Ткачев Петр Никитич
Новые книги

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    1. Рабочие классы в Англии. Соч. Работника. В трех частях перев. с англ. Денисиев. Москва 1868 г.
    2. О современном состоянии и значении русской истории. Вступ. лекция, читая. в Им. К. У. доц. Аристовым. Казань 1868 г.
    3. Основания науки Антропоэтнологии или Законы отношений между человеком и природою. Соч. Октавия Мильчевскаго. Москва 1868 г.
    4. Общественное Воспитание в России (L'éducation publique en Russie.) соч. Ф. Уманца. Dresde. Prix 1. thaler. 1867 г.
    5. Восточный вопрос и Болгария. Соч. И. П. Липранди. Москва 1868 г.

НОВЫЯ КНИГИ.

   1. Рабочіе классы въ Англіи. Соч. Работника. Въ трехъ частяхъ перев. съ англ. Денисіевъ. Москва 1868 г.
   2. О современномъ состояніи и значеніи русской исторіи. Вступ. лекція, читая. въ Им. К. У. доц. Аристовымъ. Казань 1868 г.
   3. Основанія науки Антропоэтнологіи или Законы отношеній между человѣкомъ и природою. Соч. Октавія Мильчевскаго. Москва 1868 г.
   4. Общественное Воспитаніе въ Россіи (L'éducation publique en Russie.) соч. Ѳ. Уманца. Dresde. Prix 1. thaler. 1867 г.
   5. Восточный вопросъ и Болгарія. Соч. И. П. Липранди. Москва 1868 г.
   
   У рабочихъ есть очень много самыхъ искреннихъ и преданныхъ друзей; особенно расплодились они въ послѣднее время: что ни писатель, что ни ораторъ -- то и другъ рабочихъ; куда ни оглянешься, къ чему не прислушаешься -- вездѣ видишь и слышишь знаки трогательнаго участія, совѣты, нравоученія и похвалы, читаемыя на пользу или во славу рабочаго класса. При такомъ множествѣ друзей, и притомъ друзей такихъ искреннихъ, добродѣтельныхъ и краснорѣчивыхъ, казалось бы, рабочіе должны были какъ сыръ въ маслѣ кататься; при такомъ множествѣ друзей -- они, повидимому, никакъ не могутъ жаловаться на свое горькое положеніе. У нихъ столько защитниковъ! А между тѣмъ всему міру извѣстно, что, не смотря на самое искреннее участіе, на совѣты и нравоученія своихъ многочисленныхъ друзей, рабочіе не перестаютъ злобствовать, негодовать и горько жаловаться; всему міру извѣстно, что они и теперь, какъ прежде (когда еще у нихъ почти совсѣмъ не было друзей), ничего не имѣютъ и ничего не знаютъ. Почему же это? Заподозрить искренность ихъ друзей и наставниковъ, разумѣется, невозможно! Они такъ хорошо говорятъ, такъ неподдѣльно плачутъ! И къ чему имъ притворяться. Значитъ -- причину этого страннаго явленія нужно искать въ собственномъ невѣжествѣ, тупоуміи и безнравственности рабочихъ, какъ многіе и думаютъ.... Если это дѣйствительно такъ (а можетъ ли это быть иначе?), то становится само собою понятно, почему на нихъ не дѣйствуютъ самыя трогательныя внушенія ихъ добрыхъ наставниковъ, почему они остаются глухи къ ихъ совѣтамъ и нравоученіямъ, почему они такъ равнодушны къ ихъ любви и участію? Они не понимаютъ ихъ, они не могутъ ихъ понять! Бѣдные люди, жалкіе люди! И стоитъ ли послѣ этого разсуждать съ ними? Стоитъ ли бисеръ разсыпать передъ свиньями? И тѣ, которые разсыпаютъ его, не выказываютъ ли они этимъ самымъ свое собственное невѣжество и тупоуміе? Мы полагаемъ, что выказываютъ, и потому мы жалѣемъ, ихъ еще болѣе, чѣмъ рабочихъ; рабочіе уже, такъ сказать, самою судьбою обречены на невѣжество и тупоуміе, а они -- они напротивъ предназначены судьбою быть и умными и образованными. Прошлый разъ намъ приходилось толковать объ одномъ изъ такихъ несчастныхъ субъектовъ, вздумавшемъ метать бисерѣ; ныньче намъ приходится толковать о другомъ, этотъ другой еще чище перваго. Представьте себѣ; онъ называетъ себя работникомъ! Друзья рабочихъ выходятъ обыкновенно изъ среды патентованныхъ экономистовъ, членовъ разныхъ академій, профессоровъ, чиновниковъ, украшенныхъ орденами, и т. п. болѣе или менѣе высоко-поставленныхъ лицъ. Но до сихъ поръ мы еще ни разу не встрѣчали друга рабочихъ, который былъ бы въ тоже время и самъ рабочимъ. Мы даже думали, что друзья рабочихъ никогда и не могутъ сами быть рабочими. Рабочему слишкомъ хорошо долженъ быть извѣстенъ низкій уровень умственнаго и нравственнаго развитія своихъ собратьевъ для того, чтобы онъ рѣшился метать передъ ними бисеръ. Однакожъ Отыскался и среди нихъ такой метальщикъ, и среди нихъ нашелся такой другъ и совѣтчикъ, который вздумалъ признаваться въ любви къ рабочимъ, вздумалъ обучать ихъ уму-разуму и предостерегать ихъ отъ опасныхъ враговъ и дурныхъ вліяній. Правда, мы не имѣемъ никакихъ основаній предполагать, что сочиненіе "Рабочіе классы въ "Англіи" написано работникомъ, кромѣ собственныхъ завѣреній автора; правда также, что завѣренія эти мало оправдываются и "подтверждаются содержаніемъ всей книги,-- тѣмъ не менѣе однако, такъ какъ въ подобныхъ случаяхъ всегда принято вѣрить автору на слово -- мы довѣримъ ему и допустимъ, что книга дѣйствительно написана работникомъ.
   
   
   "Я, говоритъ авторъ въ предисловіи, дѣйствительно простой работникъ, принадлежащій къ чумазой братіи, а книга мои безъискуственный плодъ личнаго опыта и наблюдательности. Вотъ почему, каковы бы ни были ея недостатки въ литературномъ отношеніи, они все-таки заслуживаютъ того вниманія, которое обращаютъ на себя явленія дѣйствительной жизни".
   
   Вполнѣ допуская полную искренность авторскаго признанія, выраженнаго въ первой фразѣ, мы все-таки никакъ не можемъ согласиться съ этимъ "вотъ почему", которое связываетъ ее со второй фразой. Изъ того, что книга написана рабочимъ, еще никакъ не слѣдуетъ, что критика должна забыть всѣ ея недостатки и обратить на нее "такое же вниманіе, какое обращаютъ на себя всѣ явленія дѣйствительной жизни". Во-первыхъ далеко не всѣ явленія дѣйствительной жизни заслуживаютъ вниманія здравомыслящихъ людей, а во-вторыхъ, книга, написанная даже и рабочимъ, можетъ не давать ни малѣйшаго понятія о явленіяхъ жизни рабочаго люда или указывать на такія явленія, которыя ни для кого не могутъ представлять ни малѣйшаго интереса. А этимъ-то именно качествомъ и отличается произведеніе автора, работника "Рабочіе классы въ Англіи".
   Въ предисловіи къ своей книгѣ авторъ слѣдующимъ образомъ объясняетъ ея назначеніе и цѣль:
   "Каждый, говоритъ онъ, кому дорого благосостояніе и прогрессъ родины -- Не можетъ не стремиться къ разрѣшенію крайне запутаннаго вопроса о рабочихъ классахъ! До первый, единственно-раціональный шагъ къ достиженію этой цѣли заключается въ близкомъ знакомствѣ съ характеромъ, бытомъ и складомъ ума рабочаго люда. Вотъ почему типъ "англійскаго работника" безчисленное множество разъ былъ воспроизводимъ, со всевозможныхъ точекъ зрѣнія, писателями самыхъ разнообразныхъ направленій и талантовъ. Многіе изъ этихъ литературныхъ типовъ очерчены мастерски. Но и по лучшимъ этого рода произведеніямъ самъ рабочій непремѣнно усмотритъ недостатокъ въ авторѣ знакомства съ мелочами быта рабочихъ классовъ. А между тѣмъ безъ знакомства съ этими деталями, которыя рѣшительно неуловимы для людей другого слоя общества, нельзя составить себѣ мало-мальски вѣрнаго понятія о бытѣ рабочихъ классовъ. Пополнить сказанный пробѣлъ, пролить нѣкоторый свѣтъ на закулисную жизнь работника,-- вотъ цѣль предлагаемой книги..."
   
   Осуществленію этой цѣли посвящены двѣ послѣднія книги сочиненія; первая же имѣетъ совершенно другое назначеніе, о которомъ авторъ не говоритъ впрочемъ ни слова въ предисловіи. А между тѣмъ эта первая книга только одна и заслуживаетъ коекакого вниманія. Въ ней; видите ли, авторъ предостерегаетъ и поучаетъ рабочихъ; предостерегаетъ отъ вредныхъ вліяній "мнимыхъ друзей рабочаго класса";-- поучаетъ истиннымъ принципамъ экономической науки, одобренной во всѣхъ академіяхъ и иныхъ ученыхъ собраніяхъ, принятымъ во всѣхъ университетахъ и коллегіяхъ, патентованнымъ и привелигированнымъ на вѣки вѣчные. Предостереженія стоятъ поученій, и поученія ничѣмъ не хуже предостереженій. Мы познакомимъ съ ними читателя въ.подлинникѣ, потому что если мы начнемъ передавать ихъ своими словами, то онъ не повѣритъ намъ и обвинитъ насъ еще, пожалуй, въ умышленной клеветѣ.
   
   "У работника, такъ философствуетъ авторъ-работникъ,-- пропасть друзей и покровителей или, точнѣе, своекорыстныхъ субъектовъ, хвастливо именующихъ себя друзьями народа", "друзьями рабочихъ классовѣ" и т. д. Но если работникъ, вмѣсто того, чтобы вѣрить на слово всѣмъ этимъ господамъ, постарается своимъ умомъ рѣшить, насколько они искренни и въ чемъ состоятъ мотивы ихъ дѣйствій, въ такомъ случаѣ онъ часто будетъ имѣть основаніе сказать: "Избави Бргъ отъ этакихъ друзей" (стр. 26).
   
   Вы полагаете конечно, читатель, что здѣсь идетъ рѣчь о тѣхъ самыхъ "друзьяхъ, рабочихъ", о которыхъ говорили и мы въ началѣ замѣтки, о тѣхъ друзьяхъ-экономистахъ, которые подобно Жюлю Муро, стараются примирить хозяина съ рабочими и доказать послѣднему, что онъ не наемникъ, а компаньонъ фабриканта; о тѣхъ друзьяхъ-моралистахъ, которые проповѣдуютъ рабочему воздержаніе, умѣренность и довольство своимъ заработкомъ, какъ бы малъ онъ ни былъ; о тѣхъ друзьяхъ просвѣтителяхъ, которые увѣряютъ его, будто всѣ его несчастія происходятъ отъ его невѣжества и дурнаго характера; о тѣхъ друзьяхъ политикахъ, которые учатъ его, ради его собственной пользы, отказаться отъ всякихъ надеждъ, возлагаемыхъ имъ на политическую власть, и всего ждать отъ собственной бережливости и добродушія капиталистовъ; о тѣхъ друзьяхъ счетчикахъ, которые утверждаютъ, будто нуль + нуль равенъ единицѣ, будто цѣлое равно части и т. д. Но, увы, читатель, вы ошибаетесь. По мнѣнію автора, разбираемаго нами, эти-то именно господа и есть настоящіе, дѣйствительные друзья рабочихъ. Мнимые же, самозванные друзья -- это тѣ, которые учатъ ихъ... впрочемъ вотъ подлинныя слова, которыми онъ ихъ характеризуетъ:
   
   "Эти друзья увѣряютъ работника, что онъ существо униженное и оскорбленное, что противъ него всѣ классы общества, и что поэтому-то отъ нихъ только, отъ этихъ друзей, онъ можетъ ожидать совѣта и помощи. Во главѣ этихъ друзей народа стоитъ знаменитый издатель крайняго органа демократической журналистики, нѣкто Крешеръ. Его старѣйшій и самый популярный между рабочими классами журналъ ранѣе всѣхъ отовсюду выказываетъ и громитъ наповалъ злоупотребленія, которыми попираются права рабочаго люда. Часто, нарушая правила печати, Крешеръ бывалъ не разъ въ опасности уступить свою почетную и выгодную роль другимъ органамъ журналистики; но каждый разъ ему удавалось оправдаться съ замѣчательнымъ искуствомъ, и въ настоящее время онъ съ полнымъ основаніемъ можетъ хвалиться громаднымъ успѣхомъ, который пріобрѣлъ въ скромномъ,, но далеко не ничтожномъ міркѣ. Такой успѣхъ сказаннаго ветерана англійской журналистики не удивитъ знакомыхъ съ дѣломъ. Этотъ журналъ, въ теченіи долгихъ лѣтъ, какъ одинокая звѣзда, мерцалъ въ обширномъ кругу рабочихъ классовъ, а заносистыя идеи, которыя издатель проводилъ еженедѣльно въ своихъ хлесткихъ статьяхъ, составляли душу убѣжденій не одного поколѣнія рабочихъ". (Стр. 26).
   
   Далѣе гибельныя и вредоносныя тенденціи этого журнала описываются еще болѣе мрачными красками.
   
   "Есть мастеровые, говоритъ авторъ, которые имѣли постоянную и выгодную работу и пользуясь притомъ завиднымъ здоровьемъ и счастьемъ въ семейномъ быту (а что же больше и нужно человѣку?), считаютъ себя относительно счастливыми людьми; но стоитъ имъ только попасть въ число читателей Крешера, и довольство своимъ положеніемъ не замедлитъ перейти въ тяжелое чувство безпомощности. Такой работникъ узнаетъ, что онъ -- жертва кровожадной и порочной аристократіи, что онъ обремененъ сравнительно тяжелыми налогами, что у него закономъ отняты его естественныя права; словомъ, работникъ узнаетъ, что онъ чужой въ родной семьѣ. Далѣе онъ узнаетъ, что главная цѣль капиталистовъ и вообще эксплуататоровъ труда состоитъ въ томъ, чтобы закабалить рабочихъ и попрать права труда" и т. д. (стр. 27.)
   
   Однимъ словомъ, онъ узнаетъ многое множество такихъ вещей, которыхъ онъ, по понятіямъ истинныхъ друзей рабочихъ, никогда не долженъ знать и существованія которыхъ не долженъ даже подозрѣвать; въ противномъ случаѣ, его "довольство своимъ положеніемъ" тотчасъ превратится въ тяжелое чувство безпомощности. А развѣ истинная дружба можетъ это выносить? Развѣ истинный другъ не долженъ всѣми силами стараться самоуслаждать рабочаго? Развѣ онъ не долженъ отгонять отъ него самымъ тщательнымъ образомъ всякія опасенія и сомнѣнія? Развѣ онъ не долженъ, подобно нѣжной матери, постоянно утѣшать и развлекать его, поселяя въ его сердцѣ миръ и любовь? Развѣ онъ не долженъ оберегать его умѣ отъ гибельныхъ знаній, а его сердце отъ злобы и ненависти? Конечно, долженъ, тысячу разъ долженъ. Всякій другой, а тѣмъ болѣе противуположный образъ дѣйствія несовмѣстенъ съ понятіемъ объ искренней дружбѣ. Потому Крешеръ и всѣ подобные ему пасквилянты и злобствующіе пессимисты -- не друзья, а враги рабочихъ, враги, надѣвшіе, для большаго удобства, маску друзей. Но какое же имъ отъ этого удобство, спроситъ, пожалуй, читатель? Авторъ-работникъ не затрудняется отвѣтомъ:
   
   "Они надѣваютъ эту маску, рѣшительно утверждаетъ онъ,-- съ исключительною цѣлью набить себѣ потуже карманъ, (стр. 25).
   
   Вотъ какъ! Однако, это довольно странная афера? Кто станетъ читать и слушать этихъ вѣчно негодующихъ и вѣчно озлобленныхъ людей, если все, что они не говорятъ, ложь и выдумка. Если рабочіе дѣйствительно находятся въ томъ положеніи "довольства", о которомъ говоритъ авторъ-работникъ, -- то неужели онъ станетъ платить за газету, въ которой "еженедѣльно" доказывается, что онъ страдаетъ, что его стѣсняютъ, что онъ несчастливъ и т. п. Онъ не станетъ читать такого вранья; тѣмъ болѣе, "если это вранье портитъ праздничное расположеніе его духа. Крешеръ и всѣ ему подобные рисковали бы повидимому остаться безъ слушателей и читателей, если бы все то, что говорятъ истинные друзья рабочихъ, было сущею правдою. А если это неправда, если дѣйствительно положеніе рабочихъ не такъ утѣшительно, какъ увѣряютъ ихъ добрые совѣтники и наставники, то неужели искренняя дружба должна стараться скрывать отъ нихъ правду? Да, друзья рабочихъ отважно утверждаютъ, что открывать рабочимъ всю правду -- значитъ поступать съ ними враждебно. И знаете почему? А вотъ слушайте, какъ объясняетъ это авторъ разбираемой книги:
   
   "Наслушавшись и начитавшись разныхъ Крешеровъ, рабочій привыкаетъ смотрѣть на себя, какъ на несчастнаго, всеми угнетаемаго члена общества, проникается глубокою ненавистью къ своимъ мнимымъ врагамъ "и потому" составляетъ весьма ощутительный тормазъ соціальнаго прогресса рабочихъ классовъ".
   
   Вотъ что! Прекрасно. Но почему же рабочій, читая и слушая своихъ истинныхъ друзей (хоть бы автора разбираемой книги), не привыкаетъ смотрѣть на себя какъ на самаго счастливаго и всѣми уважаемаго члена общества, но проникается любовью и признательностью къ своимъ друзьямъ? Развѣ истинныхъ друзей меньше, чѣмъ мнимыхъ? Развѣ ихъ голосъ слабѣе, развѣ ихъ дѣятельность менѣе энергична? Развѣ они обладаютъ меньшими средствами? Или, развѣ чувство злобы и ненависти пріятнѣе любви и признательности? Отчего это,-- объясните, ради Бога, вы, великій знатокъ и экспертъ по части рабочаго вопроса,-- отчего же это рабочіе такъ охотно и съ такой жадностью читаютъ разныхъ Крешеровъ, и съ такимъ равнодушнымъ презрѣніемъ относятся къ вамъ -- истиннымъ друзьямъ рабочаго класса? Отчего же Крешеръ находитъ болѣе для себя выгоднымъ говорить рабочимъ о ихъ страданіяхъ и несчастьяхъ, чѣмъ о ихъ благополучіи и благоденствіи? Не потому ли, что говоря о первомъ, онъ попадаетъ въ тонъ съ ихъ собственными мыслями, онъ выражаетъ и уясняетъ ихъ собственныя чувства и желанія, тогда какъ толкуя о послѣднемъ, онъ идетъ въ разрѣзъ со всѣмъ ихъ міросозерцаніемъ, со всѣми ихъ взглядами, выработанными жизнью;-- такъ развѣ тотъ, кто уясняетъ другому человѣку его мысли, желанія и побужденія, не можетъ быть названъ его другомъ? Оставьте въ сторонѣ мотивы, которые заставляютъ его это дѣлать и имѣйте въ виду одни результаты; результатъ же состоитъ въ томъ, что рабочій, благодаря Крешеру и ему подобнымъ, не только научается трезво смотрѣть на свое положеніе -- онъ научается осмыслять свои желанія, онъ уясняетъ себѣ свои плохо-продуманныя мысли, уясняетъ цѣль, къ которой онъ долженъ стремиться и средства, которыми эта цѣль можетъ быть достигнута. Но впрочемъ, какъ мы уже сказали, истинные друзья рабочихъ это-то именно и поставляютъ въ вину Крешерамъ! Такова ужь у нихъ сообразительность! За то послушайте, какъ они сами умно и хорошо разсуждаютъ съ рабочими. Авторъ "Рабочихъ класовъ въ Англіи" самымъ рѣшительнымъ образомъ отвергаетъ справедливость всѣхъ разсужденій мнимыхъ друзей рабочихъ по поводу "тиранніи капитала" и "напыщенности аристократіи". При этомъ онъ высказываетъ свои собственные взгляды на этотъ предметъ -- взгляды, изобличающіе въ немъ такого великаго знатока рабочаго вопроса и такое ясное и вѣрное пониманіе того, о чемъ онъ берется говорить, что мы приведемъ ихъ цѣликомъ, безъ всякихъ дополненій и толкованій.
   
   "Что за дичь, въ самомъ дѣлѣ,-- восклицаетъ авторъ,-- эта любимая теорія работника о напыщенной аристократіи! Много ли настоящее поколѣніе рабочихъ, или субъекты, которые, къ крайнему сожалѣнію, разыгрываютъ роль его наставниковъ,-- много ли, говорю я, эти люди знаютъ о напыщенной или какой бы то ни было аристократіи, чтобы осмысленно смотрѣть на аристократическій институтъ, какъ на элементъ враждебный интересамъ рабочаго класса (какой поражающій аргументъ)? Найдутся, конечно, аристократы, напыщенные до крайней, нашимъ временемъ, допускаемой степени; есть между ними и мелкіе плуты и люди скорѣе похожіе на разбойниковъ, чѣмъ на джентельменовъ, но есть и по истинѣ достойные и полезные люди (какое глубокое пониманіе вопроса -- какая осмотрительность!). Ни одно великое, національное или филантропическое дѣло, имѣющее цѣлью благо народа, не обходилось безъ того, чтобы болѣе или менѣе значительная часть аристократіи не приняла въ немъ живаго участія. Возьмемъ, напр., послѣдній хлопчато-бумажный кризисъ, вслѣдствіе котораго большинство рабочаго люда безъ всякой вины томилось въ страшной нищетѣ,-- развѣ аристократическая корпорація заявила къ нему, въ этомъ случаѣ, меньше сочувствія, чѣмъ остальные классы? Чтобы убѣдиться въ противномъ, стоитъ лишь заглянуть хоть въ тогдашній списокъ ланкастерскаго капитала въ пользу бѣдныхъ; въ спискѣ этомъ вы найдете знаменитыхъ людей Англіи, а въ соотвѣтствующей графѣ суммы столь же почтенныя, какъ имена только-что упомянутыхъ вкладчиковъ. Журналистика того времени свидѣтельствуетъ, что. участіе въ этомъ дѣлѣ аристократіи не ограничивалось частными пожертвованіями, но что многіе изъ нихъ были рьяными адвокатами рабочихъ, въ пріисканіи практическихъ мѣръ къ облегченію ихъ трудной доли. Словомъ, заключаетъ авторъ,-- рабочіе классы не имѣютъ основанія враждебно относиться къ аристократическому сословію".
   
   Какая послѣдовательность и сила въ аргументаціи! Рѣчь идетъ о принципахъ, болѣе или менѣе отвлеченныхъ экономическихъ положенімхъ, и авторъ сейчасъ же сводитъ дѣло на личности. Говоря тѣ, что при трехчленномъ раздѣленіи продукта, доля рабочаго обратно-пропорціональна далямъ рентьера и капиталиста, а онъ, въ опроверженіе этого мнѣнія, или правильнѣе этой экономической аксіо, мы, начинаетъ разсказывать, какими филантропическими инстинктами отличаются нѣкоторые изъ аристократовъ и какъ много пожертвовали они въ пользу рабочихъ въ послѣдній хлопчато-бумажный кризисъ! Вотъ какова логика у истинныхъ друзей рабочихъ! А чтобы видѣть, какъ хорошо понимаютъ они сущность рабочаго вопроса, мы приведемъ еще слѣдующій отрывокъ:
   
   "Какой смыслъ заключаютъ въ себѣ слова "тираннія капитала", о которой такъ, много толкуютъ завзятые агитаторы? вопрошаетъ себя этотъ завзятый другъ рабочихъ.-- Изъ ста работниковъ,,"ъ глазахъ по крайней мѣрѣ девятидесяти, "раза эта не имѣетъ никакого опредѣленнаго смысла (видите! какъ это однако утѣшительно!), остальные же десять толкуютъ ее каждый по своему. Что касается меня, то я думаю, что если эта фраза что нибудь и доказываетъ, такъ развѣ только то, что, что ни говори филантропы-теоретики о тождественности интересовъ капитала и труда,-- интересы эти тѣмъ не менѣе діаметрально противуположны (и должны быть такими во вѣки вѣчные,-- слѣдовало бы добавить автору) и потому пока капиталисты играютъ въ обществѣ первенствующую роль, до тѣхъ поръ они не перестанутъ всѣми силами стараться о томъ, какъ бы выжать изъ труда поболѣе соковъ. Съ этой точки зрѣнія, и капиталисты могли бы толковать о тиранніи труда, такъ какъ вѣдь и работникъ не упуститъ случая выжатъ когда можно сокъ изъ капитала. Вся разница заключается лишь въ томъ, что капиталисты, имѣя больше досуга для умственной работы, лучше понимаютъ и взаимную зависимость труда и капитала и потому умѣютъ занять болѣе выгодное положеніе. И еслибы рабочіе люди были настолько развитые, чтобы не имѣть надобности жить чужимъ умомъ, въ такомъ случаѣ отношеніе труда къ капиталу не замедлило бы принять болѣе разумный и утѣшительный характеръ" (стр. 9).
   
   Итакъ, видите-ли, какъ просто разрѣшается, повидимому, сложный вопросъ объ отношеніяхъ труда къ капиталу! Оказывается, что капиталъ въ настоящее время потому только первенствуетъ надъ трудомъ, что капиталисты прилежно изучаютъ курсъ политической экономіи, что они знакомы съ сочиненіями Бастіа, Сэя, Росси, Гарвье и др., а работники произведеній сихъ великихъ мужей не знаютъ и никогда не читали. Стоитъ имъ ихъ прочесть, стоитъ имъ только "понять взаимную зависимость капитала и труда",-- и права послѣдняго тотчасъ же возстановятся и отношеніе его къ капиталу "приметъ болѣе разумный и утѣшительный характеръ". Развѣ это неразумно и не утѣшительно? И развѣ самый искреннѣйшій другъ рабочихъ можетъ выдумать что нибудь болѣе разумное и утѣшительное!
   Таковы взгляды и мнѣнія автора о рабочемъ вопросѣ и о друзьяхъ и врагахъ рабочихъ. Изъ приведенныхъ выписокъ читатель можетъ составить себѣ вполнѣ точное понятіе объ его умѣ и добросовѣстности. Дальнѣйшее чтеніе книги еще болѣе укрѣпить и разовьетъ въ немъ это понятіе: каждая новая страница, каждая новая глава будутъ служить новымъ доказательствомъ, что авторъ ни болѣе, ни менѣе, какъ неискусный шарлатанъ, вздумавшій извлечь аферу изъ своего умѣнья писать и поддѣть публику на заманчивое заглавіе. Очень можетъ быть, что онъ дѣйствительно рабочій, но только такую книгу онъ могъ бы написать не только не будучи работникомъ и не имѣя среди нихъ ни друзей, ни знакомыхъ, но даже не заходя ни въ одну мастерскую и не живя въ Лондонѣ; ее могъ бы даже написать самъ г. Денисьевъ. Прочтя ее, читатель будетъ знать о бытѣ англійскихъ рабочихъ ровно столько*же, сколько онъ зналъ и нечитая ее; обѣщаніе автора "пролить нѣкоторый свѣтъ на закулисную жизнь работника", не только не осуществлено, но даже не сдѣлано ни малѣйшихъ попытокъ къ осуществленію его. Авторъ разсказываетъ какіе-то анекдотики, кого-то обличаетъ, на кого-то нападаетъ, но эти анекдоты, мелкія, обличенія и нападки нисколько не характеристичны и ни мало не занимательны; когда же онъ начинаетъ толковать вообще о препровожденіи времени и положеніи рабочихъ, онъ впадаетъ въ общія мѣста и разсказываетъ такія вещи, которыя извѣстны всему міру и безъ его разсказовъ. Для примѣра укажемъ на содержаніе нѣсколькихъ глазъ на выдержку.
   Напримѣръ, вотъ глава съ заманчивымъ заглавіемъ: "Ассоціаціи и стачки рабочихъ". Вы думаете, что авторъ знакомитъ въ ней читателей съ положеніемъ англійскихъ рабочихъ ассоціацій, съ устройствомъ стачекъ, съ результатами, къ которымъ они приводятъ, со взглядами на нихъ большинства рабочихъ и т. п. Ничуть не бывало: авторъ на десяти страничкахъ объясняетъ, что ассоціаціи вещь полезная не только для рабочихъ, но и для фабрикантовъ, и что хотя нѣкоторые агитаторы, эти мнимые друзья рабочихъ, пользуются ими для своихъ преступныхъ цѣлей, однако злоупотребленія эти не будутъ и не должны имѣть мѣста, когда рабочіе поймутъ и т. д. О стачкахъ авторъ говоритъ, что это средство весьма опасное и что къ нимъ слѣдуетъ прибѣгать только въ крайнихъ случаяхъ. Вотъ и все! Неправда ли весьма поучительно и полезно? И что бы для смѣху (только разумѣется для смѣху) хоть бы одинъ фактъ привести въ подтвержденіе всѣхъ этихъ пошлостей! Въ слѣдующей главѣ, "Нефилантропическіе обычаи филантропическихъ обществъ", разсказывается, какъ члены одного общества взаимнаго вспомоществованія, въ которомъ участвовалъ авторъ, любили выпить и какъ вслѣдствіе этого въ суммѣ общества образовался дефицитъ. Не правда ли тоже весьма характеристично?
   Далѣе, въ четырехъ главахъ описывается, какъ рабочіе проводятъ свои воскресные досуги, какъ они веселятся въ понедѣльникъ и какъ проводятъ вечеръ въ субботу. Изъ этихъ описаній вы узнаете, что англійскіе рабочіе проводятъ свои досуги точно также, какъ и всѣ вообще люди, на всемъ земномъ шарѣ, т. е., что они или проводятъ день въ семействѣ, или ходятъ въ гости, или отправляются на какое нибудь partie de plaisir или пьянствуютъ въ трактирахъ и наслаждаются въ райкѣ театра, или умудряются соединить всѣ эти удовольствія вмѣстѣ и переиспытать каждое изъ нихъ порознь. Читатель, можетъ быть, скажетъ, что не виноватъ же авторъ, что англійскіе рабочіе веселятся, какъ и всѣ люди, и что въ ихъ удовольствіяхъ нѣтъ ничего оригинальнаго и своеобразнаго? Конечно, не виноватъ, но зачѣмъ онъ, "желая пролить нѣкоторый свѣтъ на закулисную жизнь работника",-- вздумалъ описывать такую именно сторону этой жизни, которая не представляетъ ровно ничего оригинальнаго и характеристичнаго для "закулиснаго быта рабочихъ"? Ужь если ему хотѣлось описывать только праздничныя и веселыя стороны рабочей жизни, то почему не выбралъ онъ какихъ нибудь національныхъ увеселеній, исключительно свойственныхъ только англійскимъ рабочимъ, отражающихъ въ себѣ хоть сколько нибудь ихъ индивидуальный характеръ?
   Но кромѣ того, что описанія эти не характеристичны, что онѣ могли быть составлены и человѣкомъ никогда и въ глаза невидавшимъ англійскаго рабочаго и нисколько незнакомымъ съ его жизнію, онѣ еще вдобавокъ и не вѣрны съ дѣйствительностью, по нимъ можно аудитъ, какъ проводятъ свои досуги нѣсколько зажиточныхъ знакомыхъ автора, но совсѣмъ не большинство рабочихъ. Авторъ съ умысломъ (а можетъ быть и безъ умысла, такъ, просто по наивности) старается придать праздничному препровожденію времени рабочихъ какой то слишкомъ уже идилическій и приличный характеръ. Такъ могутъ веселиться только люди съ спокойною душою, люди, преисполненные "довольства своимъ положеніемъ". А обыкновенные рабочіе веселятся совсѣмъ иначе, и въ англійской литературѣ можно найти не мало описаній "грубыхъ, грязныхъ" наслажденій читателей и почитателей Крешера. Авторъ же, задавшись мыслью представить бытъ рабочаго по преимуществу только съ свѣтлой стороны, благоразумно обошелъ молчаніемъ увеселенія этого низшаго разряда, за то съ большею подробностью и обстоятельностью описалъ намъ, какъ рабочій, "солидный отецъ семейства, закуривъ трубку и усѣвшись у камина, погружается въ чтеніе газетъ" или, какъ почтенные родители-работники чинно выходятъ на загородную прогулку съ своими дѣтьми-подростками, причемъ разумѣется подростокъ женскаго пола идетъ рядомъ съ подросткомъ мужского и т, и, Вообще, когда дѣло касается идиліи, авторъ не скупится на слова и разсказываетъ свои вымыслы съ такимъ умилительнымъ усердіемъ, какъ будто это не вымыслы, а дѣйствительные факты!
   Впрочемъ, когда у него не хватаетъ матеріаловъ даже и для этого безцѣльнаго размазыванія; тогда онъ безъ малѣйшаго стѣсненія обращается къ собственной автобіографіи и повѣствуетъ удивленному читателю, о томъ, какъ онъ, будучи еще мальчишкою, въ театръ пошелъ и какъ былъ за это высѣченъ матерью; о томъ, какъ хотѣли его сдѣлать членомъ общества трезвости и т. п. Все это такъ не интересно и такъ мало соотвѣтствуетъ заглавію книги, что, прочтя эту дребедень, читатель пойметъ, какія побужденія заставили автора скрыть свое настоящее имя подъ псевдонимомъ "работника". Даже онъ устыдился своего творенія, но г. Денисьевъ не устыдился перевести его на нашъ многострадальный, все выносящій языкъ, не устыдился предпослать ему коротенькое предисловіе, въ которомъ рѣшается увѣрять простодушныхъ читателей, будто авторъ книги "талантливый и простой работникъ, зная въ совершенствѣ бытъ и характеръ своего брата рабочаго, вполнѣ сочувствуя ему, мастерски и съ рѣдкимъ безпристрастіемъ рисуетъ полную картину общественнаго и семейнаго быта рабочихъ классовъ". Какова Отважность! Какова беззастѣнчивость! Богиня стыдливости, неужели ты совсѣмъ покинула нашихъ издателей? Неужели благородное чувство стыда до того въ нихъ притупилось, что они перестали даже маскировать свои циническія спекуляціи на карманы публики сколько нибудь благовидными и правдоподобными предлогами? Хорошо еще, что издатель цѣну-то назначилъ невѣроятно высокую: за какихъ нибудь 19, 20 листовъ разгонистой печати 2 р. 50 к.,-- какъ вамъ нравится? Авось хоть эта цѣна удержитъ публику отъ безполезной траты денегъ. Мы же, съ своей стороны, считаемъ непремѣннымъ долгомъ предостеречь нашихъ читателей отъ этой книги, заманчивое заглавіе которой можетъ пожалуй ввести ихъ въ соблазнъ.

-----

   Брошюрка съ пышнымъ заглавіемъ: "О современномъ состоянія и значеніи русской исторіи" принадлежитъ перу г. Н. Аристова, уже имѣвшаго случай заявить публикѣ свою совершеннѣйшую бездарность.
   Г. Аристовъ начинаетъ свою брошюру весьма избитыми фразами о томъ, что матеріалы для русской исторіи еще совсѣмъ почти не разработаны, и что потому отъ русскаго историка вообще, и отъ него, Аристова въ частности нельзя много требовать. Обезопасивъ себя такимъ образомъ отъ излишнихъ требованій придирчивой критики, авторъ безбоязненно и безъ малѣйшей застѣнчивости начинаетъ сообщать своей слишкомъ великодушной публикѣ, свои ученые взгляды на значеніе русской исторіи. По мнѣнію этого просвѣтителя юношества изученіе русской исторіи необходимо для каждаго россіянина, какой бы дѣятельности онъ себя не посвящалъ, ибо, оно во-первыхъ,
   
   "отбиваетъ охоту къ либеральничанью и убиваетъ задорныя мечты, навѣянныя французскими и польскими поползновеніями (?!)" (стр. 7); во-вторыхъ "исторія обличаетъ минувшія явленія въ своей жизненной несостоятельности (?!), несмотря пока на смѣсь заявленій чисто русской жизни и остатки иностранныхъ воззрѣній (?!)" (стр. 9); въ-третьихъ, исторія содѣйствуетъ развитію народнаго самосознанія (?)" и въ четвертыхъ "исторія показываетъ тотъ законный (?) идеалъ добра и истины, къ которому стремится народъ и побуждаетъ образованнаго человѣка твердыми шагами идти къ нему въ своей дѣятельности и самому содѣйствовать въ этомъ другимъ" (стр. 10).
   
   Можете ли вы, читатель, хотя приблизительно понять теперь всю громадность и великость послѣдствій, къ которымъ ведетъ изученіе русской исторіи и всю настоятельнѣйшую необходимость этого изученія? Но мы никакъ не можемъ понять, о какихъ такихъ поползновеніяхъ говоритъ здѣсь г. Аристовъ? И откуда берется у него такое обиліе словъ, лишенныхъ всякой мысли?
   
   "Исторія, говоритъ онъ, обличаетъ минувшія явленія въ своей жизненной Несостоятельности (??), несмотря пока на смѣсь заявленій чисто русской жизни (??) и остатки иностранныхъ воззрѣній (??)".
   
   Милліоны вопросительныхъ и восклицательныхъ знаковъ будутъ недостаточны для выраженія того удивленія и любопытства, которое мы испытывали, перечитывая эту фразу нѣсколько разъ въ подлинникѣ. Мы не говоримъ уже о ея логическомъ смыслѣ, мы просимъ читателя обратить вниманіе только на ея грамматическій смыслъ: исторія обличаетъ минувшія явленія... въ чемъ же обличаетъ? Въ своей жизненной несостоятельности! Можетъ быть, вмѣсто своей нужно читать ихъ? Но все-таки выходитъ безсмыслица: что значить обличать минувшія явленія въ ихъ жизненной несостоятельности? Минувшія, т. е. отжившія явленія никогда и не претендуютъ на жизненную состоятельность. Въ чемъ же ихъ обличаетъ исторія? И какой смыслъ можетъ имѣть это обличеніе? Вторая Часть фразы еще болѣе (если только это возможно) затемняетъ смыслъ первой; изъ нея оказывается, что исторія обличаетъ,
   
   "несмотря пока (что значитъ это пока?) на смѣсь заявленій чисто русской жизни, и остатки иностранныхъ воззрѣній".
   
   Какъ вамъ нравится вся эта чепуха! Понятнѣе ли она для васъ "французскихъ и польскихъ поползновеній?" Для насъ нисколько!
   Также мало можемъ мы понять третью и четвертую причины, приводимыя г. Аристовымъ для доказательства необходимости изученія исторіи. Что такое значитъ содѣйствовать народному самосознанію? Что такое народное самосознаніе? Вѣдь это пустая фраза, невмѣющая никакого смысла, никакого опредѣленнаго значенія. Далѣе, возможно ли въ наше время слушать безъ смѣху наивное завѣреніе будто и исторія, показываетъ тотъ законный (опредѣляемый закономъ что ли? Но какимъ закономъ? Вѣдь законовъ много: есть законы уголовные, есть законы гражданскіе, и т. д.) идеалъ добра и истины, къ которому стремится народъ вообще и къ которому долженъ стремиться въ отдѣльности каждый честный человѣкъ. Во времена Карамзина были дѣйствительно такіе люди, которые смотрѣли на исторію съ этой точки зрѣнія и видѣли въ ней урокъ, поученіе, наставленіе. "Исторія" говоритъ Карамзинъ "въ нѣкоторомъ смыслѣ есть священная книга народовъ, главная, необходимая; зерцало ихъ бытія и дѣятельности, скрижаль откровенія и правилъ; завѣтъ предковъ къ потомству, дополненіе, изъясненіе настоящаго и примѣръ будущаго" и т. д. (см. Предис. къ Ист. Госуд. Рос.). Но самъ г. Аристовъ сознается, что теперь такой взглядъ на исторію уже устарѣлъ и не соотвѣтствуетъ настоящимъ требованіямъ этой науки. И вдругъ, черезъ нѣсколько строчекъ, онъ самъ воспроизводитъ его и притомъ воспроизводитъ въ такой формѣ, что только его запутываетъ и затемняетъ. Мы можемъ не соглашаться съ Карамзинымъ, но мы все-таки понимаемъ, что онъ хотѣлъ сказать своимъ опредѣленіемъ: что же хотѣлъ сказать г. Аристовъ -- мы этого рѣшительно не понимаемъ. Мы не понимаемъ, какъ возможно, изучая прошедшее народа, вывести изъ этого прошедшаго законный идеалъ истины и добра для будущаго! Вѣдь это такая безсмыслица, что ее даже совѣстно анализировать! И хоть сказалъ ба что нибудь другое, а то выдумалъ же идеалъ истины и добра! Будто этотъ идеалъ, не одинаковъ для всѣхъ народовъ; будто есть нѣсколько идеаловъ истины и добра! Въ самомъ дѣлѣ, нужно отличаться огромнымъ запасомъ тупоумія, чтобы рѣшиться изрѣкать афоризмы въ родѣ слѣдующихъ:
   
   Ужъ лучше имѣть свой умъ въ головѣ, какимъ бы ни наградила насъ природа, чѣмъ таскаться по западнымъ государствамъ и выпрашивать его въ займы".-- (Стр. 14). Или "воспитывая дѣтей на иностранный ладъ (т. е., давая имъ читать Бокля, Фохта, Молешота и другихъ). (Кто это другіе?), педагогъ заставляетъ ихъ жить чужимъ умомъ, лишаетъ личнаго характера (?) и уполномочиваетъ отличаться душевнымъ холопствомъ" (?) Далѣе "только развитіе внутренняго самосознанія въ духѣ и характерѣ народномъ. (?) способно дать силу и крѣпость педагогической дѣятельности и только тогда воспитываются молодые люди съ самостоятельнымъ взглядомъ и характеромъ"... (стр. 15).
   
   Какъ вамъ нравятся эти афоризмы? Давать читать юношѣ Бокля, Фохта, Молешота и другихъ, -- значитъ "уполномочивать его отличаться (какова грамотность-то!) душевнымъ холопствомъ", значитъ "заставлять его жить чужимъ умомъ". А хуже этого г. Аристовъ ничего и придумать не можетъ. Для него лучше остаться совсѣмъ первобытнымъ дуракомъ, чѣмъ жить чужимъ умомъ. Такая непонятная ненависть къ чужому уму въ значительной степени объясняетъ историко-соціальныя воззрѣнія г. Аристова. Чего же можно и требовать отъ человѣка, который открыто признается, что онъ предпочитаетъ имѣть лучше такой умъ, какимъ наградила его мать-природа, чѣмъ "таскаться по западнымъ государствамъ и выпрашивать умъ у другихъ". О вкусахъ, разумѣется, спорить нельзя. По его воззрѣніямъ русская исторія идетъ совершенно особою, ей одной свойственною, дорогой и не имѣетъ ничего общаго съ исторіею западно-европейскаго человѣчества.
   Ею управляютъ другіе законы; ея дѣятели и двигатели дѣйствуютъ по другимъ мотивамъ, чѣмъ всѣ остальные люди, являющіеся на исторической аренѣ у другихъ народовъ. Русскій народъ, или, правильнѣе, простонародье выработало себѣ свой особый строй жизни, свое особое міросозерцаніе, которое должно тщательно оберегать отъ всякихъ постороннихъ вліяній, особенно отъ пагубныхъ вліяній западной цивилизаціи. Всякая попытка противодѣйствовать началамъ выработаннымъ народомъ, всякая попытка видоизмѣнять и переформировать ихъ, сообразуясь съ идеалами, выработанными болѣе цивилизованными націями, болѣе возвышенными и широкими умами -- есть величайшее преступленіе противъ народнаго генія и притомъ преступленіе безполезное, потому что, по увѣренію г. Аристова, народъ можетъ воспринять только то, что "выходитъ изъ глубины его созданія". Отсюда само собою понятно, что г. Аристовъ относится недружелюбно къ преобразованіямъ Петра-и утверждаетъ, совершенно неизвѣстно на какихъ основаніяхъ, будто въ настоящее время наступаетъ конецъ періода насильственной ломки, начатой Петромъ,-- ломки народнаго организма, который заставляли переработывать несродную ему пищу и претворять ее въ собственные соки. Впрочемъ, онъ находитъ, что современныя преобразованія, какъ онѣ не благодѣтельны,
   
   "застали насъ въ расплохъ и будутъ прививаться туго, потому что "дѣятели преобразованій брали многое готовое изъ учрежденій иностранныхъ, нерѣдко чуждыхъ русскому духу." (стр. 12).
   
   Полемизировать противъ такихъ воззрѣній мы, разумѣется, здѣсь не станемъ, такъ какъ г. Аристовъ ухитрился выразить ихъ въ такой неопредѣленной и во всѣхъ отношеніяхъ неудовлетворительной формѣ, что относиться къ нимъ сколько нибудь серьезно нѣтъ никакой ни возможности, ни надобности. Кромѣ того, онѣ такъ стары и избиты, что толки объ нихъ давнымъ давно уже успѣли вѣроятно надоѣсть читателямъ. Оригинальное въ этихъ воззрѣніяхъ только то что г. Аристовъ, признавая какія-то особыя народныя начала, народный духъ, утверждаетъ далѣе, что только тотъ человѣкъ и можетъ быть полезенъ обществу, кто вполнѣ проникся этимъ духомъ Какое бы поприще онъ не избралъ себѣ, вздумаетъ ли онъ посвятить себя воспитанію юношества, или политикѣ, литературѣ или технологіи, юриспруденціи или естествознанію, философіи или математикъ, сельскому хозяйству или просто какому нибудь ремеслу, -- на всѣхъ этихъ поприщахъ онъ только тогда и будетъ преуспѣвать, только тогда и будетъ исполнять, какъ слѣдуетъ, свое назначеніе, когда вполнѣ проникнется "народнымъ духомъ".
   
   Только тогда каждый дѣятель, говоритъ г. Аристовъ, поведетъ свое дѣло "не по ложной дорогѣ западныхъ теорій, а по истинному пути народной думы и чувства!" (стр. 15); "только тогда, продолжаетъ онъ, онъ и получитъ твердую опору въ нравственной борьбѣ съ пошлостью жизни". Мало того, только тогда "онъ можетъ выработать себѣ самостоятельный взглядъ на вещи и самостоятельный характеръ" (стр. 25).
   
   Вотъ, что значитъ проникнуться народнымъ духомъ! Оказывается, что этотъ духъ обладаетъ чудными свойствами тѣхъ элексировъ, которые фабрикуются парижскими аптекарями и которые излечиваютъ обыкновенно не только отъ всѣхъ недуговъ и болѣзней, но даже отъ тѣлеснаго безобразія и уродства. Если вы хотите быть хорошимъ педагогомъ, проникнитесь народнымъ духомъ и не давайте дѣтямъ читать Бокля, Фохта, Молешота и др. (стр. 15). Если вы хотите быть хорошимъ юристомъ, проникнитесь народнымъ духомъ, а не думайте раціонализмомъ закона освѣщать первобытную простоту дикаго невѣжества (стр. 18). Если вы хотите быть хорошимъ писателемъ, проникнитесь народнымъ духомъ, потому что иначе невозможно изображать вѣрно ни бытъ народа, ни его характеръ и
   
   "произведеніе словесности лишается значенія и поэтическаго достоинства, потому что въ немъ будутъ просвѣчивать ложныя черты и краски" (стр. 16).
   
   Если вы хотите быть спекуляторомъ и содѣйствовать умноженію народнаго богатства, проникайтесь народнымъ духомъ, потому что и самыя хорошія теоріи (экономическія), созданныя на основахъ, чуждыхъ русской жизни, окажутся и недолговѣчны и безполезны.
   
   "Мало этого, продолжаетъ г. Аристовъ,-- исторія краснорѣчиво разсказываетъ намъ, что подобныя теоріи, введенныя для практическаго руководства, весьма часто порождали сотни задержекъ и препятствій естественному движенію труда и дѣятельности, сбивая ихъ съ настоящей дороги" (стр. 17).
   "Если вы хотите быть хорошимъ агрономомъ -- проникнитесь опять-таки народнымъ духомъ, потому что система раціональнаго сельскаго хозяйства западной Европы къ нашему хозяйству непримѣнима (стр. 17).
   
   О, великій народный духъ, какія великія чудеса онъ можетъ творить! Не можетъ ли онъ кстати вылечивать отъ геморроя и не окрашиваетъ ли рыжіе волосы въ черные, подобно волшебному элексиру г-жи Феликсъ Сары? Не превращаетъ ли онъ дураковъ въ умныхъ, и невѣждъ въ образованныхъ людей? Какъ вы думаете объ этомъ, г. Аристовъ?

-----

   А вотъ и другой своеобразный сподвижникъ и воздѣлыватель вертограда "россійской науки" г. Мильчевскій. Правда, г. Мильчевскій не сочинилъ еще (но сочинитъ, безъ сомнѣнія сочинитъ!) особой науки, но за то даже "иностранную науку" онъ ухитрился окрестить своеобразнымъ именемъ, правда, тоже иностраннымъ, однако, до него совсѣмъ неупотребительнымъ. А вѣдь и это чего нибудь да стоитъ, и не всякому человѣку въ голову придетъ. Г. Мильчевскій понимаетъ важность своего изобрѣтенія и не безъ нѣкотораго довольства объясняетъ смыслъ его въ своемъ предисловіи. "Антропоэтнологія, говоритъ онъ, есть сложное, греческое слово; оно состоитъ изъ словъ: антропосъ -- человѣкъ, этносъ -- народъ и логосъ -- рѣчь, значитъ рѣчь о человѣкѣ и народѣ". Прекрасно; мы просматриваемъ заголовки книги и оказывается, что по своему содержанію она соотвѣтствуетъ тому, что обыкновенно называется антропологіей, наукою о человѣкѣ. Содержаніе этой послѣ днейнауки вообще еще довольно неопредѣленно и границы ея съ родственными и вспомогательными ей науками очерчены довольно неточно и неясно, однако, не смотря на всю эту неточность я неопредѣленность, для каждаго антрополога и теперь уже очевидно, что этнологія входитъ въ сферу его изслѣдованія, какъ одна изъ составныхъ частей антропологіи и что послѣдняя почти немыслима безъ первой, -- поэтому называть антропологію антропоэтнологіею -- это, по меньшей мѣрѣ, безполезно. Но это не только безполезно, это даже невѣрно: этнологія въ такой же мѣрѣ вспомогательная наука для антропологіи, въ какой и археологія, палеонтологія, психологія и т. п., всѣ эти науки даютъ ей извѣстный матеріалъ; совокупность этого матеріала и составляетъ ея содержаніе. Брать же названіе, опредѣляющее общее содержаніе науки и дополнять его названіемъ одной изъ частичекъ этого содержанія значитъ не понимать самой науки, не знать ея состава и ея границъ. Потому-то мы остановились на такомъ, повидимому, совершенно пустомъ обстоятельствѣ, какъ заглавіе книги; это заглавіе, характеризуя съ одной стороны смѣшныя-претензіи автора -- во что бы то ни стало чѣмъ нибудь отличиться, хоть Оригинальностью заголовка, съ другой, краснорѣчиво свидѣтельствуетъ о его полнѣйшемъ невѣжествѣ относительно объема и содержанія той науки, съ которой онъ взялся знакомить публику. По мнѣнію г. Мальчевскаго, антропологія разсматриваетъ будто бы только "вліяніе внѣшняго міра на отдѣльныя личности" и потому онъ противуполагаетъ ей этнологію, разсматривающую вліяніе внѣшняго міра на цѣлый народъ. Такъ разсуждать можетъ только человѣкъ, неимѣющій ни малѣйшаго понятія объ антропологій. Антропологія, какъ ее понимаютъ всѣ антропологи, совсѣмъ не ограничивается разсмотрѣніемъ вліянія внѣшняго міра на отдѣльныя личности; это. дѣло біографіи, типологіи, но не антропологіи. Антропологія же есть наука о человѣкѣ вообще, какъ единичной личности и какъ собирательномъ лицѣ; этнологія опять таки не есть нѣчто ей противуположное, но она, какъ и типологія, входить въ ея составъ и относится къ ней какъ часть къ цѣлому.
   Не понимая значенія слога антропологія, г. Мильчевскій естественно и не обратилъ вниманія на точное опредѣленіе границъ своего предмета. А между тѣмъ это было бы столь же необходимо для читателей, какъ и для него самого. Безъ точнаго уясненія границъ антропологіи, авторъ долженъ совсѣмъ растеряться въ безчисленномъ множествѣ матеріаловъ, имѣющихъ антропологическій характеръ и изложеніе его, такъ сказать, расплывется по всѣмъ отраслямъ человѣческаго знанія, по всѣмъ наукамъ, не имѣя въ себѣ необходимой сосредоточенности и опредѣленности. Общее опредѣленіе антропологіи, какъ науки о человѣкѣ, слишкомъ еще недостаточно; есть множество наукъ предметомъ которыхъ является тоже человѣкъ; кромѣ того при такомъ общемъ опредѣленіи она рискуетъ сдѣлаться какою-то всеобъемлющею наукою, совмѣщающею въ себя всѣ науки, всѣ человѣческія знанія; а такая всеобъемлемость лишаетъ ее всякаго научнаго" характера, и превращаетъ въ аггрегатъ разныхъ наукъ, неимѣющій никакого опредѣленнаго, своеобразнаго содержанія. Однимъ словомъ, безъ точнаго опредѣленія предмета, антропологіи ей легче всего превратиться въ простую компиляцію. И дѣйствительно такою она и является въ книгѣ г. Мильчевскаго. Г. Мильчевскій читалъ книжки по естественной исторіи и немножко по всеобщей исторіи, онъ прочелъ одну или нѣсколько книгъ по геологіи, зоологіи, химіи, физіологіи, анатоміи, даже по психологіи и философіи, сдѣлалъ изъ этихъ книгъ выписки, собралъ ихъ всѣ вмѣстѣ, разбилъ на главы, издалъ отдѣльною книжкою и вообразилъ, будто онъ написалъ курсъ антропоэтнологіи! Выписки снабжены не критическою оцѣнкою предлагаемаго, а какими то веселенькими примѣчаніями, претендующими на нѣкоторое остроуміе. Для примѣра возьмемъ что нибудь, на выдержку. Случайно книга открылась на 46 стр., гдѣ дѣло идетъ о мнѣніяхъ ученыхъ о значеніи видовъ и разновидностей.
   
   "Говорятъ, пишетъ г. Мильчевскій, что всѣ животныя одного вида произошли отъ общихъ родителей; впрочемъ, это говорятъ тѣ, которые думаютъ на выворотъ, задомъ напередъ; правильно же мыслящіе зоологи говорятъ иначе: виды такъ сходны между собою, что могли произойти отъ общихъ родителей, Значитъ могли и не произойти. А вотъ вамъ и "умыселъ" сейчасъ открою: умыселъ былъ доказать зоологіею происхожденіе человѣчества отъ одной пары; если молъ человѣчество одинъ видъ, а видъ происходитъ отъ общихъ родителей, то и человѣчество происходите Отъ одной пары. Анъ нѣтъ-съ; оно и видъ, но видъ только вѣдь можетъ происходить отъ одной пары, потому что онъ видъ, а не потому онъ видъ, что произошелъ онъ отъ одной пары" и т. д.
   
   Не правда ли очень мило и популярно?
   Этотъ тонъ милой популярности авторъ старается строго сохранить во всей книгѣ, и оттого чтеніе ея должно крайне непріятно дѣйствовать на серьезнаго читателя. Но конечно слогъ и манера выражаться не суть еще важныя вещи, и мы бы не сказали объ нихъ ни слова, если бы они искупались серьезнымъ отношеніемъ автора къ предмету его изслѣдованія. Но, дѣло въ томъ, что эти отношеніе отличаются такимъ-же гаерствомъ, какъ и слогъ. Авторъ полагаетъ, будто гаэрничая и не кстати выкладывая передъ читателями свои либеральныя измышленія, онъ зарекомендуетъ себя съ хорошей стороны передъ извѣстною частью нашей читающей публики. Но онъ жестоко ошибается; та часть публики, ни вниманіе которой онъ вѣроятно расчитывалъ, умѣетъ относиться серьезно къ серьезнымъ вопросамъ, ее совсѣмъ не нужно завлекать, разными прибаутками и балаганнымъ кривляніемъ; изъ за фразъ она всегда съумѣетъ отличить дѣло и авторъ совершенно напрасно думаетъ подольститься къ ней своими шуточками.
   Г. Мильчевскій упоминаетъ въ своей книгѣ много именъ ученыхъ, но весьма сомнительно, чтобы онъ былъ основательно знакомъ съ ихъ трудами; сомнительно это потому, что знакомитъ онъ съ ихъ -взглядами очень поверхностно и легкомысленно, а иногда и совсѣмъ не знакомитъ, довольствуясь простымъ заявленіемъ, что "вотъ молъ такіе-то и такіе-то ученые держатся такого-то мнѣнія", но почему держатся, какія приводятъ основанія, насколько правильны эти основанія,-- не говоритъ ничего. Иногда изъ разныхъ ученыхъ сочиненій ни съ того ни съ сего выдергиваются отдѣльныя фразы, а между тѣмъ существенные доводы оставляются или совсѣмъ неизвѣстными читателю или излагаются тѣмъ популярнымъ языкомъ, обращикъ котораго приведенъ выше. Вообще книга г. Мильчевскаго даже какъ компиляція составлена весьма неискусною и неумѣлою рукою; системы нѣтъ никакой, и хотя авторъ старается по возможности вездѣ быть либеральнымъ, однако, и къ своимъ-то собственнымъ мыслямъ онъ относится такъ легкомысленно, что не постарался даже привести ихъ въ систему И сохранить сколько нибудь приличную послѣдовательность. Въ первой части своей книги, гдѣ дѣла идутъ о такихъ существенно-научныхъ вопросахъ, на которые уже имѣется по нѣскольку отвѣтовъ, авторъ всегда старается заявить читателю, что онъ лично согласенъ съ отвѣтомъ наиболѣе подходящимъ подъ рамку реалистическаго міросозерцанія, въ концѣ же книги, гдѣ приходится толковать о вопросахъ неимѣющихъ еще выясненныхъ рѣшеній, авторъ постоянно колеблется и часто высказываетъ мысли, неимѣющія ничего общаго съ міросозерцаніемъ трезваго реалиста. Такъ, напримѣръ, въ главѣ, которая названа "Исторія", и въ которой неизвѣстно для чего и по какому поводу въ самомъ бѣгломъ и весьма дурно составленномъ очеркѣ разсказывается всеобщая исторія и излагаются нѣкоторыя политическія соображенія собственнаго изобрѣтенія г. Мильчевскаго, говорится о какихъ-то, "историческихъ идеяхъ", "не простыхъ отвлеченностяхъ" а "живыхъ силахъ", которыя будто бы управляютъ человѣчествомъ и направляютъ его исторію къ извѣстнымъ цѣлямъ. Цѣли эти, по мнѣнію г. Мильчевскаго различныя у разныхъ народовъ и зависятъ отъ того, какое народъ получилъ призваніе. При этомъ авторъ высказываетъ, между прочимъ, будто
   
   "Греки относятся, къ римлянамъ, какъ идеальное къ реальному, Намъ фантазія, создающая прекрасное, къ уму творящему полезное, какъ юность къ возмужалости" (стр. 363), будто идея о могущественнѣйшемъ значеніи и важности духовной власти была бы въ состояніи создать порядокъ въ средневѣковомъ мірѣ (стр. 375), будто Франція, сбивающій съ толку соблазнитель, котораго нужно остерегаться
   
   и т. п. афоризмы. Вообще вся почти вторая часть, гдѣ толкуется объ элементахъ человѣческой жизни, объ искуствѣ, наукѣ, религіи, исторіи и т. п. составлена изъ рукъ вонъ плохо и читатель съ большимъ удобствомъ для себя можетъ даже и не разрѣзывать этихъ главъ. Особенно прелестна послѣдняя глава "Типы человѣческихъ племенъ". Глава эта въ каждой раціонально составленной антропологіи должна играть важную роль, такъ какъ типическое различіе племенъ и подробностей имѣетъ высокій антропологическій интересъ. Подъ типомъ, разумѣется, слѣдуетъ понимать не одну только физіологическую типичность, но и типичность психологическую; и если бы г. Мильчевскій хотя въ общихъ чертахъ постарался опредѣлить эту послѣднюю, то онъ могъ бы сообщить своимъ читателямъ много интереснаго и дѣйствительно полезнаго матеріала. Журналъ Лазаруса и Штейнталя (Völkerspsichologie) могъ бы служить прекраснымъ источникомъ для этой главы. Но авторъ о психологическомъ типѣ не говоритъ ни слова; все, что онъ имѣетъ сказать по поводу нравственнаго и психологическаго характера народовъ, это то, что
   
   "Египтянинъ далъ намъ пирамиду и іероглифъ; Греки -- Зевса олимпійскаго и Иліаду; Римляне -- Цезаря и Юстиніана, монголъ и негръ сошлись, чтобы дать деспотизмъ и рабство, съ которыми не можетъ совладать даже ученый нѣмецъ, хбтя онъ и измыслилъ намъ философію" (стр. 387).
   
   Не правда ли, какъ все это остро и умно?
   Вся глава наполнена краткими указаніями, которыя, впрочемъ, можно найти и въ географіи Ободовскаго, но физіологическо-зоологическія различія расъ занимаютъ всего 4 послѣднихъ странички въ книгѣ. Между тѣмъ компиляція курса всеобщей исторіи, неизвѣстно какимъ образомъ, попавшая въ курсъ антропологіи, занимаетъ чуть не 1 1/2 печатныхъ листа. Поэтому уже можно судить о соразмѣрности и прочихъ частей. Впрочемъ нельзя и требовать соразмѣрности отъ автора, неимѣющаго ни опредѣленнаго понятія о своей наукѣ, ни ясной системы, ни общаго плана. Каждый антропологическій вопросъ разсматривается у него какъ-то особнякомъ, безъ всякой внутренней связи съ вопросами предъидущими и послѣдующими; о каждомъ вопросѣ онъ говоритъ то, что знаетъ, и только столько, сколько знаетъ, не смущаясь никакими соображеніями объ относительной важности этихъ вопросовъ для науки антропологіи. Потому назвать его книгу курсомъ, даже чисто компилятивнымъ курсомъ, мы не можемъ; нѣтъ, это не курсъ, это просто неудачная попытка компилировать мнѣнія нѣкоторыхъ антропологическихъ вопросовъ. Вотъ все значеніе, которое можетъ имѣть эта книга. Впрочемъ и компиляція эта не его ума работа. Она составлена имъ и составлена, какъ мы сказали, очень плохо по извѣстной антропологіи Вайца и Перта. Если бы авторъ, не умѣя компилировать книгъ, и мало знакомый съ предметомъ, о которомъ идетъ въ нихъ рѣчь, ограничился бы скромною ролью переводчика, то, мы полагаемъ, дѣло вышло бы гораздо лучше. А теперь поневолѣ припомнишь крыловское изрѣченіе: "Бѣда коль пироги начнетъ печи сапожникъ, а сапоги точать пирожникъ",

-----

   Да, великая бѣда, или по крайней мѣрѣ великая глупость. И новое (впрочемъ, совершенно излишнее) подтвержденіе этой старой мысли находимъ мы не только въ твореніяхъ нашихъ своеобразныхъ ученыхъ, въ родѣ гг. Аристова, Мильчевскаго и ком., но даже, и даже по преимуществу, въ твореніяхъ нашихъ публицистовъ, разрѣшающихъ "собственнымъ умомъ" всякіе практическіе и не практическіе, возвышенные и не возвышенные вопросы. Книжка одного изъ такихъ публицистовъ (писавшаго когда-то, очень давно въ "Отечественныхъ запискахъ") лежитъ передъ нами, и она-то навела насъ на эти мысли. Книжка называется "Общественное воспитаніе съ Россіи". Заглавіе это, написанное вдобавокъ еще на двухъ языкахъ (по-французски и по-русски) можетъ возбудить во многихъ читателяхъ желаніе познакомиться съ самой книгой и введетъ еще пожалуй въ соблазнъ заплатить за нее 1 талеръ. Потому, особенно принимая во вниманіе нашъ низкій курсъ, мы, въ видахъ человѣколюбія, рѣшаемся сказать объ ней нѣсколько словъ, и спасти такимъ образомъ ихъ карманъ отъ лишней траты, и ихъ самихъ отъ лишней потери времени.
   Г. Уманецъ -- авторъ книги,-- начинаетъ ее такимъ образомъ:
   
   "Часто, говоритъ онъ, слышны у насъ жалобы на недостатокъ энергіи и талантовъ въ русской жизни, на религіозный индиферентизмъ образованнаго класса, на шаткость нашихъ убѣжденій и на равнодушіе русскаго народа къ общественной дѣятельности. Во напрасно стали бы относить все это къ прирожденнымъ свойствамъ русскаго ума. Родина Петра В. и его сподвижниковъ не можетъ быть обвинена въ недостаткѣ энергіи; народъ, ознаменовавшій свою исторію "вѣкомъ Екатерины", не долженъ терпѣть недостатка въ талантахъ, народъ, воспитавшій поколѣнія Курбскаго, Острожскаго, Минина, нельзя обвинить ни въ религіозномъ индиферентизмѣ, ни въ равнодушіи къ общественной дѣятельности. Ее заключается ли въ системѣ нашего общественнаго воспитанія одна изъ главныхъ причинъ современной, духовной нищеты нашей общественной и политической жизни?
   
   На этотъ вопросъ авторъ отвѣчаетъ утвердительно.
   
   "Всѣ недостатки нашей общественной жизни, утверждаетъ онъ, коренятся въ школѣ." (Стр. 2).
   
   Слѣдовательно, указавъ на несовершенства нашей школы и на средства раціонализировать наше общественное воспитаніе, авторъ тѣмъ самымъ будетъ способствовать развитію "энергіи и талантовъ въ русской жизни", искорененію "религіознаго индиферентизма образованнаго общества", "равнодушія русскаго народа къ общественной дѣятельности" и образованію поколѣнія вполнѣ достойнаго родины "Петра Великаго и его сподвижниковъ", родины, ознаменовавшей себя "вѣкомъ Екатерины", воспитавшей Курбскаго, Острсжскаго Минина и т. д. Такая блистательная перспектива можетъ соблазнить хоть кого, тѣмъ болѣе русскаго публициста, который вообще любитъ блистательныя перспективы и возвышенныя цѣли, и который умѣетъ открывать ихъ, съ ловкостью одному ему только доступною. Возьметъ онъ, обыкновенно, какой нибудь вопросикъ, ну, самого, повидимому пустяшнаго свойства, хоть, напримѣръ, объ искорененіи собакъ или объ очисткѣ отхожихъ мѣстъ -- и такъ онъ его съумѣеть поставить, что читатели тотчасъ же убѣдятся, что отъ рѣшенія этого вопроса зависитъ все ихъ счастіе и благополучіе, что не рѣшивъ его невозможно приступать ни къ одному сколько нибудь важному соціальному вопросу и что рѣшая его -- рѣшаемъ не просто только вопросъ о собакахъ и отхожихъ мѣстахъ, а содѣйствуемъ развитію народнаго благосостоянія, двигаемъ впередъ прогрессъ и способствуемъ нравственному, политическому и религіозному преуспѣянію своихъ согражданъ. Такой ужь талантъ у русскаго публициста; онъ ничего не дѣлаетъ спроста, у него всегда есть про запасъ великія цѣли, которыми онъ старается прикрыть жалкую мелочность своихъ задачъ. Отмѣтчики "Голоса", въ глубинѣ сердца, считаютъ себя гражданами столь же почти полезными, какъ и самъ Андрей Краевскій, а гг. Почтамскіе и Заблудные, вѣроятно, думаютъ о себѣ какъ о великихъ двигателяхъ русской мысли и хранителяхъ общественной нравственности. Конечно, такое самообольщеніе весьма понятно, и даже, до нѣкоторой степени утѣшительно. Оно показываетъ, что они сами инстинктивно сознаютъ пустоту и вздорность своей дѣятельности и стараются явиться передъ публикой въ маскѣ, имѣющей болѣе благообразный видъ, чѣмъ ихъ собственная физіономія. Однако публика не должна на этотъ счетъ обманываться и должна твердо помнить, что за вопросомъ объ отхожихъ мѣстахъ и собакахъ не скрывается ровно ничего, кромѣ развѣ надежды, со стороны публициста, получить за ихъ удовлетворительное и ни для кого не обидное разрѣшеніе приличное вознагражденіе.
   Хотя вопросъ объ общественномъ воспитаніи и отличается по внѣшнему, по крайней мѣрѣ, виду, отъ вопросовъ объ отхожихъ мѣстахъ и собакахъ, однако и за нимъ скрывается также мало какъ и за послѣдними, и его удовлетворительное и безобидное разрѣшеніе можетъ разсчитывать только на тотъ же результатъ, какой получается отъ удовлетворительнаго и безобиднаго разрѣшенія этихъ послѣднихъ, т. е. на приличное вознагражденіе. Но позвольте, скажутъ намъ пожалуй, чѣмъ же тутъ виноваты публицисты, если ихъ никто не хочетъ слышать, если ихъ гласъ -- гласъ вопіющаго въ пустынѣ? О, разумѣется, не за то мы ихъ винимъ; мы никогда не ожидаемъ отъ древа ихъ знаній какого нибудь практическаго плода; но мы желали бы, и полагаемъ, что имѣемъ на это полное право, мы желали бы, чтобы по крайней мѣрѣ оно приносило хоть теоретическіе плоды, вкушая которые, можно сдѣлаться хоть сколько нибудь умнѣе, хоть сколько нибудь просвѣтить свою голову; мы желали бы, чтобы это древо не давало постоянно пустоцвѣтовъ... И только за эти, за одни эти пустоцвѣты и винимъ мы нашихъ публицистовъ. Но почему же оно даетъ постоянно пустоцвѣты? Намъ кажется, что происходитъ это отъ того, что наши публицисты имѣютъ обыкновеніе на все смотрѣть шиворотъ-на-выворотъ и принимать слѣдствія за причины, а причины за слѣдствія. Оттого и вопросы о собакахъ и отхожихъ мѣстахъ представляются имъ какими-то важными соціальными дилеммами, оттого и на вопросъ объ общественномъ воспитаніи они смотрятъ какъ на вопросъ, отъ котораго зависятъ и къ которому сводятся всѣ общественные недостатки и несовершенства.
   Но отчего же зависитъ и на что же сводится тогда вопросъ объ общественномъ воспитаніи? Кто даетъ воспитанію то или другое направленіе? Кто ставитъ ему цѣли? Какія причины вызываютъ ту или другую воспитательную систему? Г. Уманецъ утверждаетъ что будто
   
   "недостатокъ энергіи въ образованномъ классѣ легко объясняется тѣмъ, что наша новѣйшая школа, "стараясь управлять воспитанникомъ, ничѣмъ не вызываетъ его индивидуальности", что будто, "шаткость убѣжденій прививается шаткостью основаній нашего общественнаго воспитанія", что будто "наше равнодушіе къ общественной дѣятельности, зависитъ отъ того, что современная русская школа не можетъ считаться общественнымъ учрежденіемъ" и т. д.
   
   Допустимъ, что все это такъ, но отчего наша школа не имѣетъ прочныхъ основаній, отчего же она, "не вызываетъ индивидуальности" и не "считается общественнымъ учрежденіемъ?" Прежде чѣмъ толковать объ общественномъ воспитаніи, намъ кажется, непремѣнно слѣдовало бы разрѣшить именно эти вопросы; тѣмъ болѣе, что и рѣшаются-то они совсѣмъ не замысловато. Какъ вы полагаете, станутъ ли когда нибудь родители сознательно воспитывать своихъ дѣтей такимъ образомъ, чтобы сдѣлать изъ нихъ самыхъ несчастныхъ дѣтей въ мірѣ? Конечно не станутъ, потому что это будетъ столько же невыгодно, для дѣтей, сколько и для нихъ самихъ. Слѣдовательно всякая существующая воспитательная система имѣетъ въ виду сдѣлать человѣка но возможности наиболѣе счастливымъ, живучесть ея опредѣляется тѣмъ, насколько она достигаетъ этой цѣли. Быть счастливымъ значитъ имѣть возможность удовлетворять своимъ потребностямъ, развитымъ воспитаніемъ. Слѣдовательно, воспитаніе тогда только можетъ сдѣлать человѣка счастливымъ, "когда разовьетъ въ немъ только такія потребности, которыя, при данныхъ условіяхъ его жизни, могутъ быть имъ удовлетворены. Если оно сообщитъ ему свѣденія, развивая которыя онъ можетъ удовлетворить какой нибудь своей потребности, если оно внушитъ ему нравственныя правила, слѣдуя которымъ онъ опять-таки можетъ разсчитывать на удовлетвореніе своихъ потребностей и т. д., оно даетъ ему возможность быть счастливымъ. Но если на оборотъ, человѣкъ вынесетъ изъ школы знанія, о которыхъ ему воспрещено будетъ говорить во внѣ школьной жизни, если ему внушены будутъ такія нравственныя правила, слѣдуя которымъ онъ долженъ будетъ стать въ рѣшительный разрѣзъ со всѣмъ окружающимъ,-- то такая школа не сдѣлаетъ его счастливымъ и такая воспитательная система не устоитъ долго передъ практическими требованіями практической жизни. Нѣкоторые педагоги скажутъ пожалуй, что школа должна передѣлать жизнь; но вѣдь не нужно большой проницательности, чтобы понять всю нелѣпость подобнаго требованія. Школа есть только одинъ изъ позднѣйшихъ продуктовъ общественнаго развитія; она явилась для удовлетворенія извѣстныхъ общественныхъ потребностей, порожденныхъ данными житейскими отношеніями; она зависитъ отъ этихъ потребностей въ такой же степени въ какой ртуть термометра зависитъ отъ сгущенія и разнѣженія окружающаго воздуха. Можетъ ли искуственное поднятіе или опусканіе ртути сгустить или разрѣдить окружающій воздухъ? Можетъ ли сынъ сдѣлаться отцемъ своего отца? Можетъ ли слѣдствіе измѣнить свою причину? Мнѣ кажется никто не затруднится отвѣчать на эти вопросы. Слѣдовательно, какое же право имѣемъ мы винить нашу школу за несовершенства нашей общественной жизни, за отсутствіе энергіи въ вашемъ образованномъ классѣ, за равнодушіе народа къ общественному дѣлу за то, наконецъ, что наша родина перестала производить Курбскихъ, Острожскихъ, Мининыхъ и имъ подобныхъ? Г. Уманецъ, вмѣстѣ съ очень многими публицистами, требуетъ самостоятельности для школы и негодуетъ на французское правительство, за то, что оно велитъ въ учебникахъ исторіи и др. наукахъ проводить мысли, долженствующія сдѣлать изъ питомцевъ вѣрноподданныхъ гражданъ и преданныхъ сторонниковъ существующаго порядка. Но неужели же эти почтенные публицисты, которые придаютъ школѣ такое громадное значеніе, неужели они серьезно думаютъ, что люди, дорожащіе сохраненіемъ существующаго порядка, дозволятъ въ школѣ проповѣдывать идеи несообразныя съ этимъ порядкомъ? Напрасно по своей собственной наивности, они судятъ о наивности своихъ ближнихъ.
   Но, говорятъ обыкновенно они, мы не хотимъ, чтобы въ школѣ велась какая бы то ни было пропаганда, мы желаемъ только, чтобы ученикамъ сообщалась одна истина. Истина! А что такое истина? Развѣ истина не имѣетъ ни малѣйшаго отношенія къ существующимъ, житейскимъ порядкамъ? Развѣ она всегда благопріятна имъ? Впрочемъ толковать съ такими дѣтски-наивными людьми не стоитъ труда; для всякаго здравомыслящаго человѣка очевидно, что, при существующихъ условіяхъ общественной жизни, самостоятельность школы -- неосуществимая мечта. Но допустимъ, что мечта эта. можетъ осуществиться, допустимъ, что какія нибудь соображенія заставятъ власть устраниться отъ всякаго прямого вмѣшательства въ дѣло школы,-- думаете ли вы, что она въ этомъ случаѣ можетъ переформировать жизнь по своей програмѣ? Взгляните на американскія школы, онѣ не могутъ пожаловаться ни на какія стѣсненія со стороны политической власти; de jure онѣ совершенно свободны, повидимому въ нихъ-то бы и долженъ былъ развиться духъ протеста, повидимому имъ-то всего было бы легче обновлять рутину жизни новыми силами. А между тѣмъ въ Америкѣ какъ и на континентѣ, въ свободной, какъ и въ несвободной школѣ, юноши воспитываются сообразно съ требованіями рутины практической жизни; школа вездѣ является только отраженіемъ этой жизни; вездѣ она учитъ своихъ питомцевъ только тому, изъ чего они могутъ извлечь внѣ школы какую нибудь пользу; вездѣ она внушаетъ имъ такія только идеи и правила, которыя одобряются и уважаются внѣ ее. Потому всякая реформа общественнаго воспитанія только тогда возможна, когда ей предшествуетъ реформа общественныхъ отношеній" Если вы хотите, чтобы она воспитывала въ своихъ питомцахъ духъ общественности, т. е. возбуждала въ нихъ интересъ къ общественному дѣлу; если вы хотите, чтобы она развивала въ нихъ энергію и стойкость убѣжденій; если вы хотите, чтобы она выработывала въ нихъ самостоятельный характеръ и т. д.;-- то оставьте школу, и обратитесь къ жизни. Уничтожьте въ ней причины, дѣлающія человѣка вялымъ и апатичнымъ, заставляющія его равнодушно относиться къ интересамъ своихъ ближнихъ, отбивающія у него охоту трудиться надъ выработкою твердыхъ убѣжденій и т. п., и система общественнаго воспитанія измѣнится сама собою; ей даны будутъ новыя цѣли, новыя задачи, новыя программы, новая жизнь. Обновленная воспитательная система санктируетъ и упрочитъ общественную реформу. Школа всегда имѣетъ консервативный характеръ, она не реформируетъ -- она только упрочиваетъ и сохраняетъ... Этого никогда не должно упускать изъ виду и если публицисты, толкующіе о воспитаніи, обратили бы на это свое вниманіе, они въ одинъ мигъ уразумѣли бы всю безплодность своихъ толковъ и всю нелѣпость своихъ надеждъ и ожиданій. Впрочемъ, наши русскіе публицисты въ свое оправданіе могутъ аппелировать къ общественнымъ реформамъ послѣдняго времени. Такъ они отчасти и дѣлаютъ, такъ дѣлаетъ и г. Уманецъ.
   
   "Начала децентрализаціи, самоуправленія и личной свободы, говоритъ онъ, вносимыя теперь въ жизнь русскаго народа, должны вызвать соотвѣтствующія явленія и въ системѣ русскихъ учебныхъ заведеній. Въ противномъ случаѣ или общественное воспитаніе будетъ идти въ разладъ съ требованіями общественной жизни, или самая благодѣтельная реформа заглохнетъ среди неспособнаго поддержать ее общества" (стр. 4).
   
   Какія же это такія "соотвѣтствующія явленія" должны внести послѣднія реформы въ наши учебныя заведенія? Вопросъ, поставленный такимъ образомъ, становится весьма интереснымъ и разрѣшеніе его имѣло бы по меньшей мѣрѣ ту пользу, что показало бы намъ истинное значеніе и дѣйствительный объемъ послѣднихъ реформъ. Потому мы не совсѣмъ безъ любопытства перелистали брошюрку г. Уманца -- и что же оказалось? Оказалось, что для того, чтобы привести въ гармонію нашу школу съ нашимъ гражданскимъ прогрессомъ, чтобы споспѣшествовать развитію "энергіи и талантовъ въ русской жизни", уничтожить "религіозный индиферентизмъ образованнаго класса", чтобы сдѣлать наши убѣжденія твердыми и устойчивыми и т. д.; что для всего этого нужно произвести слѣдующія измѣненія въ системѣ нашихъ учебныхъ заведеній и въ системѣ самого преподаванія. Между гимназіей и университетомъ слѣдуетъ образовать среднее училище, лицей. Это должно быть закрытое заведеніе и здѣсь молодые люди, окончившіе гимназическій курсъ должны были бы заканчивать свое общее образованіе. Цѣль закрытаго лицея
   
   "сохранить въ молодомъ поколѣніи физическія и нравственныя силы, разбудить въ немъ способность и охоту къ дѣятельности" (стр. 31).
   
   Мотивы, которыя обыкновенно приводятся въ защиту закрытыхъ заведеній для юношей, повидимому, весьма благовидны и похвальны:
   
   "выйдя изъ гимназіи, говорятъ защитники закрытыхъ заведеній,-- юноша, внезапно освобожденный отъ всякихъ стѣсненій, внезапно очутившійся на полной свободѣ, не знаетъ что ему дѣлать съ этою свободою и принимая простое увлеченіе, минутную прихоть за страсть и желая блеснуть передъ товарищами этимъ бурнымъ чувствомъ, широкая русская натура можетъ принять на свою душу много глупостей" (стр. 34).
   
   Все это можетъ быть, но бѣда въ томъ, что лекарство предлагаемое противъ этого зла, на практикѣ всегда оказывается хуже самого зла. Если закрытое заведеніе и "сохраняетъ физическія и нравственныя силы молодаго поколѣнія" за то оно почти всегда вредно дѣйствуетъ на его умственныя силы; отрывая юношу отъ жизни въ то время, когда онъ всего впечатлительнѣе къ ея дурнымъ и безобразнымъ сторонамъ, закрытое заведеніе преждевременно не то что старѣетъ, а какъ-то опошляетъ человѣка, превращаютъ его въ холоднаго, апатическаго резонера. Въ рукахъ людей не безусловно честныхъ, или вообще одностороннихъ, оно можетъ сдѣлаться весьма опаснымъ орудіемъ для поголовнаго обезличенія и даже развращенія молодаго поколѣнія. Опытъ устройства подобныхъ заведеній на нашей почвѣ показалъ, что при данныхъ условіяхъ нашей общественной жизни, отъ нихъ можно ждать гораздо больше вреда чѣмъ пользы. Опытъ показалъ также, что закрытое заведеніе не всегда даже предохраняетъ физическія и нравственныя силы молодаго поколѣнія отъ преждевременнаго истощенія, и что ихъ питомцы умѣютъ очень ловко и очень благовидно обходить бдительный надзоръ попечительнаго начальства. Стоитъ только сравнить юношу, кончившаго курсъ въ закрытомъ заведеніи, съ юношей, кончившимъ курсъ въ университетѣ, чтобы понять все гибельное, деморализующее вліяніе закрытаго заведенія на здоровыя силы юнаго поколѣнія. Возрастъ ихъ почти одинаковъ, а между тѣмъ, посмотрите, насколько послѣдній развитѣе перваго, посмотрите какъ бодро и отважно, какъ гуманно и человѣчно относится къ явленіямъ жизни одинъ, и какъ вяло, апатично, какъ близоруко и эгоистично относится другой!-- Впрочемъ указываемый нами фактъ такъ общеизвѣстенъ, что намъ нѣтъ надобности долго останавливаться на немъ и мы переходимъ къ дальнѣйшимъ мѣрамъ, которыя, но предположенію г. Уманца, могутъ обновить нашу воспитательную систему. Не затрудняя вниманіе читателей деталями, неимѣющими серьезнаго значенія, укажемъ только на самое существенное. А самое существенное -- это, по мнѣнію г. Уманца, дать рѣшительный перевѣсъ классическому воспитанію надъ реальнымъ и возсоединить духовныя училища со свѣтскими такъ, чтобы
   
   "русская школа прежде всего опиралась на Православную церковь, на ея лучшіе гражданскіе инстинкты, и корпорація школы находила свое дополненіе въ великой церковной корпораціи." (стр. 197). "Этотъ союзъ, по мнѣнію г. Уманца, съ одной стороны поднялъ бы значеніе православной церкви, съ другой онъ освятилъ бы нашу школу, далъ бы ей болѣе русское народное значеніе" (стр. 198).
   
   Въ подтвержденіе первого мнѣнія, т. е. мнѣнія о необходимости исключительнаго и повсемѣстнаго введенія классическаго образованія, -- приводятся всѣ тѣ старые и избитые аргументы, которые давнимъ давно и съ несравненно большею логикою размазывались въ передовыхъ статьяхъ "Московскихъ Вѣдомостей." Повторять ихъ, а тѣмъ болѣе полемизировать противъ нихъ -- совершенно безполезно, -- безполезно въ теоретическомъ отношеніи потому, что ихъ несостоятельность доказана логически и фактически,-- безполезно въ практическомъ, потому, что говорить о нихъ теперь, почти тоже, что вопіять въ пустынѣ. Т. Уманецъ не измыслилъ ни одного оригинальнаго довода въ защиту классицизма, кромѣ развѣ того, что классическое воспитаніе потому еще слѣдуетъ предпочитать реальному, что оно отличается реалистическими свойствами болѣе самаго реализма. Какъ ни страненъ этотъ доводъ, однако, онъ имѣетъ по крайней мѣрѣ прелесть оригинальности и потому мы отдаемъ ему предпочтеніе передъ всѣми другими. Впрочемъ реализмъ классицизма не доказывается, а только предполагается, какъ нѣчто уже совершенно доказанное. И это гораздо лучше, потому что то, что авторъ считаетъ за неоспоримыя доказательства, есть не болѣе какъ безсодержательныя фразы, рѣжущія уши и непроизводящія ни малѣйшаго вліянія на нормальнаго человѣка. Изъ снисходительности къ читателямъ, мы не станемъ даже подтверждать своихъ словъ выписками.
   Кромѣ реальности классицизма, авторъ изобрѣлъ еще прекрасное уподобленіе отличающееся гораздо большимъ остроуміемъ, чѣмъ уподобленіе г. Видемана. Г. Видеманъ, какъ можетъ быть помнятъ читатели, уподобилъ когда-то классическое воспитаніе молочной кашицѣ, а г. Уманецъ сравниваетъ его уже не съ молочной кашицей, а съ тѣмъ масломъ мудрыхъ дѣвъ, о которомъ говорится въ притчѣ о грядущемъ женихѣ.
   Необходимость соединенія духовнаго воспитанія со свѣтскимъ предполагается въ видахъ уничтоженія религіознаго индиферентизма и возвышенія значенія и вліянія церкви. Противъ этихъ цѣлей мы не можемъ ничего возражать, но средство, предлагаемое г. Уманцемъ для ихъ достиженія, не выдерживаетъ критики, такъ какъ опять таки опытъ доказалъ, что подобное соединеніе можетъ быть или только чисто формальнымъ, внѣшнимъ, или же поведетъ за собою полнѣйшее поглощеніе свѣтскаго воспитанія религіознымъ. Въ первомъ случаѣ положеніе дѣлъ останется тоже, что и теперь; во второмъ же, оно уклонится отъ своей главной педагогической цѣли -- всесторонняго развитія ребенка, и разовьетъ одну только сторону его природы, въ ущербъ всѣмъ остальнымъ.
   И такъ, вотъ тѣ нововведенія, которыя должны, по мнѣнію г. Уманца, обновить нашу воспитательную систему и поставить ее въ уровень съ гражданскими реформами послѣдняго времени. Закрытыя учебныя заведенія для юношей, окончившихъ гимназическій курсъ, повсемѣстное введеніе классицизма и изгнаніе реализма и, наконецъ, подчиненіе свѣтскаго образованія духовному. Можетъ быть, и дѣйствительно всѣ эти нововведенія необходимы для дальнѣйшаго преуспѣянія нашего гражданскаго прогресса; можетъ быть, благодаря имъ, и дѣйствительно, на нашей родинѣ расплодятся таланты, и снова начнутъ произрастать поколѣнія Курбскихъ, Острожскихъ и Мининыхъ, можетъ быть, все это и правда,-- да, только правду-то эту выдумалъ совсѣмъ не г. Уманецъ. Она выдумана задолго, до него, и не только выдумана, но даже началась примѣняться на практикѣ. Что изъ этого выйдетъ, и въ какой степени эти воспитательныя реформы гармонируютъ съ реформами гражданскими -- объ этомъ судить мы не имѣемъ права. Мы только хотѣли бы знать, зачѣмъ г. Уманецъ написалъ свою брошюру, а написавъ, зачѣмъ онъ такъ поторопился ее напечатать? Зачѣмъ онъ такъ спѣшилъ только что начавшуюся практику возводить въ теорію и санктировать логическою (логическою, конечно, только по внѣшнему виду, а не по сущности) аргументаціею?

-----

   Въ заключеніе еще объ одномъ публицистѣ и еще объ одной брошюрѣ. Брошюра эта, въ виду послѣднихъ политическихъ событій съ одной стороны, и наивныхъ увлеченій одной части нашего общества "славянскими братьями" съ другой, -- не лишена интереса и потому мы считаемъ нелишнимъ познакомить съ нею нашихъ читателей. Авторъ ея, г. Липранди, писалъ ее не на основаніи какихъ нибудь литературныхъ источниковъ, а на основаніи своего личнаго опыта и наблюденія.
   
   "Думаю не излишнимъ замѣтить, говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ, -- что я говорю объ областяхъ этихъ не изъ иноземныхъ книгъ, изъ коихъ ерунда часто переходитъ и въ нашу печать, а независимо, въ силу почти полувѣковаго особеннаго изученія ихъ исторіи, основываясь на долголѣтнихъ опытахъ." (стр. 121.)
   
   Такое заявленіе дѣлаетъ книгу его особенно любопытною, и даетъ намъ право ожидать отъ нея если не очень многаго, то по крайней мѣрѣ подробнаго и обстоятельнаго знакомства съ тѣми странами и народами, о которыхъ пишетъ авторъ. Но къ несчастію содержаніе книги не удовлетворяетъ возбуждаемымъ ею ожиданіямъ. Можетъ быть, авторъ и дѣйствительно многое видѣлъ и наблюдалъ; но одно наблюденіе, безъ, умѣнья понимать наблюдаемое и систематизировать его, еще слишкомъ недостаточно для того, чтобы дать ясное представленіе о наблюдаемомъ предметѣ. Авторъ нисколько почти не знакомитъ насъ съ внутреннимъ бытомъ славянскихъ странъ и съ тамошними общественными отношеніями; его политическій взглядъ отличается крайнею наивностью, а его общія соображенія, (въ родѣ напр. соображеній о высадкѣ Гарибальди въ славянскія земли и т. п.) и по своей сущности и по формѣ выраженія, содержатъ въ себѣ такъ много комическаго, что говорить о нихъ можно развѣ только для увеселенія и забавы читателей. Но такъ какъ намъ уже надоѣло забавлять читателей чужими глупостями, то мы, проходя молчаніемъ комическую сторону творенія г. Липрйпди, познакомимъ ихъ съ тѣми его сторонами, на которыя дѣйствительно слѣдуетъ обратить вниманіе людямъ, интересующимся "славянскимъ вопросомъ."
   
   "Теперь, такъ начинаетъ авторъ срою брошюру, когда журналы начали говорить о движеніи болгаръ, не только что въ опредѣленныхъ мѣстностяхъ, но, будто бы, дѣло идетъ и объ общемъ ихъ возстаніи, полагаю, въ настоящее время, не будетъ излишнимъ ознакомить общество съ Болгаріей и болгарами, тѣмъ болѣе, что изъ всего до днесь написаннаго видно неточное познаніе края и его обитателей. Печать терпѣла даже полное отрицаніе и самаго существованія болгарскаго племени на Балканскомъ полуостровѣ. Между тѣмъ какъ оно одно, и положительно одно, изъ всѣхъ подвластныхъ христіанъ Турціи, какъ своею численностью (около пяти милліоновъ), такъ и существенными свойствами своцми, можетъ дать важный оборотъ такъ называемому Восточному вопросу".
   
   Въ другомъ мѣстѣ авторъ выражается еще категоричнѣе.
   
   "До тѣхъ поръ, говоритъ онъ, пока не возстанутъ болгары, всѣ попытки другихъ племенъ будутъ безуспѣшны. Племя болгаръ, трудолюбивѣйшее между всѣми другими, отличается своимъ положительнымъ характеромъ, не легко увлекается обожаніями, какъ сербъ или грекъ, но, разъ взявшись за оружіе, не положитъ его до окончанія предпринятаго дѣла. Ихъ не устрашитъ вмѣшательство и заступничество за османіевъ. Если уже однажды рѣшились они на борьбу, то едвали уже что заставитъ ихъ отказаться отъ оной безъ пріобрѣтенія ими ожидаемыхъ плодовъ." (стр. 127.)
   
   Но не смотря на эти благопріятныя условія, болгары, по увѣренію г. Липранди, менѣе всего помышляютъ о сверженіи такъ называемаго турецкаго ига.
   
   "Для нихъ, говоритъ авторъ, первое благо -- спокойствіе для земледѣльческихъ занятій своихъ. Многія возстанія ихъ имѣли только одну цѣль, избавиться отъ частныхъ притѣсненій, и если достигали до того, то не помышляли болѣе ни о чемъ. Впрочемъ они привыкли къ духу турецкаго правительства и нужно много усилій, искуства и знанія ихъ свойствъ, чтобы перемѣнить ихъ образъ мыслей и дать онымъ другое направленіе." (стр. 33.)
   
   Болгары привязаны къ семейной жизни, хлѣбопашеству, садоводству, скотоводству и вообще къ трудамъ "мирнымъ и безмятежнымъ." Внѣ круга семьи и поля, у нихъ нѣтъ никакихъ другихъ интересовъ. Только мѣстныя, частныя угнетенія служили всегда поводами къ возстаніямъ, но
   
   "коль скоро эти притѣсненія болгаръ, говоритъ г. Липранди, доходили до Порты, всегда почти черезъ посредство отправляемыхъ къ ней выборныхъ отъ возставшихъ, она удовлетворяла, большею частью, справедливымъ ихъ требованіямъ и, болгары, -- вовсе не помышляя объ избавленіи себя отъ ига невѣрныхъ, возвращались къ мирнымъ, любимымъ своимъ занятіямъ." (стр. 81.)
   
   Впрочемъ для защиты отъ частныхъ притѣсненій мѣстнаго Начальства, болгарамъ почти нѣтъ даже надобности прибѣгать къ поголовному возстанію, у нихъ существуетъ своего рода, какъ бы милиція, которая охраняетъ мирныхъ жителей отъ всякихъ посягательствъ со стороны турокъ и которую сами турки боятся и уважаютъ. Это, такъ называемые, гайдуки.
   
   "Притѣсненія или оскорбленія семейства, изъ котораго высылаются нѣсколько или одинъ гайдукъ въ долины,-- разсказываетъ г. Липранди,-- тотчасъ прекращаются, и турки начинаютъ оказывать оному уваженіе, ибо мщеніе непремѣнно найдетъ нарушителя ихъ правъ, потому что болгары никакъ не допускаютъ, чтобы дѣлаемыя имъ притязанія происходили отъ Султана, а потому и говорятъ, что, дѣйствуя такъ, они только помогаютъ своему высшему правительству управлять государствомъ и искоренять зло, происходящее отъ неправильнаго исполненія обязанности тѣми, которые призываются къ этимъ должностямъ." (Стр. 64.)
   
   Гайдуки всегда существуютъ въ большемъ или меньшемъ числѣ и раздѣляются на отряды или партіи, подъ управленіемъ особыхъ капитановъ,ъюя главная ихъ цѣль состоитъ въ защитѣ своихъ соотчичей и въ отмщеніи за наносимыя имъ оскорбленія, однако, они не стѣсняются и сами нападаютъ и грабятъ попадающихся подъ руку иновѣрцевъ. Впрочемъ мирные путешественники и странники могутъ не бояться встрѣчи съ гайдуками; разбойничествомъ они занимаются только въ рѣдкихъ случаяхъ, и не обращаютъ этого занятія въ спеціальную професію, какъ это дѣлаютъ у грековъ, албанцевъ,* сербовъ, босняковъ,-- клефты, ускоки, ремпеи, араміи и др. Напротивъ, бѣдные турки всегда могутъ найти у нихъ ласковый пріемъ и обильную пищу; они снабжаютъ ею ихъ въ дорогу, и иногда для безопасности сани ихъ провожаютъ. Въ Турціи, съ словомъ гайдукъ, говоритъ г. Липранди, соединено нѣчто рыцарское. Каждый гайдукъ, удовлетворивши мщенію, возвращается совершенно безнаказанно къ мирнымъ занятіямъ семейства. Преслѣдованіямъ они никогда не подвергаются, турецкое правительство выказываетъ къ нимъ высочайшую терпимость.
   Населеніе Болгаріи, какъ мы сказали, по преимуществу, или правильнѣе исключительно земледѣльческое, и, какъ это обыкновенно бываетъ въ земледѣльческихъ странахъ, отличается крайнимъ консерватизмомъ, миролюбіемъ, неразвитостью и суевѣріемъ; духовенство имѣетъ на него огромное вліяніе, и, нѣтъ сомнѣнія, что до тѣхъ поръ пока это духовенство не подыметъ знамя возстанія, народъ не шевельнется. А духовенство никогда этого не сдѣлаетъ, потому что оно предано турецкому правительству и пользуется отъ него большими привиллегіями и правами.
   
   "Турки,-- говоритъ авторъ,-- пріучили болгаръ не отдѣлять религіи отъ отечества, а имѣя въ рукахъ высшее духовенство, состоящее изъ подобострастныхъ Фанаріотовъ, Порта господствуетъ, взирая на духовенство какъ на орудіе правительства, которое, продавая дорогою цѣною мѣста духовныя, заставляетъ такимъ образомъ каждаго дорожить онымъ". (Стр. 29.)
   
   Нѣтъ сомнѣнія, что отъ своихъ поповъ народъ терпитъ гораздо больше чѣмъ отъ турокъ; не смотря однако на это, онъ слѣпо повинуется имъ и рабски исполняетъ всѣ ихъ Требованія и предписанія. Епископы (по преимуществу изъ грековъ) не только позволяютъ себѣ наказывать прихожанъ до смерти. за неплатежъ произвольно налагаемыхъ сборовъ и податей, не только бьютъ ихъ изъ своихъ рукъ, вѣнчаютъ отъ живыхъ мужей, заключая послѣднихъ въ темницы, -- но они заводятъ даже у себя цѣлые гаремы и собирая къ себѣ со всей эпархіи молодыхъ дѣвушекъ, подъ видомъ помѣщенія ихъ въ школу, насильно ихъ дѣлаютъ своими наложницами.
   Такимъ образомъ, орудіемъ порабощенія болгаръ является ихъ собственное, православное духовенство, и г. Липранди совершенно справедливо говоритъ, что всякія съ ихъ стороны попытки къ пріобрѣтенію себѣ политической самостоятельности только тогда могутъ имѣть успѣхъ, когда они предварительно свергнутъ съ себя страшное иго своего собственнаго духовенства, когда они освободятся отъ домашняго рабства, отъ своихъ домашнихъ деспотовъ.
   Кромѣ этихъ, такъ сказать, внутреннихъ причинъ, препятствующихъ высвобожденію болгаръ изъ подъ турецкой ферулы,-- есть еще и причины внѣшнія, заключающіяся въ страшной разрозненности и взаимной ненависти другъ къ другу, не только христіанскихъ племенъ подвластныхъ Турціи, но и племенъ чисто славянскихъ. Не только болгаръ питаетъ къ греку ненависть, несравненно большую чѣмъ къ турку и не имѣетъ ничего общаго ни съ молдованомъ, ни съ валахомъ, но онъ ненавидитъ точно также и точно также не хочетъ имѣть ничего общаго ни съ сербомъ, ни съ боснякомъ, ни съ черногорцемъ. Вотъ что говоритъ объ этомъ г. Липранди, на основаніи своего личнаго, полу-вѣковаго наблюденія:
   
   "Юго-западныя области, находящіяся нынѣ болѣе или менѣе въ зависимо сти отъ турокъ и населенныя славянскими племенами, представляютъ ту особенность, что ни одна изъ нихъ не захочетъ уступить другой въ преимуществѣ надъ собою и никогда не, согласится дѣйствовать совокупно съ другою, не сохранивъ за собою первенства, или только самостоятельности, права распоряжаться, какъ пожелаетъ, какъ вздумается. Общаго начальника, общаго двигателя, руководителя или главнокомандующаго у нихъ быть не можетъ. Это не только такъ между болгаромъ, сербомъ, боснякомъ и т. п., но даже между сербомъ и черногорцемъ одного и того же племени, то есть, не можетъ существовать единомыслія въ дѣйствіяхъ къ общей пользѣ. Я уже замѣтилъ, что черногорцы составляютъ осьмую только долю противъ сербовъ, и если бы хотѣли ихъ присоединить къ этимъ послѣднимъ; то они открыли бы съ ними войну на смерть и скорѣе переда лисъ (бы туркамъ. Тоже самое и у всѣхъ другихъ племенъ тутъ обитающихъ. Пусть вспыхнетъ въ нихъ общее возстаніе, повѣрьте, каждая область будетъ дѣйствовать отдѣльно и радоваться пораженію и неудачамъ сосѣдей, не поспѣшитъ къ ней на выручку и не соединитъ своихъ силъ съ нею. Все ограничится, и то только исключительно въ одной Сербіи, тѣмъ, что прогрессисты (?) будутъ кричать о патріотизмѣ, о жестокостяхъ турокъ (часто очень преувеличенно), поощрять сосѣдственныя племена къ возстанію и все это съ цѣлью господства надъ возставшими. Не вдаваясь въ исторію, лѣтъ пять тому назадъ мы видѣли примѣръ такого, взаимнаго расположенія, когда черногорцы и часть герцеговинцевъ, подъ предводительствомъ воеводы Луки Вукаловача. въ одно время ополчились противъ турокъ и оба въ борьбѣ этой имѣли блистательные успѣхи. Но едва обѣ ополчившіяся стороны сблизились, чтобы дѣйствовать взаимно, какъ между княземъ черногорскимъ и герцеговинскимъ воеводою возгорѣлась вражда и каждый спѣшилъ предупредить одинъ другого сойтись съ турками, что и совершилось". (стр. 123).
   
   Въ другомъ мѣстѣ авторъ говоритъ:
   
   "Не только, что подчиненія босняковъ и герцеговинцевъ сербамъ, но, повторяю, даже искренній союзъ между ними пока невозможенъ; еще болѣе невозможенъ подобный союзъ съ молдо-валахами, которыхъ все помянутыя племена презираютъ относительно ихъ мужества. Существуетъ даже пословица, что когда рѣжутъ молдавана, то онъ "кричитъ какъ жидъ". Теперь же когда молдо-валахи, чуждаясь своего славянскаго происхожденія, ищутъ заявить себя латинами, конечно не измѣнитъ ихъ къ нимъ расположенія, а еще болѣе усилитъ существующее презрѣніе. Ихъ ожидаетъ прозвище Шокцевъ и Помоковъ. Но кромѣ всего этаго, какой изъ воеводъ сербскихъ захочетъ подчинить себя спотарю валашскому или гетману молдавскому, даже самому князю и обратно? Все здѣсь одно другому противуположно и никакъ не можетъ быть улажено".-- "Каждое изъ славянскихъ племенъ сойдется скорѣе съ турками, чѣмъ съ сербами". (стр. 129, 130).
   
   Причину этой взаимной вражды и ненависти славянскихъ племенъ г. Липранди видитъ въ ихъ исторіи.
   
   "Каждая изъ этихъ славянскихъ областей, говоритъ онъ,-- составляла нѣкогда отдѣльное государство съ самобытнымъ политическимъ значеніемъ. Государства эти существовали въ теченіи нѣсколькихъ вѣковъ съ своими природными царями и королями, были между собою въ безпрерывныхъ столкновеніяхъ и, опустошая взаимно другъ друга, облегчили возможность восточной имперіи покорить себя и потомъ вмѣстѣ съ нею подчиниться туркамъ".
   
   Однако, этотъ историческій аргументъ, по нашему мнѣнію, ничего не доказываетъ и не объясняетъ, потому во-первыхъ, что изъ него еще не видно, какія причины заставляли прежде, въ давнопрошедшія времена, эти народы враждовать между собою; во-вторыхъ, какъ-то плохо вѣрится въ историческую преемственность племенныхъ отношеній. Если два народа, если два племени враждуютъ между собою, то конечно это происходитъ не отъ того, что ихъ отцы и прадѣды враждовали, а отъ того, что у нихъ самихъ есть какія нибудь реальныя причины, какія нибудь реальныя основанія для этой вражды. Эти причины, эти основанія, скрываются обыкновенно въ экономическомъ строѣ народной жизни и въ ихъ взаимныхъ политическихъ отношеніяхъ. Если у нихъ нѣтъ общихъ экономическихъ интересовъ, если хозяйственныя условія ихъ жизни различны, а тѣмъ болѣе противуположны, если ихъ политическое положеніе таково, что можетъ служить обильнымъ источникомъ для зависти и взаимныхъ подозрѣній,-- то между ними не можетъ существовать ни дружбы, ни мира, ни согласія, ни любви. Въ такихъ именно условіяхъ и находятся въ настоящее время славянскія народности. У нихъ нѣтъ, никакихъ общихъ экономическихъ интересовъ, -- между ними не существуетъ никакихъ экономическихъ отношеній, -- самыя занятія народа и его образъ жизни у разныхъ племенъ различенъ; находясь на очень низкой степени общественнаго развитія, граничащей съ первобытномъ варварствомъ, они не имѣютъ и не могутъ имѣть никакихъ другихъ интересовъ, кромѣ интересовъ своего семейства и дома, и все выходящее за узкій кругъ ихъ домашняго мірка, для нихъ совершенно чуждо и безразлично. При взаимныхъ столкновеніяхъ каждый естественно хлопочетъ только о себѣ, о своемъ полѣ, о своемъ домѣ, о своихъ друзьяхъ и знакомыхъ -- отсюда постоянныя ссоры и столкновенія всякій разъ, когда обстоятельства соединяютъ ихъ для какого нибудь общаго предпріятія. Такимъ образомъ не историческія преданія, не историческая рутина, а просто крайняя неразвитость, отсутствіе общихъ экономическихъ интересовъ, экономическая замкнутость, и самыя условія ихъ хозяйственной дѣятельности,-- вотъ причины, разъединяющія славянскія племена, раздробляющія славянскій міръ на множество отдѣльныхъ частичекъ, чуждыхъ другъ другу, неспособныхъ слиться во-едино, слѣпиться въ одно неразрывное цѣлое. И эта рознь и эта вражда будутъ существовать до тѣхъ поръ, пока будутъ существовать эти причины; а причины эти могутъ устраниться только тогда, когда устранятся внутреннія препятствія, задерживающія экономическій прогрессъ этихъ странъ, когда устранятся тѣ неблагопріятныя хозяйственныя условія, въ которыхъ они теперь находятся.
   Среди взаимныхъ непріязненныхъ отношеній, разъединяющихъ славянскія племена, есть однако одинъ пунктъ, на которомъ всѣ они сходятся; это -- общее чувство ненависти къ грекамъ, которыхъ отождествляютъ съ фанаріотами.
   
   "Ненависть эта, говоритъ авторъ, существовала до появленія оттомановъ въ Европѣ. Вѣроломные поступки восточныхъ императоровъ въ отношеніи къ воинственнымъ славянскимъ племенамъ были поводомъ къ оной. Ненависть этихъ племенъ къ грекамъ столь сильно вкоренилась въ нихъ, что они приписываютъ имъ причины всѣхъ бѣдствій ихъ постигшихъ, съ самаго начала своего поселенія въ этихъ странахъ до настоящихъ временъ; она усилилась во время порабощенія страны сей оттоманами, она питается и до сихъ поръ". (Стр. 130).
   
   Греки, пресмыкаясь и раболѣпствуя предъ побѣдителями, захватили въ свои руки почетнѣйшія мѣста въ славянскихъ земляхъ и пріобрѣли почти безграничное вліяніе на начальствующихъ тамъ нашей, и визирей. Пользуясь своимъ положеніемъ и своимъ вліяніемъ, они тѣснили несчастный, народъ со всею злобою и ожесточеніемъ цивилизованныхъ деспотовъ; въ этомъ отношеніи они далеко оставляли за собою турокъ, которые отличались вообще добродушіемъ и терпимостью относительно побѣжденныхъ; когда же ихъ жестокости и насилія заставляли народъ браться за оружіе, они взваливали всю вину на турокъ и, подобно Пилату, умывали себѣ руки.
   
   "Изъ личныхъ, своекорыстныхъ видовъ, говоритъ г. Липранди, они содѣлывались измѣнниками, не упуская при этомъ тѣснить и давить народъ обоихъ княжествъ и другихъ славянскихъ областей, куда они, какъ откупщики. являлись всегда съ многочисленной стаею голодныхъ и голыхъ своихъ родственниковъ, долженствовавшихъ занимать прибыльнѣйшія мѣста при временномъ управленіи ихъ. Развращеніе нравовъ, въ обширномъ смыслѣ этого слова, столь глубоко вкоренено ими въ туземныхъ жителей; славянъ Молдавіи и Валахіи, что не скоро еще изгладятся слѣды пагубнаго ихъ владычества. Въ оправданіе нарушенія греки выставляли всегда причиною религію, что не только навлекало неминуемо месть на области, но утверждало злобу магометанъ противъ всѣхъ вообще христіанъ, которыхъ они, не различая грековъ отъ славянъ, называли всѣхъ вообще невѣрными въ храненіи святости присяги". (Стр. 131).
   
   Отнятіе дѣтей, обращеніе ихъ въ мусульманство или наполненіе ими гаремовъ--были часто только слѣдствіями шпіонства и наушничанья грековъ. Каждый возгласъ славянъ на притѣсненія, говоритъ г. Липранди, служилъ Фанаріотамъ средствомъ къ новымъ утѣсненіямъ своихъ единовѣрцевъ. Казалось, будто частное благо каждаго славянина уменьшало благо всѣхъ грековъ.
   Вотъ достаточныя причины совершенно естественной и справедливой ненависти славянскаго міра къ греческому; вотъ причины того равнодушія, съ которымъ славяне относятся къ борьбѣ грековъ съ турками. Смѣлые подвиги героевъ Кандіи не возбуждаютъ и не радуютъ ихъ; точно также какъ успѣхи турокъ нисколько ихъ не огорчаютъ и не приводятъ въ уныніе; о союзѣ ихъ съ греческими инсургентами для совокупной борьбы съ Турціею можно говорить только въ шутку.
   Мы полагаемъ, что сдѣланныхъ здѣсь выписокъ достаточно для того, чтобы охладить неумѣренные порывы и надежды наивныхъ старцевъ и юношей, черезъ край уже увлекающихся нашими "славянскими братьями" и, хотя совершенно невинно, но, тѣмъ не менѣе, глупымъ образомъ идеализирующихъ грубую дѣйствительность. Идеализацій всегда вредна потому, что она искажаетъ правильность и точность нашихъ представленій; но идеализація въ политическихъ и общественныхъ вопросахъ вдвойнѣ вредна, потому что, искажая ваши понятія, она влечетъ за собою, крайне вредныя практическія послѣдствія, которыя могутъ подвергнуть весьма серьезной опасности не двухъ, не трехъ, а цѣлыя тысячи, сотни тысячъ людей. Лицамъ, для которыхъ приведенныя нами выписки покажутся недостаточными и неудовлетворительными, рекомендуемъ обратиться непосредственно къ брошюркѣ г. Липранди. Но пусть они не забываютъ того, что мы сказали объ ней въ началѣ нашей замѣтки: пользуясь наблюденіями автора, пусть они относятся съ большею осторожностью и недовѣріемъ къ его выводамъ и общимъ соображеніямъ. Въ противномъ случаѣ они найдутъ въ книгѣ столько нелѣпостей и противорѣчій, что непремѣнно бросятъ, не дочитавъ до конца.

П. Т.

"Дѣло", No 8, 1868

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru