Золотой телецъ. Романъ въ двухъ частяхъ. Ростислава. Спб. 1881.
Сколько намъ помнится, этотъ романъ только, можно сказать, на дняхъ скончавшагося писателя (Ѳ. М. Толстого) печатался первоначально въ фельетонахъ "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей" и не обратилъ на себя рѣшительно никакого вниманія. Тѣмъ не менѣе въ отдѣльномъ изданіи онъ является съ значительной помпой. Роману предшествуетъ "Вступленіе", какой-то отрывокъ "Изъ записокъ психіатра". Въ этомъ "Вступленіи" заявляется прежде всего, что "современная психіатрическая наука доказала, на основаніи неопровержимыхъ данныхъ, что поводомъ къ душевнымъ болѣзнямъ служитъ не столько недостатокъ развитія интеллигенціи (интеллекта?), сколько нарушеніе равновѣсія между чувствами и мышленіемъ, другими словами, утрата свободы воли или болѣзнь воли. Признано также, что ничто такъ не нарушаетъ означеннаго экилибра, какъ любостяжаніе и алчное стремленіе къ быстрой наживѣ". Послѣднее положеніе, конечно, довольно рискованно, а, главное, вопреки намѣреніямъ автора, опровергается самимъ романомъ. Дѣло въ томъ, что всѣ "любостяжатели" романа, несмотря на все свое "алчное стремленіе къ наживѣ", остались въ здравомъ умѣ и твердой памяти, а рехнулась героиня романа -- особа совершенно иного типа. Героиня эта -- одна изъ тѣхъ кисейныхъ душъ, которыя и въ духовномъ и въ матерьяльномъ отношеніи могутъ быть счастливы лишь при условіи жизни на всемъ готовенькомъ, на готовенькихъ идеяхъ и на готовенькихъ деньгахъ. Такія натуры, при мало мальски серьёзномъ несчастій, изъ человѣческаго существа быстро превращаются въ какого-то слизняка, которому и сходить-то не съ. чего, никакого "экилибра" терять нечего. Героиню свою (все это преподробно, съ научными терминами, объясняется въ длинномъ "Вступленіи") авторъ долго наблюдалъ въ сумасшедшемъ домѣ, разузналъ ея прошлое и рѣшился описать ее по совѣту лечившаго ее доктора. Авторъ согласился на предложеніе, но "предупреждаетъ читателя, что онъ, по примѣру Кювье, дозволитъ себя возстановить цѣлыя личности, отгадать ихъ мышленія, дѣйствія, способъ изложенія и характеры, на подобіе того, какъ Кювье возстановлялъ допотопныхъ животныхъ въ полномъ составѣ по одному сустаг.у" (31). Немножко сильно, конечно, сказано... Тѣмъ болѣе сильно, что, приступивши къ чтенію самого романа, намъ постоянно приходилось восклицать, на манеръ гоголевскаго почтмейстера: "что Кювье! далеко Кювье!" Совершенно напрасно также и выраженное авторомъ опасеніе, что "критика закричитъ, обвинитъ его въ подражаніи писателямъ гнилого запада", т. е. обвинитъ за его идею, что "трудно иногда отличить свободную волю отъ больной воли". Напрасное опасеніе, говоримъ мы, потому что, не касаясь уже того, что "идея" Автора нетолько не Америка, а просто напросто труизмъ, романъ самъ по себѣ таковъ, что "кричать" по его поводу рѣшительно не стоитъ. Не въ укоръ будь сказано памяти почтеннаго автора, для его романа будетъ предостаточно, если критика хладнокровно замѣтитъ, что онъ, романъ, очень слабъ, и на этомъ покончитъ свой отчетъ о немъ.