Ткачев Петр Никитич
Люди будущего и герои мещанства

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ЛЮДИ БУДУЩАГО И ГЕРОИ МѢЩАНСТВА.
Одинъ въ полѣ -- не воинъ. Романъ Ф. Шпильгагена. 1868 г. Феликсъ-Гольтъ. Радикалъ. Ром. Дж. Элліотъ. 1867 г. Леди Меркемъ. Ром. Ж. Занда. Возмутительный бракъ. Ром. Андре Лео. 1867 г.

I.

   Въ послѣднее время наша безжизненная и безсодержательная беллетристика, предлагаемая читающей публикѣ какъ послѣднее и самое дѣйствительное средство усыпленія ея умственныхъ отправленій, оживилась нѣсколькими переводными романами, вызывающими на размышленіе. Въ романахъ этихъ затрогиваются интересы современной жизни и, на ряду съ обыденными мѣщанскими сценами, представляются въ полусвѣтѣ картины иной семейной и общественной обстановки; романы эти рисуютъ намъ въ своихъ герояхъ и героиняхъ не только тѣ знакомыя личности, съ которыми мы имѣемъ дѣло каждый день и каждый часъ, но и тѣ, которыя намъ вовсе незнакомы,-- однимъ словомъ, мы видимъ изъ этихъ романовъ не только современнаго человѣка такимъ, какимъ онъ есть, но и какимъ онъ долженъ быть, по понятіямъ мыслящаго меньшинства нашего времени. Поэтому, и главное, по крайнему убожеству нашей самородной беллетристики, критика не должна оставить незалѣченными новыя явленія и новыя личности, обрисованныя въ разбираемыхъ нами романахъ, и мы намѣрены посвятить имъ нѣсколько статей. Сперва мы разсмотримъ идеалы людей будущаго, какъ понимаютъ ихъ лучшіе современные англійскіе и нѣмецкіе романисты; а чтобы лучше оттѣнить характеристику этихъ идеаловъ, я проведу параллель между ними и тѣми самодовольными и добродѣтельными мѣщанами, которыхъ преображаютъ въ героевъ послѣднія повѣсти Жоржъ Занда и Андре Лео, переведенныя на русскій языкъ. Романъ Шпильгагена "Одинъ въ полѣ -- не воинъ" даетъ намъ особенно богатый матеріалъ для обрисовки, какъ людей будущаго, такъ и героевъ мѣщанства, и потому мы преимущественно остановимъ на немъ вниманіе нашихъ, читателей. Такъ какъ оба первые романа, выставленные въ оглавленіи этой статьи, были напечатаны въ нашемъ журналѣ, и слѣдовательно знакомы нашимъ читателямъ, то это освобождаетъ насъ отъ длинныхъ и скучныхъ выписокъ, къ которымъ иначе пришлось бы прибѣгать для ясности анализа дѣйствующихъ лицъ.
  

II.

   У всѣхъ народовъ и во всѣ вѣка, появляются, время отъ времени, люди, жертвующіе во имя общественнаго блага своими личными выгодами и способные во имя этого общественнаго блага, во имя великой идеи сдѣлать счастливыми своихъ ближнихъ, на великіе подвиги. Если люди эти достигаютъ успѣха,-- ихъ возводятъ на пьедесталъ героевъ, геніевъ, передъ ними поклоняются и раболѣпствуютъ; если же они изнемогаютъ въ борьбѣ и падаютъ, ихъ называютъ сумасбродными мечтателями, и на терновый вѣнецъ ихъ глядятъ, какъ на дурацкій колпакъ... Но проходитъ время близорукаго и пристрастнаго суда современниковъ, и настаетъ хладнокровный судъ потомства; личныя страсти и побужденія изчезаютъ подъ могильной насыпью; враждебныя отношенія, основанныя на противоположности интересовъ, теряютъ свою силу, и стремленіямъ мечтателей отдается полная справедливость... Костры Галилеевъ и подобныхъ ему геніальныхъ сумасбродовъ обращаются въ ореолъ славы и величія.
   Разбирая побужденія этихъ странныхъ и загадочныхъ для своего времени личностей, потомки мало-по-малу убѣждаются, что эти побужденія были самыя чистыя и безкорыстія, что если эти люди и мечтали, то мечты ихъ были самыми положительными и реальными надеждами, и вся ихъ ошибка состояла только въ томъ, что они предупреждали свою эпоху своими идеями, и хотѣли осчастливить своихъ ближнихъ нѣсколькими годами или столѣтіями раньше, чѣмъ это сдѣлала бы инертная сила самихъ обстоятельствъ. Такимъ образомъ оказывается, что это были люди будущаго,-- не сумасброды, а самые трезвые и положительные дѣятели между мечтающими своими современниками.
   Отличительный признакъ людей будущаго состоитъ въ томъ, что вся ихъ дѣятельность, даже весь образъ ихъ жизни опредѣляется однимъ желаніемъ, одною страстною идею -- сдѣлать счастливымъ большинство людей, призвать на пиръ жизни какъ можно больше участниковъ. Осуществленіе этой идеи становится единственною задачею ихъ дѣятельности, потому что эта идея совершенно сливается съ понятіемъ о ихъ личномъ счастіи. И этой идеѣ все подчиняется, все приносится въ жертву -- если только тутъ можно говорить о жертвахъ -- но нельзя, разумѣется, сказать, чтобы самая эта идея, или, правильнѣе, понятіе о томъ, какимъ способомъ всего легче и всего удобнѣе можно осчастливить обдѣленную братію, было одинаково у всѣхъ людей будущаго; нѣтъ, понятія ихъ объ этомъ вопросѣ весьма различны, и въ этомъ-то различіи и заключается отчасти безсиліе этихъ сильныхъ личностей. Въ первыхъ двухъ романахъ передъ нами являются три представителя подобныхъ личностей, Феликсъ Гольтъ, Туски и Лео, и каждый изъ нихъ идетъ къ одной и той же дѣли, совершенно особою, оригинальною дорогою. Изъ нихъ самую странную, повидимому, избираетъ себѣ герой англійскаго романа. Феликсъ Гольтъ, получивъ хорошее образованіе, дававшее ему возможность посвятить себя одной изъ свободныхъ профессій и жить безъ особаго горя и лишеній, добровольно отказывается отъ этихъ преимуществъ, выходитъ изъ "благороднаго сословія", выучивается, съ грѣхомъ пополамъ, часовому ремеслу и превращается въ бѣднаго, простого ремесленника. Такимъ образомъ, собственными своими руками онъ устроиваетъ себѣ весьма незавидную жизнь, полную всяческихъ лишеній и нищеты, съ постоянными вздохами и упреками старухи-матери, которая никакъ не можетъ примириться съ эксцентрическимъ рѣшеніемъ своего сына. Повидимому, и въ самомъ дѣлѣ, глупое и безумное рѣшеніе! Къ чему эти жертвы, это добровольное отчужденіе отъ жизни и какое-то непонятное желаніе оставаться бѣднякомъ?-- скажутъ эиикурействующіе мѣщанскіе герои. Гольтъ, какъ бы предчувствуя эти вопросы, въ одномъ изъ своихъ разговоровъ съ любимою и уважаемою имъ женщиною, Эстеръ, слѣдующими словами старается оправдать свое поведеніе: "Каждый вправѣ, можетъ быть, назвать меня безумцемъ и сказать, что только путемъ стремленія къ пріобрѣтенію и къ оборотамъ капитала, родъ человѣческій пользуется благосостояніемъ, что такое стремленіе принесетъ богатые плоды въ будущемъ и осчастливитъ весь народъ. Но я вижу бѣдствія народа въ настоящее время и не хочу знать, какія блага прольются на него въ будущемъ, отдаленномъ отъ насъ времени. Однимъ словомъ, я предпочитаю раздѣлить участь несчастныхъ, а не счастливыхъ" (стр. 285)
   Для чего это?-- спросятъ опятъ удивленные филистеры.-- А вотъ для чего:-- я отправлюсь въ какой нибудь большой городъ,-- сказалъ Феликсъ своимъ обычнымъ тономъ,-- въ такой, гдѣ больше нищеты и безобразія, я желаю идти честно къ своей цѣли; я буду говорить бѣднякамъ и невѣждамъ, какъ они слѣпы и безумны, я буду учить ихъ тому, что я считаю честнымъ и хорошимъ. Въ моихъ жилахъ течетъ кровь ремесленника, и я докажу, что въ такой долѣ легче употребить на пользу лучшія человѣческія качества, чѣмъ въ другомъ положеніи, въ которомъ приходится считать вѣнцомъ желаній -- желаніе сдѣлаться богаче своихъ сосѣдей".
   -- "Но предположимъ, возразила Эстеръ,-- что тѣмъ или другимъ честнымъ средствомъ вы разбогатѣете,-- женитьбой, напримѣръ, или другимъ неожиданнымъ образомъ, развѣ вы не измѣните образа своей жизни?"
   -- "Нѣтъ, рѣшительно сказалъ Феликсъ,-- я не желаю богатства. Я не считаю его за особенное достоинство. Нѣкоторые поступаютъ, быть можетъ, хорошо, не отказываясь отъ него; но такой образъ дѣйствія не въ моихъ правилахъ. Я не имѣю общихъ интересовъ съ классомъ богачей,-- ихъ обычаи мнѣ вовсе не нравятся. Я избралъ бѣдность потому, что при ней мнѣ легче выполнить мою задачу: попытаться настолько, насколько будетъ въ моихъ силахъ, устроить жизнь менѣе тяжкою для бѣдныхъ людей."
   -- "Тяжелую, но великую задачу взяли вы на вашу долю," сказала Эстеръ (стр. 286).
   Въ другомъ мѣстѣ, именно въ своей рѣчи, которую онъ произнесъ во время выборовъ, происходившихъ въ Дуффильдѣ, Гольтъ еще яснѣе опредѣляетъ, въ чемъ будетъ состоять его попытка "устроить жизнь менѣе тяжкою для бѣдныхъ людей." Въ этой рѣчи онъ прямо "говоритъ, что участь рабочихъ тогда только облегчится, когда они перестанутъ быть невѣжественны, когда они твердо выучатся отличать добро отъ зла, честное отъ подлаго" (см. стр. 319--323). Усматривая въ обученіи и нравственномъ развитіи народа его единственный якорь спасенія,-- Гольтъ рѣшается носвятить всю свою жизнь этому дѣлу, и чтобы выполнить его удачнѣе, онъ добровольно обрекаетъ себя на вѣчную бѣдность и вѣчное скитальчество. Разумѣется, мы не можемъ согласиться, чтобы путь, избранный имъ для своей цѣли, т. е. для облегченія народной участи, былъ истинный путь; мы даже думаемъ, что никогда ни одинъ англійскій радикалъ не дойдетъ до такой ребяческой наивности, чтобы ставить задачею всей своей жизни добровольную бѣдность и вѣчное скитальчество изъ города въ городъ -- обѣтъ, напоминающій факирское самоистязаніе,-- но мы все-таки причисляемъ Гольта къ представителямъ новыхъ людей. Какъ ни фальшивъ избранный имъ путь, однако онъ твердо и мужественно идетъ по этому пути, отказываясь отъ всего, что могло бы отклонить его въ сторону. Онъ не только отрекся, какъ мы уже видѣли, отъ житейскаго комфорта ради своей идеи, онъ готовъ отречься, во имя ея, отъ любимой женщины. Онъ только тогда рѣшается назвать Эстеръ своею женою, когда вполнѣ убѣждается, что она можетъ и желаетъ раздѣлить съ нимъ его великую задачу, быть его другомъ и помощницей. Что касается до Туски и Лео, то относительно принадлежности ихъ къ людямъ будущаго не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія. Однако, какъ мы уже сказали, и Туски и Лео совершенно расходятся между собою во взглядахъ на средство къ осуществленію своихъ честныхъ идей. Одинъ -- самымъ вѣрнымъ средствомъ считаетъ реформу въ самомъ народѣ, другой, напротивъ, смотритъ на нее, какъ на нелѣпость и невозможность и всего ждетъ отъ переворота свыше. Туски видитъ возможность сдѣлать все для народа руками самого же народа, а Лео ищетъ опоры своимъ планамъ въ высшихъ сферахъ общества... Оба они, такимъ образомъ, идутъ разными путями, и притомъ путями совершенно отличными отъ пути Феликса Гольта. И все-таки всѣ они -- люди будущаго... Между тѣмъ Вальтеръ и докторъ Паулусъ идутъ къ осуществленію своихъ, тоже хорошихъ, идей почти одною дорогою съ Гольтомъ; ихъ взгляды на положеніе массы очень сходны и почти тождественны, однако ни докторѣ Паулусъ, ни Вальтеръ -- не принадлежатъ къ числу людей будущаго; нужно быть человѣкомъ крайне ограниченнымъ, чтобы поставить ихъ на одну доску съ Феликсомъ. Слѣдовательно, люди будущаго отличаются главнымъ образомъ отъ героевъ мѣщанства не тѣмъ, что они взялись за осуществленіе хорошихъ идей, или выбрали для этого осуществленія какія нибудь новыя, необыкновенныя средства, а тѣмъ, что они совершенно иначе относятся и къ этимъ идеямъ и къ этимъ средствамъ, чѣмъ люди, подобные Вальтеру и Паулусу. Для послѣднихъ осуществленіе ихъ идей не есть цѣль жизни, а только одно изъ средствъ наслаждаться ею; напротивъ, для людей будущаго наслажденіе жизнью немыслимо и невозможно безъ осуществленія ихъ идей; всѣ ихъ жизненныя цѣли сливаются въ одну -- доставить торжество своей идеѣ. "Мы принадлежимъ ей всецѣло и беззавѣтно", говоритъ Лео въ одномъ разговорѣ съ Вальтеромъ. Да, они принадлежатъ ей такъ всецѣло и беззавѣтно, что всякія другія побужденія и стремленія не имѣютъ ни малѣйшей силы и ни малѣйшаго вліянія на новаго человѣка,-- они для него не существуютъ, они ему неизвѣстны. Опредѣляя такимъ образомъ характеръ людей будущаго, мы должны сознаться, что Элліотъ не съумѣлъ вполнѣ выдержатъ характеръ своего героя. Въ одномъ разговорѣ съ Эстеръ, онъ заставляетъ его проронить слѣдующее признаніе ей: "я хотѣлъ бы только, сказалъ Феликсъ, чтобы вы сказали, хотя разъ,-- что вы знаете, какъ охотно я предпочелъ бы позволить себѣ любить и самому быть любимымъ, какъ и всѣ другіе люди дѣлаютъ,-- когда могутъ, чѣмъ..." (стр. 337) -- онъ не договорилъ, но смыслъ фразы тѣмъ не менѣе былъ весьма понятенъ. Очевидно, онъ хотѣлъ сказать: "я охотнѣе хотѣлъ бы позволить себѣ любить и быть любимымъ по-филистерски, чѣмъ обрекать себя на безбрачное служеніе великой идеѣ". Правда Элліотъ старается смягчить промахъ своего героя (или, правильнѣе, свой собственный) слѣдующею оговоркою: "въ первый разъ онъ потерялъ самообладаніе и отвернулся. Онъ былъ въ разладѣ съ самимъ собою. Онъ хорошо зналъ, что началъ то, чего не слѣдовало кончать". Однако, эта оговорка нисколько не смягчаетъ дѣла: люди будущаго не тѣмъ отличаются отъ героевъ мѣщанства, что они менѣе ихъ искренни, что они не торопятся выставить наружу свои дряблыя ощущеньица и помышленьица, а тщательно таятъ ихъ въ глубинѣ души. Нѣтъ, такое различіе было бы слишкомъyfie важно и не существенно, да притомъ и не говорило бы въ пользу людей будущаго. Эти люди не скрываютъ, а совсѣмъ не испытываютъ тѣхъ чувствъ и мыслей, которыя обуреваютъ бѣдное сердце и убогую голову филистера. Вотъ это-то и есть самое главное. Потому, если бы когда нибудь Феликсъ, подъ вліяніемъ прекрасныхъ глазъ очаровательной женщины, вздумалъ раскаяться или пожалѣть о своемъ призваніи,-- онъ пересталъ бы быть тѣмъ мыслящимъ и энергическимъ дѣятелемъ, котораго стремленія сливаются съ общественнымъ благомъ. У людей будущаго не бываетъ, и но можетъ быть серьезныхъ столкновеній между филистерскими поползновеніями ихъ страстишекъ и возвышенными требованіями ихъ идеи: послѣдняя безусловно царитъ надъ первыми, а первыя проникаютъ и оживляютъ послѣднюю. Въ противномъ случаѣ, ихъ жизнь была бы постоянною и мучительною борьбою двухъ противоположныхъ стремленій и они, дѣйствительно, были бы, какъ обыкновенно увѣряютъ филистеры, самыми несчастнѣйшими людьми въ мірѣ. Тогда они ничѣмъ почти не отличались бы (съ психологической точки зрѣнія) отъ древнихъ аскетовъ, отъ средневѣковыхъ монаховъ. Однакожъ между новыми людьми и средневѣковыми аскетами нѣтъ рѣшительно ничего общаго; это именно потому, что у послѣднихъ отвлеченное правило, отвлеченная идея ни мало не гармонируетъ съ ихъ природою,-- она, для нихъ служитъ тѣмъ же, чѣмъ хомутъ для лошади, ярмо для осла; напротивъ, у первыхъ, стремленіе къ осуществленію ихъ идеала составляетъ самую сильную, неодолимую, такъ сказать, органическую потребность ихъ природы. И Шпильгагенъ необыкновенно вѣрно подмѣтилъ и рельефно освѣтилъ эту замѣчательную черту въ ихъ характерѣ. Онъ представилъ намъ Туски и Лео не холодными и сухими резонерами, не слабоумными моралистами, постоянно муштрующими и бичующими свою грѣшную природу, во имя какого-то отвлеченнаго долга. Нѣтъ; Лео и Туски живыя, страстныя натуры, ихъ природа никогда не враждуетъ сама съ собою, она не пассивно подчиняется идеѣ, а стремится постоянно осуществить себя съ какою-то неодолимою страстностью. Ни разу ни одинъ изъ нихъ не пожалѣлъ о своемъ призваніи. Напротивъ, даже въ самые безотрадные моменты они гордятся имъ; они находятъ въ немъ неистощимый источникъ наслажденій. Они хорошо знаютъ цѣну всѣхъ тѣхъ утѣхъ и наслажденій, отъ которыхъ они гордо отказались, покинувъ "розовый путь" добродѣтельныхъ мѣщанъ;-- и они никогда не пожелаютъ возвратить ихъ назадъ,-- не пожелаютъ потому, что такое желаніе было бы для нихъ противуестественно. "Я могъ бы прожить, грѣясь на солнцѣ, разсуждаетъ самъ съ собою Лео,-- если бы меня занимало это круженіе комаровъ. Я могъ бы весьма комфортабельно устроить свою жизнь и сдѣлать выгодную партію, если бы только я могъ не смотрѣть на то, что происходитъ кругомъ меня, если бы я былъ способенъ извиваться, обманывать и упиваться кровью несчастныхъ бѣдняковъ. Но въ томъ-то и бѣда, что это невозможно. Невозможно, чтобы человѣкъ, достигшій извѣстной степени развитія, извѣстной степени умственнаго прозрѣнія, захотѣлъ бы участвовать въ круженіи комаровъ, или возъимѣлъ бы желаніе снова ослѣпнуть и ничего не видѣть, что кругомъ его происходитъ. Аскетъ можетъ сожалѣть о своемъ прошломъ, аскетъ можетъ въ тайнѣ своего сердца горько раскаиваться и стремиться снова сдѣлаться обыкновеннымъ, нормальнымъ человѣкомъ. Но для человѣка будущаго подобныя стремленія немыслимы. Аскетъ можетъ говорить о самопожертвованіи и самоистязаніи. Новому же человѣку совершенно незнакомо, ни то, ни другое.
   Я не безъ намѣренія такъ долго останавливаюсь на этомъ различіи. Люди будущаго всего чаще подвергаются упрекамъ въ аскетизмѣ, въ отчужденіи отъ той жизни, которая не укладывается въ рамки ихъ идеала. Мѣщанскіе герои, прекрасно очерченные Шпильгагеномъ въ лицѣ доктора Паулуса и "голубоокаго" Вальтера, также обвиняютъ новаго человѣка, Лео, въ аскетизмѣ, черствости, сухости и -- даже въ эгоизмѣ. Это совершенно справедливо съ мѣщанской точки зрѣнія. Видя, что Лео, для достиженія своей дѣли, жертвуетъ совершенно равнодушно -- безъ мѣщанскаго трагизма, безъ мѣщанскихъ слезъ,-- всѣмъ, что они, добродушные люди, привыкли считать самымъ завѣтнымъ для себя, и не будучи въ состояніи, по своей умственной ограниченности, понять возвышенный характеръ своего противника.-- эти герои филистерства, всѣ чувства и побужденія, всю дѣятельность Лео объясняютъ болѣзненно развившимся себялюбіемъ, еще хуже -- тщеславіемъ! Просимъ читателя, пробѣжать снова, если онъ забылъ, разговоры Лео съ Вальтеромъ, и въ особенности разговоръ Лео съ Генри (2-ой т. стр. 798, 799). Только одна Сильвія, которая стоитъ какъ бы на полъ-дорогѣ между мѣщанскими героями и людьми будущаго, съумѣла вполнѣ оцѣнить характеръ своего милого. И эта оцѣнка служитъ прекраснымъ отвѣтомъ на возгласы филистеровъ. Вотъ что писала Сильвія Лео: "Они бранятъ тебя эгоистомъ, потому что имъ неизвѣстна страсть къ идеѣ,-- холоднымъ, разсчетливымъ человѣкомъ, потому что имъ непостижимо, что, во имя общаго блага, ты долженъ требовать жертвъ отъ отдѣльныхъ личностей! Не давай сбивать себя съ пути, Лео! Тебѣ не пристали колебанія и нерѣшительность мелкихъ душъ. Ты долженъ идти своимъ путемъ медленно, величественно, спокойно; ты не долженъ заботиться о томъ, что они будутъ кричать кругомъ тебя, по сторонамъ. Ты долженъ постоянно имѣть передъ глазами свою цѣль. Людей, избранныхъ судьбою быть представителями великой идеи, узнаютъ потому, что глаза ихъ покоятся на одной точкѣ. Если я не ошибаюсь, то теперь для тебя и твоего дѣла настала великая минута. Будь силенъ и великъ! У меня только одно это горячее желаніе и одинъ страхъ -- страхъ, что ты когда нибудь окажешься слабымъ и мелкимъ, забудешь когда нибудь, что не принадлежишь себѣ. Короли принадлежатъ своему народу, великіе люди своей дѣли" (2-ой т., стр. 518).
   Я привелъ здѣсь весь этотъ отрывокъ, потому что онъ, во многихъ отношеніяхъ, весьма важенъ. Сильвія, способная понимать характеры окружающихъ ее людей лучше, чѣмъ господа Паулусы и Вальтеры, не можетъ однако отрѣшиться отъ другого, хотя и противуположнаго, но тѣмъ не менѣе все-таки мѣщанскаго взгляда на людей будущаго. Посмотрите, какъ она относится къ Лео. Вполнѣ сознавая, что онъ нисколько не похожъ на сухого филистера-эгоиста, или на черстваго аскета, что онъ личность страстная, увлекающаяся, живущая, такъ сказать, полною жизнью, она въ тоже время смотритъ на него, какъ на что-то крайне необыкновенное, выходящее изъ ряду вонъ, какъ на какого-то избранника судьбы; она принимаетъ его за какой-то сосудъ, въ которомъ вложена великая идея и умоляетъ этотъ сосудъ удержать великую идею и никогда не забывать, что онъ принадлежитъ не себѣ, а ей -- этой идеѣ! Такой взглядъ на людей будущаго можетъ принадлежать только героямъ мѣщанства, потому что только они любятъ драпироваться въ людей необыкновенныхъ, въ героевъ. Сильвія не поняла, какое фальшивое значеніе придается словомъ необыкновенный истинному дѣятелю нашего времени... Если люди будущаго -- люди необыкновенные, то о нихъ нечего безпокоиться; или, пожалуй, ими можно любоваться, какъ мы любуемся блестящею кометою или солнечнымъ затмѣніемъ, но не слѣдуетъ забывать, что они тогда явленіе ненормальное, и поэтому хотѣть подражать имъ также глупо, какъ глупо хотѣть,-- чтобы всѣ звѣзды обратились въ кометы, или, чтобы солнечное затмѣніе никогда не прекращалось. Но вотъ въ этомъ-то именно и ошибаются господа филистеры: люди будущаго -- точно такой же неизбѣжный результатъ нашего умственнаго прогресса, какъ филистерство есть неизбѣжный продуктъ умственнаго слабоумія. Когда человѣкъ усвоилъ себѣ извѣстные пріемы и способы мышленія, и когда, руководствуясь этими пріемами, онъ убѣдился, напр., что земля вокругъ солнца ходитъ, а не солнце вокругъ земли, тогда не удивляйтесь и не называйте его необыкновеннымъ и непостижимымъ героемъ, избранникомъ судьбы, если онъ будетъ стараться теоретически и практически убѣдить въ своемъ выводѣ общество, среди котораго онъ живетъ, и которое продолжаетъ упорно вѣрить, будто солнце около насъ ходитъ... Скорѣе было бы удивительно и необыкновенно, если бы онъ не сталъ этого дѣлать. Разъ вызнанное въ немъ стремленіе къ извѣстной цѣли и возбужденная энергія величіемъ этой цѣли не могутъ остановиться ни передъ какими препятствіями. Иначе, вся жизнь подобной личности была бы мученіемъ и борьбой съ своимъ внутреннимъ міромъ. Но развѣ во всемъ этомъ есть хоть что нибудь необыкновенное и героическое, что нибудь достойное поклоненія, какъ думаетъ Сильвія, неподозрѣвающая, въ простотѣ души своей, какую услугу оказываетъ она филистерамъ, называя Лео "избранникомъ судьбы?" Однако,-- возразятъ, разумѣется, намъ,-- развѣ возможно отрицать у Гольта, Туски и Лео -- сильный, героическій характеръ? По правдѣ сказать, мы никогда не можемъ понять, что значитъ имѣть сильный и героическій характеръ. Человѣкъ всегда дѣйствуетъ подъ вліяніемъ сильнѣйшаго побужденія;-- въ этомъ отношеніи всѣ люди совершенно равны между собою. Если же между ними попадается какой нибудь индивидумъ, который постоянно дѣйствуетъ подъ вліяніемъ одной и той же идеи или чувства т. е. для котораго это чувство или эта идея во всѣхъ случаяхъ -- являются сильнѣйшимъ, преобладающимъ побужденіемъ, люди сейчасъ же называютъ его сильнымъ характеромъ. Не вѣрнѣе ли бы было назвать его -- человѣкомъ съ глубоко-продуманною идеею, съ сильноразвитымъ чувствомъ. А для того, чтобы усвоить и глубоко продумать идею, разработанную, популяризированную и доведенную почти до математической ясности двадцати-вѣковою цивилизаціею, идею -- къ воспріятію которой современный человѣкъ подготовляется, такъ сказать, съ самой колыбели -- для того, полагаемъ, не требуется никакого особеннаго героизма, никакого чрезвычайнаго избранія. Для этого требуется только самая простая человѣческая сообразительность и ясная логика. Съ помощью этихъ, совсѣмъ не героическихъ средствъ, великая идея усвоивается сильно и глубоко, такъ сильно и глубоко, что вполнѣ подчиняетъ себѣ человѣка. Но отчего же, однако, такъ еще немногіе вполнѣ подчинились этой идеѣ, отчего же людей будущаго такъ мало, а добродѣтельныхъ мѣщанъ и филистеровъ такъ много? Этотъ вопросъ самъ собою разъяснится, когда мы познакомимся поближе съ характеромъ дѣятельности и съ стремленіями послѣднихъ.
  

III.

   Итакъ, люди будущаго -- не аскеты, не эгоисты и не герои,-- они обыкновенные люди, но только тѣ хорошія идеи, которыя они усвоили себѣ и которыя господствуютъ надъ ними, ставятъ ихъ въ такую рѣзкую противуположность со всѣмъ, что ихъ окружаетъ, что герои мѣщанства, дѣйствительно, могутъ принять ихъ за людей необыкновенныхъ. Хорошія идеи, составляющія неизбѣжный, роковой результатъ нашей умственной цивилизаціи, требуютъ для своего осуществленія, во-первыхъ, тяжелой борьбы, во-вторыхъ, весьма живой, разнообразной и невсегда безопасной дѣятельности. Эти требованія, а особенно послѣднее изъ нихъ, заставляетъ людей будущаго, ради ихъ собственнаго счастія и спокойствія, относиться съ крайнею осторожностью ко всякаго рода нѣжнымъ привязанностямъ и слишкомъ прочнымъ связямъ. Феликсъ Гольтъ, не зная еще, что можетъ найтись женщина, которая согласится быть его помощницею,-- говоритъ въ одномъ разговорѣ съ Эстеръ: "я не намѣренъ любить, если это отъ меня зависитъ, а если и полюблю, то совладаю съ собою и никогда не женюсь". Тоже самое почти говорилъ Рахметовъ своей возлюбленной. Туски отказался отъ своей Кати -- единственнаго, повидимому, утѣшенія, которое оставалось на землѣ этому гордому, гонимому людьми бѣдняку. Лео рѣшается вступить въ бракъ по политическому разсчету, и подавляетъ въ себѣ любовь къ Сильвіи. Такія странныя отношенія къ любимымъ женщинамъ въ особенности смущаютъ и приводятъ въ негодованіе героевъ мѣщанства. Почтенный докторъ Паулусъ, желая представить Лео тетушкѣ Шарлоттѣ въ самомъ невыгодномъ свѣтѣ, говоритъ о немъ: "онъ пожертвовалъ бы своимъ лучшимъ другомъ, онъ пожертвовалъ бы любимою женщиною (а что ужь можетъ быть хуже этого?) если бы онъ считалъ это необходимымъ для успѣха дѣла". Для филистеровъ совершенно непонятно, какъ возможно жить безъ любви и какъ возможно, полюбивъ, не жениться. Относительно первой невозможности особенно интересенъ разговоръ Вальтера съ только-что пріѣхавшимъ къ нему, послѣ, семилѣтней разлуки, Лео. "Голубоокій" Вальтеръ, какъ и подобаетъ всякому "голубоокому" нѣмцу, былъ, разумѣется, влюбленъ; потому ему естественно хотѣлось доказать, предъ своимъ старымъ товарищемъ необходимость и даже высокое призваніе любви въ жизни человѣка. Онъ началъ, какъ обыкновенно начинаютъ морализирующіе и идеализирующіе филистеры,-- свысока и издалека. Онъ заговорилъ о томъ удивительномъ вліяніи, которое якобы оказываетъ любимая женщина на подобные ему субъекты: "Послушай Лео, говоритъ онъ,-- какое же другое существо можетъ такъ всецѣло овладѣть человѣкомъ, какъ не то, въ которомъ онъ видитъ олицетвореніе всего прекраснаго и высокаго, въ которомъ поклоняется воплощенной идеѣ?"
   -- Короче, ты говоришь о томъ, поясняетъ Лео,-- что въ эстетикѣ именуется идеаломъ; но видишь ли, невѣжливая наука утверждаетъ, что эту воплощенную идею, этотъ идеалъ можно представлять себѣ только въ созданіи искуства и никогда въ человѣкѣ, который, находясь подъ гнетомъ дѣйствительности, подверженъ всѣмъ возможнымъ несовершенствамъ плоти, откуда явствуетъ, что живой человѣкъ никогда не можетъ служить олицетвореніемъ красоты въ возвышенномъ значеніи этого слова, тогда какъ всѣ дѣйствительно прекрасныя созданія искуства, къ несчастію, всегда были и будутъ мертвы".
   Вальтеръ остановился и слушалъ внимательно, но, повидимому, скрѣпя сердце.
   -- Да, да, вскричалъ онъ,-- это правда, это всесовершеннѣйшая правда, съ которой я рѣшительно соглашаюсь. Но видишь ли, Лео, жизнь сильнѣе науки. Я знаю, что земля вокругъ солнца вертится, а не наоборотъ; всѣмъ намъ извѣстна эта система, а между тѣмъ люди всегда говорили и до скончанія вѣка говорить будутъ о заходѣ и восходѣ солнца. Тоже примѣняется и къ чувству любви. Центромъ всего бытія мы дѣлаемъ любимое нами существо, вокругъ котораго заставляемъ вращаться солнце, луну и звѣзды, но вовсе не потому, чтобы съ дѣтскимъ простодушіемъ сами вѣрили въ такой механизмъ вселепной; въ этомъ хаосѣ смѣняющихся явленій мы просто чувствуемъ, что намъ нуженъ какой бы то ни былъ центръ тяжести, уравновѣшивающій все происходящее, и что мы должны сами его создать себѣ, если въ дѣйствительности его отыскать негдѣ".
   -- Но почему же не выбрать своимъ центромъ тяжести безсмертную идею вмѣсто смертнаго человѣка? спросилъ Лео.-- Этотъ вопросъ, по всей вѣроятности, долженъ былъ сильно смутить разстаявшаго идеалиста. Онъ думалъ, конечно, что его риторическое пѣснопѣніе во славу любви есть чистѣйшая квиптъ-эссенція самаго возвышеннаго идеализма,-- и вдругъ оказывается, что его противникъ поражаетъ его его же собственнымъ оружіемъ, идеализмомъ,-- да еще идеализмомъ нссравненно болѣе возвышеннымъ и чистымъ, чѣмъ его собственный. Такимъ образомъ, мягкосердечный рыцарь выведенъ на свѣжую воду -- и его отвѣтъ Лео самымъ наивнымъ образомъ розоблачаетъ всю неказистую подкладку рыцарскаго идеализма. На вопросъ Лео: почему? Вальтеръ отвѣчаетъ: "но той простой причинѣ, что никакая идея.не обладаетъ теплотою любимой руки, пожимающей нашу руку, сладкой гармоніей любимаго голоса, отраднымъ блескомъ любимыхъ глазъ. Слава, летая гдѣ-то за облаками, бросаетъ на землю однѣ безтѣлесныя тѣни и только тогда звучитъ для насъ понятно, когда облекается въ плоть. Ахъ, Лео, Лео, зачѣмъ мнѣ объяснять тебѣ то, что необъяснимо..." и т. д. Но Лео и не просилъ у него объясненія, потому что дѣло было понятно само по себѣ, онъ даже и не возражалъ ему; что онъ могъ возразить ему, не обидѣвъ его? А обижать на первыхъ же порахъ гостепріимнаго хозяина, Лео, конечно, не хотѣлъ. Если бы этотъ разговоръ случился мѣсяца два спустя, когда отношенія ихъ совершенно измѣнились, тогда Лео не оставилъ бы, разумѣется, безъ отвѣта послѣднюю тираду Вальтера. Онъ бы сказалъ ему: "если для васъ, милый мальчикъ, высокій идеалъ, хорошая идея -- только тогда вполнѣ понятны и доступны, только тогда могутъ служить точкой опоры, когда они тѣсно связаны съ представленіемъ "о тепломъ" женскомъ тѣлѣ, о "сладкой гармоніи" женскаго голоса, объ "отрадномъ блескѣ женскихъ глазъ,-- то вамъ всего приличнѣе выбросить изъ своей головы всякіе идеалы и идеи, которыя какъ нибудь невзначай забрались туда и посвятить свою жизнь какой нибудь прелестной дѣвѣ, или даже многимъ дѣвамъ (если силы хватитъ), и свою дѣятельность -- тѣмъ прелестнымъ занятіямъ, которымъ предавались въ средніе вѣка рыцари голубого и пунцоваго цвѣта."
   Такимъ образомъ, необходимость женской любви для полноты жизненнаго счастія и гармоніи оказывается чистѣйшимъ вздоромъ, выдуманнымъ средневѣковыми воздыхателями о дѣвѣ неземной,-- тѣми самыми развратными рыцарями, которые относились къ женщинѣ, какъ къ заводской лошади. Пускай мягкосердечные Вальтеры увѣряютъ другъ друга, что любовь къ женщинѣ облагороживаетъ ихъ и возвышаетъ въ собственныхъ глазахъ, что въ ней они почерпаютъ новую силу и энергію, что она ихъ обновляетъ, очищаетъ и т. д. Всему міру извѣстно, что никогда ничего подобнаго не случается, и что влюбленный филистеръ только тѣмъ и отличается отъ невлюбленнаго, что больше стонетъ, задумывается и мечтаетъ, опрятнѣе одѣвается и меньше пьетъ. Никакихъ новыхъ силъ въ своей любви они не почерпаютъ, или, по крайней мѣрѣ, этихъ силъ, отъ самого созданія міра ни въ чемъ не проявляютъ; никакого обновленія и очищенія отъ нея не получаютъ, потому что и безъ того чисты, какъ голуби; никакихъ подвиговъ подъ ея вліяніемъ не совершаютъ, если только не считать подвигами нѣсколько глупыхъ дуэлей и трактирныхъ скандаловъ.
   Но если даже мы допустимъ на минуту, что всѣ прекрасныя качества и волшебныя вліянія, приписываемыя филистерами женской любви, и существуютъ на самомъ дѣлѣ, то и тогда дѣятелямъ, подобнымъ Туски и Лео, не приходится жалѣть о ней: предметъ ихъ любви все же выше и плодотворнѣе амурныхъ воздыханій и упражненій. Конечно, рыцарствующіе мѣщане не могутъ взять этого въ толкъ и спѣшатъ объяснить странное поведеніе людей будущаго "бездушіемъ", "холодностью сердца". Этотъ упрекъ выслушиваетъ и Лео отъ Вальтера. Но мягкосердечный юноша и на этотъ разъ выходитъ побѣжденнымъ изъ спора съ своимъ противникомъ. Упрекъ этотъ, если вы помните, читатель, былъ обращенъ къ Лео по поводу слѣдующаго случая: сестра Вальтера. Сильвія, узнавъ, что Лео арестованъ, рѣшается идти къ своей теткѣ, занимающей при дворѣ весьма двусмысленное мѣсто и пользующейся вообще весьма скандальной репутаціею у всѣхъ, кто только зналъ о ней. Тетка эта имѣетъ большое вліяніе на короля. Къ ней-то и отправилась Сильвія. Вѣсть объ этомъ крайне оскорбила и опечалила все ея простое и чистое семейство; Вальтеръ знаетъ, что она это сдѣлала изъ любви къ Лео, и онъ грозно спрашиваетъ его: "зачѣмъ ты завелъ Сильвію въ нечистое мѣсто?" На этотъ грозный вопросъ Лео совершенно спокойно отвѣчаетъ ему, что онъ никуда не думалъ заводить ее, что къ теткѣ Сарѣ она пошла сама, по собственной иниціативѣ, по собственному свободному желанію и на свой рискъ, что, слѣдовательно, онъ тутъ не при чемъ и ни за что отвѣчать не можетъ! Такое возраженіе возмутило Вальтера до глубины его размягченной души; съ трудомъ сдерживая свое негодованіе онъ отвѣчалъ: "я зналъ, что ты именно такъ, а не иначе взглянешь на это дѣло, а это-то меня и возмущаетъ. Существуетъ только одинъ родъ безнравственности, по крайней мѣрѣ, мнѣ извѣстенъ только одинъ -- ледяной холодъ сердца, въ которомъ подъ конецъ умираетъ всякое чувство. Если бы ты любилъ Сильвію также горячо, какъ она,-- въ чемъ нѣтъ сомнѣнія,-- тебя любитъ, то, разумѣется ты не оставилъ бы ее въ такомъ положеніи. Если бы ты всячески старался приковать ее къ себѣ, даже если бы ты для этой цѣли увлекъ ее за собою туда, откуда она при всемъ своемъ желаніи не могла бы возвратиться назадъ,-- все это было бы для меня совершенно понятно, и я сказалъ бы только: ужь, видно, такая ихъ судьба, иначе они поступись не могли. Но теперь..." и т. д. (стр. 803, т. 2), Видите ли, отчего возмутился этотъ чисто-кровный герой мѣщанства и чего ему хотѣлось? Ему хотѣлось, чтобы вся эта драма превратилась въ пошленькій мѣщанскій фарсъ: Лео долженъ принять жертву Сильвіи на свой счетъ и какъ вѣжливый кавалеръ, отплатить ей тѣмъ же, т. е. принести ей въ жертву самого себя, воспылать къ ней любовью, восчуствовать признательность и "слиться въ одинъ поцѣлуй". И если бы Лео изъ любви къ Сильвіи поставилъ ее въ положеніе даже худшее -- это было бы ничего,-- мѣщанская мораль все готова простить мѣщанской любви; она требуетъ только, чтобы при этомъ не пострадали выгоды ни одной изъ сторонъ, и чтобы во всей строгости былъ соблюденъ великій торговый принципъ взаимности: ты отпустилъ мнѣ фунтъ, и я тебѣ отпущу фунтъ; ты два -- и я -- тебѣ два. Такая мораль возмущаетъ людей, подобныхъ Лео.-- "Безнравственна и до глубины души ненавистна для меня твоя лавочная мораль, въ которой идутъ вѣчныя хлопоты о томъ, что мое, что твое, въ которой все мѣряется на аршинъ индивидуальныхъ выгодъ,-- сказалъ Лео въ отвѣтъ на приведенную выше тираду Вальтера.-- Если бы я любилъ Сильвію, еслибы даже я желалъ ею обладать, то могъ ли все-таки спокойно принять жертву, которую она мнѣ приноситъ. Слыханное ли дѣло? Неужели женщина, складывающая все свое достояніе,-- потому что иначе она поступить не можетъ,-- на жертвенникъ божества, неужели такая женщина должна отдать самую себя жрецу, чтобы онъ, во имя божества, принялъ ея жертву! И наградой жертвующей были бы восторги любовнаго лобзанія! И притомъ сравненіе мое неудачно; я вовсе не жрецъ; я дѣлаю только то, что дѣлаетъ сама Сильвія. Я жертвую собою также беззавѣтно, также всецѣло, какъ и Сильвія собою жертвуетъ. Безличное, страстное увлеченіе идеей, само въ себѣ заключающее наслажденіе и кару, и потому нисколько. незаботящеося объ индивидуальномъ счастіи,-- эта благороднѣйшая у возвышеннѣйшая страсть представляется тебѣ ледянымъ холодомъ сердца, холодомъ, въ которомъ умираетъ всякое чувство!! Ну и Богъ съ ними, пустъ ихъ умираютъ эти крошечныя чувства и ощущеньица. Ужъ я-то вамъ въ этомъ не завидую", (стр. 805, т. 2-й). Эта простая, не ходульная рѣчь лучше всего показываетъ, насколько справедливо упрекаютъ людей будущаго въ бездушіи и холодности сердца. Сравните, какъ смотритъ Вальтеръ и какъ смотритъ Лео на поступокъ Сильвіи. Женщина, приносящая себя въ жертву любимому человѣку,-- вещь самая обыденная и самая тривіальная. Вальтеръ не видитъ въ этомъ ничего пошлаго и полагаетъ, что любимому человѣку слѣдуетъ принять жертву и возблагодарить жертвоприносящую. Напротивъ, Лео не хочетъ даже признать возможности такого жертвоприношенія. Свободному человѣку не слѣдъ приносить себя въ жертву другому такому же человѣку; пусть онъ жертвуетъ собою во имя великой идеи, во имя многихъ людей -- тогда жертва его понятна, въ противномъ случаѣ онъ оскорбляетъ, онъ унижаетъ свою природу. Потому Лео убѣжденъ, что Сильвія не ради него рѣшилась пожертвовать своей репутаціей, а ради той великой человѣческой цѣли, за которую она собствеи, но и полюбила Лео. А потому можетъ ли онъ считать себя отвѣтственнымъ за ея поступокъ, можетъ ли онъ считать себя обязаннымъ въ отношеніи ея признательностью, благодарностью или другими какими нибудь чувствами, о которыхъ говоритъ Вальтеръ? Конечно, нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ.-- Но мѣщанскій умъ Вольтера, разумѣется, не могъ этого понять, и онъ, вѣроятно, все-таки остался при своемъ мнѣніи насчетъ бездушія и сердечной холодности Лео.
   Но не возводя женскую любовь въ перлъ созданія и не считая ее краеугольнымъ камнемъ человѣческой жизни, люди будущаго вовсе не думаютъ признавать ее какимъ-то зломъ, опаснымъ и соблазнительнымъ. Они допускаютъ ее, какъ и всякое другое человѣческое чувство, они даже готовы увлечься ею, если она не противурѣчитъ своими требованіями главной идеѣ, лежащей въ основѣ ихъ міросозерцанія и дѣятельности. Но какъ только возникаетъ это противорѣчіе между чувствомъ, отклоняющимъ въ сторону, и свѣтлымъ разсудкомъ, увлекающимъ на прямой путь, мыслящій человѣкъ ни на одну минуту не колеблется въ выборѣ; онъ не таетъ и не млѣетъ въ мѣщанскомъ счастіи, а разсуждаетъ и дѣйствуетъ. Тутъ не требуется со стороны его никакой героической борьбы, никакихъ самоистязаній; борьба (болѣе или менѣе, разумѣется, продолжительная) невозможна потому, что какъ бы сильно ни было возбуждено въ человѣкѣ чувство, но если оно идетъ наперекоръ его завѣтнымъ стремленіямъ, его давнишнимъ мечтамъ, если оно заставляетъ человѣка отказаться отъ его прошлаго, перестроить его міросозерцаніе, создать себѣ новыя жизненныя цѣли,-- то чувство самосохраненія всею силою возстанетъ на этого дерзкаго нарушителя его спокойствія, возстанетъ съ такою силою, что противорѣчіе изчезнетъ какъ бы само собою. Такимъ образомъ, стойкость людей будущаго и ихъ преданность своей идеѣ объясняется совсѣмъ не чудодѣйственнымъ героизмомъ, а, напротивъ, весьма простымъ, естественнымъ и каждому знакомымъ консерватизмомъ человѣческой природы.-- Только въ силу этого сознанія, люди будущаго не уродуютъ себя, подобно героямъ мѣщанства, попавшимся на удочку любви; люди будущаго не бѣгутъ въ пустыни, подобно аскетамъ, отъ соблазновъ и прелестей "сего міра", они знаютъ, что эти соблазны и прелести для нихъ нисколько не опасны; они знаютъ, что какимъ бы прекраснымъ и "теплымъ" тѣломъ не обладала женщина, какою бы "ладною гармоніею" не звучалъ ея голосъ и какимъ бы "небеснымъ блескомъ" не свѣтились ея глаза,-- она все-таки не выдержитъ ни малѣйшаго соперничества съ неотразимой силой той идеи, которая наполняетъ собою всю ихъ жизнь и дѣятельность, потому что съ этой идеей соединяется столько радостныхъ и горестныхъ воспоминаній, столько плановъ и надеждъ, столько другихъ мыслей и соображеній, потому что эта идея такъ крѣпко связана со всѣмъ ихъ внутреннимъ существомъ, что отречься отъ нея -- было бы равносильно самоубійству. Зная, или, покрайней мѣрѣ, инстинктивно чувствуя все это, люди будущаго не спасаются отъ женщинъ ни въ кельи, ни въ пустыни. Напротивъ, они ищутъ ихъ, стараются ихъ привлечь къ себѣ (лучшимъ доказательствомъ можетъ служить Лео), потому что въ нихъ они всего скорѣе могутъ найти самыхъ дѣятельныхъ и страстныхъ помощниць,-- потому, что женщина -- какъ мы это покажемъ по второй статьѣ,-- при настоящихъ условіяхъ своей жизни, всего легче можетъ сдѣлаться "новымъ человѣкомъ". Феликсъ Гольтъ не прячется отъ Эстеръ; напротивъ, онъ каждый день съ нею видится, и съ перваго же свиданія старается навести ее на истинную дорогу; ея кажущаяся пустота и суетность, не далеко отстоящая отъ глупости,-- не смущаютъ его; послѣ нѣсколькихъ визитовъ, онъ говоритъ ей прямо: "я хочу, чтобы вы измѣнились. Конечно я дикарь, что говорю вамъ это. Я бы долженъ сказать -- вы совершенство, другой на моемъ мѣстѣ навѣрное сказалъ бы это; но я хочу, чтобы вы измѣнились.-- Я желалъ бы, чтобы вы когда нибудь задали себѣ вопросъ: дѣйствительно ли жизнь такое важное, такое торжественное дѣло, какъ думаетъ вашъ отецъ, чтобы вы когда нибудь подумали, что отъ васъ зависитъ быть благословеніемъ или проклятіемъ для многихъ. Вамъ это никогда и въ голову не приходило. Вы живете себѣ какъ птичка, распуская блестящія перышки и поклевывая на право и на лѣво, что вамъ нравится. Вы недовольны свѣтомъ, потому что вамъ не удается имѣть блестящія бездѣлушки, которыми вы дорожите, а не потому, что въ немъ милліоны людей задавлены и опозорены нищетой, неправдой и невѣжествомъ" (Феликсъ Гольтъ, стр. 136). И слова Феликса не остались голосомъ вопіющаго въ пустынѣ: Эстеръ, подъ вліяніемъ его бесѣдъ, развилась на столько, что не только съумѣла понять характеръ любимаго ею человѣка (см. разговоръ ея съ Гаральдомъ Трансономъ, стр. 444, 445 и др.), но и рѣшилась даже сдѣлаться его помощницею. Туски, почувствовавъ въ себѣ любовь къ Катѣ, тоже не бѣжитъ отъ нея и даже не связываетъ ея свободы бракомъ, но пользуется ею для своихъ цѣлей: "въ хижинѣ ея зятя была главная квартира, откуда Туски управлялъ всѣмъ движеніемъ. И если нужно было тайкомъ послать въ какую нибудь изъ горныхъ деревень извѣстіе или поджидать въ лѣсу дальнихъ вѣстей изъ деревень, тогда Катя отправлялась въ походъ, часто въ бурную, снѣжную, завывающую ночь, караулила, голодала, мерзла на морозѣ за дѣло, котораго она почти совершенно не понимала только изъ одного желанія сдѣлать угодное любимому человѣку" (стр. 1015, т. 2-й)
   Лео... Но, относительно Лео мы должны сдѣлать нѣсколько замѣчаній. Намъ кажется, что въ его отношеніяхъ къ Сильвіи но вполнѣ выдержанъ характеръ новаго человѣка. Лео любилъ Сильвію; но для его цѣлей необходимо было скрывать эту любовь. Если бы король узналъ о ней, всѣ его блестящіе планы превратились бы въ мыльные пузыри; любя Сильвію, онъ, въ тоже время, долженъ былъ хлопотать, чтобы она продолжала разыгрывать свою двусмысленную роль у короля, чтобы она не покидала своего поста у тетушки Сары. Если бы онъ узналъ, что Сильвія тоже любитъ его, онъ долженъ бы былъ сказать ей: откажитесь отъ всякой надежды когда нибудь сдѣлаться моею женою,-- я тоже вотъ люблю,-- но, никто, и въ особенности король, не долженъ объ этомъ знать. Вы должны пріобрѣсти надъ нимъ вліяніе, для этого вы не должны останавливаться ни передъ чѣмъ; если это вамъ удастся -- мы будемъ сторицею вознаграждены за нашу маленькую жертву: стремленія наши увѣнчаются успѣхомъ. Хотя Лео ничего подобнаго не говорилъ Сильвіи, однако, въ первое время, онъ и она поступали именно такъ, какъ будто между ними состоялось это соглашеніе, наконецъ оба они, ни съ того ни съ сего, бросаютъ свои роли и дѣлаютъ кучу глупостей и безтактностей, еще болѣе ускоряющихъ паденіе Лео. Сильвія злитъ и бѣситъ короля и совершенно неожиданно покидаетъ дворецъ; Лео -- пишетъ къ ней письмо, въ которомъ, совершенно не кстати открываясь ей въ своей любви (о чемъ она, именно въ эту-то минуту, и не должна была знать) -- умоляетъ ее покинуть тотъ путь, на которой она вступила ради великой цѣли и бѣжать, бѣжать... "Я самъ прошу тебя,-- пишетъ онъ ей,-- "бѣжать, я содрогаюсь при одной мысли, что могъ бы нечаянно встрѣтиться съ тобою, и ты могла бы отвергнуть лицо отъ меня или устремить на меня тотъ неподвижный взглядъ, которымъ ты смотрѣла на меня въ послѣдній разъ. Ты не должна ради меня сносить долѣе то бремя, которое -- какъ я чувствую -- тебѣ не но силамъ. Пусть будетъ, что будетъ (стр. 1063). Подъ этимъ горячечнымъ бредомъ приличнѣе было бы подписаться Вальтеру, а уже никакъ не такому дѣятелю, какъ Лео. Въ ту минуту, когда онъ писалъ это письмо, для него же, для торжества его идей, было крайне необходимо присутствіе Сильвіи около короля. И что же? онъ самъ ей совѣтуетъ бѣжать... и зачѣмъ же, ради какихъ причинъ? А эти причины даже глупѣе мѣщанской морали! Онъ не хочетъ, чтобы она смущала его своими взорами, онъ боится, чтобы она не отвернулась отъ него при встрѣчѣ. Какъ будто ему, этому неутомимому и энергическому бойцу, посвятившему всю свою жизнь неуклонному преслѣдованію своей великой цѣли, можно этого смущаться, можно этого бояться? "Ты не должна ради меня сноситъ долѣе то бремя, которое,-- я чувствую,-- тебѣ не по силамъ". А давно ли онъ говорилъ совершенно другое Вальтеру? Можетъ быть, теперь онъ дѣйствительно убѣдился, что Сильвія приноситъ себя въ жертву не ради идеи, а только ради него самого,-- но что же изъ этого? Если для Сильвіи онъ выше идеи, если Сильвія не поняла ни значенія своей роли, ни положенія Лео, то тѣмъ хуже для нея; но за что же идея-то будетъ страдать? Для ея торжества, по мнѣнію, по крайней мѣрѣ, Лео, жертва Сильвіи необходима: если Сильвія не принесетъ ее ради идеи,-- то пусть она принесетъ ее ради Лео. И Лео не имѣетъ права отъ нея отказаться, потому что -- это значило бы отдать предпочтеніе любимой женщинѣ передъ любимой и благотворной дѣятельностію всей это жизни. А развѣ это хотя сколько нибудь сообразно съ характеромъ и съ главнымъ направленіемъ всей жизни Лео? Нѣтъ, такъ могъ поступить только Вальтеръ или Паулусъ или какой нибудь другой добродѣтельный мѣщанинъ, но уже никакъ не Лео. Эту странную непослѣдовательность мы можемъ только отчасти объяснить себѣ тѣмъ не нормальнымъ, болѣзненнымъ психическимъ состояніемъ, въ которомъ находился Лео, когда писалъ это письмо. Но филистеры, разумѣется, объяснятъ себѣ это дѣло иначе,-- они скажутъ съ торжествующимъ видомъ: видите-ли -- чувство сильнѣе мысли; природа заговорила въ этомъ холодномъ человѣкѣ,-- и онъ въ рѣшительную минуту отступаетъ передъ страданіями женщины, онъ умоляетъ ее снять съ себя то бремя, которое самъ же наложилъ на нее, во имя своихъ идей! Однако, успокоивая себя такимъ образомъ филистеры только доказываютъ свое полнѣйшее невѣжество, но части психологіи. Неужели они вѣрятъ во внезапные и чудодѣйственные перевороты въ человѣческомъ характерѣ? Неужели они думаютъ, что человѣкъ, привыкшій жертвовать всѣмъ въ жизни для достиженія своихъ цѣлей,-- человѣкъ, о которомъ всѣ близко знавшіе его единогласно говорили, что для него нѣтъ ничего святого, кромѣ его принциповъ,-- могъ въ нормальномъ состояніи даже написать Сильвіи подобное письмо? Мы убѣждены, что если бы Лео перечелъ письмо на другой день, онъ посмотрѣлъ бы на него иначе и бросилъ бы его подъ столъ...
   Готовность людей будущаго отказаться отъ любви и любимой женщины, если это необходимо для осуществленія ихъ цѣлей, приводитъ филистеровъ, какъ и слѣдовало ожидать, въ горестное негодованіе и вызываетъ съ ихъ стороны безчисленное множество сѣтованій и упрековъ насчетъ бѣдственной участи покинутой или отвергнутой, насчетъ холодности и безсердечія покинувшаго или отвергнувшаго. Но и на этотъ разъ филистеры жестоко ошибаются, и ошибаются прежде всего насчетъ бѣдственной участи покинутой. "Бѣдная, разбитая жизнь, говорятъ они -- и за что ты разбита?.-- За то, что полна была любовью. И во имя чего принесена ты въ жертву?-- во имя идеи, которая, быть можетъ, совершенно ложна въ самомъ основаніи, и которой никогда не суждено будетъ осуществиться. Бѣдныя женщины!-- вотъ вамъ награда за вашу любовь,-- вотъ вамъ -- крестъ и терновый вѣнокъ" и т. д. и т. д. все въ томъ же элегическомъ тонѣ.-- Вы думаете, что растрогали слушателей до слезъ и доказали жестокосердіе новыхъ людей. Но посмотрите, тѣ бѣдныя женщины, о которыхъ вы плачете,-- сами же протестуютъ противъ вашихъ слезъ. Катя -- не новый человѣкъ,-- она бѣдная, необразованная крестьянка, чуждая всякихъ возвышенныхъ идей и широкихъ взглядовъ -- послушайте, что она говоритъ своему возлюбленному, своему Конраду: "нѣтъ, нѣтъ, Конрадъ, ты рожденъ для болѣе высокихъ цѣлей, чѣмъ для брака съ необразованной дѣвушкой, которая почти однихъ лѣтъ съ тобою и которая вѣчно будетъ для тебя въ жизни бременемъ и препятствіемъ,-- ты долженъ возвѣщать твое дѣло по всему бѣлому свѣту и потому ты не долженъ обременять себя мною. Вѣстникъ долженъ идти совершенно свободно, если не хочетъ выбиться изъ силъ" (стр. 1014, 1015). Сильвія, въ рѣшительную минуту, также сама отказывается отъ любви къ Лео и даже дважды повторяетъ: Я тебя не люблю, я тебя не люблю! (см. стр. 921, т. 2-ой). Такъ поступаютъ дѣвушки, не особенно одаренныя умственными способностями, но, къ счастію, не зараженныя филистерской моралью; онѣ дѣйствуютъ по собственной иниціативѣ, по собственному побужденію весьма простому и естественному; женщина любитъ въ человѣкѣ не только его тѣло, но и его умъ, его міросозерцаніе; она любитъ его лучшія надежды и стремленія, его образъ мыслей, его идеи. И чѣмъ сильнѣе и глубже эта любовь, тѣмъ сильнѣе и глубже привязывается она къ послѣднимъ: потому, чѣмъ глубже и серьезнѣе любитъ женщина, тѣмъ больше силы чувствуетъ она въ себѣ во всемъ повиноваться голосу любимыхъ идей; если любимыя идеи приказываютъ ей отказаться отъ любимаго тѣла, она отказывается безъ горькихъ слезъ и приторныхъ воздыханій. Такія разочарованія съ избыткомъ вознаграждаются сознаніемъ дѣйствительной и глубокой любви не къ одному теплому тѣлу любимаго человѣка, а ко всей его дѣятельности и жизни. Такимъ образомъ готовность новыхъ людей отказаться отъ любви и любимой женщины, въ случаѣ если обязанности, налагаемыя любовью, противорѣчатъ обязанностямъ, налагаемымъ идеей, не требуетъ съ ихъ стороны ни особеннаго геройства ни гнуснаго жестокосердія; по большей части, починъ принадлежитъ самимъ же женщинамъ,-- и женщины, какъ видите, дѣлаютъ это тоже безъ всякаго героизма, повинуясь только простымъ и естественнымъ законамъ своей природы, простымъ и естественнымъ внушеніямъ своей любви. Изъ-за чего же негодовать и выходить изъ себя?
  

IV.

   Однако филистеры и съ этимъ готовы помириться. Богъ съ ними, пускай бы люди будущаго пренебрегали любовью -- это еще ничего, но они посягаютъ на то, что филистеры приникли считать самымъ святымъ и неприкосновеннымъ. Послушайте, что они говорятъ. "Кто служитъ идеѣ, поучаетъ Туски Лео,-- тотъ долженъ быть готовъ на самыя тяжелыя жертвы, тому предстоитъ жертвовать своими благороднѣйшими чувствами. Не мы виноваты, что принуждены сражаться- подобнымъ орудіемъ. Можно ли бѣдному, слѣпому рабу вмѣнять въ преступленіе то, что онъ не отваживается вступить съ своими тираннами въ открытый бой, и не побиваетъ ихъ, какъ прежде, ослиною челюстью? Можно ли называть его измѣнникомъ, когда онъ, чтобы не забавлять праздныхъ зрителей своею игрою, говоритъ мальчику, ведущему Самсона за руку: дай мнѣ ощупать столбы, на которыхъ стоитъ домъ,-- я хочу къ нимъ прислониться? А вѣдь ты знаешь, Лео, домъ былъ полонъ мужчинъ, женщинъ, и князи филистимлянскіе также сидѣли тутъ. И онъ схватилъ два средніе столба и сказалъ: пусть душа моя погибаетъ вмѣстѣ съ филистимлянами, и нагнулъ свою мощную спину. И вотъ домъ обрушился на мучителей и на весь народъ, бывшій вмѣстѣ съ ними. Лео, Лео! если бы я былъ Самсономъ, котораго Богъ избралъ для спасенія чадъ своихъ, если бы я обладалъ силою исторгать столбы, поддерживающіе гордую твердыню насилія,-- если бы такъ было, неужели ты отказалъ бы вести слѣпого! Неужели ты въ рѣшительную минуту вырвалъ бы свою руку изъ его руки и громко закричалъ бы: измѣна! измѣна! старый скоморохъ замышляетъ вашу гибель" (т. 1-й стр. 193). Тогда Лео еще ничего не отвѣчалъ своему учителю,-- но вотъ онъ сталъ на собственныя ноги, онъ сдѣлался самъ учителемъ другихъ,-- послушайте же, что онъ говоритъ либералу Вальтеру. Либералы задумали, для достиженія своихъ либеральныхъ цѣлей, вступить въ союзъ съ феодалами. Лео ясно понимаетъ, что союзъ этотъ не принесетъ ожидаемыхъ отъ него выгодъ и потому называетъ его неразумнымъ. Вальтеръ же и Паулусъ возмущаются, главнымъ образомъ, не непрактичностью, а безнравственностью такой коалиціи. Такая чисто-моральная точка зрѣнія въ политическихъ вопросахъ бѣситъ Лео. "Совѣсть, говоритъ онъ Вальтеру, слышите-ли -- совѣсть! Какъ будто политическая арена -- тотъ же овощный рынокъ, на которомъ честный торгашъ возвращаетъ нечаянно переплоченный талеръ! Какъ будто въ политикѣ кредитъ и дебетъ должны также строго сводиться къ одинаковому итогу, какъ въ купеческихъ книгахъ. Какъ будто предки нашихъ бароновъ не удерживали сплошь и рядомъ плѣнниковъ и выкупныхъ за нихъ денегъ! Какъ будто вонъ тѣ господчики (это говорилось въ комнатѣ, гдѣ сидѣло нѣсколько полупьяныхъ хлыщей-аристократовъ) могли бы теперь такъ спокойно сидѣть и пить шампанское, если бы ихъ предки были такими же честными идеалогами, какъ докторъ Паулусъ съ братіей!.." (Т, 2-й, стр. 300.) Въ одномъ разговорѣ съ Сильвіей, Лео развиваетъ ту же мысль, по поводу только другого обстоятельства, которое сильно скомпрометировало Лео въ глазахъ добродѣтельныхъ мѣщанъ. Я говорю о дѣлѣ съ письмомъ принца и объ отношеніяхъ, возникшихъ по этому поводу между Лео и Фердинандомъ. Даже Сильвія, уже знакомая съ міросозерцаніемъ новаго человѣка, не хочетъ вѣрить, чтобы Лео могъ рѣшиться на такой низкій (по понятіямъ мѣщанской морали) поступокъ. "Все это ложь, не такъ-ли, Лео, проговорила она медленно;-- все это наглая ложь! Ты никогда не имѣлъ въ своихъ рукахъ этого несчастнаго письма...-- Кто тебѣ это говоритъ? вскричалъ Лео, быстро повернувшись къ ней; разумѣется, это письмо было въ моихъ рукахъ и, слава Богу, что оно у меня было и что я сдѣлалъ изъ него надлежащее употребленіе! Не случись этого, я и до сихъ поръ, по всей вѣроятности, торчалъ бы тамъ же, гдѣ былъ мѣсяца два тому назадъ!"
   "При этихъ славахъ Сильвія страшно поблѣднѣла.-- Такъ это правда," пробормотала она чуть слышно, закрывая лобъ и глаза руками."
   -- "Удивляюсь, что это такъ тебя смущаетъ, сказалъ Лео, (стр. 879) и онъ начинаетъ ей развивать свою теорію о необходимости смотрѣть даже на дурныхъ людей, какъ на средство для осуществленія великихъ цѣлей.-- Мы можемъ употребить ихъ только для нашихъ цѣлей, сообразно съ тѣмъ, какъ цѣли этого требуютъ. Химія учитъ составлять изъ самыхъ нечистыхъ веществъ тончайшіе ароматы, и вообще для науки нѣтъ ничего нечистаго. Жизнь -- наука, и кто смотритъ на жизнь иначе, тотъ не живетъ, а только прозябаетъ. А кто смотритъ на жизнь, какъ на науку, тотъ можетъ конечно заблуждаться, но это заблужденіе не приноситъ скорѣй, если же и приноситъ, то скорбь эта во всякомъ случаѣ гораздо сноснѣе безсмысленной муки, возникающей для насъ изъ такъ называемаго моральнаго міровоззрѣнія, которымъ пугаютъ только дѣтей -- малыхъ и старыхъ" (т. 3, стр. 882). Всѣ эти теоріи и поученія Лео вполнѣ подтверждаетъ своею дѣятельностью: чтобы доставить торжество своимъ идеямъ, онъ но щадитъ ни людей, ни принциповъ. Паулусъ совершенно вѣрно понимаетъ его, когда говоритъ: "онъ (т. е. Лео) признаетъ только одну добродѣтель -- доставлять торжество своимъ принципамъ; одну только слабость -- отвлекаться отъ этого пути какими нибудь побочными соображеніями онъ пожертвовалъ бы своимъ лучшимъ другомъ, онъ пожертвовалъ бы любимою женщиною, если бы считалъ это необходимымъ для успѣха дѣла (стр. 472). Совершенно справедливо, и это свойство или эта черта, подмѣченная Паулусомъ, есть одна изъ самыхъ существенныхъ и замѣчательныхъ чертъ въ характерѣ людей будущаго. За нее-то имъ всего болѣе и достается отъ филистеровъ. По обыкновенію своему, они и тутъ нападаютъ на нихъ, по преимуществу съ нравственной точки зрѣнія. Въ вопросѣ о любви и женщинахъ они старались выставить людей будущаго холодными и безсердечными; въ настоящемъ же случаѣ -- они хотятъ представить ихъ -- людьми развратными, безнравственными, непризнающими ничего святымъ, кромѣ своихъ собственныхъ идей. Мы уже видѣли, какъ неосновательны были первыя изъ этихъ обвиненій; теперь посмотримъ, насколько основательны вторыя.
   "Кто далъ вамъ, говорятъ филистеры, право жертвовать для осуществленія своихъ цѣлей, своихъ идей, счастіемъ и часто даже жизнью постороннихъ людей? Кто далъ вамъ право распоряжаться тѣмъ, что вамъ никогда не принадлежало и не можетъ принадлежать? Обманывая довѣріе своихъ друзей, выманивая и безъ ихъ вѣдома и согласія обнародывая документы, могущіе ихъ компрометировать -- развѣ вы не эксплуатируете самымъ безсовѣстнымъ и безнравственнымъ образомъ человѣческую личность? Противъ этого люди будущаго не въ силахъ будутъ ничего возразить".... Но вглядитесь же попристальнѣе въ разнообразныя и многосложныя отношенія, соединяющія между собой современныхъ людей; анализируйте ихъ, снимите съ нихъ парадныя одежды, отнимите условныя названія -- что останется? Въ осадкѣ останется эксплуатація, и только эксплуатація. Ученый эксплуатируетъ неуча,-- бѣднякъ хотѣлъ бы эксплуатировать богатаго, богатый эксплуатируетъ бѣднаго и т. д. При такой системѣ взаимныхъ отношеній не быть какимъ нибудь эксплуататоромъ рѣшительно невозможно, невозможно даже физически;-- переберите всѣ занятія, приносящія прибыль, и вы убѣдитесь, что каждое изъ нихъ только тогда и даетъ вамъ возможность существовать, когда вы будете эксплуатировать... Если бы вы серьезно рѣшились отказаться отъ этой печальной необходимости, вамъ пришлось бы куда нибудь улетучиться. При такомъ положеніи вещей, за что же такъ яростно нападать на людей будущаго? Вѣдь они дѣлаютъ только то, что и всѣ дѣлаютъ? Единственная разница между ними и добродѣтельными филистерами заключается въ томъ только, что они не прикрываютъ своихъ поступковъ никакими благовидными названіями; не дѣлаютъ, въ своей совѣсти существеннаго различія между пріятелями (которыхъ филистеры изъ трусости, щадятъ) и незнакомцами или чужими (съ которыми они не церемонятся); а главное,-- эксплуатируютъ не съ цѣлью личныхъ выгодъ и барышей, а съ цѣлью доставить торжество идеѣ, которая совершенно исключаетъ и уничтожаетъ всякую эксплуатацію.-- И такъ, скажите, на чьей сторонѣ больше совѣстливости и нравственности?-- Банкиръ Зонненштейнъ и баронъ Тухгеймъ считаются въ обществѣ за людей весьма почтенныхъ и солидныхъ; они всегда стараются поступать сообразно съ точнымъ смысломъ и точною буквою мѣщанской морали; однако рабочіе на ихъ фабрикахъ находятся въ крайней нищетѣ, и чуть не умираютъ съ голоду. Это имъ прощается. Но когда Лео, воспользовавшись довѣріемъ къ нему барона, уговариваетъ его отказаться отъ участія въ этой эксплуатаціи и заявить объ этомъ въ газетахъ, противъ Лео возстаютъ и вооружаются всѣ мягкосердечные моралисты мѣщанскаго міра, начиная съ добродѣтельной Шарлоты и кончая столь же добродѣтельною м-съ Джонсъ. Какое наглое вѣроломство, какое черное предательство, распѣваютъ онѣ на разные голоса.-- Посовѣтовать барону Тухгейму отказаться отъ участія въ эксплуатаціи рабочихъ, т. е. посовѣтовать ему разсориться съ банкиромъ Зонненштейномъ, и этимъ окончательно запутать свои, и безъ того не блестящія дѣла,-- это могъ сдѣлать только самый вѣроломный, самый низкій изъ его враговъ, прикрываясь личиною дружбы и пріязни! Вотъ вамъ образчикъ справедливости и сообразительности добродѣтельныхъ мѣщанъ: они осуждаютъ и проклинаютъ Лео за то, что онъ эксплуатировалъ барона, съ цѣлью заставить его отказаться отъ эксплуатаціи рабочихъ, и въ тоже время они сожалѣютъ, и даже недовольны барономъ за то, что онъ отказался отъ этой эксплуатаціи и потомъ поссорился съ богатымъ банкиромъ Зонненштейномъ! И кто же послѣ этого осмѣлится назвать нравственною эту мѣщанскую мораль, въ которой,-- какъ совершенно справедливо говоритъ Лео,-- все мѣряется на аршинъ индивидуальныхъ выгодъ.
   -- Но, люди будущаго, продолжаютъ филистеры,-- готовы приносить въ жертву своимъ идеямъ не только людей но даже и нравственные принципы. Допустимъ, что эксплуатація первыми можетъ быть оправдана общею системою существующихъ отношеній; но кто осмѣлится оправдывать эксплуатацію послѣднихъ? Кто можетъ сказать, что исполненіе нравственныхъ правилъ не обязательно для Петровъ, потому только, что ихъ не исполняютъ Иваны? Совершенно справедливо, и мы согласны, что Лео, оправдывающій ложь въ политикѣ, на томъ основаніи, что всѣ лгутъ и предки лгали,-- аргументируетъ невѣрно и неосновательно. Нравственныя правила установлены для пользы общежитія, и потому соблюденіе ихъ обязательно для каждаго,-- независимо отъ того, соблюдаютъ или не соблюдаютъ ихъ другіе. Но нравственное правило, какъ все житейское, имѣетъ характеръ относительный, и важность его опредѣляется важностью того интереса, для охраны котораго оно создано. Нѣтъ сомнѣнія, напримѣръ, что нравственное правило, запрещающее намъ мучить животныхъ, менѣе для насъ важно, чѣмъ то нравственное правило, которымъ запрещается таскать другъ у друга платки изъ кармана; въ свою очередь правило относительно неприкосновенности платковъ уступаетъ въ важности правилу о неприкосновенности чести, свободы, жизни и т. д. Такимъ образомъ нравственныя правила не всѣ равны между собою; есть правила болѣе важныя и менѣе важныя. Съ этимъ, я думаю, долженъ всякій согласиться. Но это еще не все: не только различныя правила могутъ быть различны по своей важности, но даже важность одного и того же правила, въ различныхъ случаяхъ его измѣненія, можетъ видоизмѣняться до безконечности. Есть, напримѣръ, нравственное правило, запрещающее обманывать. Но случаи обмана, весьма разнообразны: въ одномъ случаѣ отъ обмана не страдаетъ ни чей интересъ, въ другомъ -- страдаетъ интересъ одного лица или нѣсколькихъ лицъ,-- въ третьемъ -- интересъ цѣлый партіи, или сословія,-- въ чертвертомъ -- цѣлаго народа и т. п. Разумѣется, важность несоблюденія правила, запрещающаго обманывать, въ каждомъ изъ этихъ случаевъ различна. Этого тоже не станетъ отрицать ни одинъ филистеръ. Прекрасно. Теперь предположите, что эти неодинаковыя, по своей важности и соціальной полезности, нравственныя правила (или одно и то же правило), въ разныхъ случаяхъ его примѣненія сталкиваются, приходятъ во взаимное противорѣчіе,-- которому изъ нихъ вы отдадите предпочтеніе? Болѣе важному передъ менѣе важнымъ или на оборотъ? Разумѣется, въ интересахъ нравственности, мы должны желать, чтобы человѣкъ при всякомъ такомъ столкновеніи, не колеблясь, отдавалъ предпочтеніе болѣе важному передъ менѣе важнымъ. Въ противномъ случаѣ, наша мораль ничѣмъ не будетъ отличатся отъ морали фарисеевъ, возставшихъ на Учителя за то, что онъ "въ день субботній" занимался врачеваніемъ больныхъ и поученіемъ народа. Для фарисеевъ нравственное правило, предписывающее не нарушать покой субботняго дня, было такъ же важно, какъ и другое нравственное правило, предписывающее помогать ближнимъ -- до какого вреднаго абсурда можетъ довести подобное безразличное отношеніе къ различнымъ нравственнымъ правиламъ или къ одному и тому же правилу, въ различныхъ случаяхъ его примѣненія.-- Неужели добродѣтельные мѣщане хотятъ подражать мудрости фарисеевъ? Но мы знаемъ и могли бы привести здѣсь,-- еслибы мы не были увѣрены, что ихъ всѣ знаютъ,-- нѣсколько примѣровъ, ясно показывающихъ, что и филистеры часто одобряютъ и даже положительно требуютъ нарушенія одного нравственнаго правила для торжества другого.
   И такъ, если мы не хотимъ уронить свою мораль до уровня фарисейской морали, если мы не хотимъ превратить свою нравственность въ сухую, мертвую формалистику, мы должны признать за каждымъ человѣкомъ право относиться къ предписаніямъ нравственнаго закона, при каждомъ частномъ случаѣ его примѣненія, не догматически, а критически. Иными словами, въ сферѣ нравственности, какъ и во всѣхъ другихъ случаяхъ человѣческой дѣятельности, мы должны дозволить человѣку или правильнѣе, мы должны требовать отъ него, что бы онъ поступалъ, какъ зрячій и разсуждающій субъектъ, а не какъ слѣпой, по рукамъ и ногамъ скованный рабъ. Это требованіе формулируется обыкновенно въ такъ называемомъ требованіи нравственной свободы, свободы совѣсти. А это послѣднее мы всегда встрѣчаемъ во главѣ всѣхъ любимыхъ филистерскихъ вокабулъ. Слѣдовательно все, что мы здѣсь говорили, мы говорили только для уясненія филистерской же морали, мы не сказали ничего, чтобы хотя въ чемъ нибудь ей противорѣчило; мы разжевывали ихъ любимый тезисъ, пѣли ихъ любимую пѣсню. Теперь мы желали бы знать, какимъ образомъ возможно съ точки зрѣнія этой морали, съ точки зрѣнія этой вокабулы осудить Туски и Лео, осудить людей будущаго за ихъ отношенія къ нравственнымъ принципамъ? Вѣдь это значитъ запутаться въ противорѣчіяхъ и торжественно снять маску съ фарисея. Разберите, въ самомъ дѣлѣ, какъ и при какихъ обстоятельствахъ нарушаютъ нравственные принципы Лео и Туски? Туски учитъ Лео скрывать отъ своего добродѣтельнаго семейства и не менѣе добродѣтельнаго семейства бароновъ Тухгеймовъ свои отношенія къ нему. Онъ учитъ его обманывать кроткую тетушку Шарлоту и лицѣмернаго ханжу пастора Урбана, онъ учитъ его, слѣдовательно, нарушить, въ данномъ случаѣ, то нравственное правило, которое запрещаетъ обманывать. Но для чего? Для того, чтобы дать ему возможность не нарушить въ другихъ случаяхъ болѣе важныхъ и болѣе полезныхъ предписаній того же нравственнаго закона. И чтобы Лео не ошибся, чтобы понялъ именно въ этомъ-смыслѣ его слова, Туски иллюстрируетъ ихъ библейскимъ примѣромъ. "Если бы я, говоритъ онъ, подобно Самсону, имѣлъ силу исторгать столбы, поддерживающіе гордую твердыню насилія, неужели бы ты не захотѣлъ быть мальчикомъ, подведшимъ слѣпца къ этимъ столбамъ, неужели бы ты въ рѣшительную минуту вырвалъ свою руку изъ его руки и закричалъ бы: измѣна! измѣна!" Такимъ образомъ Туски требуетъ отъ Лео нарушенія извѣстнаго нравственнаго принципа, ясно мотивируетъ это требованіе необходимостью сохранить другой, болѣе великій принципъ. Это ли вы считаете безнравственнымъ1? Это ли вы считаете опаснымъ для общественнаго порядка?
   Какъ учатъ, такъ и поступаютъ люди будущаго. Туски скрываетъ свои планы отъ Урбана и барона, потому что только такимъ образомъ онъ могъ предупредить то постоянное нарушеніе нравственныхъ правилъ, которое дозволяютъ себѣ эти почтенные господа, въ отношеніи къ споивъ ближнимъ. Не потому онъ нарушаетъ нравственное правило относительно барона, что баронъ нарушаетъ его относительно другихъ лицъ, а потому, что нарушеніе его въ послѣднемъ случаѣ вреднѣе, нежели въ первомъ. Въ первомъ случаѣ страдаетъ только интересъ двухъ, трехъ лицъ, и притомъ интересъ не существенный; во второмъ -- интересы многихъ лицъ и притомъ интересы существенные. А мы уже знаемъ, что чѣмъ существеннѣе интересы, защищаемые нравственнымъ правиломъ, тѣмъ важнѣе, самое правило. Могъ ли же Туски колебаться? Неужели онъ поступилъ бы лучше, чѣмъ поступали фарисеи, если бы отказался въ частномъ случаѣ нарушить нравственное правило менѣе важное, ради торжества болѣе важнаго? Развѣ онъ не нарушилъ бы такимъ отношеніемъ къ нравственнымъ принципамъ филистерской же вокабулы о нравственной свободѣ? Развѣ онъ не поступилъ бы въ этомъ случаѣ, какъ слѣпой рабъ?
   Точно также дѣйствуетъ и Лео. Разберите всѣ тѣ случаи, въ которыхъ его поведеніе, съ нравственной точки зрѣнія, кажется нѣсколько сомнительнымъ, и вы увидите, что во всѣхъ этихъ случаяхъ онъ руководствовался тѣми же высоко-нравственными побужденіями, которыя заставляютъ насъ, при всякомъ столкновеніи нравственныхъ принциповъ, отдавать предпочтеніе болѣе важному передъ менѣе важнымъ. Онъ самъ вездѣ объ этомъ говоритъ; онъ не скрываетъ того или другого нарушенія нравственнаго принципа (какъ это дѣлаютъ обыкновенно люди безнравственные); нѣтъ, онъ открыто говоритъ: смотрите, я нарушилъ то-то и то-то, потому что только такимъ образомъ возможно снасти свою идею. А такъ какъ его идея была несравненно важнѣе, чѣмъ то-то и то-то, то, слѣдовательно, такъ именно и долженъ былъ поступить Лео. Съ точки же зрѣнія филистерской вокабулы, все это приводитъ насъ къ тому выводу, что отношенія людей будущаго къ нравственнымъ принципамъ не безнравственны, какъ полагаютъ филистеры, а напротивъ, высоко-нравственны и высоко-нравственны, съ филистерской же точки зрѣнія; -- всякую другую мораль мы съ презрѣніемъ отвергаемъ. Но мы знаемъ, что филистеры сейчасъ же готовы будутъ сами оставить эту точку зрѣнія, чуть только замѣтятъ, что стояніе на ней сопряжено съ нѣкоторыми неудобствами; они сейчасъ же заговорятъ другимъ голосомъ -- не голосомъ уже проповѣдника-моралиста, а голосомъ глубокомысленнаго политика,-- о тѣхъ опасностяхъ, къ которымъ можетъ понести послѣдовательное практическое примѣненіе ихъ же собственной нравственной вокабулы. Если вы предоставите каждому человѣку право, въ каждомъ частномъ случаѣ, рѣшать, какое нравственное правило имѣетъ большее, какое -- меньшее значеніе, скажутъ они, то вѣдь мы должны будемъ поставить весь нашъ нравственный порядокъ въ зависимость отъ произвола личныхъ мнѣній, субъективныхъ толкованій? А кто поручится, что эти мнѣнія будутъ всегда самыя вѣрныя, что эти толкованія будутъ всегда самыя истинныя? Все это такъ, все это совершенно вѣрно. Но подумайте, съ другой стороны, что выйдетъ, если вы откажетесь отъ послѣдовательнаго примѣненія своей вокабулы, если вы заставите каждаго человѣка относиться ко всѣмъ нравственнымъ правиламъ съ одинаковымъ безразличіемъ; тогда нравственный законъ превратится въ сухую, неподвижную, мертвую догму, и вмѣстѣ съ фарисеями вы должны будете осудить того, кто нарушилъ покой субботняго дня. Но это еще не все: вы должны будете заставить человѣка разучиться мыслить, умственно ослѣпить его, потому что только тогда онъ можетъ превратиться въ того послушнаго и сговорчиваго раба, какимъ вы хотите его сдѣлать, съ своей грязной практической точки зрѣнія. И такъ ваша точка зрѣнія грозитъ ни чуть не меньшими затрудненіями, чѣмъ и нравственная; и потому нѣтъ ни малѣйшаго основанія отдавать предпочтеніе первой передъ второю; тѣмъ болѣе, что филистеры слишкомъ уже преувеличили опасности послѣдней: ставить нравственный порядокъ въ зависимость отъ личныхъ мнѣній и субъективныхъ толкованій совсѣмъ не такъ страшно, какъ они полагаютъ: относительно нравственныхъ вопросовъ, по крайней мѣрѣ, важнѣйшихъ, мнѣнія людей болѣе или менѣе сходны и не представляютъ никакихъ существенныхъ противорѣчій. И это, опять таки, мы высказываемъ не свое мнѣніе, а ваше же собственное и притомъ самую любимѣйшую филистерскую вокабулу. О, филистерская послѣдовательность! Филистеры обвиняютъ людей будущаго въ безнравственности, а между тѣмъ чуть-только мы станемъ на ихъ точку зрѣнія, чуть-только мы войдемъ въ арсеналъ ихъ нравственныхъ принциповъ, то на каждомъ шагу встрѣчаемся съ тѣми самыми нравственными вокабулами, которыя проводятъ въ жизнь и люди будущаго, и проводятъ ихъ гораздо послѣдовательнѣе, чѣмъ филистеры. Кого же вы мистифируете и противъ кого же и за что же вы возстаете, добродѣтельные Вальтеры, Паулусы, Фрицы, Шарлоты, Амеліи и всѣ вы герои и героини самодовольнаго мѣщанства.
   Ознакомившись съ общею идеею характера людей будущаго и съ ихъ отношеніями къ любви, къ женщинамъ и нравственнымъ принципамъ, мы еще все-таки оставили нетронутыми очень много вопросовъ, возникающихъ но ихъ поводу, и совсѣмъ почти не коснулись ихъ отношенія къ существующему соціальному порядку. Но мы полагаемъ, что все это гораздо удобнѣе и легче можно будетъ выяснить изъ сопоставленія людей будущаго съ мѣщанскими героями къ которымъ мы и обратимся въ слѣдующей книжкѣ.

П. Ткачевъ.

"Дѣло", No 4, 1868

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru