Тихомиров Лев Александрович
Из истории французской печати

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Welschinger. "la censure sous le premier Empire").

   

ИЗЪ ИСТОРІИ ФРАНЦУЗСКОЙ ПЕЧАТИ.

(Welschinger. "la censure sous le premier Empire").

I.

   Французская исторія издавна пользуется репутаціей какой-то поставщицы политическихъ опытовъ на все человѣчество. Не всегда легко обходятся они Франціи, но для другихъ странъ почти всегда бываютъ очень поучительны, даже въ ошибкахъ. Французская мысль, при всей своей подвижности, и даже нѣкоторомъ, какъ будто, непостоянствѣ, отличается однако на самомъ дѣлѣ замѣчательной послѣдовательностью, и всегда доводитъ до крайнихъ логическихъ выводовъ принципы, положенные ею въ основу даннаго общественнаго строя или учрежденія. Эта неустрашимость мысли, твердо вѣрующей въ себя, дѣлаетъ французскій политическій опытъ въ высшей степени чистымъ. Цѣнность данной идеи обнаруживается въ немъ самымъ яснымъ образомъ, въ сравнительно самый короткій срокъ.
   Новая книга Велыпингера, "La censure sous le premier Empire", содержитъ въ себѣ чрезвычайно любопытныя свѣдѣнія объ одномъ изъ такихъ опытовъ. Дѣло идетъ именно объ организаціи французской прессы и о судьбахъ ея въ царствованіи Наполеона І-го, вопросъ, какъ читатели могутъ видѣть, полный живого интереса и для Россіи, такъ какъ у насъ до сихъ поръ не вполнѣ установилась точка зрѣнія относительно наиболѣе раціональной организаціи прессы. Нѣтъ надобности напоминать читателямъ о тѣхъ существенныхъ различіяхъ, которыя легко найти между положеніемъ наполеоновской Франціи и современной Россіи. Но каковы бы ни были эти различія, попытки Наполеона вайти наиболѣе удачныя формы для организаціи прессы останутся навсегда въ высшей степени поучительными для каждаго народа и для каждаго государственнаго дѣятеля.
   Прежде чѣмъ перейти къ разсмотрѣнію мѣропріятій Наполеона І-го въ этомъ отношеніи, не мѣшаетъ вспомнить въ общихъ чертахъ то положеніе дѣлъ, которое выдвинуло генерала Бонапарта въ роли умиротворителя Франціи. Въ то время Франція только что вышла изъ жесточайшаго кризиса, какой только ей приходилось когда-нибудь переживать. Отъ иллюзій 1789 года не осталось и слѣдовъ. Колоссальный опытъ пересозданія человѣчества кончился полной неудачей. Напрасными оказались всѣ усилія логики, энергіи, вѣры. Ветхій человѣкъ упорно жилъ въ обществѣ и связывалъ идеалы новаторовъ тысячью путъ. Нѣкоторое время фанатики свободы, равенства и братства еще не отчаивались. Они попробовали еще послѣднее средство, по истинѣ medicamentum heroicum. "Мы скорѣе превратимъ всю Францію въ кладбище, чѣмъ откажемся отъ ея возрожденія", говаривалъ Каррье, дюжинами топившій роялистовъ въ Нантѣ, и эти слова въ сущности очень вѣрно отражали настроеніе крайнихъ "патріотовъ", рѣшившихся терроризировать всѣхъ "враговъ отечества". Но въ скоромъ времени оказалось, что и послѣднее средство не дѣйствуетъ. Не истребивши и тысячной доли своихъ противниковъ, революція уже споткнулась объ упорное сопротивленіе ветхаго человѣка, который все таки хотѣлъ жить на свѣтѣ и боролся за свое существованіе. Только въ нравственномъ отношеніи эпоха террора дѣйствительно успѣла превратить Францію въ нѣчто, похожее на унылое кладбище. Общественная жизнь затихла. Люди не смѣли зайти въ гости въ пріятелю, не всегда рѣшались выйти на улицу. Безпрерывное ощущеніе гнѣва, страха, страданія истрепало нервы, такъ что огромное большинство общества въ концѣ концовъ желало только одного: спокойствія. Я, говоритъ Мишле:-- часто спрашивалъ у людей, пережившихъ эту эпоху: "Что же вы думали, къ чему вы стремились послѣ низверженія Робеспьера?" -- "жить", отвѣчали мнѣ. "Ну, а еще?" -- "жить". Но что же вы понимали подъ этимъ словомъ?" -- "Да просто прогуливаться на солнышкѣ, по набережнымъ, по бульварамъ, дышать воздухомъ, любоваться небомъ, желтѣющей зеленью Тюльери, ощупывать, наконецъ, себя и, чувствуя, что голова твоя дѣйствительно на плечахъ, говорить себѣ: я еще живъ"... Горячка жизни, самой элементарной, зоологической, охватила усталое и разочарованное общество. Немедленно за паденіемъ террора, словно только изъ-за этого и низвергали Робеспьера, въ разныхъ концахъ Парижа сразу открылось около двухъ тысячъ залъ для танцевъ, и какая-то манія браковъ заразила весь городъ. Современники отмѣчаютъ, какъ характерный фактъ эпохи, что никогда свадьбы не устраивались такими массами, такъ легко, съ перваго тура вальса, съ двухъ словъ разговора.
   Однако же, разслабленному обществу не суждено было такъ скоро отдохнуть. Оказалось, что якобинцы были правы, указывая на необходимость желѣзной руки для подавленія реакціи. Едва перестала дѣйствовать въ одномъ лагерѣ гильотина, какъ въ другомъ были пущены въ ходъ предательскіе кинжалы, пистолеты, поджоги. Красный терроръ исчезъ только для того, чтобы уступить мѣсто бѣлому. Интимный совѣтникъ "короля", д'Антрегъ, даже прямо не стѣснялся говорить: "Я хочу быть Маратомъ роялизма". Сторонники "праваго дѣла (de la bonne cause) громко требовали жизни всѣхъ, сколько-нибудь причастныхъ къ революціи, толковали о 400,000 головахъ и т. д., а въ ожиданіи, пока эти прекрасныя мечты осуществятся, начинаются убійства и грабежи. Шайки, составленныя отчасти изъ фанатиковъ роялизма, а по большей части просто изъ жуликовъ и разбойниковъ, нанятыхъ на фальшивыя деньги, которыя милліардами франковъ ввозились изъ Англіи, начинаютъ бить патріотовъ повсюду. Они нападаютъ на уединенныя фермы крестьянъ, осмѣлившихся покупать національныя имущества. Массовыя избіенія происходятъ въ Ліонѣ, Марсели, Тарасконѣ, по всей Ронѣ. Въ Вандеѣ и Бретани республиканцы, изъ опасенія тайныхъ убійцъ, не смѣютъ выходить изъ дому, а жандармы не рѣшаются преслѣдовать преступниковъ. Роялистскіе комитеты, при помощи англійскихъ денегъ, устраиваются повсюду. Безпрерывные заговоры противъ республики доходятъ, наконецъ, до высадки на французскіе берега цѣлой правильной арміи роялистовъ. Разбитые въ открытомъ бою, роялисты затѣваютъ планъ овладѣть въ расплохъ Парижемъ, куда стягиваютъ цѣлые батальоны шуановъ, разбойниковъ и эмигрантовъ. Общественная безопасность дѣлается въ концѣ концовъ просто миѳомъ, и никто не можетъ быть увѣренъ въ прочности своего общественнаго положенія и даже въ сохранности своей жизни.
   При такихъ-то условіяхъ Франція, не видя выхода изъ неурядицы и репрессалій съ разныхъ сторонъ, бросилась въ объятія генерала Бонапарте, какъ только почувствовала въ немъ твердую руку и практическій глазомѣръ настоящаго государственнаго человѣка.
   Не трудно видѣть, конечно, что задача, поставленная исторіей передъ Наполеономъ, по существу своему, требовала диктаторской власти. Но необходимость ея обусловливалась только потребностью упрочить порядокъ, а вовсе не отсутствіемъ во Франціи потребности въ свободѣ. Не воскрешенія стараго режима хотѣла Франція, а только сильной исполнительной власти, способной твердою рукой провести въ жизнь требованія большинства. Къ сожалѣнію, Наполеонъ былъ слишкомъ солдатъ и слишкомъ мало имѣлъ случаевъ лично наблюдать гражданскую жизнь. А между тѣмъ, онъ на ряду съ глубокимъ пониманіемъ всего, что наблюдалъ собственными глазами, отличался замѣчательной неспособностью къ чисто умозрительному выводу. Это нерѣдко вводило его въ самыя роковыя ошибки, и заставило его придать своей имперіи совершенно несообразный: съ положеніемъ дѣлъ характеръ: ошибки, очень быстро приведшія новую имперію къ самому страшному погрому.
   Отношеніе къ способамъ выработки и проявленія общественнаго мнѣнія стоитъ несомнѣнно на первомъ планѣ въ ряду великихъ ошибокъ этого замѣчательнаго человѣка. Зная только по наслышкѣ и издали бурную гражданскую жизнь революціонной Франціи, Наполеонъ, въ оцѣнкѣ факторовъ этой жизни, не могъ возвыситься надъ среднимъ мнѣніемъ толпы, и долгое время оставался въ полномъ убѣжденіи, что всѣ разногласія, раздоры и безпорядки происходятъ именно потому, что граждане собираются на митинги, въ клубы, свободно излагаютъ свои мнѣнія и т. д. Истинный смыслъ умиротворяющаго вліянія, которое всегда имѣетъ обмѣнъ мнѣній, былъ ему совершенно непонятенъ. Это непониманіе нерѣдко заставляло Наполеона, въ цѣляхъ умиротворенія, брать самыя фальшивыя ноты, и дѣйствовать прямо во вредъ собственнымъ намѣреніямъ. Первое время, пока еще новый властелинъ живо помнилъ Францію, помнилъ ея настроеніе, ему не могло такъ сильно повредить систематическое подавленіе всѣхъ способовъ проявленія общественнаго мнѣнія. Но время шло, обстоятельства мѣнялись, мѣнялось и настроеніе народа. А между тѣмъ китайская стѣна всеобщаго безгласія съ каждымъ днемъ болѣе оттирала Наполеона отъ Франціи, и мало по малу бывшій "человѣкъ народа" {Наполеонъ любилъ выставлять на видъ, что онъ "вышелъ изъ народа" и потому понимаетъ его.} сталъ, наконецъ, ему почти чужимъ. Страшное паденіе было наказаніемъ за такую политику, хотя къ чести Наполеона все-таки должно сказать, что онъ подъ конецъ понялъ свою ошибку и старался ее исправить. Къ сожалѣнію, уже было поздно.
   Административныя и законодательныя мѣры Наполеона по отношенію къ печати представляютъ, можетъ быть, самый яркій образчикъ его системы регулировать общественное мнѣніе. Изъ всего созданнаго первой имперіей, эти мѣры оказались наимѣнѣе долговѣчными, и большею частью исчезли еще при самомъ Наполеонѣ, не выдержавъ даже 15-ти-лѣтняго опыта. Но въ отрицательномъ смыслѣ этотъ опытъ имѣетъ очень много поучительнаго.
   

II.

   Во время первой французской революціи пресса играла роль самую шумную, бросающуюся въ глаза. Немудрено, что фактъ этотъ обращалъ на себя вниманіе современниковъ, и что люди толпы, замѣчающіе внѣшность явленія легче, чѣмъ его сущность, могли приписывать прессѣ роль крупной разрушительной силы. Всматриваясь въ дѣло поглубже, нельзя, однако, не сказать, что въ дѣйствительности роль прессы была, какъ и всегда, чисто служебная. Какъ и всегда, пресса не создавала никакихъ мнѣній и направленій, а только выражала ихъ, и потому вовсе не была причиною какихъ бы то ни было революціонныхъ или реакціонныхъ движеній. Въ этихъ случаяхъ вообще волнующаяся масса всегда только пользуется прессой, какъ пользуется собственнымъ языкомъ, письмомъ и т. д. Если нѣтъ прессы, масса прекрасно обходится и безъ нея, съ однимъ кабакомъ, базаромъ, летучимъ слухомъ или безграматнымъ "манифестомъ", какъ бывало во времена жакеріи. Волненія идутъ своимъ чередомъ, пока живы вызывающія ихъ причины. Что-же касается прессы, то она въ этомъ случаѣ, въ общей сложности, всегда дѣйствуетъ только умиротворяющимъ образомъ, такъ какъ можно считать неподлежащимъ никакому сомнѣнію, что чѣмъ легче, въ эпоху смутъ, оказывается для всѣхъ возможность высказаться, обмѣняться взглядами и столковаться, тѣмъ болѣе имѣется шансовъ предупредить подтасовку или, по крайней мѣрѣ, смягчить ее. Всѣ существующіе въ обществѣ неправильные взгляды, проявляясь явно, могутъ быть подвергнуты критикѣ, выводятся вообще на свѣжую воду и гораздо легче парализуются. Поэтому наличность свободной прессы, какъ ни казалось ена шумна и разрушительна, на самомъ дѣлѣ была большимъ благомъ для революціонной Франціи. Безъ этого условія мы, конечно, присутствовали бы въ эту эпоху еще при несравненно большихъ бѣдствіяхъ.
   Этого настоящаго значенія прессы Наполеонъ, собственно говоря, никогда и не понялъ. Но въ концѣ царствованія, увидѣвши до какой степени можетъ быть подорванъ въ народѣ авторитетъ правительства, несмотря на безусловную поддержку порабощенной имъ прессы, Наполеонъ убѣдился, по крайней мѣрѣ, въ томъ, что печатное слово не имѣетъ значенія самостоятельной общественной силы, и что ловить прессу въ полицейскія сѣти также безполезно, какъ связывать тѣнь льва. Пока левъ лежитъ смирно, тѣнь егэ никому не мѣшаетъ; а если онъ на васъ бросится, всѣ ваши веревки, растянутыя вдоль тѣни, моментально окажутся на пустомъ мѣстѣ. Первое время, однако, Наполеонъ былъ далекъ отъ такой "идеологіи". Онъ, напротивъ, до смѣшного преувеличивалъ значеніе прессы. "Si je lache la bride à la presse, говаривалъ Наполеонъ:-- je ne resterai pas trois mois au pouvoir". Нужно признаться, что для человѣка, уже получившаго прозваніе великаго и признаннаго способнымъ взяться за организацію новой Франціи, фраза довольно-таки постыдная. Не такъ разсуждалъ Кромвеллъ, говорившій: "Мое правительство никуда бы не годилось, еслибы его могъ разрушить какой-нибудь газетчикъ". Обширная гражданская практика давала въ этомъ случаѣ Кромвеллю широту пониманія, которой недоставало герою Маренго и пирамидъ, боявшемуся всякихъ парламентовъ, газетъ, митинговъ и т. п. чисто суевѣрнымъ страхомъ, какъ боятся люди всего, чего не понимаютъ. Въ этомъ настроеніи, генералъ Бонапарте, при первомъ же вступленіи во власть, рѣшился прежде всего обезпечить себя отъ воображаемыхъ опасностей со стороны прессы.
   Опасенія эти кажутся тѣмъ болѣе странными, что настроеніе Франціи, послѣ 18 Брюмера, вовсе не представляло признаковъ опаснаго броженія, и Наполеонъ самъ это хорошо понималъ. Онъ самъ впослѣдствіи говорилъ Бенжамену Констану: "Когда я явился къ власти, Франція бросилась къ моимъ ногамъ. Вы должны это вспомнить, вы, который пробовали стать въ оппозицію. Гдѣ вы могли отыскать тогда себѣ поддержку? Нигдѣ". Нужно сознаться, что эта горделивая оцѣнка своего положенія не особенно грѣшитъ противъ истины. Конечно, крайніе республиканцы не были довольны диктатурой, а крайніе роялисты требовали, чтобы диктаторъ разыгралъ роль Монка. Но огромное большинство французовъ, какъ республиканскаго, такъ и монархическаго образа мыслей, дѣйствительно, сразу стали на сторону Наполеона. Усталая Франція съ ужасомъ думала о возможности новыхъ политическихъ переворотовъ. Одинаково враждебно относясь къ старому до-реводюціонному строю и къ новымъ опытамъ радикальной республики, мысль народа была настроена вполнѣ консервативно, и хотѣла одного: прочной организаціи общественныхъ отношеній, какими они вышли изъ Ю ти лѣтней революціи. Наполеонъ все это понималъ, съ гордостью сознавалъ, что народъ за него, что противъ него невозможна серьёзная оппозиція, и при всемъ томъ боялся прессы! Онъ боялся, что пресса его въ три мѣсяца прогонитъ съ престола и, несмотря на то, что въ дѣйствительности пресса была чрезвычайно покойна, рѣшился обезсилить ее рѣшительнымъ ударомъ.
   Въ это время, въ Парижѣ издавались 73 политическія газеты. Въ началѣ 1800 года правительство, по настоянію перваго консула (Бонапарте), декретировало воспрещеніе издавать новыя политическія газеты; изъ числа же существующихъ уже рѣшено было сохранить только наиболѣе благонамѣренныя, а остальныя, безъ всякихъ церемоній, также воспретить. Эти произвольныя кары обрушились сразу на 60 газетъ. Остальныя 13 были пощажены, но немедленно былъ принятъ рядъ другихъ мѣропріятій, отчасти съ цѣлью "подтянуть" прессу, отчасти же съ тѣмъ, чтобы создать какой-нибудь систематическій надзоръ за ней. Министромъ полиціи въ это время состоялъ знаменитый Фуше, прославленный своей политической безнравственностью, измѣнявшій всю жизнь поочередно всѣмъ партіямъ и правительствамъ, бывшій нѣкогда въ числѣ цареубійцъ и имѣвшій черезъ нѣсколько лѣтъ тщетно добиваться благосклонности возстановленныхъ Бурбоновъ. Этотъ-то политическій флюгеръ получилъ приказаніе навести справки о нравственности и патріотизмѣ всѣхъ редакторовъ. Редакторы и издатели пощаженныхъ газетъ обязаны были представить доказательства своихъ гражданскихъ правъ, указать мѣста жительства, скрѣплять на будущее время своею подписью всѣ NoNo своихъ изданій, а вмѣстѣ съ тѣмъ получили оффиціальное увѣдомленіе, что каждая газета, помѣстившая что-либо противное существующему порядку, верховной власти народа, славѣ французскаго оружія, или оскорбительное для союзниковъ республики -- подлежитъ немедленному воспрещенію. Администрація получила право конфискаціи NoNo газетъ, и приказаніе слѣдить за прессою строжайшимъ образомъ. Эти мѣры сразу опредѣлили отношеніе новаго правительства къ прессѣ. Взысканія со всѣхъ сторонъ посыпались на журналистику. Я приведу лишь немногіе образчики этихъ репрессалій, просто поражающихъ своею произвольностью. Такъ, напримѣръ, "Ami des Lois" былъ воспрещенъ за то, что позволилъ себѣ выставлять въ смѣшномъ видѣ институтъ, "это собраніе людей, приносящихъ честь (qui honorent) республикѣ, и ежедневно расширяющихъ область человѣческаго познанія", какъ сказано въ оффиціальномъ постановленіи о воспрещеніи "Ami des Lois". Одна провинціальная газетка осмѣлилась заговорить о дороговизнѣ съѣстныхъ припасовъ. Министръ внутреннихъ дѣлъ, братъ Наполеона, тотчасъ прислалъ префекту грозное предписаніе: "немедленно разрушить это орудіе агитаціи", т. е. воспретить газетку, а затѣмъ по всей строгости законовъ привлекать къ суду всякаго, кто осмѣлится сѣять волненія по поводу продовольственнаго вопроса. Охраните.ти цѣломудрія прессы доходили наконецъ до такого усердія, что. напримѣръ, призывали репрессивныя мѣры противъ "Gazette de France", позволившей себѣ будто бы "ужасныя шутки по поводу смерти носильщика". Дѣло въ томъ, что, сообщая о самоубійствѣ одного рабочаго, газета замѣтила: "онъ позаботился предварительно снять съ себя сапоги, какъ будто желая избавить отъ лишняго труда своихъ наслѣдниковъ". Вотъ эта фраза и показалась "ужасною шуткою"...
   Такимъ образомъ пресса, со свойственной Наполеону энергіей, фактически была подтянута и усмирена чуть не въ 24 часа, причемъ, сказать мимоходомъ, не обнаружила рѣшительно никакой способности къ сопротивленію. Это послѣднее обстоятельство, полное глубокаго смысла, не обратило, однако, на себя вниманія правительства, которое теперь стало уже помышлять лишь о томъ, чтобы закрѣпить и упрочить свою, какъ ему казалось, побѣду. Надзоръ за прессой, дѣйствительно, далеко еще не былъ организованъ. Цензуры оффиціальной не существовало. Было только основано при полиціи особое Bureau de la presse, обязанное вообще слѣдить за прессой, но не имѣвшее строго очерченнаго круга правъ; ихъ замѣнялъ чистый административный произволъ. Такимъ образомъ, дѣйствительность надзора за прессой зависѣла собственно отъ степени усердія высшей администраціи, и между прочимъ самого Наполеона, который съ первыхъ же дней управленія завелъ свою личную, негласную цензуру, съ помощью которой самъ слѣдилъ за журналистикой. Эту привычку онъ сохранилъ впродолженіи всего царствованія? нерѣдко имѣя при себѣ, въ качествѣ частныхъ цензоровъ, весьма видныхъ въ литературѣ лицъ, какъ Фьеве, мадамъ Жанлисъ и т. д., а еще чаще безсовѣстныхъ проходимцевъ, вродѣ Барера. Эти господа получали отъ своей неоффиціальной службы массу выгодъ. Г-æa Жанлисъ, напримѣръ, имѣла казенную квартиру во дворцѣ и 500 франковъ ежемѣсячно. Многіе частные цензора получили прекрасныя оффиціальныя мѣста, какъ Фьеве, Этьенъ и т. д. Они, наконецъ, не были забыты впослѣдствіи, при дѣлежѣ имуществъ, конфискованныхъ у журналовъ. Еще болѣе они вознаграждали себя тѣмъ, что, имѣя доступъ къ императору, могли очень удобно обдѣлывать всякія дѣлишки, чѣмъ особенно прославился Бареръ, который своими безсовѣстными доносами возбудилъ, наконецъ, даже противъ себя гнѣвъ Наполеона.
   Какъ бы то ни было, надзоръ за прессой носилъ все-таки больше частный или административный характеръ, безъ строгаго законодательнаго опредѣленія. Систематическій умъ Наполеона не могъ удовольствоваться такимъ положеніемъ вещей. При всѣхъ своихъ деспотическихъ наклонностяхъ, онъ ненавидѣлъ "произволъ" и всегда стремился придать своимъ мѣропріятіямъ точно опредѣленный, законный видъ. Однако же, въ данномъ случаѣ стремленіе оформить надзоръ за прессой усложнялось появленіемъ новыхъ притязаній, заставлявшихъ правительство стремиться уже не къ простой регуляціи прессы, а къ полному ея подчиненію государству. Простое обузданіе журналистики было хорошо только для начала. Но, вообще, Наполеонъ, какъ крайній бюрократъ и централистъ, не могъ относиться симпатично къ идеѣ о существованіи какихъ бы то ни было свободныхъ общественныхъ силъ. На какомъ, въ самомъ дѣлѣ, основаніи пресса существуетъ внѣ государства? Если народъ нуждается въ защитѣ отъ внѣшнихъ враговъ, организація арміи составляетъ задачу правительства, а не предоставляется доброй волѣ частныхъ волонтеровъ. Если народъ нуждается въ порядкѣ внутреннемъ, организація полиціи опять составляетъ прямое дѣло государства, а не какихъ-нибудь, положимъ, адвокатовъ. Съ какой же стати пресса отдана въ руки частныхъ лицъ? Это представлялось Наполеону положительнымъ безпорядкомъ, проявленіемъ общественной дезорганизаціи. Къ сожалѣнію своему, онъ долженъ былъ, однако, подходить къ водворенію "порядка" въ этой области очень осторожно и постепенно. Для чего нужно, чтобы пресса оставалась свободной, Наполеонъ не зналъ, но полагалъ, что этого хочетъ общественное мнѣніе. Поэтому онъ до самаго 1810 года считалъ необходимымъ замаскировывать существованіе даже цензуры. Конечно, Наполеонъ былъ убѣжденъ, что безъ цензуры невозможно управлять государствомъ, но признать существованіе ея гласно, онъ считалъ безполезнымъ и опаснымъ. Онъ долго считалъ необходимымъ притворяться. Такъ, напримѣръ, въ 1805 году, когда начальникъ отдѣленія по дѣламъ печати вздумалъ подписать на одномъ номерѣ "Journal de l'Empire" -- "просмотрѣно и одобрено къ печати и продажѣ", Наполеонъ разразился грознымъ посланіемъ къ министру. "Я весьма удивленъ, писалъ императоръ: -- этими новыми формами, которыя вправѣ создавать только законъ. Если бы учрежденіе цензуры было даже умѣстнымъ, оно все-таки не можетъ возникнуть безъ моего дозволенія. Если же моя воля состоитъ въ томъ, чтобы цензуры не было, то не могу не быть въ высшей степени изумленъ, видя въ моей имперіи употребленіе формъ, годныхъ можетъ быть гдѣ-нибудь въ Вѣнѣ или Берлинѣ... Я вовсе не думаю, чтобы французы сдѣлались рабами. Повторяю еще разъ: я не хочу цензуры"! Такъ пускалъ въ глаза либеральную пыль Наполеонъ даже въ то время, когда онъ успѣлъ подтянуть уже "свою" прессу гораздо основательнѣе, чѣмъ умѣли это дѣлать въ Вѣнѣ и Берлинѣ.
   Дѣйствительно, хоть потихоньку и съ оглядкой, Наполеонъ, однако, постоянно подвигался все ближе къ своей цѣли "организовать" прессу. Чѣмъ болѣе укрѣплялся авторитетъ императора, чѣмъ больше онъ становился идоломъ Франціи, тѣмъ притязательнѣе дѣлался по отношенію къ печати. Первоначально Наполеонъ требовалъ только, чтобы правительство было ограждено отъ посягательствъ со стороны журналистики. Съ этой только цѣлью и начинаются первыя репрессаліи. Но мало-помалу изъ этихъ мѣръ строгости вырабатывается система и нормальный modus vivendi для прессы. Первоначально генералъ Бонапарте требуетъ только, чтобы правительство имѣло возможность наказывать преступленія, совершенныя путемъ печати. Въ 1803 г., первый консулъ уже говоритъ, что "полиція не исполняетъ своей обязанности, если оказывается незнакомой съ большимъ сочиненіемъ до ею напечатанія". Очевидно, это уже явный шагъ къ фактической цензурѣ. Въ томъ же 1803 г., для доставленія полиціи возможности исполнять свои обязанности, былъ изданъ законъ, обязывающій каждаго книгопродавца, "для обезпеченія свободы прессы", представлять каждое сочиненіе въ особую Commission de Revision, учрежденную при мин. внутр. дѣлъ. Въ 1804 году, Наполеонъ становится императоромъ и дѣлаетъ нѣсколько новыхъ шаговъ къ законодательной организаціи прессы, не забывая при этомъ засыпать глаза публики либеральною пылью. При мин. полиціи учреждается особое отдѣленіе подъ истинно смѣхотворнымъ названіемъ: La division de la liberté de la presse; оно-то и должно было просматривать газеты и книги, а въ пособіе ему учреждено Bureau de consultation, составленное уже чисто изъ цензоровъ, только не носившихъ этого названія. Въ то же время сенатъ, это забитое орудіе Наполеоновской воли, получаетъ обязанность защищать прессу отъ придирокъ полиціи, чѣмъ, впрочемъ, не воспользовался ни разу за всѣ 10 лѣтъ имперіи. Притомъ же, правомъ адресоваться въ сенатъ со своими жалобами пользовались только издатели отдѣльныхъ книгъ, періодическія изданія не получили даже и такой номинальной гарантіи, хотя, впрочемъ, и надзоръ за ними былъ организованъ тоже на особыхъ началахъ.
   Цензура по отношенію къ газетамъ развилась постепенно и совершенно оригинальнымъ образомъ. Первоначально администрація просто конфисковала NoNo, въ которыхъ усматривала что-либо предосудительное. Затѣмъ нѣкоторыя газеты, особливо неисправимыя и упорныя, получали ультиматумъ: либо быть закрытыми, либо принять въ составъ редакціи такое-то "благонадежное" лицо. Эти благонадежныя лица обыкновенно играли въ журналахъ ролъ главнаго редактора и въ тоже время цензора, иногда же оставались только сотрудниками, но во всѣхъ случаяхъ были чисто правительственными чиновниками, только безъ мундировъ: правительство ихъ назначало, перемѣщало, прогоняло, давало жалованье и т. д. Первый журналъ, получившій въ 1805 году такого цербера, былъ "Publiciste". Затѣмъ эта мѣра стала обобщаться. Такъ "Mercure de France", въ наказанье за статьи Шатобріана, долженъ былъ принять, въ качествѣ редактора-цензора, Легуве и цѣлую кучу обязательныхъ казенныхъ сотрудниковъ, какъ Лакретель, Элинаръ и т. д. "Journal des Débats" получилъ въ главные редакторы Фьеве, а потомъ, когда послѣдній оказался слишкомъ независимъ, на его мѣсто назначили Этьена. Всѣ такія назначенія первоначально имѣли характеръ частныхъ случаевъ, но такъ какъ число ихъ постоянно возрастало, то мало по малу всѣ газеты оказались, наконецъ, болѣе чѣмъ подцензурными. Казенные редакторы каждое утро являлись въ минист. полиціи для полученія инструкцій и соотвѣтственно съ этимъ, отправляли затѣмъ свои редакціонныя обязанности. Мы говорили уже, что эти господа получали и жалованье. Оригинальнѣе всего, однако, что уплата его возложена была на самыя газеты, для чего изъ доходовъ изданія взимался въ пользу казны извѣстный %. Эта конфискація первоначально возникла тоже случайно, въ видѣ штрафа, а именно была направлена, по личному распоряженію императора, противъ "Journal des Débats", раздражившаго его нѣкоторыми статьями. Затѣмъ мѣру эту велѣно было распространить и на прочія газеты, за исключеніемъ самыхъ благонамѣренныхъ. Взимаемая такимъ образомъ сумма составляла 1/12, 1/6 иногда даже 1/3 доходовъ изданія. Такъ для Journal des Débats она равнялась 3/12; для Publiciste, по злобѣ противъ него министра полиціи, эта сумма была повышена до 4/12 дохода, изъ которыхъ половина шла на жалованье казеннаго редактора (Лакретеля), а другая половина въ особый фондъ, предназначенный для вознагражденія разныхъ благонамѣренныхъ литераторовъ. Мѣра эта сдѣлалась настолько всеобщей, что, напримѣръ, изъ 170 провинціальныхъ газетъ только девять были изъяты отъ этого налога, который давилъ прессу тѣмъ сильнѣе, что опредѣленіе его размѣровъ зависѣло отъ совершенно произвольнаго усмотрѣнія министерства. Для правительства же новый налогъ представлялъ двойную выгоду, съ одной стороны, давая средства для содержанія преданныхъ ему литераторовъ, а съ другой -- служа могучимъ орудіемъ для обузданія непокорныхъ газетъ.
   

III.

   Такимъ образомъ цензура, отчасти открытая, отчасти замаскированная, очень быстро принимаетъ вполнѣ правильныя формы, и уже въ 1805--6 годахъ охватываетъ журналистику плотною сѣтью, сквозь которую, казалось бы, не должно было прорываться ничто враждебное правительству. И дѣйствительно, опасность отъ какахъ бы то ни было покушеній со стороны прессы совершенно исчезла, по мнѣнію даже самыхъ подозрительныхъ и боязливыхъ людей. Но по мѣрѣ того, какъ пресса становится все болѣе скромною, требовательность правительства возрастаетъ. Уже въ 1804 году, Наполеонъ высказываетъ мнѣнія, напримѣръ, такого рода: "Мы вправѣ требовать отъ журналовъ, чтобы они были вполнѣ преданы династіи и противодѣйствовали всему, что можетъ дать блескъ Бурбонамъ или пробуждать благопріятныя для нихъ воспоминанія". Отъ писателя, стаю быть, уже начинаютъ требовать положительныхъ услугъ: онъ обязанъ содѣйствовать, хотя пока еще въ ограниченныхъ предѣлахъ. Въ скоромъ времени" Publiciste" испыталъ, насколько серьёзно это новое требованіе. Однажды газета какъ-то упомянула о графѣ Де-Лилль, т. е. о наслѣдникѣ бурбонской монархіи (впослѣдствіи Людовикъ XVIII). Наполеонъ, поэтому поводу, пишетъ министру: "Дайте знать редактору, что я отниму у него управленіе газетой въ первый же разъ, какъ онъ вздумаетъ еще говорить объ этой личности". Упоминанія о Бурбонахъ преслѣдовались просто до комизма. Было, напримѣръ, представлено въ цензуру сочиненіе "Le sacre et le couronnement de Louis XVI"; цензура нашла такое названіе невозможнымъ, и замѣнила его слѣдующимъ: Recherches sur le I acre et le couronnement des rois de France depuis Clovis, avec un journal historique de ce qui s'est passé à Rheims au sacre du 11 Juin 1775". Нецензурнымъ оказывается самое имя Людовика XVI! Но, разумѣется, привязанность къ династіи Наполеона должна была выражаться не въ одномъ умалчиваніи о Бурбонахъ. Въ 1805 году нѣкто Ружемонъ настрочилъ поэму на возвращеніе императора изъ похода, и поэма имѣла несчастье не обратить на себя ничьего вниманія. Тогда находчивый авторъ обращается письменно въ "Отдѣленіе свободы прессы", предъявляя при семъ экземпляръ своего патріотическаго произведенія и выражая свое прискорбіе, что "газеты не поспѣшили воспользоваться случаемъ къ прославленію его Величества посредствомъ анализа поэмы". Ловкая инсинуація попала въ цѣль, и черезъ два дня всѣ редакторы отъ начальника отдѣленія свободы прессы получили но экземпляру поэмы, вмѣстѣ съ рекомендаціей -- "дать о ней благопріятный отзывъ". Такое отношеніе къ прессѣ несомнѣнно указывало, что въ высшихъ правительственныхъ сферахъ уже вполнѣ назрѣвала мысль о превращеніи журналистики въ простой органъ правительственнаго воздѣйствія на общество. Наполеонъ дѣйствительно начинаетъ иногда уже въ самыхъ яркихъ и рѣзкихъ выраженіяхъ заявлять свои желанія. "Дайте понять редакторамъ "Journal des Débats" и "Publiciste", пишетъ онъ министру:-- что недалеко уже время, когда, убѣдившись, что они не приносятъ мнѣ пользы, я запрещу ихъ газеты... Я не потерплю никогда, чтобы мои журналы говорили или дѣлали что-нибудь противное моимъ интересамъ". "Скажите редакторамъ, пишетъ онъ другой разъ:-- что хотя я и далеко отъ Франціи, но газеты читаю, и если онѣ будутъ продолжать въ томъ же духѣ, то я съ ними раздѣлаюсь... Скажите имъ, что я ихъ буду судить не но количеству зла, ими приносимаго, а за то, что онѣ приносятъ такъ мало пользы... Зловѣщія птицы! Зачѣмъ онѣ только и занимаются предсказываньемъ отдаленныхъ бурь? Я ихъ сведу съ 14 на 6 и сохраню не тѣ, которыя меня станутъ хвалить (я не нуждаюсь въ ихъ похвалахъ), а тѣ, въ которыхъ замѣтенъ будетъ духъ бодрый и сердце французское, тѣ, которыя покажутъ дѣйствительную привязанность ко мнѣ и къ моему народу". Нельзя, разумѣется, выражаться болѣе ясно и энергично. Но читая эти грозныя выходки, не слѣдуетъ думать, чтобы они были вызваны дѣйствительно какими-нибудь ужасными преступленіями прессы. Зловѣщія птицы не могли имѣть чародѣйскаго искуства проводить что-либо ужасное,)съ казеннымъ редакторомъ на плечахъ, и подъ давленіемъ неограниченной полицейской власти. Грозныя рѣчи императора рисуютъ только его безграничную требовательность, а вовсе не злонамѣренность печати. Вотъ нѣсколько образчиковъ того, какъ мало было нужно, чтобы вызвать гнѣвъ Наполеона. Въ "Journal des Débats" самимъ Наполеономъ былъ назначенъ, въ качествѣ казеннаго редактора, Фьеве, лично знакомый императору, бывшій его частнымъ цензоромъ и совѣтчикомъ и до конца дней не перестававшій получать знаки Высочайшаго благоволенія. Могъ ли такой человѣкъ проводить въ журналѣ что-либо неблагонамѣренное? конечно, нѣтъ. Но на императора трудно было угодить. Фьеве обвинялся въ томъ, что нѣкоторыми статьями могъ внушить французамъ страхъ передъ Россіей: очевидно -- у него нѣтъ бодраго духа и французскаго сердца! Еще Фьеве совершилъ преступленіе, помѣстивъ статью о Генрихѣ IV: Наполеону казалось верхомъ неполитичности и чуть не злоумышленіемъ напоминать Франціи объ этомъ популярнѣйшемъ представителѣ старой династіи. Вотъ какія оплошности вызывали громы Наполеона и привели къ смѣщенію съ должности Фьеве, умнѣйшаго изъ продавшихся литераторовъ. "Publiciste", въ 1808 году, едва не былъ запрещенъ за то, что "обнаружилъ англійскія чувства", а именно: "описывалъ французскихъ солдатъ въ видѣ чудовищъ и ухаживалъ за Швейцаріей, изображая самый гуманный и кроткій народъ (т. е. Французовъ) будто какую-то націю тигровъ". Наполеонъ уже отдалъ приказъ закрыть преступный журналъ, но потомъ смиловался и приказалъ только смѣстить редактора. "Gazette de France" взбѣсила его перепечаткой невиннѣйшихъ нѣмецкихъ извѣстій о частной жизни императрицы, которыя показались Наполеону смѣшными. "Дайте нагоняй автору этой статьи, пишетъ онъ.-- Онъ толкуетъ о чижикѣ, о собачкѣ, выдуманныхъ нѣмецкой глупостью и совершенно неумѣстныхъ во Франціи. Редакторы нашихъ журналовъ ужасно глупы". Итакъ -- не смѣй говорить ни даже о чижикѣ или собачкѣ! Это значитъ быть нетактичнымъ и плохо служить императору. Точно также широко понималъ Наполеонъ и возбужденіе дурныхъ страстей. Провинился, напримѣръ, "Citoyen franèais". "Этотъ гнусный журналъ, пишетъ Наполеонъ:-- кажется, только и мечтаетъ купаться въ крови. Вотъ уже 8 дней онъ толкуетъ о Варѳоломеевской ночи! Да кто такой у него редакторъ? Съ какимъ наслажденіемъ этотъ негодяй смакуетъ преступленія и несчастія нашихъ отцовъ. Я хочу, чтобы этому былъ положенъ предѣлъ. Заставьте перемѣнить редактора журнала или вовсе запретите его"...
   Безцеремонность въ распоряженіи журналистикой шла, однако, еще дальше. Наполеонъ входилъ въ обсужденіе даже самыхъ газетныхъ названій. Онъ находилъ, что названіе, напримѣръ, Journal des Débats -- вообще опасно: оно слишкомъ напоминаетъ какія-то пренія, что-то парламентарное. Наполеонъ приказалъ переименовать его въ "Journal de l'Empire". По такимъ же соображеніямъ "Citoyen franèais" велѣно было называть впредь "Courrier franèais". На обсужденіе этихъ пустяковъ Наполеонъ не жалѣлъ своего времени и пресерьёзно толковалъ, что, напримѣръ, "Gazette de France" -- это настоящее названіе, недурно также "Journal de Paris" и т. д. Ничто въ прессѣ не ускользало отъ его вниманія и ничто не казалось ему выходящимъ изъ вѣдѣнія правительства.
   Само собою разумѣется, что, относясь съ такой узкой и грубой требовательностью къ органамъ проявленія общественной мысли, Наполеонъ не могъ иначе относиться и къ отдѣльнымъ дѣятелямъ литературы. Императоръ ломалъ ихъ также безпощадно, какъ литературу, и, безъ сомнѣнія, только этой быстрой и энергичной расправой съ отдѣльными личностями онъ могъ добиться того, что журналы сдѣлались послушными орудіями буквально всякой его фантазіи. Оппозиція, самая даже невинная, искоренялась безпощадно. Въ этомъ отношеніи достаточно вспомнить злосчастную судьбу m-me Сталь, которая провинилась только тѣмъ, что, пользуясь громкой популярностью, не хотѣла гласно присоединиться къ хору императорскихъ льстецовъ, хотя, нужно замѣтить, она не позволяла себѣ въ тоже время и никакой гласной оппозиціи. Но преслѣдованія m-me Сталь, ея административная высылка, ея, наконецъ, изгнаніе изъ Франціи -- все это было только проявленіемъ общей системы, и m-me Сталь, по крайней мѣрѣ, не сидѣла ни разу въ тюрьмѣ. Другіе были менѣе счастливы. Въ Тамплѣ, Биссетрѣ, Сен-Пелажи, Гамѣ и другихъ тюрьмахъ содержалось не мало литераторовъ, не съумѣвшихъ во-время помолчать. Поэтъ Дезоргъ былъ запертъ въ Шарантонъ, въ качествѣ якобы сумасшедшаго, за то, что онъ позволилъ себѣ разныя остроты насчетъ императора, а куплеты, въ родѣ:
   
   Oui, le grand Napoléon
   Est un caméléon...
   
   Священникъ Ланефвилль написалъ какой-то памфлетъ противъ правительства и былъ посаженъ въ Тампль, гдѣ просидѣлъ нѣсколько лѣтъ. Его типографщикъ, Гербстъ, также былъ арестованъ. Такихъ случаевъ было много. Но нигдѣ неуваженіе Наполеона къ человѣческой мысли не проявлялось такъ рѣзко, какъ въ его отношеніяхъ къ ученымъ, имѣвшимъ несчастіе разойтись съ нимъ во мнѣніяхъ. Академикъ Лаландъ вздумалъ издавать сочиненія, нетактичныя, по мнѣнію Наполеона, и вотъ онъ обращается въ институтъ съ такимъ посланіемъ: "Съ большимъ огорченіемъ узналъ я, что членъ института, знаменитый своими познаніями, но впавшій теперь въ дѣтство, не имѣетъ благоразумія молчать и старается заставить говорить о себѣ то заявленіями, недостойными его прежней репутаціи и учрежденія, къ которому онъ принадлежитъ, то гласною проповѣдью атеизма, этого принципа, разрушающаго всякую соціальную организацію". Императоръ просилъ, чтобы институтъ убѣдилъ Лаланда "не затемнять на склонѣ жизни того, что во дни полной силы онъ сдѣлалъ для пріобрѣтенія уваженія ученыхъ". Такимъ образомъ, Наполеонъ бралъ на себя смѣлость даже для признаннаго ученаго предписывать обязательное міросозерцаніе и съ истинно солдатской грубостью говорилъ, что ученый, смѣющій думать иначе -- "впалъ въ дѣтство". Впрочемъ, Лаландъ встрѣтилъ передъ собою только запрещеніе своихъ сочиненій. Гораздо хуже была судьба Лагарпа, испытавшаго такія же оскорбленія, но, сверхъ того, высланнаго административно на 25 льё отъ Парижа. Извѣщая публику о высылкѣ, оффиціальный "Moniteur" позволилъ себѣ такія выраженія объ этомъ, во всякомъ случаѣ очень видномъ въ свое время писателѣ: "Этотъ человѣкъ, говоритъ "Moniteur":-- столь почтенный и авторъ прекрасныхъ сочиненій, достигши 78 лѣтъ и впавшій въ дѣтство, одержимъ теперь какимъ-то реакціоннымъ умопомраченіемъ (собственно -- délire), которое побуждаетъ его къ болтовнѣ въ духѣ извѣстныхъ котерій. Въ его возрастѣ -- и особенно принимаясь постоянно извиняться во всемъ, что имъ сказано -- человѣкъ имѣетъ право только молчать и быть прощеннымъ".
   И такъ, всѣ дураки. Редакторы глупы, писатели глупы, Дезоргъ сумасшедшій, Лаландъ впадаетъ въ дѣтство, Фультонъ (изобрѣтатель парохода) сумасшедшій, Лагарпъ одержимъ бредомъ... Одинъ Наполеонъ все видитъ ясно, о всемъ судитъ здраво, одинъ онъ имѣетъ право рѣшать всѣ вопросы политики, философіи, механики. Въ 1806 году, академія рѣшила разсмотрѣть значеніе Мирабо, какъ политика. Наполеонъ не усумнился подойти съ обычной мѣркой даже къ этому собранію людей, "украшающихъ Францію". "Н когда это мы станемъ благоразумными, говоритъ онъ:-- когда въ особенности каждый будетъ имѣть настолько здраваго смысла, чтобы ограничиться своей спеціальностью? Что можетъ быть общаго у французской академіи съ политикой?" Очевидно, одна только администрація имѣла право не быть настолько благоразумною, чтобы ограничиться своей спеціальностью и оставить въ покоѣ, по крайней мѣрѣ, хоть ученыхъ и философовъ.
   

IV.

   Десятилѣтняя практика административнаго произвола нетолько фактически выработала во Франціи строжайшую цензуру (хотя самое слово "цензура" не было все-таки произнесено), но вполнѣ подготовила почву и для развитія взгляда на прессу, какъ на органъ правительства. Мало-по-малу французская администрація привыкаетъ требовать отъ журналистики нетолько молчанія по недозволеннымъ къ обсужденію вопросамъ, но и въ сферѣ дозволенныхъ -- именно такого ихъ обсужденія, какое кажется нужнымъ тому или другому министру или даже хотя бы префекту.
   Въ 1809 г., Наполеонъ уже выяснилъ для себя необходимость формальнаго преобразованія прессы въ духѣ практики предшествовавшихъ лѣтъ. "Слишкомъ глупо, геворитъ онъ Фуше:-- имѣть журналы, въ которыхъ проявляется только неудобство свободы (?!) печати, безъ всякой отъ нея пользы. Скажите редакторамъ, что для нихъ теперь вопросъ уже не въ томъ, чтобы не быть только вредными, а въ томъ, чтобы быть вполнѣ полезными, или имъ не позволятъ пользоваться хорошими доходами, не оказывая никакихъ услугъ". Императоръ въ это время былъ дѣйствительно наканунѣ рѣшительнаго шага. Увлеченный своими фантастическими планами всемірной монархіи, подъ гегемоніей Франціи, онъ хотѣлъ собрать на службу государству всѣ силы страны, а въ томъ числѣ и журналистику. но какъ достигнуть превращенія журналистики въ послушный отголосокъ своихъ предначертаній? Кой-какія соображенія относительно этого, очевидно, давно уже появлялись у Наполеона. Но вообще практика показывала, что заставить журналы говорить, исключительно сообразуясь съ видами администраціи, задача чрезвычайно трудная. Несмотря на многочисленныхъ агентовъ, размѣщенныхъ, какъ мы выше говорили, по всѣмъ журналамъ, голосъ прессы далеко не всегда соотвѣтствовалъ административнымъ желаніямъ. Съ одной стороны, элементъ не купленный и не чиновническій былъ въ литературѣ еще слишкомъ многочисленъ; съ другой стороны, оказывалось, что чрезвычайно трудно найти агентовъ, которые были бы одновременно и достаточно умны для ловкаго проведенія предписанныхъ идей, и настолько безличны, чтобы при этомъ не стѣсняться никакими собственными убѣжденіями. Практика показала, что такими людьми нельзя снабдить даже 13 журналовъ. Черезъ нѣсколько лѣтъ Наполеонъ долженъ былъ убѣдиться, что такихъ людей вообще не бываетъ на свѣтѣ, такъ какъ независимость мысли есть естественный результатъ ума и таланта. Въ 1810 году, Наполеонъ еще не дошелъ до этой истины, и полагалъ, что такихъ, нужныхъ ему людей очень мало. Журналами онъ былъ крайне недоволенъ. "Нельзя сказать, пишетъ онъ:-- чтобы журналисты были теперь неблагонамѣренны, но они слишкомъ глупы" (trop bêtes). По его терминологіи, это означало, что они не умѣютъ попадать въ нужный для него тонъ. А между тѣмъ, въ числѣ этихъ "слишкомъ глупыхъ" находился, напримѣръ, Фьеве, человѣкъ чрезвычайно тонкій, іезуитскими совѣтами котораго нерѣдко съ успѣхомъ пользовался Наполеонъ. Многіе литераторы, удостоенные даже званія цензоровъ, какъ Лакретель, съ позоромъ изгонялись за ту же "глупость", за неспособность ежесекундно думать въ унисонъ съ предписаніями. Самъ Фуше, этотъ рѣдкій типъ продажнаго ума, оказывался неудовлетворительнымъ. Вообще, становилось очевиднымъ, что людей, какихъ требовалъ Наполеонъ, было крайне мало, и потому онъ въ основу задуманнато преобразованія рѣшился положить еще большее ограниченіе числа журналовъ, и формальное подчиненіе ихъ администраціи. Предполагалось, что при такихъ условіяхъ будетъ легче давать тонъ и направленіе журналамъ.
   Провинціальная пресса была первой жертвою этихъ тенденцій. Надо замѣтить, что еще съ 1806 года, Наполеону пришла было въ голову геніальная мысль: воспретить газетамъ самостоятельно писать статьи политическаго содержанія, и предоставить имъ только перепечатку такихъ статей изъ "Moniteur"'а. Однако же, въ то время онъ еще не рѣшился привести въ исполненіе этотъ планъ по отношенію къ парижскимъ газетамъ. Съ провинціальной прессой церемонились всегда менѣе, и въ 1807 году, безъ всякаго законодательнаго утвержденія, просто административнымъ порядкомъ, министерскій приказъ превратилъ всѣ провинціальныя газеты въ копіи оффиціальнаго Moniteur'а. "Вліяніе журналистики на общественное мнѣніе, циркулярно оповѣщалъ министръ своихъ префектовъ:-- не позволяетъ мнѣ, милостивый государь, закрыть глаза на злоупотребленія... Только общая мѣра можетъ здѣсь пресѣчь безпорядокъ. Сообразно съ этимъ, я приглашаю Васъ, милостивый государь, воспретить журналистамъ вашего департамента печатать въ ихъ изданіяхъ какія бы то ни было статьи, относящіяся до политики, за исключеніемъ статей, которыя они могутъ перепечатывать изъ Moniteur'а". Политическая печать въ провинціи такимъ образомъ фактически упразднялась, но этого показалось все-таки еще недостаточнымъ. Для довершенія порядка и единообразія, въ
   1809 году, тѣмъ же административнымъ порядкомъ, въ провинціяхъ оставлено было только но 1 газетѣ на каждый департамента, всѣ же сверхкомплектныя, безъ дальнѣйшихъ церемоній, были воспрещены. Организація провинціальной прессы была такимъ образомъ закончена и получила стройныя формы, не уступающія въ этомъ отношеніи даже полицейскимъ канцеляріямъ. Оставалось только увѣнчать зданіе законодательнымъ порядкомъ.
   Приходилъ затѣмъ чередъ упорядочить прессу и въ столицѣ. Энергическій повелитель Франціи постоянно начиналъ нѣсколько колебаться, подходя къ этой задачѣ, но теперь наконецъ рѣшился.
   Недовольный "слабостью" Фуше, Наполеонъ прежде всего рѣшился замѣнить его болѣе энергическимъ помощникомъ. Это былъ знаменитый Савари, герцогъ Ровиго. Онъ нагналъ на Парижъ паническій страхъ при первыхъ слухахъ объ этомъ назначеніи. Савари самъ наивно разсказываетъ объ этомъ: "Я внушалъ ужасъ всѣмъ, говоритъ онъ:-- и увѣренъ, что извѣстіе о чумѣ, показавшейся гдѣ нибудь на берегахъ Франціи, не могло бы произвести такого страха, какъ мое назначеніе въ министерство полиціи". Всѣмъ уже мерещились аресты, тюрьмы, ссылки, а можетъ быть и еще хуже что-нибудь. Везъ сомнѣнія, нельзя было удачнѣе выбрать руководителя прессѣ, хотя, собственно говоря, она въ это время уже такъ опошлилась и принизилась, что дальше рѣшительно некуда было идти, даже съ генераломъ Савари во главѣ.
   Затѣмъ начались мѣропріятія законодательныя. 5-го февраля 1810 года оффиціально учреждена цензура. Всѣ дѣла по книгопечатанію и книжной торговлѣ отданы подъ руководство Главнаго Управленія (Direction générale). Главноуправляющій (Directeur général) получилъ въ свое распоряженіе цѣлый штатъ цензоровъ, которые обязаны были просматривать всѣ произведенія французской печати вплоть до визитныхъ карточекъ. Затѣмъ, по разрѣшенію главноуправляющаго, книга или газета могла уже выходить въ свѣтъ, хотя, даже выйдя съ разрѣшенія, могла быть потомъ все-таки конфискована, а авторы даже подлежали судебной отвѣтственности, несмотря на предварительную цензуру. Не слѣдуетъ однако думать, чтобы формальное подчиненіе прессы этой строгой цензурѣ избавило журналъ, по-крайней мѣрѣ, отъ воздѣйствій чисто полицейскихъ. По закону, правда, власть полиціи по отношенію къ прессѣ била нѣсколько ограничена. Но фактически законъ оставался мертвою буквою, потому что полиція все-таки имѣла право конфискаціи изданій, хотя бы и разрѣшенныхъ цензурой, и, что всего важнѣе, имѣла безконтрольную и безграничную власть надъ самою личностью писателей и издателей. Сверхъ того, полиція имѣла даже прямою своею обязанностью слѣдить за литературой. Въ это же время было основано курьезное учрежденіе, съ названіемъ, возможнымъ, кажется, только при Наполеонѣ: это такъ называемое Bureau de l'esprit public, состоявшее при министерствѣ полиціи. Секретныя инструкціи, данныя въ руководство этому бюро, не отдѣляютъ общества отъ прессы и предписываютъ тайной полиціи бдительный надзоръ за всѣми проявленіями общественнаго настроенія. Впрочемъ, дѣло здѣсь не ограничивалось однимъ надзоромъ. Секретныя инструкціи указываютъ тайной полиціи три обязанности: 1) вліяніе на общественное мнѣніе, 2) надзоръ за всѣми его проявленіями, 3) подавленіе неудобныхъ или злонамѣренныхъ проявленій его. Ничего не можетъ быть любопытнѣе этого іезуитскаго документа. Какъ главное средство вліянія на общество полиціи указывался подкупъ разныхъ видовъ. Такъ напр., писателямъ должно было предлагать работу и мѣста, редактированье оффиціальныхъ изданій, или снабженіе ихъ собственныхъ изданій разнымъ оффиціальнымъ матеріаломъ; семейства писателей, доказавшихъ свою вѣрность и преданность, должны были получать отъ казны пособія. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ писателей должно было соблазнять почетнымъ легіономъ и т. п. Словомъ, все было предусмотрено "afin d'éteindre leur polémique", какъ цинично выражается инструкція. Всѣ эти мѣры одинаково рекомендовались по отношенію ко всѣмъ лицамъ, способнымъ такъ или иначе воздѣйствовать на общественное мнѣніе. Въ тоже время полиція должна была бдительно слѣдить за разными обществами, проповѣдями, публичными чтеніями и т. д., а между прочимъ за газетами, за ихъ сотрудниками и даже за подписчиками. Надзоръ вообще охватывалъ чуть не всю Францію. Инструкція не позабыла указать полиціи даже наблюденіе за тѣмъ, какія книги особенно охотно читаются, какія пѣсни обращаются въ народѣ и т. д. Третья обязанность полиціи -- подавлять неблагонамѣренность -- разобрана въ инструкціи также основательно. Тайная полиція должна была давать внушенія авторамъ, оффиціальныя предостереженія книгопродавцамъ, производить осмотры, составлять при надобности протоколы, а затѣмъ слѣдуетъ рядъ разнообразныхъ наказаній, законами предусмотрѣнныхъ.
   Двойная власть полиціи и общаго управленія по дѣламъ печати едва ли однако повліяла особенно тягостнымъ образомъ на журналистику. Она и безъ того уже была убита; персоналъ писателей давно потерялъ свои лучшія силы, и состоялъ изъ такихъ господъ, которые сами не стѣснялись служить въ тайной полиціи. Савари, вѣрный правилу -- вліять на писателей, завелъ у себя пирушки, гдѣ кормилъ и поилъ литераторовъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ давалъ имъ свои инструкціи. Эта безобразная проституція прессы никого не удивила и господа "литераторы" очевидно оставались очень довольны угощеніемъ министра полиціи. Двойственность надзора имѣла только то неудобство, что приводила къ безпрерывнымъ столкновеніямъ между полиціей и главнымъ управленіемъ. Но эти столкновенія были неудобны главнымъ образомъ для самого правительства и если еще отзывались на карманахъ издателей, то ужь нисколько не на общемъ духѣ литературы: сдѣлать его хуже уже ничто не могло. Притомъ же главное управленіе ни въ чемъ не уступало полиціи по части строгости, или, правильнѣе сказать, по части самаго произвольнаго коверканья литературы. Вотъ нѣсколько образчиковъ того, какъ наполеоновская цензура понимала и исполняла свои обязанности (за время 1810--1812 г.)
   Романъ "Сара или опасность страстей".
   Прим. цензора: "Это разсказъ объ ужасномъ происшествіи и поражающемъ преступленіи. Хотѣлось бы вѣрить, что авторъ, вопреки своему увѣренію, не видѣлъ на самомъ дѣлѣ нечего подобнаго. Молодая особа, ослѣпленная любовью, пытается три раза отравить милаго кузена".
   "Дневникъ ссыльнаго на Сешельскіе острова".
   Цензура выкинула все, "что напоминаетъ причину путешествія автора".
   "Исторія Бонапарте" -- новое изданіе.
   Цензура признала, что названіе неточно и неприлично. Приказано измѣнить названіе и поставить: Мемуары для исторіи войнъ Наполеона Великаго.
   "Избранные отрывки изъ Сюлли, содержащіе разговоры Генриха IV".
   Прим. цензора: "Единственная цѣль автора, повидимому, напомнить французамъ государя, который имъ всегда былъ дорогъ. Въ намѣреніяхъ автора можетъ быть нѣтъ ничего дурного, но дѣйствіе книги на читателей не подлежитъ сомнѣнію". Другими словами: возбудитъ симпатію къ старой династіи.
   "Французскій переводъ псалмовъ Давида".
   Прим. цензора: "Какъ поэтъ, Давидъ могъ бы представить лучшіе отрывки для перевода. Зачѣмъ же останавливаться только на тѣхъ, гдѣ содержатся жалобы на преслѣдованія, испытываемыя церковью, молитвы Всевышнему о мщеніи за поруганную вѣру, о гордецѣ, пытающемся ее запятнать, объ освобожденіи божьяго народа изъ плѣна Вавилонскаго? Все это по-латыни не представляетъ большой опасности, но по французски книга, повидимому, можетъ послужить орудіемъ злонамѣренности, и я думаю, что въ настоящихъ обстоятельствахъ не слѣдуетъ давать злонамѣренности такой пищи".
   "Элементарные уроки реторики".
   Прим. цензора: "Во главѣ объ опредѣленіи нужно выбросить опредѣленіе, которое Флешье даетъ арміямъ. Этотъ отрывокъ, порицаемый даже во времена Флешье, настолько непристоенъ по отношенію къ нашей арміи, что никакъ негодится для уроковъ юношеству, предназначаемому къ отбыванію воинской повинности". "Египтіада", историческая поэма.
   Прим. цензора: "Предметъ поэмы -- завоеваніе Египта его Величествомъ... Такими плохими стихами нельзя восхвалять его Величество. Для него нуженъ Гомеръ".
   Этихъ немногихъ образчиковъ достаточно для того, чтобы судить о дѣятельности главнаго управленія и о положеніи литературы вообще. Но что касается собственно политической журналистики, то императоръ, какъ мы говорили, давно уже не хотѣлъ удовлетвориться только пресѣченіемъ зла, ею производимаго. Политическую прессу должно было обратить въ органъ правительства. Необходимо было, какъ выражался Савари, поставить прессу въ гармонію съ общими административными принципами государства и съ существующей формой правленія. "Распущенность" печати нельзя было терпѣть въ то время, "когда глубоко монархическія учрежденія вытѣснили собою пустыя теоріи свободы". Но мы уже упоминали выше, что реорганизація прессы требовала сокращенія числа журналовъ, и Савари предлагалъ даже уничтожить всѣ парижскія политическія газеты, за исключеніемъ двухъ оффиціальныхъ: "Moniteur" и "Journal du Palais". Въ концѣ-концовъ, императоръ, однако, остановился на томъ, чтобы оставить 4 газеты: "Moniteur", "Journal de l'Empire", "Gazette de France" и "Journal de Paris". Остальныя были уничтожены, но Савари утѣшалъ писателей, что они отъ этой мѣры только выигрываютъ, потому что освобождаются отъ зависимости частныхъ лицъ, а переходятъ подъ высокую руку правительства. Всѣ эти мѣры начались въ 1811 году. Право изданія политическихъ газетъ было признано собственностью государства, которое переуступало его особой акціонерной компаніи. Члены компаніи были выбраны правительствомъ и состояли изъ разныхъ преданныхъ ему литераторовъ, придворныхъ и т. п., вообще изъ людей, "преданныхъ императору и чуждыхъ всякихъ сношеній и вліяній иностранныхъ". Что касается собственниковъ прежнихъ изданій, то декретъ прилагалъ къ нимъ заднимъ числомъ новый законъ, что право на изданіе можетъ быть пожаловано только правительствомъ, собственность котораго ош" составляетъ. Такъ какъ издатели прежнихъ газетъ не получали жалованья, то газеты ихъ, со всѣмъ имуществомъ, находящимся въ типографіяхъ или редакціонныхъ бюро, объявлены были подлежащими конфискаціи. У Наполеона не хватало духу опубликовать эти декреты, но исполнены они были съ неумолимою строгостью. Страшную картину представляли въ это время редакціи газетъ: здѣсь происходилъ настоящій дуванъ добычи. Наполеонъ великодушно раздѣлялъ конфискованныя имущества между "своими", т. е. преданными литераторами, которые не стѣснялись захватывать даже мебель изъ редакціонныхъ бюро. Въ общей сложности на долю правительства досталось цѣнностей около 969,000 франковъ, а въ руки акціонеровъ попало на сумму 533,000 франковъ.
   Подтвердивъ въ то же время законодательнымъ порядкомъ воспрещеніе, данное еще раньше провинціальнымъ газетамъ, Наполеонъ затѣмъ обратилъ свое вниманіе еще на одинъ источникъ злонамѣренной агитаціи, а именно на отчеты газетъ о судебныхъ засѣданіяхъ. Комментаріи, которыми сопровождаются въ газетахъ эти отчеты, не могутъ ли послужить орудіемъ въ рукахъ лицъ неблагонамѣренныхъ? Этотъ вопросъ, по порученію министра, разсматривался какимъ-то прокуроромъ, представившимъ очень любопытный докладъ. "Статьи журналовъ, посвященныя отчетамъ гражданскаго, уголовнаго и исправительнаго суда, говоритъ прокуроръ: -- имѣютъ гораздо больше значенія, чѣмъ, кажется, это думали до сихъ поръ. Можно извлечь значительныя выгоды, давая то или другое направленіе общественному мнѣнію посредствомъ такого рода статей... Такимъ путемъ можно овладѣть общественнымъ мнѣніемъ раньше, чѣмъ заинтересованыя лица своими воззрѣніями успѣютъ сбить его съ толку" и т. д. Въ заключеніе прокуроръ рекомендуетъ дать какой-нибудь одной газетѣ привилегію печатать судебные отчеты, а прокуроровъ различныхъ судовъ обязать доставкою статей; что же касается прочихъ газетъ, то имъ предоставить право только перепечатывать эти статьи безъ всякихъ разсужденій. Этотъ проэктъ показался очень дѣльнымъ и былъ немедленно приведенъ въ исполненіе. Привилегію получила "Gazette de France". Злонамѣренная агитація была изгнана изъ послѣдняго прибѣжища, и стройная организація прессы могла быть, наконецъ, признана законченной. Четыре политическихъ газеты Парижа, душой и тѣломъ оффиціальныя, зависящія отъ администраціи въ матеріальномъ отношеніи, получающія отъ нея всѣ статьи политическаго содержанія, даютъ тонъ прессѣ всей остальной Франціи. Эта же остальная пресса, раздѣленная по одной газетѣ на каждый департаментъ, должна заимствовать всѣ свои сужденія изъ строго опредѣленныхъ источниковъ: по части внѣшней и внутренней политики изъ "Moniteur'а", по части судебной -- изъ "Gazette de France". Чистое искуство было предоставлено свободному вдохновенію каждаго, а для того, чтобы вдохновеніе не заходило въ чуждыя ему области, въ департаментахъ имѣются префекты, а въ Парижѣ -- главное управленіе и, наконецъ, всезнающій, всюду проникающій, всеживотворящій и умиротворяющій генералъ Савари, со своими "литераторами", шпіонами и городовыми.
   Пресса была, наконецъ, поставлена въ гармонію съ общими административными принципами Наполеона.
   

V.

   Итакъ, повидимому, Наполеонъ могъ быть доволенъ. Ему удалось, наконецъ, осуществить свою административную утопію и превратить прессу въ правильный органъ власти. Казалось бы, и Франція могла благоденствовать, избавившись, наконецъ, отъ "пасквилянтовъ", "возмутителей" и "развратителей общественнаго мнѣнія". А ужь вѣрнѣе всего должно было ожидать, что за отсутствіемъ злонамѣренной публицистики, между народомъ и правительствомъ установится, наконецъ, полное взаимное довѣріе и единодушіе. На дѣлѣ же оказалось, однако, совсѣмъ иное, и суровый опытъ очень быстро разрушилъ всѣ иллюзіи политическаго эмпиризма.
   Прежде всего оказалось, что литература тѣмъ болѣе глупѣла, чѣмъ ближе подходила къ канцелярскому знаменателю. Талантъ въ ней исчезалъ все болѣе и болѣе. Публицисты бурнаго времени большею частью еще раньше умолкли или были высланы, или засажены въ тюрьмы. Въ началѣ царствованія Наполеона еще блистали таланты, въ родѣ Сьюарда, который успѣлъ сдѣлать своего "Publiciste" популярнѣйшей газетой Франціи. Но Сьюардъ очень скоро оказался "неудобнымъ". У него было слишкомъ много оппозиціи, онъ пугалъ Францію, указывая на опасность безпрерывныхъ войнъ, онъ осмѣлился высказать порицаніе правительству по поводу убійства герцога Энгіенскаго и т. д., и т. д. И вотъ на газету начинаютъ сыпаться предостереженія, выговоры, наконецъ, и штрафы, поглощающіе треть доходовъ журнала; ей, наконецъ, навязываютъ цензора и цѣлую кучу обязательныхъ сотрудниковъ. Мало-по малу Сьюардъ вытѣсняется изъ литературы и умолкаетъ. Заявилъ себя также очень талантливымъ редакторомъ Фьеве. Онъ, при самыхъ стѣснительныхъ условіяхъ, съумѣлъ поставить "Journal des Débats" на очень хорошую ногу и пріобрѣсти въ обществѣ большое вліяніе. Нужно вспомнить при этомъ, что Фьеве былъ лично преданъ императору и во многомъ готовъ былъ поступаться убѣжденіями изъ-за личныхъ выгодъ. Но, къ несчастію, Фьеве обладалъ большимъ умомъ, и потому никакъ не могъ сдѣлаться простымъ эхомъ администраціи. Онъ иногда спорилъ съ императоромъ, постоянно враждовалъ съ полиціей, разъ отказался напечатать въ своей газетѣ оффиціальное заявленіе, оскорбительное для него... Вообще онъ не могъ вполнѣ отречься ни отъ собственнаго сужденія, ни отъ собственнаго достоинства, и былъ потому прогнанъ. Но вмѣстѣ съ нимъ палъ и журналъ, имъ созданный. Такъ вытѣснялись изъ литературы всѣ талантливые люди. М-мъ Сталь, послѣ множества преслѣдованій, изгоняется за-границу. Шатобріанъ, сперва было понравившійся, скоро тоже оказывается опаснымъ, и не имѣетъ возможности печатать свои произведенія. Молодые таланты, какъ Гизо, прячутся отъ политики въ спеціальныя отрасли литературы (онъ въ это время долженъ былъ издавать дѣтскій журналъ). Мори Жозефъ Шенье, испытавъ всю силу опалы, даетъ, наконецъ, слово "абсолютно молчать", за что и получаетъ 6,000 фр. пенсіи, а Франція лишается поэта. Многіе талантливые литераторы продавали, впрочемъ, нетолько молчаніе, но и голосъ свой. Въ концѣ-концовъ, къ услугамъ Наполеона осталась лишь бездарность, да нечестность, готовая также легко продать его, какъ продавала республику или короля.
   Но при всемъ своемъ единодушномъ лганьѣ, журналистика не въ силахъ была измѣнить новаго, невыгоднаго направленія въ общественномъ мнѣніи. Несмотря на "французское сердце" и "бодруй духъ" журналистики, общество начинало испытывать пароксизмы тревоги при видѣ азартной политики. Журналы единодушно проповѣдовали преданность народа правительству и восхваляли всѣ благодѣянія императора, а въ народѣ начинался глухой ропотъ и назрѣвали заговоры, готовые разразиться возмущеніями при первой неудачѣ императора. Никто не обращалъ вниманія на мнѣнія печати, никто не усвоивалъ настроенія, внушаемаго казенной публицистикой. "И можно ли удивляться этому, замѣчаетъ Фьеве:-- если въ результатѣ всѣхъ предосторожностей у насъ успѣли создаться такія газеты, которыя даже для самыхъ низшихъ классовъ общества кажутся уже слишкомъ глупыми". Замѣчаніе вѣрное. Но можно было бы прибавить, что если бы эти газеты даже не были такъ бездарны, онѣ все-таки не могли бы сами по себѣ пересоздать общественное настроеніе. Настроеніе общества и вытекающія отсюда желанія создаются жизнью. Никакой талантливый шовинистъ не могъ возбудить воинственнаго пыла въ матери, отсылавшей на бойню третьяго и послѣдняго сына. Никто не могъ развеселить голоднаго рабочаго, когда безумныя войны начали уже подрывать производительныя силы Франціи и производить хаосъ во всѣхъ жизненныхъ отправленіяхъ страны. Наконецъ, несмотря на всеобщее довѣріе къ военному генію Наполеона, вѣчная борьба съ цѣлымъ свѣтомъ, ежедневно увеличивавшая число враговъ Франціи, не могла не пугать народъ. Газеты могли сколько угодно кричать о славѣ, побѣдѣ, добычѣ... Франція все болѣе омрачалась; тревожные слухи ходили въ обществѣ. Назрѣвало настроеніе, близкое къ полному недовѣрію... А правительство ничего не подозрѣвало., Оно первое запуталось въ системѣ, имъ же созданной.
   Въ настоящее время, когда мы можемъ окинуть ретроспективнымъ взглядомъ всѣ условія послѣднихъ лѣтъ имперіи, когда мы на основаніи дальнѣйшихъ историческихъ событій можемъ уже математически точно взвѣсить значеніе тѣхъ или другихъ условій для судьбы Франціи, какъ ребячески смѣшна намъ кажется эта игра администраціи въ якобы направленіе общественнаго мнѣнія. Въ 1812 году, когда Франція находилась при послѣднемъ напряженіи силъ, когда были уже сосчитаны нетолько годы, но и дни имперіи, и общественное мнѣніе давно не имѣло ничего общаго съ казенной журналистикой, администрація съ комической серьёзностью трудилась надъ измышленіемъ средствъ направить такъ или иначе умы. Какихъ только глупостей не выдумывали съ этой цѣлью! Между прочимъ, администрація замѣтила сама, что ея литература до невозможности скучна. Это было вполнѣ справедливо, конечно. "Мы просматривали не мало газетъ того времени, говоритъ Велыпингеръ, отъ сочатся скукой". Но курьёзно, что, убивъ естественную литературу, интересную потому, что она отражаетъ дѣйствительную жизнь, администрація воображала поправить дѣло, давая казенной прессѣ разныя искуственныя возбужденія. Однажды въ "Gazette de France" появилась рѣзкая статья противъ Флессана, автора "Исторіи французской дипломатіи". По этому поводу одному казенному литератору приходить въ голову геніальная мысль. "Можно было бы, говоритъ онъ министру полиціи: -- заставить Флессана защищаться въ газетахъ. Это доставитъ развлеченіе праздношатающимся и позабавитъ любопытныхъ". Савари обрадовался: "Скажите Гэ, отвѣчалъ онъ:-- пусть онъ намекнетъ, чтобы Флессанъ защищался". Другой разъ, для отвлеченія публики отъ политики надумали устроить борьбу между французской и итальянской музыкой. Изобрѣтательный Лемояте подалъ министру эту идею. "У насъ, докладываетъ онъ:-- въ настоящее время большой недостатокъ въ литературныхъ и театральныхъ новинкахъ. Это лучшая нища для парижскихъ зѣвакъ, и когда у нихъ ея недостаетъ, они пускаются въ политику. Испанія является на мѣсто театра, Россія на мѣсто музыки, и правительство дѣлается мишенью для всѣхъ болтуновъ, если у нихъ нѣтъ ничего лучшаго, чѣмъ можно было бы заняться. Болѣе оживленное обсужденіе какихъ-нибудь предметовъ искуства и литературы было бы превосходною мѣрою въ настоящій моментъ. Казалось бы, что возбудить въ обществѣ толки но какому-нибудь подобному предмету легко посредствомъ журналовъ. Къ несчастью, они кажутся всѣ отлиты по одной формѣ и не возбуждаютъ никакого интереса. Нужно заставить каждый журналъ стать на сторону одного какого-нибудь мнѣнія, и создать такимъ образомъ полемику, которая въ высшей степени позабавитъ публику и дастъ достаточную тему для салонныхъ разговоровъ. Въ настоящее время есть предметъ, легко способный увлечь умы -- это музыка". Далѣе Лемояте предлагаетъ устроить литературное состязаніе партизановъ французской и итальянской музыки.
   "Если ваше превосходительство одобрите идею, которую я имѣлъ честь вамъ представить, я велю начать враждебныя дѣйствія въ "Journal de l'Empire" одному любителю классической музыки, и конфиденціально предупрежу г. Лакретеля, чтобы какой-нибудь поборникъ французской музыки явился въ полномъ вооруженіи на страницахъ "Gazette de France". Эта маленькая война можетъ продолжаться нѣкоторое время и отвлечетъ вниманія общества отъ большой".
   Въ это время какъ разъ происходили дрезденскія конференціи, и готова была начаться роковая война съ Россіей.
   Савари написалъ на докладѣ: Approuvé très fort!
   Черезъ нѣсколько времени выдумали еще новое развлеченіе. Было въ Парижѣ общество пѣнія, Caveau moderne, закрытое по какимъ-то придиркамъ полиціи. Лемонте предложилъ возстановить общество, на томъ основаніи, что оно будетъ снабжать Парижъ веселыми шансонетками, и возбуждать бодрое настроеніе. Предложеніе тоже было одобрено...
   А въ это время уже началось отступленіе изъ Москвы великой арміи. Франція сидѣла, какъ на горячихъ угольяхъ, а высшіе сановники государства преважно разсуждали, что "tout се qui peut égayer l'hiver n'est point à négliger", и воображали себя при этомъ не школьниками, какими были въ дѣйствительности, а тончайшими знатоками человѣческаго сердца и государственной мудрости!
   "Все это было бы смѣшно"... еслибы не было связано съ тысячами человѣческихъ жизней. Приближалось, однако, время, когда Нанолеонъ долженъ былъ понять свою колоссальную ошибку. Не замѣчая еще своего отчужденія отъ Франціи, созданнаго пресѣченіемъ всѣхъ способовъ, которыми можетъ проявляться общественное мнѣніе, онъ видѣлъ, однако, хорошо, что новая казенная журналистика служитъ его цѣлямъ вовсе не лучше прежней. Она оказывается точно также способной "своими перьями разрушить всѣ плоды побѣды", и у Наполеона начинаютъ вырываться, по адресу цензуры, выразительныя восклицанія: "О, дураки, дураки! Рѣшительно цензура, добровольная или казенная, не годится ни къ чему путному". Вскорѣ Наполеонъ могъ, однако, убѣдиться, что его хитроумная система печати нетолько не годится ни къ чему путному, но еще можетъ легко приводить къ гибели. Въ своей рискованной политической игрѣ, онъ имѣлъ главнымъ рессурсомъ Францію, и для сколько нибудь правильнаго разсчета долженъ. былъ обязательно знать Францію, какова она есть въ дѣйствительности. Поддѣльная печать подшутила, однако, надъ нимъ очень плохо, и заставила бывшаго "сына народа" жестоко ошибиться во всѣхъ разсчетахъ. Онъ въ 1813 году все воображалъ видѣть вокругъ себя Францію 1804--5 годовъ, полную силъ, героическую, утомленную только неразрѣшимыми гражданскими смутами, но тѣмъ болѣе стремящуюся къ "славѣ" внѣшняго политическаго блеска, и готовую грудью стать за своего сына и идола. Увы, на дѣлѣ Франція 1813--14 годовъ была ужь далеко не та. Силы убыло; нелѣпость вѣчной бойни стала ясна каждому рабочему, каждому крестьянину. Политика, переставшая возбуждать восхищеніе, еще терпѣлась народомъ, пока увѣнчивалась хоть успѣхомъ. Но когда союзники, наконецъ, вторглись во Францію, огромное большинство народа сразу отшатнулось отъ Наполеона. Передъ каждымъ всталъ вопросъ: "Да за что же я буду умирать? За то, чтобы потомъ опять драться, посылать на бойню послѣднихъ дѣтей, чтобы опять терпѣть недостатокъ въ работѣ, убытки въ торговлѣ, конфискацію имуществъ?.." Вмѣсто поддержки, на которую императоръ разсчитывалъ, какъ на каменную гору, онъ встрѣтилъ всюду противодѣйствіе, недовѣріе и даже прямую измѣну. Нельзя не заклеймить позоромъ многихъ людей, осыпанныхъ милостями императора, и позорно ему измѣнившихъ. Но что касается всего народа, то дѣло приходится ставить иначе. Кто же виноватъ въ "самомъ дѣлѣ: народъ ли, который возвеличилъ Наполеона только для того, чтобы имѣть возможность спокойно развивать свою культурную жизнь и вмѣсто того увидѣлъ себя увлеченнымъ въ безконечныя войны и подчиненнымъ самому деспотическому гнету, или же виноватъ самъ Наполеонъ, своими ошибками, своей химерической системой, отнявшій у себя возможность знать Францію, видѣть ея нужды и желанія? Въ отвѣтѣ не можетъ быть, конечно, разногласія.
   Судьба готовила, однако, Наполеону еще новый урокъ. Въ минуту своихъ несчастій онъ увидѣлъ вокругъ себя чуть не повальную измѣну всѣхъ своихъ креатуръ, выведенныхъ имъ изъ ничтожества на высшія ступени государственныхъ почестей и богатства. Люди независимые, неспособные рабски служить и потому неспособные продаваться, давно были изгнаны отовсюду, или же были развращены господствовавшей системой. Раболѣнный сенатъ, умѣвшій втеченіи 10 лѣтъ только устраивать ему апоѳеозы, теперь, въ самый критическій моментъ, объявилъ его лишеннымъ трона, между прочимъ, мотивируя это рѣшеніе деспотизмомъ и подавленіемъ съ его стороны свободы прессы. Журналисты, которые еще наканунѣ низверженія называли его полновластнымъ рѣшителемъ судебъ міра , "истолкователемъ воли небесъ", "исполнителемъ божественныхъ предначертаній", теперь накинулись на него съ грубостью истинныхъ холоповъ и не находили ему другихъ названій, какъ "деспотъ", "притѣснитель", "тигръ въ человѣческомъ образѣ". Его собственные цензора поступили на ту же службу къ Бурбонамъ и начали зачеркивать въ журналахъ всякіе намеки на "Père Violette" (народное прозвище Наполеона) съ тѣмъ же усердіемъ, какъ зачеркивали раньше каждый проблескъ золотыхъ лилій.
   Давно уже, еще при самомъ началѣ имперіи, Фьеве говорилъ Наполеону: "Мой опытъ всегда заставлялъ меня смотрѣть на оффиціальную публицистику, какъ на ошибку, или, при извѣстныхъ условіяхъ, даже несчастіе". Слова проницательнаго журналиста оправдались и на примѣрѣ самого Наполеона. Съ упорствомъ и энергіей, достойными лучшаго дѣла, онъ всю жизнь, строилъ свое фантастическое зданіе казенной прессы, и, наконецъ, достигъ цѣли. И что же? оказалось, что казенная публицистика непригодна рѣшительно ни къ чему. Оказалось, что она совершенно не можетъ вліять на общество, а для самого правительства служитъ постояннымъ источникомъ ошибокъ и промаховъ. Очутившись на островѣ Эльбѣ, Наполеонъ имѣлъ достаточно времени и разсудительности для того, чтобы оцѣнить по достоинству эту сторону своей внутренней политики. Онъ рѣшился поправить дѣло, и когда событія призвали его снова на тронъ Франціи, Наполеонъ прежде всего поторопился возстановить конституцію вообще и свободу прессы въ частности. Главное управленіе и вообще цензура были безъ остатка уничтожены; у полиціи отнята всякая возможность давить прессу, и французская журналистика впервые за цѣлые 20 лѣтъ сдѣлалась дѣйствительно свободною. Мы имѣемъ много несомнѣнныхъ доказательствъ, что Наполеономъ въ этомъ случаѣ руководило не простое желаніе популярности, а вполнѣ установившееся убѣжденіе. Черезъ нѣсколько дней по возвращеніи, Наполеонъ призывалъ къ себѣ Бенжаменъ Констана, какъ представителя либеральной оппозиціи и долго бесѣдовалъ съ нимъ о реформахъ, необходимыхъ для Франціи. Наполеонъ говорилъ тономъ самодержца, сознающаго свое право давать или не давать льготы; но относительно свободы прессы онъ высказался самымъ рѣшительнымъ образомъ. "Свобода прессы особенно нужна. Подавлять ее нелѣпость. Относительно этого пункта я убѣжденъ вполнѣ". Тоже самое высказываетъ онъ и въ своихъ мемуарахъ, которыя велъ на островѣ св. Елены, уже окончательно низверженный, и не имѣя никакой причины скрывать свой истинный образъ мыслей. Повторяя, что по его мнѣнію -- подавленіе свободы прессы было бы "une véritable folie", Наполеонъ замѣчаетъ, что по этой причинѣ онъ и предоставилъ прессѣ доходить до какихъ угодно крайностей. Это была правда. Журналистика не время 100 дней просто злоупотребляла свободой, направляя самыя рѣзкія выходки даже противъ личности императора. Все это сходило ей съ рукъ, и свобода прессы оставалась безграничной. Наполеонъ хорошо понималъ то, что видѣлъ, и "остался въ полномъ убѣжденіи, что всѣ тѣ крайности прессы не играли никакой роли въ его новомъ паденіи", какъ говоритъ онъ въ своихъ мемуарахъ.
   Дѣйствительно, паденіе Наполеона было неизбѣжно съ того момента, когда союзники рѣшились вооруженною рукой поддержать Бурбоновъ. Истощенная Франція не могла уже бороться. Роль Наполеона была кончена, и 15-ти-лѣтній рядъ промаховъ нельзя было поправить сто-дневнымъ благоразуміемъ. Сто дней имѣли, однако, для Франціи ту выгоду, что свобода прессы становится съ тѣхъ поръ основнымъ государственнымъ закономъ Франціи до самаго 51 года, и цѣлая плеяда блестящихъ именъ въ литературѣ, искуствѣ и наукѣ осталась навсегда памятникомъ этого періода, при всѣхъ грѣхахъ своихъ, умѣвшаго все-таки уважать свободу слова, мысли и убѣжденія.

"Отечественныя Записки", No 8, 1883

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru