Lib.ru/Классика: Ткачев Петр Никитич. Новые книги

НОВЫЕ КНИГИ.

1. Доисторическій бытъ человѣчества и начало цивилизаціи. Соч. Е. Б. Тайлора. Перевелъ съ англ., подъ редакціею профес. М. И. У. Ѳ. Мюльгаузена, Е. Балицкій. Москва 1868 г:

2. Русскіе на Босфорѣ въ 1833 году. Изъ записокъ H. Н. Муравьева (Барскаго). Изд. Чертковской Библіотеки. Москва 1869 г.

3. Раскольники и Острожники. Очерки и разсказы. Сочин. Ѳед. Вас. Ливанова. Москва. 1868 г.

4. Новыя сказки Эдуарда Лабулэ. Изд. Н. И. Ламанскаго. 1869 г.

5. Ученое путешествіе по моему кабинету. Соч. А. Манжена. Перев. съ французскаго. Чтеніе для юношества. С. Петербургъ 1869 г.

Книга Тайлора составляетъ въ нашей, сравнительно говоря, довольно богатой переводной литературѣ, очень крупное явленіе, и потому мы считаемъ полезнымъ дать объ ней но возможности обстоятельный отчетъ, не выходя, разумѣется, изъ предѣловъ библіографической хроники. Доисторическій бытъ человѣчества давно уже обращаетъ да себя вниманіе мыслящихъ людей и, въ послѣднее время, благодаря тщательнымъ изслѣдованіямъ филологовъ и геологовъ, благодаря отважнымъ изысканіямъ путешественниковъ, проникающихъ въ самыя отдаленныя и варварскія страны, свѣтъ науки начинаетъ освѣщать даже непроницаемый мракъ періода возникновенія цивилизацій. Попытки эти имѣютъ огромную важность:

"Можно безъ преувеличенія сказать,-- справедливо замѣчаетъ Тайлеръ въ самомъ началѣ своей книги, -- что цивилизацію, какъ процессъ длиннаго и сложнаго возрастанія, можно вполнѣ понять только при изученіи во воемъ ея объемѣ; и что прошедшее постоянно необходимо для объясненія настоящаго и цѣлое -- части. Сознаніе этого можно видѣть отчасти въ горячемъ любопытствѣ, съ которымъ читаются описаніи чуждыхъ и древнихъ народовъ, въ путешествіяхъ Кука, "Индѣйцы Сѣверной Америки" Катлина, "Мексика и Перу" Прескотта и даже сухія подробности антикваріевъ въ изслѣдованіяхъ о жизни обитателей Швейцарскихъ озеръ и Оленьихъ племенъ въ Центральной Франціи. Въ отношеніи практической жизни эти народы для насъ, пожалуй, и неважны, но, читая о нихъ, мы сознательно или безсознательно дополняемъ картину и начертываемъ ходъ жизни человѣчества, которое, какъ справедливо замѣчено, составляетъ въ послѣднемъ результатѣ самый любопытный предметъ нашихъ изслѣдованій" (стр. 2).

На основаніи какихъ же данныхъ можно всего лучше возстановить картину первобытной жизни человѣчества, пополнить ея пробѣлы? Сохранившіеся и дошедшіе до насъ памятники древности, въ родѣ построекъ, утвари, орудій и т. п.-- указываю! только косвеннымъ образомъ на современное имъ состояніе культуры. Самое же полное и прямое свидѣтельство объ этомъ состояніи мы можемъ почерпнуть въ изслѣдованіяхъ о средствахъ я способахъ выраженія мыслей первобытныхъ людей -- въ ихъ письменности. Подъ словомъ выраженіе мыслей разумѣютъ обыкновенно только одну человѣческую рѣчь. Но это крайне не точно: подъ нимъ нужно разумѣть вообще всякій физическій процессъ, посредствомъ котораго человѣкъ выводитъ свою мысль наружу, сообщаетъ ее другимъ. Кромѣ языка словъ, есть еще языкъ мимики, языкъ жестовъ.

Языкъ жестовъ, но времени, возникаетъ ранѣе языка словъ. Ребенокъ задолго до того, какъ начнетъ говорить, уже начинаетъ жестикулировать. Правда, нѣтъ фактовъ, достаточно достовѣрныхъ, по которымъ можно было бы заключать, что и все человѣчество, въ своемъ развитіи, проходило тѣ же ступени, какъ и отдѣльный человѣкъ; нѣтъ достаточно фактовъ, которые давали бы намъ право навѣрное утверждать, что люди дошли до языка словъ -- посредствомъ языка жестовъ. Но еслибы это было дѣйствительно такъ, тогда вопросъ о происхожденіи языка, такъ долго мучившій философовъ и филологовъ, разрѣшился бы самъ собою; тогда изчезли бы безвозвратно метафизическія теоріи о прирожденности дара слова, и филологія, какъ справедливо замѣчаетъ Тайлоръ, получила бы новое основаніе, весьма отличное отъ нынѣшняго. Есть ли же, однако, какія нибудь данныя, на основанія которыхъ можно было бы допустить подобное предположеніе? Такія данныя, дѣйствительно, есть. Съ одной стороны мы знаемъ, что чѣмъ на болѣе низкой ступени развитія стоитъ то или другое племя, тѣмъ болѣе, въ способахъ его выраженія, языкъ жестовъ преобладаетъ надъ языкомъ словъ. Безпрерывная жестикуляція индусовъ, арабовъ, говоритъ Тайлоръ, поражаетъ каждаго путешественника. Многія африканскія племена не иначе могутъ выражать рѣчь, какъ сопровождая ее мимикою, прищелкиваніемъ пальцами и т. п. Съ другой стороны существуютъ мифическія легенды о такъ называемыхъ нѣмыхъ народахъ. Правда, достовѣрность этихъ легендъ болѣе чѣмъ сомнительна; тѣмъ не менѣе, они, какъ и всякая легенда, должны же опираться на. какой нибудь дѣйствительный фактъ, который, хотя, быть можетъ, и говоритъ не совсѣмъ то, что говоритъ легенда, но все же могъ служить для нея нѣкоторымъ основаніемъ.

"Въ новѣйшія времена, говоритъ Тайлоръ, мы мало слышимъ о нѣмыхъ племенахъ, по крайнѣй мѣрѣ, отъ достоверныхъ писателей; за то находимъ множество разсказовъ о народахъ, занимающихъ нѣчто среднее между нѣмыми, мифическими народами и нами самими, и языкъ которыхъ такъ несовершененъ, что даже говоря о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, они дополняютъ его жестами. Еще въ прошломъ столѣтіи, лордъ Монбоддо говоритъ, что, но словамъ извѣстнаго д-ра Петра Грингиля, къ востоку отъ мыса Пальмоса, въ Африкѣ жилъ народъ, который не могъ понимать другъ друга въ темнотѣ, и который дополнялъ недостатки своего языка жестами. Если бы лордъ Монбоддо былъ единственнымъ или, по крайней мѣрѣ, главнымъ авторитетомъ такого рода сказокъ, мы могли бы оставить въ покоѣ его полу-говорящихъ людей и отнести ихъ, какъ и его людей съ хвостами и людей-обезьянъ, къ области мифологіи, но, какъ мы увидимъ ниже, онъ Говоритъ это далеко не одинъ, а вмѣстѣ съ другими замѣчательными авторитетами" (стр. 99).

И вслѣдъ на этимъ Тайлоръ приводитъ рядъ свидѣтельствъ болѣе или менѣе авторитетныхъ путешественниковъ, подтверждающихъ показанія Монбоддо. Мы укажемъ здѣсь только на интересныя свѣденія, сообщаемыя Спиксомъ и Марціусомъ о языкѣ бразильскихъ племенъ пурисовъ и короадосовъ. По ихъ показаніямъ, языки этихъ племенъ такъ несовершенны, что въ нихъ лѣтъ никакихъ перемѣнъ окончанія, никакой конструкціи. Чтобы сдѣлать ихъ попятными, необходимо дополнять ихъ жестами рукъ и рта. Напримѣръ, для того, чтобы сказать: я пойду въ лѣсъ, индѣецъ употребляетъ слова: лѣсъ-идти и затѣмъ, вытянувъ губы на подобіе свинаго рыла, указываетъ имъ по извѣстному направленію.

Эти и подобные имъ факты даютъ право заключить, что языкъ развивается при помощи жестовъ, и что люди выработали себѣ этотъ даръ слова, которымъ они такъ гордятся и исторія котораго теперь совершенно уже изгладилась изъ ихъ памяти, не вдругъ, а постепенно, -- постепенно увеличивая, разнообразя и приспособляя къ выраженію своихъ умственныхъ представленій тѣ немногіе звуки, на которые первоначально былъ способенъ человѣкъ. Способностью же издавать звуки обладаютъ всѣ люди, даже глухонѣмые. Тайлоръ утверждаетъ; что глухонѣмые, не слышавшіе никогда произносимаго слова, могутъ совершенно самопроизвольно, т. е. когда имъ никто не показываетъ, издавать болѣе или менѣе раздѣльные голосовые звуки, придавая имъ опредѣленное значеніе, и разъ произнеся звукъ, они продолжаютъ употреблять его въ одномъ и томъ же значеніи. Такъ, напримѣръ, глухонѣмой Шумеръ разсказываетъ, что онъ, "въ своемъ невоспитанномъ состояніи" уже открылъ звуки, которые были тѣсно слиты съ его чувствами и представленіями; каждое любимое имъ лицо, каждая вещь и животное, для которыхъ у него не было знаковъ, назывались имъ какимъ нибудь опредѣленнымъ звукомъ. Звуки глухонѣмыхъ односложны, и вызываются обыкновенно тѣми движеніями рта, которыми глухонѣмой, на языкѣ жестовъ, старается подражать, напримѣръ, ѣдѣ, питью, лаянью и т. п. Слѣдовательно, опытъ надъ глухонѣмыми даетъ новое доказательство теоріи, утверждающей, что языкъ жестовъ предшествуетъ и какъ бы вызываетъ языкъ словъ. Звукъ является вслѣдствіе извѣстныхъ жестовъ рта. и языкъ разнообразіемъ этихъ жестовъ обусловливаетъ разнообразіе звуковъ; каждый звукъ соотвѣтствуетъ извѣстному умственному представленію; постоянно употребляя одни и тѣ же звуки для обозначенія однихъ и тѣхъ же представленій, человѣкъ запоминаетъ связь между ними и ихъ взаимныя отношеніи: естественно, когда въ умѣ его возникаетъ какое нибудь новое представленіе, для обозначенія котораго онъ не имѣетъ соотвѣтствующаго звука, онъ комбинируетъ старые звуки, дополняетъ ихъ жестами и, такимъ образомъ, мало-по-малу вырабатываете языкъ словъ. Но почему же мы имѣемъ право предполагать, что языкъ жестовъ возникаетъ ранѣе языка словъ? Предположеніе сто не имѣетъ за собою никакихъ безспорно достовѣрныхъ, положительныхъ фактовъ, потому что, какъ мы сказали выше, свѣденія. сообщаемыя древними писателями о нѣмыхъ народахъ, имѣютъ чисто легендарный характеръ; но за то, если нѣтъ доказательствъ положительныхъ, то есть доказательства, такъ сказать, косвенныя и отчасти апріористическія. Во-первыхъ, опытъ обученія глухонѣмыхъ показываетъ, какимъ образомъ изъ языка жестовъ (губоподражаніе) можетъ развиться языкъ словъ; во-вторыхъ, языкъ жестовъ, по самому существу своему, болѣе соотвѣтствуетъ младенческому состоянію ума первобытныхъ людей, нежели языкъ словъ. Въ языкѣ словъ обыкновенно устроивается связь, соединяющая извѣстную мысль, извѣстное представленіе съ выраженіемъ стой мысли, этого представленія, въ языкѣ же жестовъ -- связь эта никогда не теряется и для каждаго совершенно очевидна.

"Почему слова: стоять и идти имѣютъ данныя имъ смыслъ, -- это вопросъ, на которыя мы не умѣемъ датъ и тѣни отвѣта", намѣчаетъ Тайлорь, "и еслибы насъ научили говорить стоять тамъ, гдѣ теперь мы говорамъ идти, или наоборотъ, то это было бы для насъ рѣшительно все равно. Безъ сомнѣнія была достаточная причина, почему эти слова получили тотъ смыслъ, который они теперь имѣютъ, какъ всякая вещь имѣетъ свою причину; но утверждать мы не можемъ, могло и не быть никакой причины, потому что мы совершенно потеряли всякую связь между словомъ и идеею. Въ языкѣ же жестовъ эта связь между идеею и словомъ не только постоянно существуетъ, но даже и не теряется ни на минуту изъ виду. Когда глухонѣмое дитя ставитъ свои два первые пальца на столъ, отдѣливъ ихъ нѣсколько другъ отъ друга, изображая тѣмъ какъ бы пару ногъ, и передвигаетъ ими по столу, представляя какъ бы шагаетъ, мы безъ всякаго толкованія поймемъ, что это значитъ и почему онъ это дѣлаетъ". (Стр. 20).

Языкъ жестовъ не допускаетъ никакихъ отвлеченностей, безъ которыхъ немыслимъ языкъ словъ; это языкъ чисто, такъ сказать, конкретный, чуждый всякихъ обобщеній. Лучше всего это можно доказать, изучая языкъ глухонѣмыхъ. Весьма обыкновенный, напримѣръ, вопросъ: что съ вами? глухой выражаетъ жестами, означающими: вы кричите, вы биты и т. д., т. е. перечисленіемъ всего того, что, по его мнѣнію, съ вами могло случиться. Глухонѣмое дитя, говоритъ Тайлоръ, не спроситъ: что вы вчера обѣдали? а -- былъ ли у васъ супъ, былъ ли у васъ бульонъ? и т. п. Условную фразу онъ выражаетъ альтернативою или контрастомъ: т. е. вмѣсто того, напримѣръ, чтобы сказать: я былъ бы наказанъ, еслибы я былъ лѣнивъ и упрямъ, онъ скажетъ: я лѣнивый, упрямый, нѣтъ!-- лѣнивый, упрямый, я наказанъ, да! Глухонѣмой, замѣчаетъ Тайлоръ, въ другомъ мѣстѣ, не различаетъ причинности отъ простой послѣдовательности: идея причины, какъ понятіе абстрактное, чуждо его уму; точно также чуждо его уму понятіе дѣлать: чтобы показать, что портной дѣлаетъ платье, онъ долженъ представить изъ себя портного, шьющаго платье; чтобы выразить, что "дождь дѣлаетъ землю плодородною," онъ долженъ показать жестами, что дождь падаетъ, что растенія растутъ и т. п. Однимъ словомъ, анализъ языка глухонѣмыхъ, которому посвящена вторая глава книги Тайлора, ясно показываетъ, что языкъ жестовъ есть именно тотъ языкъ, который всего болѣе соотвѣтствуетъ первобытному состоянію человѣческаго ума. Языкъ словъ требуетъ уже нѣкоторыхъ обобщеніи, нѣкоторой отвлеченности, и потому онъ могъ образоваться только тогда, когда человѣкъ вышелъ изъ этого первобытнаго состоянія. Языкъ словъ развивается постепенно: сперва человѣкъ выдумываетъ комбинацію звуковъ (слово) для обозначенія какого нибудь одного, опредѣленнаго предмета, потомъ, по мѣрѣ того, какъ умъ его усвоиваетъ абстракцію, и въ немъ начинаютъ слагаться отвлеченныя родовыя понятія,-- языкъ его обогащается словами, служащими для обозначенія этихъ послѣднихъ; эти новыя слова, быть можетъ, представляютъ не болѣе, какъ видоизмѣненіе, искаженіе старыхъ, означавшихъ тотъ или другой опредѣленный конкретный предметъ; отсюда становится само собою понятно, почему большая часть, или лучше, почему всѣ теперь существующія слова, не имѣютъ, повидимому, никакой необходимой связи съ изображаемою ими мыслью, почему всѣ они имѣютъ чисто условный характеръ.

Та особенность неразвитаго ума, благодаря которой онъ можетъ думать не иначе, какъ изображая свои представленія въ конкретныхъ картинахъ или жестахъ, всего рельефнѣе проявляется въ древней письменности. Въ письменности ея вліяніе удержалось гораздо долѣе, чѣмъ въ разговорномъ языкѣ; въ то время, какъ человѣкъ давно уже пересталъ говорить языкомъ жестовъ -- картиннымъ языкомъ, какъ его называетъ одинъ глухонѣмой, онъ все еще, однако, продолжалъ на письмѣ изображать свою мысль фигурами. Весьма интересный анализъ такого письма читатель найдетъ въ 5-й главѣ книги Тайлора: мѣсто не дозволяетъ намъ останавливаться слишкомъ долго на этомъ предметѣ, такъ какъ мы имѣемъ въ виду нѣсколько подробнѣе познакомить читателей съ содержаніемъ 6-й главы, въ которой говорится о происхожденіи идоловъ и мифовъ. Замѣтимъ только, что фигура играетъ въ письмѣ такую же роль, какъ жестъ въ разговорѣ: развитіе словеснаго языка отражается на письменности первобытныхъ народовъ, послѣдовательнымъ вытѣсненіемъ конкретнаго способа выраженій -- абстрактнымъ.

Итакъ, результатомъ умственнаго развитія человѣка является тотъ фактъ, что человѣкъ постоянно стремится отъ конкретнаго представленія своихъ мыслей перейти къ абстрактному. Идея а ея образъ, ея внѣшнія проявленія утрачиваютъ ту тѣсную связь, которая соединяла ихъ прежде, или правильнѣе, эта связь изъ объективной превращается въ чисто субъективную, условную. Прежде всего, какъ мы видѣли, эта связь исчезаетъ въ разговорномъ языкѣ, потомъ въ письменномъ. Но. даже и послѣ того, какъ она изчезнетъ изъ языка, она долго еще сохраняется въ представленіяхъ человѣка, онъ долго еще вѣритъ въ нее, и вотъ этою-то вѣрою Тайлоръ весьма остроумно пытается объяснить происхожденіе идоловъ, мифы и волшебство. Чтобы сдѣлать свое объясненіе удобопонятнѣе. Тайлоръ сравниваетъ умъ первобытнаго человѣка съ умомъ дитяти.

"Европейское дитя,-- говоритъ онъ,-- забавляющееся своею куклою, даетъ ключъ къ объясненію многихъ умственныхъ явленій, отличающихъ высоко цивилизованныя расы человѣчества отъ расъ, стоящихъ ниже ихъ" (стр. 140).

Почему ребенку необходима кукла и почему люди взрослые никогда не играютъ въ куклы? Потому что ребенокъ можетъ думать только конкретными образами, которые онъ не въ состояніи отвлеченно удержать въ своей памяти и которые потому должны быть выражены въ какихъ нибудь матеріальныхъ вещахъ. Связывая свои умственныя представленія съ матеріальными вещами, лежащими передъ его глазами, онъ легче можетъ ихъ комбинировать и онѣ дольше остаются въ его памяти. Въ этомъ случаѣ ребенка можно сравнить съ человѣкомъ, считающимъ на пальцахъ или на счетахъ; какъ для него пальцы или счеты служатъ пособіемъ при отвлеченныхъ математическихъ выкладкахъ, такъ точно куклы служатъ для ребенка; пособіемъ его отвлеченнаго мышленія, составляющаго песъ интересъ игры. Совсѣмъ не нужно, чтобы кукла походила на изображаемый ею предметъ; достаточно только, если ребенокъ привыкъ соединять съ нею представленіе объ изображаемомъ ею предметѣ. При помощи воображенія, которое такъ сильно развито у дѣтей, они безъ особеннаго труда отождествляютъ конкретный образъ съ тою идеею, которую этотъ образъ долженъ былъ изображать, хотя всякій другой человѣкъ, смотрящій на дѣло но дѣтскими глазами, не увидитъ между образомъ и идеею не только тождества, но даже и простаго сходства. Что, повидимому, общаго между этимъ деревяннымъ истуканчикомъ, долженствующимъ изображать солдата, и настоящимъ солдатомъ, или между этимъ трехъугольномъ кускомъ дерева и кораблемъ? Однако, этотъ истуканчикъ и этотъ кусокъ дерева вполнѣ удовлетворяютъ своей цѣли, и въ головѣ ребенка представленія о солдатѣ и кораблѣ до такой степени совпадаютъ съ представленіями объ истуканчикѣ и трехъугольномъ кускѣ дерева, что онъ не иначе можетъ мыслить о первыхъ, какъ играя съ послѣдними. Безъ этого совпаденія, онъ былъ бы не въ состояніи развивать своихъ мыслей о кораблѣ и солдатѣ. Такимъ образомъ, оно обусловливается, съ роковою необходимостью. младенческимъ состояніемъ человѣческаго ума, и каждый человѣкъ, стоящій на этой низкой ступени умственнаго развитія. непремѣнно долженъ дѣлать подобныя отождествленія. На самомъ дѣлѣ такъ это и есть. Путешественникъ Бакгаутъ разсказываетъ, что разъ въ Ваи-Дименовой землѣ онъ видѣлъ туземку, приводившую въ порядокъ и разрѣзывавшую большое число камней, которые были плоски, овальны и имѣли въ ширину около двухъ дюймовъ. Этими камнями, какъ оказалось, она хотѣла представить себѣ отсутствующихъ друзей, а одинъ, самый большой, означалъ толстую женщину съ острова Флиндерса, извѣстную подъ именемъ матушки Браунъ. Подобные обычаи часто встрѣчаются и у расъ, стоящихъ несравненно выше по своему развитію жителей Ван-Дименовой земли. Такъ, у нѣкоторыхъ сѣверо-американскихъ племенъ, разсказываетъ Тайлоръ, цитируя Кэтлина,

"мать, лишившаяся ребенка, хранитъ воспоминаніе о немъ тѣмъ, что наполняетъ его колыбель черными перьями, и носитъ ее съ собою цѣлый годъ или больше. Когда она останавливается гдѣ нибудь, то ставитъ и свою колыбельку, и уходя къ своимъ занятіямъ, она разговариваетъ съ нею, точно такъ, какъ бы она дѣлала, еслибъ въ ней лежалъ живой ребенокъ" (стр. 142).

Въ Африкѣ для той же цѣли, т. е. для воспоминанія объ умершихъ дѣтяхъ, матери дѣлаютъ себѣ куклы. У племени бетона существуетъ обычай, по которому замужнія женщины носятъ съ собою куклу до тѣхъ поръ, пока у нихъ не родится ребенокъ, а потомъ эту куклу бросаютъ. Куклы эти -- судя по образцу, находящемуся въ лондонскомъ миссіонерскомъ музеѣ,-- имѣютъ видъ простыхъ длинныхъ фляжекъ, перетянутыхъ вокругъ жемчужною бичевкою. У остяковъ Восточной Сибири существуетъ обыкновеніе, что когда человѣкъ умретъ, то изъ дерева вырубаютъ фигурку, долженствующую изображать умершаго; этой фигурѣ приносятся жертвы, воздаются почести, жена ласкаетъ ее и цѣлуетъ; но истеченіи трехъ лѣтъ, истукана хоронятъ. Эти изображенія составляютъ переходъ, подготовленіе къ идоламъ, которыхъ не слѣдуетъ смѣшивать съ фетишами. Идолъ служитъ дикарю для той же цѣли, какъ и кукла дитяти. Онъ дѣлаетъ его способнымъ давать опредѣленную видимость, конкретную отчетливость его смутнымъ, неяснымъ представленіямъ о высшихъ существахъ, представленіямъ, генезиса которыхъ здѣсь мы не будемъ касаться. Такъ какъ человѣкъ есть единственное высшее существо, котораго можно видѣть и формамъ котораго можно подражать, то, разумѣется, всѣ идолы представляютъ болѣе или менѣе грубое подраженіе человѣческимъ формамъ. Но понятно также, что подражанія эти имѣютъ самое отдаленное и не для всякаго даже глаза доступное сходство съ оригиналомъ; очень часто, или лучше, почти всегда, они болѣе походятъ на простые деревянные чурбаны или плохо отесанные камни, чѣмъ на человѣка. Но первобытный человѣкъ, подобно ребенку, имѣетъ способность влагать свои представленія объ одушевленныхъ предметахъ и отвлеченныхъ идеяхъ въ такія неодушевленныя вещи, которыя ни одною почти чертою не напоминаютъ этихъ одушевленные предметы. На этихъ воображаемыхъ сходствахъ основывается большая часть мифовъ. Въ подтвержденіе этой мысли, Тайлоръ приводитъ много примѣровъ, и мы считаемъ не лишнимъ указать здѣсь на нѣкоторые изъ нихъ.

У одного индѣйскаго племени (риккасаровъ) былъ молодой индѣецъ, любившій одну молодую дѣвушку; родители не соглашались на бракъ; въ отчаяніи, влюбленный юноша пошелъ на лугъ, ропща на свою судьбу; влюбленная въ него дѣвица пошла туда же; вѣрная собака юноши отправилась также за господиномъ; долго шли они всѣ втроемъ, не имѣя никакой пищи, кромѣ дикаго винограда и, наконецъ, мало но малу обратились въ камни, которымъ, съ подобающимъ благочестіемъ, поклоняются теперь риккасары. Мифъ этотъ основанъ на соображаемомъ сходствѣ трехъ камней съ двумя человѣческими фигурами и собакою.

Такимъ же точно образомъ объясняется мифъ о человѣкѣ, превращенномъ въ скалу (см. 149 стр.). Каменные круги, поставленные въ очень давнія времена, неизвѣстно съ какою цѣлью на равнинахъ и вершинахъ Англіи и другихъ странъ, породили мифъ о круговыхъ пляскахъ, а этотъ мифъ, въ свою очередь, подъ вліяніемъ, вѣроятно, пуританскихъ воззрѣній, исказился въ разсказъ о томъ, что кругъ состоялъ первоначально изъ дѣвушекъ, обращенныхъ въ камень за то, что онѣ танцовали въ воскресенье. Но всего замѣчательнѣе въ этомъ случаѣ мифы о слѣдахъ ногъ, оттиснутыхъ въ скалахъ богами и разнаго рода, святыми и могучими людьми. Мифы эти въ безчисленныхъ варіаціяхъ повторяются во всѣхъ, частяхъ свѣта; ихъ можно найти и у египтянъ, и у грековъ, и у браманистовъ, буддистовъ, христіанъ и мусульманъ; иногда одна и тоже впадина въ, скалѣ разсматривается, какъ слѣдъ ногъ многаго множества героевъ и святыхъ, смотря потому, изъ подъ чьей редакціи вышелъ мифъ. Весьма типическій, въ этомъ отношеніи, примѣръ приводитъ Тайлоръ. Онъ, разсказываетъ, что на одной скалѣ (скала на вершинѣ Адамова пика) на островѣ Цейлонѣ, существуетъ впадина, длиною въ 5 футовъ, шириною въ 1 ф., походящая на слѣдъ человѣческой ноги потому только, что на ней молоткомъ сдѣланы насѣчки для пальцевъ. Браманисты, буддисты и мусульмане ходятъ на эту гору для поклоненія священной; слѣду. Браманисты считаютъ его за слѣдъ Шивы; буддисты за слѣдъ самого Будды; мусульмане же увѣряютъ, что на этомъ самомъ мѣстѣ стоялъ Адамъ въ то время, когда его выгнали изъ рая. Гностики считаютъ его за слѣдъ Іеу, а католики за слѣдъ св. Фомы.

Подобныхъ мифовъ можно бы было привести безчисленное множество; всѣ они весьма рельефно характеризуютъ ту низкую ступень умственнаго развитія человѣка, когда онъ не иначе можетъ мыслить объ отвлеченныхъ представленіяхъ, какъ при помощи матеріальныхъ образовъ, что на этой ступени развитія, онъ, очевидно, долженъ признавать, что между этимъ отвлеченнымъ представленіемъ и изображающимъ его матеріальнымъ образомъ существуетъ дѣйствительная, объективная связь; чтобы осмыслить эту связь, какъ связь чисто субъективную, для этого нужно, чтобы человѣкъ сознательно отдѣлилъ себя отъ окружающаго его міра, чтобы онъ понялъ, въ какихъ отношеніяхъ находится къ нему послѣдній, чтобы онъ уяснилъ себѣ различіе субъективнаго отъ объективною; но для того, чтобы онъ могъ все это понять, -- для этого онъ долженъ пройти предварительно весьма длинный и трудный путь умственнаго прогресса, полный всевозможныхъ ошибокъ и заблужденій. Смѣшеніе объективнаго отношенія съ субъективнымъ, смѣшеніе отвлеченнаго представленія съ изображающимъ его матеріальнымъ образомъ, знакомъ,-- мы можемъ прослѣдитъ до періода современной цивилизаціи европейскихъ расъ, и

"это смѣшеніе, -- говоритъ Тейлоръ -- есть не только главная причина большей части заблужденій язычества, но даже и такой, повидимому, темный предметъ, какъ магія и волшебство, могутъ быть въ значительной степени объяснены, если смотрѣть на нихъ, какъ на результатъ этого духовнаго процесса" (стр. 154).

Этимъ отождествленіемъ предмета съ его изображеніемъ объясняется, напримѣръ, весьма распространенное у индѣйцевъ Сѣверной Америки и употреблявшееся въ Европѣ, въ древности и въ средніе вѣка, дѣланіе фигуры, потомъ растапливаніе или сушеніе, стрѣляніе, втыканіе булавокъ, шиповъ и т. п.-- для того, чтобы какая нибудь бѣда приключилась съ лицомъ, представляемымъ этою фигурою, Перуанскіе волшебники, разсказываетъ Тайлоръ, и до сихъ поръ дѣлаютъ куклы изъ лохмотьевъ, втыкаютъ въ нихъ иглы кактуса и прячутъ ихъ куда нибудь въ потаенныя мѣста, въ постели и подушки, чтобы такимъ образомъ испортить человѣка, причинить ему какую нибудь болѣзнь. На островѣ Борнео до сихъ поръ существуетъ обычай дѣлать изъ воска фигуру врага котораго нужно околдовать; его тѣло должно разрушаться, по мѣрѣ того, какъ растапливается фигура, и т. п. Смѣшеніе слова съ идеею, матеріальнаго образа съ представленіемъ, приводитъ къ совершенно аналогичному смѣшенію имени съ человѣкомъ, носящимъ его. Отсюда вытекаетъ вѣрованіе людей, что, произнося извѣстное имя, они могутъ оказывать непосредственное дѣйствіе на тотъ предметъ, который называется имъ, хотя бы онъ находился на безконечномъ отъ нихъ разстояніи. Человѣка можно проклясть и околдовать его именемъ точно также, какъ и его изображеніемъ. Если хотите нанести вредъ какому либо человѣку, то положите на порогѣ его одежду, произнесите надъ ною его имя, и когда потомъ вы будете бить эту одежду, то вашъ врагъ будетъ чувствовать каждый ударъ, какъ будто бы вы били его непосредственно но его тѣлу.

"Такое же направленіе мысли, говоритъ Тайлоръ, проявляется въ томъ вѣрованіи, что произношеніе имени божества даетъ человѣку средства прямого сообщенія съ существомъ его носящимъ, или даже передаетъ въ его руки сверхъестественную силу этого существа, которою онъ можетъ располагать по своему произволу" (стр. 164).

Связь между именемъ и предметомъ, по понятіямъ мало развитаго ума, касается не только произносимаго, но и написаннаго слова. Китайскій врачъ, напримѣръ, если онъ не можетъ достать лекарства, необходимаго его паціенту, пишетъ названіе этого лекарства на клочкѣ бумаги и заставляетъ больного проглотить его или выпить настой его въ водѣ. У мусульманъ вода, въ которую былъ обмакнутъ стихъ корана, считается цѣлебнымъ средствомъ противъ всякого рода болѣзней и т. п.

Тою же воображаемою объективною связью идей, Предметовъ и ихъ знаковъ, изображеній, объясняются астрологическія бредни неразвитыхъ народовъ; по понятіямъ, напримѣръ, ацтековъ, созвѣздіе черепа имѣетъ отношеніе къ головѣ человѣка, родившагося подъ этимъ созвѣздіемъ, созвѣздіе кремня -- къ зубамъ и т. п. На такихъ же точно основаніяхъ астрологія древнихъ римлянъ или грековъ признавала соотношеніе небесныхъ тѣлъ и ихъ положенія съ судьбою и характеромъ человѣка. На этихъ же самихъ основаніяхъ признаютъ, что въ созвѣздіе рыбъ -- должно ловиться много рыбы: что когда мѣсяцъ находится на ущербѣ -- то нужно рубить деревья, собирать овощи, унавоживать почву: когда же мѣсяцъ увеличивается -- тогда самое удобное начинать какое нибудь предпріятіе и т. п. Такимъ образомъ неразвитый умъ, признавая всякую случайную связь между двумя явленіями за связь необходимую, объективную,-- доходитъ до вѣры въ гаданья. Если тѣнь отъ пепла сожженой бумаги имѣетъ, напримѣръ, фигуру гроба -- значитъ человѣку грозитъ близкая смерть, если оно- имѣетъ видъ экипажа или лошадей -- скорая поѣздка и т. п.

И такъ, анализъ языка жестовъ, открывъ намъ своебразную особенность ума первобытныхъ или вообще неразвитыхъ людей, бросаетъ не только свѣтъ на темный вопросъ о происхожденіи языка, по и приводитъ также къ объясненію большей части мифовъ, волшебства, гаданій и т. п. Онъ приводитъ также къ тому предположенію, что встрѣчаемыя нами рѣзкія различія въ цивилизаціи различныхъ человѣческихъ расъ суть скорѣе результатъ ихъ развитія, нежели происхожденія, что они зависятъ болѣе отъ степени, нежели отъ рода этого развитія. Обращаясь далѣе къ изслѣдованію развитія нѣкоторыхъ практическихъ искуствъ (главы 8 и 9). къ изслѣдованію нѣкоторыхъ замѣчательныхъ обычаевъ (гл. 10), къ разсмотрѣнію процесса образованія мифовъ (глава 11), Тайлоръ представляетъ безчисленное множество фактовъ, превращающихъ это предположеніе въ положительное убѣжденіе. Каждое племя, каждая раса, каждый народъ является, такимъ образомъ, на поприще своего развитія съ совершенно одинаковыми задатками, съ одинаковыми физическими и психическими фондами, какъ и всѣ прочіе народы., племена и расы; и если мы видимъ, что, но истеченіи извѣстнаго, болѣе или менѣе продолжительнаго, періода, одно изъ нихъ дошло до высокой степени развитія, выработало высшія формы цивилизаціи, а другое едва-едва выбивается изъ первобытной дикости и невѣжества,-- то мы должны въ этомъ винить не природу человѣка, измѣнять которую мы не властны и которая одинаково у всѣхъ людей, а ту неблагопріятную обстановку, среди которой живетъ онъ. Расы болѣе цивилизованна должны, слѣдовательно, направить всѣ свои усилія къ тому, чтобы поставить племена менѣе цивилизованныя въ условія благопріятныя для развитія; они не должны смотрѣть на нихъ свысока, какъ на существа не способныя къ усовершенствованію, обреченныя на вѣчное варварство и невѣжество; они не должны забывать, что было время, когда и они сами стояли совершенно на такой же ступени развитія, и что, слѣдовательно, эта ступень не имѣетъ въ себѣ ничего роковаго, неизбѣжнаго; что она временна, преходяща, что нѣтъ и не должно быть отверженныхъ народовъ, какъ нѣтъ и не должно бытъ отверженныхъ людей. Но, къ несчастію, крайне различныя, внѣшнія условія быта, среди которыхъ живутъ различные народы, создали среди нихъ аристократію, которая съ холоднымъ и высокомѣрнымъ презрѣніемъ относится къ бѣдной, неразвитой демократіи,-- къ такъ называемымъ низшимъ, нецивилизованнымъ расамъ. Преслѣдуя свои личныя, эгоистическія цѣли, она не только не старается хоть сколько нибудь поднять ихъ до своего уровня, открыть имъ пути къ развитію, возможность цивилизаціи, -- нѣтъ, она. напротивъ, пользуясь своимъ превосходствомъ, давитъ ихъ своимъ гнетомъ, пытается разрушить даже тѣ немногія условія, при которыхъ возможна ихъ цивилизація, развращаетъ и порабощаетъ ихъ. Въ доказательство этихъ словъ, мы не будемъ ссылаться на такія общественные поразительные примѣры, какъ отношенія европейцевъ къ туземнымъ племенамъ Африки, Америки и Австраліи, мы укажемъ на примѣръ, болѣе намъ близкій, хотя и обращавшій на себя до сихъ поръ мало вниманія: на отношенія европейскихъ народовъ къ живущей среди нихъ горсти мусульманъ. Съ какою злорадною враждебностью относятся къ ней европейскіе либералы, какъ охотно и съ какою увѣренностью пророчатъ они ей политическую смерть, гибель и распаденіе. Для Турціи нѣтъ будущаго, и, европейцы, терпя въ своей средѣ этихъ неправовѣрныхъ варваровъ, пятнаютъ, оскорбляютъ честь и достоинство европейской цивилизаціи; ихъ нужно изгнать изъ предѣловъ Европы, т. е. исключить ихъ изъ тѣхъ условій, при которыхъ правовѣрные достигли бы нѣкоторой цивилизаціи; отнять у нихъ всѣ пути и всякую возможность къ развитію. Въ Турціи нѣтъ движенія, нѣтъ прогресса. Всякія благія попытки и начинанія, всякіе проблески новой жизни -- все это миражъ, обманъ; "молодой Турціи" нѣтъ, а если она есть, то она только по названію отличается отъ старой. Здѣсь не мѣсто вдаваться въ разсужденія о томъ, насколько всѣ эти грозныя пророчества., грозныя завѣренія и т. п. соотвѣтствуютъ дѣйствительности, здѣсь не мѣсто разбирать, есть или нѣтъ въ современной Турціи задатки для будущаго развитія. Не вдаваясь въ анализъ современныхъ политическихъ отношеній, ставъ даже относительно Турціи на самую крайнюю пессимистическую точку зрѣнія, мы все-таки должны допустить, что въ теперешнемъ безотрадномъ (если только оно дѣйствительно такъ безотрадно, какъ увѣряютъ пессимисты) положеніи этой страны -- сами турки виноваты едва ли не менѣе европейцевъ. Въ исторіи Турціи были моменты, когда, повидимому, обновленіе старыхъ формъ ея цивилизаціи казалось весьма возможнымъ, весьма осуществимымъ Нужно было только не препятствовать естественному процессу развитія, совершавшемуся внутри ея; нужно только было предоставить ее самой себѣ и не вмѣшиваться въ ея внутреннія дѣла. Какъ на одинъ изъ такихъ моментовъ, мы можемъ указать на 1832--33 года. Потребность реформъ была въ это время такъ сильна, что даже слабодушный, лѣнивый и ограниченный Махмудъ увидѣлъ себя вынужденнымъ играть роль преобразователя, реформатора. Роль эта весьма мало соотвѣтствовала его личному характеру, и потому нѣтъ ничего удивительнаго, что очень скоро онъ возбудилъ противъ себя сильную оппозицію. Турція нуждалась въ реформаторѣ болѣе сильномъ, болѣе энергическомъ. И такой реформаторъ дѣйствительно былъ и онъ, быть можетъ, дѣйствительно обновилъ бы отживающія формы турецкой цивилизаціи, если бы противъ него не возстала вся Европа и своимъ грознымъ veto не положила предѣла его блистательнымъ успѣхамъ. Читатель догадывается, что мы говоримъ о Мехмедъ-Али, египетскомъ пашѣ. Безсиліе турецкой администраціи, разстройство турецкихъ финансовъ, отсутствіе порядка и дисциплипы въ турецкихъ войскахъ, всеобщее недовольство, возбужденное реформами Махмуда и въ партіи консервативной, и въ партіи прогрессивной, съ одной стороны съ другой твердость, энергія Мехмедъ-Ади, и военный геній его сына, Ибрагима, все это дѣлало болѣе, чѣмъ вѣроятнымъ паденіе старой турецкой имперіи и возникновеніе на ея обломкахъ новаго сильнаго государства, готоваго воспринять плоды европейской цивилизаціи и твердою ногою вступить на ту дорогу политическаго прогресса, но которой идутъ европейскія государства. Но Мехмедъ-Али встрѣтилъ сильный отпоръ, сильный, несокрушимый отпоръ,-- отпоръ, выходившій не изъ среды мусульманскаго міра, не со стороны слабой, раззоренной Турціи, ждавшей его, какъ своего спасителя, а со стороны европейской дипломатіи. Передъ этимъ отпоромъ онъ долженъ былъ отступить, отказаться отъ своихъ реформаторскихъ плановъ, оставить неприкосновеннымъ старое, нелѣпое statu quo турецкой имперіи.

-----

Недавно вышедшая книга -- "Русскіе на Босфорѣ въ 1833 году" -- бросаетъ весьма яркій и поучительный свѣтъ на отношенія европейской дипломатіи къ этому реформаторскому движенію въ мусульманскомъ мірѣ, движенію, исходъ котораго едва ли бы былъ такимъ, какимъ онъ вышелъ въ дѣйствительности безъ посторонняго вмѣшательства. Книга эта есть ничто иное, какъ распространенный дневникъ H. Н. Муравьева-Карскаго, игравшаго весьма видную роль въ дипломатическихъ отношеніяхъ того времени Россіи и Турціи. Она, по словамъ издателя, была приготовлена къ печати самимъ авторомъ и не вышла въ свѣтъ при его жизни единственно потому, что встрѣтились какія-то внѣшнія препятствія. Записки эти, крайне неудовлетворительныя въ литературномъ отношеніи, представляютъ, тѣмъ не менѣе, въ высшей степени интересный матеріалъ для исторіи того времени. Муравьевъ былъ отправленъ въ 1832 году къ султану и египетскому пашѣ для заявленія первому дружелюбія русскаго императора, второму -- неодобренія его поступковъ русскимъ дворомъ и требованія прекратить военныя дѣйствія противъ государя его, султана. Муравьевъ долженъ былъ "вселять турецкому султану довѣренность, а египетскому пашѣ страхъ" (стр. 12). И онъ исполнилъ эту миссію въ ея, не крайней мѣрѣ, второй части такъ удачно, что Мехмедъ-Али дѣйствительно велѣлъ своему сыну остановить свое побѣдоносное войско и вступилъ въ мирные переговоры съ Махмудомъ. Что же касается до первой части посольства, то, какъ видно изъ записокъ, достигнуто оно было далеко не вполнѣ и французскій посолъ, поддерживаемый умѣренной либеральною турецкою придворною партіею, съ большимъ успѣхомъ оспаривалъ у русскаго дипломата-воина вліяніе надъ слабымъ и безхарактернымъ. Махмудомъ. Впрочемъ, мы совсѣмъ не намѣрены пускаться здѣсь въ критическій анализъ дипломатической дѣятельности Муравьева; еще болѣе далеки мы отъ мысли возстановить, на основаніи этихъ подлинныхъ записокъ, личный характеръ и политическія убѣжденія ихъ автора,-- хотя работа эта не представляла бы особенныхъ трудностей, но мы думаемъ, что личность автора мало интересуетъ нашихъ читателей, а насъ она интересуетъ и того менѣе. Записки его для насъ важны совсѣмъ въ другомъ отношеніи: онѣ даютъ весьма наглядное понятіе объ отношеніяхъ русской дипломатіи къ турецкому двору и египетскому пашѣ, объ отношеніяхъ Махмуда и турецкихъ сановниковъ вообще къ Мехмедъ-Али и о той, наконецъ, роли, которую играли во всемъ этомъ дѣлѣ европейскія державы. Правда, въ нихъ очень много ненужныхъ отступленій и неинтересныхъ подробностей, правда, личное самолюбіе автора мѣшаетъ ему часто относиться спокойно и безпристрастно къ окружавшимъ его дѣятелямъ и заставляетъ его придавать себѣ и своему посольству слишкомъ преувеличенное значеніе, по, оставляя въ сторонѣ всѣ эти частности, мы должны все-таки сознаться, что читатель, интересующійся этимъ вопросомъ, пойдетъ въ нихъ много весьма полезнаго и назидательнаго матеріала. Матеріалъ этотъ, конечно, нуждается въ нѣкоторой переработкѣ и повѣркѣ, но читатель не долженъ забывать, что это совсѣмъ не ученое, обстоятельно обработанное сочиненіе, а только дневникъ. Потому и мы не станемъ здѣсь пускаться въ критическую оцѣнку его литературныхъ достоинствъ и недостатковъ. Но для того, чтобы показать историческую важность этихъ записокъ, съ одной стороны; съ другой, чтобы рельефнѣе охарактеризовать отношенія русскаго двора къ египетскому возстанію, равно какъ и тѣ мотивы, которые руководили политикою этого двора, мы позволимъ себѣ привести здѣсь въ подлинникѣ разговоръ, происходившій между Муравьевымъ и императоромъ Николаемъ, передъ отправленіемъ перваго въ Турцію. Замѣтимъ здѣсь, что въ это время, -- время самыхъ блистательныхъ успѣховъ Ибрагима,-- европейскіе дворы, даже отчасти и русскій, мало вѣрили въ возможность спасенія старой турецкой имперіи; потому успѣхъ посольства Муравьева, не снабженнаго никакими рѣшительными инструкціями, казался весьма сомнительнымъ, не только такимъ осторожнымъ дипломатомъ, какимъ былъ Нессельроде, но и самому Муравьеву. Опасались, что султанъ откажется допустить вмѣшательство Россіи въ его внутреннія дѣла и съ недовѣріемъ отнесется къ предлагаемой ему помощи. Это опасеніе дѣлало невозможнымъ слишкомъ прямое и энергическое выраженіе своего дружелюбія и заставляло прибѣгнуть къ окольнымъ путямъ, что еще болѣе запутывало и усложняло дѣло.

"Сличая рѣчи Нессельрода,-- говоритъ въ своихъ запискахъ Муравьевъ,-- "со свѣденіями, доходившими до меня постороннимъ образомъ, можно было заключить, что первая мысль государя была -- послать немедленно войско на помощь султану; но онъ пріостановился въ томъ, какъ по многотрудности экспедиціи, такъ а по неувѣренности, приметъ ли съ удовольствіемъ такое дѣятельное участіе въ дѣлахъ Турціи самъ султанъ, недовѣрчивый къ дружбѣ государя" (стр. 3).

Муравьевъ, угадывая мысль государя остановить во что бы-то ни стало успѣхи Мехмедъ-Али и спасти Турцію, даже противъ ея воли, предложилъ императору склонить персіянъ къ войнѣ съ египтянами, и тѣмъ отклонить вниманіе ихъ отъ Турціи. На это государь отвѣчалъ ему, что "Аббасъ-Мирза уже предлагалъ ему свои услуги, но что онъ теперь занятъ въ Хорассанѣ". Потому, повѣствуетъ Муравьевъ:

"повременивъ нѣсколько и обратившись опять къ посольству моему, онъ продолжалъ: "Тебѣ я поручаю дѣло сіе, какъ человѣку, на твердость коего я совершенно полагаюсь; я бы не желалъ посылать войска и желаю, чтобы распря ихъ кончилась. Султанъ Махмудъ корчитъ Петра Великаго... да неудачно. Мнѣ очень выгодно, чтобы онъ сидѣлъ на турецкомъ престолѣ. Онъ мнѣ нынѣ пожаловалъ сини портретъ, за что я ему крайне благодаренъ",-- сказалъ государь, смѣяся и кланяяся въ поясъ: "Султанъ ко мнѣ милостивъ и я хочу показать ему свою дружбу; надобно защитить Константинополь отъ нашествія Мехмедъ-Али. Вся эта война ничто иное, какъ послѣдствіе возмутительнаго духа, овладѣвшаго нынѣ Европою и особенно Франціей). Самое завоеваніе Алжира есть дѣйствіе безпокойныхъ головъ, которыя склонили къ тому бѣднаго Карла Х-го. Нынѣ онѣ далѣе распространило вліяніе свое и возбудили египетскую войну. Съ завоеваніемъ Царьграда, мы будемъ имѣть въ сосѣдствѣ гнѣздо всѣхъ людей безпріютныхъ, безъ отечества, изгнанныхъ всѣми благоустроенными обществами. Люди сіи не могутъ остаться въ покоѣ, они окружаютъ Мехмедъ-Али-пашу, пополняютъ флотъ и армію его. Надобно низвергнуть этотъ новый зародышъ зла и безпорядка, надобно показать вліяніе мое въ дѣлахъ возстанія. Между тѣмъ, скажу тебѣ, что впечатлѣнія, произведенныя разглашеніями египетскаго наши, становятся очень сильны, такъ что мои крымскіе татары, доселѣ всегда спокойные, нынѣ тревожатся; между ними распущены пѣсни съ пророчествами о скоромъ прибытіи Мехмедъ Али-паши, какъ заступника православныхъ мусульманъ. Я прежде обходился шестью батальонами въ Крыму, теперь же этого мало; надобно будетъ усилить тамъ число войскъ."

Послѣ этого императоръ еще разъ возвратился въ разговорѣ къ посольству Муравьева и сказалъ ему:

"Помни же, какъ можно болѣе вселять турецкому султану довѣренности, а египетскому пашѣ страху.-- Если бы даже, продолжалъ онъ, султанъ былъ изгнанъ изъ своего царства, то онъ найдетъ у меня пріютъ. Будь простъ въ обхожденіи, отъ сего зависитъ успѣхъ дѣлъ, ты тогда получишь довѣренность султана и угрозишь пашѣ. Ты знаешь по турецки, что тебѣ много поможетъ. Конечно, трудно получить согласіе султана на участіе мое въ дѣлахъ его. Мнѣ также предлагали постороннее участіе, когда Польша взбунтовалась, по я не принялъ ничьихъ предложеній и самъ управился. Если султанъ будетъ въ крайности, онъ, можетъ быть, и согласится на примиреніе, чего бы я однакожъ на его мѣстѣ не сдѣлалъ,-- въ такомъ случаѣ избѣгай посредничества" и т. д.

Въ такомъ же точно духѣ дана была Муравьеву и письменная инструкція. Онъ не долженъ былъ предлагать ни участія, ни прямыхъ пособій,-- онъ долженъ былъ только подтвердить султану собственныя слова государя, что государь "врагъ всякихъ возмущеній и вѣрный другъ султана*'. Эти же слова долженъ былъ онъ передать и египетскому пашѣ. Однако, уже находясь въ дорогѣ, онъ получилъ предписаніе предложить къ услугамъ султана русскій черноморскій флотъ,-- вскорѣ потомъ и русскія сухопутныя войска двинуты были въ Турцію, какъ бы для фактическаго подтвержденія дружелюбія русскаго двора. Энергическое вмѣшательство нашего двора въ турецкія дѣла возбудило къ подобному образу дѣйствій и другія европейскіе дворы, боявшіеся, каждый съ точки зрѣнія своихъ личныхъ интересовъ, чтобы "завоеваніе-Турція Мехмедъ-Али нашею, не возродило новыхъ силъ въ семъ упадающемъ царствѣ", какъ говорилъ Нессельроде. Результатъ всѣхъ этихъ вмѣшательствъ слишкомъ хорошо извѣстенъ, чтобы намъ нужно было здѣсь объ немъ распространяться.

Записки Муравьева обнимаютъ періодъ времени отъ поѣздки его съ дипломатическою цѣлью въ Турцію до конца босфорской экспедиціи, т. е. до заключенія дружбы, имѣвшей своимъ послѣдствіемъ заключеніе оборонительнаго союза Россіи съ Турціей). Самая интересная часть записокъ относится, разумѣется, до дипломатическихъ сношеній чужихъ и русскаго двора, а подробности самой экспедиціи могутъ быть интересны развѣ только для какого нибудь воина-историка. Подробности же о балахъ, обѣдахъ освященіи памятника, путешествіяхъ и т. д.,-- могутъ представить любопытный сюжетъ для чтенія развѣ только для родственниковъ и близкихъ знакомыхъ покойнаго генерала. Что же касается до личныхъ выводовъ и измышленій Муравьева, то, какъ ни уже сказали, къ нимъ слѣдуетъ относиться съ большею осторожностью,-- потому что онъ самъ даже не вполнѣ увѣренъ съ своемъ безпристрастіи. Въ концѣ книги онъ сознается что "чувство любви къ отечеству," которымъ онъ былъ движимъ, "могло иногда вовлечь его въ пристрастныя сужденія". Но за то,-- оканчиваетъ онъ свое признаніе, "въ пользу моей книги остается, вѣрное изложеніе самыхъ фактовъ, которые могутъ служить къ основательнымъ заключеніямъ о состояніи дѣлъ, ходѣ сношеній, о дѣйствіи причастныхъ лицъ и видахъ участвовавшихъ дворовъ" (стр. 462). Хотя это признаніе сдѣлано въ концѣ книги, по читателю слѣдуетъ обратить на него вниманіе въ началѣ, чтобы при чтеніи записокъ не впасть въ какія нибудь заблужденія и не придти къ ложнымъ выводамъ.

-----

Одному данъ талантъ, другому два, а третьему ни одного. Г. Ливановъ, авторъ толстой книги "Раскольники и Острожники" принадлежитъ именно къ этой послѣдней категоріи. Перелистывая, по обязанности библіографа, массу печатныхъ листовъ, названную имъ "Очерками и Разсказами", мы убѣдились, что природа обдѣлила автора рѣшительно всѣми тѣми свойствами, которыми хотя отчасти долженъ обладать человѣкъ, претендующій на авторство, но взамѣнъ того съ избыткомъ наградила всѣми тѣми свойствами, которыми человѣкъ, претендующій на авторство, обладать но долженъ. Поступивъ съ нимъ такъ немилосердно, она, неизвѣстно съ какою цѣлью, вложила въ него странную похоть къ писанію; и, мало того, сблизила его съ какими-то легкомысленными людьми, которые, въ простотѣ души своей, поразсказали ему нѣсколько уголовныхъ дѣлъ изъ очень старой судебной практики. Въ дѣлахъ этихъ,-- опять таки на бѣду г. Ливанова,-- не было ничего ни типическаго, ни поучительнаго, ни новаго. Но г. Ливановъ не счелъ нужнымъ обратить вниманіе на это обстоятельство и, при посредствѣ матеріала, доставленнаго ему его услужливыми друзьями,-- рѣшился удовлетворить своей несчастной похоти. Онъ взялъ нѣсколько юридическихъ дѣлъ и передѣлалъ ихъ въ "Очерки и разсказы"; но какъ передѣлалъ?-- Г. Салманову никогда не удавалось такъ дурно передѣлывать, хотя онъ былъ великій мастеръ на всякія дурныя передѣлки.-- Къ дурной передѣлкѣ г. Ливановъ присоединяетъ еще иногда вымысли собственной фантазіи, да кое-какія сладенько либеральныя тенденціи, отъ которыхъ такъ и разитъ запахомъ разного рода канцелярій и судебныхъ застѣнковъ. Очень можетъ быть, что если бы матеріалъ, случайно попавшійся въ руки автора "Очерковъ и разсказовъ" попалъ въ руки человѣка хоть сколько нибудь талантливаго, то онъ извлекъ бы изъ него какую нибудь пользу. Но г. Ливановъ умудрился такъ "безхитростно" изложить похожденія всѣхъ этихъ Путиловыхъ, Савельевыхъ, Селезней и т. п., что, читая ихъ, невольно себя спрашиваешь: къ чему все это пишется, и можетъ ли это занять хоть кого нибудь, хоть изъ сколько нибудь образованныхъ читателей? Въ сущности, сочиненіе г. Ливанова не заслуживаетъ того, чтобы на него обращала вниманіе серьезная литература и мы бы прошли его молчаніемъ,-- какъ проходили сотни другихъ подобныхъ произведеній,-- еслибы авторъ ограничился повѣствованіями объ однихъ "Острожникахъ", но онъ возымѣлъ нелѣпое поползновеніе толковать "о Раскольникахъ", о которыхъ, какъ кажется, онъ знаетъ только то, что надлежитъ вѣдать чиновнику, командированному для осмотра. Всѣ раскольники являются въ его разсказахъ или какими-то отчаянными плутами, мошенниками, разбойниками и шарлатанами, или какими-то довѣрчивыми идіотами; первые, какъ водится, руководятъ и поучаютъ вторыхъ; вторые преклоняются и во всемъ слушаются первыхъ. Какъ все это просто и немудрено!-- Но возможно ли плутовъ, мошенниковъ, шарлатановъ и грабителей терпѣть въ благоустроенномъ обществѣ? Конечно, нѣтъ,-- скажетъ всякій благонамѣренный читатель. Не слѣдуетъ ли ихъ заточить въ острогъ, карать и преслѣдовать? Конечно, да,-- отвѣтитъ тотъ же благонамѣренный читатель. Значитъ, какой же выводъ сдѣлаютъ благонамѣренные люди, прочтя повѣствованія о раскольникахъ разныхъ господъ, надобныхъ г. Ливанову (въ послѣднее время "Русскій Вѣстникъ" расплодилъ ихъ многое множество). Одно только, что раскольниковъ надобно карать и преслѣдовать. Превосходно. Во съ какою же практическою цѣлью подсказываютъ расколописатели подобный выводъ своимъ читателямъ? Хотятъ ли они возбудить этикъ благородное рвеніе въ своихъ читателяхъ и побудить ихъ, купно съ ними, заняться обличеніемъ и преслѣдованіемъ раскола? Но, вѣдь, въ такомъ случаѣ, они прямо подводятъ ихъ подъ наказанія, потому что преслѣдованіемъ раскола занимаются власти особо для того назначенныя, и всякое вмѣшательство въ кругъ ихъ дѣятельности, всякое незаконное присвоеніе себѣ полицейскихъ атрибутовъ,-- строго воспрещается закономъ. Или, быть можетъ, они имѣютъ въ виду именно эти власти, особо для того установленныя? Но, въ такомъ случаѣ, ихъ повѣствованія но меньшей мѣрѣ безплодны и безпомощны, потому что тѣ сыскныя дѣла, изъ которыхъ они заимствуютъ свой матеріалъ, уже были въ рукахъ начальства и, слѣдовательно, ихъ обличенія и доношенія нѣсколько запоздали. Наконецъ, быть можетъ -- они имѣютъ въ виду просто заявить свою отмѣнную благонамѣренность и показать всѣмъ, кому о томъ вѣдать надлежитъ, что они порока не терпятъ и зло готовы преслѣдовать и обличать даже и тогда, когда въ этихъ преслѣдованіяхъ и обличеніяхъ никто не нуждается? Если такова ихъ цѣль,-- то мы похвалимъ ихъ отъ всей души и желаемъ имъ всякаго успѣха. Но къ чему же только они лицемѣрятъ и толкуютъ о какихъ-то возвышенныхъ цѣляхъ и интересахъ? Къ чему они какъ будто стыдятся полицейскихъ тенденцій своихъ разсказовъ и стараются прикрыть ихъ фразами дешеваго либерализма? Посмотрите, тотъ самый г. Ливановъ, который тщится изобразить намъ раскольниковъ, какъ отъявленныхъ плутовъ и разбойниковъ,-- тотъ самый г. Ливановъ поетъ дифирамбы Лопухину и Сперанскому за ихъ терпимость къ расколу,-- требуетъ полной свободы совсѣсти и выкрикиваетъ фразы, въ родѣ слѣдующей: " свѣту, свѣту скорѣе, больше намъ гражданскихъ правъ и свободы совѣсти,-- вотъ въ чемъ наше спасеніе"! (стр. 68). Это напоминаетъ намъ пассажъ одной, давно впрочемъ погибшей газетки, продѣланный ею по поводу такъ называвшихся и, къ счастію, тоже давно уже изчезнувшихъ съ лица земли, нигилистовъ. Газетка эта изображала нигилистовъ какъ самыхъ негодныхъ и опасныхъ людей, совершающихъ или, по крайней мѣрѣ, способныхъ совершать всевозможныя злодѣянія, начиная отъ мелкой кражи и кончая преступленіями противъ вѣры и государства,-- и изображая ихъ такимъ образомъ совѣтовала въ тоже время употреблять противъ нихъ не мѣры строгости, а мѣры кротости и убѣжденія! Мѣры кротости и убѣжденія -- съ ворами, разбойниками, отравителями, отцеубійцами, поджигателями, разрушителями "алтарей и троновъ",-- какова наивность! Каково добродушіе! И газетка воображала, или дѣлала видъ, будто воображаетъ, что она пролила бальзамъ любви и утѣшеніявъ сердца гражданъ, способствовала водворенію среди нихъ мира и согласія! Такимъ же точно образомъ поступаютъ наши расколо-писатели съ расколомъ; изобразятъ его такими красками, что волосы становятся дыбомъ,-- и потомъ еще начинаютъ толковать о мѣрахъ кротости! И кого они морочатъ и передъ кѣмъ лицемѣрятъ?

Въ заключеніе мы не можемъ удержаться, чтобы не выразить нашего удивленія по поводу одного обстоятельства: въ нѣкоторыхъ изъ своихъ очерковъ г. Дивановъ намокаетъ и даже прямо говоритъ, будто онъ ѣздилъ въ раскольничьи села, но порученію начальства. Очень можетъ быть, что это и правда. Но, въ такомъ случаѣ, неужели онъ не понимаетъ, что, заявляя объ этомъ, онъ, такъ сказать, "вьетъ бичи для собственной спины". Если бы онъ еще разгуливалъ но раскольничьимъ селамъ просто въ качествѣ праздношатающагося туриста, вступающаго отъ нечего дѣлать, въ балагурство съ извозчиками, съ встрѣчными мужиками и т. п.,-- ну, тогда куда ни шло,-- на плодъ праздношатанья и балагурства и вниманія не стоило бы обращать. Но онъ видите ли, какъ самъ проговаривается: объѣзжалъ раскольниковъ съ спеціальною задачею изучить ихъ бытъ и вѣрованія,-- и какой же получился результатъ отъ этого изученія? Жиденькое повѣствованіе о молоканахъ, неизвѣстно съ какою цѣлью разбитое на три коротенькихъ разсказа, каждый съ особеннымъ заголовкомъ,-- да совершенно безсодержательный разсказъ о какомъ то Васькѣ-ходокѣ и пропагандистѣ (см. стр. 268--281), изъ котораго можно вывести одно только заключеніе, что какъ ни глупъ былъ этотъ Васька-ходокъ, -- онъ же и пропагандистъ,-- а все же въ разговорѣ съ г. Ливановымъ, онъ оказался гораздо умнѣе и благоразумнѣе послѣдняго, уже потому одному, что на всѣ его витійствованія и увѣщанія отвѣчалъ или молчаніемъ, или насмѣшкою. Г. Дивановъ, впрочемъ, какъ видно изъ его разсказа, не уразумѣлъ насмѣшекъ Васьки, онъ даже возмнилъ, что своими мудрыми рѣчами обратилъ его на путь истинный. Прочтя этотъ разсказъ, мы поняли, почему г. Дивановъ рѣшается на такое рискованное предпріятіе, какъ изданіе своихъ безсвязныхъ и не рѣдко безсмысленныхъ "Очерковъ и Разсказовъ,; очевидно, его самообольщеніе столь же велико и необуздано, сколь и недальновидно. Но мы надѣемся, что наша критика,-- если только она захочетъ обратить вниманіе на г. Ливанова,-- выскажется, по поводу его произведеній, съ меньшею уступчивостью, съ большею ясностью и рѣзкостью, чѣмъ бѣдный Васька и такимъ образомъ разобьетъ его самообольщеніе и заставятъ его догадаться, что для того, чтобы быть писателемъ, недостаточно одного умѣнья писать, и что не всякій грамотный человѣкъ способенъ, сдѣлаться сочинителемъ, и что довѣріе начальства -- не есть еще посвященіе въ литераторы.

-----

Лабулэ написалъ одну довольно остроумную политическую сказку, и массу другихъ сказокъ, очень мало остроумныхъ и очень мало политическихъ. Его политическая сказка (Le prince-caniche) была встрѣчена русскою публикою сочувственно, и на это были свои уважительныя причины. Довольно прозрачная и ѣдкая иронія Лабулэ была направлена противъ одного изъ главныхъ виновниковъ европейскаго застоя. Понятно, что такая сказка не могла, остаться незамѣченной. Но г. Ламанскому вдругъ представилось, что русской публикѣ необходимо знать и всѣ прежнія сказки Лабулэ, какія только когда либо шкалъ сей либеральный буржуа. Если политическая сказка Лабулэ имѣла успѣхъ на нашемъ книжномъ рынкѣ, то, пользуясь этой минутой, можно не безъ выгоды пустить въ оборотъ, съ приличнымъ процентомъ, и всѣ другія, давно впрочемъ забытыми никому не нужныя писанія слезоточиваго публициста. По этому, исходя изъ этой мысли Ламанскій вообразилъ, что изданіе вообще всѣхъ сказокъ Лабулэ обѣщаетъ принести ему большіе барыши; а такъ какъ этотъ издатель всѣми своими изданіями уже давнымъ давно доказалъ, что ему не могутъ бытъ доступны никакія другія мысли и соображенія, кромѣ мыслей и соображеній о своихъ барышахъ, то, разумѣется, русская публика должна была надѣяться послѣ Принца-собачки и Трехъ лимоновъ, увидѣть въ окнахъ книжныхъ магазиновъ и "Новыя сказки" Лабулэ. И дѣйствительно, къ самому новому году надежды ея оправдались, и г. Ламанскій преподнесъ ей Бріамовъ-Дурачковъ, Зербинъ-Бирюковъ, Палей-Пастуховъ, Перлино и т. п. Сказки эти не имѣютъ никакого политическаго характера, и если нѣкоторыя изъ нихъ, какъ напримѣръ сказка о Бріамѣ-дуракѣ, Палеѣ Пастухѣ, и отличаются нѣкоторою благонамѣренностью своей тенденціи, за то другія, Перлино и Сѣренькій человѣчекъ, болѣе фантастичны, чѣмъ благонамѣренны. Общая тенденція всѣхъ этихъ сказокъ довольно жиденькая и пошленькая, потому что кто же не знаетъ, что нужно трудиться, нужно быть добрымъ и не обижать слабыхъ и кого же сказки могутъ научить подобнымъ добродѣтелямъ? Что же касается до нѣкоторой ироніи насчетъ нѣкоторыхъ темныхъ сторонъ современнаго порядка вещей, то иронія эта весьма слаба, несравненно слабѣе, чѣмъ въ послѣдней сказкѣ Лабулэ, и самыя темныя стороны, въ которыя онъ, въ качествѣ чистокровнаго буржуа, бросаетъ стрѣлы своего остроумія, совсѣмъ еще не такъ темны, по сравненію съ другими сторонами. Впрочемъ, мы дѣлаемъ здѣсь это замѣчаніе для взрослыхъ дѣтей, которымъ нечего заниматься внѣшностью, а слѣдуетъ обратить вниманіе на самую суть дѣла. Что же касается до малыхъ дѣтей, то для нихъ сказки Лабулэ могутъ имѣть нѣкоторое значеніе и читать ихъ съ приличными, разумѣется, поясненіями, было бы, какъ намъ кажется, имъ не безполезно. Хотя, конечно, для нихъ, для этихъ малыхъ дѣтей, большая часть сказокъ, помѣщенныхъ въ "Новыхъ сказкахъ", едва ли будетъ понятна, даже и при толковыхъ объясненіяхъ. Но если для малыхъ дѣтей они мало понятны, а для взрослыхъ ихъ мораль не представляетъ ни новизны, ни интереса, "ихъ иронія не отличается, ни ѣдкою безпощадностью, ни остроуміемъ, то спрашивается, съ какою цѣлью перевелъ и издалъ ихъ г. Ламанскій, какъ не съ цѣлью спекулировать насчетъ успѣха Принца-Собачки? По увы, г. Ламанскому суждено, какъ кажется, на собственномъ примѣрѣ доказать несомнѣнную справедливость слѣдующихъ словъ изъ Коломбы (въ сказкѣ Перлино, стр. 117): "плутовство всегда караетъ себя собственнымъ оружіемъ. Это отлично устроено". Пародируя эту фразу, мы можемъ сказать: "спекуляція всегда караетъ себя собственнымъ оружіемъ, это отлично устроено". Спекуляція заставила недавно издателя "Современныхъ французскихъ писателей" публично заявить, что въ его книгѣ нѣтъ ничего клубничнаго и, разумѣется, это заявленіе отбило у него нѣсколькихъ почитателей "клубнички", для которыхъ спеціально и издана была книга. Спекуляція заставила г. Таманскаго назначить за "Новыя сказки" Лабулэ, цѣпу но истинѣ невѣроятную, но истинѣ сказочную (3 рубля за жиденькую книжку въ 7 печатныхъ листовъ) и, разумѣется, эта цѣна отобьетъ у него именно тѣхъ читателей, на которыхъ онъ, вѣроятно, всего больше разсчитывалъ. Да, мудро устроенъ свѣтъ, и нельзя не порадоваться, что простота находитъ не только на мудрыхъ, по даже и на совсѣмъ не мудрыхъ спекулянтовъ. Въ заключеніе мы посовѣтовали бы г. Ламанскому глубже вдуматься въ сказку Перлино и уразумѣть изъ нея, что не въ богатствѣ счастье. Сказка эта написана Лабулэ, какъ будто именно съ цѣлью обращенія ни путь истинный господъ, въ родѣ издателя "Современныхъ Французскихъ писателей", г. Ламанскаго и др., спекулирующихъ на счетъ слабости и глупости нашей неразборчивой публики. Маленькій, хорошенькій, сладенькій Перлино увлекается льстивыми обѣщаніями старой и злой маркизы, по прозванію "Звонкая монета." Онъ оставляетъ красавицу Віолетту и даетъ себя похитить коварной маркизѣ. Бѣдная Віолетта, узнавъ о похищеніи, какъ была въ подвѣнечномъ платьѣ, въ тонкихъ ботинкахъ и безъ шляпы, такъ и убѣжала изъ отцовскаго дома, въ погоню за каретой, умчавшей ея милаго. Она простирала впередъ руки и призывала Перлино громкими криками. Но, говоритъ авторъ,

"слова были напрасны. Ихъ уносилъ вѣтеръ. Неблагодарный былъ весь поглощенъ медовыми рѣчами своей новой госпожа. Онъ игралъ ея золотыми кольцами на рукахъ и мечталъ, что завтра онъ проснется принцемъ и господиномъ. Увы! есть много людей старѣе его, которые вовсе неблагоразумнѣе Перлино! Когда узнаютъ они, что доброта и красота въ домѣ лучше богатства? Только тогда, когда уже поздно, и когда уже нѣтъ зубовъ, чтобы изгрысть цѣпи, которыя сами же наложили себѣ на руки."

Заучите, г. Ламанской, наизусть нравоученіе я пусть участь легкомысленнаго Перлино послужитъ валъ поучительнымъ примѣромъ. Впрочемъ, мы позволили себѣ сдѣлать эту выписку не для однихъ васъ и вамъ подобныхъ издателей, мы имѣли въ виду и нашихъ читателей. Эта выписка дастъ имъ должное понятіе о глубинѣ морали и мудрости сентенціи, Новыхъ сказокъ "Лабуле. Если они находятъ эту мораль слишкомъ глубокою и эти сентенціи слишкомъ мудрыми,-- то мы посовѣтуемъ имъ раззориться и, уплативъ г. Ламанскому три рубля, извлечь полезный урокъ изъ "Новыхъ сказокъ." Во всякомъ другомъ случаѣ, они поступятъ благоразумнѣе, если оставятъ эти три рубля при себѣ и не будутъ поощрять безцеремонныхъ спекуляцій безцеремонныхъ издателей.

-----

Въ заключеніе позволимъ указать на только-что вышедшую на этихъ дняхъ небольшую книжку Манжена: "Ученое путешествіе но моему кабинету." Издатель скромно заявилъ на заглавномъ листѣ, что онъ предназначаетъ эту книжку для "чтенія юношества." Но, по своему характеру и содержанію, она видимо предназначалась авторомъ не для одного юношества. Мы дѣлаемъ это замѣчаніе, изъ опасенія, чтобы нѣкоторыя изъ великовозрастныхъ русскихъ читателей. "получившихъ классическое воспитаніе", не смутились заголовкомъ и не бросили бы съ презрѣніемъ книжки на первомъ листѣ которой значится "чтеніе для юношества." Въ ней они могутъ найти много полезныхъ для себя сведѣній и мыслей, которыми они, какъ классики, игнорировали и пренебрегали къ года золотой юности. Изложеніе Манжена весьма популярно и даже увлекательно; въ нѣкоторыхъ мѣстахъ онъ прозирается и не совсѣмъ точенъ, но русскій издатель, по возможности устранилъ изъ перевода большую часть промаховъ и неточностей. Существенный недостатокъ книги -- отрывочность и отсутствіе всякой систематичности -- неизбѣжно связанъ съ самымъ методомъ, съ самымъ пріемомъ разсказа, усвоеннымъ авторомъ, и потому, упоминая объ немъ, мы должны коснуться его метода. Манженъ полагаетъ, что комната, въ которой мы живемъ, съ ея обыденною обстановкою, даетъ матеріалъ для обозрѣнія всѣхъ отраслей человѣческаго знанія. Такимъ образомъ, человѣкъ, мало-по-малу, переходитъ отъ обыденныхъ, хорошо извѣстныхъ ему предметовъ, къ предметамъ мало ему извѣстнымъ, въ общимъ законамъ природы, и самъ, того не замѣчая, уносится въ отвлеченныя, казавшіяся ему прежде почти недосягаемыми, области науки. Въ этомъ-то и состоитъ педагогичность этого метода; съ одной стороны, онъ дѣлаетъ науку общедоступною; съ другой, онъ пріучаетъ человѣка относиться съ пытливою внимательностью къ явленіямъ окружающаго его міра. Этотъ пріемъ изслѣдованія, замѣчаетъ совершенно справедливо Манженъ, доказываетъ двѣ вещи, въ которыхъ непремѣнно слѣдуетъ убѣдиться каждому; во-первыхъ, что наука находится въ неразрывной связи со всѣмъ насъ окружающимъ, и что, безъ ея помощи, самыя простыя вещи, самыя, невидимому обыкновенныя явленія -- останутся для насъ неразгаданными загадками, во-вторыхъ, что наука не скрывается, подобно древнимъ оракуламъ, въ пещерахъ Сивиллы, въ таинственныя святилища, недоступныя для непосвященныхъ. Она не скрывается, подобно наукѣ алхимиковъ и астрономовъ, въ непонятныхъ книгахъ, наполненныхъ таинственными формулами и кабалистическими знаками.

"Она, говорить Манженъ, самая простая вещь въ мірѣ; она доступна для всякаго, кто искренно желаетъ найти ее. Повѣрьте мнѣ, что она нисколько не виновата въ томъ, если нѣкоторые изъ ея служителей, одушевленные, быть можетъ, самыми лучшими намѣреніями, но, во всякомъ случаѣ, пропитанные педантизмомъ старой школы, умудрились сочинить для нея особый языкъ, вовсе непохожій на обыкновенный языкъ, полный греческихъ и латинскихъ варваризмовъ" (стр. 24).

Но, какъ мы уже сказали, пріемъ этотъ, педагогичный въ одномъ отношеніи, въ высшей степени не педагогиченъ въ другомъ; свѣденія, которыя могутъ быть пріобрѣтены при его посредствѣ,-- будутъ всегда отрывочны и, такъ сказать, случайны, они будутъ укладываться въ головѣ читателя безъ всякой внутренней связи, и потому нельзя надѣяться, что онъ ихъ надолго запомнитъ, и что они будутъ способствовать образованію въ немъ стройнаго и цѣлостнаго міросозерцанія. Чтобы убѣдиться въ справедливости этой мысли, стоитъ только бросить самый бѣглый взглядъ на содержаніе книги Манжена и на порядокъ расположенія этого содержанія. Онъ начинаетъ свое ученое путешествіе съ обозрѣнія камина. Каминъ даетъ ему поводъ изложить въ общихъ чертахъ теорію теплоты и объяснить процессъ горенія, химическаго сродства тѣлъ и обозрѣть въ самыхъ общихъ чертахъ исторію кислорода. Отъ кислорода онъ переходитъ къ ботаникѣ и сообщаетъ свѣденія о ливанскомъ кедрѣ, кофейномъ деревѣ и гигіеническомъ значеніи кофе и о табакѣ. Потомъ его спутникъ, съ которымъ и для котораго онъ предпринялъ свое ученое путешествіе, указываетъ ему случайно на термометръ, и онъ начинаетъ говорить о термометрѣ, и опять возвращается къ холоду и теплу; затѣмъ они подходятъ къ столику, на которомъ стояла стеклянная банка со спиртомъ; въ спиртѣ сохранялась змѣя; это обстоятельство даетъ поводъ Манжену говорить о змѣяхъ и о животныхъ, уничтожающихъ змѣй; надъ столикомъ висѣла этажерка, на полкахъ которой стояли банки, наполненыя разными химическими и другими веществами, образцами минералогіи и т. п., тутъ же висѣли чучелы птицъ. И вотъ отъ змѣй Манженъ переходитъ къ раковинамъ, жемчугу, а потомъ къ птицамъ и къ охотѣ. Во время этихъ бесѣдъ, путешественники наши почувствовали голодъ. Манженъ пользуется этимъ случаемъ и начинаетъ толковать о голодѣ, о мѣрахъ къ его утоленію,-- затѣмъ опять о минералогіи и опять о физіологіи и т, д. и т. д. Такимъ-то способомъ онъ сообщаетъ въ своихъ бесѣдахъ множество свѣденій изъ области физики, химіи, механики, минералогіи, зоологіи, физіологіи и даже астрономіи,-- сообщаетъ ихъ весьма популярно и даже не особенно поверхностно, но въ высшей степени отрывочно и безцвѣтно. Потому истинное значеніе этой книги состоитъ только въ томъ, что она можетъ натолкнуть на серьезныя занятія естественными науками и пріохотить къ изученію природы. И въ этомъ отношеніи мы считаемъ "Ученое путешествіе по моему кабинету" -- книгою весьма полезною и желаемъ ей всякаго успѣха.

Въ заключеніе своего путешествія, авторъ высказываетъ нѣсколько общихъ мыслей о значеніи науки въ цивилизаціи. Онъ совершено справедливо полагаетъ, что въ наше время наука не имѣетъ того значенія, которое она должна имѣть.

"Ученые, говоритъ онъ. погруженные въ отвлеченныя вычисленіи, въ усидчивыя наблюденія или въ мелочные опыты, рѣдко поднимаются до идеи общихъ, пріобрѣтеніе и распространеніе которыхъ особенно важно. Когда они принимаются за изложеніе результатовъ своихъ изысканій, они дѣлаютъ это обыкновенно безъ всякаго метода и довольно неискусно, при томъ такимъ языкомъ, который до того непонятенъ, что нуждается въ особомъ переводѣ. Однимъ словомъ, они работаютъ, говорятъ и пишутъ такъ, какъ будто бы наука находилась въ ихъ исключительномъ пользованіи и какъ будто имъ самимъ ученость дана для того, чтобы освободить отъ нея остальное человѣчество. Вслѣдствіе того, если въ обществѣ и распространяются какія нибудь научныя свѣденія, то она этимъ обязана не ученымъ, а небольшому числу полу-ученыхъ, взявшихъ на себя роль популяризаторовъ и старающихся сдѣлать науку общедоступной. Что же касается философовъ, то они сводятъ свою философію на праздныя разсужденія о я, и не я, о субъективности и объективности, и о другихъ тонкостяхъ въ этомъ родѣ. И за то, что же сталось съ наукою, обнимавшей нѣкогда всю совокупность человѣческихъ знаній, съ тѣхъ поръ, какъ она попала въ ихъ руки?.. Поэзію постигли та же участь, какъ и философію. Въ ней чувствуется недостатокъ и относительно формы, и относительно содержанія. Литература держится еще или, вѣрнѣе сказать, борется противъ истощенія силъ, день отъ дня все болѣе и болѣе овладѣвающихъ ею. Она лихорадочно волнуется, задыхаясь отъ своей болѣзненной плодовитости, между сентиментальнымъ вздоромъ классицизма, получившаго романическій характеръ и тривіальностію такъ называемой реалистической (!) школы, этого выродка романтизма" (стр. 222).

Чтобы освятить, очистить и возвысить эту мертвую, схоластическую науку, эту приторно-мечтательную и напыщенную поэзію, Манженъ предлагаетъ возвратиться къ природѣ, этому, какъ онъ выражается, неисчерпаемому источнику всякаго творчества, къ природѣ, изучаемой серьезно, вопрошаемой добросовѣстно, т. е., говоритъ онъ, къ той истинной наукѣ, которая не дряхлѣетъ и не истощается, которая, не замыкаясь въ тѣсныя и исключительныя рамки, не питая на метафизическихъ высотахъ, недоступныхъ глазамъ обыкновенныхъ людей,-- повсюду распространяетъ спѣтъ знанія, которая учитъ человѣка быть счастливымъ, уничтожаетъ предразсудки и заблужденія, сковывающія его мысль, связывающія его по рукамъ и ногамъ, и направляетъ его умъ на путь истины.

П. Т.

"Дѣло", No 1, 1869

Оставить комментарий Ткачев Петр Никитич (bmn@lib.ru) Год: 1869 Обновлено: 14/04/2020. 74k. Статистика. Статья: Критика Новые книги	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: 1. Доисторический быт человечества и начало цивилизации. Соч. Е. Б. Тайлора. Перевел с англ., под редакциею профес. М. И. У. Ф. Мюльгаузена, Е. Балицкий. Москва 1868 г: 2. Русские на Босфоре в 1833 году. Из записок H. Н. Муравьева (Барского). Изд. Чертковской Библиотеки. Москва 1869 г. 3. Раскольники и Острожники. Очерки и рассказы. Сочин. Фед. Вас. Ливанова. Москва. 1868 г. 4. Новыя сказки Эдуарда Лабулэ. Изд. Н. И. Ламанского. 1869 г. 5. Ученое путешествие по моему кабинету. Соч. А. Манжена. Перев. с французского. Чтение для юношества. С. Петербург 1869 г.

Ткачев Петр Никитич Новые книги

НОВЫЕ КНИГИ.

Ткачев Петр Никитич
Новые книги