Ткачев Петр Никитич
Новые книги

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История девятнадцатого века от времени венского конгресса. Соч. Г. Гервинуса.-- Введение в историю девятнадцатаго века.-- T. V. Восстание и возрождение Греции. Изд. О. И. Бакста. Спб. 1868 г.
    Нравственная философия. Соч. Ральфа Уальда Эмерсона. Два т. перев. с англ. Елисаветы Ладыженской. Спб. 1868 г.
    Земля и воля, П. Л. I. Русская деревня в 1868 г. II. Земские и судебно-мировые учреждения. Спб. 1868.
    Радищев и его книга "Путешествие из Петербурга в Москву", изд. в 1790 году. Спб. 1868.

НОВЫЯ КНИГИ.

   Исторія девятнадцатаго вѣка отъ времени вѣнскаго конгресса. Соч. Г. Гервинуса.-- Введеніе въ исторію девятнадцатаго вѣка.-- T. V. Возстаніе и возрожденіе Греціи. Изд. О. И. Бакста. Спб. 1868 г.
   Нравственная философія. Соч. Ральфа Уальда Эмерсона. Два т. перев. съ англ. Елисаветы Ладыженской. Спб. 1868 г.
   Земля и воля, П. Л. I. Русская деревня въ 1868 г. II. Земскія и судебно-мировыя учрежденія. Спб. 1868.
   Радищевъ и его книга "Путешествіе изъ Петербурга въ Москву", изд. въ 1790 году. Спб. 1868.
   
   Въ прошлый разъ мы говорили объ историческомъ оптимизмѣ; нынче вамъ опять приходится имѣть дѣло съ однимъ изъ выдающихся представителей этого сорта историковъ. Прежде чѣмъ мы познакомимъ читателя съ только что вышедшимъ V-мъ томомъ "Исторіи девятнадцатаго вѣка", считаемъ нелишнимъ напомнить здѣсь ему общіе историческіе взгляды Гервинуса, весьма подробно и обстоятельно изложенные имъ въ его введеніи къ "Исторіи девятнадцатаго вѣка." Считаемъ мы это нелишнимъ потому, что знакомство съ этими взглядами даетъ возможность весьма наглядно объяснить существенныя достоинства и недостатки его "Исторіи девятнадцатаго вѣка" вообще и пятаго тома (о которомъ мы здѣсь только и будемъ говорить) въ особенности.
   Оптимистическое воззрѣніе на историческія событія, о характерѣ и значеніи котораго мы говорили прошлый разъ и которое Цимерманнъ пытался примѣнить къ одному только частному историческому эпизоду, -- Гервинусъ въ своемъ "Введеніи" старается провести черезъ вело исторію европейскаго человѣчества. Въ предисловіи къ этому введенію онъ прямо говоритъ, что оно написано съ цѣлью отучить читателей отъ слишкомъ пламенныхъ ожиданій, и въ то-же время доставить имъ "утѣшеніе и поддержку"; и хотя изученіе исторіи, продолжаетъ онъ, заставляетъ отказаться отъ нетерпѣливыхъ ожиданій быстрыхъ политическихъ результатовъ, однако, вмѣстѣ съ тѣмъ оно научаетъ смотрѣть съ улыбкою состраданія на мимолетные успѣхи и суетное торжество господствующихъ партій, заставляетъ отказаться отъ убѣжденія, что событія міра зависятъ отъ каприза нѣсколькихъ лицъ и образуются ихъ произволомъ".-- Какъ послѣ этого не поощрить историковъ, когда они открыто объявляютъ, что у нихъ есть могущественный талисманъ, способный сдѣлать всѣхъ насъ до того олимпійски-равнодушными и спокойными, что даже торжество и успѣхи партій, намъ противоположныхъ и крайне вредныхъ, вызовутъ въ насъ только "улыбку состраданія." И чего, въ самомъ дѣлѣ безпокоиться и выходить изъ себя, когда историки увѣряютъ насъ, что исторія,
   
   "созерцаемая въ цѣломъ, въ обширномъ теченіи вѣковъ, представляетъ постоянное стремленіе по одному опредѣленному направленію (по направленію къ свободѣ и счастію, разумѣется) -- совершенно несомнѣнный прогрессъ господствующей идеи (опять таки идеи свободы, во всѣхъ отношеніяхъ)".
   
   Какія хитрости и уловки употребляютъ они для того, чтобы вкоренить въ насъ несомнѣнную увѣренность въ этотъ несомнѣнный и неуклонный прогрессъ, это всего нагляднѣе и рельефнѣе представляетъ намъ Гервинусъ въ своемъ введеніи.
   Въ этомъ введеніи вся исторія человѣчества представляется какою-то искусно составленною комедіей, иродѣ тѣхъ, которыя даются на Александрійскомъ театрѣ и пишутся гг. Дьяченсками съ Ко. Акты и явленія съ удивительнымъ порядкомъ слѣдуютъ одно за другимъ, дѣйствующія лица не сбиваются въ своихъ роляхъ; за трагическою завязкой всегда слѣдуетъ утѣшительная развязка; ничего здѣсь нѣтъ лишняго, ненужнаго, все здѣсь связано единствомъ мысли и плана, все подчинено законамъ театральнаго искуства. Комедію эту Гервинусъ озаглавилъ "историческій прогрессъ" или "все къ лучшему"; содержаніе-же ея. въ общихъ чертахъ, представляется въ слѣдующемъ видѣ. Занавѣсъ поднимается и на сцену является грубый деспотизмъ (дѣйствующее лицо No 1), аристократія (дѣйствующее лице No 2) и народъ (дѣйствующее лицо No 3). Въ первомъ дѣйствіи деспотизмъ всѣхъ мучитъ и утѣсняетъ, аристократія негодуетъ, народъ безмолствуетъ. Во второмъ дѣйствіи деспотизмъ побѣждается и посрамляется, -- аристократія торжествуетъ, -- народъ безмолствуетъ. Въ третьемъ дѣйствіи, на сцену появляется новое дѣйствующее лицо ( No 4) неаристократическое богатство. Между нимъ и дѣйствующимъ лицомъ No 2 завязывается борьба; No 1 принимаетъ въ нея участіе, побѣждаетъ No 2, возвышаетъ и возвеличиваетъ No 4, народъ продолжаетъ безмолствовать. Начинается четвертое дѣйствіе; No 4, возвеличенный и возвышенный, вступаетъ въ борьбу съ возвысившимъ его No 1 призываетъ на помощь до сихъ поръ безмолствовавшій No 3, одолѣваетъ врага и обманываетъ союзника. No 3, начинаетъ негодовать. Въ пятомъ дѣйствіи онъ смиряетъ гордость No 4 и торжествуетъ надъ всѣми дѣйствующими лицами: No 1, 2 и 4 сливаются съ нимъ воедино. Всеобщая радость и пѣснопѣнія. Апофеозъ правды, справедливости и свободы. Занавѣсъ падаетъ при шумныхъ аплодисментахъ зрителей. Впрочемъ историки, желая сообщить повѣствованіямъ большую солидность и серьезность, пренебрегаютъ обыкновенно этою драматическою формой разсказа и предпочитаютъ форму повѣствовательную. Но это нисколько не измѣняетъ сущности дѣла. Чтобы убѣдиться въ этомъ, пусть читатели сравнятъ приведенное здѣсь драматическое повѣствованіе съ слѣдующимъ -- описательнымъ: "Исторія европейскихъ государствъ христіанской эпохи, говоритъ Гервинусъ, составляетъ такое-же общее цѣлое, какъ въ древности представляла исторія группы государствъ греческаго полуострова и ихъ колоній. Въ ту и другую эпоху, въ ходѣ внутренняго развитія обнаруживается одинаковый порядокъ и одинъ и тотъ же законъ. И этотъ законъ есть тотъ самый, который мы видимъ въ цѣлой исторіи человѣчества. Отъ деспотическаго устройства восточныхъ государствъ до аристократическаго, основаннаго на рабствѣ и крѣпостномъ правѣ, устройства государствъ древняго міра и среднихъ вѣковъ и отъ нихъ до современнаго, еще не выработавшагося окончательно, политическаго состоянія, -- вездѣ мы видимъ правильный прогрессъ свободы духовной и гражданской, которая сначала принадлежитъ только нѣсколькимъ личностямъ, потомъ распространяется на большее число ихъ и наконецъ достается многимъ" (стр. 9). На слѣдующихъ страницахъ авторъ разсказываетъ, какъ постепенно появлялись на сцену дѣйствующія лица No 1, 2, 3 и 4 и какъ Л; No 3 и 4, при помощи No 1, постепенно одолѣваютъ и посрамляютъ А; 2. Мы не будемъ слѣдить за этимъ разсказомъ, потому что читатели должны уже напередъ знать, что они не найдутъ въ немъ ничего, кромѣ апологіи всему совершившемуся. Каждое историческое событіе изъясняется и истолковывается въ смыслѣ историческаго прогресса; и потому, каждое новое лицо, являющееся на исторической сценѣ, встрѣчается аплодисментами. Когда на сценѣ свирѣпствуютъ и бушуютъ дикіе и невѣжественные феодалы,-- историкъ радуется и говоритъ: эта внутренняя раздробленность, разобщенность, этотъ партикуляризмъ необходимъ для того, чтобы парализировать всепоглощающее стремленіе Рима къ универсализму. Когда на сценѣ является холодная, жестокая, неумолимая тираннія абсолютизма,-- историкъ тоже радуется и видитъ въ торжествѣ этой тиранніи фатальный проводникъ идеи равенства, безсознательнаго предтечу народной свободы. Когда сцена оглашается побѣдными криками мѣщанства -- историкъ снова внѣ себя отъ восторга, онъ опять видитъ въ этой побѣдѣ ступень къ торжеству народа. Но что же дѣлаетъ во все это время народъ,-- народъ, для торжества котораго такъ мудро и искусно разыгрываются и складываются всѣ историческія событія? No 3 по прежнему безмолвствуетъ, но прежнему отдаетъ всѣ свои силы и весь свой трудъ въ усладу и утѣшеніе тѣхъ NoNo 1, 2 и 4, которые, но увѣренію историковъ, подготовляютъ ему въ будущемъ торжество нескончаемое и счастіе неописанное. Онъ все ждетъ своего апофеоза, а историки все продолжаютъ завѣрять его, что ждать ему придется не долго, и что
   
   "степень политическаго развитія, на которой стоитъ все, такъ называемое въ тѣсномъ смыслѣ,-- новое время (съ паденія Византійской имперіи до нашихъ дней) есть переходъ ось господства нѣсколькихъ къ господству массъ" (стр. 1,4)
   
   Такимъ-то яркимъ свѣтомъ оптимизма освѣщаетъ Гервинусъ всѣ историческія событія новой исторіи, и въ каждомъ изъ нихъ отыскиваетъ что нибудь пріятное и утѣшительное. Храмъ свободы (выражаясь языкомъ нѣкоторыхъ историковъ), созданный французскою революціею, былъ разоренъ и разрушенъ тотчасъ послѣ его созданія. Гервинусъ совершенно доволенъ этимъ, находя, что онъ былъ построенъ слишкомъ необдуманно и поспѣшно. Вмѣсто него воздвигся храмъ военнаго абсолютизма; Гервинусъ опять доволенъ, потому что рукою этого абсолютизма "разнесены били но Европѣ сѣмена скороспѣлыхъ плодовъ французскаго переворота", потому что "даже угнетеніе Наполеона благопріятствовали общей свободѣ".
   Это желаніе видѣть исторію человѣчества въ розовомъ свѣтѣ, вызываемое общими историческими взглядами Гервинуса, развитыми имъ въ его "Введеніи", вполнѣ можно оправдать и подтвердить на его "Исторіи девятнадцатаго вѣка". И мы попытаемся это сдѣлать, когда выйдутъ обѣщанные издателемъ 4 и 6-ой томы. Теперь передъ нами лежитъ V т., заключающій въ себѣ описаніе "Возстанія и Возрожденія Греціи". Общіе историческіе взгляды автора естественно должны опредѣлить и его отношенія къ этому частному историческому эпизоду. Гервинусъ не могъ не отнестись сочувственно и одобрительно къ возставшимъ грекамъ; укорительно и гнѣвно къ угнетавшимъ ихъ туркамъ. Въ его глазахъ, всѣ греки слились въ одну безразличную массу, борющуюся за свободу, національность, за западно-европейскія начала цивилизаціи. Точно также и турки представлялись ему такою-же безразличною массою тиранновъ и угнетателей. При такомъ обобщеніи, весьма удобно и легко прикрывать буржуазныя тенденціи и буржуазную точку зрѣнія такими неопредѣленными и эластическими словами, какъ народъ, свобода и т. п. Но Гервинусъ ничего не говоритъ объ экономическомъ положеніи греческаго народа, объ его отношеніяхъ къ клефтамъ, армотоламъ, фанаріотамъ, приматамъ и вообще къ высшимъ слоямъ греческаго населенія. Ничего онъ также не говоритъ и о положеніи турецкаго народа, взятаго, въ отдѣльности отъ турецкой администраціи и аристократіи. У Гервинуса интересы греческаго народа совершенно сливаются съ интересами клефтовъ, арматоловъ и приматовъ. Только въ одномъ мѣстѣ онъ намекаетъ на какую-то рознь между греческою аристократіею, стоявшею во главѣ національнаго движенія, и греческимъ народомъ. Но намекъ этотъ бросается мимоходомъ, и потому изъ него нельзя вывести никакихъ положительныхъ заключеній.
   
   "Въ Идрѣ, говоритъ Гервинусъ, аристократія опять пріобрѣла полное расположеніе народа, съ тѣхъ поръ, какъ рѣшительно приступила къ національному дѣлу, и теперь хотѣла воспользоваться этимъ, чтобы низвергнуть демократа Экономо; когда вспыхнулъ этотъ переворотъ, всѣ важнѣйшіе моряки Кріози, Шомбати, Сохтура стали противъ демократа, который принужденъ былъ бѣжать и послѣ разныхъ приключеній лишился въ Ахаіи свободы, а, убѣжавъ оттуда, лишился и жизни въ Арголидѣ" (стр. 129).
   
   Какъ ни бѣдно и лаконично это сообщеніе, однако оно даетъ, намъ право сдѣлать два или даже цѣлыхъ три предположенія: вопервыхъ, городская аристократія (приматы) эксплуатировала народнымъ движеніемъ для своихъ собственныхъ выгодъ и подъ шумокъ запирала въ тюрьмы и вздергивала на висѣлицы представителей и вождей народа; во-вторыхъ, демократическія начала преслѣдовались на возставшихъ островахъ весьма ревностнымъ образомъ и Экономо не могъ найти себѣ безопаснаго убѣжища ни въ Ахаіи, ни въ Арголидѣ; въ-третьихъ, наконецъ, предводители морской силы возставшихъ тянули не на сторону народа, а на сторону аристократіи. Можетъ, эти предположенія слишкомъ смѣлы и не вѣрны, можетъ быть, между разнообразными элементами греческой общественности существовали совершенно другія отношенія, но Гервинусъ объ этомъ ничего не говоритъ, а потому всякій читатель воленъ строить какія ему угодно гипотезы. Точно такимъ же молчаніемъ проходитъ Гервинусъ и отношенія осѣдлаго чернорабочаго народа къ дикимъ, кочующимъ шайкамъ арматоловъ и клефтовъ, которыя, какъ извѣстно, составляли главную силу греческаго возстанія. Спеціальное занятіе ихъ было разбой и грабежъ; въ самый разгаръ національной борьбы, лучшіе изъ ихъ вождей (какъ напримѣръ Одиссевсъ и Колокотрони, о которыхъ мы еще будемъ говорить ниже) выказали такъ мало искренняго патріотизма и любви къ своему народу, что едва-ли можно допустить, чтобы они и въ мирное время относились къ осѣдлому греческому населенію слишкомъ гуманно и снисходительно. То обстоятельство, что народъ воспѣлъ многихъ изъ ихъ вождей въ своихъ пѣсняхъ, еще ничего не доказываетъ; народные барды имѣютъ обыкновеніе не только въ Греціи, но и вездѣ, воспѣвать удалыхъ разбойниковъ и ихъ геройскіе подвиги. Но изъ этого нельзя еще заключать, что разбойники -- друзья народа, что народъ любитъ ихъ и сочувствуетъ имъ, Онъ просто только увлекается внѣшнею стороною ихъ дѣятельности, и въ минуты этихъ увлеченій забиваетъ на время все то горе и страданія, которыя онъ вынесъ изъ-за нихъ. Что и мирный, осѣдлый, чернорабочій греческій народъ не относился дружелюбно къ клефтамъ и армотоламъ, что и онъ не отождествлялъ ихъ интересовъ съ своими собственными -- это можно видѣть изъ того, что въ борьбѣ ихъ съ городскими приматами, народъ никогда не принималъ ихъ сторону, и ихъ партію Гервинусъ нигдѣ не называетъ демократическою, а только военною. Но опять таки это только предположеніе, потому что нѣмецкій историкъ тщательно избѣгаетъ говорить о народѣ; г.се его вниманіе поглощается игрою главныхъ актеровъ, а на безмолвствующую толпу онъ почти и не удостаиваетъ взглянуть. Главными же актерами, то стороны Греціи, здѣсь являются, во первыхъ, греческіе разбойники -- мало чѣмъ, разумѣется, отличавшіеся отъ турецкихъ, и городская буржуазія. Такъ какъ Гервинусъ весьма обстоятельно излагаетъ ихъ дѣятельность и ихъ взаимныя отношенія, и такъ какъ эта дѣятельность и эти отношенія проливаютъ довольно яркій свѣтъ на это якобы. народное движеніе, то мы познакомимъ здѣсь вкратцѣ читателя съ этимъ интереснымъ предметомъ.
   Гервинусъ, проходя молчаніемъ отношенія народа къ высшимъ и среднимъ классамъ общества, точно также проходитъ молчаніемъ и отношенія народа къ возстанію. Мы узнаемъ только отъ него, что иниціатива возстанія шла изъ городовъ, и что при самомъ началѣ его образовались двѣ господствующія партіи, около которыхъ еосредо'гочивалось все движеніе, это были: партія городскихъ приматовъ, архонтовъ и вообще городской буржуазіи -- и партія клефтовъ и армотоловъ -- солдатская, военная партія. Во главѣ первой, стояли Маврокордато, Займи, Негри и другіе богатые и вліятельные приматы, отличавшіеся крайнею умѣренностью и осторожностью. Во главѣ второй партіи стояли капитаны арматоловъ, дикіе, необузданные клефты въ родѣ Колокотрони, Одиссевса и другихъ. Въ первый годъ возстанія, когда оно велось крайне не систематично. безъ общаго плана и единства въ дѣйствіяхъ, когда возставшіе еще не успѣли, такъ сказать, смѣрить своихъ собственныхъ силъ, противоположныя стремленія обѣихъ партій не выступали еще наружу съ тою рѣзкостью, съ какою они выступили впослѣдствіи. Однако, и въ этотъ первый годъ, взаимныя интриги и, хотя не рѣзкія, но все-таки довольно частыя столкновенія значительно вредили дѣлу и парализировали силы возстанія.
   
   "Изъ-за общей войны, говоритъ Гервинусъ, уже очень рано стала выглядывать гражданская война, и несогласіе съ самаго начала вредило мѣрамъ общей войны.. Румеліецъ ненавидѣлъ морейца, мореецъ ненавидѣлъ маніата и такъ далѣе, каждый своего ближайшаго сосѣда; потому только въ самыхъ крайнихъ обстоятельствахъ могла быть рѣчь объ искренней, систематической взаимной помощи для блага общаго дѣла" (238).
   
   Очевидно, что каждый шелъ на войну ради какихъ нибудь чисто-личныхъ побужденій, весьма мало заботясь о торжествѣ тѣхъ отвлеченныхъ началъ, о которыхъ такъ любятъ распространяться историки-оптимисты.
   Въ концѣ первого года, когда турки бытли уже во многихъ мѣстахъ разбиты и Триполица находилась въ рукахъ грековъ, почувствовалась потребность въ объединеніи возстанія и въ признаніи всего совершившагося установленіемъ какой нибудь центральной правительственной власти. Мѣстные аристократическіе ареопаги или сенаты, образовавшіеся при началѣ возстанія въ Триполицѣ, Солонѣ и Месалонги были теперь недостаточны. И вотъ, къ 1 января 1822 года созвало было общее собраніе депутатовъ отъ всего греческаго народа. Но, разумѣется, народъ тутъ былъ упомянутъ только для краснаго словца. Въ сущности, о народныхъ депутатахъ и народныхъ интересахъ здѣсь думали столько же, сколько и въ Константинополѣ. Депутаты съѣхались сначала въ Аргосъ, а потомъ переведены были (во избѣжаніе вліянія капитановъ, стоявшихъ подъ Навпліею въ Піаду. При первой же встрѣчѣ немедленно обнаружился антагонизмъ военной и буржуазной партіи. Судя по тому значенію, какое получила военная партія со времени паденія Триполицы, ей можно было, повидимому, пророчить здѣсь главное вліяніе.
   
   "Но, говоритъ Гервинусъ, по численности своей, она все-таки не могла сравниться въ Пелопонезѣ съ городскими приматами. На материкѣ военная каста еще до возстанія была сильнѣе городской партіи, а потому, во время войны, стала еще рѣшительнѣе. Въ Пелопонезѣ же, напротивъ, до возстанія почти вовсе не было никакой военной касты; вся власть и все вліяніе принадлежали городскимъ начальникамъ общинъ и епархій, и если въ Румеліи возстаніе подняли и вели капитаны арматоловъ, то въ Пелопонезѣ, "та заслуга вполнѣ принадлежала архонтамъ".
   
   Главный предметъ раздора между двумя партіями, буржуазной и солдатской олигархіи, было тотъ, что капитаны хотѣли взять въ свои руки все распоряженіе войною, а архонтамъ хотѣли предоставить только заготовленіе средствъ; напротивъ, архонты предъявляли совершенно противоположныя притязанія. Къ этому частному разногласію присоединилось еще то естественное чувство озлобленія, негодованія и презрѣнія, которое должны были питать другъ къ другу люди съ такими рѣзко-противоположными интересами, взглядами и потребностями, какъ мирные достаточные горожане съ одной стороны, кочующія, почти ничего неимѣющія, грубыя и свирѣпыя шайки разбойниковъ -- съ другой. Однако, такъ какъ на сторонѣ приматовъ былъ численный перевѣсъ, то въ этомъ первомъ законодательномъ собраніи вопросы правленія и администраціи были улажены, сообразно съ желаніями и намѣреніями буржуазіи, Избрано было временное правительство изъ пяти членовъ (по большей части богатыхъ буржуа), подъ предсѣдательствомъ Мавронордато, богатаго и ограниченнаго фанаріота, считавшаго врагами Греціи не только турокъ, по и тѣхъ народныхъ вождей, которые имѣли странную глупость "мечтать о древнихъ греческихъ республикахъ". Полномочіе новаго правительства было ограничено годичнымъ срокомъ. Разумѣется военные люди, устраненные отъ уча* етія въ управленіи, не имѣли ни малѣйшей охоты преклонить покорно свои гордыя головы подъ толстыя руки купцовъ и помѣщиковъ. Съ самаго же начала главные представители военной партіи объявили себя рѣшительными противниками новаго правительства, и когда къ одному изъ нихъ, Однесевсу, ареопагъ послалъ двухъ депутатовъ, для того чтобы вытребовать его къ отвѣту, Одиссевсъ арестовалъ ихъ и отдалъ своимъ солдатамъ на разтерзаніе. Солдаты убили ихъ. Ипсиланти и Колокотрони тоже постоянно пикировались и ссорились съ новыми правителями. Наконецъ, къ концу срока полномочія временнаго правительства, дѣло дошло до открытаго возстанія, до междуусобной войны. Къ концу года центральное правительство утратило почти всякое значеніе и лишилось даже того крошечнаго вліянія, которымъ пользовалось прежде.
   
   "Въ восточной Элладѣ, говорить Гериннусь, образовалось отдѣльное правительство, во главѣ котораго стоялъ Одиссевсъ, открыто враждовавшій съ центральною властью. На западѣ капитаны аринтоловъ враждовали между собою, и мѣстный сенатъ, составившійся изъ представителей городской буржуазіи, былъ распущенъ. Только пелопонезскій сенатъ, вошедшій въ соглашеніе съ вождями военной партіи, въ особенности съ Колокотрони, пріобрѣлъ столько же силы и значенія, сколько центральное правительство потеряло ихъ".
   
   Притязанія этихъ буржуа дошли даже до того, что они назначили Колокотрони главнокомандующимъ всѣхъ силъ возстанія. Но это мѣсто было уже ранѣе занято Нетробеемъ, избраннымъ центральнымъ правительствомъ; не смотря однако на это, правительство ничего не могло сдѣлать для того, чтобы помѣшать смѣлому клефту дѣйствовать въ качествѣ" главнокомандующаго. Чтобы выйдти изъ своего жалкаго положенія, оно было сдѣлало попытку, по примѣру пелононезскаго сената, сблизиться съ своими противниками. Но противники требовали прежде всего удаленія наиболѣе враждебныхъ имъ членовъ правительства. А согласиться на такое требованіе -- это было бы равносильно самоубійству.
   Среди всѣхъ этихъ распрей и волненій окончился наконецъ къ общему удовольствію годичный срокъ правительственныхъ полномочій. Всѣ, да и само правительство, желали перемѣны. Къ концу года законодательное распоряженіе созвало новыхъ депутатовъ въ Астро, но никто туда не явился. Вслѣдствіе этого, новымъ законодательнымъ распоряженіемъ, имѣвшимъ въ то же время цѣлью ускорить выборы, перемѣна правительства была отсрочена до конца февраля, а такъ какъ и на это второе приглашеніе депутаты являлись не вдругъ, то было рѣшено продолжить срокъ дѣйствія стараго правительства и перенести его въ Навплію. Мало-по-малу новые депутаты собрались однако въ Астро, и притомъ въ такомъ количествѣ, что жалобы на ихъ изобиліе превзошли прежнія опасенія объ ихъ недостаткѣ. Вслѣдствіе выборовъ противоположныхъ партій, въ епархіяхъ, образовались два разряда депутатовъ отъ однихъ и тѣхъ же мѣстъ; другіе выбрали себя сами; иные явились представителями частей войскъ; даже члены прекратившихъ свое дѣйствіе законодательнаго собранія и правительства снова явились депутатами и также были приняты. Такимъ образомъ, собраніе въ Астро оказалось втрое многочисленнѣе собранія въ Піадѣ, и насколько въ этомъ послѣднемъ преобладалъ порядокъ, на столько собраніе въ Астро отличалось безурядицей. Двѣ партіи -- горожанъ и капитановъ -- выступили теперь одна противъ другой рѣзче, чѣмъ когда либо; первая тѣмъ сильнѣе желала установленія законнаго правительства, чѣмъ порывистѣе вторая стремилась раздѣлить страну на военные округи и утвердить въ ней господство своихъ отрядовъ. Во главѣ этой партіи стояли въ Пелопоннезѣ Колокотрони, въ восточной Элладѣ Одиссевсъ и
   
   "Къ намъ, говоритъ Гервинусъ, имѣлъ глупость присоединиться Ипсиланти, пошедшій по этой ложной дорогѣ вслѣдствіе своихъ гетеристскихъ или русскихъ заднихъ мыслей."
   
   Парламентскій отдѣлъ военной партіи собрался сначала въ Навпліи, главной квартирѣ Колокотрони, между тѣмъ какъ партія горожанъ находилась въ Астро. Но какъ разъ въ это время появился Маврокордато съ нѣсколькими румелійскими капитанами и со 100 вооруженными людьми; это дало гражданской партіи нѣкоторую возможность противодѣйствовать военному тріумвирату и поколебало единство въ военной партіи, державшейся и безъ того не слишкомъ прочно. Нѣчто въ родѣ середины между обѣими этими партіями составляли островитяне, изъ которыхъ Контуріоти и Орландо содѣйствовали также тому, что депутаты, принадлежавшіе къ военной партіи, рѣшились однако отправиться изъ Навпліи въ Астро. Впрочемъ, обѣ партіи расположились здѣсь одна противъ другой, точно два военные лагеря, въ двухъ отдѣльныхъ группахъ зимнихъ шалашей, раздѣленныхъ между собою небольшимъ источникомъ. Парламентскія работы производились не сообща; гражданская партія совѣщалась отдѣльно и потомъ предлагала свои рѣшенія на усмотрѣніе партіи военной. Число, положеніе и сила обѣихъ партій обнаружились съ перваго же дня совѣщаній; здѣсь, какъ и прежде въ Піадѣ, гражданская партія рѣшительно превосходила вліяніемъ военную. Петробей былъ избранъ президентомъ, епископъ Феодоритъ -- вице-президентомъ, Негри -- секретаремъ; всѣ они были сторонники интересовъ буржуазіи. Предметомъ споровъ были здѣсь, какъ и въ Піадѣ, не столько дѣла, касавшіяся государственнаго устройства, сколько вопросы интересовъ личныхъ и интересовъ партій. Собраніе назначило множество генераловъ и, лишивъ Колокотрони званія главнокомандующаго и потребовавъ отъ него сдачи крѣпости Навпліи и возвращенія нѣкоторыхъ бумагъ, подвергло этимъ испытанію послушаніе диктатора. Онъ сдалъ бумаги и удержалъ крѣпость, отдѣляя гражданскія дѣла отъ военныхъ на такомъ основаніи, что вся военная партія соглашается съ парламентскими рѣчами и дѣйствіями политиковъ, но не допускаетъ вмѣшательства въ ея нрава, какъ напримѣръ объявленіе рекрутскаго набора. Когда собраніе, при закрытіи своемъ, приступило къ выбору новаго правительства, вліяніе городской партіи (политиковъ -- какъ ихъ называли) и здѣсь оказалось положительно преобладающимъ. Петробей былъ сдѣланъ президентомъ; въ числѣ другихъ членовъ находились Сотири Харолампи и Андрей Займи; къ нимъ присоединили интригана А. Метаксу, чтобы этимъ сблизиться съ его другомъ, Колокотрони; пятое мѣсто держали въ запасѣ для какого нибудь островитянина. Хитрый и деспотическій Колокотрони, который притворился, что согласенъ повиноваться, когда Займи обратился съ призывомъ къ его патріотизму, воспользовался этимъ неловкимъ соединеніемъ партій для того, чтобы нарушить единодушіе политиковъ и самому втереться въ составъ правительства, въ ту самую поліархію, которая постоянно служила для него предметомъ порицаній. Этотъ правительственный составъ оскорбилъ румелійцевъ, которые при этомъ были забыты; онъ оскорбилъ и маленькую партію Ипсиланти, оставшуюся совершенно въ сторонѣ, партію Маврокордато, которому дали только второстепенную должность статсъ-секретаря, и злого Негри, который занималъ прежде эту должность, и котораго такая перемѣна побудила перейти на сторону военной партіи, къ прежнимъ его врагамъ. Вслѣдствіе этого онъ началъ интриговать вмѣстѣ съ Колокотрони, чтобы устроить другой противодѣйствующій конгрессъ, и военная партія держала совѣщанія но этому предмету въ Силимпѣ. Устранить эту опасность слабое правительство могло только тѣмъ, что чрезъ посредство Делигіанни предложило Колокотрони пятое мѣсто въ своей средѣ, остававшееся пока вакантнымъ; и Колокотрони согласился на это предложеніе опять "ради любви къ отечеству." Но если этою уступкою надѣялись разъединить клефта съ его партіею, то послѣдствія не оправдали этого ожиданія. Напротивъ того, ему удалось произвести большое разъединеніе въ гражданской партіи. Онъ привлекъ на свою сторону фамилію Делигіанни, долго бывшую съ нимъ во враждѣ, обручивъ своего девятилѣтняго сына Константина съ единственною дочерью Канело Делигіанни, и подстрекнувъ главу родственной имъ фамиліи Анагности объявить притязаніе на должность президента въ законодательномъ собраніи. При этомъ главнымъ стремленіемъ его было -- укрѣпить и расширить пріобрѣтенную имъ власть. Онъ твердо рѣшился не покидать Пелопонеза, бывшаго средоточіемъ его вліянія, и вялая война того года позволила ему исполнить это намѣреніе; тутъ онъ почти присвоилъ себѣ положеніе военнаго министра и занимался формированіемъ войскъ и ихъ продовольствіемъ. Когда правительство, для противодѣйствія военнымъ плачамъ турокъ въ восточной Элладѣ, послало своихъ членовъ, Харалампи въ Мегару, а Займи и Метаксу въ Натру, Метакса, приверженецъ Колокотрони, самовольно отдѣлился въ Калавритѣ отъ Займи и послѣдовалъ за посланнымъ въ Мегару. Колокотрони, повидимому, хотѣлъ имѣть его ближе къ себѣ, потому что правительство перенесло теперь свое мѣстопребываніе въ Саламинъ, подъ предлогомъ, что оно желало наблюдать за походомъ войскъ, отправленныхъ за перешеекъ подъ предводительствомъ Никиты, а на самомъ дѣлѣ для того, чтобы высмотрѣть случай завладѣть афинскимъ акрополемъ, который членамъ правительства очень не хотѣлось оставить въ рукахъ Гураса или Одиссевса. По отъѣздѣ правительства, въ Триполицѣ, которая снова выбрана была мѣстопребываніемъ правительственныхъ властей, внутреннія смуты при выборѣ президента законодательнаго собранія на мѣсто Петробея, назначеннаго президентомъ правительства, дошли до послѣдней степени. Сначала хотѣли вознаградить островитянъ выборомъ кого нибудь изъ ихъ среды, но такъ какъ островитяне не могли согласиться между собою на счетъ лица, подлежавшаго этому избранію, то кандидатомъ на президентскую должность выступилъ Анагности Делигіанни, поддерживаемый всѣмъ вліяніемъ Колокотрони, который тотчасъ же поспѣшилъ самъ пріѣхать изъ Саламина. Но собраніе (которое, чтобы избавиться отъ Анагности, придумало даже для него порученіе въ Португалію -- выпросить тамъ короля для Греціи) выбрало Маврокордато. Анагности пришелъ въ бѣшенство и вышелъ изъ собранія, грозя отомстить ему оружіемъ. Колокотрони также въ самыхъ рѣзкихъ выходкахъ возсталъ противъ Маврокордато. О сценахъ, происходившихъ въ эти дни, самъ Колокотрони разсказываетъ въ своей автобіографіи совершенно откровенно:
   
   "Однажды его (Колокотрони) пригласили, вмѣстѣ съ значительнымъ числомъ депутатовъ, на совѣщаніе о посылкѣ Апагности въ Португалію. Онъ свелъ рѣчь на выборъ Маврокордато и обмѣнялся рѣзкими словами съ епископомъ артскимъ, на котораго онъ былъ особенно золъ за то, что епископъ, бывшій до того времени врагомъ президента, сдѣлался именно теперь его другомъ и избирателемъ. Епископъ, въ оправданіе выбора Маврокордато, приводилъ нужды собранія, образованность новаго президента.-- Да вѣдь вы еще недавно сказалъ Колокотрони, такъ сильно возставали противъ него; какимъ же образомъ теперь онъ вдругъ сталъ такъ хорошъ?
   -- И хорошее кажется иногда дурнымъ, отвѣчалъ епископъ.
   -- Ну, если ты находишь его хорошимъ, продолжалъ Колокотрони, такъ убирайся къ себѣ въ Арту и не топай тутъ на меня ногами, а не то, я стукну мечемъ а снесу тебѣ голову. Епископъ поспѣшилъ удалиться; вечеромъ того же самаго дня Колокотрони спустилъ и Маврокордато, котораго онъ, вмѣстѣ съ Анагности, призвалъ къ себѣ для объясненія. Маврокордато "съ своею обыкновенною усмѣшкой" оправдывалъ свой переходъ изъ должности статсъ-секретаря въ президентство тѣмъ, что законодательное собраніе полезнѣе для народа, чѣмъ исполнительное. "Но я тебѣ говорю, закричалъ Колокотрони, что ты не будешь президентомъ, потому что я стану преслѣдовать тебя и забросаю лимонными корками вотъ этотъ фракъ, въ которомъ ты пришелъ!" Послѣ этихъ словъ онъ ушелъ, но оставшійся Анагности подбавилъ къ происшедшей сценѣ еще своего яду, сказавъ президенту, что не будь здѣсь его, Анагности, Колокотрони убилъ бы его" (стр. 106).
   
   Въ эту же ночь Маврокордато уѣхалъ въ Идру, къ островитянамъ, которые приняли его съ почетомъ, отступились отъ правительства и признали достойнымъ нѣкотораго довѣрія только законодательное собраніе. Это послѣднее, не смотря на удаленіе Маврокордато, все-таки продолжало считать его своимъ президентомъ и только временно поручило исполненіе его должности Пануцо Лотарѣ. Распря между двумя правительственными отдѣлами сдѣлалась совершенно открытою. Колокотрони убѣждалъ правительство перемѣнять Сяламинъ на Навилію: тамъ, въ крѣпости, онъ надѣялся легко забрать въ свои руки собраніе. Правительство склонилось на его увѣщанія и переселилось въ Навплію; но законодательное собраніе не попалось въ эту западню. Оно нерѣшительно послѣдовало за правительствомъ на материкъ, но остановилось въ Аргосѣ и приглашало правительство переселиться тудаже, между тѣмъ какъ это послѣднее звало его въ Навплію. За этими распрями послѣдовалъ вскорѣ полный разрывъ.
   
   "Въ епархіяхъ партіи дошли до открытаго разрыва. Сиспни всталъ съ оружіемъ въ рукахъ противъ обоихъ "Андреевъ" (два сторонника городской партіи Займи и Лапти), которые хотѣли привлечь Элиду въ свой аханскій союзъ. Правительство собрало противъ нихъ войско подъ начальствомъ Колокотрони и Плапуты, танъ что гражданская война повидимому уже началась. Къ счастію, вооружившіеся противъ Сисини разсорились между собой и отступили, Займи въ Калавриту, а Ланто въ Востицу.
   "Въ то время, когда Плапута двинулся на помощь къ Сисини, многіе епархіаты собрались на площади въ Димицанѣ, гдѣ одинъ изъ делигіанни былъ раненъ въ ссорѣ. Его родственники тотчасъ застрѣлили нанесшаго рану, одного товарища Плапуты, обрѣзали волосы его женѣ и осадили Палумму, мѣстопребываніе семейства Плапуты, который поспѣшно вернулся изъ своего похода противъ Займи и встрѣтился съ осаждающими при Акови. Смущенный этою внезапною распрей между двумя фамиліями правительственной партіи. Колокотрони, новый родственникъ фамиліи Делигіанни, поспѣшилъ въ Картину, для посредничества приглашенъ былъ также и, съ согласія правительства, явился и Метакса. За удаленіемъ ихъ обоихъ, правительство ограничило число своихъ наличныхъ членовъ двумя (Мавромихаіи и Сотри Харалампа) и такъ какъ оно въ этомъ составѣ продолжало приминать правительственныя мѣры, въ противность закону, который требовалъ присутствія трехъ членовъ, то законодательное собраніе воспользовалось этимъ поводомъ, чтобы смѣнить Метаксу и назначить на его мѣсто Коллетти. Два члена правительства, несмѣненные законодательнымъ собраніемъ, хотя они были столько же виновны въ удаленіи Метаксы, воспользовались теперь тѣмъ же предлогомъ, какой собраніе употребило противъ исполнительной власти, противъ самаго законодательнаго собранія: они объявили собраніе юридически неправильнымъ, такъ какъ въ немъ нѣтъ полнаго законнаго числа двухъ третей членовъ,-- хотя прежде на это и не обращалось строгаго вниманія. Они не признавали Метаксы смѣненнымъ и не принимали въ свою среду Колетта; они отразили одинъ coup d'état другимъ и послали Пано Колокотрони, Никиту и др. въ Аргосъ, чтобы распустить собраніе и схватить главныхъ виновныхъ. Посланные, съ 299 человѣкъ, вступили въ домъ собранія, разогнали депутатовъ, разграбили ихъ жилища и взяли съ собой архивъ. Но такъ какъ они такимъ образомъ не сдѣлали ничего, чтобы помѣшать представителямъ собраться вновь, то эти послѣдніе тайно уйти сухимъ путемъ и моремъ въ Крапиди, гдѣ они были невдалекѣ отъ дружественныхъ имъ острововъ; архивъ ловко похищенъ былъ у Никиты его же родственникомъ Захаропуло и возвращенъ. Островитяне съ радостію приняли прокламацію собранія, въ котортй оно объявляло о причинахъ своего перемѣщенія, и обратившись къ нему письменно, вызывали собраніе отставить и прочихъ членовъ правительства. Это было сдѣлано; вслѣдствіе этого немногіе (около 25) изъ членовъ собранія, вѣрные правительству, отдѣлились въ мѣсто пребыванія стараго правительства, Навплію. Вмѣстѣ съ тѣмъ, законодательное собраніе составило новое правительство исключительно изъ людей своего образа мыслей: президентомъ назначенъ былъ Георгій Контуріоти, затѣмъ Ботази (другой ндріецъ), Никол. Лонто, Колетти; изъ прежняго состава правительства удержали одного Займи, котораго впрочемъ замѣнилъ потомъ Спиліотаки, потому что Займи, повидимому, считался болѣе полезнымъ внѣ правительства. Епархіи, представители которыхъ вышли изъ собранія, приглашены были къ новымъ выборамъ Старое правительство въ Навпліи съ своей стороны также предписало новые выборы въ другое народное собраніе и перенесло свое мѣстопребываніе въ Триполицу" (стр. 12).
   
   Такимъ образомъ оказывалось два правительства, которыя порицали другъ друга, какъ незаконныя; горожане называли своихъ противниковъ клефтами, что было теперь ругательнымъ названіемъ; солдаты съ своей стороны называли ихъ фанаріотами, напоминая ихъ ненавистную роль въ качествѣ коджабашей; но имя мятежниковъ оставалось за военной партіей. Собраніе и новое правительство имѣли на своей сторонѣ островитянъ и черезъ это флотъ, единственную вещь, которая могла дать въ Греціи силу. У Колокотрони было только оружіе небольшаго числа сомнительныхъ приверженцевъ и помощь сомнительнаго соперника, Петробея, который неестественно перешелъ отъ городской партіи на его сторону. Въ рукахъ его приверженцевъ были крѣпости Навилія и Акрокоринфъ, и къ нимъ онъ старался еще пріобрѣсти подкупомъ Мемвасію, но это ему не удалось. Онъ просилъ о посредничествѣ Ипсиланти, который жилъ, удалившись отъ дѣлъ, въ Триполицѣ, но сліяніе, предложенное имъ въ Краннди, было отвергнуто. Старое правительство не было безопасно даже въ своемъ мѣстопребываніи, Триполицѣ; одно тайное братство, состоявшее большей частью изъ ремесленниковъ, пыталось даже, хотя безуспѣшно, поднять противъ него возстаніе. Между тѣмъ, собраніе, находившееся въ Краииди, напало на своего противника въ самомъ мѣстопребываніи его силы: оно провозгласило Насилію резиденціей правительства, отплыло къ мельничной деревнѣ, разогнало тамошній гарнизонъ своими пушками и потребовало отъ Пано Колокотрони, чтобы онъ сдалъ городъ и крѣпость. Когда онъ отказался, собраніе объявило его государственнымъ измѣнникомъ, заперло его въ городѣ блокадой вмѣстѣ съ Метаксой и его тещей Боболиной, заняло Аргосъ, достигло сдачи Акрокоринфа отъ его коменданта Хеліоти, который не имѣлъ покоя отъ своихъ людей, требовавшихъ неуплаченнаго жалованья, и выступило противъ Триполицы. Тамъ стоялъ Колокотрони; и вѣрные, числомъ до 3,000 человѣкъ, подъ начальствомъ, Лонто, Займи, Нотары, потрако и Кефали выступили противъ нихъ, заняли предмѣстья и начали схватку съ Гривасомъ. Черезъ Петробея и Илануту мятежники получили подкрѣпленіе изъ 1,000 аркадіицевъ; при первомъ столкновеніи послѣ ихъ прибытія, многіе опасались большаго кровопролитія, но убитъ былъ только одинъ; люди капитановъ, считавшіе, что раздоры послѣднихъ не стоятъ капли крови, воспользовались гражданской войной только для стрѣльбы, какъ на праздникѣ. Въ самомъ лагерѣ въГриполицѣ, Петробей и Колокотрони были не совсѣмъ согласны; поэтому, скоро начались переговоры, но которымъ мятежники получили свободное отступленіе.
   Среди этихъ междуусобій и гражданскихъ смутъ прошли первые два года возстанія; здѣсь и оканчивается первый вышедшій томъ "Возстанія и Возрожденія Греціи." При выходѣ послѣдующихъ томовъ, мы постараемся обрисовать отношеніе къ греческому возстанію европейской дипломатіи и турецкаго правительства. Теперь мы хотѣли представить только бѣглый очеркъ положенія и взаимныхъ отношеній тѣхъ партій, которыя фигурируютъ на первомъ планѣ во все время борьбы, которыя руководятъ и управляютъ всѣмъ движеніемъ отъ начала до конца. Но изъ этого бѣглаго очерка, мы полагаемъ, читатель можетъ убѣдиться въ справедливости высказаннаго нами выше мнѣнія объ общемъ характерѣ и значеніи историческихъ взглядовъ Гервинуса. Историкъ весьма подробно и обстоятельно раскрываетъ передъ нами главныя пружины возстанія и рельефно обрисовываетъ борьбу и антагонизмъ его главныхъ дѣятелей. Но какую же роль во всемъ этомъ играетъ народъ; кто стоитъ за его интересы? Кто думаетъ о его дѣйствительныхъ нуждахъ и потребностяхъ? Какъ относятся къ нему городская буржуазія и военная партія? Какъ относится онъ къ нимъ? Какое участіе принимаетъ онъ въ ихъ борьбѣ? Объ этомъ у Гервинуса не говорится ни слова. Читая его, можно подумать, что въ Греціи въ то время только и было два рода людей: солдаты, да мѣщане. Только въ одномъ мѣстѣ Гервинусь дѣлаетъ намекъ, что кромѣ этихъ почтенныхъ "борцевъ на свободу", было и еще какое-то третье "нѣчто". Но опять объ этомъ "нѣчто" говорится только вскользь, мимоходомъ. Именно, упоминая о гражданской войнѣ, вспыхнувшей между военною партіею и буржуазіей), вооружившеюся подъ предводительствомъ Займи и Лонто, онъ говоритъ: "вскорѣ обнаружилось при этомъ, что народъ, совершенно неучаствовавшій въ интригахъ своей честолюбивой знати, не имѣлъ ни желанія, ни интереса рѣзаться изъ-за нея". (Стр. 420). И только;-- больше о народѣ ни слова. А между тѣмъ, чуть только является необходимость опредѣлить значеніе греческаго возстанія въ общемъ циклѣ историческаго прогресса, народъ сейчасъ же является на сцену, и его именемъ пользуется историкъ-оптимистѣ, какъ заманчивою вывѣскою, какъ какою-то парадною одеждою для прикрытія и замаскированія своихъ буржуазныхъ тенденцій.

-----

   Ральфъ Уальдо Эмерсонъ родился въ Массачусетсѣ, отъ родителей американцевъ. Нѣкоторое время онъ былъ пасторомъ унитаріевъ, но, разошедшись съ ними въ убѣжденіяхъ, посвятилъ себя исключительно литературной дѣятельности и сталъ издавать газету "the Diae" (Циферблатъ). Въ 40-хъ годахъ онъ поддерживалъ дѣло аболиціонеровъ и писалъ объ "освобожденіи негровъ"; но вообще онъ тщательно устранялся отъ всякой политической дѣятельности и предпочиталъ (и теперь предпочитаетъ) созерцательное и спокойное уединеніе бурямъ и треволненіямъ общественной жизни. Поселившись въ своемъ загородномъ домѣ близь Конкорда, сообщаетъ его издательница и переводчица г-жа Лодыженская, онъ живетъ "какъ истинный мудрецъ, своеобычно, до не странно", пишетъ, печатаетъ, много гуляетъ по окрестностямъ, занимается всѣмъ, слѣдитъ за современными вопросами и въ случаѣ надобности, появляется иногда на кафедрахъ Бостона. Въ Америкѣ, по словамъ той же г-жи Лодыжеиской, Эмерсонъ пользуется "не только всеобщимъ уваженіемъ, но и благоговѣйнымъ почтеніемъ; путешественники ѣздятъ къ нему на поклоненіе." При появленіи его "Опытовъ," приверженцы его провозгласили его пророкомъ временъ лучшихъ и сожалѣли, что его вліяніе не распространилось мгновенно. Онъ слишкомъ выше своихъ согражданъ, говорили они (если вѣрить г-жѣ Лодыженской), выше своего времени, и не можетъ быть понятъ тотчасъ и вполнѣ, однако мысли его прорѣзываютъ глубокій слѣдъ, и кругъ его почитателей расширяется съ каждымъ годомъ. Вліяніе его въ будущемъ несомнѣнно!
   
   "Съ тѣхъ поръ, какъ это было произнесено, продолжаетъ г-жа Лодыженская, мы найдете творенія американскаго мудреца въ рукахъ людей всѣхъ возрастовъ и половъ, почти въ каждомъ домѣ Бостона, Нью-Іорка, Филадельфіи и, кромѣ городовъ, даже въ отдаленныхъ, полудостроенныхъ хижинахъ поселенцевъ Новаго-Свѣта."
   
   Все это говоритъ г-жа Лодыженская. Но показанія г-жи Лодыженской слѣдуетъ принимать въ этомъ случаѣ съ крайнею осторожностью. Во-первыхъ, сама она не только не посѣщала отдаленныхъ и полудостроенныхъ хижинъ поселенцевъ Новаго-Свѣта, но даже не была ни въ Бостонѣ, ни въ Нью-Іоркѣ, ни въ Филадельфіи, что видно изъ собственнаго же ея признанія: она говоритъ, что знакомствомъ съ "Опытами" Эмерсона она обязана одной своей пріятельницѣ, рѣдкой любительницѣ хорошихъ книгъ и частой посѣтительницѣ "столицы міра"; если же сама г-жа Лодыженская была бы въ Бостонѣ, Нью-Іоркѣ и т. д., и если бы дѣйствительно "Опыты" Эмерсона находились въ каждомъ домѣ Бостона, Нью-Іоркѣ и т. д. въ такомъ случаѣ, посредничество этой рѣдкой любительницы хорошихъ книгъ и частой посѣтительницы "столицы міра" оказалось бы совершенно излишнимъ. Во-вторыхъ, неумѣренное пристрастіе издательницы къ несравненному уму автора издаваемыхъ ею твореній, пристрастіе, доходящее до комизма, дѣлаетъ весьма сомнительнымъ все, что она говоритъ объ его величіи, славѣ и необъятномъ вліяніи на американцевъ. Г-жа Лодыженская относится къ Эмерсону съ такимъ беззавѣтнымъ, ребяческимъ энтузіазмомъ, и высказываетъ этотъ энтузіазмъ въ такихъ наивныхъ формахъ, нечуждыхъ впрочемъ нѣкоторой комической напыщенности и безграмотности, что намъ не хочется даже смѣяться надъ нею. Она вѣритъ чистосердечно, что онъ дѣйствительно какой-то пророкъ будущаго.
   
   "Намъ, говоритъ она, можно на долгое время удовольствоваться образомъ воззрѣній Эмерсона, и идти ему во слѣдъ, въ полной увѣренности, что пройдутъ вѣка и онъ не будетъ превзойденъ."
   
   Въ другомъ мѣстѣ она отзывается о немъ еще восторженнѣе:
   
   "Благодѣтельныя сѣмена разсѣяны его рукою по всѣмъ скромнымъ стезямъ, по всѣмъ широкимъ поприщамъ, по всѣмъ заоблачнымъ высямъ земнаго существованія (??). Возвышенныя думы Эмерсона, предупредившія болѣе, чѣмъ за пятнадцать лѣтъ астрономическія доказательства Фламмаріона, превосходныя компиляціи Пеззани и одновременныя съ "Землею и Небомъ" Жака Реклю, не безполезны для перспективъ, которыя передъ нами раздвигаются (?). Главная же его заслуга состоитъ въ томъ, что онъ изъ насъ, слѣпорожденныхъ, можетъ сдѣлать зрячихъ и просто и прямо говоритъ...
   
   Затѣмъ слѣдуетъ нѣсколько выписокъ изъ Эмерсона, выписокъ, которыя, но мнѣнію г-жи Лодыженской, должны показать, какимъ образомъ и посредствомъ какихъ магическихъ словъ американскій мыслитель превращаетъ "насъ, слѣпорожденныхъ, въ зрячихъ". Но выписки оказываются до того нелѣпыми и нескладными, что, сдѣлавъ ихъ, г-жа Лодыженская спѣшитъ добавить:
   
   "Прошу васъ объ одномъ: по этимъ выпискамъ не торопитесь провозглашать его мистикомъ, онъ не мистикъ, не проповѣдникъ, не философъ (Вотъ тебѣ на!-- даже и не философъ.). Онъ не изъ числа тѣхъ рѣдкихъ пламенныхъ, почти полуумныхъ прозорливцевъ -- какъ онъ относится (вѣроятно переводчица хотѣла сказать: отзывается) объ мистикахъ, глубоко, впрочемъ, уважая ихъ и вѣря ихъ правдивости, изнемогающихъ подъ необъятностью идеи. Онъ свободно распоряжается всѣми своими великолѣпными идеями; такъ сказать играетъ ими, представляя ихъ намъ въ формѣ случаевъ и предметовъ обыденной жизни (??). Онъ не обрамленъ никакою системою, не настроенъ тономъ поучительнымъ, не омраченъ ни одною тѣнью догматической сухости. Онъ просто человѣкъ по всей силѣ слова и человѣкъ самый натуральный (?). О возвышенномъ говоритъ возвышенно, о плѣнительномъ -- плѣнительно, о комическомъ -- съ самымъ непринужденнымъ юморомъ".
   
   Весьма краснорѣчиво! Если бы къ этому краснорѣчію присоединить еще нѣкоторую дозу грамотности, то вышло бы даже и "возвышенно" а "плѣнительно". Но къ несчастію послѣдняго-то качества и не достаетъ почтенной издательницѣ; способность ея выражаться грамотно обратно пропорціональна способности ея выражаться краснорѣчиво, и чѣмъ она хочетъ бить краснорѣчивѣе, тѣмъ она становится безграмотнѣе.
   Въ доказательство, что Эмерсонъ "о возвышенномъ говорятъ возвышенно, о плѣнительномъ -- плѣнительно", г-жа Лодыженская приводитъ безчисленное множество выписокъ изъ той самой книги, которую она издаетъ. Такимъ образомъ, читатель приглашается вкусить премудрость Эмерсона въ двойной порціи, такъ что плѣнительное дѣлается приторнымъ, а возвышенное скучнымъ. Впрочемъ все это, быть можетъ, дѣлается ради одного невиннаго увлеченія... Пусть, однако, читатель не поддается этому увлеченію и не подкупается американскою и отчасти европейскою извѣстностью Эмерсона. Очень можетъ быть, что кругъ его американскихъ читателей такъ обширенъ, какъ объ этомъ заявляетъ г-жа Лодыженская, очень можетъ быть, что его почитатели считаютъ его пророкомъ будущаго,-- во всемъ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго и неправдоподобнаго, но все это еще ничего не говоритъ ни объ обширности и глубинѣ его идей, ни о силѣ его таланта, ни о полнотѣ и всеобъемлемости его міросозерцанія. Къ несчастію мы знаемъ, да и г-жа Ладыженская должна это знать, что для того, чтобы имѣть читателей и почитателей, совсѣмъ не нужно быть ни пророкомъ будущаго, ни носителемъ великихъ и глубокихъ идей. Мало образованные и не особенно развитые люди любятъ обыкновенно читать и увлекаться поученіями и проповѣдями, оттого сочиненія этого рода расходятся всегда съ неимовѣрною быстротою и въ огромномъ количествѣ экземпляровъ. И это весьма понятно. Проповѣдь дѣйствуетъ импонирующимъ образомъ на умъ читателя; она не возбуждаетъ, а напротивъ, усыпляетъ и успокоиваетъ его мозговую дѣятельность. Вниманіе его исключательно сосредоточивается на внѣшней ея сторонѣ. Читатель увлекается изящными, хорошо обточенными фразами, кудреватыми періодами, ораторскимъ пафосомъ", увлекается точно также, какъ бы онъ увлекался хорошо выточенною фигуркою, или хорошо нарисованною картинкою, хотя бы ни фигурка, ни картинка не имѣли никакого внутренняго содержанія и даже смысла. Этимъ-то именно обстоятельствомъ и можно объяснить себѣ успѣхъ такихъ произведеній, какъ, напримѣръ, "Опыты" Эмерсона. Эмерсонъ хотя уже давно прервалъ свои сношенія съ унитаріями, хотя уже давно промѣнялъ роль пастора на роль философа и публициста, однако эта перемѣна была чисто-внѣшняя: въ новой роли публициста и философа онъ остался все тѣмъ же благочестивымъ и словоточивымъ пасторомъ. "Опыты" есть ничто иное, какъ проповѣди, только не на темы теологическаго характера, а на какія нибудь болѣе или менѣе общественныя, болѣе или менѣе избитыя свѣтскія темы, въ родѣ, напримѣръ, любви, дружбы, твердости характера и т. н. Мысли, высказываемыя въ этихъ проповѣдяхъ, не отличаются особенною глубиною и оригинальностью, но иногда онѣ не чужды нѣкоторой фантастичности и нелѣпости.
   Г-жа Ладыженская увѣряетъ своихъ читателей, будто
   
   "истины Эмерсона до того истинны, что поминутно пристыжая нашу недогадливость и несмысліе, онѣ потрясаютъ насъ будто учащенными электрическими ударами. Сверхъ того онъ такъ щедро разсыпаетъ сокровищницу своихъ животворныхъ, всеобновляющихъ вдохновеній, что при первомъ чтеніи съ нѣкоторою острасткою (?) спрашиваешь себя: что это? ересь? мятежъ? новая закваска для новыхъ и безъ того невыносимыхъ броженій? Между тѣмъ молніи его мыслей ощутительно проникаютъ въ нашу голову, будятъ умъ отъ застоя и увлекаютъ его поближе подойти къ этому вѣщателю новаго слова" (стр. X).
   
   Эту восторженную тираду мы охотно отнесли бы на счетъ неумѣреннаго энтузіазма увлекающейся издательницы, если бы только она сама не изъяснила намъ на той же самой страницѣ, что причину всѣхъ этихъ восторговъ и увлеченій слѣдуетъ искать въ ея тугомъ пониманіи. Только при этомъ своемъ качествѣ она и могла принять "общія мѣста", размазываемыя Эмерсономъ, за "сокровищницу животворныхъ и всеобновляющихъ вдохновеній, его напыщенныя и часто безсмысленныя фразы -- за какія-то удивительныя молніи, "потрясающія насъ учащенными электрическими ударами" и пристыжающими нашу "недогадливость и несмысліе". До, только при весьма тугомъ пониманіи можно утверждать, какъ она это дѣлаетъ, будто "высокія начала ученія Эмерсона" не могутъ быть поняты съ первого взгляда, а требуютъ долгаго и глубокаго изученія. Въ сущности же, эти якобы "высокія начала", эта "сокровищница животворныхъ и всеобновляющихъ вдохновеній" исчерпывается такими сентенціями и поученіями, большую часть которыхъ можно безъ труда найти въ любыхъ прописяхъ. Такъ, въ первомъ опытѣ ("о довѣріи къ себѣ"), Эмерсонъ поучаетъ насъ вѣрить въ собственныя силы, въ собственное призваніе, и еще въ какое-то наитіе свыше; не подлаживаться подъ чужое мнѣніе и рутинные обычаи, быть всегда тѣмъ, чѣмъ мы есть на самомъ дѣлѣ, держаться вездѣ прямого и откровеннаго образа дѣйствій, говорить всѣмъ правду и т. п. Въ послѣдующихъ опытахъ, авторъ съ неумѣреннымъ обиліемъ изливаетъ слова по поводу "благоразумія", "героизма", "любви", "дружбы" и т. п. При этомъ благоразумію дается такое опредѣленіе.
   
   "Благоразуміе есть добропорядочность внѣшнихъ чувствъ, изученіе наружнаго, видимаго. Это самое объективное дѣйствіе нашей души, это -- божество, промышляющее о животномъ" и т. д. (стр. 34)
   
   Потомъ доказывается, что законное благоразуміе должно ставить предѣлы чувственности, и не должно идти на перекоръ природѣ. Неправда ли, какъ все это ново и глубокомысленно? Такъ же новы и глубокомысленны ораторскія упражненія автора на счетъ героизма, который онъ опредѣляетъ, какъ
   
   "бодрую осанку души" (стр. 49), а первою ступенью къ нему считаетъ "пренебреженіе приволія и безопаснаго мѣстечка" (стр. 49).
   
   Но, вѣроятно, всего глубокомысленнѣе говоритъ авторъ о любви:
   
   "Каждая душа,-- такъ начинаетъ онъ свою проповѣдь на эту тему -- небесная несходная звѣзда другой души. У сердца есть дни свои субботніе, свои юбилеи; въ продолженіи ихъ весь міръ кажется ему брачнымъ пиршествомъ, въ которомъ и шелестъ листьевъ и журчанье водъ и голоса птицъ напѣваютъ ему свои эпиталамы. Любовь присуща всей природѣ какъ побужденіе и какъ награда. Любовь -- высшее выраженіе изъ всего дара слова человѣка. Любовь -- это синонимъ Бога" и т. д.
   
   Въ такомъ духѣ, въ такомъ тонѣ и такимъ слогомъ исписывается цѣлый печатный листъ. Вы думаете, быть можетъ, что авторъ имѣетъ въ виду психологически анализировать это чувство и указать на причины, возбуждающія его. Ничуть. На цѣломъ печатномъ листѣ онъ только умиляется, удивляется и ставитъ безчисленное множество восклицательныхъ и вопросительныхъ знаковъ.
   
   "Кто изъяснитъ намъ, вопрошаетъ онъ себя съ умиленіемъ, это непостижимое, трудное (?) дѣйствіе, которое при видѣ такого-то лица, такой-то осанки, поражаетъ насъ, какъ внезапный лучъ свѣта? Мы проникнуты радостью, нѣжностью и не знаемъ сами, откуда взялось это сладостное умиленіе, откуда сверкнулъ этотъ лучъ? И дѣйствительность, и воображеніе запрещаютъ намъ приписывать такое ощущеніе вліянію организма; не проистекаетъ оно и изъ тѣхъ поводовъ къ любви и дружбѣ, которые извѣстны свѣту и общеприняты въ немъ. Какъ мнѣ кажется оно вѣетъ на насъ изъ среды прелести и нѣжности неземной, изъ сферы несходной съ нашею и для насъ недоступной, изъ того края волшебствъ, которому здѣсь служатъ символомъ розы, фіалки, лиліи, возбуждая въ насъ о немъ предчувствіе" (стр. 70).
   
   Каково глубокомысліе, какова "сокровищница животворныхъ и всеобновляющихъ вдохновеній"! И эта-то невѣроятная и фантастическая белиберда выдается нашей наивной публикѣ за какую-то новую и оригинальную философію,
   
   "истины которой до того истинны, что, поминутно пристыжая нашу недогадливость и несмысліе, потрясаютъ насъ будто учащенными ударами электричества".
   
   Дѣйствительно, эти истины пристыжаютъ нашу недогадливость, пристыжаютъ ее поминутно. Кто изъ насъ,-- предполагая, что всѣ мы находимся въ здравомъ умѣ,-- когда нибудь могъ догадаться, что розы, фіалки и лиліи служатъ символами какого-то неземного міра волшебствъ, и что изъ этого-то міра волшебствъ и проистекаетъ чувство любви!
   Нужно ли еще приводить образцы эмерсоновскаго глубокомыслія? Не постигъ ли уже читатель вполнѣ и теперь всю прелесть и благоуханіе сей "сокровищницы"? Полагаемъ, что не совсѣмъ еще; приведенныя выписки знакомятъ только съ одной стороною его глубокомыслія, фантастическою, совершенно, впрочемъ, невинною и безвредною, но есть и другая, уже не фантастическая и не невинная. Вотъ образчикъ:
   
   "Теперь, скорбитъ въ одномъ мѣстѣ Эмерсонъ, всякій съ измала терзается надъ рѣшеніемъ богословскихъ задачъ о первородномъ грѣхѣ, о происхожденіи зла, о предназначеніи, и надъ прочими подобными умозрѣніями, которыя на практикѣ не представляютъ никакихъ затрудненіи и ни мало не затмѣваютъ пути тѣхъ, которые для такихъ поисковъ не сбиваются съ своего. Многіе умы должны предложить себѣ на разрѣшеніе и такіе вопросы; они въ нихъ тоже, что корь, золотуха и другія ѣдкія мокроты, которыя душа должна выбросить наружу для того, чтобы послѣ наслаждаться отличнымъ здоровьемъ и предписывать цѣлебныя средства и другимъ. Простымъ натурамъ подобныя сыпи не необходимы. Нужно имѣть рѣдкія способности для того, чтобы самому себѣ отдать отчетъ въ своемъ вѣрованіи и выразить другимъ свои воззрѣнія, касательно свободнаго произвола и его соглашенія съ судьбою человѣка. Для большинства же людей, въ замѣнъ наукообразной пытливости весьма достаточно имѣть нѣсколько вѣрныхъ инстинктовъ, немного удобопонятныхъ правилъ и честную, здравую природу.
   
   Едва ли даже и у насъ найдутся мыслители (если только не считать мыслителемъ г. Аскоченскаго), которые рѣшились бы съ такою наивною откровенностью высказывать такія глубокомысленныя истины, такъ остроумно сравнивать пытливость человѣческаго ума съ корью, сыпью и "другими ѣдкими мокротами". Не правы ли мы были, сказавъ, что Эмерсонъ, сдѣлавшись во виду философомъ и публицистомъ, въ сущности не пересталъ быть пасторомъ. Пасторскій духъ господствуетъ надъ его мыслями и проявляется даже, какъ мы сказали, во внѣшней формѣ выраженія этихъ мыслей. Иногда онъ до того забываетъ свою роль, какъ философъ, что, пиша "философскій опытъ, онъ вдругъ начинаетъ дѣлать воззванія горѣ и обращается къ своимъ читателямъ съ словами: "о, друзья мои!" "о, братія мои!"
   Вотъ эту-то безсвязную совокупность философскихъ, теологическихъ, дѣтскихъ и старческихъ мыслишекъ, изложенныхъ крайне аффектированнымъ и напыщеннымъ тономъ, переведенныхъ безграмотнымъ, почти не русскимъ языкомъ, и предлагаетъ г-жа Лодыженская россійской публикѣ, подъ пышнымъ заглавіемъ "Нравственной философіи". Первый томъ заключаетъ въ себѣ "Опиты" "о довѣріи къ себѣ", "благоразуміи", "дружбѣ", "героизмѣ", "любви" и т. п. Изъ приведенныхъ выписокъ, мы полагаемъ, читатели уже на столько хорошо могли ознакомиться съ характеромъ и содержаніемъ его, -- что едва ли пожелаютъ читать его въ подлинникѣ. Что касается до второго томика,-- то въ немъ содержатся лекціи автора, читанныя въ Англіи о Представителяхъ человѣчества. Лекціи уже давно были переведены на русской языкъ, давно уже прочтены и забыты. Воспроизводить ихъ снова въ памяти читателей нѣтъ ни малѣйшей надобности. И "Опыты и "Представители человѣчества" переведены отвратительно дурно.-- "Сокровищница животворныхъ, всеобновляющихъ вдохновеній" не вдохнула, однако, въ г-жу Лодыженскую знаніе англійскаго языка и русской грамматики.

-----

   Небольшая книжка, вышедшая въ свѣтъ подъ страннымъ названіемъ "Земля и поля", названіемъ, которое, по оффиціальнымъ извѣстіямъ временъ польскаго возстанія, обозначало собою какое-то революціонное общество и его прокламаціи, невольно обращаетъ на себя вниманіе. Случайное ли это сходство въ названіяхъ, или оно сдѣлано съ какою нибудь цѣлью? И какая тутъ можетъ быть цѣль? Или это спекуляція на счетъ пикантной клички, въ надеждѣ на простодушіе нѣкоторыхъ любознательныхъ читателей, которые, пожалуй, вообразятъ, что правительство разрѣшило теперь издать нѣчто въ родѣ сборника тѣхъ возмутительныхъ прокламацій, которыя попали въ его руки во время возстанія, какъ разрѣшило оно издать свѣденія объ Огрызкѣ и Сѣраковскомъ? Или это, наконецъ, пародія, политическій памфлетъ, каррикатура? Эти вопросы невольно пришли намъ къ голову, когда мы взяли въ руки небольшую, но старательно изданную книжку г. П. Л. Первое впечатлѣніе, произведенное на насъ нѣкоторыми главами этой книжки, было нѣсколько тревожное; мы сразу замѣтили въ авторѣ разрушительныя стремленія, желаніе поколебать весь общественный строй русской жизни -- суды, земство, крестьянское положеніе, словомъ, расшатать, какъ говорятъ нѣкоторые, главнѣйшія основы государства. Это заставило насъ внимательнѣе всмотрѣться въ произведенія г. П. Л.
   Еслибъ мы не читали газетъ, то "Земля и воля" дала бы намъ случай написать обширную статью -- до такой степени эта книга выходитъ изъ ряду всего, что являлось до сихъ поръ въ литературѣ, до того оригинально ея содержаніе. Но такъ какъ мы имѣемъ несчастіе читать всѣ русскія газеты, въ томъ числѣ и газету "Вѣсть", то мы скоро узнали, что книжка г. П. Л. есть ничто иное, какъ собраніе статей изъ "Вѣсти", печатавшихся тамъ подъ скромнымъ названіемъ: "Современное положеніе сельскаго хозяйства въ Россіи". Почему автору этихъ статей вздумалось издать ихъ отдѣльной книгой, а тѣмъ болѣе окрестить другимъ именемъ -- это остается для насъ тайной. Но врядъ ли деликатно со стороны крупнаго землевладѣльца прибѣгать къ такимъ мелкимъ уловкамъ и вводить въ заблужденіе читателей "Вѣсти", изъ которыхъ многіе, конечно, купятъ эту книжку, уже прежде читанную ими въ газетѣ. Въ такихъ случаяхъ, т. е., когда какая либо статья, напечатанная уже въ газетѣ, является отдѣльнымъ изданіемъ, обыкновенно дѣлается оговорка, если не въ объявленіяхъ, то по крайней мѣрѣ на самой книжкѣ; но подобная оговорка становится безусловно обязательной для автора, когда его изданіе является въ свѣтъ подъ другой кличкой. Иначе все дѣло представляется ловкой аферой, которая въ настоящемъ случаѣ тѣмъ рѣзче бросается въ глаза, что прикрыта названіемъ, очевидно разсчитаннымъ на эффектъ.
   И такъ, разбирая книжку "Земля и воля", мы, собственно говоря, должны разбирать газету "Вѣсть", ибо каждая строка, появляющаяся въ этой газетѣ, есть однообразное гудѣніе въ одну и ту же трубу, ненарушаемое никакимъ постороннимъ звукомъ. Послѣдовательность г. Скарятина и вѣрность разъ принятому направленію можно бы было поставить въ заслугу редакціи, еслибъ только преслѣдуемые ею интересы, въ силу своей мизерности и ограниченности, не исключали всякой возможности уклониться въ сторону. Въ то время, когда г. Краевскій, напримѣръ, успѣлъ измѣниться разъ пять, преслѣдуя какую-то неуловимую идею для своей газеты и поперемѣнно стараясь сдѣлать ее органомъ патріотическаго, панславистскаго, либеральнаго и другихъ направленій, во все это время г. Скарятинъ постоянно твердилъ одно и то же: внѣ крупнаго землевладѣнія нѣтъ спасенія, и съ этой точки относился къ каждому вопросу. Оказывается ли онъ въ пользу крупныхъ землевладѣльцевъ -- г. Скарятинъ его превозноситъ; оказывается онъ противъ -- его безусловно порицаютъ, какія бы въ немъ достоинства ни заключались. Такимъ образомъ, говоря проще, интересы, преслѣдуемые газетою "Вѣсть", суть интересы карманные, и философія ея есть чисто-карманная. Изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы нѣкоторые другіе органы нашей печати были чужды карманныхъ интересовъ; но тѣ преслѣдуютъ ихъ помощію разработки какихъ нибудь общихъ идей, при чемъ очень легко сбиться съ пути и провраться, тогда какъ газета "Вѣсть" преслѣдуетъ эти интересы сами по себѣ и вполнѣ непосредственно. Она прямо говоритъ, что безъ людей съ туго-набитыми карманами и кромѣ того непремѣнно принадлежащихъ къ извѣстному сословію, не можетъ существовать государство. И такъ, да здравствуютъ туго-набитые карманы!-- вотъ крайній идеалъ и цѣль всѣхъ стремленій газеты "Вѣсть". Очевидно, что при такой задачѣ, имѣя нѣкоторую снаровку, почти невозможно сдѣлаться непослѣдовательнымъ: сама задача ведетъ человѣка за носъ и указываетъ ему дорогу. Слѣдовательно, вѣрность одному и тому же направленію не можетъ быть поставлена въ особенную заслугу "Вѣсти".
   Во всякомъ случаѣ, къ силу этой послѣдовательности, достаточно сказать человѣку, знакомому съ "Вѣстью", что книжка "Земля и воля" печаталась сперва въ этой газетѣ,-- и онъ уже будетъ имѣть о ней полное понятіе. Но такъ какъ далеко не всѣ же читаютъ "Вѣсть", и такъ какъ, собственно говоря, мы не имѣемъ нрава, въ качествѣ рецензента, говорить о книгѣ, выходя за предѣлы ея непосредственнаго содержанія, то это и налагаетъ на насъ обязанность сказать нѣсколько словъ о произведеніи г. П. Л.
   Первая и главнѣйшая часть книги "Земля и воля" занимается предметомъ весьма интереснымъ, "русской деревней въ 1868 году". По содержаніе этой части нисколько не соотвѣтствуетъ ея названію. Читатель вправѣ ожидать отъ такого названія серьезнаго и всесторонняго знакомства съ русской деревней; но съ первыхъ же страницъ онъ видитъ, что авторъ задается совсѣмъ иными цѣлями, онъ даже самъ заявляетъ, что имѣетъ въ виду изобразить слабыя стороны сельскаго быта, развившіяся подъ вліяніемъ разныхъ несовершенствъ и пропусковъ въ крестьянской и земской реформѣ. Такимъ образомъ, это уже не "русская деревня", а "слабыя стороны русской деревни", что, конечно, далеко не одно и тоще. Вообще авторъ, какъ видно, человѣкъ далеко не щекотливый.
   Цѣль какъ этой части, такъ и всей книжки заключается въ томъ, чтобы изобразить бѣдственное положеніе русскаго народа, разореннаго крестьянской реформой. Но такъ какъ авторъ эту реформу называетъ все-таки "великимъ дѣломъ освобожденія крестьянъ)), то онъ, конечно, и не помышляетъ о томъ, чтобы крѣпостное право могло быть возстановлено въ своихъ старинныхъ формахъ; онъ очень хорошо понимаетъ всѣ неудобства такой рискованной операціи и потому прямо къ ней не рѣшается взывать. За то онъ рекомендуетъ рядъ мѣръ, которыя бы могли снова сблизить крестьянина съ помѣщикомъ, такъ разобщенныхъ теперь другъ съ другомъ. Какимъ образомъ должно произойдти это сближеніе, авторъ прямо не указываетъ; но во многихъ мѣстахъ своей книжки онъ развиваетъ мысль о необходимости признать офиціально крупныхъ землевладѣльцевъ хозяевами въ земскихъ и крестьянскихъ дѣлахъ ихъ уѣздовъ. "Нужно, говоритъ онъ, чтобы крупныя деревья твердыми корнями своими обхватили и утвердили на мѣстѣ, движимый всякимъ вѣтромъ, песчаный холмъ демократическаго большинства, иначе имъ засыплется и подъ нимъ заглохнетъ всякая растительность". Вотъ какую поэтическую картину рисуетъ автору его пылкое воображеніе, вотъ въ какомъ видѣ представляется ему идеалъ русскаго народнаго быта.
   Съ цѣлью сдѣлать этотъ идеалъ и для другихъ столь же заманчивымъ, авторъ старается доказать, что при крѣпостномъ правѣ, хотя уничтоженіе его есть и "великое дѣло", крестьяне были несравненно болѣе обезпечены, чѣмъ теперь; хозяйство у нихъ шло лучше, неурожаи не дѣйствовали такъ губительно, запасы хлѣба всегда были въ достаточномъ количествѣ; и все это происходило отъ того, что "крупныя деревья" держали ихъ въ своихъ объятіяхъ. Для автора несомнѣнно, чтобъ настоящее время, когда крестьянинъ вышелъ "изъ подъ опеки",-- "уровень энергіи труда значительно понизился но всѣмъ направленіямъ и во всѣхъ видахъ", потому что "крестьянинъ не будучи болѣе обязанъ трудиться по требованію своего бывшаго опекуна, сталъ трудиться менѣе". Къ тому же, прежде, когда земли принадлежали помѣщикамъ, а крестьянинъ былъ только работникомъ, такое взаимное ихъ отношеніе было совершенно нормальнымъ, ибо крестьянинъ способенъ только обработывать землю, но никакъ не владѣть ею; поэтому, положеніе о крестьянахъ жестоко ошибается, думая, что "улучшеніе быта крестьянъ" есть "освобожденіе ихъ съ надѣломъ землею". Это два понятія совершенно разнородныя и неимѣющія между собою ничего общаго. Надѣленіе крестьянъ землею никакъ не можетъ быть названо улучшеніемъ ихъ быта, потому что они рѣшительно не въ силахъ "вынести на своихъ плечахъ поземельную собственность." Къ тому же, владѣніе землею совсѣмъ не пристало крестьянамъ, потому что въ крестьянскомъ "мірѣ" кроется "зародышъ чисто-демократическихъ нравовъ и воззрѣній," которые, въ соединеніи съ общиннымъ владѣніемъ землею, "получаютъ иногда чисто-соціалистическій оттѣнокъ; между тѣмъ "владѣніе землею есть самый высокій и благородный видъ собственности; оно служитъ основаніемъ всякой истинной аристократіи, этой надежнѣйшей связи государственнаго строя." Справедливость этого положенія доказывается несомнѣнно исторіей; лучшіе умы Европы пришли къ заключенію, что "мѣстное, самоуправленіе только въ такомъ случаѣ можетъ обладать достаточною сдержанностью, послѣдовательностью и самостоятельностью -- этими тремя необходимыми качествами всякого правильнаго органическаго развитія -- когда оно основано на началѣ аристократическомъ." Между тѣмъ у насъ начало аристократическое, къ явному ущербу государственныхъ интересовъ, рѣшительно гибнетъ. По неудобству жить въ деревняхъ, не имѣя прежней власти, помѣщики начинаютъ чувствовать чуть не отвращеніе къ своей почетной собственности. Прежде помѣщикъ могъ, по крайней мѣрѣ, распоряжаться съ крестьянами какъ ему угодно, не обращаясь ни къ какимъ властямъ, и въ случаѣ какихъ либо проступковъ со стороны крестьянъ, наказывать ихъ по своему собственному усмотрѣнію. Теперь совсѣмъ не то; теперь тебя могутъ обманывать, обворовывать а ты "каждый разъ кланяйся, пиши, поѣзжай къ мировому судьѣ или посреднику, къ становому приставу или даже волостному старшинѣ, большею частію за нѣсколько десятковъ верстъ." Все это стѣсняетъ помѣщиковъ, обременяетъ ихъ излишними заботами, отчего аристократія мало-по-малу гибнетъ. Прежде помѣщикъ сосредоточивалъ въ своемъ лицѣ всевозможныя власти относительно крестьянскаго населенія: судебную, полицейскую, административную. Выгода этого заключалась въ томъ, что помѣщику никуда не нужно было ѣздить жаловаться, да и крестьяне боялись близкой власти и. скораго суда, а судъ былъ ужь во всякомъ случаѣ скорѣе даже нынѣшняго, хотя нынѣшній и называется "судъ скорый." Къ тому же, эта власть, строгая, быстрая и рѣшительная, ничего не стоила государству. Посмотрите, какое множество начальства у крестьянъ: уѣздное полицейское управленіе, мировые посредники, мировые судьи, земскія управы; "всѣ эти власти, дѣйствуя на чистобюрократическихъ началахъ, стоитъ весьма дорого, замѣнивъ собою, относительно временно-обязанныхъ крестьянъ, даровую помѣщичью власть, дѣйствовавшую непосредственно, помимо всякихъ формальностей". При этомъ условіи, можно ли, кажется, колебаться въ выборѣ? Что помѣщикъ очень часто не только не злоупотреблялъ своею властью, а напротивъ, благодѣтельствовалъ крестьянъ, не жалѣя даже собственныхъ денегъ, можно видѣть, напримѣръ, изъ слѣдующаго факта: одинъ помѣщикъ петергофскаго уѣзда здѣшней губерніи былъ глубоко убѣждёнъ во вредѣ для крестьянъ общиннаго быта. Поэтому онъ, еще до 19 февраля 1861 года, раздѣлилъ землю, находившуюся въ пользованіи крестьянъ, на отдѣльные участки и перенесъ усадьбы каждаго крестьянина на свой участокъ. "Операція эта произведена была, противъ желанія самихъ крестьянъ, помѣщикомъ, на собственный его счетъ, съ единственною цѣлью облагодѣтельствовать своихъ подвластныхъ." По крестьяне до такой степени плохо понимали свои интересы, что едва только освободились изъ-подъ помѣщика и получили волю, какъ сейчасъ же выразили непреодолимое желаніе ввести опять общинное владѣніе съ перенесеніемъ усадебъ на прежнія мѣста; это дѣйствительно и осуществлено было вслѣдствіе настоятельныхъ требованій крестьянъ, къ великой ихъ радости и не смотря на значительныя издержки, съ которыми сопряжено было для крестьянъ обратное ихъ переселеніе; введеніе вновь общиннаго владѣнія сопровождалось радостными празднествами всего околотка". Таково упорство и необразованность русскаго крестьянина. Удобно ли ему существовать на свѣтѣ безъ опеки) Впрочемъ, авторъ разбираемой нами книжки не одобряетъ подобныхъ насильственныхъ средствъ, ведущихъ къ уничтоженію общины; а рекомендуетъ болѣе тонкія мѣры, которыя могли бы привести къ той же цѣли вѣрнѣе, хотя и медленнѣе.
   Справедливость требуетъ сказать, что дѣлая вышеприведенныя выписки изъ книги "Земля и воля", мы порхали по всей книжкѣ и исчерпали такимъ образомъ все ея содержаніе. Но сведеніе выдержекъ, взятыхъ на разныхъ страницахъ, въ одно цѣлое, не только не измѣнило главныхъ мыслей автора, и не придало имъ чуждаго значенія, но напротивъ представило ихъ болѣе рельефно въ интересахъ самого автора. Показавъ неудовлетворительность и крайнее разстройство современнаго сельскаго хозяйства и переходя къ разсмотрѣнію отдѣльныхъ предметовъ, имѣвшихъ вліяніе на такое разстройство, г. П. Л., правда,-останавливаетъ свое вниманіе на разныхъ причинахъ, устраненіе которыхъ могло бы способствовать улучшенію и даже процвѣтанію хозяйства; но дѣло въ томъ, что ни одна изъ разбираемыхъ имъ мѣръ, рекомендуемыхъ разными публицистами, не оказывается годною безъ участія крупныхъ поземельныхъ собственниковъ.,
   Въ самомъ дѣлѣ возьмемъ, напримѣръ, общинное устройство крестьянъ, которое авторъ называетъ "новымъ крѣпостнымъ правомъ". Уничтоженіе его, по мнѣнію г. П. Л., дѣйствительно могло бы значительно улучшить крестьянскій бытъ, ибо община гораздо тягостнѣе для крестьянина, "чѣмъ прежняя, безотвѣтственная передъ закономъ, но связанная нравственными узами и руководимая экономическими разсчетами единоличная власть помѣщика". Но дѣло въ томъ, что насильственнымъ образомъ общину невозможно уничтожить, крестьяне будутъ ее горячо отстаивать. Она бы могла уничтожиться сама собою только подъ дѣйствіемъ родительскихъ объятій "крупныхъ деревьевъ". Внѣ этого вліянія, благодѣтельное дѣйствіе уничтоженія общины становится безсильнымъ.
   Далѣе, положеніе крестьянъ могло бы значительно улучшиться посредствомъ уменьшенія податей и повинностей. Но, спрашиваетъ г. П. Л., изъ какихъ источниковъ пополнить тотъ недостатокъ, который вслѣдствіе такого пониженія откроется въ государственныхъ доходахъ? Вотъ первое и самое важное затрудненіе. Можно бы понизить оброки, вносимые крестьянами въ пользу помѣщиковъ, но эта мѣра "повлечетъ за собою нарушеніе права собственности". Наконецъ, можно бы облегчить крестьянъ, переложивши подати съ лица на землю; но въ настоящее время и при нынѣшней организаціи сельскаго быта, эта мѣра "преждевременна". А извѣстно, что "преждевременное движеніе къ цѣли можетъ повести лишь къ напрасной тратѣ силъ, безъ всякой существенной пользы, а въ нѣкоторыхъ случаяхъ даже къ разрушительнымъ экономическимъ и политическимъ потрясеніямъ". Слѣдовательно, и уменьшеніе податей или переложеніе ихъ на землю представляется средствомъ хотя и хорошимъ, но недостижимымъ. Еслибы вся земля принадлежала помѣщикамъ, а крестьяне были бы только работниками -- тогда другое дѣло.
   Крестьянское самоуправленіе, по словамъ г. П. Л., оказываетъ на крестьянъ самое гибельное вліяніе; и ограниченіе его, или даже полное уничтоженіе могло бы благодѣтельно подѣйствовать на улучшеніе ихъ быта. Но и здѣсь является затрудненіе; ограничивать крестьянское и земское самоуправленіе "внѣшнимъ, чистоформальнымъ" образомъ неудобно и безполезно. Для достиженія этой цѣли слѣдовало бы издать "цѣлый рядъ органическихъ законовъ", направленныхъ къ тому, чтобы аристократическое начало вездѣ и во всемъ получило рѣшительное и безусловное вліяніе.
   Можно бы было устроить правильнымъ образомъ поземельный кредитъ и на него возложить надежды относительно улучшенія крестьянскаго быта. Мѣра прекрасная -- но опять-таки къ намъ, при нашихъ теперешнихъ обстоятельствахъ, рѣшительно неприпожимая. Чтобы пользоваться выгоднымъ кредитомъ, надо имѣть земли хорошо обработанныя, а это условіе можетъ существовать только тогда, когда земли представляютъ крупныя, а не мелкія единицы, принадлежащія крупнымъ, а не мелкимъ собственникамъ.
   Наконецъ, можно улучшить крестьянскій бытъ "посредствомъ распространенія грамотности и учрежденія народныхъ школъ, доступныхъ всѣмъ и каждому", что будетъ имѣть несомнѣнное вліяніе на "поднятіе нравственнаго и умственнаго уровня народа". Мѣра также вполнѣ прекрасная. Но во-первыхъ, "возможно ли въ короткое время поднять установившійся вѣками духовный уровень народной массы 70-миліоннаго населенія?" А во-вторыхъ, "такъ какъ для распространенія просвѣщенія необходимы матеріальныя средства", то прежде всего слѣдуетъ желать, чтобы народъ сдѣлался "трудолюбивѣе, бережливѣе, сдержаннѣе и богаче", достиженіе чего только и возможно тогда, когда "крупныя деревья твердыми корнями своими..." и т. д.
   Не нужно ни малѣйшихъ толкованій для того, чтобы уразумѣть истинный смыслъ всего вышеизложеннаго. Г. П. Л. прямо и открыто, ничѣмъ не стѣсняясь, заявляетъ, что настоящее состояніе должно быть бъ самоскорѣйшемъ времени измѣнено въ интересахъ крупныхъ землевладѣльцевъ; что наше сельское хозяйство гибнетъ, государство распадается, общественныя основы колеблются -- и все оттого, что крупная собственность испытала нѣкоторыя неудобства. Для выхода изъ этого тревожнаго состоянія есть способы, но они неприложимы до тѣхъ поръ, пока крупные собственники не получатъ въ свои руки обширную власть надъ крестьянскимъ населеніемъ.
   Не понимаемъ, для кого и для чего издаются книги съ подобнымъ содержаніемъ. Еслибъ у насъ не было "Вѣсти", тогда еще другое дѣло; но авторъ разбираемой нами книжки не только зналъ о существованіи этой газеты, но даже, какъ уже извѣстно читателямъ, предварительно напечаталъ въ ней свои измышленія. Для кого же предназначалъ онъ ихъ, издавая отдѣльной книжкой? Если онъ разсчитывалъ сдѣлать принципы "Вѣсти" извѣстными людямъ, нечитающимъ этой газеты, и такимъ образомъ пріобрѣсти себѣ нѣсколькихъ новыхъ прозелитовъ, то, конечно, онъ ошибся въ своемъ разсчетѣ. Книжку его станутъ читать только тѣ, у которыхъ уже была крѣпостная жилка и которые только ради собственнаго удовольствія и пріятнаго щекотанія нервовъ станутъ штудировать произведеніе г. II. Л. отъ первой его страницы до послѣдней. Людей же, питающихъ отвращеніе къ крѣпостному нраву, эта книжка не сдѣлаетъ крѣпостниками. Они бросятъ эту книжку съ первыхъ же строкъ -- и, вѣроятно, съ такими простыми, но вѣскими словами: "что вы намъ толкуете о добродѣтельныхъ помѣщикахъ, о выгодахъ подневольнаго быта, о распущенности крестьянъ, объ угрожающихъ государству опасностяхъ. Можетъ быть, вы и нравы въ томъ отношеніи, что теперь далеко еще не все установилось нормальнымъ образомъ, что во многихъ мѣстахъ происходятъ недоразумѣнія, которыхъ не было при крѣпостномъ правѣ. Но вы не хотите вспомнить, что тогда бывало нѣчто посерьезнѣе какихъ нибудь "недоразумѣній", вы забываете, что тогда въ Россіи была смердь, а теперь народъ. Наконецъ, вы забываете самое главное, что крѣпостное право длилось сотни лѣтъ, а со времени уничтоженія его не прошло еще и десятка. Какое же сравненіе! И какая съ вашей стороны наивность, безсильная и жалкая оппозиція, думать, что вы своими дешевыми соображеніями можете произвести контръ-переворотъ въ нашемъ общественномъ быту! И всякій читатель, съ простымъ, здравымъ смысломъ, не захочетъ входить даже въ обсужденіе того, что построено на ложномъ началѣ; отвергая это начало, онъ отвергаетъ тѣмъ самымъ и всѣ изъ него выводы.
   Такимъ образомъ, мы за одинъ разъ сдѣлали двойную работу: познакомили читателей и съ книжкой г. П. Л. во всемъ ея полномъ составѣ, и съ газетой "Вѣсть" во всѣхъ подробностяхъ ея карманной философіи. Но спрашиваемъ въ заключеніе, что же общаго между содержаніемъ этой книжки и названіемъ "Земля и воля"? Ужь если прибирать подходящее названіе, то скорѣе слѣдовало бы остановиться на кличкѣ "безземельная воля", чѣмъ "Земля и воля".

-----

   Вышедшее недавно изданіе подъ заглавіемъ: "Радищевъ и его книга: "Путешествіе изъ Петербурга въ Москву "есть извлеченіе изъ подлинника, отпечатаннаго еще при Екатеринѣ II, въ 1790 году, и вышедшаго въ свѣтъ въ самомъ незначительномъ количествѣ экземпляровъ -- не болѣе тридцати, которые, впрочемъ, почти всѣ были немедленно конфискованы; остальная же часть экземпляровъ, около 500, не выходившихъ изъ квартиры автора, была сожжена имъ самимъ, вслѣдствіе обстоятельствъ, о которыхъ будетъ сказано ниже. Составляя такимъ образомъ величайшую библіографическую рѣдкость, книга Радищева какъ оставалась, такъ и до сихъ поръ остается тайной не только для публики, но даже для большинства людей, спеціально занимающихся русской литературой. Офиціальнымъ образомъ содержаніе ея было извѣстно только изъ обстоятельствъ, сопровождавшихъ появленіе въ свѣтъ этой книги и дальнѣйшую судьбу ея автора; понятно, что знакомство съ книгой черезъ посредство этихъ обстоятельствъ не можетъ быть сколько нибудь полнымъ, а ограничивается лишь нѣсколькими общими чертами. Къ сожалѣнію, и вышедшее теперь въ свѣтъ изданіе также не можетъ дать полнаго понятія о книгѣ Радищева. Правда, оно знакомитъ читателя съ литературными достоинствами этой книги, даетъ понятіе о характерѣ ея изложенія; оно даже заключаетъ въ себѣ нѣсколько интересныхъ мѣстъ относительно взглядовъ автора на крѣпостное право и нѣкоторые другіе недостатки тогдашней общественной жизни; но всѣ эти мѣста только отчасти знакомятъ читателя съ подлиннымъ сочиненіемъ Радищева, которое, такимъ образомъ, все еще остается сокрытыми, отъ глазъ русской публики, хотя со времени его изданія прошло уже почти восемьдесять лѣтъ. Намъ кажется, что еслибъ мы намѣревались издавать теперь въ свѣтъ это сочиненіе, и еслибъ цензурная власть сочла такое изданіе еще преждевременнымъ, то мы предпочли бы вовсе отказаться отъ своего намѣренія, чѣмъ налагать руку на такой важный историко-литературный памятникъ, какова книга Радищева. И мы думаемъ, что точно также поступилъ бы всякій, кто не руководствовался бы, принимаясь за это предпріятіе, исключительно коммерческими разсчетами. Поэтому намъ кажется, что на книжкѣ, о которой идетъ теперь рѣчь, лежитъ печать худо-скрытой спекуляціи, разсчитанной на заблужденіе публики, такъ какъ она легко можетъ принять эту книжку за перепечатку подлиннаго сочиненія Радищева. Поэтому считаемъ нелишнимъ замѣтить, что настоящая наша статья совершенно избавитъ читателя отъ необходимости знакомиться съ полнымъ сочиненіемъ Радищева въ томъ видѣ, въ какомъ оно вышло теперь въ свѣтъ: мы приведемъ изъ нея всѣ наиболѣе интересныя мѣста Личность Радищева чрезвычайно интересна, какъ и то время, когда онъ жилъ. Родившись въ 1749 году, онъ семнадцати лѣтъ, въ званіи пажа, часто прислуживалъ за столомъ императрицы въ самую лучшую нору ея дѣятельности. Разные великіе планы о преобразованіи Россіи, казалось, зрѣли въ ея головѣ; она, повидимому, только искала людей для ихъ выполненія. На сколько эти планы совершенна, на сколько сама императрица, высказывая ихъ, считала удобнымъ, возможнымъ и необходимымъ приложить ихъ къ дѣлу, на сколько, наконецъ, было искренне ея собственное отношеніе къ своимъ планамъ -- это вопросъ совершенно посторонній и въ настоящемъ случаѣ къ дѣлу неидущій. По крайней мѣрѣ, внѣшняя сторона ея дѣятельности была блестяща и многимъ давала поводъ ожидать великихъ результатовъ въ будущемъ. Радищевъ, присутствуя во дворцѣ семнадцатилѣтнимъ юношей, не могъ, конечно, испытывать на себѣ непосредственнаго вліянія- либеральныхъ плановъ; но несомнѣнно, что спустя нѣсколько лѣтъ, вліяніе это отразилось на немъ замѣтнымъ образомъ, чему, конечно, много способствовали четырехъ-лѣтнее пребываніе за границей, въ лейпцигскомъ университетѣ, куда былъ онъ отправленъ въ числѣ двѣнадцати человѣкъ, по распоряженію самой Екатерины. Серьезная общественная его дѣятельность началась уже въ 1780 году, спустя десять лѣтъ по возвращеніи изъ-за границы, когда ему дали мѣсто при петербургской таможнѣ и поручили составить проэктъ новаго тарифа. Въ этой работѣ Радищевъ выказалъ себя горячимъ приверженцемъ свободной торговли; онъ, не стѣсняясь, писалъ, что еслибъ у него находилась въ рукахъ власть, то онъ немедленно уничтожилъ бы всѣ таможни. Спустя нѣсколько лѣтъ, Радищевъ былъ назначенъ директоромъ таможни и сдѣлался лицомъ очень замѣтнымъ и лично извѣстнымъ императрицѣ. Въ это-то время онъ началъ писать свое "Путешествіе изъ Петербурга въ Москву".
   Трудно предположить, чтобы человѣкъ сорока лѣтъ, съ семьею на рукахъ, занимая самостоятельное мѣсто и не имѣя никакихъ средствъ, кромѣ жалованья и небольшаго имѣнія, рискнулъ безъ достаточныхъ основаній высказывать тѣ мысли, которыя причинили ему столько страданій. Хотя мы и знаемъ Радищева за чрезвычайно честнаго человѣка, который даже среди соблазновъ, соединенныхъ съ должностью директора таможни, ограничивался однимъ жалованьемъ и не оставилъ никакого состоянія дѣтямъ, но одной честности слишкомъ мало для того, чтобы мужественно идти на встрѣчу опасности, брать на себя иниціативу какого нибудь великаго дѣла и упорно ломиться впередъ, не смотря ни на какія препятствія. Напротивъ, какъ оказалось впослѣдствіи, мужества у Радищева было слишкомъ мало; такъ что, рѣшаясь выпустить въ свѣтъ свое "Путешествіе", онъ, конечно, и не думалъ о предстоявшихъ ему опасностяхъ. Онъ, вѣроятно, разсчитывалъ, что его смѣлыя, но честныя мысли, если и будутъ встрѣчены недружелюбно тѣми, на кого онъ нападалъ, то во всякомъ случаѣ найдутъ защиту у императрицы. Конечно, Радищевъ упустилъ изъ виду, что всякимъ, и самымъ честнѣйшимъ, стремленіямъ должны быть поставлены извѣстные предѣлы, потому что въ противномъ случаѣ эти стремленія легко могутъ быть названы злонамѣренными; конечно, онъ могъ не знать, что очень часто безпощадная логика идеалиста ведетъ его къ погибели; но, повторяемъ, печатая свою книгу, онъ никакъ не думалъ, что совершаетъ этимъ государственное преступленіе, а цензурное дозволеніе, полученное имъ еще раньше, повидимому, окончательно гарантировало его отъ всякихъ непріятныхъ случайностей. Распространяясь въ своей книгѣ, напримѣръ, о злоупотребленіяхъ помѣщичьей власти и приводя въ подтвержденіе факты, Радищевъ, конечно, надѣялся этимъ оказать услугу самому правительству, которое высказывало одно время довольно ясное стремленіе обуздать помѣщичій произволъ. И если впослѣдствіи, отвѣчая на вопросный пунктъ о томъ, съ какою цѣлью написана имъ эта книга, Радищевъ отвѣчалъ, что единственно только для того, "чтобы прослыть писателемъ и заслужить въ публикѣ гораздо лучшую репутацію, нежели какъ объ немъ думали", то этимъ, очевидно, онъ клеветалъ на самого себя; клеветалъ онъ и тогда, когда сознавался, что понялъ самъ, какими "гнусными, дерзкими и развратными выраженіями наполнена его книга". Спустя нѣсколько времени, въ своемъ извѣстномъ "завѣщаніи" онъ прямо говоритъ слѣдующее: "въ проэктѣ объ освобожденіи крестьянъ помѣщичьихъ, я мечталъ, признаюсь, какъ можетъ быть оно постепенно, ибо увѣренъ въ душѣ моей, что запретившей покупку деревень къ заводамъ, фабрикамъ, закоположницѣ, что начертавшей перстомъ мягкосердія мѣру работъ приписанныхъ къ заводамъ крестьянъ, что давшей крестьянину судію изъ среды его, мысль освобожденія крестьянъ помѣщичьихъ если не исполнена, то потому, что вящія тому препятствуютъ соображенія." Далѣе, если я писалъ противъ цензуры, то думалъ, что творю доброе, думалъ, что она не нужна, и если не будетъ существовать, то, обязанный всякъ самъ отвѣтствовать, на цензуру полагаться не будетъ." Въ одномъ мѣстѣ своего "завѣщанія" онъ прямо высказываетъ мысль совершенно противоположную тѣмъ, какія мы находимъ въ его отвѣтахъ на вопросные пункты: "могъ ли я когда либо подумать, говоритъ онъ, могъ ли я бы себѣ вообразить хоть на одну минуту, что вменюся во преступника! Гражданинъ миролюбивый, подданный, живущій въ столицѣ законовъ, ревнитель Высочайшихъ Ея императорскаго величества повелѣній, сынъ почтительный къ родителямъ, человѣкъ, протекшій уже бурное время страстнаго колебанія, отецъ чадолюбивый -- колико вещей, за меня глаголющихъ!" Тогда какъ въ своихъ отвѣтахъ слѣдователю онъ сознается въ своей полной винѣ и проситъ одного только -- милосердія и милосердія. Какъ бы то ни было, но несомнѣнно, что Радищевъ, выпуская свою книгу, никакъ не думалъ совершать гражданскаго подвига и нести за него всякое наказаніе. Намъ онъ просто представляется честнымъ идеалистомъ, который думалъ быть послѣдовательнѣе другихъ и сказать то слово, подлѣ котораго другіе только безполезно вертѣлись. Онъ очевидно надѣялся, что окружающія обстоятельства вполнѣ ему благопріятствуютъ и что сами даже вызываютъ на откровенную критику существующаго порядка. Но скоро Радищевъ горькимъ опытомъ убѣдился въ неосновательности своихъ свѣтлыхъ надеждъ и идеальныхъ разсчетовъ.
   Едва книга "Путешествіе изъ Петербурга въ Москву" была отпечатана и нѣсколько экземпляровъ ея было разослано знакомымъ Радищева, какъ нашъ "великій поэтъ" Державинъ немедленно представилъ ее самой императрицѣ, съ подробнымъ доносомъ на автора. Екатерина прочла книгу, замѣтила, что "тутъ разсѣяніе заразы французской", что "авторъ мартинистъ, бунтовщикъ, хуже Пугачева: онъ хвалитъ Франклина", и черезъ нѣсколько дней послѣ того приказала арестовать Радищева и предать его суду. Слѣдствіе надъ нимъ было поручено извѣстному Шишковскому, и это назначеніе такъ подѣйствовало на Радищева, что онъ, какъ только узнали" о немъ, упалъ въ обморокъ. Радищева заковали въ кандалы и посадили въ крѣпость. Родственники его всѣми способами старались умилостивить лютаго слѣдователя и постоянно давали ему взятки, которыя тотъ охотно принималъ, утѣшая приносившихъ словами: "все слава Богу благополучно; не извольте безпокоиться". А между тѣмъ строжайшее слѣдствіе продолжалось.
   Радищеву было предложено множество вопросныхъ пунктовъ, касавшихся обстоятельствъ составленія и выпуска въ свѣтъ его книги; эти вопросы большого частію были составлены на основаніи собственноручныхъ замѣчаній императрицы, сдѣланныхъ ею на поляхъ книги, доставленной ей нашимъ великимъ поэтомъ. Отвѣчая на эти вопросы, Радищевъ не рѣшался оправдывать своего сочиненія ссылками на разныя правительственныя мѣры, какъ это онъ дѣлалъ въ своемъ "завѣщаніи", уже по окончаніи слѣдствія. Онъ понималъ, что самый фактъ преданія его суду по повелѣнію императрицы лишаетъ его возможности оправдываться, или, по меньшей мѣрѣ, дѣлаетъ всякія оправданія безполезными. Поэтому, какъ мы уже сказали, онъ просилъ только милосердія и милосердія, добровольно сознаваясь во всемъ: и въ томъ, что о многомъ онъ не имѣлъ никакого "права судить своимъ несовершеннымъ умомъ, и въ томъ, что писалъ вообще дерзко "по сумасшествію на то время и сумасбродству своему" или по "сродной человѣку слабости", и въ томъ, что клеветалъ на помѣщиковъ, тогда какъ "у хорошаго помѣщика крестьяне благоденствуютъ больше, нежели гдѣ либо", и въ томъ, что нападенія его на цензуру были совершенно неосновательны, что онъ самъ теперь "изъ своего собственнаго опыта" убѣдился, что она полезна, "потому болѣе, что если она будетъ существовать, то подлинно спасетъ многихъ, подобно ему заблужденію мыслящихъ, отъ таковой погибели, въ которую онъ себя ввергнулъ истинно отъ слабости своего разсудка". Таковы были почти всѣ показанія Радищева, которыя онъ заканчивалъ надеждою "на матернія ея величества щедроты я человѣколюбія" и просьбами "отпустить ему его прегрѣшенія и спасти погибающаго со всею своею семьею". "Я вижу теперь очень ясно, заключилъ Радищевъ свои отвѣты, что оная моя книга наполнена столь гнусными, дерзкими и развратными выраженіями, что почитаю себя достойнѣйшимъ всякаго отъ правосудія Государыни истязанія, и не принося никакихъ оправданій, ожидаю и прошу единственно матерняго ея, если не для меня, то, по крайней мѣрѣ, ради престарѣлыхъ моихъ родителей и ради малолѣтнихъ дѣтей, коихъ четверо, помилованья".
   Нѣкоторые упрекаютъ Радищева за ту легкость, съ какою онъ отказывался отъ своихъ убѣжденій, такъ рѣзко высказанныхъ въ "Путешествіи", я отсюда выводятъ заключеніе, что слѣдовательно его убѣжденія были черезъ-чуръ поверхностны и не глубоки. Но подобные упреки и выводы совершенно неосновательны. Во-первыхъ, слѣдствіе и судъ, которыхъ никогда не ждалъ Радищевъ, такъ сильно потрясли его, а долгое пребываніе въ мрачномъ казематѣ петропавловской крѣпости такъ его разслабило, что онъ необходимо долженъ былъ смотрѣть на себя, какъ на страшнаго преступника; во-вторыхъ, Радищевъ, какъ мы сказали, ясно видѣлъ, что отстаиваніе своихъ убѣжденій передъ Шишковскимъ и даже передъ самой Екатериной не только не облегчитъ, но скорѣе ухудшитъ его судьбу, потому что сама императрица читала его книгу и сама назначила слѣдствіе: оставалось одно средство защиты -- взывать къ высочайшему милосердію. Къ тому же, нѣкоторые вопросные пункты были составлены такимъ образомъ, что на нихъ только и могъ быть одинъ отвѣтъ. Съ другой стороны, совершенно ясно видно, что Радищевъ и не думалъ измѣнять тому, во что вѣрилъ; это доказывается какъ нѣкоторыми мѣстами въ его "завѣщаніи", такъ и позднѣйшею его дѣятельностью, о которой мы упомянемъ ниже.
   По окончаніи слѣдствія, былъ назначенъ судъ, и Радищевъ былъ приговоренъ Сенатомъ къ смертной казни: но императрица смягчила ему наказаніе. "Хотя, сказано въ окончательномъ приговорѣ, по роду толь важныя вины, заслуживаетъ онъ сію казнь по точной силѣ законовъ, но мы, послѣдуя правиламъ нашимъ, чтобы соединять правосудіе съ милосердіемъ для всеобщей радости, которую вѣрные подданные наши раздѣляютъ съ нами въ настоящее время, когда Всевышній увѣнчалъ наши неусыпные труды во благо имперіи, отъ него намъ ввѣренной, вождѣленнымъ миромъ съ Швеціей, освобождаемъ его отъ лишенія живота и повелѣваемъ вмѣсто того, отобравъ у него чины, знаки ордена св. Владиміра и дворянское достоинство, сослать его въ Сибирь, въ Илимскій острогъ, на десятилѣтнее безъисходное пребываніе". Радищева отправили въ Сибирь и за нимъ послѣдовала вся его семья. Жизнь его въ Илимскомъ острогѣ не была особенно стѣснена, благодаря покровительству графа Воронцова. Онъ читалъ газеты, какъ русскія, такъ иногда и иностранныя, занимался химіей, училъ дѣтей, охотился и лечилъ крестьянъ. Черезъ годъ ему позволили возвратиться на родину и жить у себя въ деревнѣ. Этимъ онъ былъ обязанъ все тому же графу Воронцову.
   Императоръ Александръ I, вступивъ на престолъ, тотчасъ же вызвалъ Радищева въ Петербургъ, возвратилъ ему чины, орденъ и дворянское достоинство. Люди, подобные Радищеву, были нужны въ. первые годы царствованія Александра, который, какъ извѣстно, хотѣлъ основать свое царствованіе на самыхъ либеральныхъ началахъ. Радищева назначили въ комиссію для составленія законовъ, и онъ горячо принялся за работу. Въ этой комиссіи господствовали главнымъ образомъ два мнѣнія: Сперанскій стоялъ на томъ, что дѣятельность комиссіи должна ограничиться пересмотромъ и исправленіемъ старыхъ законовъ, тогда какъ Радищевъ требовалъ радикальныхъ перемѣнъ. И въ самомъ дѣлѣ, въ составленномъ имъ проэктѣ гражданскаго уложенія онъ предлагалъ самыя радикальныя мѣры, доказывавшія, что въ Радищевѣ ожилъ духъ автора "Путешествія изъ Петербурга въ Москву". Онъ, между прочимъ, требовалъ уничтоженія тѣлеснаго наказанія и различія состояній по табели о рангахъ, введенія гласнаго судопроизводства, полной вѣротерпимости, свободы совѣсти, свободы печати, уничтоженія крѣпостной зависимости и подушной подати, введенія свободной торговли и т. д. Подобный радикализмъ могъ нравиться молодому царю, но, очевидно, долженъ былъ возбуждать негодованіе въ старыхъ его приближенныхъ. Дѣйствительно, предсѣдатель комиссіи былъ первымъ противникомъ Радищева и однажды прямо замѣтилъ ему, что такой радикализмъ не доведетъ его до добра, при чемъ однажды даже упомянулъ слово "Сибирь". Одного этого намека было совершенно достаточно, чтобы зародить въ головѣ Радищева цѣлый рядъ безпокойныхъ мыслей. Вспомнилъ онъ недавній свой горькій опытъ, вспомнилъ перенесенныя имъ лишенія и тревога, вспомнилъ все постигшее его наказаніе за то, что онъ давалъ волю своимъ вѣрованіямъ -- и его охватило чувство необыкновеннаго страха. "Что, если опять тѣмъ же кончится? думалось ему. Скажутъ -- до сихъ поръ не исправился, до сихъ поръ все тотъ же. А я уже успѣлъ высказаться; на меня уже смотрятъ враждебно, дѣлаютъ замѣчанія. Въ случаѣ бѣды, даже отговариваться уже нельзя". Запавшее въ душу недовѣріе не проходило, а съ каждымъ днемъ все больше усиливалось. Однажды Радищевъ, подъ вліяніемъ охватившей его тоски, схватилъ бритву и хотѣлъ зарѣзаться; но ему помѣшали; тогда онъ выпилъ разомъ большой стаканъ крѣпкой водки и умеръ въ страшныхъ мученіяхъ, на 53-мъ году отъ роду.
   Переходя теперь къ самой книгѣ Радищева, мы, конечно, должны говорить не о той, которая была издана въ 1790 году, а о той, которая издана теперь. Ту часть книги, которая пощажена рукою неизвѣстнаго издателя и выпущена теперь въ свѣтъ, можно раздѣлить на два отдѣла, хотя они и перемѣшаны между собою. Первый отдѣлъ посвященъ картинамъ изъ крѣпостнаго быта, второй представляетъ общія обличенія, касающіяся разныхъ, какъ мелкихъ, такъ и крупныхъ, злоупотребленій и несовершенствъ нашей общественной жизни. Напримѣръ, авторъ говоритъ о какомъ-то начальникѣ, до того дорожащимъ своимъ собственнымъ спокойствіемъ, что солдаты не рѣшились его разбудить, чтобы испросить позволеніе на отправку лодки для спасенія двадцати погибающихъ человѣкъ. Въ другомъ мѣстѣ описывается какой-то "намѣстникъ", питавшій необыкновенную страсть къ устрицамъ. Живя вдали отъ Петербурга, этотъ "намѣстникъ" очень часто посылалъ гонцевъ на казенный счетъ въ Петербургъ для покупки за баснословныя цѣны устрицъ и затѣмъ представлялъ къ наградамъ точныхъ и усердныхъ исполнителей его столь важныхъ "порученій". Далѣе, устами одного семинариста, авторъ протестуетъ противъ забиванья молодыхъ головъ классическими языками; "когда, говоритъ онъ, сравню знаніе семинаристовъ съ тѣмъ, что я имѣлъ случай по счастію моему узнать, то почитаю училище наше принадлежащимъ къ прошедшимъ столѣтіямъ". Далѣе, авторъ горячо возстаетъ противъ закона о векселяхъ и преслѣдованій неплатящихъ должниковъ. Нарисовавъ картину, весьма впрочемъ нехитрую, какъ недобросовѣстные должники находятъ средства выходить изъ воды сухими, тогда какъ другіе испытываютъ на себѣ всю тяжесть строгаго закона, авторъ заканчиваетъ ее слѣдующими интересными размышленіями:
   "Введенное повсюду вексельное право, т. е. строгое и скорое но торговымъ обязательствамъ взысканіе почиталъ и доселѣ охраняющимъ довѣріе законоположеніемъ, почиталъ счастливымъ новыхъ временъ изобрѣтеніемъ для усугубленія быстраго въ торговлѣ обращенія, чего древнимъ народамъ на умъ не приходило. Но отчего же, буде нѣтъ честности въ дающемъ вексельное обязательство, отчего она тщетная только бумажка? Если бы строгаго взысканія но векселямъ не существовало, уже ли бы торговля изчезла? Не заимодавецъ ли долженъ знать, кому онъ довѣряетъ? О комъ законоположеніе болѣе пещися долженствуетъ, о заимодавцѣ ли или о должникѣ? Кто болѣе въ глазахъ человѣчества заслуживаетъ уваженія, заимодавецъ ли, теряющій свой капиталъ, для того что не зналъ, кому довѣрялъ, или должникъ въ оковахъ и въ темницѣ? Съ одной стороны легковѣрность, съ другой, почти воровство. Тотъ повѣрилъ, надѣялся на строгое законоположеніе, а сей...
   А если бы взысканіе по векселямъ не было столь строгое? Не было бы мѣста легковѣрію, не было бы, можетъ быть, плутовства въ вексельныхъ дѣлахъ".
   Слѣдуетъ, впрочемъ, замѣтить, что тѣ главы "Путешествія," изъ которыхъ мы сдѣлали вышеприведенныя выдержки, не прибавляютъ ничего къ нашему короткому и бѣдному подробностями описанію; о ни не заключаютъ въ себѣ ни поэтическихъ достоинствъ, ни оригинальныхъ мыслей, словомъ, ничего, кромѣ тѣхъ фактовъ, которые лежатъ въ основаніи ихъ и которые мы привели выше. Они интересны только этими фактами, а окаймляющія ихъ рамки сдѣланы на живую руку и не имѣютъ никакого значенія.
   Гораздо серьезнѣе та глава, гдѣ добрый отецъ, отпуская отъ себя своихъ взрослыхъ дѣтей, даетъ имъ наставленіе, какъ жить въ свѣтѣ. Хотя это наставленіе и отличается непомѣрною длиннотою и сухостью, но въ немъ высказываются мысли весьма полезныя не только для тогдашняго времени. Отецъ признается своимъ дѣтямъ, что для нихъ пришла пора выйдти изъ-подъ родительскаго надзора и попробовать жить самостоятельно. Онъ говоритъ, что имѣя нѣкоторое состояніе, онъ все-таки не истощалъ ихъ тѣла излишними нѣжностями, что имъ часто приходилось ходить босыми, въ ныли и въ грязи; они не умѣютъ плясать, за то отлично бѣгаютъ, умѣютъ ходить за сохой, владѣть косой и топоромъ, стругомъ и долотомъ, умѣютъ ѣздить верхомъ и стрѣлять. Онъ не училъ ихъ музыкѣ, "ибо музыка, производя внутренность въ движеніе, мягкосердіе дѣлаетъ въ насъ привычкою," онъ училъ ихъ искуству владѣть мечемъ; "но сіе искуство, замѣчаетъ старикъ, да пребудетъ въ васъ мертво, доколѣ собственная сохранность того не востребуетъ;" онъ научилъ ихъ доить корову, варить щи и кашу, жарить мясо. Онъ не набивалъ ихъ голову никакими теоріями, онъ давалъ имъ только основательныя элементарныя свѣденія, на основаніи которыхъ они уже сами будутъ совершенствоваться; "доколѣ силы разума не были въ нихъ дѣйствующими," не давалъ онъ имъ никакого понятія о всевышнемъ существѣ, а тѣмъ болѣе объ откровеніи, "або то, что вы бы познали прежде, нежели были разумны, было бы въ васъ предразсудокъ и разсужденію бы мѣшало." Теперь онъ отпускаетъ ихъ отъ себя и преподаетъ имъ правила жизни. Совѣтуя воздерживаться отъ излишества въ страстяхъ, онъ однакоже предостерегаетъ ихъ отъ нападеній на самый корень страстей, "ибо онъ благъ и основанъ на нашей чувствительности самой природой". Человѣкъ безъ страстей -- глупецъ и ни на что негодный истуканъ: онъ неспособенъ ни на добро, ни на зло. Уважайте, говоритъ старикъ, законъ; "если бы самъ Государь велѣлъ тебѣ нарушить законъ, не повинуйся ему, ибо онъ заблуждается себѣ и обществу по вредъ". Ни передъ кѣмъ не раболѣпствуйте; въ обществѣ есть обычай посѣщать но утрамъ въ праздники знатныхъ господъ; не повинуйтесь ему, "ибо это обычай скаредный, ничего незначущій, означающій въ посѣтителяхъ духъ робости, а въ посѣщенномъ духъ надменности и слабый разсудокъ," и т. д.
   Противъ крѣпостнаго права авторъ вооружается всѣми своими силами; онъ затрогиваетъ этотъ вопросъ при каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ, старается дѣйствовать на мысль и на чувство, то рисуя самыя возмутительныя картины крестьянской нищеты и злоупотребленій помѣщиковъ, то разражаясь полными негодованія рѣчами, то указывая всю невыгодность такихъ порядковъ въ экономическомъ отношеніи. То онъ говоритъ объ отдѣльномъ какомъ нибудь фактѣ, разсказанномъ ему крестьяниномъ или видѣнномъ имъ лично, то, но случаю куска сахара, выпрошеннаго у него крестьянской дѣвочкой, обращается ко всему богатому народу съ такими словами:
   
   Вы, о жители Петербурга, питающіеся избытками изобильныхъ краевъ отечества вашего, при великолѣпныхъ пиршествахъ, или на дружескомъ пиру, или на единѣ, когда рука ваша вознесетъ первый кусокъ хлѣба, опредѣленный на ваше насыщеніе, остановитесь и помыслите. Не потомъ ли, не слезами ли и стенаніемъ утучнятся нивы, на которыхъ оный возросъ! Блаженны, если кусокъ хлѣба, вами алкаемый, извлеченъ изъ классовъ, родившихся на пивѣ, казенною называемой, или по крайней мѣрѣ на нивѣ оброкъ помѣщику своему платящей. Но горе вамъ, если растворъ его составленъ изъ зерна, лежавшаго въ житницѣ дворянской. На немъ почили скорбь и отчаяніе, на немъ зшшеновалося проклятіе Всевышняго, егда во гнѣвѣ своемъ ре къ: проклята земля въ дѣлахъ своихъ. Блюдите, да не отравлены будете вожделѣнною вами пищею. Горькая слеза нищаго тяжко на ней возлегаетъ. Отрините ее отъ устъ вашихъ; поститеся, се истинное и полезное можетъ быть пощеніе.
   
   Но оставимъ область общихъ восклицаній, которыхъ не мало въ книгѣ Радищева, особенно по поводу крѣпостнаго права, и посмотримъ на нѣкоторыя картины, нарисованныя авторомъ. Вотъ передъ нами крестьянинъ, пашущій землю. Празничный день и жаркое время. Крестьянинъ работаетъ съ большимъ усердіемъ -- нива, очевидно, не господская. Вѣроятно, это раскольникъ, если работаетъ въ праздникъ.
   
   -- Ты раскольникъ? спрашиваетъ авторъ крестьянина.
   -- Нѣтъ, баринъ, я прямымъ крестомъ крещусь.
   -- Развѣ тебѣ во всю недѣлю нѣтъ времени работать, что ты и воскресенью не опускаешь, да еще въ самый жаръ?
   -- Въ недѣлѣ то баринъ шесть дней, а мы шесть разъ въ недѣлю ходимъ на барщину, да подъ вечерокъ возимъ оставшееся въ лѣсу сѣно на господскій дворъ, когда погода хороша, а бабы и дѣвки для прогулки ходятъ по праздникамъ въ лѣсъ по грибы да но ягоды. Дай Богъ, чтобъ подъ вечеръ сегодня дождикъ пошелъ. Баринъ, коли есть у тебя свои мужички, такъ они тоже у Господа молятъ.
   -- Такъ ли ты работаешь и на господина своего?
   -- Нѣтъ, баринъ: грѣшно бы было также работать., у него на пашнѣ сто рукъ для одного рта, а у меня двѣ для семи ртовъ -- самъ ты щетъ знаешь.
   Страшись, помѣщикъ жестокосердый, замѣчаетъ авторъ, на челѣ каждаго изъ твоихъ крестьянъ всюду твое осужденіе.
   
   Вотъ другая картина. Кутила помѣщикъ промоталъ все свое состояніе; послѣднее его имущество продается съ молотка. Вмѣстѣ съ мебелью и разными вещами стоитъ крестьянская семья, продаваемая въ раздробь. Куда пойдетъ отецъ, куда дочь, куда мать -- никто не знаетъ. Осьмнадцатилѣтняя молодица, обольщенная помѣщикомъ и насильно выданная за немилого, стоитъ и горько плачетъ; черезъ нѣсколько минутъ ударъ молотка рѣшитъ ея судьбу и, можетъ быть, далеко прогонитъ отъ родительскаго крова, гдѣ она находила хоть какое нибудь утѣшеніе въ своемъ горѣ. Мужъ ея, также обманутый бариномъ, стоитъ тутъ же; звѣрство и мщеніе въ его глазахъ; "въ карманѣ его ножъ; онъ его схватилъ крѣпко; мысль его отгадать нетрудно".
   
   Едва ужасоносный молотъ испустилъ тупой свой звукъ -- и четверо несчастныхъ узнали свою участь. Слезы, рыданіе, стонъ пронзили уши всего собранія. Наитвердѣйшіе были тронуты. Окаменѣлыя сердца, почто безплодное соболѣзнованіе! О квакеры, еслибы мы имѣли вашу душу, мы бы сложилися и, купивъ сихъ несчастныхъ, даровали бы имъ свободу. Живъ многія лѣта въ объятіяхъ одинъ другаго, несчастные сіи къ поносной продажѣ восчуствуютъ тоску разлуки... Сердце мое столь было стѣснено, что выскочивъ изъ среды собранія и отдавъ несчастнымъ послѣднюю гривну изъ кошелька, побѣжалъ вонъ.
   
   Вотъ портретъ помѣщика, пріобрѣтшаго себѣ состояніе всякими неправдами; онъ жестокъ, скупъ, корыстолюбивъ. Крестьяне измучены до послѣдней степени. Онъ ихъ сѣчетъ розгами, плетьми, батожьемъ, кошками; дѣти его раздѣляютъ съ нимъ эти труды. Нѣкоторымъ надѣваютъ колодки, кандалы, а на шею рогатки. Лошадей своихъ не держитъ, всегда ѣздитъ на рабочихъ крестьянскихъ лошадяхъ, Дѣти кромѣ того безобразничаютъ и творятъ всякія насилія надъ дѣвками и бабами; здѣсь имъ нѣтъ никакого удержу, что хотятъ, то и дѣлаютъ. Съ этимъ-то помѣщикомъ былъ однажды такой случай. Въ деревнѣ его была хорошенькая крестьянская дѣвушка, сговоренная за молодаго парня. Она понравилась одному изъ сыновей помѣщика, который хотѣлъ прельстить ее, но дѣвушка не поддавалась. Между тѣмъ уже былъ назначенъ день свадьбы. Отецъ жениха съ сыномъ пошли на господскій дворъ и понесли два пуда меду передъ свадьбой. Въ эту-то минуту молодой барчевокъ, взявъ съ собою двухъ братьевъ, напалъ на невѣсту и потащилъ ее въ клѣть, зажавши ротъ. Онъ уже началъ было совершать надъ нею насиліе, какъ вдругъ въ клѣть ворвались женихъ съ отцемъ. Женихъ схватилъ колъ и ударилъ имъ по головѣ барчонка. Дѣти бросились съ жалобами къ отцу. Раздраженный до бѣшенства, помѣщикъ велѣлъ сейчасъ же привести къ себѣ жениха съ отцемъ и невѣстой, объявилъ имъ, что свадьбы у нихъ не бывать, взялъ невѣсту къ себѣ во дворъ, а жениха велѣлъ сѣчь кошками и отдать въ полное распоряженіе сыновей. Мужественно переносилъ парень наказаніе, но когда увидѣлъ, что невѣсту его берутъ на господскій дворъ -- бросился къ ней, выхватилъ ее изъ чужихъ рукъ и оба побѣжали со двора. Сыновья кинулись за ними въ погоню; женихъ схватилъ заборину и сталъ защищаться.
   
   Между тѣмъ шумъ привлекъ другихъ крестьянъ ко двору господскому. Они, соболѣзнуя объ участи молодого крестьянина и имѣя сердце озлобленное противъ своихъ господъ, его заступили. Видя сіе, помѣщикъ, подбѣжавъ самъ, началъ ихъ бранить, и перваго кто встрѣтился ударилъ своею тростью столь сильно, что тотъ упалъ безчуственъ на землю. Сіе было сигналомъ къ общему наступленію. Они окружили всѣхъ четверыхъ господъ и, коротко сказать, убили ихъ до смерти на томъ же самомъ мѣстѣ. Только ненавидѣли ихъ они, что ни одинъ не хотѣлъ миновать, чтобы не быть участникомъ въ томъ убійствѣ, какъ то они сами призналися.
   
   Еще одна, и уже послѣдняя, картина. Авторъ описываетъ рекрутскій наборъ. Изъ одной толпы слышны громкіе вопли и рыданія; это мать прощается съ своимъ сыномъ. И мать, и сынъ, и окружающія ихъ знакомыя -- экономическіе крестьяне; имъ жаль разставаться, потому что они жили все-таки счастливо. Совсѣмъ иной видъ представляетъ другая толпа, окружившая молодого парня, бойко и весело смотрѣвшаго вокругъ себя. Это крестьяне помѣщичьи. Царская служба представляется имъ раемъ въ сравненіи съ деревенскимъ житьемъ. Авторъ-спрашиваетъ парня, отчего онъ такъ веселъ.
   
   Еслибы, государь мои, отвѣчаетъ парень, съ одной стороны поставлена была висѣлица, а съ другой глубокая рѣка, и стоя между двухъ гибелей, неминуемо должно бы было идти на право или на лѣво, въ петлю или въ воду, что, избрали бы вы, чего бы заставилъ желать разсудокъ и чувствительность? Я думаю да и всякій другой, избралъ бы броситься въ рѣку, въ надеждѣ, что, переплывъ на другой берегъ, опасность уже минется. Никто не рѣшится испытать, тверда-ли петля, своей шеей. Таковъ мой былъ случай. Хорошо бы и го, когда бы тѣмъ и конецъ былъ, но умирать тошною смертью, подъ батожьемъ, подъ кошками, въ кандалахъ, въ погребѣ, пату, босу, алчущу, жаждущу, при всегдашнемъ поруганіи. Государь мой, хотя холопей считаете вы своимъ имѣніемъ, нерѣдко хуже скотовъ, по къ несчастію ихъ горчайшему, они чувствительности не лишены. Вамъ удивительно, вижу я, слышать таковыя слова въ устахъ крестьянина, но, слышавъ ихъ, для чего не удивляетесь жестокосердію своихъ собратій дворянъ.
   
   Таково содержаніе книги Радищева въ томъ видѣ, въ какомъ она вышла теперь въ свѣтъ. Взаключеніе скажемъ нѣсколько словъ неизвѣстному издателю. Ужъ если ему непремѣнно и во что бы то ни стало хотѣлось выпустить "Путешествіе" Радищева, то ему слѣдовало, по крайней мѣрѣ, спрятать свои мнѣнія о личности автора куда нибудь подальше, а не выставлять ихъ на первой страницѣ книги. Издатель, видите-ли, обвиняетъ Радищева за то, что онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые не довольствуются окружающею ихъ обстановкою и желаютъ лучшей. По мнѣнію издателя, такіе люди берутъ на себя непринадлежащее имъ право искоренять злоупотребленія и предлагать способы для улучшенія общественной жизни. Издатель полагаетъ, что такое право принадлежитъ безусловно правительству. Прежде, дѣйствительно, такъ и думали. Но теперь, когда само правительство желаетъ критики существующихъ законовъ, лишь бы эта критика не выходила изъ указанныхъ предѣловъ, подобныя разсужденія оказываются ужъ слишкомъ очевидно нелѣпыми, и безъ нужды усердными.

"Дѣло", No 5, 1868

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru