъ холодныхъ можетъ-быть растаетъ.
             Съ честною любовью, съ ненавистью честной
             Громомъ загрохочетъ пѣсни звукъ чудесный,--
             Даръ поэта станетъ даромъ всемогущимъ
             И вѣнецъ блестящій ждетъ его въ грядущемъ.
                                                                                             Д. Минаевъ.

"Русская Мысль", No 6, 1882

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru